В. И. НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО.
В. И. НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО.
ГЕРКУЛЕСЪ
ГЕРКУЛЕСЪ
РАЗСКАЗЪ.
ИЗДАНІЕ Д. П. ЕФИМОВА.
МОСКВА.
1913.
СКЛАДЪ ИЗДАНІЯ:
Москва, Моховая, д. Бенкендорфъ
КНИЖНЫЙ МАГАЗИНЪ
А. Д. ДРУТМАНЪ.
Конецъ.
Геркулес, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1913
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Какъ-то лтомъ я попалъ въ одинъ изъ южныхъ нашихъ городовъ. Днемъ они невыносимы: безпощадно жаритъ солнце, пыль стоитъ такая, что кажется воздуха нтъ — дышать нечмъ. Отъ стнъ и тротуаровъ — какъ отъ накалившейся печки. Зато вечера и ночи голубые, задумчивые, прохладные. Въ синей бездн неба робко теплятся звзды. Въ сумрак смутно намчены ряды высокихъ тополей. А изъ-за нихъ такъ мечтательно, такъ красиво смотритъ молодой мсяцъ. Подымется — подъ его ласковымъ свтомъ блые дома стоятъ заколдованные, рчушка каждою струйкою играетъ съ его лучами, будто перекидывается ими. А кругомъ, Богъ всть въ какую даль, стелется усыпленная ароматомъ травъ и цвтовъ степь съ курганами, съ глубокими балками, гд хоронится вода, съ громадными отарами овецъ и коней, съ капризными извивами къ самому морю добгающей дороги… Бродишь вечеромъ по городу и слышишь тихій говоръ въ сторон, изрдка — псню… На лавкахъ у воротъ коротаютъ сумеречную пору какіе-то люди. Въ окнахъ свтятся огоньки. Такъ тихо, что тишина одурманиваетъ… Все падаетъ въ груди! Ни нашего разлада, ни горечи несбывшихся надеждъ, ни тоски ожиданія, ни печали объ утратахъ… Точно медлительныя, нжныя волны подхватили и, чуть укачивая, уносятъ тебя. Куда? Не все ли равно? Лишь бы подальше отъ будней, отъ скучнаго однообразія дйствительности въ сказочную даль, гд такъ нжно и ласково улыбаются призраки несбыточнаго счастья.
Именно въ такой вечеръ пошелъ я къ соборной площади и только тамъ вспомнилъ, что въ город сегодня открылась ярмарка. Гулъ стоялъ надъ этимъ обыкновенно безлюднымъ пустыремъ. На краю его чуть выдлялась изъ сумрака высокая колокольня, и въ одинъ миражъ сливались купола церкви, кровли домовъ и верхушки отуманеннаго весеннею дремою сада. Ближе ряды наскоро сколоченныхъ лавокъ, силуэты жующихъ коней, грузно лежащіе на земл быки, тупо и равнодушно провожающіе васъ спокойнымъ взглядомъ, и гд-то въ углу — красное пламя факеловъ и веселые крики… Я пошелъ туда: на ярмарку явились и акробаты. Толпа раздвинулась большимъ кругомъ, посредин котораго въ пыли лежалъ рваный коверъ и на немъ во всемъ величіи предстоялъ въ красномъ трико голорукій атлетъ. Въ ночномъ воздух чувствовалось движеніе: не втерокъ еще, но достаточное, чтобы колыхать красные языки пламени… Поэтому факелы дымили въ лица зрителей, но на это никто изъ нихъ не обращалъ вниманія. Вс жадно смотрли на силача, на его мускулы, лежавшіе какими-то комьями, точно это было не настоящее тло, а цлыми горстями брошенный гипсъ. Румяное лицо, кудловатая голова съ замтною лысиною. Атлетъ былъ громаденъ и игралъ гирями, съ глухими ударами, тяжело падавшими на коверъ, какъ дти играютъ мячикомъ.
— Почтеннйшій публикумъ… Теперь я будетъ вамъ показайтъ завзмъ озобенны фокусъ-покусъ… Прошу ваше вниманіе.
Ну, думаю, бродячіе нмцы явились, и куда только они не суются! ‘Почтеннйшій публикумъ’ рты развала, когда силачъ нанизывалъ себ на руки по десятку гирь и героическою поступью, гордо закинувъ голову назадъ, обходилъ зрителей… Потомъ онъ сбрасывалъ желзные и чугунные шары и вдругъ какъ-то совсмъ глупо отставлялъ одну ногу назадъ, руку подносилъ къ сердцу, а другой посылалъ поцлуи ободраннымъ городскимъ мщанамъ съ сверхестественно вывернутыми мордами. Эта поза летящаго амура такъ не шла къ обтянутому въ трико гиганту, что вс невольно смялись. Его помощникъ, надрываясь, тащилъ гири и ядра еще громадне, сваливалъ ихъ на землю, подымая каждый разъ подъ носъ ‘почтеннйшей публикумъ’ тучи пыли. Атлетъ въ это время объяснялъ ‘высокоблагороднымъ господамъ’, что его на перерывъ приглашали къ себ знаменитейшіе цирки во всхъ ‘подвстолицахъ’ и даже ‘въ трехъ Европахъ’. Но какъ онъ работать на хозяевъ не хочетъ и ‘великій всероссійскій націонъ’ предпочитаетъ одобрявшимъ его иностраннымъ монархамъ, то и здитъ съ ярмарки на ярмарку. Сейчасъ онъ будетъ имть ‘великаго честью показать своего невроятнаго и неподражаемаго главнаго нумеру’, за который персидскій шахъ и турецкій султанъ наперерывъ звали его ‘въ Америку’. Но сначала онъ проситъ оцнить его искусство. При этомъ онъ бралъ мдную чашку и обходилъ ‘публикумъ’, держа гири на плечахъ и на рукахъ. Мдяки со звономъ летли туда, но атлетъ еще боле раздувалъ усердіе ‘высокоблагородныхъ господъ’, потрясая чашей…
— Да какъ звать-то тебя?..— крикнули ему.
— Геркулесъ…
Толпа покатилась, какъ будто онъ сказалъ нчто невроятно остроумное.
— Ахъ, комаръ те заклюй!.. Какъ? какъ?
— Геркулесъ… Я уже двадцатый годъ въ геркулесахъ…
Случайно я замтилъ около телги съ предметами, необходимыми для артистической дятельности Геркулеса, маленькую, хохлатую, хилую и чахлую женщину въ обтертомъ пальто съ оборваннымъ стеклярусомъ и въ шляп съ растрепаннымъ пижономъ. Она сидла неподвижно и только моргала красными припухшими вками на публику. Атлетъ, собравъ мдяки, поднесъ ей чашу съ ними. Она прикинула на взглядъ и зашептала: ‘Поди, поди еще разъ… Тутъ мало’…
— Вы, врно, жена его?— спросилъ я у нея, когда Геркулесъ началъ второй обходъ.
— Супруга-съ… Точно…
— Онъ давно въ Россіи?..
— Кто?— подняла она на меня выцвтшіе глаза.
— Да вашъ мужъ. Вдь онъ нмецъ?
— Сохрани Господи!.. Настоящій православный!… Мы отродясь калуцкіе.
— Чего же это онъ по-русски говорить не уметъ…
— Помилуйте!— обидлась она.— Разв артисту можно, какъ инымъ прочимъ, разговаривать просто… Его такъ Франецъ училъ…
— Какой Франецъ?
— Который въ Одесс балаганъ держалъ… ‘Пріютъ музовъ’…
— Что?— не сообразилъ я сразу.
— Пріютъ музовъ…
— Врно: ‘музъ’?
— Точно-съ… У этого самаго Франеца… Они нмцы были, такъ у нихъ мужъ сначала въ мальчикахъ служилъ, демоновъ и ангеловъ изображалъ, смотря по представленію, но посл Франецъ замтилъ, какая у него сила, и говоритъ: я изъ тебя Геркулеса сдлаю. Ну, дай ему Богъ царствіе небесное, дйствительно сдлалъ.
— Какъ же звать вашего мужа?
— Евграфъ Словечкинъ. А я изъ урожденныхъ дьяконскихъ двицъ!— вдругъ объявила она мн съ гордостью.
— Виноватъ, я не понялъ.
— Папенька мой, Александръ Фараоновъ дьякономъ былъ…
— Какъ же вы это замужъ вышли?
— Любовь-съ. Что длать! Увидавши Евграфа въ Геркулесахъ, совсмъ себя потеряла. Папенька, нынче они на поко живутъ, сначала скалкой убдить меня хотли, но я все превозмогла и ушла съ нимъ, съ Евграфомъ… Гд же другого такого мущину сыщешь?.. На еройскихъ картинахъ разв… И потомъ они, все-таки, съ дозволенія начальства — артисты. Вотъ только пагуба имъ отъ купеческаго уваженія бываетъ. Потому — у купца, извстно, есть деньги, ну, поэтому купцу лестно посмотрть, какъ Геркулесы пьютъ… и поютъ-съ… А опосл ему командуютъ: высади-ка головой двери… Покажи признательность. А онъ, что жъ? Онъ только по наружности егантъ, а душой — овца! И показываетъ усердіе… Дверь-то высадитъ, а потомъ болетъ… Потому онъ какъ: для фурору-то съ разбгу въ дверь башкой!
Она, очевидно, обрадовалась возможности наговориться со мною всласть. Въ самомъ дл, цлые вечера сидть и моргать на Геркулеса, въ то время, какъ онъ показываетъ искусство ‘высокоблагородной мастеровщин’, одурешь поневод. Вроятно, и теперь она бы все мн выболтала про свое жить-ебытье, но артистъ Словечкинъ кончилъ представленіе и, какъ-то ладонью, ребромъ, сбрасывая со лба и лысины потъ, подошелъ къ ней:
— Давай скорй спинжакъ!..
Онъ его надлъ прямо на трико, не стсняясь тмъ, что на ногахъ, кром него, ничего не было, и принялся убирать ядра, гири и какіе-то чугунные утюги, которые онъ, минуту назадъ, на полотенц цлую дюжину держалъ въ зубахъ. Только теперь, когда урожденная двица Фараонова встала, я замтилъ, до чего она крохотна рядомъ съ громадною фигурою мужа.
Геркулесъ уложилъ ‘препарады’, какъ онъ называлъ ихъ, въ ящикъ, стоявшій въ большой телг. Ему помогалъ худой и длинный парень съ разъ на всю жизнь чему-то удивившимся лицомъ. Это оказался его братъ. Мадамъ Словечкина объяснила, что онъ когда-то въ ‘пріют музъ’ изображалъ ‘человка-змю’, но, повредивъ себ ‘становую жилу’, можетъ теперь только бить въ барабанъ при начал представленія. Когда все было кончено и народъ, стоявшій у телги стною, началъ расходиться, я замтилъ, что издали нацливаются на Геркулеса два несомннныхъ уздныхъ купца. Щеки лакированныя, скуластыя, губы жирныя и на выпускъ, носы несуразные, крупные, глаза въ щелкахъ, бородки животрепящія, про которыя обыкновенно говорится: ‘что ты хочешь — не растетъ да и только на пустомъ мст’. Они издали длали знак атлету, но тотъ сначала притворялся, что не замчаетъ, очевидно, блюдя артистическое достоинство, и не только не замчаетъ, но и весьма даже равнодушенъ. По крайней мр, распахнувъ ‘спинжакъ’ и оставаясь въ трико, онъ геройски сложилъ на груди руки и сталъ въ позу у телги. Купцы подошли ближе. Замчательно они были въ одно лицо!..
— Какъ васъ., господинъ Еркулесъ… Подьте сюда!..
Другой въ это время подмигивалъ куда-то налво, гд свтился цлый этажъ оконъ и откуда чуть доносился растерзанный вой шарманки.
— Вы меня?— какъ будто только сейчасъ вышелъ изъ задумчивости Словечкинъ.
— Точно что… потому мы завсегда…
— Для господъ артистовъ!— подтвердилъ Другой.
— Селяночку ежели…
— Евграфъ, не ходи!— точно изъ-подъ телги взвилась его жена.— Не пущу.. Не смй…
— Мадамъ…— убдительно заговорилъ купецъ.— Мы безъ поврежденія… Не то чтобы изгиляться, какъ иные необразованные, напротивъ, подъ него подражать!.. Мы только селяночку, вопче пивца, чайку, напримръ, ежели, и по домамъ. Потому у насъ въ нашихъ хлвахъ тоже существуютъ собственноручныя дамы. Мы понимаемъ.
Но, очевидно, ее убдить нельзя было такъ скоро. Она стала настраж передъ мужемъ, заслоняя его, хотя доходила ему головою при этомъ только до пояса.
— Вы, госпожа, отсуньтесь…— уговаривали ее купцы.— У насъ это, чтобы членовредительства или смертнаго бою не бываетъ. У насъ разговоръ божественный. Вотъ пожалуйте двугривенный на мармаладъ.
Она взяла, но все-таки смотрла на нихъ подозрительно.
— А свчкой головы ему палить не станете?
— Господи!
— И водкой изъ горлышка поить не будете?
— Какая она такая водка!— съ удивленіемъ взглянулъ одинъ купецъ на другого.
— У насъ этихъ привилегіевъ нтъ, у насъ народъ съ понятіемъ.
— То-то… Потому въ Лубнахъ ему господа купцы по всему портрету ляписомъ дикіе узоры разрисовали. Мсяца два съ ними ходилъ потомъ.
— Мати пресвятая!— воскликнули т.
— Если тихо-благородно!— сдавалась госпожа Словечкина.— Ты панталоны бы надлъ?…
— Нтъ, нтъ,— взволновались купцы.— Дозвольте такъ, безъ нижняго этажу,— потому они артисты. Имъ въ своемъ мундир надо, чтобы вс видли, какъ мы ихъ цнимъ и угощаемъ.
Черезъ нсколько секундъ громадная фигура Геркулеса исчезла вдали, сопровождаемая купцами.
— Филатъ!..
Человкъ-змя вынырнулъ откуда-то…
— Подь-ка… присмотри за братомъ. Самъ знаешь, какой онъ.
Филатъ послдовалъ за Словечкинымъ, и теперь я тоже замтилъ, что у него ‘становая жила’, несомннно, повреждена. На ходу онъ какъ-то вихлялъ всмъ тломъ, точно посторонняя сила отбрасывала его корпусъ прочь…
— Можетъ, и хорошіе купцы… Какъ ихъ узнаешь!— задумалась бдная женщина.— Въ Васильков купцы смирные, зато чиновники бунтуютъ, въ Чугуев чиновникъ деликатный, зато купцы совсмъ бузуки турецкіе, а вотъ въ Чигирин что купцы, что чиновники однимъ миромъ мазаны. Не жизнь, а разстрлъ.
И, подлившись со мною географическими свдніями, она простилась и пошла къ себ въ телгу…
Пробираясь между жевавшими жвачку быками, рядами возовъ съ ворохами товара, минуя смутно темнвшія на площади груды глиняной посуды, коней, стоявшихъ неподвижно и опустившихъ головы, переступая черезъ людей, лежавшихъ на земл вповалку, я скоро оставилъ позади лошадь и уже тихими, словно вымершими улицами, гд ни въ одномъ окн не свтилось огня, вышелъ за городъ… Блая слободка разбжалась по сторонамъ… Собака откуда-то неистово залаяла на меня и долго, когда я уже былъ въ степи, хрипло негодовала на безпутно шляющагося полуночника… А степь была удивительно хороша… Вся курилась запахомъ невидимыхъ цвтовъ, таинственно разстилалась темною гладью въ мистическую даль, гд чуть намчивался курганъ… Въ высот трепетали безчисленныя созвздія, храня въ вчныхъ сочетаніяхъ своихъ страшный и неразгаданный смыслъ… Эта бездна ночного неба тянула къ себ. Одному, затерянному въ степи, казалась такъ близка въ эти минуты! Она охватывала меня отовсюду какимъ-то ужасомъ. Еще мгновеніе — и я, мн чудилось, сорвусь и упаду въ ея неоглядныя глубины. Что-то шарахнулось въ сторон и зашуршало въ трав… Мятой запахло… кануперомъ… свжестью потянуло, точно втеръ проснулся и лниво заструилъ застоявшійся воздухъ. Курганъ выросъ передо мною. И какъ-то разомъ: то все его вдалек видлъ, а тутъ я у самаго подъема очутился… Взошелъ на него. Какой витязь покоится подъ этими глыбами земли? Тысячи корней сквозь нее пробиваются къ нему, но далеко имъ до каменной могилы… Невдомый народъ схоронилъ въ ней вождя?.. былъ ли онъ убитъ въ кипвшемъ здсь бою, во глав обернутыхъ въ звриныя шкуры воиновъ, косматыхъ и сильныхъ, или умеръ на пути къ далекому теплому голубому морю, куда, точно въ обтованный рай, подъ благословенныя небеса юга онъ велъ послушную дружину?.. Сколько женъ, рабовъ и коней было зарзано надъ его трупомъ и схоронено сюда же!.. Какую тайну хранитъ этотъ безмолвный холмъ?.. Мимо него потомъ неслись вка, племена, событія… Изъ невдомыхъ глубинъ выходили отряды за отрядами, жадные, смлые, и все туда, гд въ нг и разврат, въ блыхъ мраморахъ и бронзахъ стояли старые города, насилуя цлый міръ, одурлые отъ рабства, задыхавшіеся въ крови отвратительныхъ зрлищъ, только и дйствовавшихъ на отуплые и усталые нервы… А потомъ: эта удалая быль степного разгула, эпическая сказка казачины, Запорожья!.. Образы за образами! Изъ безчисленныхъ могилъ вставали поколнія, и снова среди безлюдья и тишины кипла черезъ край неугомонная жизнь, ураганомъ неслась куда-то, чуть не къ самому небу вскидывая пну бшеныхъ волнъ… Чу!.. Что это?— Изъ города едва слышенъ бой часовъ. Неужели уже одиннадцать? Сейчасъ тамъ все заснетъ. Пора назадъ…
Мой путь лежалъ опять черезъ площадь. Она вся уже спала, только въ трактир ради ярмарки свтились огни и сидлъ народъ… Я направился туда — и, вдругъ мимо, меня шмыгнуло что-то крохотное, маленькое… Я не различилъ, а скорй угадалъ жену Геркулеса…
— Это вы?— спросилъ я ее.
Она оглянулась на меня и, махнувъ рукой, побжала впередъ, потомъ точно вспомнила меня, вдругъ остановилась и, дождавшись, когда я ее нагналъ, нервно и возбужденно заговорила:
— Представьте, господинъ… Купцы эти, которые… благочестивые…
— Ну?
— Тоже-съ, какъ и въ Чигирин… Филатъ сейчасъ прибжалъ, говоритъ, Евграфу ужъ смолой носъ мажутъ, и пуху приказали половому изъ подушки достать, а онъ, дуракъ, какъ въ цирк у Франеца, демоновъ имъ и ангеловъ представляетъ.
Я оглянулся и замтилъ длинный силуэтъ вихлявшаго за нею человка-зми…
Мы вмст дошли до трактира. Мадамъ Словечкина припала носомъ къ стеклу, подобно опытному полководцу, предварительно изслдуя мстность, а я отворилъ двери — и меня разомъ обдало безсвязнымъ и безтолковымъ гомономъ, смхомъ, визгомъ шарманки, запахомъ пригорлаго масла, какою-то парью, которая неизбжно стоитъ во всхъ ярмарочныхъ заведеніяхъ этого рода… Посреди залы Геркулесъ стоялъ головою внизъ, при чемъ ноги его носками держались за подбородокъ, а два купца, стоя на стульяхъ, поливали его изъ горлышка бутылки пивомъ. Носъ у ‘артиста’ былъ дйствительно вымазанъ смолой…
— Ай да, мы!— орали купцы.— Господа коммерсанты — Любо?
— То-есть — добла! Вотъ какъ!..
— У насъ такая фантазія есть, чтобы сейчасъ господина артиста съ музыкой, по городу и во всхъ гиряхъ на страхъ врагамъ…
— У отца протопопа козелъ здоровъ бодаться.
— Ну?
— Чудесно бы… Стравить ихъ, ежели съ Еркулесомъ…
— Аккуратно на манеръ Плевны выйдетъ…
— Да какъ его, козла-то, ночью добудешь..
— А ежели врнаго человка къ кучеру спосылать?.. Такъ и такъ-де персицкіе купцы-негоціанты третьей гильдіи козла на подержаніе требуютъ…
— Напрокатъ.
— Вотъ-вотъ, и вотъ-де будетъ вознагражденіе по заслуг…
Но тутъ случилось нчто совсмъ неожиданное…
Дверь въ трактиръ распахнулась и на порог его, какъ Немезида, показалась хохлатая мадамъ Словечкина съ розгами въ рукахъ и за нею разъ навсегда удивленное лицо человка-зми… Геркулесъ въ артистическомъ экстаз не видлъ ихъ и продолжалъ ‘длать’, какъ выражались купцы… На свое горе онъ колесомъ покатился къ дверямъ, но тутъ его ждало полное посрамленіе…
— Ты опять, расподлая твоя душа!— взвизгнула урожденная двица Фараонова.— Ты опять…
И такъ заработала лозой по ‘ногамъ въ трик’, что господинъ артистъ разомъ оказался въ положеніи, указанномъ самою природою, т.-е. головою вверхъ.
— Домой… Пошелъ домой…— визжала она.
Купцы было сунулись, но ‘мадамъ’, очевидно, обладала настоящею боевою опытностью.
— Филатъ, бги къ полицмейстеру…
— Помилуйте, госпожа… Разв мы что… Вотъ вашъ супругъ — получайте въ цлости.. Безо всякаго бою… Даже сохранной расписки мы съ васъ обратно не требуемъ.
Геркулесъ, понурясь и на ходу захватывая пиджакъ, пошелъ къ дверямъ.
Нужно было видть это шествіе! Весь состоящій изъ мускуловъ колоссъ, поджимая ноги, быстро двигался по площади, а дьяконская дочка хлестала его по этимъ ногамъ розгами и подгоняла его, взвизгивая, то справа, то слва.
— Ты бы ее наотмашь!…— кричали ему купцы.
— Никакъ нельзя-съ, господа-публика.
— Почему нельзя? Разв показано жен да мужа тиранить?
— Невозможно…
— Длай, Евграфъ, по скул ее…
Но тотъ, не отвчая, шелъ дальше… Только чтобы отдышаться, онъ остановился и, несмотря на градъ ударовъ крохотной и чахлой женщины, резонно объяснилъ купцамъ:
— Я до ее рукой коснуться боюсь — потому ушибу. А если наотмашь ее, такъ мн безпремнно на каторгу итти. Окромя слякоти, ничего отъ нее не останется.
— Филатъ, загоняй, загоняй его съ боку!— тормошилась та.
И Геркулесъ опять пустился со всхъ ногъ къ телг…
Мн часто приходилось видть потомъ Словечкина. Онъ дйствительно продлывалъ необыкновенныя вещи. Ядра какъ будто сами катались по его плечамъ и ше, и какія ядра! У любого слона они, пожалуй, перешибли бы кость. Желзные утюги летали, какъ мячики, въ воздухъ, онъ всего себя обвшивалъ ими и чуть не съ двадцатипзщовою тяжестью обходилъ публику. Собирая жалкіе гроши, принималъ граціозныя позы, уподобляясь летящему ангелу, опрокидывался на спину и игралъ чугунными шарами, взбрасывая ихъ съ рукъ на ступни и обратно, хотя одного такого было достаточно, чтобы размозжить ему черепъ. И вчно при немъ настраж стояли человкъ-змя и тщедушная жена. Она выхватывала его, случалось, изъ самаго кипятка узднаго разгула и все тою же неизмнною хворостиною гнала большое животное къ телг на ‘спокой’, какъ говорила она. Укладываясь спать, онъ обыкновенно укорялъ ее:
— Ты что меня передъ всмъ опчествомъ скандалишь…
— Я еще не такъ… Ты у меня погоди, буйла!
— Какъ же?— заинтересовался буйволъ.
— А вотъ ременку куплю…
— Ну!— изумлялся онъ ея изобртательности, точно вовсе не о немъ шло дло.
— Будь спокоенъ! Трехвосткой-то тебя такъ пройму…
— Это точно… трехвостка куда значительне…
И на этомъ обыкновенно засыпалъ.
Человка-змю я рдко слышалъ. Онъ все время молчалъ, только когда братъ его продлывалъ ‘нумера’, Филатъ, волнуясь, жадно смотрлъ на него и вдругъ пробовалъ самъ въ сторонк извиваться совсмъ не по0человчески. Нагнется, вывернется — и вдругъ охнетъ.
— Что съ тобою?
— Тутъ,— дотрогивался онъ до поясницы,— не пускаетъ. Пружина, апарадъ самый — лопнула!
И больше ни слова…
Разъ только его подпоили купцы, и онъ вдругъ разбушевался. Схватилъ одного изъ нихъ за бороду и, не выпуская ея, точно это былъ для него единственный якорь спасенія, живописалъ:
— Ты думаешь про меня какъ? Филатъ по-твоему кто?.. Что я нонче въ апарад поврежденъ, такъ я и ничтожество! Врешь, подлецъ,— по всей подвселенной человка-змю знали. Про меня во какими аршинными буквами афишки печатали. Потреты по полтиннику шелковыя дамы покупали — вотъ какъ… Разв я въ такомъ трик,— презрительно косился онъ на Геркулеса,— разв я въ такомъ трик ходилъ?.. Посмотрлъ бы ты на меня — ослпъ. Потому все въ бисер — въ чешу, какъ настоящая рыба. Одного блеску — гусарскаго мундира не надо… Ты какъ полагаешь — я вокругъ себя два раза обертывался… Зубами за пятки себя кусалъ. Бывало, публика кричитъ бисъ, а я неглежа, разговариваю себ и ноль вниманія. Поори еще… Вотъ я какой былъ… Укротительница тигровъ въ Одесту прізжала…
— Настоящихъ?— трепеталъ купецъ.
— А то деревянныхъ, что ли?… Эхъ ты — невжество срое. Брось-ка тебя имъ, и сапогъ бы не осталось. Такъ эта самая укротительница по-своему мн говорила: Филатъ, подемъ со мною въ разныя земли, я теб по сту рублей буду за вечеръ платить… А потомъ на настоящее пошло,— я, говоритъ, безъ тебя существовать не могу. По колно влюблена! Онъ что,— кивалъ онъ на брата.— Мясо и ничего больше… Вотъ я былъ дйствительно артистъ. Меня въ дворянское собраніе возили кавалерственнымъ генераламъ показывать. Католицкій архирей одинъ коляску за мной посылалъ. Дамы, какія есть самыя высокоблагородныя, плюшевыя дамы, за версту отъ нихъ цедрой лимонной пахнетъ, въ чувствахъ мн своихъ каялись,— вотъ я былъ какой.
Но этотъ припадокъ величія продолжался недолго. Достаточно было въ дверяхъ показаться мадамъ Словечкиной, и Филатъ угасалъ… Разъ Евграфъ напустилъ на себя храбрости и приступилъ къ жен:
— И откуда ты только на себя еройство напустила… Мы артисты, а ты кто…
— Я изъ-за тебя какого папеньку потеряла,— вдругъ накинулась она на него.— Ты кто: калуцкій мужикъ… А мы отродясь дьяконами были, у меня весь родъ духовный. У насъ и въ будни въ горницахъ ладономъ пахло…
И Словечкинъ, какъ виноватый, опускалъ голову.
Онъ, впрочемъ, вчно производилъ комическое впечатлніе. Есть такія несчастныя натуры. Вотъ и этотъ — гигантъ вдь гигантомъ и сила слоновья, а безъ смху на него нельзя было смотрть, даже въ самыя трагическія минуты судьба устраивала ему какую-нибудь такую неожиданность, что ‘публика’ только покатывалась отъ хохота. Я помню одинъ такой случай. Былъ вечеръ, стемнло и вызвздило. Народъ по-уздному кое-гд запиралъ ставни и собирался спать. Я гулялъ по степи, прислушивался къ меланхолическому свисту втра и къ шороху подсохшей за нсколько знойныхъ дней травы. Гд-то далеко-далеко въ синемъ сумрак мигалъ огонекъ, и воображеніе невольно работало,— что тамъ, въ одинокой затерявшейся за курганомъ избушк? Какъ вдругъ, оглянувшись на городъ, я невольно вздрогнулъ. Надъ темнымъ и сплошнымъ маревомъ его кровель вдругъ вскинулся и словно оборвался въ высот красный языкъ пламени… Другой… третій. Не усплъ я сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ весь этотъ уголъ пылалъ ярко, раздуваемый втромъ, перебрасывавшимъ съ одной соломенной крыши на другую хаосъ искръ, снопы огня… Я побжалъ, чтобы узнать, не около ли меня это. Издали вдь не различишь. Улицы были полны народа, зарево на всхъ кидало багровый отсвтъ, въ сквозныхъ амбразурахъ колокольни, на пламенномъ фон пожара, глухо гудлъ черный колоколъ — били въ набатъ. Меня перегоняли люди съ ведрами, баграми и топорами. Одна какая-то баба съ перекошеннымъ лицомъ, бжала съ пустымъ графиномъ въ рукахъ. Худой и длинный старикъ на босу ногу поравнялся со мною и ни съ того ни съ сего укорялъ меня:
— Бога-то забыли, а Богъ-то онъ гд!
И потомъ вдругъ упавшимъ голосомъ окончилъ:
— Вс помремъ, вс… Буди Его святая воля…
Оказалось, что огонь охватилъ одно изъ предмстій. Тутъ напрасно было и бороться. Полиція приказывала ломать только ближайшіе дома, но вокругъ нихъ стояли съ ршительнымъ видомъ люди и держали иконы въ рукахъ. Пламя ярко свтилось на ихъ окладахъ, выхватывало изъ сумрака всклоченные волосы и бороды лохмами и жадно шипло, пожирая кровлю за кровлей… Какія-то яркія золотыя зми бжали въ самыхъ ндрахъ этого огня, какъ свчки горли стоймя балки, казалось, что изъ занявшихся домовъ злые духи высоко колеблютъ въ разгоряченномъ воздух красныя хоругви торжествующаго пожара. Вверху, куда уносились цлые снопы искръ и гд пропадали пламенные языки, багровые отсвты ложились на облака.
— Голубчики… милые… дитю-то… дитю-то и забыла!..
Металась баба около горвшей мазанки.
— Какое дитю?..— послышался около меня знакомый голосъ.
— Младенчика… Святители… Ісусе!..
Вдругъ рядомъ со мной появился Геркулесъ…
Его узнать нельзя было… Весь точно разгорлся, въ глазахъ отраженіе того же пламени, оно же краснымъ отсвтомъ играетъ и на его лысин.
— Гд дитя!— хрипло обернулся онъ къ женщин.
— Вотъ туточка… Святой Никола!..
Геркулесъ зорко воззрился въ горвшую избу, оглянулся на всхъ и, широко перекрестившись, кинулся въ полымя. Мы такъ и ахнули.
— Дура-баба!— рзко послышалось рядомъ.— Вотъ твое дитя. Сама же мн его сунула!
И какой-то мщанинъ протягивалъ ей плачущаго ребенка.
Толпа замерла, глядя въ огонь…
— Выходи… Никого тамъ!— оралъ кто-то Геркулесу, точно въ свист огня, въ грохот падавшихъ балокъ и проваливающихся крышъ онъ могъ его услышать. Пропалъ… сгорлъ…
И вс кругомъ стали креститься.
Но Словечкинъ не пропалъ и не сгорлъ. На огненномъ фон сгорвшей избы вдругъ обрисовался онъ весь, съ какимъ-то узломъ въ рукахъ. Другой рукой онъ заслонялъ лицо. Это было только мгновеніе, но я замтилъ, что волосы и борода его закурились. Онъ разомъ выскочилъ весь обгорлый, и швырнулъ узелъ баб.
— Бери дитю… Живо — пишшитъ еще!
Баба недоумло затормошилась. Мы стали проворно раскидывать горвшія уже тряпки и подъ ними нашли двухъ… котятъ!.. Этихъ еще утромъ она выбросила за околицу, но вечеромъ старая кошка-мать принесла ихъ обратно и укрыла передъ самымъ пожаромъ въ тряпкахъ. Вдь, кажется, благороднйшій и великодушнйшій поступокъ совершилъ Геркулесъ, судя по намренію, на него чуть не молиться надо, а съ тхъ поръ иного ему имени не было, какъ ‘кошачій спаситель’. И когда его ожоги поджили, грубая уздная масса безъ смха не могла видть Евграфа Словечкина.
Тмъ не мене онъ и посл ярмарки остался въ город. Ему повезло. Съ человкомъ-змей и съ супругой онъ поселился въ какой-то хибарк и только два раза въ день выходилъ на Большую Дворянскую улицу, гд и давалъ подъ открытымъ небомъ представленія. Разъ было его сцапали архаровцы и повели въ часть, какъ онъ былъ — въ трико, но тамъ онъ показалъ вс свои ‘нумера’ передъ полицмейстершей, та сама вынесла ему рюмку водки и кусокъ чернаго хлба. Положеніе Геркулеса посл этого было вполн узаконено. ‘Самой полицмейстершей одобренъ!’ съ гордостью говорилъ онъ. Но величіе его дошло до апогея, когда мстныя дамы задумали въ общественномъ саду устроить благотворительный вечеръ съ лотереей въ пользу дамскаго пріюта. Добродтельный аптекарь Винеръ-Шницель пожертвовалъ для этого корову, а полицмейстеръ позвалъ Евграфа Словечкина къ себ и приказалъ ему быть готовымъ…
— Ты въ саду, будешь участвовать въ народныхъ увеселеніяхъ по пятнадцати копеекъ за выходъ… Понялъ?
— Слушаю-съ…
— Ну, то-то! У тебя другого трико нтъ?
— Никакъ нтъ-съ…
— Ужъ очень плохо это. Постой-ка… Я спрошу у жены…
У той нашлась турецкая куртка, вышитая золотомъ, которую мужъ ей привезъ съ войны. Куртка полиняла, золото почернло, но для Геркулеса это было Сарданапаловымъ костюмомъ. Съ кое-какими позументами, урожденная дьяконская двица Фараонова отдлала ему этимъ трико и когда онъ явился къ полицмейстеру и показался во всемъ своемъ великолпіи, тотъ даже глазамъ не поврилъ.
— Тебя теперь хоть въ циркъ.
— Я, ваше скородіе, въ циркахъ бывалъ…
— Ну, пошелъ! Да смотри у меня! Старайся!…
На афишахъ его и корову объявили громадными буквами. Евграфъ окончательно возгордился. Даже Филата это на минуту задло. Онъ бросился къ себ, вытащилъ какую-то старую афишу, смрилъ буквы и успокоился. О ‘человк-зм’ было на цлый вершокъ больше. Господа купцы начали загодя потшаться:
— Тебя съ коровой въ лотерею разыгрываютъ… Коли мн достанешься, я, такъ и знай, воду на теб возить стану.
Но Геркулесъ только счастливо улыбался. Афиша удовлетворила вполн его артистическое самолюбіе. Но какъ горе, такъ и удачи никогда не приходятъ одни. За участіе въ благотворительномъ вечер онъ получилъ три рубля, на которые его жена взяла билеты и выиграла корову. Домой они шли съ музыкой. Впереди два еврея скрипача, потомъ Геркулесъ въ трико, и за нимъ корова, имя по правую сторону человка-змю, а по лвую — радостно настроенную мадамъ Словечкину. Позади валила толпа звакъ и господа купцы, убждавшіе жену Геркулеса:
— Ужъ вы сегодня дозвольте ему… Для такого-то случая да не выпить. Самъ Богъ ему, съ дозволенія начальства, за кротость его послалъ… Ужли жъ мы-то это такъ оставимъ…
Она было притворилась, что не слышитъ.
— Это не порядокъ,— негодовали купцы.— Намъ, да не почтить его теперь… Вы не тревожьте себя — мы его въ полной сохранности доставимъ… Безъ ломки. Какъ почтовый пакетъ.
Она смягчилась, наконецъ, и отпустила… Къ утру Геркулесъ вернулся съ разбитымъ носомъ и съ выбритой наполовину головой!
Но какъ вс великіе народы, достигшіе высшаго благополучія и славы, падаютъ — такъ и Геркулесъ недолго могъ удержаться на высот своего положенія. Первымъ ударомъ для него была болзнь и послдовавшая вслдъ за тмъ смерть коровы. Онъ было бросился къ ветеринару, когда буренка стала ‘жаловаться’.
— И смотрть не хочу… Я ее знаю… Я передъ лотереей Шницелю сказалъ, что она больше двухъ недль не проживетъ… Ты думаешь, иначе сталъ бы онъ ее жертвовать?..
Бдная Словечкина плакала надъ нею какъ надъ человкомъ.
Всдъ за этимъ началась скверная осень и сама жена Геркулеса простудилась и слегла.
Я какъ-то гулялъ по Дворянской улиц — смотрю, собрались зваки. Посреди Словечкинъ… Длалъ, длалъ свои нумера и вдругъ бросилъ чугунныя ядра на землю и заплакалъ.
— Чего ты?— спрашиваю.
— Супруга… Больна.
— Ну, что жъ. Мало ли! Вс болютъ… Выздороветъ.
Онъ уныло покачалъ головой.
— Дохтуръ былъ!
— Ну?
— Говоритъ — давай, что спроситъ… Потому теперь все равно.
Я зашелъ къ нему.
На разостланномъ на печи старомъ тулуп съ вылзшей шерстью лежала вся свернувшаяся въ комочекъ бдная женщина. Хрипло и тяжело дышала, точно въ груди у нея скрипли ржавыя петли. На осунувшемся лиц испуганно глядли безцвтные глаза…
— Помираю!— едва-едва проговорила она.
— Ну, вотъ! Кто это такъ помираетъ!..
— Помираю. Какъ снгъ выпадетъ, такъ и я…
Она не кончила и тяжело и нудно стала кашлять.
На Геркулес лица не было. Человка-змю всего дергало. Видимое дло и он едва удерживался, чтобы не разрыдаться.
— Лекарство принимаетъ?— спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
— Какое лекарство!.. Докторъ сказалъ: вамъ, бднымъ людямъ, нечего по пустякамъ деньги тратить. Евграфъ, у меня въ чулк пять серебра на похороны… Божью Матерь со мною въ гробъ… Да не слушай отца Аанасія — креста съ меня не снимай… Пущай такъ и зароютъ… Ахъ… Пропадете вы безъ меня… Споятъ тебя купцы… знаю я ихъ.
Потомъ повернула голову къ стн и часто-часто задышала.
Черезъ недлю я вышелъ на улицу. Съ вечера выпалъ снгъ… Смотрю, Словечкинъ и человкъ-змя съ открытыми головами несутъ простой деревянный гробъ. Я перекрестился.
— Утромъ… тлохранительница моя…— И не кончилъ, заплакалъ…— Послзавтра хоронить… Помирая, все господъ купцовъ поминала… Оставьте, говоритъ, господа купцы, мужа моего въ упоко… Потому онъ хлба ршиться можетъ съ вашимъ боемъ… А потомъ вдругъ: лучше бы и теб со мной вмст… Что ты одинъ длать станешь… Ремейку трехвостную собиралась укупить!.. Давно ли, кажется…
И на этомъ воспоминаніи онъ горько разрыдался, такъ что гробъ выпустилъ изъ рукъ. Человкъ-змя поставилъ себ на голову его да такъ и понесъ. Геркулесъ понурясь слдовалъ за нимъ — и видимое дло ноги отказывались служить ему. Онъ какъ тростинка шатался всмъ своимъ громаднымъ тломъ..
Года черезъ два я опять попалъ въ этотъ уздный городъ.
Была зима: снгъ лежалъ везд пухлый и однообразный… Безлистные тополи уныло чернли на сромъ фон затянутаго тучами неба. Степь блая сливалась вдали въ одну марь… Тишина стояла кругомъ, точно все умерло и не дома вытянулись длинными улицами подъ занесенными крышами, а могилы громаднаго кладбища. Глухое отчаяніе было разлито во всемъ, что меня окружало. Вечеромъ я вышелъ и пошелъ къ собору. Въ окнахъ его свтились огоньки лампадъ и тускло мерещились серебряныя ризы иконъ. На весь этотъ омертввшій просторъ съ городскихъ колоколенъ разстилался печальный звонъ…. Вдругъ меня точно толкнуло что-то…. На безлюдной улиц дв какія-то фигуры жалкія, чахлыя. Съ людьми, пожалуй, и сходства нтъ, негд, кажется, въ этихъ исхудалыхъ и слабыхъ костякахъ и жизни затеплиться. Понуренные ноги не держатъ… Руки опущены… Опорки, лохмотья… Дрожмя-дрожатъ несчастные.
— Милостивый государь!..
Я всмотрлся пристальне. Что-то знакомое мелькнуло въ памяти.
— Господамъ-артистамъ… на пропитаніе…
— Это вы ‘человкъ-змя’, Филатъ?
— Точно-съ,— обрадовался онъ.— Точно-съ.. А вы насъ разв знаете? Точно-съ, что на афишахъ и вотъ-съ какими буквами…
— А гд вашъ братъ, Геркулесъ?..
— Это я-съ!..
Боже мой! Неужели это онъ? Куда же длись его могучіе мускулы, чудовищная сила? Кто бы въ этомъ чахломъ скелет угадалъ того атлета, котораго я хорошо помнилъ… Я былъ такъ пораженъ, что и онъ это замтилъ и сталъ безпорядочно лепетать что-то совсмъ уже нелпое…
— Посл той самой… коровы съ дозволенія начальства… Какъ тлохранительница моя померши… Такъ точно что господа купцы…