В.В. Розанов
В.В. Розанов
Герцен
Герцен
* * *
* * *
Герцен, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н.А. Котляревский закончил в ‘Вестн. Европы’ блестящий очерк — ‘Общественные настроения 60-х годов’, посвященный собственно одному Герцену. Работа — исчерпывающая, подводящая итоги, спокойная, уравновешенная, и все выводы, как и частные замечания, проф. Котляревского можно принять. Бесконечно интересно приведенное им письмо Б.Н. Чичерина к Герцену в пору издания ‘Колокола’, бесконечно жаль, что не отыскано письмо Добролюбова, написанное к тому же Герцену в ответ на его глумление и которое, вопреки обыкновению, Герцен не поместил в ‘Колоколе’. Два эти письма, Чичерина и Добролюбова, как две ‘координаты’, определяют или определили бы (если б письмо Д-ва отыскалось) ‘местоположение’ Герцена в русской литературе и в русском политическом движении.
Центр воззрения Котляревского на Герцена — что это был ‘человек сороковых годов’, а вся плеяда писателей 40-х годов вылетела из ‘дней Александровых прекрасного начала’, — и в 50-е и в 60-е годы она явно устарела, не умом, не темпераментом, в особенности — не знанием, а ‘чем-то’… что назвать трудно, определить невозможно, но что чувствуется в каждом слове, каждом поступке, в стиле, во всем. Кавелин, Костомаров, Чичерин гораздо менее радикальны и прогрессивны, чем Герцен: но вот, подите, в ‘радикальные’ 60-е годы они были ‘своими людьми’, а Герцен был для них стар. Тут именно ‘что-то’, — ‘неуловимое’. Чернышевский выказал почти мистическую чуткость, когда по поводу полемики Герцена с Добролюбовым поехал лично повидать Герцена, и, по словам последнего (в ‘Колоколе’), назвал его ‘ископаемым мастодонтом’.
Прекрасное слово, красивое слово, незабываемое сравнение, обворожительная острота — это был кумир, перед которым все меркло для людей невольно-пассивного положения, в каком находились все люди николаевского времени. Герцен был в нем протестант, — но, однако, был все-таки человек николаевского времени. Странно сказать: но государь Александр II, которого он осыпал упреками (в ‘Колоколе’) за недостаточно быстрые и недостаточно радикальные реформы, на самом деле стоял гораздо впереди Герцена, стоял наравне (в одной новой психологии) с Чичериным, с Кавелиным, даже наконец с кружком ‘Современника’, и просто — тем одним, что вышел из-под обаяния слова, как какого-то фетиша, какого-то ‘божка’, и предпочитал ему хоть маленькое, но дело! хоть серенькое, но дело!!!
Герцен был последним могиканом слова, ‘довлеющего себе’. Решительно, он зажился, и в пору освобождения крестьян и польского восстания, земства и нового суда, был уже ‘мастодонтом’, или, предпочитая жаргон третьей Думы и полемистов ее, — ‘зубром’. Самый ‘социализм’ для него был главным образом великолепным ‘литературным полем’. Вообще — он был изумительным литератором, вне сравнения с кем-нибудь. Но человеком жизни — он не был, ни — всем тем, что вытекает из этого неизмеримого понятия.
Долг, труд, решаюсь сказать — совесть, наконец ‘гражданин’ вот в этом тягучем понятии, что он ‘отбывает и воинскую повинность’,524 наконец даже ‘человек’ вот в этой горькой истине, что нельзя и не дозволено им называться, не вспахав своими руками полоски земли (Толстой, Библия): все это суть исторические положения, исторические ситуации, до которых не дотянулся Герцен. Отвратительное слово ‘барин’ все-таки приложимо к нему. Пусть он звал к ‘топорам’ — и все-таки был ‘барчук’ с музыкой. ‘Музыка’ его была прелестна: и все-таки все отравлялось сознанием, что это — музыка ‘барчука’ и ‘ничего-недельщика’ (простите варварское слово). Даже как-то чудовищно и наконец позорно подумать, что он, столько лет прожив, — все только писал!! И писал все свои мысли!! Даже тюрем в Лондоне не осмотрел, как это сделали люди новые, Диккенс (одно из странствий Пикквика), наши Чехов, Мельшин, и друг. Решительно ничего не ‘щупал руками’, а все выдумывал!! Тридцать лет выдумывать из головы — это черт знает что такое! Просто — неблагородно. ‘Благородство’ в смысле ‘чистеньких рук’, доходящее до ‘неблагородства’! Он на ‘топоры’ оттого и указывал, что срубить березу еще мог в порыве, а вот из березы выделать какой-нибудь инструмент, сколотить стол, сделать соху, борону — решительно бы не мог. И посади-ка бы его ‘во власть’ на случай ‘освобождения крестьян’, ну — на трон: то он сделал бы несравненно менее Александра II, ибо менее его был трудоспособен и скромен, он все бы измял, все бы искровянил, и, в конце концов, ничего не сделав, заехал бы от отчаяния в такую реакцию, какая нашему правительству и не снилась, или истерично выкрикнул бы, еще в большем отчаянии и сохраняя ‘noblesse’ [достоинство (фр.)]: ‘А, ничего не разберешь… Рубите всех и освобождайтесь сами!‘ Лень… Разве не ленью звучат эти слова его: ‘На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело — отменяйте крепостное право снизу! За дело, ребята: будет ждать да мыкать горе’ (‘Колокол’, No 25). Это — голос барчука-Дубровского, из эпохи 20-х, 30-х годов прошлого века, это голос ‘мрачных героев’ детских повестей Лермонтова. А Герцен печатал это уже в старости, печатал в 1858 году!!! Конечно — ‘мастодонт’ или ‘зубр’.
Читать выдержки из его ‘Колокола’ (у Котляревского стр. 149 — 151 июльской книжки) — просто отвратительно по фразистости: точно куплеты из ‘Черной шали’ Пушкина.
Гляжу я безмолвно на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль…
Для нашего времени это совершенно несносно: и так понятно, что ‘кормило власти’ было взято из рук его молодежью ‘Современника’… Из рук его это ‘кормило’ просто выпало по старчеству, по их слабости. Ну, что мог юноша-Дубровский со своими ‘кинжалами’ и ‘пулями’ в толпе добропорядочных людей, как Кавелин, С.М. Соловьев, Чичерин, Самарин, И.С. Аксаков. Среди них Герцен был как игрушечный ‘конек’ детской комнаты, как ‘пистолет’, стреляющий пробкой.
И он ‘палил’ из своего ‘Колокола’, никого не пугая, не восхищая, и все изумляясь, почему так мало впечатления (после первых и очень коротких успехов)… Но тот же Чернышевский опять очень проницательно его определил ‘лишним человеком’ (термин Тургенева).
‘Я — лишний человек’, — изумляясь, передавал свою беседу с ним сам Герцен (‘Колокол’). Да. ‘Гамлеты’ водились не только в ‘Щигровском уезде’, но заезжали и ‘в Лондон’.
Котляревский очень деликатно, но вместе точно и строго отрицает в нем совершенно способности политического агитатора, политического бойца, вообще политического человека. Он делает это очень органично, связывая отсутствие агитационных даров со всей суммой духовных особенностей Герцена, и даже с преимуществами его разнообразного ума, развития, душевной мягкости, многосторонности.
Он зажился, человек ‘Александровской эпохи’: и лучи совершенно новой эпохи, пав на это старое лицо, заиграли на нем каким-то неприятным и ложным светом. Точнее, наоборот: в лучах нового взошедшего солнца лицо это вдруг передернулось некрасивыми чертами, показало в себе ложные краски. Объяснение: почему мы не должны ‘вечно жить’ (забота Мечникова), даже очень долго жить, почему мы должны ‘вовремя умирать’. Некрасиво ‘с лицом одной эпохи’ появиться ‘в другой эпохе’.
В 60-х годах все закипело работой, деятельностью… Герцен был к ней не способен, даже литературно. С пером в руках, он не мог стать ничему пособником. ‘Я родился сказать русской жизни иронию‘, — великолепно он формулировал себя, но ведь в пору освобождения крестьян за такое великолепие можно было только высечь розгою (что с ним и сделал Чернышевский при разговоре). Поднялся вопрос об учении крестьянских ребят. Ушинский стал писать свои великие работы и учебники: что такое они были для Герцена? Он и понять их не мог, у него все была ‘Черная шаль’ на уме. Пирогов писал ‘Вопросы жизни’: вот новая литература, — нашего уже времени!! Начались воскресные школы, стали созидаться, то украдкой, то насильно ‘женские курсы’ всех родов: что тут мог Герцен, как было приложить к этому его фразы: ‘Вам следует снять корону, если вы не можете сразу освободить крестьян’ (обращение к Александру II). Начиналось земство и земская медицина, Герцен фразировал: ‘царских мантий в два цвета нет… Ступайте в монастырь’ (тоже обращение к государю, в No 97 ‘Колокола’). Он становился комичен, неудержимо, с лицом и в позе трагика, он начинал вступать в роль комика. Это положение до такой степени печально и страшно, что оно похоже на казнь. Тоном ‘казни’ и проникнуты его последние писания. Н.А. Котляревский, мне кажется, чуть-чуть ошибается адресом, относя этот тон к его скорби об обществе, о судьбах его, о судьбах России… Не таким тоном звучала его прелестная литература, еще ’40-х годов’, в первое время по выезде из России. А положение общества, нашего и европейского, было тогда еще несравненно мрачнее. Наконец, именно в самое последнее время, вот когда у него послышались стоны, он был принципиально против мрачности.
‘Сойдут скоро со сцены эти желчевики (от ‘желчь’, неудачное прозвище, каким он окрестил сотрудников ‘Современника’), они слишком угрюмы, слишком действуют на нервы, чтобы долго удержаться. Жизнь, несмотря на восемнадцать веков христианских сокрушений, очень языческим образом предана эпикуреизму и a la longue [долго (фр.)] не может выносить наводящие уныние лица невских Даниилов, мрачно упрекающих людей, зачем они обедают без скрежета зубов и, восхищаясь картиной или музыкой, забывают о всех несчастиях мира сего… Нас поражает торопливость, с которой эти люди отчаиваются во всем, злая радость их отрицания и страшная беспощадность. После событий 1848 года они были разом поставлены на высоту, с которой видели поражение республики и революции, вспять идущую цивилизацию, поруганные знамена — и не могли жалеть незнакомых бойцов. Там, где наш брат (!! В.Р.) останавливался, оттирал, смотрел, нет ли искры жизни, они шли дальше пустырем логической дедукции и легко доходили до тех резких, последних выводов, которые пугают своей радикальной бойкостью, но которые, как духи умерших, представляют сущность, уже вышедшую из жизни (? В.Р.) — а не жизнь. Это освобождение от всего традиционного доставалось не здоровым, юным натурам — а людям, которых душа и сердце были поломаны по всем составам. После 1848 года в Петербурге нельзя было жить… Чему же дивиться, что юноши, вырвавшиеся из этой пещеры, были юродивые и больные? Потом они завяли без лета (?? В.Р.), не зная ни свободного размаха, ни вольно сказанного слова. Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик, и сверх этого личного тика, у всех один общий — какое-то снедающее их, раздраженное и свернувшееся самолюбие. Половина их постоянно клялась, другая постоянно карала… Да, у них остались глубокие рубцы на душе. Петербургский мир, в котором они жили, отразился на них самих, вот откуда их беспокойный тон, язык saccade [отрывистый (фр.)] и вдруг расплывающийся в бюрократическое празднословие, уклончивое смирение и надменные выговоры, намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех обвинений и беспокойная нетерпимость директора департамента… Добрейшие по сердцу (!) и благороднейшие по направлению, они, эти желчные люди наши, тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия (‘Колокол’, No 83, 15 октября 1860 г.).
Вглядитесь, вслушайтесь, как летит эта речь… В ней ничего конкретного, осязательного, ничего материального… Чистый словесный спиритуализм, без всего содержимого… Это соловей закрыл глаза и поет о чем-то, едва касаясь ‘легкими перстами’ темы. Дело не в теме, а в музыке. И где бы, на какой странице мы ни открыли бы Герцена, всюду мы найдем эту в сущности монотонную психологию: певца, счастливого своею песнею. Слишком много счастья… Нигде Герцен нас не измучит: странно для стольких лет литературной деятельности. Нигде не приведет примера, от которого бы волосы зашевелились на голове: а ведь бывает такое, в жизни бывает. Ну, что жизнь: лучше литература! Нет, в самом деле: в восьми томах нигде отчаяния? Той давящей, гнусной тоски, в которой человек вдруг заползает по полу на четвереньках вместо того, чтобы ходить ‘по-человечески’ на двух ногах. А тоже бывает. Воют люди, ползают… Но соловьиная песнь несется… Изумительный литератор, Герцен был только литератор. Он был не только не боец (Котляревский), но, можно подозревать, что и как человек он был ‘кое-что’ и не более. Придеремся еще раз: тюрем он не осмотрел, в Уайт-Чепел (квартал проституции в Лондоне) он не пошел, и вообще не имел любопытства никуда ‘заглянуть’. Не подглядывающий был человек, скорее уж жмурящийся. Скажем демократически: без белого воротничка не вышел бы на улицу. Пусть он ответит нам, что такой взгляд есть пошлость: сохраним эту пошлость. Как, ратуя всю жизнь за ‘пролетария’, ни разу не понюхать зловонного тряпья, в которое одет и обут ‘этот Джон’, ‘тот Жак’, ‘наш Яшка’… Но ничего конкретного и нигде, из этой области, не встречается у Герцена. Все — схемы, везде — идеи, всюду — пафос, непрерывно — звон. Такая музыка в конце концов надоедает. Герцен восхищает, но на неделю. Через год он становится нестерпим. Я подозреваю, что тайная и главная причина стонов ‘в конце’ заключалась в том, что он сделался нестерпим сам себе, как человеку вкуса и ума, что ему было отвратительно дальше так же писать, а иначе он не мог.
Скучно, скучно!.. Ямщик удалой, —
Разгони чем-нибудь мою скуку.
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор иль разлуку.
Когда раздались эти песни, это конкретнейшее из конкретнейшего, читатели Герцена, я думаю, вздохнули с необыкновенным облегчением, как после осмотра ‘собора в стиле рококо’ выйдя на лужайку, на село, на улицу, и сказали: ‘Вот, слава Богу, отдохнем!! Вот живая литература, теперешняя… Ну их к черту, эти ‘рококи’, эти завитушки красноречия, эти ‘восемнадцать веков христианских сокрушений’, эти ‘Даниилы на Невском’, и вся эта ахинея нашего окончательно состаревшегося Александра Ивановича… Сухо, сухо это… Нет влаги. Нет сырости. Нет болотца, кочечки. Не пролетает дупелек… Какое чудо, какая свежесть этот несколько плутоватый Некрасов, играющий в картишки, черт его дери, но посмотрите, что он поместил в последней книжке ‘Отечественных Записок’:
Дом не тележка у дядюшки Якова,
Господи Боже, чего-то в ней нет!
Седенький сам, а лошадка каракова.
Вместе обоим сто лет…
Герцен угас: потому что загоралась заря народничества, народных движений в жизни, народных тонов в литературе, — сельских, пожалуй ‘с выпивкой’, фабричных, опять, извините, ‘с дракой’, с фигурами битыми и бьющими, гуляющими и работающими, ‘разблаженными’ и ‘разнесчастными’… как всех ‘Бог сотворил’… И в заре этой потускла его искусственная, т.е. ложная, звездочка, казавшаяся такой великолепной лишь на пустынном небе Николаевских времен, когда стихов было много, жандармов тоже много, и никакой прозы, ни одной идеи. Тут-то он и взвился каскадом идей и великолепной умной прозы почти во всех родах: но прозы нигде не гениальной по силе или новизне, и как-то бездельной… Образов, сравнений так много, что хоть открывай базар: но ни одной ‘idee fixe’, тоскующей, грызущей мысли. Где центр, зерно, из которого бы вырос весь Герцен! Такого нет. Странно для писателя такого огромного значения. Все великие люди, умы, поэты, были ‘монолитны’: но Герцен весь явно ‘составлен’ из множества талантов, из разных вдохновений, из многообразной начитанности. ‘Своей натуры’ у него гораздо меньше, чем ‘впечатлений со стороны’. Но и впечатления эти только ‘хорошо обработали его наружность’, но не заязвились ни одно в сердце… ‘Не могу лучше писать’ — главная горечь всей жизни. ‘Публика перебегает к ‘Современнику‘ — последнее отчаяние. Странно, дико и наконец не красиво. Потому что настоящая красота растет изнутри, а не наводится снаружи… Если ‘душу’ определять по составным элементам нашего corpus’a, то среди костлявых и твердых людей, сердечных и пылающих, ‘жильных’ и неотвязчиво-упорных, и т.д. и т.д., мы назвали бы Герцена кожным человеком: сила токов, крови, талант нервов — все бросилось у него ‘в лицо’, в ‘наружные покровы’ тела, все напыжило их, напрягло, создав в своем роде единственную фигуру и образ, на который ‘заглядываешься’…
Как ‘на выставку’…
Но ‘на груди не заснешь’ у него…
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 8 июля. No 12686.