Лев Троцкий
Лев Троцкий
(‘Вестник Всемирной Истории’ N 2, январь 1901 г.)
* * *
* * *
Комментарии
Комментарии
———————————————
Герцен и ‘молодое поколение’, Троцкий Лев Давидович, Год: 1901
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Я буду говорить не об общей физиономии названного журнала, — хотя бы уже потому, что никакой физиономии у этого журнала нет: есть обложка с изображением разнообразных храмов и памятника Петру Великому, есть ‘оглавление’, есть ‘к сведению гг. подписчиков’, ‘к сведению (гг.?) авторов статей’, есть, наконец, и самые статьи, — а физиономии нет. А известно, что на нет и суда нет, значит нет и критики.
Я хочу высказать некоторые соображения по поводу помещенной в названной книжке статьи г. Н. Белозерского ‘А. И. Герцен и ‘молодое поколение’, т.-е. поколение шестидесятых годов. Но сперва небольшое предварительное замечание. На симпатиях к 60-м годам часто сходятся люди самых различных направлений, между тем самый элементарный анализ мог бы обнаружить, что такая ‘конгруэнция’ симпатий — чистейшая фикция, одни ассоциируют представление о шестидесятых годах с именами официальных деятелей ‘эпохи великих реформ’, у других тот же термин — 60-ые годы — сросся с мыслями о Писареве*36, о Базарове*37 и обо всем прочем, сюда относящемся. В своей характеристике ‘молодого поколения’ г. Белозерский имеет в виду, разумеется, это второе, неофициальное течение шестидесятых годов.
С первого взгляда казалось бы, что мы отошли на такое приличное расстояние во времени от эпохи раскола между Герценом и ‘молодым поколением’, что должны бы рассматривать этот раскол чуть ли не с объективизмом натуралистического исследования, — но это только ‘с первого взгляда’: настоящее, как видно, слишком глубоко коренится в прошлом, жизнь еще не перерезала связующей их пуповины, и мы с г. Белозерским — увы! — все еще приступаем к обсуждению деятельности поколения 60-х годов и его розни с представителями 40-х годов со скрытым, часто и от нас самих, намерением кого-то обелить, а кого-то побольнее лягнуть.
Г-н Белозерский отличается, как видно из статьи его, тем нередким качеством, которое один писатель очень остроумно назвал ‘азартом умеренности’. Это не contradictio in adjecto (логическое противоречие): умеренность тоже имеет свой азарт, иногда крайне неумеренный, и свою непримиримо-фанатическую ненависть к… неумеренности. Вся маленькая статья г. Белозерского окрашена большим азартом умеренности.
Какое-нибудь ‘погибшее, но милое созданье с Невского, д. N 40’* совершит по адресу 60-х годов — просто какое-нибудь неприличие, а затем подобострастно захихикает в сторону ближайшего городового, жадно ища ‘моральной’ поддержки, почтенные, хотя несколько излишне ‘духовитые’ ‘Московские Ведомости’ просто лягнут 60-ые годы по возможности всеми четырьмя копытами, сразу задев уж заодно и 40-ые годы, и 70-ые, и 80-ые, и 90-ые, и вообще все, что хоть сколько-нибудь выпячивается над горизонтом военно-поселенческого идеала, — а какой-нибудь азартно-умеренный г. Белозерский подойдет к делу бочком, с ‘либеральными’ экивоками, шаркнет ножкой, сделает ручкой, а затем уже, соблюдши все либеральные аппарансы, осудит по всей строгости закона ‘крайности’ и ‘резкости’, ‘узости’ и ‘прямолинейности’.
/* Уважая литературную собственность, спешу заявить, что это не лишенное меткости определение принадлежит г. Подарскому, сотруднику ‘Русского Богатства’. (На Невском проспекте, в д. N 40 помещалась редакция ‘Нового Времени’. — Ред.)
Рассмотрению отношений Герцена и ‘молодого поколения’ г. Белозерский посвятил менее семи страниц, но на этом ограниченном поле автор сгустил столько исторической лжи, уместил столько мещанского азартно-умеренного глубокомыслия, что нельзя не отдать ему дани удивления.
Автор находит, что причины разлада между Герценом и ‘молодым поколением’ ‘лежали глубоко, в целом ряде довольно сложных психологических мотивов, но для человека такого ума, как Герцен, они не могли быть неясными, непонятными’… На этом основании автор обращается к сочинениям Герцена, где и находит ‘немало интересного материала как для выяснения причин этого разлада, так и для характеристики самих ‘молодых’ эмигрантов’…
После изысканий автора в ‘интересном материале’ оказывается, что ‘новых людей, давно уже покончивших со всякими ‘идеями’, с образованием, с дальнейшим умственным развитием’, нисколько не интересовали ‘теоретические вопросы, которым отдали когда-то такую великую дань’ московские идеалисты 30 — 40-х годов — ‘отчасти, может быть, потому, — рассуждает автор, — что для них на первом плане стояло практическое осуществление теоретических идеалов (что это: смягчающее вину обстоятельство? Л. Т.)… отчасти потому, что у большинства их даже и не возникало таких вопросов, в силу их умственной узости и малообразованности’… Да и чего вообще ждать от людей, которые не только ‘наукой занимались мало’, но ‘даже мало читали и не следили правильно за газетами’… и в довершение всех неприятностей были ‘фанатиками своей идеи, только с точки зрения этой идеи они и оценивали все явления окружающей жизни’. Не забудьте при этом, что ‘молодости свойственна прежде всего самоуверенность, и молодые эмигранты (автор отождествляет их всюду с ‘молодым поколением’) могли примириться со всякой чужой программой лишь настолько, насколько последняя не противоречила их собственной программе’.
Если теперь прибавить, что Герцен характеризуется как ‘широкая русская натура’ (ах, г. Белозерский!), что, по г. Белозерскому, Герцену, как ‘чисто-русскому человеку’, свойственна ‘душевная мягкость’, ‘мягкая гуманность’, что отличительную черту его составлял ‘художественный дилетантизм’, ‘утонченный аристократизм’, — то станет вполне и окончательно понятным, почему ‘Герцену и его друзьям… было подчас душно и тяжело в обществе таких прямолинейных людей’. Отсюда раскол, который начался, ‘как это всего чаще случается — с замечательным мещанским глубокомыслием замечает г. Белозерский, — на почве самого щекотливого вопроса — денежного’.
Вы видите, что в своей роли третейского судьи г. Белозерский всецело на стороне Герцена и против ‘молодого поколения’ и старается соответственным образом охарактеризовать обе стороны. Но в результате этих стараний — безжалостная Немезида исторической правды! — у г. Белозерского получается нечто в высшей степени неожиданное и в своей неожиданности — поучительное.
Относительно Герцена мы слышали довольно двусмысленные отзывы. ‘Широкая русская натура’! Что это такое, как не затасканная комбинация из трех слов, лишенная определенного содержания. Разве Ноздрев не ‘широкая русская натура’? Мягкая гуманность, гуманная мягкость… и в довершение — художественный дилетантизм. Поистине ‘не поздоровится от этаких похвал’!
Но если Герцена автор оклеветал и обезличил с лучшими намерениями, в целях возвеличения, то с ‘молодым поколением’ у него приключился прямо противоположный казус: в характеристике этого поколения, которое г. Белозерский старается изобразить если не совсем уж сборищем ‘рыжих уродов’, людей с песьими головами, то по крайней мере ‘Ноздревыми и Собакевичами нигилизма’, в этой характеристике, говорю, порою звучат вполне неожиданные и — надо думать — самому г. Белозерскому совершенно непонятные в своем значении ноты.
Правда, молодое поколение будто бы отличалось ‘умственной узостью и малообразованностью’ и даже не следило правильно за газетами, давно покончив ‘со всякими идеями, с образованием, с дальнейшим умственным развитием’, правда, оно сверх того отличалось ‘сухим, резким, заносчивым и всегда приподнятым (это у Базарова-то?! — Л. Т.) тоном, правда, оно проявляло ‘обидное пренебрежение к искусству’, правда, по мнению г. Белозерского, это поколение представлено в литературе не только Базаровым, но и Марком Волоховым и ‘другими (?), созданными нашими великими писателями-художниками нигилистами’*, — но ведь за то же оно, это самое поколение, покончившее со всякими ‘идеями’, отличалось, по тому же автору, ‘фанатически нетерпимой демократической ‘идейностью» (над которой г. Белозерский издевается при помощи незамысловатого типографского средства: кавычек), только с точки зрения своей идеи оно оценивало все явления окружающей жизни (неужели это упрек?), наконец, оно ‘могло примириться со всякой чужой программой лишь настолько, насколько последняя не противоречила его собственной программе’ (и эта черта под знаком минуса?).
/* Г-н Белозерский говорит о гениальном художнике, воплотившем ‘молодое поколение’ в Марке Волохове. Это непростительная клевета. Гончаров, этот аккуратный и умеренный бюрократ, до мозга костей лишенный какой бы то ни было общественной чуткости (это не противоречит факту наличности психологической чуткости: еще более резкий пример — Достоевский), унизился до пасквиля, до карикатуры, и в Марке Волохове воплотил лишь собственное глубокое непонимание живой души объекта своего изображения. А затем: кто эти другие, созданные великими художниками 60-х годов нигилисты? Надо думать, герои романов Маркевича, Клюшникова и Лескова.
Крайне любопытно, что порекомендовал бы представителям этого поколения умереннейший г. Белозерский? Примиряться с теми программами, которые противоречили их собственной программе? Оценивать ‘все явления окружающей жизни’ не с точки зрения своей демократической идейности, отданной автором под гласный надзор кавычек, а с разных точек зрения, вообще — ‘применительно к случаю’? Не забывайте только, что, по толкованию Салтыкова, программа ‘применительно к случаю’ подразумевает и ‘применительно к подлости’…
Может быть, г. Белозерский и подал бы все эти советы, но мы не сомневаемся, что ‘демократическая идейность’ и узкая ‘прямолинейность’ драгоценнее и выше самой аристократической безыдейности и самой широкой криволинейности…
Для г. Белозерского, конечно, не секрет, что крупнейшим представителем того поколения, которое он безуспешно пытается нарисовать несколькими мазками суздальской кисти, смоченной в голландской саже, является не кто иной, как Дмитрий Иванович Писарев. Но как истый литературный дикарь, г. Белозерский суеверно избегает произносить имя неприятного ему человека. А между тем Писарева при сей оказии не мешало бы вспомнить. Вот что у него можно, например, вычитать по части демократической ‘идейности’ и вытекающего из него ‘обидного пренебрежения’ к эстетике.
‘Я весь принадлежу, — говорит ‘первоапостол нигилизма’, — тому обществу, которое меня сформировало. Все силы моего ума составляют результат чужого труда, и если я буду разбрасывать эти силы на разные приятные глупости, то я окажусь несостоятельным должником… врагом того самого общества, которому я обязан решительно всем’.
‘Когда вы придете к таким серьезным заключениям (слушайте, г. Белозерский!), тогда бесцельное (т.-е. эстетическое, не реалистическое, по терминологии Писарева) наслаждение жизнью, наукой, искусством окажется для вас невозможным’ (‘Реалисты’).
Это, повторяю, образчик по части фанатически нетерпимой демократической идейности, но в тех же ‘Реалистах’ можно вычитать кое-что поучительное по поводу прямолинейной оценки всех явлений окружающей действительности с точки зрения одной и той же идеи. По Писареву, для ‘эстетика’ идея деятельной любви — блестящий мундир, в который порядочный человек облачается только в дни неприсутственные, но который способен отравить ваше существование, если вы станете его носить в будни, за работой. Для ‘реалиста’ та же идея, проводимая им, говоря словами Писарева, ‘во все мельчайшие поступки собственной жизни’, — просторное домашнее платье. Наконец, тот же Писарев с исключительной узостью и прямолинейностью заявляет: ‘вне вопроса о голодных и раздетых нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать’.
Г-н Белозерский говорит: ‘То, что было общего между Герценом и молодой эмиграцией, было слишком обще, чтобы можно было сойтись на этом близко’. В этом есть доля истины. Нужно лишь прибавить, что и то общее, что было во взглядах Герцена и ‘молодого поколения’, получало у них существенно различную психологическую окраску.
Люди 30 — 40-х годов были дворяне — хотя и ‘раскаявшиеся’ в своем дворянстве и направлявшие все свои симпатии сверху вниз, к массе.
Разночинец, как типичный представитель 60-х и 70-х годов, рвался снизу из темной массы вверх, к свету, к науке, которую он, вопреки совершенно ложному утверждению г. Белозерского, уважал до самозабвения. Он был сын массы, плоть ее плоти, и его плебейскую гордость почти оскорбляло, когда к его делу снисходил дворянин — ‘утонченный аристократ’, ‘художественный дилетант’, — хотя бы и раскаявшийся в своем дворянстве. На этой почве вырастало много психологических осложнений…
Вспомним отношение Добролюбова*, Писарева, Н. К. Михайловского*38 — людей ‘молодых поколений’ — к Тургеневу, Кавелину*39… — и обратно, отношение Кавелина, Боткина*40, Щербины*41 или какого-нибудь Михаила де-Пуле*42 к вынырнувшему снизу разночинцу, который, может быть, провозглашал в общем те же идеи, но пропах совершенно новым и на эстетическое обоняние несимпатичным общественным букетом.
/* См. следующую статью ‘Добролюбов и Свисток’. Ред.
Что касается в частности отношений Герцена к молодой эмиграции, то тут надлежит отвести известное место властолюбивому, самоуверенному характеру Герцена. Даже на людей своего круга, по отношению к которым он был, так сказать, лишь primus inter pares (первый среди равных), ему приходилось смотреть несколько сверху вниз. Так, Кавелину он, по выражению Богучарского, писал ‘тоном властного человека’ (‘Научное Обозрение’, 1900, IX, 1546), а Тургеневу не раз приходилось начинать свои письма к нему фразами вроде такой: ‘Ну, и гневен же ты, гневен, Александр Иванович’. Надо думать, что такой тон, вполне объясняемый исключительной талантливостью Герцена и питавшийся атмосферой постоянного поклонения, должен был вызвать естественную оппозицию в рядах молодой эмиграции. Прибавьте еще, что эмигрантская атмосфера по отношению ко всяким раздорам является атмосферой теплицы… Но ‘тон’ Герцена — это деталь, на которой мы останавливаться не будем.
Итак, надо признать вместе с г. Белозерским, что ‘причины разлада лежали глубоко, в целом ряде довольно сложных психологических мотивов’, — но попытка проникнуть в эти сложные мотивы совершена г. Белозерским с совершенно негодными средствами из арсенала азартной умеренности, и в понимание факта раскола он не внес ничего, кроме путаницы.
Могут заметить, что все глубокомыслие г. Белозерского просто не заслуживает внимания и уж во всяком случае не заслуживает столь подробного обсуждения. Возражение по обстоятельствам минуты несправедливое. Мы, по-видимому, вступаем в ‘эпоху’ реставрации или, пожалуй, легализации Герцена, что естественным образом создает или обновляет некоторый культ его личности. Мы искренно и глубоко убеждены, что личность Герцена настолько громадна, выпукла, заслуги его в истории развития русского общественного самосознания столь велики, что исключают надобность и возможность какой бы то ни было переоценки, преувеличения, особенно купленного ценою принижения поколения, шествовавшего на смену Герцену, поколения, занявшего самостоятельное и далеко не последнее место в памяти передовых групп русского общества.
‘Восточное Обозрение’ NN 88, 91,
22, 26 апреля 1901 г.
*36 Писарев, Дмитрий Иванович (1840 — 1868) — возглавляет собой одно из наиболее ярких идейных течений шестидесятых годов. Выступив в 1861 г. в качестве литературного критика в ‘Русском Слове’, он быстро выдвигается в ряды передовых публицистов и становится идейным вождем целого поколения. Основные идеи, одушевлявшие передовых людей 60-х годов, были уже сформулированы непосредственными предшественниками Писарева — Добролюбовым и Чернышевским: это были — атеизм и материализм, уважение к человеческой личности и защита ее прав, преклонение перед разумом, как сильнейшим орудием в борьбе за освобождение личности против враждебных ей темных сил. Но у Писарева, доводившего до конца все свои взгляды с резкой прямолинейностью, эти идеи принимают форму одностороннего индивидуализма.
Смысл движения 60-х годов заключался в борьбе с феодально-крепостным строем. Разночинец, в лице Писарева, осудил всю дворянскую культуру и в своей критике не оставил от нее камня на камне. На этой почве произошло расхождение с ‘отцами’, людьми 40-х годов, которые тоже отрицали крепостническую действительность, но, осужденные на бездействие, могли только культивировать отвлеченный идеализм, далекий от насущных вопросов жизни. Разночинец же хотел действовать и противопоставил прекраснодушным идеалам дворянской интеллигенции позитивно-научное миросозерцание. ‘В науке и только в ней одной заключается та сила, которая… может… сформировать мыслящих руководителей народного труда’ (‘Реалисты’). Но наукой в 60-е годы считалось почти исключительно естествознание, которое и сделалось для Писарева предметом настоящего культа.
Утилитаризм в морали и искусстве был уже провозглашен Добролюбовым и Чернышевским, но Писарев и здесь сказал последнее и самое крайнее слово в своем ‘Разрушении эстетики’ и развенчании Пушкина.
Писарев считал себя человеком среднего сословия, которое, по его мнению, одно только ‘действительно живет и движется’. К нему одному он обращался и только в нем одном видел орудие, при помощи которого можно бороться с общественным злом.
*37 Базаров — действующее лицо в известном романе И. С. Тургенева ‘Отцы и дети’, воплотившее в себе настроения и убеждения тех людей шестидесятых годов, представителем которых являлся Д. И. Писарев (см. выше). Вокруг фигуры Базарова разгорелись страстные споры: консервативная критика поняла ее как ‘обличение народившегося нигилизма’, часть радикальных прогрессивных кругов усмотрела в ней клевету на молодое поколение, а Писарев признал в Базарове ‘мыслящего реалиста’, огромную силу своего времени.
По мысли самого автора, роман был скорее обличением органических недостатков дворянского класса, он должен был показать, как даже лучшие представители этого класса оказываются несостоятельными перед человеком нового типа, сильным и жизнеспособным, вынесшим из пройденной им суровой школы жизни глубокое отвращение к дворянскому безделью и способность к неутомимому труду.
Базаров — враг всякой эстетики, потому что она до сих пор была уделом ‘проклятых барчуков’. Жизнь для него ‘не храм, а мастерская, и человек в ней — работник’. ‘Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя, — говорит Писарев, — он не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого принципа. Впереди никакой высокой цели, в уме никакого высокого помысла, и при всем этом сила огромная’, — сила отрицания всех основ осужденного историей быта.
*38 Михайловский, Николай Константинович (1842 — 1904) — известный публицист, социолог и критик, один из выдающихся теоретиков народничества. Свое политическое мировоззрение Михайловский выработал еще в 60-х годах, ставши на путь народнического социализма. Большое влияние на молодое поколение Михайловский приобретает в 80-х годах, сначала как сотрудник, а затем и как член редакции ‘Отечественных Записок’. В этом журнале он поместил все свои важнейшие социологические и критические статьи: ‘Что такое прогресс?’, ‘Герои и Толпа’, ‘Теория Дарвина и общественная наука’ и т.д. После закрытия ‘Отечественных Записок’ Михайловский сотрудничает в ‘Русской Мысли’ и в ‘Северном Вестнике’, а с 1892 г. становится главным руководителем ‘Русского Богатства’. В своих философских работах Михайловский старался обосновать субъективный метод в социологии, исходя из понятия о ‘критически мыслящей личности’. Наряду с публицистической деятельностью Михайловский принимал живейшее участие в работе партии ‘Народной Воли’, редактируя некоторые издания последней. В 90-х годах Михайловский повел ожесточенную идейную борьбу с первыми русскими марксистами, доказывая нежизнеспособность капитализма в русских условиях и продолжая проповедовать отживающие народнические взгляды о ‘самостоятельности русской общины и об особых путях к социализму’.
*39 Кавелин, Константин Дмитриевич (1818 — 1885) — ученый и общественный деятель, друг Тургенева и Боткина. В своих статьях по крестьянскому вопросу проводил считавшийся в то время очень радикальным взгляд об освобождении крестьян с землей, с предоставлением им права выкупа своего надела в собственность. В ряде статей по поводу различных философских вопросов пытался противодействовать материалистическим тенденциям 60 — 70-х годов прошлого столетия, в частности вел полемику с известным физиологом Сеченовым, проводившим в своих ‘Психологических этюдах’ (‘Вестник Европы’ 1872 — 1873 — 1874 г.г.) материалистическое понимание психической деятельности.
*40 Боткин, Василий Петрович (1810 — 1869) — писатель, сотрудник ‘Отечественных Записок’, где он помещал статьи об искусстве и произведениях иностранной литературы, и ‘Современника’, где были напечатаны его ‘Письма об Испании’. Друг Герцена и Белинского, Боткин был одним из типичных представителей людей 40-х годов. Его миросозерцание сложилось под сильным влиянием Гегеля и Сен-Симона.
*41 Щербина, Николай Федорович (1821 — 1869) — поэт, автор звучных стихотворений, воспевающих красоту Греции и любовь, а также многочисленных эпиграмм, направленных против общественного движения и передовых деятелей 60-х годов.
*42 Де-Пуле (1822 — 1885) — педагог и писатель. В ‘Русском Вестнике’ за 1881 г. он поместил статью под заглавием ‘Нигилизм как патологическое явление русской жизни’.
Источник текста: Л. Троцкий. Сочинения. Том 20. Москва-Ленинград, 1926 г.
Оригинал находится на странице: http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl452.htm.