Генрих Бейль, Чуйко Владимир Викторович, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 61 минут(ы)

ГЕНРИХЪ БЕЙЛЬ

(СТЭНДАЛЬ.)

Мало найдется въ исторіи европейскихъ литературъ писателей, которые-бы испытали боле странную судьбу, чмъ Генрихъ Бейль. При жизни онъ мало былъ замченъ даже во Франціи, гд репутаціи создаются такъ быстро. За исключеніемъ трехъ-четырехъ крупныхъ умовъ,— Гёте, лорда Байрона, Кювье, Бальзака, которые во-время предугадали необыкновенную силу ума подъ маской ироническаго скептицизма Бейля,— остальная образованная публика тогдашней Европы видла въ немъ только остроумнаго памфлетиста, бойкаго борца въ пользу романтизма, скучнаго разскащика, умнаго человка, любящаго морочить парадоксами, страстнаго поклонника философіи XVIII столтія, надодавшаго своей строгой логикой въ то время, когда вся Европа искала умственнаго отдыха въ невинныхъ упражненіяхъ нмецкой трансцедентальной философіи. Генрихъ Бейль стоялъ въ сторон отъ этого умственнаго настроенія современной Европы и потому нисколько не заботился о собственной репутаціи, популярность, какая-бы она ни была, даже самая заслуженная, не входила въ кругъ его интересовъ, съ добродушною улыбкой онъ говорилъ, что будетъ очень доволенъ, если найдетъ себ человкъ двадцать читателей… Безъ особеннаго преувеличенія можно сказать, что при жизни онъ едва-ли имлъ ихъ боле, но это обстоятельство его нисколько не смущало… Смерть его въ 1842 году была такъ-же мало замчена, какъ и его литературная дятельность. Единственная тогдашняя газета, Le National, посвятила ему коротенькую некрологическую замтку, въ которой было сказано: ‘Г. Бейль, написавшій нсколько романовъ подъ псевдонимомъ Фридерика Стэндаля, умеръ отъ апоплексическаго удара’. Вокругъ его могилы образовалась на долгое время мертвая тишина. Вскор Парижъ и Европа, увлеченные крупными политическими и общественными событіями, утратили даже воспоминаніе объ этомъ писател, который, несмотря на свою непопулярность, дятельно участвовалъ въ тогдашнемъ умственномъ движеніи. Струя тогдашней мысли, очевидно, шла въ разрзъ съ философскимъ направленіемъ Стэндаля, и такъ-какъ Стэпдяль въ области мысли не длалъ никакихъ уступокъ, то и остался одинъ, проповдуя гласомъ вопіющаго въ пустын. Но и крон этой розни съ господствующими стремленіями своей эпохи, существуютъ еще другія причины непопулярности Бейля. Это писатель не для толпы, онъ всегда пренебрегалъ тми техническими пріемами, которые для большинства замняютъ содержаніе. Его слогъ, лишенный всякой вншней красоты, простой и точный, въ конц-концовъ утомителенъ для человка, ищущаго въ чтеніи одного только удовольствія, онъ дйствуетъ не на воображеніе, а на мысль, и такъ-какъ мало находится читателей, которые, строгой выправкой ума, научились мыслитъ, то въ большинств случаевъ, несмотря на необыкновенную ясность выраженія своихъ идей, онъ кажется скучнымъ и неинтереснымъ.

Бейль былъ забытъ ровно двнадцать лтъ. Только въ 1854 году, по настоянію Проспера Меримэ, издательская фирма Michel Levy ршилась издать полное собраніе его сочиненій, но, не разсчитывая на особенныя выгоды благодаря одному только имени Стэндаля, издатели сочли за необходимое предварительно выпустить широковщательную рекламу, восхвалявшую напыщеннымъ языкомъ необыкновенныя литературныя заслуги умершаго писателя. Въ этой реклам Бейль не нуждался, на массу публики она все таки не подйствовала и Мишель Леви хорошей аферы не сдлалъ, но, благодаря ему, съ 1854 года вокругъ имени Бейля начинается нчто въ род возрожденія. По поводу собранія его сочиненій, сначала французская критика, а потомъ англійская и нмецкая, въ первый разъ серьезно отнеслись къ Бейлю. Бейль былъ, въ нкоторомъ смысл, открытъ, въ особенности для поколнія пятидесятыхъ годовъ, которое по большей части и не слыхало этого имени. Его стали читать, даже научать, и такъ-какъ Европа въ это время успла уже разочароваться въ кисло-сладкомъ нмецкомъ идеализм, то Бейль показался мене анахронизмомъ, чмъ въ тридцатыхъ и двадцатыхъ годахъ, когда, по остроумному замчанію одного писателя, Европа не мыслила, а мечтала. Трезвость мысли и положительное міросозерцаніе, завщанныя поколнію Бейля умственнымъ движеніемъ XVIII-вка, повидимому, на-долго обезпечивали за Бейлемъ несомннный успхъ его литературной и философской дятельности, а между тмъ вышло наоборотъ, струя умственной жизни повернула круто въ сторону, замнивъ строгій анализъ психическихъ явленій и логику факта восторженной мечтательностью и философски-діалектическимъ празднословіемъ. Этотъ поворотъ сразу выразился, съ одной стороны, въ романтизм, съ другой — въ нмецкомъ идеализм. Шатобріанъ и Дслиль замнили Расина и Корнеля, какъ Бузенъ и Шлегель упразднили Дидро, Вольтера и Кондильяка. Увлеченіе новымъ духомъ было такъ велико, что вскор Вольтеръ и Дидро, даже Расинъ сдлались непонятны для большинства, Расина обвиняли въ условной фальши, въ незнаніи самыхъ элементарныхъ психическихъ движеній души, какъ Вольтера и Дидро укоряли въ мелочности и поверхностности. Къ этой худосочной критик словъ и литературныхъ формъ, бдной содержаніемъ, но богатой задоромъ и чисто-вншнимъ блескомъ, присоединилось стремленіе къ мистическимъ представленіямъ, къ таинственнымъ символамъ, къ разршенію неразршимыхъ задачъ, надъ которыми мечтали и поэты, и философы, и если первые оканчивали сумасшествіемъ, то вторые, какъ боле практическіе люди, пристроивши свою цломудренную музу къ какому-нибудь теплому канцелярскому мстечку. Неудивительно, что въ такое время Бейль раздражалъ своимъ холоднымъ скептицизмомъ и ироніей, полной здраваго смысла и строгаго анализа. Это былъ, дйствительно, анахронизмъ, безполезный и даже вредный, мшавшій роскошному разцвту воображенія и мечтательности. И онъ былъ забытъ…

Но въ то время, какъ въ Европ свирпствовали философскій трансцедентализмъ и средне-вковыя традиціи, полныя искуственныхъ махинацій, положительное знаніе готовило мало-помалу новую реакцію въ европейской мысли, сквозь туманъ проглядывалъ ясный лучъ реальнаго міросозерцанія, и имя Генриха Бейля, такъ долго забытое, наконецъ воскресаетъ…

Бейль родился въ Гренобл въ 1783 году, слдовательно, ему было шесть лтъ, когда началась революція. На шестнадцатомъ году онъ вступилъ въ центральную школу, основанную Конвентомъ въ 1795 году, по плану извстнаго Дестю-де-Траси. Этотъ извстный ученый былъ, если можно такъ выразиться, умственнымъ отцомъ Генриха Бейля. Бейль до самой смерти былъ искренно ему благодаренъ и говорилъ всегда о де-Траси въ самомъ восторженномъ тон. Благодаря этому вліянію, Бейль еще съ ранней юности основательно изучилъ писателей XVIII столтія и, въ конц-концовъ, перешелъ на сторону ученія Кондильяка, Кабаниса и Траси,— того ученія, которое извстно теперь подъ именемъ идеологіи. По странному стеченію обстоятельствъ, этотъ ярый защитникъ романтизма былъ въ то-же время самымъ рзкимъ и неумолимымъ противникомъ католическаго возрожденія школы Шатобріана и спиритуалистическихъ усилій госпожи Сталь.

Бдные идеологи теперь окончательно забыты, французскій эклектизмъ и нмецкій идеализмъ затерли ихъ совершенно. Непростительная наивность и вина Бейля въ глазахъ окружавшаго его общества заключалась въ томъ, что онъ имлъ смлость сдлаться явнымъ приверженцемъ идеологовъ и говорить съ уваженіемъ, доходящимъ до обожанія, о де-Траси, послднемъ изъ нихъ, самомъ блестящемъ и самомъ симпатичномъ. Въ своихъ письмахъ изъ Лютеціи Гейне упоминаетъ о немъ въ восторженныхъ выраженіяхъ, которыхъ заслуживалъ, конечно, этотъ, если можно такъ выразиться, рыцарь мысли безъ страха и упрека. ‘Рчь Минье о Дестю-де-Траси, говоритъ Гейне,— уже появилась въ печати и потому въ подробномъ извстіи о ней мн не предстоитъ надобности. Выскажу здсь только нкоторыя замчанія, особенно сильно тснившіяся въ мою голову въ то время, когда Минье разсказывалъ прекрасную жизнь дворянина, который вышелъ изъ гордаго феодальнаго дворянства, въ юности былъ храбрымъ солдатомъ, но потомъ, съ великодушнымъ самоотреченіемъ и самопожертвованіемъ, перешелъ на сторону партіи прогресса и оставался вренъ ей до послдней минуты,— тотъ самый человкъ, который въ восьмидесятыхъ годахъ жертвовалъ, вмст съ Лафайетомъ, имуществомъ и кровью въ пользу освобожденія своего отечества. Образъ мыслей его былъ тогда тотъ-же, что и прежде, блескъ глазъ потухъ, но сердце осталось свтлымъ и молодымъ. Во французскомъ дворянств очень много, поразительно много подобныхъ явленій, народъ знаетъ это, и этихъ дворянъ, выказывающихъ такую преданность его интересамъ, называетъ ‘les bons nobles’. Недовріе къ дворянству вообще, безъ всякихъ исключеній, можетъ быть полезно въ революціонное время, по тмъ не мене оно — крайняя несправедливость. Въ этомъ отношеніи великій урокъ черпаемъ мы въ жизни Траси, Рошфуко, д’Аржансова, Лафайета и тому подобныхъ защитниковъ народныхъ правъ… Какъ въ былое время мечъ Дестю-де-Траси, такъ потомъ духъ его оказался прямымъ, непреклоннымъ и рзкимъ, когда онъ бросился въ ту кипучую ум-ственную дятельность, которой Кондильякъ далъ во Франціи право господства’.

Какъ-бы то ни было, но Генрихъ Бейль предпочелъ быть лучше идеологомъ вмст съ де-Траси, чмъ спиритуалистомъ на манеръ г-жи Сталь, основательное и продолжительное изученіе математики въ центральной шкод значительно облегчило ему знакомство съ знаменитымъ сочиненіемъ Кондильяка: ‘La langue des calcules’, а чрезвычайно подвижное воображеніе позволило ему внести въ идеологію живой и блестящій элементъ. Посл 18-го брюмера, благодаря своему родственнику, графу Дарю, онъ отправился въ Италію и въ качеств зрителя присутствовалъ въ сраженіи при Маренго. Вскор онъ поступилъ въ великую армію, какъ marchal des logis, по посл заключенія трактата при Кампіо-форміо онъ вышелъ въ отставку. Во время своего пребыванія въ Ломбардіи, въ Милан, въ Брешіи, въ Бергамо, среди ужасовъ войны, онъ довершилъ свое образованіе и окончательно сформировался нравственно и умственно, юношеская шаткость мысли приняла опредленную форму вполн законченнаго и цльнаго ученія, которое впослдствіи онъ только развивалъ, его мннія относительно искуства, природы, политики окончательно установились. Италія произвела на него обаятельное впечатлніе и она сдлалась для него второю родиною. Это первое впечатлніе во всей своей юношеской прелести выразилось въ его произведеніи: ‘La chartreuse de Parme’, которое вполн обрисовываетъ умственную физіономію Бейля. Этотъ холодный и, повидимому, черствый скептикъ является передъ нами характеромъ въ высшей степени мягкимъ и чувствительнымъ, передъ самой смертью онъ писалъ: ‘я сдлался слиткомъ впечатлителенъ, то, что другихъ почти не трогаетъ, оскорбляетъ меня въ глубин сердца. Такимъ я былъ въ 1799 году, такимъ я остался и въ 1840, но я научился все это скрывать подъ маской ироніи, недоступной толп‘. Въ этомъ заключается выдающаяся черта его характера. Но его иронія не была такъ незамтна, какъ это ему казалось. Въ одномъ мст, говоря о впечатлніи, которое производитъ видъ форума съ вершины развалинъ Колизея, онъ забываетъ эту иронію и весь предается своему римскому восторгу, но вдругъ онъ спохватывается и съ иронической улыбкой прибавляетъ: ‘я не говорю здсь о вульгарной толп, способной восхищаться напыщенностью Коринны, образованные люди XIX столтія подвержены великому несчастію: когда они замчаютъ телячій восторгъ, они немедленно переходятъ къ трезвой мысли и ироніи’. Въ этомъ предрасположеніи, какъ-бы оно ни было симпатично, заключается крупный недостатокъ,— недостатокъ мры и артистическаго чувства. Этимъ недостаткомъ Бейль всегда страдалъ, этому недостатку онъ обязанъ своей непопулярностью, его противники никогда не были на высот его пониманія и въ его коротенькихъ, почти парадоксальныхъ фразахъ видли только желаніе оригинальничать и рисоваться, отъ чего, на самомъ дл, Бейль былъ слишкомъ далекъ. Благодаря этому органическому складу ума, Бейль часто преувеличивалъ, и даже для непредубжденныхъ людей въ мнніяхъ его многое казалось парадоксальнымъ, напр., Сен-Беву. Такъ, замтивъ преобладаніе вульгарной напыщенности, похожей на краснорчіе, Бейль издвался надъ ораторствомъ и презиралъ Боссюэта за его фразы. Встрчай ограниченные умы, восхищающіеся слабыми сторонами Расина, онъ по хотлъ понимать Athalie. Видя на каждомъ шагу лицемровъ и Тартюфовъ, онъ длается циникомъ. Всегда и везд страхъ быть обмороченнымъ, быть игрушкой собственнаго чувства господствуетъ въ немъ. Отсюда, какъ неизбжное слдствіе, вытекаетъ въ немъ этотъ безпощадный анализъ всхъ корыстныхъ и эгоистическихъ причинъ самыхъ возвышенныхъ явленій, сопротивленіе первымъ движеніямъ сердца, отвращеніе и презрніе, которое онъ питалъ къ фальшивой чувствительности, что повергало въ ужасъ людей, мало его знавшихъ. Но Бейль никогда не унижался до извиненія, никогда не давалъ себ труда оправдываться. Въ одномъ изъ своихъ предисловій онъ пишетъ: ‘я пишу для какого-нибудь десятка людей, которыхъ я никогда не видалъ, но которые, надюсь, поймутъ меня’. Вслдствіе этого онъ никогда не спорилъ. Т, которые его мало знали, полагали, что это излишекъ гордости и самоувренности, между тмъ какъ это было ничто иное, какъ глубокое уваженіе въ убжденіямъ другихъ: ‘вы — котъ, я — крыса’, говаривалъ онъ обыкновенно, заключая споръ. Самостоятельный умъ Бейля не выносилъ никакого давленія, все, что стсняло его нравственную независимость, было ему противно, и очень часто онъ не длалъ различія между дурнымъ человкомъ и скучнымъ. Его постоянная забота проникать въ тайны сердца человческаго сближала его часто съ людьми, которыхъ онъ не могъ уважать. ‘Но, говорилъ онъ,— съ ними, по крайней мр, научишься чему-нибудь’. Его гордый, открытый характеръ, неспособный ни на малйшую низость, всегда удалялъ его отъ подобной компаніи, какъ только являлось нчто другое, кром любопытства.

Несмотря на сильно развитое воображеніе, Бейль никогда не забывалъ логики. Это слово постоянно употреблялось имъ въ разговор, и его друзья помнятъ, съ какимъ комическимъ выраженіемъ лица онъ всегда его произносилъ: la lo-gique… По его мннію, логика должна всегда управлять человческими поступками. Просперъ Меримэ, его лучшій другъ и послдователь, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ онъ съ Бейлемъ задумалъ написать драму, герой которой, сдлавъ преступленіе, мучается угрызеніями совсти. ‘Чтобы избавиться отъ угрызеній совсти, что говоритъ логика!.. ‘ Онъ подумалъ нсколько секундъ. ‘Необходимо образовать школу взаимнаго обученія!’ На этомъ и остановилась драма. Онъ говорилъ, что при вступленіи своемъ въ жизнь всякій человкъ долженъ имть въ запас извстное количество готовыхъ правилъ на обыкновенные и повседневные случаи. Разъ принявъ ихъ, не стоитъ относиться къ нимъ критически, такъ, напр., никогда не прощать лжи, никогда не раскаиваться въ глупости, сдланной или сказанной. Хотя онъ самъ никогда не былъ особенно смлъ относительно женщинъ, онъ, тмъ не мене, проповдывалъ храбрость. ‘Изъ десяти случаевъ, говоритъ онъ,— одинъ-то разъ дло какъ-нибудь выгоритъ. Ну, положимъ, изъ двадцати случаевъ успешь одинъ разъ, разв шансъ быть счастливымъ хоть одинъ разъ не стоитъ труда рискнуть девятнадцать разъ быть смшнымъ?’ Когда Просперъ Меримэ на двадцатомъ году сталъ изучать греческій языкъ, Бейль смялся надъ нимъ: ‘Вы — на пол битвы, говорилъ онъ ему,— теперь некогда чистить ружье, нужно стрлять’. По поводу извстнаго стиха Данте:

Nessum maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria,—

Бейль уврялъ, что Дантъ ошибается, что воспоминаніе о прошломъ счастіи составляетъ самое прочное счастіе въ настоящемъ… Отдавшись спеціальному изученію общественной психологіи, Бейль говорилъ, что основное стремленіе въ человк есть погоня за счастіемъ, но эта погоня за счастіемъ принимаетъ разныя формы и направленія, смотря по характеру расъ и народовъ. Въ этомъ отношеніи онъ предпочитаетъ итальянцевъ французамъ. Итальянецъ гонится боле успшно, французъ рдко достигаетъ цли. Воображеніе итальянца, его страстность не сдерживаются никакими посторонними вліяніями, помогаютъ успшной погон, между тмъ какъ во Франціи съ 1500 года весь общественный институтъ разсчитанъ на то. чтобы развивать во французахъ тщеславіе, которое мшаетъ имъ пользоваться счастіемъ. Въ этомъ случа италіянецъ гораздо реальне смотритъ на жизнь и окружающую его природу, чмъ французъ, вчно недовольный своимъ настоящимъ и вчно ищущій лучшаго будущаго…

Литература была любимйшимъ занятіемъ Бейля. Онъ много читалъ и постоянно писалъ. Вс свои сочиненія онъ обработывалъ чрезвычайно тщательно, по его поправки никогда не касались языка. Онъ писалъ очень быстро, не заботясь никогда о форм, онъ даже презиралъ такъ-называемый слогъ и говорилъ, что писатель достигаетъ совершенства формы только тогда, когда читатель помнитъ идеи, не будучи въ состояніи повторять его фразы. Онъ ненавидлъ писателей, которые занимаются изяществомъ слога, и этой слабости никогда не могъ простить Жанъ-Жаку Руссо. Французскіе прозаики XVII и XVIII столтій были его образцами, онъ постоянно ихъ перечитывалъ, чтобы оградить себя, какъ уврялъ онъ, отъ заразы новйшей стилистики. Поэзіи онъ не понималъ и не чувствовалъ. Зная въ совершенств итальянскій, англійскій и нмецкій языки, онъ никогда не могъ понять стихотворнаго механизма этихъ языковъ. Въ своемъ сочиненіи ‘De l’Amour’ онъ высказалъ свое окончательное мнніе о поэзіи: ‘Стихи были выдуманы, чтобы облегчить память, сохранять ихъ въ драматическомъ искуств — остатокъ варварства’. Расина онъ крайне не любилъ и всегда противопоставлялъ ему Шекспира. ‘Шекспиръ зналъ въ совершенств природу человка, нтъ такой страсти и чувства, которыхъ-бы онъ не воспроизвелъ съ неподражаемой правдой. Жизнь и индивидуальность всхъ его дйствующихъ лицъ ставятъ его выше всхъ драматическихъ писателей’.— Ну, я Мольеръ? спрашивали его,— какое мсто вы ему даете?— Мольеръ — талантливый лакей, который не ршился поставить на сцену пьесы потому только, что она не нравилась королю’.

Хотя у Бейля не было никакого состоянія и онъ нердко чувствовалъ на себ желзные зубы бдности, но все-таки, не желая терять своей независимости, онъ не заботился о своемъ положеніи. Посл короткой службы въ арміи Наполеона онъ отправился въ Парижъ съ цлью заняться литературой, но, не желая разстаться съ актрисой, въ которую влюбился, онъ взялъ мсто приказчика въ магазин колоніальныхъ товаровъ и ухалъ въ Марсель. Въ Париж онъ занимался живописью въ мастерской Реньо, такъ-что двадцати-одного года онъ ужо былъ военнымъ, художникомъ, чиновникомъ въ Милан, писателемъ въ Париж, адъютантомъ въ Италіи и приказчикомъ въ Марсели. Вскор онъ снова вступаетъ въ великую армію и участвуетъ въ кампаніи 1812 года. Онъ любилъ говорить объ этой кампаніи, но его разсказы нисколько не напоминали офиціальныхъ отчетовъ французскаго правительства. Войну онъ наблюдалъ съ любопытствомъ и совершенно хладнокровно, не поэтическая и грандіозная сторона войны занимала его, а смшная и нелпая. Онъ ненавидлъ національное тщеславіе и безжалостно издвался надъ всякаго рода шовинизмомъ. ‘Знаете-ли вы, говорилъ онъ,— что такое военное краснорчіе? Цезарь и Александръ Македонскій, въ подобныхъ случаяхъ, говорили къ солдатамъ въ вульгарномъ тон… Вотъ примръ военнаго краснорчія: выступивъ изъ Москвы, на третій день мы заблудились при отступленіи и очутились къ ночи, въ количеств тысячи пятисотъ человкъ, отрзанными отъ главнаго корпуса арміи сильнымъ русскимъ отрядомъ. Часть ночи прошла въ проклятіяхъ. Потомъ энергическіе люди стали уговаривать трусовъ и до такой степени возбудили энтузіазмъ, что ршено было открыть себ путь съ оружіемъ въ рукахъ, какъ только день позволитъ замтить врага. Но думайте, чтобы въ этихъ рчахъ говорилось: ‘храбрые солдаты…’ и проч. Нтъ.: ‘Толпа негодяевъ, обратился ораторъ къ солдатамъ,— завтра вы вс будете трупами, потому что вы слишкомъ трусы, чтобы употребить въ дло ружья!’ Эта героическая рчь произвела свое дйствіе, на разсвт мы храбро выступили противъ русскихъ, которыхъ бивуачные огни виднлись вдали. Мы подходимъ со штыками впередъ и находимъ одну только собаку. Русскіе выступили впродолженіи ночи’…

Во время отступленія онъ голодомъ не страдалъ, но ему было ршительно невозможно вспомнить, чмъ и какъ онъ питался, онъ помнилъ только, что гд-то купилъ себ кусокъ сала за двадцать франковъ и сълъ его съ великимъ удовольствіемъ. Выходя изъ Москвы, онъ захватилъ съ собой томъ ‘Faceties’ Вольтера, который попался ему въ одномъ изъ помщичьихъ домовъ. Товарищи ругались, когда при свт бивуачнаго огня онъ читалъ эту книгу, по ихъ мннію, это было уже черезчуръ легкомысленно: разрознить великолпное изданіе! Онъ самъ чувствовалъ нчто въ род угрызенія совсти и черезъ нсколько дней оставилъ книгу на снгу. Просперъ Меримэ говоритъ, что трудно сообразить, какого мннія онъ былъ о Наполеон. Правда, ни въ одномъ изъ своихъ сочиненій онъ не высказывается прямо объ этомъ предмет, но изъ всхъ отрывочныхъ фразъ, встрчающихся часто у него, мн кажется, легко заключить, что Бейль чрезвычайно высоко ставилъ военный геній Наполеона, но не любилъ его за его деспотическія дйствія и наклонности. Во время имперіи Бейль привыкъ окружать себя таинственностью въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни, желая избжать непрошенаго вниманія полиціи, полиція первой имперіи всюду проникала, все шпіонила и Фуше зналъ все, что говорилось въ парижскихъ либеральныхъ кружкахъ. Бейль былъ убжденъ, что и реставрація сохранила эту систему всеобщаго подслушиванія… Вс его друзья имли условныя названія, никогда онъ не называлъ ихъ настоящими именами, никто не зналъ въ точности, съ кмъ онъ видится, что пишетъ, куда отправляется. Письма свои онъ подписывалъ различными фантастическими фамиліями: Цезарь Бомбе, Катоне и проч. Вслдствіе этой укоренившейся привычки, онъ и въ печати никогда но выступалъ съ своей настоящей фамиліей, но гсегда подъ маской псевдонима, во большей части онъ подписывался: Фредерикъ Стэндаль (Stendhal), и этотъ псевдонимъ сдлался его настоящимъ литературнымъ именемъ. Steindal — маленькій городокъ въ Саксоніи, въ которомъ родился Винкельманъ. Предпринимая свое описаніе сокровищъ искуства въ Италіи, Бейль, вроятно, вспомнилъ это названіе и воспользовался имъ.

Желая окончательно поселиться въ Италіи, Бейль посл революціи 1830 года выхлопоталъ себ мсто консула въ Тріест, но не могъ имъ воспользоваться: Метернихъ не согласился на это назначеніе, вспомнивъ, что въ 1819 году, въ Милан, Бойль прослылъ карбонаріемъ. Поэтому онъ принужденъ былъ принять мсто консула въ Чивитта-Векіи, гд и оставался до самой смерти. Онъ умеръ въ 1842 году отъ апоплексическаго удара, на улиц, въ Париж, куда пріхалъ для свиданія съ друзьями. Смерти Бейль не боялся, но не любилъ говорить о ней, онъ смотрлъ на смерть, какъ на послднее, неизбжное отправленіе организма, но отправленіе грязное и непріятное. ‘Человкъ опасно заболваетъ. писалъ онъ,— онъ запираетъ свою дверь, нкоторые изъ друзей посщаютъ его, о болзир не говорятъ ему, посл первыхъ вопросовъ о здоровь, ему разсказываютъ слухи, новости. Въ послднюю минуту больной проситъ всхъ удалиться, желая отдохнуть. Печальныя вещи совершаются всегда въ уединеніи и тишин… Посмотрите на умирающаго звря: онъ прячется и, умирая, ищетъ въ лсу самое скрытое мсто’.

Генрихъ Бейль былъ похороненъ на Монмартрскомъ кладбищ, и вслдствіе его воли, категорически выраженной въ завщаніи, на памятник была вырзана слдующая надпись по-итальянски: Генрихъ Бейль, миланецъ, писалъ, любилъ, жилъ 59 лтъ и два мсяца, умеръ 22 марта 1842 г. Въ 1810 г., во время перваго министерства Тьера, возникъ извстный восточный вопросъ по поводу дамасскихъ событій. Министерство, какъ извстно, держало себя въ этомъ дл самымъ постыднымъ образомъ, защищая консула, который поступалъ варварски съ евреями. Тогда-то именно Бейль объявилъ публично, что отказывается отъ французской національности и своею собственною властью, сохраняя мсто консула, натурализовался итальянцемъ. Это дло въ свое время надлало много шуму, крайне непріятнаго министерству. Дискредитированное въ восточномъ вопрос, оно не хотло вызвать еще большаго неудовольствія, и Генрихъ Бейль остался консуломъ… Тьеръ и въ этомъ случа поступилъ съ тактомъ.

II.

Только посл перваго изданія ‘Полнаго собранія сочиненій’ Бейля, во Франціи стали догадываться, въ чемъ заключалась роль его во время жаркихъ литературныхъ споровъ двадцатыхъ годовъ. Роль эта, конечно, утратила теперь значительную долю своего значенія: въ литератур, какъ и въ политик, вторая имперія была нкотораго рода перемиріемъ,— совершались реформы, но не революціи, теперь-же Франція слишкомъ поглощена политической неурядицей и литературные вопросы окончательно отступили на второй планъ. Но въ двадцатыхъ годахъ замчается совершенно другое явленіе. Такъ-называемый классицизмъ до крайности изжился, вмсто талантовъ на литературномъ Парнас подвизались одн только посредственности. Живой источникъ наблюденія во время Корнеля, Расина и Мольера совершенно изсякъ. Эти великіе таланты принадлежали къ самому блестящему періоду монархической Франціи. Но когда старая Франція была поглощена волненіемъ революціи, живой источникъ этой литературы изсякъ, а въ умственной, какъ и въ соціальной жизни всякое подражаніе никуда не годится. Школа Делиля и Делявиня была въ литератур тикинъ-же подражаніемъ, какъ реставрація въ политик была подражаніемъ монархіи Людовика XIV. Извстно, къ чему привела реставрацію эта подражательность. Не сдлавъ ничего для монархическаго принципа, реставрація служила тормавомъ, задерживавшимъ движеніе неизбжнаго прогресса, почему и ускорила послдующій взрывъ. Ршительно то-же самое совершилось и въ литератур. Подогртый классицизмъ не жилъ идеями своего времени, онъ не хотлъ ихъ знать и искалъ образцовъ въ семнадцатомъ столтіи. Отсюда безсиліе этой литературы, отсутствіе талантовъ, безсодержательность, напыщенная фраза, отсутствіе живой идеи. Эпохи упадка въ исторіи литературы и искуства всегда отличаются такимъ безжизненнымъ и холоднымъ резонерствомъ. Стоитъ только вспомнить исторію скульптуры въ Греціи и Рим. Времена республики составляютъ разцвтъ римской скульптуры, эпоха первыхъ двнадцати цезарей (отъ Августа до Домиціана) была эпохою упадка, т нравы римскаго общества, которые составляли главную пищу скульптуры, мало-по-малу замнились другими. Христіанство было послднимъ роковымъ ударомъ для римскаго искуства и во время Антонина скульптура до такой степени упала, что художникъ могъ представлять человка только въ двухъ позахъ: стоя или сидя, вс другія позы были для него слишкомъ трудны, художникъ былъ не въ состояніи воспроизводить ихъ. Руо, ноги глядятъ бревнами, складки платья деревянныя, люди кажутся манекенами. Художникъ отказался отъ своей мысли и личнаго чувства, это не боле, какъ машина для копій — машина мертвая и бездарная. ‘Искуство подобно больному, страждущему изнуреніемъ, силъ, оно все боле и боле слабетъ и, наконецъ, умираетъ’. Съ такъ-называемымъ французскимъ классицизмомъ произошло то-же самое. Въ столтній промежутокъ между Расиномъ и Делилемъ произошла глубокая перемна. Литература временъ Людовика XIV вызвала такой восторгъ, что вмсто наблюденія надъ живыми людьми писатели погрузились въ изученіе трагедій, ихъ изображавшихъ. Отсюда развился условный языкъ, академическій слогъ, щегольство мифологіей… Въ литератур новыя общественныя условія и новые нравы ускорили переворотъ, извстный подъ именемъ романтизма.

Романтизмъ является, такимъ образомъ, не простой и случайно придуманной эстетической теоріей, а слдствіемъ историческихъ и бытовыхъ условій. Франція — его настоящая родина. Въ Германіи онъ возникъ позже и, оправдывая теорію расъ и среды, созданную Бейлемъ, вскор развился въ обособленное явленіе. Такъ-какъ въ Германіи романтизмъ былъ вызванъ не исключительно національными условіями быта и исторіи, а язился только какъ отраженіе французской революціи, со всми ея послдствіями, то поэтому на нмецкой почв онъ былъ скоре шагомъ назадъ. Возвратъ къ сантиментальному созерцанію среднихъ вковъ, съ ихъ феодализмомъ и мистицизмомъ, сдлался для нмецкихъ романтиковъ любимйшей темой, но такой возвратъ ни въ какомъ случа не можетъ считаться прогрессомъ въ области мысли. Во Франціи, за исключеніемъ школы Шатобріана,— школы, неимвшей никакой будущности и погибшей безвременно,— романтизмъ скоро приноровился къ новымъ требованіямъ жизни и явился не тормазомъ, а толчкомъ впередъ. Идоломъ французскихъ романтиковъ сталъ Викторъ Гюго, который перенесъ въ драму новыя требованія жизни и демократическіе нравы, стремленія и надежды современнаго героя — возмущеннаго плебея, требующаго себ мста на праздник жизни, сына Ренэ и Чайльдъ-Гарольда… Такимъ образомъ, французскій романтизмъ, подчиняясь требованіямъ времени, явился освжающимъ и здоровымъ элементомъ мысли, между тмъ какъ въ Германіи онъ былъ опьяняющимъ средствомъ, погрузившимъ человка въ эпилепсическое состояніе {Конечно, существуютъ исключенія, но, необходимо прибавить, исключенія весьма рдкія и встрчающіяся только у геніальныхъ писателей. Къ такимъ исключеніямъ на первомъ план принадлежитъ Вергерь и первая часть Фауста Гете.}.

Теперь, спустя пятьдесятъ лтъ, трудно себ представить эту минуту возрожденія европейскихъ литературъ. Все свжее, молодое, полное силы, врующее въ свтлую будущность съ криками восторга привтствовало первые проблески романтизма. На минуту была забыта политическая рознь и политическія страсти, еще такъ недавно волновавшія европейское общество. Молодежь клялась Шекспиромъ, поклонялась Шиллеру, привтствовала съ восторгомъ Гете, съ жаромъ принялась за изученіе отечественной исторіи въ хроникахъ и лтописяхъ, цлый новый міръ новыхъ ощущеній, незнакомыхъ чувствъ, сильныхъ стремленій открылся уму, когда люди познакомились съ своимъ прошедшимъ не изъ книгъ присяжныхъ, офиціальныхъ историковъ, а изъ хроникъ, лежавшихъ до тхъ поръ въ пили и недоступныхъ масс, Григорій Турскій казался неизмримо выше и интересне Тацита. Записки герцога Сен-Симона, мемуары Бассомпьера, Коллэ, мадамъ д’Энинэ затмевали Тита Ливія. Романами Вальтеръ-Скотта зачитывались до опьяненія, и критика чуть по возвела его въ геніи. Жераръ де-Нервиль, этотъ геніальный, но неудавшійся поэтъ, изучалъ нмецкій языкъ, переводилъ Фауста и съ наивнымъ восторгомъ показывалъ друзьямъ своимъ собственноручное письмо Гете, въ которомъ веймарскій олимпіецъ писалъ де-Нервилю, ‘что онъ никогда такъ хорошо себя не понималъ, какъ въ перевод’ восторженнаго французскаго романтика, какъ впослдствіи, подобно этому, Гегель говорилъ о Кузен: г. Кузенъ такъ передалъ мое ученіе французамъ, что я самъ себя пересталъ понимать… Викторъ Гюго сосредоточивалъ въ себ вс надежды французскаго романтизма, и когда къ ‘Кромвелю’ онъ написалъ свое пространное предисловіе, въ которомъ излагалась сущность романтизма, то восторгамъ не было конца. Первое представленіе ‘Эрнаи и’ было чмъ-то въ род генеральнаго сраженія, на которое свирпые романтики въ невозможныхъ костюмахъ явились съ твердымъ намреніемъ побить всякаго классика, который вздумаетъ свистать. Другой свирпый романтикъ, Жюль Вабръ, оставшійся въ памяти романтической богемы Парижа, ходилъ какъ сумасшедшій по улицамъ, приставая къ прохожимъ съ вопросомъ: ‘читали вы Шекспира?’ Вабръ окончилъ тмъ, что поселился въ Англіи, лтъ десять изучалъ тамъ англійскій языкъ въ народ, съ тмъ, чтобы приготовиться такимъ образомъ къ переводу Шекспира на французскій языкъ, но несчастіе заключалось въ томъ, что въ это время онъ забылъ французскій…

Романтизмъ, конечно, имлъ свои смшныя стороны, которыя теперь выступаютъ особенно рзко, но несомннно, что въ немъ лежалъ залогъ будущаго. По существу своему романтизмъ былъ жизненнымъ явленіемъ и литературное движеніе тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ доказало это самымъ блестящимъ образомъ. Бейль былъ слишкомъ живой, слишкомъ впечатлительный человкъ, чтобы не пристать къ этому движенію, тмъ боле, что онъ видлъ въ немъ колебаніе, ложное направленіе, исключительное увлеченіе и хотлъ удержать его въ границахъ трезвой мысли. Онъ никогда, даже въ крайней юности, не увлекался черезъ мру исключительнымъ, безсознательнымъ энтузіазмомъ романтиковъ и въ разговорахъ съ своими друзьями напоминалъ имъ всегда логику и здравый смыслъ: ‘Qu’est-ce que dit la logique, mes amis?..’ Въ Виктор Гюго онъ раньше другихъ подмтилъ искуственную поддлку подъ средневковое міросозерцаніе, псевдо-философскій языкъ, холодность колориста подъ маской восторженнаго лирика,— вс т крупные недостатки, которые выступаютъ теперь съ такою рзкостью. Признавая значительный талантъ Шиллера, онъ не поддавался обаянію его слезливаго сантиментализма. Въ Расин, несмотря на антипатію, которую чувствовалъ къ нему, онъ видлъ великій талантъ, испорченный условными требованіями времени. Когда, наконецъ, Бейль выступилъ въ печати съ защитой романтизма, то сразу поставилъ вопросъ на настоящую точку зрнія, безъ увлеченія и безъ предвзятыхъ идей. Въ этомъ виднъ ученикъ идеологовъ и Кондильяка, строго анализирующій явленія и съ страшной силой пользующійся ироніей. Если сравнить его брошюры о романтизм съ знаменитымъ манифестомъ Виктора Гюго (предисловіе къ ‘Кромвелю’), то васъ поразитъ глубокая, существенная разница этихъ двухъ произведеній: Викторъ Гюго тономъ диктатора говоритъ о романтизм, какъ объ откровеніи, распространяется о философіи, о принципахъ, пространно разбираетъ исторію поэзіи у всхъ народовъ, начиная съ Индіи, Греціи, Рима и кончая Франціей, и все это для того, чтобы доказать въ конц концовъ, что онъ, Викторъ Гюго, владетъ одинъ настоящимъ секретомъ, какъ должны писаться драмы и въ чемъ заключается истинная поэзія. Генрихъ Бейль въ своихъ скромныхъ брошюрахъ разсматриваетъ вопросъ съ совершенно другой точки зрнія. Простота его пріема и теперь еще поразительна. Одъ старается доказать, что для людей, пережившихъ революцію, войны имперіи, невоспитывавшихся на Квинтиліан, присутствовавшихъ при кампаніи 1812 года, литература должна имть другія рамки, боле широкія, чмъ т, которыми довольствовалось общество 1670 года. По его мннію, романтическій писатель не боле, какъ писатель по-преимуществу современный и живой, который высказываетъ лишь то, чего въ данную минуту общество требуетъ. Тотъ-же писатель неизбжно длается классическимъ при второмъ и третьемъ поколніяхъ, когда въ немъ существуютъ уже мертвыя части. Слдовательно, съ этой точки зрнія Софоклъ, Эврипидъ, Корнель, Расинъ, вс великіе писатели въ свое время такіе-же романтики, какъ и Шекспиръ, для эпохи, въ которой писали, только потомъ, въ минуту умственнаго безсилія, бездарности вздумали регулировать творчество, утверждая, что нужно писать по рецепту этихъ писателей, или, другими словами, ‘люди, которые имъ подражаютъ, вмсто того, чтобы открыть глаза и воспроизводить жизнь,— настоящіе, присяжные классики’. Вотъ нкоторыя выдержки, которыя познакомятъ читателя со взглядами Бейля и его пріемомъ:

‘Романтизмъ есть искуство давать народамъ такія литературныя произведеніи, которыя при современномъ состояніи ихъ привычекъ и врованій способны дать имъ наибольшую долю возможнаго наслажденія. Классицизмъ, напротивъ, даетъ имъ умственную пищу, которая давала наибольшую долю наслажденія ихъ предкамъ. Софоклъ и Эврипидъ были вполн романтики они давали грекамъ, собиравшимся въ афинскій театръ, такія трагедіи, которыя, при нравственныхъ привычкахъ этого народа, религіи, предразсудкахъ относительно человческаго дострнаства, должны были доставить имъ громадное наслажденіе. Подражать теперь Софоклу и Эврипиду и уврять, что эти подражанія не заставятъ звать французовъ XIX столтія,— это классицизмъ. Я нисколько не колеблюсь утверждать, что Расинъ былъ романтикомъ, онъ давалъ Маркизамъ двора Людовика XIV изображеніе страсти, умряемой чрезвычайнымъ достоинствомъ, которое тогда было въ код и вслдствіе котораго какой нибудь герцогъ 1670 года, даже въ нжнйшихъ изліяніяхъ отеческой любви, никогда но забывалъ называть своего сына: ‘Monsieur’. Шекспиръ былъ романтикомъ, потому что онъ представлялъ англичанамъ 1590 года, во-первыхъ, кровавыя катастрофы междоусобныхъ войнъ и, какъ контрастъ, тонкое изображеніе движеній человческаго сердца, оттнки едва уловимыхъ страстей. Сто лтъ гражданскихъ войнъ и переворотовъ, безчисленное множество измнъ, казней, самопожертвованій приготовили подданныхъ Елисаветы къ такого рода трагедіи, которая держала зрителей въ сфер высшихъ возбужденій человческой страсти. И люди, и событія, опоэтизированные Шекспиромъ, колоссальныхъ размровъ. Эти люди и событія возбудили-бы страшное негодованіе сантиментальныхъ и надушенныхъ ну волъ, которыя во время царствованія Людовика XV не могли видть паука безъ того, чтобы имъ не сдлалось дурно… Случайно, новая французская трагедія очень похожа на трагедію Шекспира, но только потому, что наши событія приблизительно т-же, какъ и событія Англіи въ 1590 году. У насъ тоже есть партіи, казни, заговоры. Одинъ изъ тхъ, который хохочетъ, читая эту брошюру, черезъ недлю попадетъ въ тюрьму. Другой, вторившій ему, будетъ его судить. Вскор у насъ будетъ новая французская трагедія, если у насъ будетъ достаточно безопасности заняться литературой, я говорю безопасности, потому что вся бда заключается въ нашемъ напуганномъ воображеніи. Такъ-какъ мы неизмримо выше по уму англичанъ шестнадцатаго столтія, то наша трагедія будетъ проще. Шекспиръ постоянно прибгалъ къ риторик, оттого, что онъ нуждался въ томъ, чтобы сдлать понятнымъ то или другое драматическое положеніе невжественной публик, у которой было гораздо боле храбрости, чмъ сообразительности. Французскій умъ въ особенности оттолкнетъ нмецкую галиматью, называемую многими нмецкимъ романтизмомъ. Шиллеръ копировалъ Шекспира и его риторику, у него недостало ума предложить своимъ соотечественникамъ трагедію, соотвтствующую ихъ нравамъ’.

Въ этомъ тол написана вся книга, живо, весело, бойко, безъ претензіи на глубокомысліе. Монологъ, гекзаметръ, вся описательная, эпическая часть тогдашней модной трагедіи служили Бейлю темой постоянныхъ насмшекъ, въ особенности онъ преслдовалъ гекзаметръ и уврялъ, что это не боле, какъ замаскированная глупость.

Мннія Генриха Бейля для нашего времени не боле, какъ трюизмъ, но въ свое время они были совершенною новостью и поражали общество, которое не привыкло смотрть такъ просто на литературу. Въ этомъ отношеніи заслуга Генриха Бейля неоцнима, и если-бы онъ не казался такъ эксцентриченъ, то, вроятно, въ послдующемъ развитіи французской литературы мы бы не увидли той бшеной школы, которая наводнила книжный рынокъ болзненными произведеніями эпохи, несправившейся съ своей задачей. Тмъ боле для насъ непонятны теперь косвенные нападки Сен-Бева на Генриха Бейля по поводу того-же романтизма. Сен-Бевъ писалъ свой разборъ въ 1854 году, когда уже принципы современной критики достаточно установились, а между тмъ онъ основной идеи Бейля не понялъ или не хотлъ понять. Онъ обвиняетъ Бейля въ противорчіи по поводу его теоріи частной смерти классиковъ и указываетъ на Мольера, который и намъ кажется такимъ-же живымъ, какимъ былъ для зрителей 1670 года. ‘Бейль не врилъ достаточно въ то, что не старетъ, въ вчную молодость генія, въ то безсмертіе великихъ произведеній, которое не иметъ имени, но которое похоже на безсмертіе, которымъ Минерва, у Гомера, посл возвращенія изъ Итаки, надлила его героя…’ Признаюсь, трудно объяснить значеніе подобнаго возраженія. Если Сен-Безъ хотлъ указать на то, что у Мольера, напр., какъ и у всхъ великихъ писателей, независимо отъ условности языка и точки зрнія, сохранилось во всей цлости глубокое знаніе психическихъ движеній души, то Бейль никогда и не говорилъ противнаго. Въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ полную справедливость Мольеру, указывая только на то, что съ перемною нравовъ наши понятія о комическомъ радикально измнились. ‘Ни одинъ народъ, говоритъ Бейль,— не испыталъ въ своихъ нравахъ такой глубокой и быстрой перемны, какъ перемна съ1780 по 1823 годъ. А между тмъ насъ хотятъ питать все той-же литературой! Пускай наши дочтенные противники посмотрятъ вокругъ себя, дуракъ 1780 года производилъ шутки глупыя, беззубыя, онъ всегда смялся, дуракъ 1823 г. производитъ философскія разсужденія, туманныя, избитыя, пошлыя.— у него всегда вытянутое лицо. Какъ угодно, но это — значительный переворотъ. Общество, въ которомъ такой существенный и часто встрчающійся’ элементъ, какъ глупость, до такой степени измнился, не можетъ выносить ни того-же самаго комичнаго, ни того-же патетичнаго. Прежде всякій старался посмяться надъ своимъ сосдомъ, теперь-же всякій хочетъ его надуть’.

На вс возраженія Сен-Бева можно-бы отвтить слдующими ироническими словами того-же Бейля, ‘Идеологія — наука не только скучная, но и въ высшей степени дерзкая. Она похожа на человка, который, встртивъ васъ на улиц, сталъ-бы васъ учить ходить. ‘Но разв не хожу я вотъ уже двадцать лтъ, а разв я не хорошо хожу!’ Не мене того справедливо, что три четверти людей ходятъ скверно и такъ, что скоро устаютъ… Пріятно полагать, что можно выучиться идеологіи, читая такого великаго поэта, какъ Платонъ, правда, нердко туманнаго, но обладающаго тою туманностью, которая увлекаетъ возвышенныя сердца. Напротивъ, нтъ ничего суше и безотрадне, какъ страница Кондильяка. Такъ-какъ онъ ставитъ непремннымъ условіемъ ясное пониманіе и такъ-какъ онъ въ то-же время не видитъ того, что возвышенно и благородно въ жизни,— онъ осуждаетъ лиризмъ. Но въ то-же время мы чувствуемъ, что онъ очень проницателенъ. Вотъ причина, почему многіе, склонные къ поэзіи но своей природ, но лнивые, какъ это. обыкновенно случается, какъ только принимаются разсуждать о предметахъ высокихъ и трудныхъ, сейчасъ-же начинаютъ парить въ облакахъ (напр. Жанъ-Жакъ Руссо въ начал Эмиля) съ божественнымъ Платономъ. Если имъ возражаешь, они начинаютъ сердиться и говорятъ вамъ: ‘У васъ душа холодная, сухая, вульгарная’. Но, по крайней мр, можно-бы имъ отвтить, что у меня нтъ лни и я потрудился изучить идеологію въ философахъ, а не въ поэтахъ…

III.

Въ сущности, кром искуства, Генрихъ Бейль интересовался только психологіей, общественной и частной, онъ называлъ себя въ шутку ‘наблюдателемъ сердца человческаго’ и всю свою жизнь работалъ въ этой области, но какъ самостоятельный изслдователь, а не какъ кабинетный ученый и педантъ. Политику онъ презиралъ и если ему приходилось коснуться ея мимоходомъ, то онъ всегда говорилъ о ней съ убійственной ироніей и тономъ едва скрываемаго презрнія. По тмъ-же причинамъ онъ относится равнодушно даже и къ общественнымъ теоріямъ, столь моднымъ въ его время. Алчность современнаго ему буржуа и чисто-животное состояніе тогдашняго общества дали ему поводъ написать брошюру объ индустріализм, съ эпиграфомъ изъ Сильвіо Пелико:

Se altamente vuoi

Utile forti, vanit coinbatti,

Fatale in oggi di virt nimica.

Мн кажется, что не мшаетъ познакомить читателей съ сущностію этой брошюра, она почти нисколько не устарла и для нашего времени. Брошюра начинается слдующимъ діалогомъ: ‘ Промышленникъ. Другъ любезный, я прекрасно пообдалъ.— Сосдъ. Тмъ лучше для васъ, любезный сосдъ.— Промышленникъ. Не только тмъ лучше для меня. Я требую, чтобы общественное мнніе вознаградило меня за то, что я хорошо пообдалъ.— Сосдъ. Ну, ужь не много-ли будетъ?— Промышленникъ. Да вы не аристократъ-ли?..’ Таковъ приблизительно смыслъ всхъ рчей современнаго индустріализма. Если мы не будемъ смотрть въ оба, то насъ осмютъ. Я хочу врить, что тысяча-другая промышленниковъ, не прибгая къ плутнямъ, добываютъ каждый по триста тысячъ франковъ въ годъ и увеличиваютъ силу Франціи, но эти господа благодтельствуютъ Франціи вслдствіе того, что сами обогащаются. Это весьма почтенные люди, которыхъ я готовъ уважать, потому что страхъ банкротства длаетъ ихъ благоразумными и къ тому-же они знаютъ арифметику. Но я напрасно искалъ-бы чего-нибудь героическаго въ ихъ поведеніи… Что-бы тамъ ни говорили, но во Франціи мыслящимъ классомъ, создающимъ общественное мнніе, всегда будетъ массъ людей, пользующихся шестью тысячами франковъ ренты. Только эти люди имютъ необходимую свободу образовать себ свое личное мнніе, не прибгая къ мннію газеты, которую обыкновенно читаютъ. Мыслить — одно изъ самыхъ дешевыхъ удовольствій. Богачи находятъ его слишкомъ прснымъ, они могутъ себ позволить боле сильныя ощущенія. Бдный-же человкъ не иметъ времени мыслить: ему нужно работать восемь часовъ въ день… Мыслящій классъ даетъ свое уваженіе всему тому, что полезно для большинства. Онъ вознаграждаетъ всеобщимъ уваженіемъ, и даже славой, Вильгельмовъ Теллей, Ріего и проч.,— однимъ словомъ, людей, которые всмъ жертвуютъ, лишь-бы пріобрсти то, что, по ихъ мннію, они считаютъ полезнымъ для большинства рода человческаго… Но въ то время, какъ Боливаръ освобождалъ Америку, а капитанъ Парри приближался къ полюсу, мой сосдъ выручилъ десять милліоновъ производствомъ ситца, тмъ лучше для него и для его дтей. Но съ нкоторыхъ поръ онъ основалъ газету, которая повторяетъ мн каждую субботу, что я долженъ имъ восторгаться, какъ благодтелемъ рода человческаго. Я пожимаю плечами… Банкиры, перепродавцы денегъ, конечно, нуждаются въ нкоторой свобод. Баронъ Ротшильдъ невозможенъ при Наполеон I, который отправилъ-бы въ тюрьму несговорчиваго банкира. но какъ только является вопросъ о восьми на сто, банкиръ немедленно забываетъ свободу. Что-же касается насъ, то мы не можемъ забыть, что двадцать богатыхъ банкирскихъ домовъ, самыхъ либеральныхъ, дали взаймы деньги, на которыя былъ купленъ и повшенъ Ріего. Но что я говорю! Въ т минуты, какъ я пишу, промышленники, находя, что египетскій наша достоинъ доврія, не строятъ-ли ему корабль въ Марсели? Конечно, промышленники пользуются своей свободой, какъ французскіе граждане: свои деньги они употребляютъ по своему усмотрнію. Прекрасно, но зачмъ-же требовать отъ меня энтузіазма, и, что еще нелпе, требовать его во имя свободы? Индустріализмъ нсколько сродни шарлатанству, онъ подкупаетъ газеты и въ то-же время позволяетъ себ не одну ошибку противъ логики: онъ увряетъ, что промышленность есть причина всего счастія, которымъ пользуется молодая Америка. Позволимъ себ замтить, что промышленность воспользовалась только преимуществами Америки, какъ обособленнаго государства. Промышленники, давая взаймы деньги правительству подъ хорошія гарантіи, увеличиваютъ на-время силу правительства, но они весьма мало заботятся о направленіи, въ которомъ эта сила будетъ употреблена. Предположимъ, что злой геній пошлетъ въ Америку честолюбиваго президента, въ род Наполеона или Кромвеля, этотъ господинъ воспользуется американскимъ кредитомъ, займетъ четыреста тысячъ милліоновъ и этими милліонами подкупитъ общественное мнніе, чтобы провозгласить себя пожизненнымъ президентомъ. Если-же проценты ренты будутъ исправно уплачиваемы, то современная исторія докажетъ намъ, что промышленники будутъ продолжать давать ему милліоны, т. е. будутъ увеличивать его силу, не заботясь о томъ, какъ она употребляется. Кто мшаетъ въ наше время успшному займу испанскаго короля? Недостатокъ въ хорошихъ качествахъ этого принца или же отсутствіе прочной гарантіи?.. Мыслящій классъ, соизмряя свое уваженіе съ полезностью, предпочитаетъ часто воина, доктора, адвоката, который безъ всякой надежды на вознагражденіе защищаетъ справедливость (примры: генералъ Вильяръ, докторъ Дженнеръ, открывшій оспопрививаніе, Мальзербъ, защищавшій Людовика XVI, Мазе, умирающій въ Барселон), самому богатому фабриканту, который ввозитъ машины и употребляетъ шесть тысячъ работниковъ. Почему? Потому, что для достиженія высокаго уваженія необходимо, чтобы существовала жертва личнаго интереса въ пользу благородной цли. Ну. а чмъ жертвовали самые богатые промышленники, извстные намъ изъ исторіи? Я вовсе не думаю изъ этого историческаго замчанія заключать, чтобы промышленники вообще не заслуживали уваженія. Я хочу только сказать, что они вовсе не герои. Каждый классъ гражданъ иметъ право на уваженіе, и тутъ, какъ и во всемъ остальномъ, насмшка касается лишь нелпыхъ требованій. Мыслящій классъ уважаетъ всхъ гражданъ. Если его презираютъ, оскорбляютъ (одинъ богачъ говорилъ д’Аламберу: ‘какъ онъ сметъ разсуждать/ если не иметъ трехъ тысячъ годового дохода’), то мыслящій классъ довольствуется, отвчая тмъ-же и благородному барону, котораго предокъ былъ въ крестовомъ доход съ Людовикомъ-Молодымъ, и императорскому солдату, и промышленнику, гордящемуся своими десятью милліонами. Этотъ послдній классъ, приписывая себ счастіе Америки и забывая Вашингтона, Франклина, Лафайета, кажется намъ самымъ смшнымъ… Индустріализмъ желаетъ управлять всми. Но къ промышленникамъ принадлежатъ земледлецъ, плотникъ, каменщикъ, слесарь, башмачникъ и проч. Такая масса народа не можетъ быть на первомъ мст, или-же вс будутъ на первомъ мст, что слишкомъ напомнитъ того философа комедіи, который говоритъ принцу:

En fameux ports de mer changez toutes les villes….

‘Но допустимъ и это… Первая линія, и такимъ образомъ устроенная, будетъ нсколько значительной цо количеству, придется башмачниковъ, столяровъ, банкировъ и проч. сортировать, смотря по ихъ богатству. Кто-же будетъ главой этого класса въ Париж? Разумется, самый богатый изъ промышленниковъ, г. Ротшильдъ, которому, если хотите, будутъ помогать въ его должности верховнаго судьи шестеро самыхъ богатыхъ парижскихъ банкировъ, которыхъ я слишкомъ уважаю, чтобъ назвать по фамиліямъ. Итакъ, пусть спшатъ наши великіе поэты, Лмартипъ и Беранже, писать стихи, пусть ваши знаменитые ученые, Лапласъ и Кювье, изслдуютъ природу и провозглашаютъ великія открытія,— они будутъ подвергаться критик или всего общаго собранія плотниковъ, каменщиковъ и проч., или же первыхъ людей этого класса, т. е. барона Ротшильда съ шестью другими банкирами… Повторяю, можно желать счастья, но нельзя уважатъ всхъ слесарей, башмачниковъ и проч.

Sur quelque prfrence une estime se fonde,

Et c’est n’estimer rien qu’estimer tout le monde…

‘Но… если промышленникъ не всегда герой, то, можетъ быть, онъ верховный судья всхъ способностей? Сознаюсь, я не прочь признать справедливой эту мысль. Если я не полагаю, что банкиръ среди своихъ конторщиковъ есть человкъ, наиболе способный чувствовать поэзію Байрона или Ламартина, то я буду мене строгъ по отношенію къ комической муз. Я весьма цню комедіи, исполняемыя промышленниками. Не удовлетвореніе мальчишеской любви и не пустая свадьба бываетъ развязкой этихъ комедій, но быстрая нажива въ нсколько милліоновъ. И средства интриги соразмряются съ важностью цли. Тутъ-то именно будущіе Мольеры будутъ брать сюжеты своихъ комедій… Какъ-же люди, которые на сцен міра играютъ комедіи съ такимъ успхомъ, не будутъ хорошими судьями крошечной комедіи, дозволенной на нашихъ театрахъ,— комедіи, являющейся такой бдной копіей ихъ ежедневныхъ подвиговъ?..’

Я могъ привести только незначительную часть брошюры, но и изъ этихъ отрывковъ читатель легко замтитъ, съ какой ироніей она написана.

Если не ошибаюсь, это единственное произведеніе Генриха Бейля, въ которомъ онъ затронулъ соціальную сторону французскаго общества, по большой-же части онъ игнорировалъ ее, а о политик говорилъ только съ презрительной усмшкой. Этотъ индиферентизмъ былъ часто предметомъ упрековъ, длаемыхъ Бейлю. Важности этихъ вопросовъ въ общей экономіи мысли онъ не могъ не знать, а между тмъ относился къ нимъ совершенно равнодушно, такой странный фактъ стоитъ разъяснить, не съ цлью оправданія Бейля, а по другимъ, боле интереснымъ причинамъ. Если не ошибаюсь, изъ числа крупныхъ, выдающихся умовъ, Генрихъ Бейль былъ первымъ такимъ индиферентистомъ, но посл него мы встрчаемъ многихъ, стоитъ только указать между прочимъ на Сен-Бева, Проспера Меринэ, Тзна. У нихъ, какъ и у Генриха Бейля, не было общественныхъ идеаловъ, они не выработали ихъ себ и являются простыми, равнодушными зрителями общественныхъ бурь, не принимая въ нихъ никакого участія, не потому, чтобы у нихъ не было опредленныхъ убжденій, а потому, что не стоитъ участвовать въ нихъ. Откуда такой скептицизмъ, и въ особенности во Франціи?Этотъ вопросъ, я думаю, легко разршается тою политическою эпохою, которую переживаетъ современная Франція. Чтобы тамъ ни говорили, но Франція Переживаетъ эпоху лихорадочнаго и нетерпливаго исканія такой общественной формы, которая-бы удовлетворила вс интересы и въ то-же время была-бы ближайшимъ предломъ къ политическому идеалу. Десятки различныхъ партій, враждебныя столкновенія разнообразныхъ личныхъ интересовъ, частые перевороты, смотря по тому, которая изъ партій беретъ верхъ въ данную минуту, происки эгоизма, корыстолюбія, честолюбія, некрасивое зрлище или солдатскаго диктаторства, или эгоизма партій,— такова въ общихъ чертахъ исторія Франціи. Бейль десятилтнимъ ребенкомъ былъ зрителемъ террора и это зрлище, вроятно, никогда не изгладилось изъ его памяти, потомъ. на его глазахъ разыгралась недостойная комедія директоріи, совершилось 18-е брюмера, консульство, имперія, рядъ европейскихъ войнъ, приведшихъ Францію къ иноземному вторженію въ 1815 году и, наконецъ, къ реставраціи… Таковъ былъ его личный опытъ. Въ этой быстрой смн всхъ несчастій, всхъ паденій, неужели могли сохраниться какія-либо иллюзіи, какія-нибудь надежды, какіе-нибудь идеалы? Роковая дйствительность уничтожала ихъ безжалостно, оставляя человку одинъ только выходъ — отчаяніе… Отсюда, съ одной стороны, возникновеніе такихъ циниковъ мысли, какъ Талейранъ, измнявшихъ монархіи съ тмъ, чтобы измнить потомъ республик, имперіи, реставраціи, продававшихъ открыто, безъ краски на лиц, свой умъ, свою опытность и свои услуги тому, кто дороже давалъ. Я указалъ на Талейрана, но можно указать еще на Фуше, Комбасереса и сотни другихъ, боле мелкихъ, боле ничтожныхъ. Правда, въ замнъ этого были другія явленія,— Лафайетъ, Траси и т. п. Но такое сочетаніе наивности съ непоколебимой врой рдко встрчается въ человчеств. У Бейля и людей ему подобныхъ не было ни этой наивности, ни этой вры. Его холодный умъ, по существу своему скептическій, привычка строгаго анализа, не особенное уваженіе къ людямъ или даже полнйшее отсутствіе подобнаго уваженія, естественно, должны были породить крайній скептицизмъ, смняемый часто отвращеніемъ къ жизни. Гельвецій, если не ошибаюсь, говоритъ, что люди всегда бываютъ тмъ, чмъ ихъ длаютъ обстоятельства жизни, — разв для Бейля эти обстоятельства не толкали его въ скептицизмъ, въ индиферентизмъ въ политическихъ и общественныхъ вопросахъ? Разв не благодаря этимъ обстоятельствамъ онъ по нашелъ себ дла, которому-бы могъ посвятить свою жизнь и всю энергію своего ума? Разв но эти обстоятельства сдлали его диллетантомъ и въ литератур, и въ жизни, и если теперь европейская литература возвращается къ нему, приводитъ въ систему идеи, высказанныя имъ вскользь, то не потому-ли, что въ данномъ случа, благодаря тмъ-же обстоятельствамъ, ироническій скептицизмъ встртилъ необыкновенный умъ, по-преимуществу самостоятельный и оригинальный, развитый цльнымъ міровоззрніемъ?..

IV.

Итакъ, заключивъ себя въ тсномъ кружк частной и личной жизни, Бейль сдлался туристомъ, онъ не былъ писателемъ въ настоящемъ смысл этого слова, если литературу считать профессіей, литературнымъ ремесленникомъ онъ не хотлъ и не могъ быть. Если Бейль много писалъ (полное собраніе его сочиненій составляетъ 18 томовъ), то причиной этому является потребность высказаться. ‘Въ его голов каждый день совершалась буря’, какъ онъ самъ говоритъ о своемъ геро въ ‘Rouge et Noir’, чрезвычайно дятельный и самостоятельный умъ, живое воображеніе, органическое влеченіе къ анализу и обобщенію неудержимо влекли его къ литератур, т. е. къ такой форм дятельности, при которой онъ могъ-бы удовлетворить естественной потребности своего живого мозга. Это не потребность Гете, для котораго литературная дятельность была скоре пьедесталомъ тщеславія, чмъ функціей. Въ Бейл мы встрчаемся съ южною натурою, по-преимуществу независимой, горячей и талантливой,— съ такой натурой, которая не знаетъ тщеславія. Отсюда его недовольство Франціей и французами, которыхъ онъ называлъ тщеславными и мелкими, отсюда-же и его симпатія къ Италіи, этой классической стран счастія, какъ онъ ее называетъ. Побывавъ въ нсколько пріемовъ почти во всей Европ, исколесивъ вдоль и поперегъ Францію, онъ окончательно поселился въ Италіи. Сперва онъ долго жилъ въ Милан, потомъ, сдлавшись консуломъ въ Чивита-Векіи. переселился въ Римъ, но Миланъ всегда остался для него его настоящей родиной, городомъ, гд ему было боле всего по себ. Онъ скоро забылъ свои парижскія привычки нервнаго обитателя столицы Европы и погрузился въ эту сладострастную жизнь, подъ голубымъ небомъ Ломбардіи, гд всякое усиліе энергіи кажется безсмыслицей, гд красота встрчаетъ естественныя условія почвы и температуры, гд культъ красот, поэтому, является нормальною потребностію ума и гд при вид всякой красоты, люди произносятъ съ выраженіемъ, котораго не встрчаешь нигд въ другомъ мст: ‘О, Dio, com’&egrave, belle!’, до такой степени, что иностранецъ, вкусивъ этой жизни, длается фанатическимъ ея поклонникомъ. Бейль сразу аклиматизировался въ Италіи, онъ былъ постоянно возбужденнымъ и вчно влюбленнымъ, по вечерамъ онъ отправлялся въ театръ La Scala, слушалъ музыку, потомъ, когда часы залы указывали ему минуту, онъ отправлялся въ ложу своихъ знакомыхъ, проводя остальную часть вечера въ интимной бесд {Въ Милан существуетъ обыкновеніе, сохранившееся и понын, вслдствіе котораго всякая свтская дама иметъ свою ложу въ театр La Scala, ложа эта — ея салонъ, гд она принимаетъ своихъ друзей и знакомыхъ впродолженіи извстнаго времени, напр. на полчаса или на часъ Время визита опредляется на цлый годъ. Вслдствіе этого и часы залы устроены особеннымъ образомъ. Это не простые часы со стрлками, какъ въ остальныхъ театрахъ Европы. Часы миланскаго театра невидимы, каждыя пять минутъ выдвигаются на черномъ фон огненныя цифры часа и минутъ. Когда наступаетъ условное время, начинается пріемъ въ лож.}. Въ 1817 году въ лож монсиньора Людовика Брема собиралось постоянно общество изъ двнадцати или пятнадцати молодыхъ людей, Тутъ Бейль познакомился и встрчался съ Сильвіо Пелико, Манцони, лордомъ Брумомъ, Августомъ Вильгельмомъ Шлегелемъ, тутъ-же онъ познакомился и съ лордомъ Байрономъ. ‘Однажды вечеромъ, разсказываетъ Бейль,— въ ложу вошелъ молодой человкъ, маленькаго роста, съ великолпными глазами, въ то время, какъ онъ приближался къ передней части ложи, мы замтили, что онъ нсколько хромаетъ. Монсеньоръ Времъ, сказавъ, ‘господа, лордъ Байронъ’, представилъ его. Все это было сдлано съ такою важностію, которую-бы употребилъ въ подобномъ случа ддъ монсеньора Брема, бывшій посланникомъ герцога Савойскаго при двор Людовика XIV. Зная по опыту странности англійскаго характера, мы остерегались заговорить съ лордомъ Байрономъ, даже смотрть на него. Въ лож находился одинъ очень красивый молодой человкъ, по вншности военный. Лордъ Байронъ нсколько умрилъ свое британское хладнокровіе по отношенію къ нему. Впослдствіи мы узнали, что лордъ Байронъ и восторгался Наполеономъ, и завидовалъ ему. Онъ говорилъ: только мы, онъ и я, подписываемся N. В. (Nol Byron). Байрону сказали, что въ лож Брема онъ встртитъ господина, который совершилъ кампанію 1812 года и побывалъ въ Москв. Въ 1816 году это событіе имло еще прелесть новизны. Байронъ принялъ нашего друга съ военною вншностію за московскаго бглеца. На другой день лордъ Байронъ узналъ свою ошибку, онъ сталъ со мной говорить о Россіи. Въ то время я восторгался Наполеономъ, и потому я отвчалъ ему, точно члену того законодательнаго собранія, которое бросило этого великаго человка въ объятія палача св. Елены. Гордый и геніальный поэтъ слушалъ меня съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, его необыкновенно умный и проницательный взглядъ выражалъ удовольствіе и въ тоже время какой-то неуловимый оттнокъ ироніи. Ночь я провелъ за чтеніемъ Корсара, но я ршился ни въ какомъ случа не отступать отъ той холодности, которую я выказывалъ великому поэту. Это обстоятельство объясняетъ любезность, съ которой онъ сталъ относиться ко мн спустя нсколько дней. Однажды вечеромъ, совершенно не кстати, онъ сталъ мн говорить о безнравственности французскаго народа, я твердо отстаивалъ французовъ. Въ лож вс полагали, что посл этого спора, чрезвычайно вжливаго и почтительнаго съ моей стороны, лордъ Байронъ перестанетъ со мной говорить. На другой день онъ меня взялъ подъ руку и гулялъ впродолженіи часа въ громадномъ и пустынномъ фойе театра Scala. Я былъ въ восторг отъ этой любезности, но ошибся. Лорду Байрону хотлось завалить вопросами очевидца кампаніи 1812 года, онъ хотлъ доискаться истины, спутывая меня своими вопросами, въ сущности я вынесъ школьническое испытаніе. Но я не замтилъ этого, въ слдующую ночь я безумно наслаждался, перечитывая ‘Чайльдъ-Гарольда’. Я любилъ лорда Байрона. Итальянцамъ, бывавшимъ въ лож Брема, онъ не понравился, необходимо сознаться, что однажды онъ далъ намъ понять, что онъ долженъ быть правъ (завязался какой-то споръ), потому что онъ пэръ и вельможа. Эта маленькая дерзость не прошла незалченной: монсеньоръ Бремъ разсказалъ извстный анекдотъ генерала де-Кастри, который, возмущенный вниманіемъ, съ которымъ слушали д’Аламбера, вскричалъ: онъ хочетъ разсуждать, а между тмъ не иметъ трехъ тысячъ дохода!.. Мои итальянскіе друзья находили, что лордъ Байронъ слишкомъ гордъ, страненъ и даже немножко сумасшедшій. Однажды вечеромъ онъ былъ смшонъ, утверждая, будто ни въ какомъ случа онъ не похожъ на Жанъ-Жака Руссо, къ которому его приравнялъ какой-то журналъ. Настоящей причиной его недовольства было то, что Жанъ-Жакъ Руссо служилъ когда-то лакеемъ, къ тому же, онъ былъ сыномъ часовщика! Мы отъ души похохотали, когда, посл спора, онъ спросилъ монсеньора Брема, не знаетъ-ли онъ какихъ-либо подробностей о семейств Говонъ, въ которомъ Жанъ-Жакъ былъ лакеемъ… Душа лорда Байрона во многомъ напоминала душу Жанъ-Жака, въ особенности въ томъ, что онъ былъ всегда занятъ собой и впечатлніемъ, которое онъ производилъ на другихъ. Это изъ всхъ поэтовъ наимене драматическій поэтъ, онъ не могъ отршиться отъ своего личнаго я. Отсюда его замтная ненависть къ Шекспиру, я даже думаю, что онъ презиралъ Шекспира за то, что онъ создалъ Шейлока, подлаго жида изъ Венеціи, или Джона Кэда, презрннаго демагога.

Ничмъ не была такъ задта гордость великаго поэта, какъ равнодушіемъ къ нему высшаго англійскаго общества. Академическій поэтъ, по имени Соути, пользуется протекціей высшаго общества, потому что въ печати изрыгаетъ на Байрона такія неприличныя ругательства, что однажды въ Пиз, этотъ великій поэтъ хотлъ немедленно возвратиться въ Англію и пустить пулю въ лобъ Соути. ‘Берегитесь, сказали ему друзья,— аристократія будетъ подкупать всхъ скверныхъ поэтовъ, лишь-бы только они имли увренность хоть нсколько помшать покою автора Донъ-Жуана’… Эта глубокая ненависть есть явленіе чисто-политіческое. Въ Англіи младшіе сыновья лордовъ и гувернеры, воспитавшіе ихъ, роскошно устраиваются въ духовенств. Взамнъ этого они обязаны научить англійскій народъ уважать и даже любить аристократовъ, которые длятъ между собой большую треть убійственныхъ налоговъ. Нсколько лтъ тому назадъ напечатанъ былъ списокъ количества фунтовъ стерлинговъ, которые получаются семействомъ лорда и самимъ лордомъ въ вид жалованій по должности, пенсій, бенефицій, синекюръ и проч. Нужно-ли прибавлять, что авторъ и типографщикъ были объявлены мерзавцами и лжецами? Я отдаю полную справедливость совершенной любезности и частнымъ добродтелямъ многихъ членовъ англійской аристократіи. Мн непріятно нападать на политическое положеніе людей, столь любезныхъ въ обществ, но эта аристократія ненавидитъ лорда Байрона, и я долженъ указать, почему ея мннія не могутъ быть безпристрастны. Все тсно связано въ англійскомъ общественномъ организм: если духовенство научаетъ народъ преклоняться передъ аристократіей, то аристократы, въ свою очередь, щедро платятъ духовенству. Богатый человкъ съ глазу-на-глазъ сознается вамъ, что относительно религіи онъ ршительно раздляетъ мнніе Юма (извстный философъ XVIII столтія), черезъ четверть часа, при другихъ, онъ разразится самыми пошлыми ругательствами на тхъ, кто сметъ выразить сомнніе насчетъ англиканской церкви. Отъ тснаго союза пэровъ и духовенства родился этотъ тиранъ, жестокій и безобразный, который въ Англіи называется общественнымъ мнніемъ. Эта точка зрнія, принятая высшимъ обществомъ, гораздо боле стсняетъ Англію, чмъ солдаты Меттерниха тиранятъ Италію, По зрломъ размышленіи, я думаю, что въ Италіи боле свободы. Изъ тридцати или сорока поступковъ, изъ которыхъ слагается вашъ или мой день, два или три были-бы невозможны, благодаря молодцамъ Меттерниха, въ Англіи-же вы были-бы стснены въ отношенія всхъ безъ исключенія поступковъ. Печальное и невроятное дло! Въ этой стран, нкогда столь самостоятельной, нтъ боле оригинальныхъ личностей. Мнніе англійскаго общества, являясь результатомъ корыстолюбія, не можетъ быть исправлено разумомъ.

‘Не довольствуясь тмъ, что онъ самый красивый мужчина Англіи, лордъ Байронъ хотлъ быть самымъ моднымъ. Когдаже лордъ Байронъ забывалъ о своей красот, онъ думалъ о своемъ высокомъ происхожденіи. Молодые миланцы съ напускнымъ и комичнымъ добродушіемъ спорили въ его присутствіи о томъ, имлъ-ли право Генрихъ IV называться милосерднымъ посл того, какъ онъ казнилъ герцога Бирона, своего стараго товарища. ‘Наполеонъ не сдлалъ-бы этого’, отвчалъ Байронъ. Комичность заключалась въ томъ, что Байронъ то считалъ себя благородне герцога Бирона, то завидовалъ слав этого семейства. Когда благородство происхожденія и красота забывались, лордъ Байронъ являлся настоящимъ великимъ поэтомъ и необыкновенно умнымъ человкомъ. Никогда онъ не придумывалъ фразъ, какъ мадамъ Сталь, напр., которую онъ только-что видлъ въ Коппэ и которая вскор нагрянула къ намъ въ Миланъ. Когда рчь шла о литератур, Байронъ былъ мене всего педантъ: всегда больше идей, чмъ словъ, и никакой изысканности въ выраженіяхъ. Въ особенности къ двнадцати часамъ, когда музыка производила на него сильное впечатлніе, вмсто того, чтобы думать о блеск, онъ весь предавался своему чувству, какъ южная натура. Въ Scala давали тогда оперу Elena, старика Мейера, гд существуетъ божественный ‘sestetto’. Публика терпливо выносила два плохихъ акта, чтобы насладиться sestetto. Однажды, когда пвцы особенно хорошо пли, глаза лорда Байрона меня поразили: никогда я не видлъ ничего прекрасне, если-бы женщина увидла его въ эту минуту, она-бы страстно влюбилась въ него. Въ лож заговорили объ извстномъ сонет Тасса, гд поэтъ является неврующимъ:

Odi, Filii, che tuona…

Ma die curar dobbiam che faccia Giove?

Godiam noi qui, s’egli &egrave, turbato in cielo.

Tema il volgo i suoi tuoni…

Pera il mondo, e rovini! a me non cale

Se non di quel che piu piace e diletta,

Che, se terre sard, terra ancor fui…

‘Эти стихи, сказалъ Байронъ,— не боле, какъ результатъ сквернаго расположенія духа. Нжная душа и безумное воображеніе Тасса одинаково нуждались въ поддержк традиціонной вры. Его голова слишкомъ была завалена платонизмомъ, чтобы онъ могъ связать два или три трудныхъ силогизма. Сочиняя этотъ сонетъ, Тассъ чувствовалъ свой геній, но очень можетъ быть, что у него не было куска хлба или любовницы’. Въ письм, которое лордъ Байронъ написалъ въ 1823 году, съ цлью оправдать Вальтер-Скотта отъ упрека въ прислуживаніи и лести, онъ вспоминаетъ о большинств тхъ, которыхъ мы знали въ Милан и которые по большей части уже умерли или погибли на плах. Въ письм Байрона я нашелъ оттнокъ чисто-британскаго самовосхваленія, и, не желая сказать что-либо непріятное человку, котораго я любилъ и уважалъ, я счелъ за лучшее не отвчать’…

Лордъ Байронъ писалъ Бейлю, по поводу его статьи о Вальтеръ-Скотт, въ которой Бейль обвиняетъ англійскаго романиста въ сервилизм. Эта статья, составляющая не боле двухъ страничекъ, чрезвычайно интересна тмъ, что вполн знакомитъ съ манерой Бейля и съ его критическими взглядами.

‘Слдуетъ-ли въ роман описывать костюмы дйствующихъ лицъ, пейзажъ, формы лица или не лучше-ли заняться изображеніемъ страстей и чувствъ, волнующихъ ихъ души? Мои замчанія будутъ скверно приняты: масса людей заинтересована въ успхахъ сэра Вальтеръ-Скотта. Платье и мдное забрало среднихъ вковъ легче описать, чмъ изобразить движенія сердца человческаго. Можно скверно изобразить лицо и описать костюмъ среднихъ вковъ, не возмутивъ читателя, но мы непремнно съ отвращеніемъ бросимъ книгу, если авторъ, не зная сердца человческаго, надлитъ славнаго рыцаря, товарища по оружію сына Генриха IV, чувствами лакея. Не забудемъ и другого недостатка школы сэра Вальтеръ-Скотта: описаніе костюма и позы героя всегда займетъ дв страницы, движенія-же души, которыя, во-первыхъ, такъ трудно понять и которыя, во-вторыхъ, такъ трудно передать, составятъ не боле нсколькихъ строчекъ… Всякое произведеніе искуства есть не боле, какъ прекрасная ложъ, вс т, которые пишутъ, отлично это знаютъ. Нтъ ничего смшне, какъ совтъ подражать природ. Да, знаю я, чортъ побери, что нужно подражать природ, но въ какой мр? Вотъ настоящій вопросъ. Два человка одинаковаго генія, Расинъ и Шекспиръ, изобразили — первый Ифигенію, въ ту минуту, когда отецъ собирался ее казнить въ Авлид, второй — молодую Имогену въ тотъ моментъ, когда ея мужъ, котораго она боготворитъ, собирается ее убить въ горахъ Митфорда. Оба поэта подражали природ, но одинъ хотлъ нравиться деревенскимъ сквайрамъ, сохранившимъ еще грубую искренность — плодъ долгихъ ‘войнъ Красной и Блой Розы, другой искалъ аплодисментовъ тхъ полированныхъ царедворцевъ, которые употребляли всю свою жизнь на то, чтобы нравиться королю и заслужить похвалу дамъ. Поэтому подражать природ — нелпый совтъ. До какой степени нужно маскировать природу, чтобы нравиться читателю? Вотъ великій вопросъ… Итакъ, искуство не боле, какъ прекрасная ложь, но сэръ Вальтеръ-Скоттъ уже черезчуръ лгунъ. Онъ-бы боле нравился образованнымъ людямъ, если-бы въ изображеніи страстей воспользовался большимъ количествомъ естественныхъ чертъ. Его страстные герои точно стыдятся самихъ себя, точь-въ-точь какъ г-жа Марсъ, когда она играетъ роль дуры. Подходя къ рамп, эта великая актриса бросаетъ тонкій взглядъ на зрителя. ‘Пожалуйста, не думайте, что я дура, говоритъ этотъ взглядъ,— у меня столько-же ума, какъ и у васъ, сознайтесь только, что я умю играть роль дуры, и длаю это для того, чтобы заслужить ваши аплодисменты — предметъ всхъ моихъ желаній…’ О живописц, который иметъ недостатокъ сэра Вальтерскотта и г-жи Марсъ, сказали-бы: ‘его колоритъ недостаточно наивенъ’. Я пойду даже дальше: героямъ шотландскаго романиста тмъ боле недостаетъ увренности и смлости, чмъ боле высокія чувства они должны выражать. Это-то именно и коробитъ меня боле всего въ сэр Вальтеръ-Скотт, потому что въ этомъ вопрос онъ — верховный судья. Не онъ-ли тотъ самый человкъ, который, за столомъ Георга IV, прозжавшаго черезъ Эдинбургъ,-выпрашиваетъ съ энтузіазмомъ стаканъ, изъ котораго король пилъ за здоровье своего народа? Сэръ Вальтеръ пріобртаетъ драгоцнный кубокъ и прячетъ его въ карманъ. Но, возвратившись домой, онъ забываетъ эту высокую милость, онъ бросаетъ небрежно свое платье — стаканъ разбивается, онъ въ отчаяніи. Старый Корнель могъ-ли-бы понять это отчаяніе? Черезъ сто сорокъ шесть лтъ сэръ Вальтеръ-Скоттъ не будетъ находиться на той высот, на которой старикъ Корнель стоитъ передъ нами, спустя сто сорокъ шесть лтъ посл своей смерти’.

В. Чуйко.

‘Дло’, No 10, 1874

ГЕНРИХЪ БЕЙЛЬ

(СТЭНДАЛЬ).

‘Возстановить память несправедливо забитыхъ личностей, оказавшихъ услуги прогресивной европейской мысли, примирить съ общественнымъ мнніемъ тхъ дятелей, которые при хохот и кликахъ негодованія безсмысленной толпы сходили въ могилу, и, съ другой стороны, разрушить ложно-составленныя репутаціи, отдлить блестящую грязь отъ чистаго золота въ исторіи умственнаго развитія народовъ — это великая задача литературной критики, если только она хочетъ быть самостоятельной критикой’. Эти глубоко-прочувствованныя слова Сэи-Бёва, сказанныя имъ по поводу Поля Курье, вполн прилагаются и къ Бейлю. Бейль долго былъ забытъ, не потому, чтобы дятельность его не заслуживала доброй памяти, а потому, что онъ не примкнулъ ни къ одному господствующему кружку, не выпрашивалъ и не покупалъ милости у современныхъ ему пигмеевъ, раздававшихъ славу и внцы, не унижался передъ ними, а шелъ одинъ своей дорогой. Только теперь поняли, что для французской культуры онъ крайне важенъ во многихъ отношеніяхъ. Въ литературномъ отношеніи Бейль былъ однимъ изъ первыхъ французовъ (вмст съ г-жею Сталь), которые вышли изъ своей замкнутости, познакомились съ. Европой и стали сравнивать цивилизацію Франціи съ цивилизаціей другихъ европейскихъ народовъ. Слдуя за великой арміей и разъзжая по Европ въ качеств туриста, Бейль обращалъ вниманіе на все, что ему попадалось на глаза,— на оперу Чимарозы и Моцарта, картину, статую, на всякое новое произведеніе искуства, не забывая изученія характера различныхъ народовъ и расъ. Отсюда свжесть его идей, ихъ новизна и оригинальность. ‘Людей кабинетныхъ, какъ я (говоритъ Сен-Безъ), онъ познакомилъ со многими именами, со многими особенностями иностранцевъ. Онъ постоянно возбуждалъ желаніе видть и знать и раздражалъ любопытство своими намеками. Онъ наводнилъ свои сочиненія цитатами тхъ божественныхъ поэтовъ Италіи, которыхъ совстно не знать. Долгое время я только ему былъ обязанъ (и когда я говорю въ первомъ лиц, то изъ скромности, въ сущности-же я говорю отъ лица весьма многихъ) итальянскимъ чувствомъ, живымъ и воспріимчивымъ, не выходя изъ своей комнаты. Онъ воскресилъ и реабилитировалъ національную лнь учениковъ фонтана, если у фонтана были ученики. Многіе, если-бы были искренни, должны были-бы признать, что обязаны ему возбужденіемъ ихъ умственной энергіи, его насмшками пользовались, хотя и сердились на нихъ. Онъ, наконецъ, заставилъ насъ выйдти изъ того круга академическаго и слишкомъ узко-французскаго, въ которомъ мы прозябали, благодаря мертвой офиціальной рутин. Онъ былъ критикомъ не для публики, но для художниковъ и для самихъ критиковъ’. Такое сознаніе со стороны Сен-Бева крайне важно и указываетъ на дйствительное значеніе Генриха Бейля.

Эту роль критика для критиковъ Генрихъ Бейль началъ цлымъ рядомъ сочиненій по исторіи живописи и музыки: ‘ Vie de Haydn, de Mozart et Metastase’. ‘Vie de Rossini’, ‘Histoire de la peinture en Italie’, ‘Promenade dans Rome’, ‘Rome, Naples et Florence’, и продолжалъ въ другихъ, мене систематическихъ и обработанныхъ произведеніяхъ. Начавъ съ дилетантизма, Бейль подъ конецъ сдлался хорошимъ и компетентнымъ судьей въ искуств. Прилагая на практик принципы Кондильяка и Гельвеція, Бейль старался отыскивать въ общей гармоніи извстнаго явленія тотъ выдающійся, господствующій характеръ, изъ котораго вытекаютъ и зависятъ отдльныя черты. ‘Итальянское искуство, замчаетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,— упало съ высоты своего прежняго величія не потому, какъ думаютъ обыкновенно, что его оставило великое вдохновеніе среднихъ вковъ, что ему не достаетъ геніальныхъ представителей,— геніи всегда есть въ сред народа, какъ искра въ кремн, только нужно вызвать эту искру изъ мертваго камня, — нтъ, оно упало потому, что въ немъ нтъ той широкой, міровой концепціи, которая толкала на путь творческой работы прежнихъ художниковъ, детали и мелочи, какъ-бы он художественны ни были, еще не составляютъ искуства, какъ отдльныя идеи, хотя-бы и геніальныя, еще не даютъ права писателю на названіе таланта или генія, чтобы быть тмъ или другимъ, надо имть такое міровоззрніе, которое-бы захватывало въ себ весь кругъ современныхъ идей и подчиняло ихъ одной господствующей мысли. Только тогда овладваетъ мыслителемъ фанатизмъ идеи, т. е. та ясно-опредленная и пламенная вра въ свое творическое дло, безъ которой ни въ искуств, ни въ наук нтъ истинной жизни. У старыхъ итальянскихъ художниковъ эта вра была, и потому они были дйствительными творцами, а не копировщиками и жалкими подражателями уже отжившихъ образцовъ. Кром того я никогда не отдлялъ художника отъ мыслителя, какъ не могу отдлить художественной формы отъ художественной мысли. И то, и другое неразлучно, какъ свтъ и воздухъ, какъ солнце и краски. Художникъ безъ идей — не художникъ, а маляръ и рщикъ.’

Исходя изъ такого широкаго критическаго воззрнія на значеніе искуства, Бейль, естественно, относился иронически къ той толп маляровъ и мщиковъ, которые вымаливали себ славы и денегъ, торгуя искуствомъ, какъ изношеннымъ платьемъ. Его упрекали въ односторонности, въ узкости критическихъ взглядовъ, тогда какъ всякая односторонность была противна Бейлю по самому существу его умственнаго темперамента. Въ структур своего ума онъ соединялъ лучшія стороны всхъ романскихъ племенъ, т черты, которыя составляютъ общую основу и сохранились въ цлости, несмотря на различныя культуры, выработанныя каждымъ романскимъ племенемъ отдльно. Иронія и мткость взгляда Бейля, его удивительная способность къ ясному и точному, свтлому анализу, принадлежатъ, очевидно, къ основамъ гальскаго характера, между тмъ какъ его страстность, умнье отдаваться всецло сильному ощущенію, конечно, принадлежатъ итальянской рас. Въ его сужденіяхъ объ искуств дв черты въ особенности рзко проглядываютъ. Восторгаясь совершенно не по-французски, страстно, произведеніями римской, ломбардской и флорентинской школъ, онъ судилъ ихъ строго, совершенно но-французски, и если въ его восторгахъ вы видите страстнаго итальянца, то въ сужденіяхъ его непремнно замтите парижанина, ученика Кондильяка, Гельвеція и Кабаниса. Когда онъ открываетъ въ Мадонн Рафаэля или Корреджіо цлый міръ страстей и самыхъ топкихъ оттнковъ чувства, то вы невольно себя спрашиваете: понялъ-ли онъ вполн намренія и цли этихъ великихъ мастеровъ? Пластическая сторона живописи для него почти не существуетъ, онъ видитъ только полноту содержанія и драматическій элементъ, и въ этомъ отношеніи онъ геніальный критикъ, ушедшій на нсколько столтій впередъ отъ этого возрожденія, которому онъ такъ страстно покланялся. Онъ разсказываетъ по-своему т чувства, которыя имъ овладваютъ при созерцаніи картины, онъ старается передать впечатлніе, не будучи въ состояніи объяснить причины. Какъ и вс критики, Бейль боролся противъ трудности, вроятно, неизбжной по несовершенству языка человческаго. Ни одинъ языкъ не въ состояніи передать вполн точно не только формы, но даже цвтовъ,— вроятно, потому, что цвта, какъ и формы, слдуя Гельмгольцу, являются простйшими физіологическими элементами. Даже мало-привычный взглядъ сразу увидитъ неправильность въ форм. Кто видлъ въ Лувр Венеру Милосскую, напр., и сравнитъ потомъ копіи съ этой статуи, длаемыя по метод Колласа, тотъ немедленно увидитъ, что въ статуэтк носъ не античенъ, а между тмъ уклоненіе отъ настоящей линіи такъ ничтожно, что составляетъ не боле, какъ дробь одного милиметра. Разв возможно передать словами это уклоненіе? То, что съ такою легкостью чувствуется, не можетъ быть передано на бумаг. Вслдствіе этой невозможности явилась потребность прибгать къ сравненіямъ, которыя, конечно, не всегда достаточно ясны. Что касается французовъ, то они обращаютъ лишь вниманіе на драматическій элементъ пластическихъ искуствъ, и, вроятно, по этой причин Бейль опредляетъ красоту, какъ страсть, такъ, напр., онъ чрезвычайно высоко ставитъ Микель-Анджело, потому-что у этого великаго скульптора красота всегда выражается въ страсти. Хваля его Моисея (на гробниц Юлія II), онъ указываетъ, что невозможно было врне передать выраженіе непоколебимой жестокости.

Изъ всхъ произведеній Бейля, принадлежащихъ къ этому циклу, самое интересное, конечно, ‘La vic de Rossini’, по масс чрезвычайно умныхъ и мткихъ замчаній. Я по знаю ни въ древнихъ, ни въ новйшихъ литературахъ сочиненія, которое-бы не только давало читателю больше идей, но которое-бы заставляло его собственную мысль больше работать. Это самый драгоцнный матеріялъ для общественной психологіи, которую Бойль изучалъ всю свою жизнь. Эта книга, кром того, для насъ иметъ еще и другой интересъ. Какъ въ Европ въ двадцатыхъ годахъ, такъ въ Россіи въ семидесятыхъ, идетъ ожесточенная борьба различныхъ музыкальныхъ партій. Одни защищаютъ итальянцевъ, другіе — французовъ, третьи — чистыхъ нмцевъ, четвертые — не чистыхъ (вагнеристы), нятые — народную русскую музыку, шестые, наконецъ (и самые жестокіе, самые назойливые), полагаютъ, что открыли новую музыкальную школу.

Лично Бейль — итальянецъ въ музык, но свои личныя чувства, по большей части, онъ оставляетъ въ сторон и старается путемъ историческаго анализа опредлить сущность искуства. ‘Нмецъ, говоритъ онъ,— превращающій все въ доктрину, смотритъ на музыку съ точки зрнія ученаго педанта, страстный итальянецъ ищетъ въ ней горячаго и мимолетнаго наслажденія, французъ, боле тщеславный, чмъ впечатлительный, говоритъ объ ней остроумно, англичанинъ дорого за нее платитъ и упорно молчитъ’. Этимъ шуточнымъ замчаніемъ Бейль, въ сущности, резюмируетъ свой взглядъ, выясняя его слдующимъ образомъ:

‘Въ музык вспоминаешь только то, что можешь повторить, ни одинъ человкъ, выходя изъ концерта, не можетъ однимъ своимъ голосомъ передать гармонію. Вотъ на чемъ, собственно, основана разница нмецкой музыки отъ итальянской. Молодой, страстный итальянецъ поетъ арію Россини, безсознательно изъ всхъ извстныхъ ему мелодій онъ выбираетъ ту, которая ближе отвчаетъ его душевному настроенію, принимаясь пть, онъ придаетъ своему пнію особенное выраженіе той страсти или чувства, которое имъ въ данную минуту овладло. Это эхо его души утшаетъ его, его пніе похоже на зеркало, въ которомъ онъ себя видитъ… Отъ этого состоянія до творчества одинъ только шагъ… Чтобы хорошо играть на скрипк, необходимо упражняться, по крайней мр, три часа въ день впродолженіи 8 лтъ. На пальцахъ являются мозоли, но за то звуки хороши. Необходимое терпніе для такого рода таланта очень рдко встрчается на юг и не соотвтствуетъ слиткомъ живому воображенію страстнаго обитателя юга. Все время, какъ играешь на скрипк или на флейт, необходимо обращать вниманіе на красоту и правильность звуковъ, а не на то, что эти звуки выражаютъ. Это послднее слово даетъ ключъ къ пониманію двухъ музыкальныхъ школъ.

‘Эти школы являются крайне сложнымъ результатомъ условій, резюмирующихся особенностями расы, среды и нравовъ. Благоразуміе убійственно для процвтанія музыки: чмъ въ народномъ характер боле страстности, чмъ мене резонерства и рефлекса, тмъ боле этотъ народъ музыкаленъ… Музыка сама по себ не есть что-либо реальное и конкретное, она является реальностью только вслдствіе возбужденія въ насъ извстнаго душевнаго настроенія, которое поэтому намъ дорого. Французъ впечатлителенъ и живъ, но онъ очень занятъ, вс поприща открыты его честолюбію, французъ такъ-же стремится къ военной слав, какъ и литературной. Тщеславіе и блестящая обстановка у него стоятъ на первомъ план. Онъ самымъ серьезнымъ образомъ три четверти времени употребляетъ на то, чтобы разсчитать вроятный успхъ каламбура, и благоразуміе, рефлексъ никогда его не оставляютъ. Даже въ минуты безумной радости онъ никогда не отдается весь своему чувству. Онъ очень любезенъ въ обществ, но общество для него сдлалось первымъ изъ занятій. Это народъ самый остроумный, самый пріятный, но въ то же время и самый анти-музыкальный. Итальянецъ, полный страстности, нмецъ, всегда увлекающійся искуственно своимъ воображеніемъ, длающійся страстнымъ по вслдствіе своихъ природныхъ свойствъ, а благодаря своей постоянно сосредоточенной и безпокойной мысли. Что доставляетъ французу въ искуств наслажденіе, воспринимаемое чисто-вншними чувствами, чмъ италіянецъ увлекается по своему дтски-подвижному и живому темпераменту, то для нмца составляетъ предметъ философскаго созерцанія. Везъ философіи, какъ безъ религіи, нмецъ былъ-бы абстрактнымъ существомъ, метафизической фикціей… Одинъ изъ моихъ друзей врно замтилъ, что нмецъ не поцлуетъ своей нмки безъ того, чтобы но вмшать трансцедентальнаго синтеза въ это невинное удовольствіе. Поэтому теорія музыки обязана своимъ развитіемъ преимущественно нмцамъ. Разница между музыкальнымъ темпераментомъ италіяпца и нмца заключается и въ томъ, что боле холодный климатъ надлилъ нмца топорными и грубыми органами воспріятій, и поэтому его музыка рзка и шумна… Этотъ холодъ, надлившій его привычками безграничнаго терпнія, сдлалъ то, что музыкальной илюзіи онъ ищетъ не въ тон и голос, а въ инструментахъ. Нтъ сомннія, что національный характеръ того или другого народа сильно вліяетъ на его музыкальныя способности и опредляетъ то или другое направленіе этой отрасли искуства. Нмецъ въ этомъ отношеніи выказываетъ чисто-рабскую податливость, онъ унаслдовалъ отъ германцевъ Тацита невроятную наивность, всякій нмецъ, прежде, чмъ жениться, ухаживаетъ за своей будущей женой три или четыре года, но всмъ правиламъ рыцарскаго кодекса, но когда этотъ рыцарь женится, онъ немедленно обращаетъ свою любовь въ мщанскую добродтель и на восторженныя сонаты молодости смотритъ, какъ на недопитую кружку кислаго пива. При этихъ условіяхъ во Франціи совсмъ не было-бы браковъ, а въ Германіи ихъ слишкомъ много… Англичанинъ опечаленъ своей жолчью, его епископы и лорды запрещаютъ заниматься ему логикой посл Локка. Какъ только говоришь ему объ интересномъ открытіи, онъ васъ спрашиваетъ: ‘А разв это выгодно сегодня?’ Ему необходимо немедленное практическое приложеніе. Принужденный постоянно работать, чтобы не быть бднякомъ, видя въ деньгахъ конечную цль жизни, могущество и достоинство свое, онъ весь погруженъ въ свои личные карманные интересы, и потому ему некогда заниматься искуствами, все это неблагопріятно отзывается на его музыкальномъ темперамент, на его чувствахъ. Молодые люди Италіи и Германіи, напротивъ, цлыми днями только и думаютъ, что о любви. Но англичанинъ въ то-же время чрезвычайно конфузливъ, благодаря этому печальному качеству — результату аристократизма и пуританизма — онъ любитъ музыку. Боязнь быть смшнымъ заставляетъ молодого англичанина молчать о своихъ чувствахъ. Это предрасположеніе, выработанное хорошо понятымъ самолюбіемъ, благопріятствуетъ музык, онъ довряетъ ей свои лучшія ощущенія и часто длаетъ ее выраженіемъ саняхъ интимныхъ чувствъ. Стоитъ только посмотрть Beggars opera или послушать миссъ Стефенсъ, чтобы убдиться, до какой степени англичанинъ предрасположенъ къ чувствительности и къ музык. Это предрасположеніе особенно замтно въ Шотландіи, потому что шотландецъ — человкъ сильнаго воображенія, потому что въ этой стран долгіе зимніе вечера даютъ много свободнаго времени. Это то-же, что и въ Италіи,— для музыки всегда необходимъ принужденный отдыхъ, наполняемый воображеніемъ. Страна, которая создала грозныя и привлекательныя картины Оссіана и Tales of my Landlord, страна, гордящаяся Робертомъ Бернсомъ, безъ сомннія, можетъ дать Европ Гайдна или Моцарта. Берисъ боле, чмъ на половину, былъ музыкантъ. Но прослдите исторію молодости Гайдна и вспомните, какъ Берисъ умеръ отъ нищеты и пьянства, къ которому онъ пристрастился, чтобы забыть нищету. Если-бы Гайднъ не встртилъ богатаго покровителя и могучій музыкальный институтъ, то самый знаменитый гармонистъ Германіи былъ-бы плохимъ каменьщикомъ гд-нибудь въ Венгріи… Но вотъ уже боле двадцати лтъ, какъ пластъ самаго сальнаго лицемрія покрываетъ правы двухъ самыхъ цивилизованныхъ народовъ. Во Франціи, отъ префекта до министра, всякій, считая себя обязаннымъ играть комедію для подчиненныхъ, издвается надъ комедіей начальства {Одинъ префектъ при Наполеон прививаетъ ученика професора Бруеоне въ Монпелье и говоритъ ему важно: ‘Милостивый государь, тезисъ, защищаемый вами вчера, недостаточно католиченъ’. Этотъ тезисъ касался болзни нижней части живота,— болзни, развивающей въ человк тоску. Надобно было сказать, что тоска есть проявленіе души.}. Человкъ, пользующійся ежегоднымъ доходомъ въ три тысячи франковъ, только тогда хвалитъ картину, когда авторъ ея благонамренъ. Такого сорта лицемріе изгоняетъ изъ Франціи искренность и смлость художественнаго творчества.

‘Въ лицемріи итальянца, нтъ ничего произвольнаго. Гибель такъ близка, что лицемріе, будучи только благоразуміемъ, не иметъ ничего унижающаго’.

Такимъ образомъ, слдуя теоріи Бейля, народный характеръ опредляетъ направленіе музыки, а политическія и общественныя условія способствуютъ или препятствуютъ развитію этого направленія. ‘Я не могу даже представить себ, замчаетъ онъ по поводу французскихъ художниковъ,— искуства вн соціальныхъ условій, въ которыхъ находится нація. Въ нихъ и только въ нихъ оно почерпаетъ свою силу или слабость, свое высокое значеніе или пошлость. Искуство для искуства — это дтская игрушка, невозможная для зрлаго народа’. Вы видите, что въ этой теоріи нтъ ничего догматическаго, Бейль не поучаетъ, а анализируетъ, онъ не выдаетъ своей доктрины за единственно истинную, онъ только опредляетъ условія, при которыхъ извстное искуство возможно въ извстномъ народ.

Я передаю только отрывочно нкоторыя мннія Бейля, случайно выбираю его мткія замчанія, анализировать обстоятельно всю книгу ршительно невозможно: пришлось-бы цитировать страницу за страницей. Вся книга наполнена идеями самыми разнообразными, говоря о музык, Бейль поминутно переходитъ къ политик, философіи, соціальному положенію, сообщаетъ свои наблюденія, издвается надъ нмцами съ ихъ претензіей согласовать музыку оперы со словами либрето, упрекаетъ французовъ въ ихъ тщеславіи, оспариваетъ ту или другую точку зрнія. По мннію Тэна, книга эта — драгоцннйшій матеріалъ для критика и историка.

VI.

Слава Бейля, какъ романиста, начинается съ его романа ‘Rouge et Noir’, который доставилъ Вейлю литературную извстность между французскими белетристами. Несмотря на сильно-развитое воображеніе, Бейль не былъ художникомъ въ точномъ и узкомъ значеніи этого слова. Я хочу сказать, что Бейль не былъ полу-ясновидящимъ, какъ большинство такъ-называемыхъ непосредственныхъ художниковъ. Онъ ни когда не создавалъ непосредственно, никогда не воплощался въ создаваемое имъ лицо, никогда не жилъ въ сфер художественной илюзіи, никогда не забывалъ реальнаго міра и требованій сознательной мысли. Другими словами, Генрихъ Бейль не былъ подверженъ художественной галюцинаціи, какъ это было со всми великими художниками. Бальзакъ, напр., до такой степени увлекался въ то время, когда писалъ, что создаваемыя имъ лица дйствительно жили и существовали, встрчаясь съ знакомыми, онъ начиналъ разговоръ о г-ж Марнефъ или Понс и вдругъ говорилъ: ‘А знаете-ли, на комъ женится Феликсъ Ванденессъ? Представьте, на дочери Грандвиля! Знакомые, разумется, съ недоумніемъ посматривали на него, никогда ничего не слыхавъ ни о Феликс Ванденссс, ни о Грандвиляхъ, которые существовали только въ его воображеніи и романахъ. Диккенсъ обладалъ тою-же способностью, хотя его галюцинаціи принимали другое направленіе, онъ не врилъ въ дйствительность создаваемыхъ имъ лицъ, но за то дйствительно переживалъ ихъ. Гюставъ Флоберъ, когда описывалъ отравленіе г-жи Бовари, съ такой непосредственностью и ясностью представлялъ себ дйствіе мышьяка на организмъ, что у него сдлалось разстройство желудка (собственное сознаніе, сдланное Флоберомъ въ письм къ Тэну). Въ сочиненіи своемъ ‘De l’intelligence’ Тэнъ приводитъ еще примръ одного англійскаго портретиста, который писалъ свои портреты, никогда не требуя присутствія лица. съ котораго писалъ. Ему достаточно было смотрть на него впродолженіи получаса, посл, когда онъ принимался писать, то у мольберта ставилъ стулъ, на которомъ предполагалось, что сидитъ оригиналъ. Художникъ отъ времени до времени посматривалъ на пустой стулъ и тогда ему представлялся сидящій оригиналъ во всхъ подробностяхъ. Впрочемъ, эта постоянно упражняемая способность привела англичанина къ настоящимъ галюцинаціямъ, ему стали представляться днемъ и ночью громадные черти, — они являлись и начинали передъ нимъ бшеную пляску. Нужно было прибгнуть къ теченію. Черти продолжали являться, но все мельче и мельче, такъ что подъ конецъ это были самые крошечные чертики, плясавшіе на стол, у котораго сидлъ художникъ. Это, наконецъ, взбсило его, онъ сильно ударилъ по столу кулакомъ, вскрикнувъ съ бшенствомъ: ‘убирайтесь, проклятые черти!’ Черти убрались и съ тхъ поръ не возвращались. Автору настоящей статьи лично извстно, что когда въ 1868 г. умеръ Россини въ Париж, г-жа Россини пригласила Гюстава Дорэ сдлать портретъ великаго композитора. Дорэ явился, вошелъ въ комнату, гд лежалъ покойникъ, слъ и около часа смотрлъ на лицо. Этого было совершенно достаточно: портретъ вышелъ поразительно похожъ.

Ничего подобнаго не было у Генриха Бейля,— это былъ критикъ, и только критикъ, другими словами, весь процессъ его мысли заключался въ строгомъ анализ, посл котораго являлось обобщеніе и выводъ. Въ роман Бейль является боле критикомъ, чмъ художникомъ, критика привела его къ роману, а въ этой новой форм онъ остался прежнимъ ученикомъ Кондильяка и Гельвеція. Въ противоположность настоящимъ художникамъ, Бейль создавалъ своихъ героевъ изъ трехъ-четырехъ основныхъ идей… Многіе, и въ томъ числ Сен-Бевъ, находятъ, что его дйствующія лица недостаточно живы и мало правдоподобны. Не отвчая непосредственно на этотъ упрекъ, я постараюсь анализировать возможно точно его романъ ‘Rouge et Noir’ {Этотъ анализъ сдланъ въ главныхъ своихъ чертахъ по стать Тэна (‘Stendhal’). Я лично представиль только нкоторыя разъясненія, необходимыя для русскихъ читателей.}. Каждый писатель въ безчисленномъ количеств явленій природы и жизни выбираетъ себ извстную область, которой изученіе соотвтствуетъ складу его ума. Такъ, напр., Руссо въ своей ‘Новой Элоиз’ искалъ предлога къ разъясненію извстной философской мысли. Викторъ Гюго въ ‘Парижской Богоматери’ и во всхъ послдующихъ романахъ изображаетъ страсть въ ея физіологическихъ послдствіяхъ и причинахъ, поэзію цвтовъ и формъ. Бальзакъ былъ физіологомъ психическаго міра. Однимъ словомъ, всякій талантъ является какъ-бы глазомъ, который чувствителенъ только для одного цвта, вс остальные цвта онъ не видитъ и не замчаетъ. Генрихъ Бейль, какъ идеологъ, изучаетъ только чувства, характеры, страсти,— однимъ словомъ, изучаетъ психическую жизнь. Обладая сильнымъ воображеніемъ, онъ, конечно, способенъ построить запутанную и сложную интригу, но онъ этого почти никогда не длаетъ. Связь вншнихъ обстоятельствъ его не занимаетъ, его интересуетъ только внутренній міръ человка, механизмъ его мысли и чувства. Оттого-то онъ не разскащикъ, а психологъ, въ самомъ строгомъ значеніи этого слова. Какъ-же принимается психологъ за постройку романа?

‘Rouge et Noir’ — одинъ изъ большихъ по объему романовъ. Фабула заключается въ слдующемъ: Жюльенъ, санъ крестьянина, выучившись латинскому языку и получивъ элементарное образованіе у сельскаго священника, поступаетъ въ качеств учителя къ провинціальному аристократу Репалю и длается любовникомъ его жены. Когда подозрнія мужа подтверждаются, онъ оставляетъ Репалей и поступаетъ въ духовную семинарію. Директоръ семинаріи рекомендуетъ его маркизу Ла-Моль, въ Париж, который беретъ Жюльена въ секретари. Вскор онъ длается свтскимъ человкомъ и иметъ любовницей дочь маркиза, которая хочетъ выйдти за него замужъ. Письмо г-жи Реналь представляетъ его какъ лицемра и интригана. Жюльенъ, взбшенный, стрляетъ изъ пистолета въ г-жу Реналь, его судятъ и онъ погибаетъ на эшафот. Вы видите, что всю интригу, во всхъ подробностяхъ, можно разсказать въ нсколькихъ словахъ. Вся забота автора заключается въ томъ, чтобы слдить шагъ за шагомъ за психическимъ процессомъ своего героя и представить врную картину общества, въ которомъ Жюльенъ живетъ. Здсь, если хотите, все искуственно — и выборъ характера, и условія, при которыхъ этотъ характеръ проявляется, и вншняя обстановка. Въ чемъ-же, однакожь, заключается характеръ Жюльена!

Но имя претензіи, какъ Бальзакъ, изобразить въ своихъ романахъ всю разновидность человческой природы, Бейль выбираетъ только такія особенности, которыя съ психологической точки зрнія по-преимуществу интересны и поучительны. Поэтому Жюльенъ и остальныя лица его романовъ, во-первыхъ, люди съ обширнымъ умомъ. Бейль, такъ-сказать, интересуется людьми только родственными ему. Вслдствіе этого Бейль не изобртаетъ героевъ, во-первыхъ, потому, что въ реальной жизни героевъ не существуетъ, а во-вторыхъ, потому, что герой, — если таковой существуетъ,— но цльности своей натуры, даетъ только скудный матеріалъ для психологіи. Къ тому-же Бейль писатель слиткомъ самостоятельный и никому не подражаетъ. Его лица очень реальны, очень самостоятельны, головой выше толпы, какъ и творецъ ихъ. Это замчательные люди, но не великіе,— люди, которыхъ не забываешь, но которые въ то-же время не могутъ служить образцами.

Вс характеры въ роман: м-ль Ла-Моль, г-жа Реналь, маркизъ, Жюльенъ — великолпно построены, въ особенности главный — характеръ Жюльена. На первый взглядъ кажется, что онъ созданъ изъ противорчій. Въ одно и то-же время скромный и дерзкій, великодушный и эгоистъ, лицемръ и дтски-откровенный, дотомъ разрушающій послдствія своего лицемрія внезапными припадками чувствительности и энтузіазма, наивный, какъ ребенокъ, и въ то-же время разсчетливый, какъ дипломатъ,— по большей части онъ искуственъ и смшонъ. Онъ противенъ почти всмъ читателямъ, по крайней мр на первый взглядъ. По убжденіямъ — человкъ неврующій, но необходимости и разсчету — Тартюфъ, Жюльенъ заявляетъ желаніе быть священникомъ и поступаетъ въ семинарію изъ честолюбія. Онъ ненавидитъ тхъ, съ которыми живетъ. Въ дом, гд онъ пользуется гостепріимствомъ и дружбой, онъ длается любовникомъ жены и дочери,— не по увлеченію страсти, а изъ-за того-же честолюбія, всюду за собою онъ оставляетъ одно несчастіе и оканчиваетъ тмъ, что убиваетъ любимую имъ женщину. Какой уродъ и какой парадоксъ! Дйствительно, ни у одного великаго писателя нтъ такой смлой, ршительной и парадоксальной постановки вопроса. Бейль точно бросаетъ намъ камни подъ ноги, чтобы затруднить намъ путь. Онъ любитъ уединеніе и прямо говоритъ, что пишетъ вовсе не для того, чтобы его читали. Но если вы все-таки его станете читать, то увидите, что противорчіе и парадоксъ только кажущіеся и что въ сущности нтъ ничего проще и нормальне, какъ этотъ характеръ.

И въ самомъ дл, но какимъ признакамъ можно узнать, что созданный художникомъ характеръ нормаленъ и естественъ? Не обходимо-ли для этого, чтобы мы лично встрчали подобный характеръ?— Нисколько, нашъ опытъ неизбжно ограниченъ и, разумется, есть масса типовъ, которыхъ мы или не замтили, или не поняли. Жюльенъ — одинъ изъ такихъ типовъ, такъ-какъ Бейль представляетъ намъ его какъ характеръ исключительный и по-преимуществу оригинальный. Въ критик, какъ и въ психологіи, существуетъ одинъ критеріумъ, одна только мрка. Характеръ тогда бываетъ естественнымъ, когда согласенъ съ самимъ собой, когда вс поступки дйствующаго лица вытекаютъ строго послдовательно изъ извстныхъ основныхъ, первичныхъ свойствъ, какъ различныя движенія машины являются слдствіемъ единственнаго двигателя. Поступки и чувства только тогда истинны, когда они послдовательны. Конечно, можно возразить, указывая на всмъ извстные фактическіе примры, на дйствительныхъ людей, которые по большей части непослдовательны и для которыхъ логики почти но существуетъ. Но психологъ отвтитъ вамъ очень резонно, что это только такъ кажется, потому что мысль наша не допускаетъ слдствія безъ причины, и что, конечно, можно рабски подражать видимой природ, но такое подражаніе не иметъ ничего общаго ни съ искуствомъ, ни съ наукой. Основнымъ свойствомъ ума Жюльена является гордость, чрезвычайная, страстная, подозрительная, постоянно оскорбляемая, вчно возбужденная противъ другихъ, безжалостная къ самой себ, и, кром того, живое и творческое воображеніе, т.-е способность при малйшемъ толчк, при малйшемъ вншнемъ стимул воспроизводить массой идеи и погружаться въ нихъ. Отсюда привычная сосредоточенность, постоянный возвратъ къ самому себ, постоянный анализъ самого себя, созданіе идеальнаго образца, къ которому человкъ постоянно себя приравниваетъ и на основаніи котораго себя судитъ. Какъ можно ближе приближаться къ этому идеальному образцу есть для Жюльена то, что онъ называетъ долгомъ и что управляетъ его жизнію.

Жюльенъ, какъ выраженіе своего времени, есть именно такая личность. Свой идеальный образецъ онъ не перенимаетъ ни отъ кого, онъ все самъ лично создаетъ, и въ этомъ заключается причина его самобытности и силы. Онъ — высшій умъ, потому что творитъ и этимъ шокируетъ толпу, которая уметъ только подражать. Теперь поставьте подобный умъ въ т самыя условія жизни и обстоятельства, въ которыя Бейль его ставитъ, и вы впередъ, не зная романа, можете угадать, въ чемъ будетъ заключаться этотъ идеальный образецъ и какая роковая необходимость связываетъ въ одно цлое его поступки и вызываетъ его чувства. Романъ Бейля представляетъ намъ это зрлище съ геніальной логикой и послдовательностью.

VII.

Жюльенъ, нжный, красивый и болзненный мальчикъ, выноситъ грубость отца и братьевъ, грубыхъ и невжественныхъ деспотовъ, которые, какъ обыкновенно это случается, ненавидятъ тхъ, кого не попинаютъ. Естественно, онъ желаетъ освободиться отъ такой печальной обстановки. У него нтъ вульгарнаго желанія пользоваться роскошью, но онъ стремится избавиться отъ постоянныхъ униженій, отъ постоянной зависимости. Презираемый, оскорбляемый, свидтель постояннаго корыстолюбія, принужденный скрывать свои мысли, страдать и лгать, онъ. очевидно, долженъ былъ смотрть на общество, какъ на врага. Онъ не правъ, положимъ, лучше быть угнетаемымъ, чмъ угнетателемъ, лучше быть обворованнымъ, чмъ воромъ. Такъ. Но вопросъ вовсе заключается не въ томъ, чтобы обвинять или оправдывать Жюльена, мы уже согласились, что Жюльенъ не можетъ служить намъ образцомъ. Вопросъ заключается въ томъ, что Жюльенъ можетъ быть добръ, благороденъ, великодушенъ, можетъ чувствовать благодарность, можетъ быть нженъ, можетъ носить въ себ вс элементы высочайшихъ добродтелей и въ то-же время дйствовать какъ эгоистъ, эксплуатировать людей, смотрть на нихъ какъ на пшки, искать наслажденія и удовлетворенія своему честолюбію въ несчастій другихъ. Главнокомандующій можетъ быть добрйшимъ и честнйшимъ человкомъ и въ то-же время онъ проливаетъ кровь тысячи людей и опустошаетъ цлыя провинціи. Тюренъ былъ такимъ. Вы видите, что Бейль далекъ отъ парадокса, что его Жюльенъ объясняется просто, несмотря на видимыя противорчія, и что, въ сущности, онъ не только не искуственное созданіе сильнаго воображенія съ помощью громадной логики, но существо живое, выхваченное изъ дйствительной жизни. Итакъ, Жюльенъ поступаетъ какъ врагъ. Его тактика заключается въ слдующемъ: изъ массы мелкихъ, ничтожныхъ обстоятельствъ онъ замчаетъ, что будущее принадлежитъ духовенству (дйствіе происходитъ въ 1820 году, въ разгаръ реставраціи).

‘Одна мысль, говоритъ Бейль,— овладла имъ съ всемогуще стволъ первой самостоятельной мысли. Когда заговорили о Бонапарт, Франція боялась иноземнаго вторженія, военныя способности были тогда необходимы и въ мод. Теперь-же на каждомъ шагу видишь священниковъ, недостигшихъ еще сорока-лтняго возраста, которые получаютъ по ста тысячъ франковъ жалованья, т. е. втрое больше, чмъ знаменитые генералы Наполеона. Этимъ молодцамъ нужны люди, которые-бы имъ помогали. Вотъ, напр., этой мировой судья, до сихъ поръ честный и умный, который позоритъ себя изъ боязни не понравиться молодому викарію тридцати лтъ. Нужно сдлаться, во что-бы то ни стало, пасторомъ’.

Въ силу такого силогизма Жюльенъ ухаживаетъ за сельскимъ патеромъ, учится латыни и длается лицемромъ. Добрыя души, конечно, негодуютъ и объявляютъ торжественно, что, во всякомъ случа, лицемріе — скверная вещь. Положимъ, но здсь оно естественно и необходимо, лицемріе, какъ это извстно изъ прописей, есть орудіе слабыхъ. Жюльенъ воюетъ въ качеств слабаго, обманывая, подобно тому, какъ дикій ползетъ по земл и длаетъ засаду, чтобы врне напасть на врата. Уловки одного такъ-же естественны, какъ лицемріе другого. Жюльенъ, также какъ и герой Купера, можетъ быть благороденъ, великодушенъ, смлъ, и проводитъ свою жизнь въ маскированіи своихъ чувствъ. Даже больше: какъ для одного, такъ и для другого ложь сдлается чмъ-то въ род чести, удачная маска будетъ для Жюльена высшей цлью и высшимъ стремленіемъ, какъ непроницаемая скрытность — высшей добродтелью дикаря. Теперь легко отгадать, какой великолпный предлогъ представляетъ подобный характеръ для психическаго анализа, какія бури, взрывы страсти, какіе подвиги воли, какая цпь усилій, какіе порывы чувствительности, какая масса идей и душевныхъ волненій, вызываемыхъ этимъ богатымъ воображеніемъ въ соприкосновеніи съ вншнимъ міромъ, представляетъ собой Жюльенъ. ‘Въ мозгу этого страннаго существа каждый день совершалась буря’. Такой характеръ не только естественъ и нормаленъ съ точки зрнія самыхъ строгихъ требованій искуства, но, кром того, онъ даетъ самый богатый матерьялъ для выводовъ психологіи, и Бейль воспользовался этимъ матерьяломъ до такой степени, что изъ одного только ‘Rouge et Noir’ легко вывести психологическую теорію, цльную и совершенно законченную. И въ самомъ дл, обратите вниманіе на этотъ психическій механизмъ, движущійся по данному разъ направленію, вслдствіе даннаго импульса, обратите вниманіе на воспитаніе, отравленное неизлечимымъ недовріемъ, вникните въ состояніе этого человка, который вчно борется противъ враговъ, дйствительныхъ или воображаемыхъ, ищетъ опасностей, чтобы идти противъ нихъ, наказывается за предполагаемыя слабости, но ежеминутно подымается порывами гордости,— этотъ сложный механизмъ, конечно, даетъ великолпное понятіе о творческой и дятельной сил человка. Теперь, когда мы, такимъ образомъ, проанализировали характеръ Жюльена, разобравъ его на составныя части, поняли роль каждой изъ нихъ въ общей экономіи живого организма,— стоить-ли объяснять его видимыя противорчія?..

Ршимость Жюльена поминутно доходитъ до героизма и сила воли часто поразительна,— это потому, что идеальный образецъ, не перенятый имъ отъ другого, но открытый имъ самимъ, подавляетъ его мысль, и что личный интересъ, наслажденіе, любовь, справедливость, вс нравственныя блага исчезаютъ въ тотъ самый моментъ, когда идеальный образецъ заявляетъ свои права. Но въ то-же время онъ конфузливъ и уклончивъ до грубости, до смшного, потому что вчно безпокойное, вчно страстное воображеніе увеличиваетъ вншніе предметы, какъ выпуклое стекло, оно размножаетъ, какъ калейдоскопъ, опасности и надежды. Онъ обезчещиваетъ дв семьи? Да, но потому, что воспитаніе научило его видть враговъ въ подобныхъ людяхъ, и потому еще, что любовь двухъ свтскихъ дамъ подымаетъ его въ собственныхъ глазахъ изъ того печальнаго соціальнаго положенія, въ которомъ онъ находится. Но когда онъ видитъ наивную любовь своего товарища Фуке, добраго старика Шелана, аббата Пикара,— онъ пораженъ въ самую чувствительную точку своего сердца, онъ не въ состояніи перенести мысли о дальнйшей неделикатности въ отношеніи къ нимъ, жертвы ничего ему не стоятъ, онъ длается самимъ собой, сердце его раскрывается и обнаруживаетъ всю силу его афекта. Онъ выполняетъ съ удивительной настойчивостью самые запутанные и сложные планы поведенія, потому что онъ навязываетъ ихъ себ во имя долга и гордости и потому, что, привыкнувъ вчно сосредоточиваться въ себ, онъ въ состояніи управлять собой. Но когда неожиданное вншнее обстоятельство сильно его встряхиваетъ, то вс препятствія лопаются, онъ мгновенно уничтожаетъ собственное зданіе, потому что возбужденное воображеніе вспыхнуло и вызвало безсознательную страсть.

Что касается ума, то Бейль далъ значительную долю его Жюльену. Онъ не впалъ въ ошибку большинства романистовъ, которые постоянно увряютъ своихъ читателей, что герой ихъ настоящій умница. Необходимость хвалить постоянно умъ человка, котораго вы рекомендуете,— весьма печальная необходимость, потому-что ваши читатели могутъ быть скептики и, пожалуй, не поврятъ вамъ на слово. Вы сколько угодно можете уврять, что вашъ герой — умница, но если его поступки глупы, если мысли, которыя онъ высказываетъ, нелпы и пошлы, то есть вроятіе предположить, что ваши увренія ни къ чему не поведутъ и что выводъ вашихъ читателей будетъ не въ пользу вашего героя. Генрихъ Бейль избжалъ этого смшного положенія, отъ своего лица онъ ничего не говоритъ о своемъ геро, онъ любезно предоставляетъ первое мсто Жюльену, длаясь только его посредникомъ. Поэтому автора вы никогда не видите, онъ не судитъ и не характеризуетъ ни событій, ни лицъ,— онъ предоставляетъ самимъ читателямъ длать выводы и заключенія. Событія говорятъ сами за себя, а лица своими поступками и мыслями даютъ вамъ богатый матеріалъ для вашихъ заключеній. Чтобы вамъ показать сущность пріемовъ Бейля въ этомъ отношеніи, я приведу одинъ только примръ. Помните вы драму Виктора Гюго ‘Ruy Blas’? Герой въ отчаяніи и въ высшей степени нравственнаго страданія говоритъ съ акцентомъ безумія и почти идіотизма человка, подавленнаго несчастіемъ:

Les meubles sont raugs, les clefs sont aux armoires.

Великій художникъ физическаго страданія въ данномъ случа понялъ, какъ и Шекспиръ (въ Отелло, напр.), что въ такія минуты мозгъ перестаетъ мыслить и уста невольно, машинально говорятъ то, что глаза встрчаютъ. Викторъ Гюго, подчиняясь спеціальной черт своего таланта, приводитъ своего героя къ состоянію остолбеннія и тупоумія. Генрихъ Бейль, скептикъ и ироническій портретистъ натуры человческой, длаетъ въ подобномъ-же обстоятельств своего героя смшнымъ съ хладнокровіемъ и безстрастностью по-истин изумительными. Анонимное письмо извщаетъ Реналя о любовной связи его жены съ Жюльеномъ, обманутый Реналь, дйствительно несчастный, проводитъ цлую ночь въ мученіяхъ, сомнніяхъ, надеждахъ, въ проектахъ мести и въ выискиваніи средствъ помочь горю. ‘Онъ перебралъ мысленно всхъ своихъ друзей, взвсивъ, кто изъ нихъ и чмъ можетъ его утшить. ‘Всмъ, всмъ, вскричалъ онъ въ бшенств, — мое неучастіе доставитъ величайшее наслажденіе’. Къ счастью, онъ полагалъ, что ему сильно завидуютъ, и полагалъ не безъ причины. Кром его великолпнаго дома, въ которомъ король переночевалъ, онъ отлично отдлалъ свою дачу въ Вержи. Фасадъ былъ выкрашенъ блой краской, а у оконъ красовались зеленые ставни. На минуту онъ былъ утшенъ мыслію объ этомъ великолпіи…’ Такой излишекъ правды, по моему мннію, составляетъ послдній предлъ въ искуств… Въ заключеніе я позволю себ привести еще одинъ примръ, предупреждая, что въ ‘Rouge et Noir’ нтъ страницы, гд-бы не было подобныхъ наблюденій. Страсть, въ конечномъ анализ, есть болзненная идея, постоянно сталкивающаяся съ другими, слова, связанныя съ идеями, должны поэтому возникать внезапно и къ порывамъ страсти примшивать нравственную болзнь. ‘Г-жа Реналь не могла уснуть. Ей казалось, что до этого момента она не жила еще. Она не могла отвлечь своей мысли отъ счастія чувствовать. какъ Жюльенъ покрываетъ поцлуями ея руку. Вдругъ ужасное слово: прелюбодяніе — представилось ей. Все, что только самый низкій развратъ можетъ вызвать отвратительнаго въ мысли о физической любви, представилось ея воображенію’. Здсь ученикъ Кондильяка понялъ, что слова управляютъ нами. Г-жа Реналь, думая о самомъ факт, не видла ничего дурного въ своемъ поведеніи, но ей представилось одно страшное слово — и она ужаснулась. Слова — это, та къ-сказать, вмстилища идей, куда медленно и незамтно накопляются наши впечатлнія и наши сужденія. Бейль продолжаетъ: ‘Ces ides voulaient tcher de ternir Гіmage tendre et divine qu’elle se faisait de Julien et du bonheur de l’aimer’… Какая фраза для тхъ, которые привыкли анализировать себя! Спиноза, говоритъ Тэнъ,— прочитавъ ее, пожалъ-бы руку Бейлю. Здсь мыслитель и ироническій наблюдатель встрчаются, утверждая, что буря страстей всегда происходитъ въ сфер идей. Желать и страдать — это значить имть послдовательно дв противоположныя идеи, длать усиліе, чтобы удержать первую, и чувствовать внезапное и быстрое появленіе другой. Нашъ психическій механизмъ точно дитя, которое при страшномъ зрлищ закрываетъ глаза руками. Въ сущности, почти каждая строчка Бейля требуетъ подробнаго научнаго коментарія,— такъ велика масса психическихъ наблюденій и выводовъ, представляемыхъ романомъ ‘Rouge et Noir’.

VII.

Жюльенъ — продуктъ и жертва французскаго общества двадцатыхъ годовъ. Надюсь, что въ моемъ анализ характеръ Жюльена представляется совершенно ясно. Теперь представьте себ на минуту нкоторыя незначительныя измненія въ этомъ характер. Представьте себ почти такой-же свтлый и обширный умъ въ связи съ живымъ и творческимъ воображеніемъ, но боле глубокимъ, боле интенсивнымъ и еще боле развитымъ. Освободите, такимъ образомъ, созданный характеръ отъ всхъ наростовъ исторической, политической и соціальной жизни Франціи, представьте себ его на минуту въ идеальной частот и непосредственности только органическихъ данныхъ, поставьте такую идеальную личность въ условія другой исторической и соціальной жизни,— напримръ, въ Италіи, въ начал ныншняго столтія, перемните условія его воспитанія и личной жизни, освободите его отъ оскорбленій и тиранніи родныхъ, дайте ему высокое соціальное положеніе, независимое отъ оковъ офиціальной рутины, дайте ему не элементарное воспитаніе французскаго крестьянина, а клерикальное и іезуитское. Его лицемріе будетъ, очевидно, не орудіемъ слабаго, принужденнаго смотрть на общество, какъ на врага, а привычкой и условіями воспитанія. Не имя нужды ежечасно бороться съ окружающимъ міромъ, такой человкъ безъ крайней необходимости не выкажетъ всей энергіи своего характера. Климатическія условія подйствуютъ также въ извстной степени и въ извстномъ направленіи. Южная природа и нга образуютъ нкоторое равнодушіе, нкоторую нравственную лнь, и вы увидите передъ собой чистокровнаго итальянца, сына счастія, въ тхъ политическихъ и соціальныхъ условіяхъ, которыя господствовали въ Италіи между 1812 и 1830 годами. Такимъ является Фабричіо, главное лицо романа ‘Chartreuse de Parme’. При появленіи этого романа Бальзакъ встртилъ его восторженными похвалами (въ Revue Parisienne, 1840): ‘Chartreuse de Parme, говоритъ Бальзакъ,— на мой взглядъ величайшее произведеніе идейной литературы. Г. Бейль написалъ книгу, замчательную по глубин своего анализа. Въ т года, когда люди рдко встрчаютъ грандіозные предметы, онъ написалъ произведеніе, которое можетъ быть оцнено только высшими умами. Однимъ словомъ, онъ написалъ ‘Современнаго Принца’, романъ, который-бы написалъ Маккіавели, если-бы онъ жилъ въ Италіи въ XIX столтіи. Я, который считаю себя до извстной степени знатокомъ изящной литературы,— я прочиталъ этотъ романъ сряду три раза и почувствовалъ въ душ нчто въ род счастія’. Несмотря на эти изысканныя фразы, я долженъ замтить, что Бальзакъ плохо понялъ послдній романъ Бейля. Умъ Бальзака былъ совсмъ не критическій умъ, къ строгому анализу онъ не привыкъ и поэтому къ сисему критическому воззрнію онъ постоянно примшиваетъ личныя, субъективныя мннія. Графъ Моска, главное лицо романа, былъ совершенно извращенъ Бальзакомъ, который видлъ въ немъ портретъ Метерпиха. Это совершенно неврно: Бейль не думалъ о Метерних, когда, создавалъ характеръ Моски. Этого знаменитаго дипломата Бейль никогда де видалъ, а Бейль былъ слишкомъ послдовательный идеологъ, чтобы творить помимо личнаго, непосредственнаго наблюденія. Если ужь графъ Моска долженъ быть портретомъ живого лица, то вроятне предположить, что въ главныхъ чертахъ это портретъ Талейрана, котораго Бейль встрчалъ въ обществ и котораго имлъ возможность изучить. Но если это портретъ Талейрана, то только до извстной степени, Талейранъ но-преимуществу французъ, продуктъ сильнйшей политической бури, когда-либо разразившейся на историческомъ горизонт. Талейранъ — натура холодная, разсчетливая, неумолимая, Моска-же — чистйшій итальянецъ, страстная, привлекательная, южная натура, симпатичная даже въ такихъ проявленіяхъ, которыя мы считаемъ безнравственными.

Въ этомъ роман Бейль наткнулся на сложную интригу, но эта интрига не иметъ ничего общаго съ фабулой обыкновенныхъ романистовъ. Легко себ представить, что умъ Бейля не могъ ужиться на пятистахъ страницахъ убористой печати рядомъ съ мелкой интрижкой, грязными страстями и микроскопическими мыслишками. Въ этомъ роман онъ остается самимъ собой: психологомъ и наблюдателемъ человческаго сердца. Для этого онъ выбралъ интригу, которая какъ можно ближе отвчала-бы его цлямъ. Не простую исторію любви и страсти беретъ онъ, хотя любовь и страсть играютъ въ роман первенствующую роль. Не мученія двухъ нжныхъ сердецъ, разлучаемыхъ злыми людьми, интересуютъ его. Точно также онъ не выбралъ изображенія развитія страсти или характера, какъ это длаетъ часто Бальзакъ, такой предметъ чаще всего выпадаетъ на долю чистаго художника, а я уже сказалъ, что Бейль, въ точномъ смысл, не художникъ. Онъ выбралъ фабулу совершенно исключительную и затронулъ предметъ, до тхъ поръ совершенно неразработанный въ литератур. Вмсто обыденной исторіи любви съ обыденными героями, Бейль беретъ людей на высшихъ ступеняхъ общественной Іерархіи, ставить ихъ въ условія политической жизни пармскаго двора Эрнеста IV, потомка дома Фарнезе, и вводитъ читателя въ самый центръ закулисной жизни и политическихъ интригъ этого двора. Но не бойтесь, и здсь Бейль останется скептикомъ и ироническимъ наблюдателемъ природы и общества. Своего графа Моску онъ длаетъ первымъ министромъ при двор, главой партіи пармскихъ консерваторовъ, а между тмъ этотъ графъ Моска говоритъ: ‘въ Испаніи, подъ начальствомъ генерала Сен-Сира, я дрался, чтобы получить крестъ и пріобрсти нсколько славы, теперь я одваюсь, какъ одваются герои кукольной комедіи, чтобы пользоваться роскошью и заполучить нсколько тысячъ франковъ. Рискнувъ однажды на эту шахматную игру, недовольный дерзостью моихъ начальниковъ, я ршился занять одно изъ первыхъ мстъ, и достигъ цли…’ Но увы! счастіе этого министра по вполн безоблачно. Онъ принужденъ нравиться принцу, конечно, умному человку, но поглощенному странными подозрніями съ тхъ поръ, какъ онъ вступилъ на престолъ. Эрнестъ IV былъ храбръ только на войн, но посл смерти своего отца, получивъ безграничную власть, онъ вдругъ сталъ мучиться мыслію, что у него есть враги и что его ненавидятъ.

Представьте-же себ теперь при такомъ двор и при такомъ характер принца дв партіи, консервативную и либеральную, оспаривающихъ другъ у друга министерство,— партіи, ничмъ другъ отъ друга не отличающіяся, разв только тмъ, что консерваторы предпочитаютъ преслдовать однихъ, а либералы — другихъ. Во глав консерваторовъ стоитъ графъ Моска, во глав либераловъ — маркиза Раверси. Между обоими находится Расой, нчто въ род козла отпущенія, на котораго при случа сваливаетъ вину каждая партія. Очевидно, эти партіи находятся во вражд. Партія, ненаходящаяся у власти, интригуетъ противъ партіи, которая въ данную минуту правитъ…

Долгое время графъ Моска, благодаря своей ловкости и маккіавелизму, удачно отражалъ удары маркизы Раверси, но вышелъ случай, погрузившій въ отчаяніе консерваторовъ. Дло въ томъ, что въ Парм существуетъ нкто герцогиня Сансеверина, старинная любовь Моски и первый его другъ. У Сансеверины есть племянникъ Фабричіо, въ котораго она нсколько влюблена и котораго желаетъ вывести въ люди. Въ ранней юности съ Фабричіо случилось несчастіе. Въ дтств онъ увлекался героизмомъ Наполеона, и въ 1815 году, когда пришло извстіе о вторичномъ появленіи императора во Франціи, прежній энтузіазмъ съ прежней силой обнаружился у Фабричіо. Этотъ семнадцати-лтній мальчикъ убжалъ изъ окрестностей Милана, бравируя австрійскую полицію, перешелъ въ Швейцарію, появился въ Париж, узналъ приблизительно, что армія сосредоточивается на свер, и отправился туда, горя нетерпніемъ пролить кровь подъ побдоноснымъ знаменемъ Наполеона. Правда, армію онъ отыскалъ и даже присутствовалъ при какомъ-то сраженіи, которое, какъ ему потомъ показалось, было Ватерлоо, по положить жизнь за Наполеона ему по удалось: его стали подозрвать въ шпіонств и онъ ни съ чмъ принужденъ былъ возвратиться въ Италію. Его героическая выходка, однакожь, сдлалась извстна миланской полиціи, и ему пришлось бжать изъ Ломбардіи. Герцогиня Сансеверина и графъ Моска, посовтовали ему отправиться въ Неаполь и поступить въ духовную семинарію. Графъ Моска ршился вывести его въ люди и, пользуясь кредитомъ, сдлать его епископомъ… Въ Парму Фабричіо является уже въ качеств духовнаго.

Фабричіо длается викаріемъ и его ужо считаютъ будущимъ архіепископомъ. Консерваторы торжествуютъ, маркиза Раверси въ отчаяніи. Къ несчастью, Фабричіо влюбляется въ какую-то актрису, на него нападаетъ любовникъ актрисы, котораго онъ убиваетъ, и, избгая преслдованія, бжитъ въ Болонью. Вскор всть о преступленіи Фабричіо распространяется, либералы пользуются этимъ случаемъ, какъ предлогомъ, чтобы погубить консерваторовъ. Расой производитъ слдствіе и, по наущенію либераловъ, приговариваетъ Фабричіо къвчяому заключенію въ крпости. Графъ Моска находится на краю пропасти. Полиція схватываетъ Фабричіо, его хотятъ отправить въ крпость, онъ влюбляется въ дочь директора, бжитъ… Умираетъ принцъ, его сынъ высказывается въ пользу консерваторовъ, портфель возвращенъ Лоск, либералы въ отчаяніи, является Фабричіо, котораго процессъ снова пересматриваютъ: онъ добровольно возвращается въ тюрьму, директоръ (либералъ) вторично пытается его отравить, но приказанію принца его освобождаютъ, онъ снова длается викаріемъ, прославляется какъ знаменитый проповдникъ, но вслдствіе безнадежной любви поступаетъ въ монастырь…

Бальзакъ правъ: этотъ романъ — великолпнйшій коментарій къ извстному сочиненію Макінавели, написанный съ такимъ-же талантомъ и съ такимъ-же неподражаемымъ умомъ. Очевидно, что подобная фабула даетъ неподражаемый матеріалъ для общественной психологіи, какъ ‘Rouge et Noir’ — для частной. Впрочемъ, оставляя въ сторон общіе, абстрактные выводы, укажу только, между прочимъ, на характеръ графа Моски. По моему мннію, нтъ ничего умне и глубже, какъ постройка этого характера. Представьте себ блестяще-умнаго человка и свтски-образованнаго итальянца, воспитаннаго въ школ Маккіавели. Неужели вы думаете, что его личное я можетъ участвовать серьезно въ комедіи маріонетокъ, пронырства и разныхъ интригъ, которая въ Италіи первой половины XIX столтія называлась политикой?.. Предположите, что онъ выше этой комедіи. Къ тому-же онъ слишкомъ непосредственно стоить въ этой комедіи, онъ самъ дергаетъ за нитки этихъ маріонетокъ, онъ, наконецъ, чаще всего самъ является маріонеткой, и, сходя со сцены, оставаясь наедин самъ съ собою, конечно, кром отвращенія онъ ничего не можетъ чувствовать. Но отвращеніе къ роли шута возможно только вначал, съ лтами и временемъ человкъ длается спокойне, онъ перестаетъ горячиться и начинаетъ разсуждать, но какъ только является на сцену сознательная мысль — какіе выводы сдлаетъ итальянецъ въ положеніи графа Моски? Іезуитское воспитаніе укоренило въ немъ привычку лицемрія на первомъ план, думай, какъ хочешь, говоритъ это воспитаніе, но никогда этого не высказывай. Съ другой стороны, политическій маккіавелизмъ, не какъ абстрактная, кабинетная теорія, а какъ тяжелый результатъ надорванной жизни, развилъ въ немъ элементы скептицизма, лежащіе въ самой натур итальянца. Къ тому-же не забывайте, что онъ итальянецъ, т. е. такая разновидность человка, которая счастіе находитъ не въ подчиненіи себ вншняго міра, не въ жертв, приносимой во имя блага большинства, какъ это бываетъ у сверныхъ жителей,— а въ наслажденіи и въ свобод, какъ орудіи наслажденія. Глубоко страстная натура итальянца чаще всего находитъ это наслажденіе, т. о. счастіе, въ любви. Оттого любовь въ Италіи пріобртаетъ значеніе культа,— не сантиментально-лимфатическая любовь нмца, а любовь-страсть, въ которой сосредоточивается вся энергія южной натуры. Съ другой стороны, обратите вниманіе на соціально-политическія условія, въ которыхъ находилась Италія въ первой половин XIX столтія. Мелочной и придирчивый деспотизмъ австрійской полиціи и мелкихъ владтелей убилъ всякую общественную дятельность. Самостоятельная общественная энергія была немыслима и казалась безуміемъ, вотъ почему въ Италіи, сводной стороны, мысль ударилась въ мелкія проявленія искуства, музыки, поэзіи, живописи, съ другой — въ маккіавелизмъ и мелочной скептицизмъ. Графъ Моска, неимвшій задатковъ художника, оказался скептикомъ и крошечнымъ Маккіавелемъ. Онъ надвалъ на себя смшной парикъ, наряжалъ себя въ уродливую ливрею и половину дня съ невозмутимымъ спокойствіемъ игралъ роль шута и маріонетки, по потомъ онъ длался человкомъ, когда счастіе, котораго онъ такъ жадно искалъ, давалось ему въ руки. Подъ вліяніемъ любви онъ не только длался умнымъ человкомъ, привлекательнымъ собесдникомъ, но, точно подъ дйствіемъ талисмана, душа его раскрывалась на-распашку, обнаруживая неисчерпаемый источникъ благородныхъ стремленій и великодушныхъ идей. И графъ Моска такъ-же мало парадоксаленъ, какъ и Жюльенъ, въ сущности, какъ одинъ, такъ и другой, построены Бейлемъ по одному принципу: его, какъ психолога, въ особенности интересовала видимая раздвоенность натуры, такъ часто встрчающаяся въ XIX столтіи. Онъ долго искалъ причинъ этой раздвоенности, и нашелъ ихъ, разршая съ точки зрнія идеологіи двойной вопросъ вншнихъ культурныхъ вліяній и внутренней послдовательности психическаго механизма, онъ разршилъ противорчащія антиноміи (я употребляю фразеологію Гегеля) въ высшее примиряющее начало. Оттого-то лица романовъ Бейля могутъ быть искуственныя созданія, по тмъ не мене они представляютъ собою такіе сложные психическіе механизмы, но которымъ чрезвычайно удобно изучать живую дйствительность и реальный міръ.

Само собою разумется, что взглядъ Бейля — не единственный взглядъ, возможный въ искуств. Если въ Италіи возможны графы Моски,— могутъ возразить Бейлю,— то вы злоупотребляете вашимъ умомъ и вашей логикой, увряя, что они единственныя разновидности общественнаго человка. Политическое положеніе Италіи могло благопріятствовать развитію маккіавелизма, но рядомъ съ такими печальными уклоненіями отъ нормы Италія, классическая страна муниципальной свободы, представила намъ, боле привлекательныя явленія, хотя-бы въ лиц такихъ дятелей, какъ Санта-Роза, Чезаре Бальбо, Канони, которые принадлежали къ кружку европейскихъ прогресистовъ и находили если не счастье, то, по крайней мр, удовлетвореніе своему человческому достоинству, отстаивая идеи и принципы дорогого имъ итальянскаго возрожденія. Съ другой стороны, существуютъ и боле рзкіе примры непоколебимой, античной врности иде, въ лиц, напримръ, братьевъ Бандіери и вообще такъ-называемыхъ итальянскихъ патріотовъ, и что-бы вы тамъ ли говорили, въ этой античной стойкости и непоколебимости итальянская страстность играетъ значительную роль… Конечно, такъ, и Бейль въ сущности не отрицаетъ такого вывода, чему лучшимъ доказательствомъ является тотъ-же романъ ‘Chartreuse de Parme’, гд среди вводныхъ лицъ мы встрчаемъ привлекательную натуру итальянскаго патріота и геніальнаго поэта, Франческо Полла. Бейль не отрицаетъ тхъ или другихъ возможностей, но онъ выбралъ героемъ графа Моску по той простой причин, что, во-первыхъ, при такой разновидности онъ естественно приходилъ къ описанію политическихъ нравовъ Италіи, а во-вторыхъ, потому, что итальянскій маккіавелизмъ давалъ ему богатый матеріалъ для изученія проявленій итальянской натуры. Люди въ род Полла, если и не герои, то во всякомъ случа глубоко-честныя натуры, могутъ идолжны быть предметомъ художественныхъ произведеній, но такія произведенія могутъ имть значеніе только педагогическое, воспитывая въ обществ энергію, силу воли, стойкость убжденій, человческое достоинство, но они не могутъ имть научнаго значенія, по той простой причин, что такія натуры въ психическомъ отношеніи элементарны и первичны. Отсюда то, что у писателей въ род Бейля нтъ предвзятыхъ идей, нтъ фантастическихъ образовъ, неимющихъ никакого отношенія къ дйствительной жизни.

Въ своихъ психологическихъ изысканіяхъ Бейль неизбжно долженъ былъ встртиться съ страстью, которая является существеннымъ элементомъ въ жизни человка, я говорю о любви. Этотъ вопросъ занималъ его всю жизнь до такой степени, что онъ посвятилъ ему цлую книгу (De l’Amour), замчательную во многихъ отношеніяхъ. Въ ‘Chartreuse de Parme’ онъ еще разъ возвращается къ этому предмету и посвящаетъ любви значительную часть своего романа. Онъ рисуетъ итальянскую любовь, любовь-страсть, и противопоставляетъ ее любви-вкусу, которая, по его мннію, встрчается только во Франціи. Фабричіо, котораго характеръ я старался объяснить въ начал этой главы, даетъ намъ образецъ любви-страсти. Въ порядк афектовъ любовь-страсть, но опредленію Бейля, занимаетъ особенное мсто, это нчто въ род болзни, нчто въ род кристализаціи неорганической природы (такое опредленіе принадлежитъ Бейлю). Въ страсти, разумется, не можетъ быть мста ни извстнымъ принципамъ чести, ни извстнымъ правиламъ морали,— это нчто въ род внезапной волны, которая охватываетъ всего человка и управляетъ имъ безгранично, южныя натуры, вслдствіе своей страстности, въ особенности склонны къ подобнаго рода любви, и въ роман Бейля он описаны такими роскошными красками, такъ много является интересныхъ и правдивыхъ подробностей, что подъ впечатлніемъ обаянія, вызываемаго талантомъ Бейля, скоро забываешь, что такая страсть при извстной степени цивилизаціи и культуры длается явленіемъ исключительнымъ и рдкимъ. Такую любовь если не оправдываетъ, то, по крайней мр, объясняетъ южная, итальянская натура, но необходимо прибавить, что во Франціи, напримръ, такая бурная любовь невозможна. Она невозможна потому, что французъ не столько страстенъ, сколько впечатлителенъ, что останавливаться надолго, углубляться всецло въ извстное чувство онъ по можетъ по необыкновенной подвижности ума и потому еще, что культура во Франціи вліяла на народный характеръ гораздо сильне и гораздо продолжительне, чмъ въ Италіи. Поэтому во Франціи любовь въ самыхъ страстныхъ своихъ проявленіяхъ принимаетъ формы значительно другія. Это, если хотите, все еще страсть, но страсть переработанная, измненная, ограниченная въ своихъ крайнихъ порывахъ привычками цивилизованнаго человка, у котораго, кром органическихъ предрасположеній, существуютъ пріобртенныя долгою соціальной жизнію, извстныя умственныя и нравственныя привычки. Это страсть, къ которой примшивается и умъ, и энтузіазмъ, и взаимное уваженіе, это страсть, однимъ словомъ, не лишенная здраваго смысла и рдко болзненное явленіе. Вспомните Полипу Корнеля и Федру Расина, и вы составите себ понятіе о такой любви, по настоящимъ лирикомъ этой любви, конечно, является Жоржъ-Зандъ, какъ въ русской литератур русскую любовь воспвалъ г. Тургеневъ…

IX.

Въ ‘Rouge et Noir’ м-ль Ла-Моль говоритъ между прочимъ: ‘Я врю въ мой умъ, потому что я пугаю всхъ — вдь умъ страшенъ для толпы. Если они осмливаются затронуть серьезный предметъ — черезъ пять минутъ, посл невроятныхъ усилій, они приходятъ къ мысли, которую считаютъ великимъ открытіемъ и которую я имъ повторяю цлый часъ!..’ Бейль съ полнымъ правомъ могъ сказать это о себ, въ особенности намекая на своихъ старинныхъ критиковъ, которые, къ счастію, теперь переводятся. Отъ Гельвеція онъ заимствовалъ принципъ умственнаго равенства людей (за исключеніемъ, разумется, явно болзненныхъ организацій). Основные законы математики равно доступны для всхъ, а такъ-какъ на этихъ законахъ построено все зданіе человческаго знанія, то Бейль заключаетъ, что вс равно могутъ понимать самыя запутанныя и сложныя истины… Это очевидно-парадоксальное положеніе онъ одинаково относилъ и къ своимъ противникамъ, и къ друзьямъ, и къ читателямъ. Отсюда сжатость его слога и отвращеніе разводить водицей мысль… Такой пріемъ иметъ свои хорошія стороны, но въ то-же время это мшаетъ главнымъ образомъ сдлаться Бейлю популярнымъ писателемъ. Въ сущности, его нельзя читать, его необходимо изучать, что не для всхъ особенно пріятно. Многіе прибгаютъ къ чтенію съ цлью усыпить безпокойство собственной мысли, для такихъ людей Бейль не годится, онъ слишкомъ тяжелъ и скученъ. Но для тхъ, которые въ чтеніи ищутъ импульса мозговой дятельности, Бейль въ высшей степени плодотворенъ.

Я старался указать, въ чемъ заключается заслуга Бейля, если мн удалось исполнить это удовлетворительно, то читатели легко поймутъ, вслдствіе какихъ условій Бейль при жизни не пользовался никакой извстностью и вскор былъ забытъ, и почему Европа открыла его только въ пятидесятыхъ годахъ, когда его могила уже давно заросла травой. Во время реставраціи идеи Бейля были, дйствительно, парадоксами, потопу что не отвчали степени научныхъ знаній массы. Въ настоящую-же минуту Европа способна его понимать, она развилась до умственнаго уровня Бейля. Какъ Бейля въ пятидесятыхъ годахъ открыла критика, такъ Дидро былъ понятъ только въ XIX столтіи, а Шекспира популяризировалъ только Гаррикъ.

В. Чуйко.

‘Дло’, No 12, 1874

ГЕНРИХЪ БЕЙЛЬ

ГЕНРИХЪ БЕЙЛЬ

Читайте также: