ГЕНІЙ.
ГЕНІЙ.
Очеркъ.
——
——
В. аворскій.
‘Міръ Божій’, No 5, 1895
Гений, Фаворский В., Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Я только-что вернулся съ одного прощальнаго обда совершенно въ замороженномъ состояніи. Морозъ стоялъ на улиц, супъ — замороженный, шампанское пили — замороженное, отъ рчей, стиховъ, тостовъ вяло также морозомъ, неудивительно, что какой-то шутникъ передъ дессертомъ попросилъ рюмку водки — ‘согрться’. Въ довершеніе непріятности, исчезъ куда-то мой сожитель по номеру гостинницы, всегда живой и веселый художникъ, имвшій обыкновеніе живописать въ каррикатурахъ истекшій день, впрочемъ, судя по его барашковой ‘баши-бузучк’, а также по веселому хохоту въ билліардной, онъ былъ недалёко. Я залилъ чай, поставилъ на самоваръ чайникъ — ‘дабы нарвало’ — вкусы у моего Сергй Сергича были самые московскіе — и уже собрался кликнуть слугу и отправить его на розыски художника, какъ слуга самъ вошелъ въ номеръ.
— Вы подавали полицейское объявленіе?
— О чемъ?
— О пропаж собаки?
— Ахъ, Медора… Это Сергй Сергичъ. А что? привели?
— Да… какой-то…
— Зови его сюда, а самъ отыщи Сергя Сергича.
Черезъ минуту собака съ радостнымъ визгомъ ворвалась въ комнату въ сопровожденіи высокой, плечистой фигуры, остановившейся у дверей.
— Хе-хе, узнала, видно, бестія, хозяина,— прилично и сдержанно отозвалась отъ дверей фигура.
Странно: голосъ мн показался знакомымъ. Я взялъ свчу — поближе взглянуть на вошедшаго — и невольно ахнулъ. Предо мною стоялъ — положимъ, въ истертомъ пальто, съ краснымъ шарфомъ на ше, поблекшій, измнившійся, постарвшій, и все-таки несомннно онъ, мой нкогда лучшій другъ, ‘даровитйшая голова въ нашемъ класс’, извстная всему училищу подъ прозвищемъ ‘генія’. Въ первое мгновеніе я до такой степени пораженъ, что только и.могу воскликнуть:
— Иванъ Николаичъ!.. Да ты ля?!..
Затмъ длаю невольную и неловкую попытку его обнять.
— Я, я — самый! Всей своей персоной, ха-ха!— отвчаетъ онъ, обнимаясь.
— И ловишь собакъ?
Я хочу воскликнуть: ‘Ты, умница и философъ, съ которымъ мы плакали надъ Рудинымъ… которому ничего не стоило ‘срзать’ зарапортовавшагося учителя, съимпровизировать остроумный стишокъ или написать на любую тему ‘сочиненіе’, причемъ всегда выходило, что и Гартманъ, и Спенсеръ, и Милль, хоть и неохотно, но все-таки ‘съ авторомъ’ ‘соглашаются’, — ты, которому вс пророчили блестящую будущность и вс. поголовно завидовали — и вдругъ оказываешься въ такомъ положеніи?!’ но у меня выходитъ только вышеприведенная фраза.
Онъ между тмъ, какъ бы угадывая мои мысли и какъ бы желая еще сильне поразить меня, становится въ позу, совершенно какъ прежде на товарищескихъ пирушкахъ, и съ своей обычной находчивостью декламируетъ:
Я — другъ собакъ бездомныхъ,
Неволей тяжкой удрученныхъ —
И сбжавшихъ со двора…
Я — другъ бульдоговъ, сеттеровъ,
‘Амишекъ’, ‘Дружковъ’, ‘Церберовъ’,
‘Трезоровъ’ и ‘Биби’,
‘Барбосовъ, датскихъ…
— А… чортъ! рима улизнула!..— Онъ поглядлъ на меня и нахмурился. — Однако къ длу! Довольно стиховъ, будемъ говорить прозой. Напримръ: эта собака чья? Твоего пріятеля?
Я не усплъ отвтить, слуга вошелъ въ комнату и доложилъ:.
— Сергй Сергичъ приказали сказать, что они заняты… и чтобы вы сами разсчитались… съ этимъ…
Онъ черезъ плечо поглядлъ на Ивана Николаича.
Я удалилъ его изъ комнаты, заперъ двери и, подойдя къ Ивану Николаичу, спросилъ прямо:
— Сколько теб?
— А ты чмъ, по старой дружб, думаешь отъхать?— проговорилъ онъ, вдругъ покраснвъ, съ кривой, непріятной усмшкой.— Меньше красненькой за эту собаку я, братъ, не могу…
— Хорошо, хорошо…
— Мн содержаніе ея…
— Ну, будетъ, будетъ! Вотъ получи. А теперь все это къ чорту? Мы старые товарищи — и выпьемъ по товарищески… Садись-ка… Вспомнимъ старинку…
— Это вотъ дло! Отлично!.. выпьемъ!..— тотчасъ согласился онъ, успокоиваясь.— Главное — теб любопытно, какъ я дошелъ до такого положенія? Ну, ну, ладно, разв я не вижу? Ахъ, мн это ршительно все равно… А вотъ посидть — такъ пріятно… Фу, какъ усталъ я!.. Усталъ во всхъ смыслахъ!.. Да, братъ, было снга на моей голов! Если все это поразсказать, какъ, напримръ, меня изъ технологическаго вырвали съ корнемъ… или какъ а въ контор бухгалтерію велъ — и какъ меня оттуда выкурили… какъ состоялъ у купца ‘по лсной отрасли’ управляющимъ… и такъ дале, и такъ дале, о,— всего на возу не увезешь! Жаль, что вотъ некогда. Нужно быть въ девятомъ часу у… у нкоего барина. Тутъ я, видишь ли, кончаю трактатъ одинъ… Что?.. опять удивился?— ученый… такъ вотъ… Впрочемъ, это пока секретъ. Скажу одно: можетъ быть, недалеко то время, когда ты… и вс вы… убдитесь, что я не совсмъ еще погибшій…— Онъ сдлалъ рзкое движеніе — какъ бы встать, но тотчасъ улыбнулся и прибавилъ:— Ну-съ, а теперь я вотъ что сдлаю: разскажу теб одинъ комическій эпизодъ изъ моихъ странствованій, а именно — какъ я проживалъ на даровой квартир со всми удобствами и какъ кстати тутъ же попалъ вотъ на эту мою… собачью идею, на это крупное подспорье въ моемъ скудномъ теперешнемъ существованіи. Оно недолго, а пожалуй, и любопытно. Однако, что я вижу? Рюмочка!.. Бутылка!.. Икра!.. Но ты живешь положительно аристократомъ. Очень пріятно видть, очень, что товарищи живутъ аристократами… А меня ужъ извини за дурныя манеры, ‘подпоръ сна не гноитъ’, говорятъ мужики, и я вполн ихъ мннія, а потому? не медля, себ наливаю вторую… Ну, а теперь можно приняться и за повствованіе: не приведи Богъ, какая благодать по душ пошла…
Онъ зажегъ папиросу, откинулся на спинку кресла и началъ.
— Было это, милйшій мой,— вотъ что я сейчасъ разскажу теб,— между бухгалтеріей и актерствомъ, а врне… между актерствомъ и сортировочной,— во всякомъ же случа, въ то предательское время года, когда вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начинаетъ идти хлопьями снгъ, наступаютъ заморозки, между тмъ какъ на плечахъ болтается какая-нибудь резиновая американская крылатка… Кстати: до сихъ поръ — а ужъ, кажется, я не мальчикъ — и я не могу отдлаться отъ чисто дтской тоски при вид первыхъ снжинокъ… Отчего это? Неужели мн суждено замерзнуть когда-нибудь подъ заборомъ?— Иванъ Николаичъ принужденно захохоталъ и прибавилъ:— Впрочемъ, оно не разъ близко бывало… Да вотъ слушай. Начну я съ того, какъ однажды, именно въ такое-то предательское время, то-есть, въ половин октября, я проснулся въ нкоторой чердачной мансард. Вотъ наше горе!— сердито ткнулъ онъ пальцемъ на рюмку, но тотчасъ продолжалъ:— Потолокъ, понимаешь ли, по наклонной линіи спускается къ низенькому окошку, фортка отворена, и въ нее врываются унылые утренніе лучи съ пушистыми хлопьями снга. Какъ я сюда попалъ — исторія умалчиваетъ, припоминается мн только какая-то казенная ршетка, вдоль которой я наканун стремился…. Надо сказать, лежу я на полу, и въ полномъ одяніи, на чьей-то шуб, порядочно осыпанный снгомъ. Затмъ, въ сторонк, маленькій столикъ, а за нимъ, при свт огарка, возсдаютъ два человка, которыхъ я до сей поры ни разу не видлъ. Оба неважно одты, величаютъ другъ друга Фіуньковскимъ и Тпрртикевичемъ, но несомннно порядочные люди, такъ какъ сапоги мои цлы. Я приподнимаюсь, подхожу къ хозяевамъ, рекомендуюсь и, слово-за-слово, разсказываю о своемъ положеніи. Положеніе прескверное: у меня есть идея, и даже очень удачная идея, съ перспективой славы, богатства, но въ настоящемъ — ни квартиры, ни денегъ… Они, при всей своей практичности, поникаютъ главами. Увы! они ничмъ не могутъ мн помочь.. Разв совтомъ: вотъ адресъ дома, гд есть, на всякій случай, даровое помщеніе.
И немного времени спустя, обстоятельства мои уже такого рода, что приходится навдаться по адресу. Домъ оказывается въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Петербургской стороны. Верхній этажъ его заколоченъ, въ нижнемъ или, говоря проще, въ подвал — я поселился. Квартира, какъ видите, даровая, а сверхъ того, со всми удобствами. Во-первыхъ, съ отопленіемъ: за стной оказывались бани, во-вторыхъ, съ освщеніемъ: какъ разъ противъ стоялъ единственный въ переулк фонарь, и, въ-третьихъ, съ водой. Откуда вода въ подвал — самъ догадайся. Бывало, являешься посл трудовъ праведныхъ — около того времени моя идея ршительно вылилась въ форму ‘воздушнаго велосипеда безъ облегчающихъ элементовъ’ — и первымъ дломъ мряешь воду. Если на прибыли, тогда снимаешь сапоги — и въ бродъ до кровати.
Кровать, впрочемъ, выраженіе иносказательное. Собственно говоря, то былъ огромный сундукъ, или, врне, ларь, или, еще врне, ящикъ, здсь для чего-то сколоченный и здсь же оставленный, быть можетъ, временно, за невозможностью пронести его въ узкія двери. Я забирался въ его середину и захлопывалъ крышку. Тогда я походилъ на Ноя. Окно было вверху. Ковчегъ мой плавалъ по водамъ. Роль голубя исполнялъ сосдній птухъ. Когда вода шла на убыль, онъ являлся ко мн, какъ встникъ избавленія, со всмъ своимъ семействомъ. Но въ послднее время мы разсорились. Въ его птушиную голову запали подозрнія. Иногда, одиноко сидя на забор, онъ съ азартомъ кричалъ на меня, какъ бы упрекая въ разрушеніи его супружескаго счастія. Да, признаюсь, я похитилъ и продалъ его женъ… Но въ то время я не раскаивался, а еще, мало того, подумывалъ, какъ бы и до самаго вдовца добраться…
Съ наступленіемъ зимы въ мой теремъ наввало горы снга… и стало очень холодно, особенно по постнымъ днямъ, когда въ баняхъ не было постителей. Сосдній дворникъ доконалъ меня, укравъ мою дверь на дрова. Приходилось плохо… И вотъ, помнится, одиннадцатаго декабря, вечеромъ, я тащился ‘домой’ на Петербургскую въ какомъ-то отчаяніи. Голодъ туманилъ мысль, а она была мн очень нужна! какъ разъ въ это время я переходилъ отъ идеи ‘велосипеда’ къ тому, что, быть можетъ, нынче же получу возможность предложить почтеннйшей публик… Морозъ тоже крпчалъ — и встрчные не безъ удивленія оглядывали мою шикарную американскую шинель, какъ бы спрашивая: неужели подъ нее не подложена скромная русская лисичка? На мосту, какъ мн показалось, прохалъ мимо Фіуньковскій, въ новой шуб и шапк, и даже какъ бы показалъ рукой на Петербургскую: ‘Жди!’, молъ, но тутъ, къ сожалнію, обратилъ на меня вниманіе околоточный, и я живо оказался у входа въ мои аппартаменты. Былъ тогда часъ девятый, полный мсяцъ стоялъ на неб… Помню, я заглянулъ въ темное отверстіе подвала и почувствовалъ ужасъ, контуры ящика казались гробницей… Вернуться назадъ, на куда же? да и ноги окончательно расклеились, завернувшись въ шинельку, я прислъ ‘отдохнуть’ на порог и почти тотчасъ закрылъ глаза. Я слышалъ, какъ въ ярко освщенномъ воздух пробили крпостные часы, и, помнится, еще подумалъ: ‘Авось, кто-нибудь пойдетъ мимо изъ парка — попрошу пріютить меня’. Это была моя послдняя мысль. Когда затмъ меня будятъ, расталкиваютъ, тащатъ куда-то, я сержусь, отбиваюсь, но, наконецъ, раскрываю глаза.
— Живъ!— говоритъ знакомый голосъ.
— Фіуньковскій!— произношу я въ удивленіи.
— И Тпрртикевичъ здсь!— отвчаетъ онъ весело.— Ну, вставай же скоре! Подемъ!
Я хочу встать — и съ ужасомъ замчаю, что ноги почти не держатъ, совсмъ закостенли. Впрочемъ, меня сейчасъ же сажаютъ на извощика. ‘Живо!.. Пошелъ!..’ командуетъ Фіуньковскій. Извощикъ пускается во весь духъ. Тпрртикевичъ набрасываетъ на меня свою шубу. И вотъ огни… народъ… музыка… Что это: клубъ? обденный залъ? кухмистерская? На меня смотрятъ съ удивленіемъ. ‘Добрый мо-о-о-лодецъ идетъ’, длаетъ органъ. Ахъ, мн только найти бы свободное мстечко!.. Фіуньковскій заказываетъ бульонъ… ростбифъ… согрвательнаго… Господи! неужели я буду сть?! И вотъ, однако, я мъ!.. пью!.. Къ сожалнію, меня ‘согрваютъ’ немного съ излишнимъ усердіемъ… Въ зал скоро темнетъ, лица стушевываются въ какомъ-то туман. Еще немного — и я весьма смутно представляю, кто изъ моихъ друзей сидитъ направо, кто — налво. Когда затмъ съ хоръ несутся игривые опереточные звуки, а Фіуньковскій начинаетъ подпвать сквозь зубы: ‘Теб цна два гроша, теб цна два гроша’, я немедленно присоединяюсь къ нему страшнымъ басомъ: ‘Въ база-арный день!’ Меня осаживаютъ. ‘Въ база-арный день!’ пою я пуще прежняго. Отчего не пть, если весело! И вотъ — хохотъ, ‘браво’, свистки, и… опять надо мною ясное звздное небо… Я оглядываюсь, но отъ Фіуньковскаго и Тпрртикевича и слдъ простылъ. Въ досад я требую отъ кого-то извощика. Странная вещь! мой капризъ исполняется. Меня везутъ, куда — безразлично, я засыпаю по дорог и только къ утру начинаю догадываться, что ночую въ казенномъ помщеніи, подъ благодтельнымъ присмотромъ начальства. Но что самое удивительное: разсматривая на-утро свои вещи, я нахожу въ карман ‘зелененькую’. Милый Фіуньковскій! Добрая душа Тпрртикевичъ. Какое вамъ сердечное спасибо!
Когда меня — въ числ другихъ плнныхъ — выпустили на утро на свободу, морозъ уже смнился оттепелью. Съ крышъ лило каскадомъ. Не помню, зачмъ я собрался перейти съ солнечной стороны Невскаго на тневую, какъ вдругъ увидлъ нчто, заставившее меня остаться на солнечной сторон. Что ты думаешь, я увидлъ? Пожаръ?.. картину?.. знакомаго? Не угадаешь… Я увидлъ… пса…
Онъ былъ красавецъ. Огромный да гладкій такой, осанистый, представительный. Хвостъ держалъ зонтикомъ, и съ величайшимъ апломбомъ слдовалъ по Невскому, очевидно, совершая послобденную прогулку и на досуг высматривая хорошенькихъ. Но на перекрестк онъ безпокойно заскулилъ и началъ оглядываться, какъ бы соображая, куда онъ забрался? Вотъ тутъ-то и блеснула у меня мысль. Я подошелъ и по дружески почмокалъ. Онъ снисходительно помахалъ хвостомъ. Знакомство было сдлано. Замтивъ, что песъ остановился возл фруктовой и заинтересовался сосисками, я купилъ ему цлый фунтъ и почтительно предлагалъ всю дорогу до моей квартиры. На счастье песъ былъ водолазъ. Когда я пошелъ въ бродъ — воды было уже на четверть въ подвал — песъ вообразилъ, что я тону и ринулся меня спасать. Безъ особенныхъ хлопотъ я водворилъ его въ моемъ ковчег. Спали мы вмст, онъ былъ пушистый да теплый такой, и вовсе безъ блохъ, какъ это часто бываетъ. Правда, раза два ночью онъ просился на воздухъ и при этомъ принимался меня грызть, но къ утру мы поладили.
Слдующіе дни я провелъ въ сильнйшемъ безпокойств. Во-первыхъ, песъ въ мое отсутствіе чувствовалъ приступы меланхоліи и вылъ на весь переулокъ, несчастный,— обстоятельство, которое могло ежеминутно привлечь вниманіе сосдняго дворника, во-вторыхъ, содержаніе пса было мн ршительно не по средствамъ. Къ черному хлбу онъ почти не притрогивался — и я приходилъ въ ужасъ при мысли, что онъ даромъ простъ мои гроши. Но, съ другой стороны: серебряный ошейникъ, выхохленная шерстка, полнота, достойный взглядъ, выдержка — все это заставляло предполагать, что онъ выросъ въ хорошемъ дом, который не поскупится на благодарность. И дйствительно: уже на третій день я напалъ на объявленіе. ‘Хорошій домъ’, обозначая примты и кличку собаки — ее звали такъ же, какъ и меня, только на французскій ладъ, ‘Жаномъ’ — общалъ тому, кто ее приведетъ, двадцать пять рублей награды. Добрый, благородный тезка! Ты далъ больше, чмъ сулила твоя элегантная наружность. При прощань я чуть не поцловалъ благороднаго Жана. Впрочемъ, это съ большимъ удовольствіемъ исполнила за меня сначала какая-то барышня, а затмъ, должно быть, ея мамаша, живая черноглазая барыня. Вс трое они прыгали и визжали отъ радости… Однако, вотъ я и закончилъ мое повствованіе. А кстати и въ бутылочк оскудло. Это что бьетъ: восемь? Пора!..
Онъ всталъ и началъ прощаться. Прощанье было сердечное. Я звалъ его къ себ, спрашивалъ — нельзя ли зайти къ нему? Онъ со смхомъ махнулъ рукой. Разв онъ можетъ дать какой-нибудь адресъ? Да и зачмъ? Ужъ не ‘спасать’ ли я его намренъ? ‘Полно, братъ!’ Онъ войдетъ въ общество извстностью, силой, до тхъ же поръ предпочитаетъ жить… вн общества… Конечно, это непріятная вещь — наткнуться на стараго товарища въ такомъ положеніи, но… оно, надо думать, не вчно… Почемъ знать: можетъ быть, съ именемъ Бодрякова скоро будетъ связываться представленіе — какъ о великомъ изобртател? Кто поживетъ — увидитъ…
— Вотъ дай-ка лучше на дорожку парочку папиросочекъ…
Онъ закурилъ, Поболталъ еще минутку, но, заслышавъ шаги Сергя Сергича, торопливо пожалъ мн руку и вышелъ.
Мсяцъ высоко тогда стоялъ на неб, при его свт можно было различить, среди другихъ тней, длинную тнь Ивана Николаича, постепенно терявшуюся въ отдаленіи. Я долго смотрлъ ей вслдъ…