Гениальная идея, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Александр Измайлов

Гениальная идея

(Из бытовых апокрифов).

I.

Федот Ильич сам отлично знал, что его дела очень плохи. Говоря бурсацким языком, ему ‘подходила труба’, и наступало время принять праведное воздаяние от предержащей власти за свои беззакония. А беззаконий было много, и они давили его тяжелее египетских пирамид. Раздумывая наедине с самим собою, он слишком ясно видел, что они ‘превзошли главу’ его. Прежде всего, по справедливому наименованию жены, Крючков был ‘пропойцей’, но эта беда была бы поправимою, если бы он не отличался ‘продерзательством’, т. е. не считал долгом огрызаться на каждое замечание своего начальства. Привычка возражать до такой степени укрепилась в псаломщике, что даже тогда, когда в последний раз протопоп, весь охваченный волнением, решительно пообещал пожаловаться на него благочинному, Федот почти машинально отвечал ему дерзостью. Протопоп был человек мягкий, но теперь, после объяснения с ним, можно было ждать бури.

— Ну, Федот, довольно ты поборзился, — угрожающе изрек о. Стахий. — И буйного коня обуздывают. Авось найдем и на тебя управу… На этой неделе еду к благочинному с докладами, — скажу я тебе перед ним похвальное слово. Все поведаю основательно и досконально… Надоело с тобой, что с малым младенцем, возиться. И как пьянствуешь расскажу, и как дерзничаешь.

— Да, да, о. протопоп, — насмешливо согласился дьячок, — валите на меня валом, — после разберем! ‘Объядохся и опихся и без ума смеяхся’… Одно слово: окаянен паче всех человек… Мы вас, о. Стахий, знаем. Я давно вам не ко двору пришелся, — вот вы меня и стремитесь выкурить. То не так, это не этак. Да только и у меня язык-то есть…Жалуйтесь благочинному: не съест женя ваш благочинный. В Сибирь на поселение не упрячет.

— Увидаем, увидаем! — заключил настоятель. — Сибири мне не надо, лишь бы тебя с глаз долой!.. Найдем кого на твое место устроить.

— Увидаем! — повторил и дьячок, но теперь он уже сам чувствовал, что с его стороны это была бесцельная и бессмысленная бравада. Протопоп, видимо, гневен. Сурово нахмурились густые брови, судорога дергает правый ус. Редко сердится Стахий, но во гневе опасен. Мелькнула было в уме Крючкова мысль, не лучше ли смириться и успокоить возмущенную Стахиеву душу? Но на дьячка смотрели свечник и сторож, и, предпочитая остаться в их глазах героем, он непринужденно раскланялся с настоятелем и направился восвояси.

II.

Благочинный, в ведении которого находился приход Стахия Канунова, среди всего городского духовенства слыл человеком высокомерным и надменным. В некотором роде это была величина в городе. О. Матвей Велицын был связан узами давней дружбы с самим владыкой, и уже это одно обеспечивало его вес и значение в духовной среде. Когда старик облекался во все свои регалии, грудь его становилась настоящим иконостасом. Велицын состоял в сане протоиерея, настоятельствовал на видном кладбищенском месте и ведал благочиние в четырех приходах.

С большою неохотою ездил всегда о. Стахий к Велицыну. Какая-то безотчетная боязнь неприятности всегда овладевала им, когда ему нужно было вступать в общение с этим человеком. Сухость и официальность приема, отсутствие любезности в обращении, нескрываемое сознание старшинства и авторитетный, диктаторский тон, — все это делало необычайно тяжелыми довольно частые деловые визиты. Сверх этого, редкий раз Велицин не находил повода сделать о. Стахию какое-нибудь, не лишенное едкости замечание и безусловно всегда воздерживался от выражения одобрения за исправное состояние дел.

Захватив под мышку портфель с нужными бумагами, Стахий ехал на извозчике, вспоминал о прежнем благочинном и с неудовольствием думал о настоящем. Предшественник Велицына был золотой человек. Бывало, полчаса посвятит делу, а затем: ‘пожалуйте, Стахий Григорьич, чаишку выпьемте!..’. И начнет свои бесконечные, давно знакомые анекдоты о том, как дьячок перевозил дьячка через лужу и вывалил его в воду, а владыка послал ‘коня и всадника на месяц на покаяние’ и т. п. Старик говорит и говорит до тех пор, пока не разойдутся все его многочисленные сыновья и дочери, а в конце концов самолично проводит гостя до дверей, покажет вид, что готов даже подать ему рясу и калоши, и раз двадцать горячо пожмет его руку. Теперь не то…

О. Стахий поднялся в бельэтаж высокого церковного дома, позвонил к Велицыну и вошел в прихожую благочинного. В полуотворенную дверь соседней комнаты выглянул сначала какой-то молодой человек в форменном мундире, потом какая-то барышня, и вслед затем послышался сдержанный шепот: ‘к папаше…’ Горничная пригласила Канунова в кабинет и попросила подождать. Только что о. Стахий успел привести в порядок свои волосы и рясу, как в кабинет вошел сам хозяин.

Это был высокий, грузный старик, с седеющими, осекшимися назади волосами, длинною седой бородой и сурово сдвинутыми густыми бровями. Он двигался медленным торжественным шагом, держа голову несколько набок и удерживая пухлою рукою наперсный крест на средине высокой груди. Из-под очков в золотой оправе недобрым взглядом смотрели в землю маленькие, подозрительно щурившиеся глаза. Велицын, словно бы с некоторым усилием, поднял, или скорее, занес глаза вместе с головою на о. Стахия, тотчас же опустил их и на почтительный поклон и приветствие гостя, холодно произнес: ‘здравствуйте-с!’

Благочинный грузно опустился в кресло и только после того, как удобно устроился в нем, предложил и гостю:

— Благоволите присесть.

III.

Стахий присел и начал излагать свои дела. Велицын молча слушал его, играя костяным резным ножом и точно намеренно избегая взгляда протопопа. Не прошло и десяти минут, у дверей послышались шаги, и немолодой женский голос произнес:

— Не утруждай себя слишком, Матвей Ильич!

‘Должно быть, благопопечительная попадья’, подумал Kанyнов, продолжая доклад и напрасно стараясь уловить словно прикованный к земле взор хозяина. Издалека доносился шумный разговор, звон чайных ложек и стаканов, шаги бегающей прислуги. Протоиерейская семья, очевидно, пила чай. Звонко прогремел звонок. Целая дюжина ног пробежала мимо кабинета, послышались приветствия, поцелуи, восклицания.

— Матвей Ильич, Фаничка приехала! — с оттенком неудовольствия сказал из-за двери тот же голос.

Велицын положил ножик и, видимо, возжелал поскорее отпустить не особенно желанного гостя.

— Ну-те-с, это вы мне в другой раз доложите, промолвил он, — да и сам я увижу по вашим книгам… А как относительно благочиния в собственном смысле? Каково благоповедение вверенного вам причта?

Инквизиторский взгляд во второй раз скользнул по лицу Канунова.

— Буду вам жаловаться, — с оттенком некоторого сокрушения отвечал о. Стахий. — Не решался доселе утруждать, но вынужден к этому, ибо выбился из сил.

— Кто такой?

— Наш псаломщик Федот Крючков, ваше высокопреподобие… По истине, нет сладу.

— Пьянствует?

— Да, и пьянствует, и службою манкирует… И ко всему — дерзок и самовол. Желательно более серьезное внушение. Дозволяет непозволительные выходки… Верите ли, болен из-за него делался.

— А именно?

— Мне совестно, ваше высокопреподобие, говорить о таких пустяках… Чисто мальчишеские выходки, но выдающие полное непочтение к начальству.

— Факты, факты подайте!.. Что именно?

— Заранее извиняюсь… Так, например, имеет обыкновение вести на клиросе громкие разговоры, смешить окружающих. Часы читает с бессмысленными пропусками. Дойдет до одного якo, а потом на другой странице поймает глазом другое, да на него и перескакивает. ‘Этак, говорит, умные люди испокон веков делали и делают. Меня, говорит, так отец учил…’ Как-то раз намеренно прочел вместо: ‘от слуха зла не убоится’ — нечто совсем неудобосказуемое. Когда однажды, кстати, спросил я его, что значит в псалме: ‘еродиево жилище предводительствует ими’, он мне, при других членах причта отвечал: ‘это, говорит, о. протопоп, значит, что вы над всем нашим приходом начальствуете, потому мол вы и есть этот самый еродий…’ Во время славленья лезет непременно за званный стол и норовит выпить. В последний например, раз, на Рождестве охмелел в третьем доме, и во всех следующих домах начинал петь вместо рождественского тропаря — пасхальный. Соблазн и срам, о. благочинный… В прошлом месяце пропадал где-то целую неделю, и, когда я потребовал от него объяснения, отвечал, что был болен и сидел дома, в удостоверение чего представил свидетельство с печатью от знакомого ветеринара. Когда начнешь его обличать, отделывается непристойными шутками. ‘В меня, говорит, мать, при самом рождении, дурака посадила, а я непричинен. Оставьте, говорит, меня во блаженном покое, для пользы моего счастия, а я все приличия вежливости соблюдаю…’ Не признает никакого авторитета и в начальниках видит себе равных. Раз говорит мне: ‘о. протопоп, скоро, говорит, будет неделя блудного сына: я именинник буду. Приходите в гости, я выпивку устрою и селедку сорудую’. Наш староста, человек почтенный, у которого, можно сказать, спросиял седине ум, попытался как-то сделать ему замечание, а он ему при мальчишках певчих: ‘гряди, говорит, плешиве…’ Словом, грубость и дерзость непомерная, какое-то необъяснимое надмение.

— Папаша, Фаничка приехала! — прозвучал из-за двери нежный голосок. На этот раз попадья, очевидно, подсылала одну из своих дочерей, соблюдая приличие и вместе с тем желая дать гостю очень ясный намек. В нежном голоске звучала нотка нетерпения.

Благочинный поднялся.

— Хорошо-с, Крючкова я вызову… -Велицын низко нагнулся над столом, приблизил близорукие глаза к самой бумаге и, взяв карандаш, мелким бисером начертал несколько слов. — Вызову и сделаю строжайшее внушение, а может быть, придется его и удалить… Это мы увидим с… Ну-с, и больше ничего не имеете?

— Ничего, ваше высокопреподобие. Прошу извинить, что нанес вам свой не особенно приятный деловой визит в такое время…

Хозяин повел одним усом, что должно было означать улыбку.

— Да когда же бывают приятны официальные визиты? — уничтожающе спросил он. — Они всегда одинаковы-с… До свиданья.

Велицын снова дал свою руку о. Стахию и, выйдя из кабинета, указал ему проход в прихожую.

— Сюда пожалуйте-с!

IV.

В небольшой комнатке дьячка Крючкова происходило экстренное заседание. Синедрион состоял из самого хозяина, большого друга его и отчасти родственника, — второго дьячка того же прихода, Кирилла Старопольского, и свечника Сергея. Все это были свои люди, собравшиеся для решения важного и досадительного вопроса, прямо касавшегося благосостояния Крючкова, — вопроса о том, как избежать грозящей свыше кары. Еще вчера Федот узнал, что настоятель был у благочинного и, действительно, принес на него жалобу, а от Велицына можно было ожидать самых крутых мер. Федоту приходилось приготовиться ко всяким случайностям, и неудивительно поэтому, что обыкновенно вседовольный и благодушный псалмопевец был теперь угрюм и мрачен, как привидение из Иосафатовой долины. Жена дьячка не принимала участия в консилиуме: она лежала в соседней комнате и заливалась слезами.

— Оно, конечно, — говорил Старопольский, — по совести говоря, ты все это заслужил, потому что уж, действительно, ты отца Стахия постоянно самыми неподходящими словами обеспечивал, и он само собой, мог осерчать. Скажи-ка, брат, сам, положа руку на спину… ну, то есть, на сердце?

— Так-то оно так, — покаянно вторил дьячок, — уж такой я человек, что сам себе всегда все портил. Это верно.

— Опять выпивка… Не скажешь же, что не пил.

— Пил, угрюмо басил Федот.

— Мало сказать пил, — зашибал, основательно зашибал. При мне таракана с подвязанной щекой ловил, а потом поленом в него бросил: ‘я, говорит, тебе обе ноги переломаю…’ При мне, брат, дело было, не отнекивайся.

— Не помню я…

— Все от необразованности твоей, брат, от невоспитанности. Кабы ты умен был, ты бы пил, да с оглядкой.

— Ну, это вы не скажите, Кирилл Львович, — вставлял свечник. — Это как случится… Иной человек в детском корпусе воспитывается проходит науку университанов и лесных студентов, а глядишь, кажиный день намокши, что сапожник. Вот Гобза взять… Конечно, изволите его знать. Был в университете, учил разные нетафизики, а что вышло? Халтурист — только и всего. Ходит по панихидам по кладбищу да гривенники сбирает.

— Это, Сергей, просто исключение, — отстаивал Старопольский. — По-моему, ежели бы Федот учился, дело бы лучше было.

— Ах, Кирил, не надрывай ты моего горя! — жалостно восклицал дьячок. — Сам знаю про свои грехи… И рад бы не делать, да не можешь.

— Еже не хощу злое, сие содеваю! — проговорил Кирилл.

— Именно… Укажите вы мне, какой мне способ сделать, чтобы из беды выйти! Выгонят, — ни за грош пропадешь.

— Ну, пропасть — не пропадешь, — утешал Сергей. — В крайности можно чем ни на есть заняться для пропитания своего насущного хлеба… Был у меня знакомый. Как, значит, место потерял, так и стал рыбой да говядиной в разнос торговать… Зимой рыбу продает, а летом по малярной части: забор где покрасить, полы подмазать… И ничего, — жил…

— Я вот что думаю, — после некоторого молчания промолвил Федот, — не написать ли благочинному прошение? Про болезнь что-нибудь такое. ‘Сделайте, мол, мне внимание… Удрученный расстройством своего внутреннего здоровья прошу для пользы своего счастия…’

— То-то и оно, что болезнь тут все одно, что второй хвост у собаки, — авторитетно заметил Кирилл. — Тут, брат, надо подумать да и подумать.

Хозяин и гости задумались. Думать было скучно. Неудивительно поэтому, что через какие-нибудь четверть часа на столе появилась бутылка и закуска. При такой обстановке соображать было легче и веселее. Настроение хозяина и гостей быстро менялось. Раз и другой улыбнулся Крючков. Громко захохотал Кирилл на собственную остроту. После первой бутылки все признали необходимость другой…

А через час собеседники додумались до прекраснейшего исхода. Дьячок, по всем предположениям, должен был выйти сухим из воды, и поднятая Стахием история должна была разрешиться в самом благоприятном смысле. Кто первый додумался до гениальной идеи, к сожалению, друзья не могли выяснить, но, во всяком случае, идея была гениальною. Завтра же нужно было приступить к ее исполнению. А так как до завтра оставались еще вечер и ночь, то товарищи единогласно решили тем временем тихо и мирно спеть что-нибудь умилительное. Затянули любимый хозяином великопостный канон. Федот солидно пускал октаву, Сергей почтительно подтягивал тенорком. Кирилл сосредоточенно отбивал рукою по столу такт. Селедка на столе вздрагивала и смотрела на приятелей тупым глазом…

V.

На другой день, перед обедней к о. Стахию явился Федот. Не узнал протопоп мятежного дьячка. В кроткую и смиренную овцу превратился бушевавший волк, и из озлобленного мятежника за одни сутки сделался раболепствующим просителем. Стахий даже очки одел.

— Благословите, о. настоятель!

И голос словно чужой! Ни одной нотки дерзновенного недовольства и непокорства, — сплошное повиновение и кротость.

— Что скажешь?

— Ваше высокопреподобие! Сделайте божескую милость… Пришел просить вас…

Стахий нахмурил лоб и сдвинул брови.

— Нет, друг мой, дело конченное! Не надо теперь твоей покорности… Не приемлю! Поздно!.. Всякому овощу свое время… Теперь, друг, имей дело с благочинным. Мое — сделано. Помилует он — его воля. А я не при чем, и дай мне, ради Бога, покой. Будет, повозился… Я из-за тебя болен делался…

— Ваше высокопреподобие, не о том прошу…

— О чем же?

— Предлагают мне, о. настоятель, перейти в Знаменский приход… На дьяческое место… За смертью псаломщика Летнева.

О. Стахий знал это место… Оно было очень недалеко от города и с неделю считалось вакантным. Неужели можно, наконец, избавиться от беспокойного дьячка? О, если он уйдет, то какой мир и тишина водворятся в приходе! Кто знает, как взглянет на Крючкова благочинный. Всего вернее, ограничится одним выговором, и озлобленный Федот будет еще неукротимее. И Стахий тотчас же решил в душе сделать все, что возможно, лишь бы содействовать выселению мятежника из своих палестин.

— Так что же? Ты рассчитываешь, что я за тебя буду начальство просить? Пороги обивать? За какие же это, скажи мне, добродетели и заслуги?

— Не смею на это рассчитывать, о. настоятель… Где уж! Сам знаю, что поведение моей жизни… Досаждал вам беспрестанно, по невоспитанности моего образования…

— Понес! Не навертывай, а говори толком…

— Уж вы только не противодействуйте, а похлопочут за меня другие… Когда к вам обратятся с запросом, — не погубите. От меня и теперь документ от настоятеля требуют.

— Итак, что же? Дать тебе хвалебную рекомендацию?

— Будьте так благоснисходительны! Сделайте божескую…

— Тэк-с, теперь уразумел и осмыслил… Что же прикажешь о тебе написать? Образцовый-де служака? Трезвенный, почтительный?

Дьячок покаянно опустил глаза в землю. Даже голос у него как будто дрогнул…

— Сам знаю, о. настоятель, что ничего не заслужит… Только единственно на вашу благость…

— Исправный, дескать?.. К службе внимателен, к начальству почтителен? Никогда, мол, дурного слова от него не слыхивал?..

— Будьте настолько… До гроба жизни моей…

О. Стахий сделался вдруг серьезен.

— Вот что, приятель! Кабы дело касалось одного тебя, так уж, конечно, тебе бы, как ушей своих, не видать от меня приличного отзыва. Но теперь я тебе дам его. Почему? Потому что, коли ты от меня уйдешь, так в моем приходе будет радость велия, какой не было от начала мира доселе. Горы восплещут, — дьячок Федот ушел! Перекрещусь руками и ногами. Пойми, почему я тебе готов оказать содействие. Отнюдь не за твои доблести, отнюдь. Я из-за тебя болен делался… А воздух будет чище, вот почему.

— Как мне благодарить вас, ваше…

— Кому будешь представлять рекомендацию?

— О. Зефирову, тамошнему настоятелю?

— Хорошо. Покривлю душой. Авось Бог не покарает. Никто же когда свою плоть возненавиде. Замолю свою кривду… Зайдешь вечерком, — к тому времени изготовлю тебе отзыв.

— В ноги поклонюсь, о. настоятель.

— И не благодари… Ступай. От похвал, сколько возможно, воздержусь, но о беззакониях умолчу. Покривлю душой. Ложь — во спасение.

Крючков растроганно облобызал руку Стахия и, низко кланяясь, удалился из настоятельской квартиры.

VI.

Тучи, скоплявшиеся над головою Федота, наконец, разразились грозою. Когда однажды дьячок мирно почивал после обеда, его отдых нарушил посланный благочинным церковный сторож, вручивший Крючкову бумагу от Велицына. Начальник немедленно требовал к себе дьячка для дачи объяснений. На утро Федот собрался и поехал.

Горничная доложила Велицыну о приходе Крючкова, и дьячок услышал грозный голос благочинного: ‘пусть ждет в прихожей’. Долго стоял он, ожидая аудиенции. В дверь кабинета была видна увешанная священными гравюрами стена и коренастая фигура сидевшего к нему задом и что-то писавшего начальника. Вот, наконец, благочинный кончил, со звоном закрыл бронзовую крышку чернильницы и изрек:

— Оботри ноги и войди!

— Благословите, о. благочинный!

Но благочинный смотрит в сторону и словно не видит сложенных горсточкою мозолистых рук Крючкова. Видно, что он гневен и не склонен миловать. Минута, — и посыпались грозные слова:

— Долго ли ты будешь бесчинствовать? Долго на тебя будут надоедать мне жалобами? Что ты о себе думаешь? Не признаешь начальства? Мы тебе покажем, что значит начальство! Я тебя упеку… В монастырь упеку! Дрова пилить будешь, картофель копать…

— О. благочинный, я не ожидал вашей немилости… Даже не знаю, кто бы…

— Даже кто на тебя жаловался, — не знаешь?

— Несправедливый донос, ваше… Не знаю, кто бы мог наклеветать…

— А! На него клевещут! Настоятель на него клевещет! Тебе настоятель не говорил, что он на тебя жаловался?

— Ваше высокопреподобие, я у о. настоятеля на самом лучшем счету.

— Изворотлив. Что же, это я на тебя сочиняю? Али я из ума выжил? Твой настоятель — Стахий Канунов?

— Именно так.

— Так что же ты мне сказки сказываешь? Он мне вот здесь, на этом месте, лично жаловался, что с тобой сладу нет. Пьянствуешь, дерзишь…

— О. благочинный, я у о. Стахия на самом хорошем счету.

— Вот, попугай, заладил… Что же, я тебе больше верить буду, чем ему? Из чего же это ты видишь, что он о тебе хорошего мнения?

Крючков неожиданно полез за пазуху, достал вчетверо сложенный лист бумаги и, развернув его, подал Велицыну.

Велицын поднес бумагу к глазам и, с трудом веря себе, прочитал:

‘Семилетнее служение Федота Крючкова в звании псаломщика почитаю одобрительным. Предъявитель сего отзыва заявил себя надлежащим знанием устава церковного, достодолжным отношением к богослужению и отменно исправным ведением книжной отчетности. Благоповедение, в общем, достойное поощрения, если не иметь в соображении некоторых, легко извинимых слабостей. Причт и настоятель церкви не имеют никакого недовольства против вышеупомянутого члена своего клира, что охотно и свидетельствую, с приложением церковной печати.

Протоиерей Стахий Канунов’.

Велицын еще раз перечитал документ. Двоякого понимания быть не могло: мысль была ясна, как день, и печать на месте. К чему же почтенный Стахий в таком случае городил огород и бил тревогу? Благочинному показалось, что он поставлен не в очень умное положение. Что за двуликий Янус этот Канунов?

— Вот что, почтенный, сказал он Крючкову. — Вас с остроумным о. Стахием не разберут и Спиноза с Аристотелем. Я не столь мудр, чтобы вас понять… Либо я из ума выжил, либо твой о. Стахий… не умен… Да, не умен…

Дьячок не без удовольствия сказал:

— Слушаю, о. благочинный.

— Да! Так и скажи ему: либо я из ума выжил, либо он не умен… Ступай… Да впредь смотри… Блюди, как опасно ходишь.

Крючков поклонился.

— А документик-то, ваше высокопреподобие, позвольте мне, он мне еще занадобится.

Велицын возвратил Крючкову бумагу и на этот раз благосклонно благословил его.

* * *

Утром сенсационная весть о том, как ‘опростоволосился’ о. Стахий, разнеслась по всему причту. Передавали ее из уст в уста все, начиная от церковных сторожей и дьячков и кончая почтенными священниками. Федот ходил торжественно, как человек, избранный в председатели синедриона. Он был героем дня и чувствовал это. Узнал о знаменитой фразе и Стахий.

— Ну Федот, — изрек он Крючкову, — всегда я считал тебя… на все способным человеком, но такой подлости видит Бог, не ожидал…

— Никто же когда свою плоть возненавиде, — пробасил в ответ дьячок.

— Когда-то тебя Бог уберет от нас, когда-то? Отслужу молебен. Свечу поставлю угодникам.

— Да теперь, о. протопоп, я наверно долго не уйду, потому мне и тут хорошо. Ведь я и к Знаменью-то, по совести сказать, не взаправду думал уходить… Так, разговорец один был. А теперь, ко всему, благодаря вам, я и у благочинного на хорошем счету… От добра добра не ищут, о. протопоп…

—————————————————-

Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Александр Измайлов

Гениальная идея

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также: