<В. В. Стасов>
<В. В. Стасов>
ГЕКТОРЪ БЕРЛОЗЪ.
ГЕКТОРЪ БЕРЛОЗЪ.
Гектор Берлиоз, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Берліозъ безспорно принадлежитъ къ числу самыхъ замчательныхъ и самыхъ знаменитыхъ людей нашего времени. Имя его начало произноситься въ начал тридцатыхъ годовъ ныншняго столтія, и тотчасъ же образовались два непріятельскіе стана, изъ которыхъ въ одномъ его привтствовали именемъ смлаго, геніальнаго вождя, ведущаго дружины свои на новыя поля, изъ другаго слышались чуть чуть не проклятія ‘онъ-де развратитель нашей музыки, онъ просто на-просто кудесникъ, онъ шарлатанъ’, нашлись даже такіе, которые писали, что въ процесс его творчества повторяется то же самое, что прачки длаютъ на плотахъ съ бльемъ, что и Берліозъ и прачки изъ непокорныхъ матеріаловъ своихъ насильно и съ натугой выжимаютъ живую воду. Наконецъ, еще третьи, посредствующіе между тою и другою партіею, говорили, что главнйшее достоинство Берліоза заключается въ его инструментовк. Но такъ-какъ это дло не всмъ очень-извстное, то о немъ и не заходило никакого спора, съ этимъ, пожалуй, вс соглашались.
Мы не станемъ здсь разсматривать, которая сторона справедлива — это не дло біографіи. Довольно того, что, во всякомъ случа, Берліозъ — человкъ, къ которому нельзя остаться равнодушнымъ или хладнокровнымъ, онъ непремнно заставляетъ много и жарко толковать о себ pro или contra, тотчасъ же порождаетъ вопросы, ведущіе къ изслдованію самыхъ глубокихъ основаній музыки, довольно того, что во всякомъ случа извстность, которая теперь сопутствуетъ Берліозу, далась ему цною трудовъ и работы, неизвстныхъ спокойной масс ‘бывающихъ достояніемъ людей, горячо привязанныхъ къ своему длу. Біографія подобнаго человка, каковъ бы ни былъ окончательный объ немъ судъ (котораго, впрочемъ, кажется, теперь еще и не произнесено), не можетъ не интересовать всхъ привыкшихъ находить занимательность во всякомъ человк не заснувшемъ, не безплодно-стремящемся.
Гекторъ Берліозъ родился въ 1803 году, въ Кот-Сент-Андре, въ Изерскомъ Департамент. Отправленный отцомъ своимъ, бднымъ лекаремъ, въ Парижъ, Берліозъ окончилъ курсъ въ коллегіи и вступилъ въ медицинскую школу. Въ то время онъ мало былъ знакомъ съ музыкой, Флажолет и гитара были единственные инструменты, о которыхъ онъ имлъ тогда кой-какія понятія. Между-тмъ, едва разбирая ноты, — хотя ему было тогда около двадцати лтъ,— онъ страстно любилъ музыку и просилъ своихъ родителей позволить ему посвятить себя исключительно этому искусству. Но напрасно. Впрочемъ, трудно было, чтобы въ Париж, столиц искусствъ, страсть Берліоза могла погаснуть, вскор она заняла всю его душу… Молодой человкъ бросилъ медицинскія книги и ршился вступить въ Консерваторію. Разгнванный непослушаніемъ своего сына, отецъ Берліоза лишилъ его всхъ средствъ существованія, которыя посылалъ ему до-тхъ-поръ, и бдному I артисту осталось одно только средство, — вступить хористомъ на театръ Gymnase dramatique. Берліозъ хотлъ сдлаться композиторомъ, и чтобы скоре достигнуть своей цли, избралъ себ дорогу самую короткую, если не самую врную: изучить манеру различныхъ музыкальныхъ школъ казалось ему медленнымъ, и кром Весталки Спонтини и оперъ Глука, которыя страстно полюбилъ онъ съ перваго раза, какъ только услыхалъ ихъ, онъ мало зналъ даже самыя знаменитыя произведенія. и не слишкомъ уважалъ ихъ. Въ книг своей Voyage en Italie, онъ увлекательно разсказываетъ ночь, проведенную имъ въ слезахъ и восторг, посл первой оперы Глука, которую только онъ слышалъ. Глукъ, Спонтини, Мейерберъ и, наконецъ, всего боле, Бетховенъ — вотъ единственные кумиры его поклоненія. Моцартъ, Гайднъ, въ спокойной, тихой красот своей, почти ничего не говорятъ ему, онъ оцняетъ ихъ только со стороны инструментовки, и то только онъ скоре допускаетъ ихъ, чмъ любитъ. Это значитъ, что настоящая любовь Берліоза стремится къ исторической, страстной, иногда природоописательной сторон новйшей музыки, которая родилась въ наше время.
Убжденный въ дйствительности своего музыкальнаго призванія, Берліозъ не обращалъ вниманія на шутки и насмшки, съ которыми встрчали его произведенія, и продолжалъ трудиться. Увертюры Веверлея, Лира, les Francs-Juges, къ Бур Шекспира, Симфоніи, фантастическая, къ Чайльд-Гарольду Байрона, Symphonie funè,bre, Romo et Juliette, ирландскія мелодія Томаса Мура, легенда Фаустъ, реквіемъ, кантата Cinq Mai обозначали путь, который избралъ себ композиторъ. Строгіе судьи замчали, что геній мелодіи вовсе чуждъ этихъ произведеній, что инстинктъ инструментальныхъ эффектовъ составляетъ самую блестящую сторону таланта Берліоза, но что онъ еще не опытенъ и можетъ употребить во зло дары свои: ‘Эффекты и вчно эффекты!’ вотъ что видитъ въ музык Берліозъ, и можно утвердительно сказать, что они занимаютъ три четверти каждой его пьесы!’ говорилъ Фетисъ и, вслдъ за нимъ, повторяли то же вс узкія головы, всегда держащіяся чужихъ мнніи, лишенныя своего, и, слдовательно, лишенныя возможности разобрать, что правда и что ложь въ этихъ словахъ Фетиса… Но враги не такъ вредны, какъ кажется съ перваго взгляда, они трудятся столько же, а можетъ-быть, еще боле, нежели друзья, чтобы тотчасъ же заставить выступить изъ неизвстной толпы возникающій талантъ, упорная оппозиція и продолжительная борьба заставляютъ догадываться о великой заслуг, потому-что только одна посредственность пользуется привилегіей не возбуждать ни въ комъ зависти.
Нсколько разъ являлся Берліозъ на конкурсы Французскаго-Института для полученія первой преміи за музыкальное произведеніе, въ 1828 г. онъ получилъ вторую премію, а черезъ два года, первую. Въ этотъ разъ, онъ нашелъ вдохновеніе подъ громомъ іюльской пушки, когда картечи летали надъ Palais des Arts. Сюжетомъ сцены, которую написалъ онъ, по этому случаю, послужилъ Сарданапалъ. Кантата эта была исполнена 30 октября того же года, въ публичномъ засданіи Академіи Художествъ. Одинъ изъ параграфовъ академіи опредляетъ, что каждый молодой музыкантъ, получившій первую премію, долженъ отправиться, въ качеств пансіонера, въ Римъ, для окончанія своего образованія, и Берліозъ отправился въ Италію. Здсь онъ встртился со многими композиторами и артистами, и, между прочими, съ Мендельсономъ. ‘Знакомство мое съ Мендельсономъ’, говоритъ Берліозъ, ‘началось случайнымъ образомъ. При первой нашей встрч, разговоръ зашелъ о Сарданапал, моей кантат, увнчанной Парижскимъ Институтомъ, изъ которой Монфоръ, получившій премію въ одно время со мною, съигралъ ему нсколько отрывковъ. Я не могъ удержать своего неудовольствія посл исполненія перваго allegro этой кантаты… Мендельсонъ, замтивъ мое негодованіе, вскричалъ веселымъ голосомъ-. ‘Ну, слава Богу! теперь я васъ поздравляю… съ хорошимъ вкусомъ, я было уже боялся, что вы останетесь довольны этимъ allegro. Сказать откровенно, оно просто плохо!’ На другой день, мы чуть не побранились, потому-что я съ жаромъ защищалъ Глука ‘А, такъ вы поклонникъ Глука!’ замтилъ Мендельсонъ съ пренебреженіемъ. Слова эти, сказанныя съ насмшкою, какъ-будто значили. ‘Какъ такой музыкантъ, какимъ вы мн кажетесь, у котораго столько смлости идей, столько вкуса для оцнки всей истины выраженія, можетъ находить удовольствіе въ Глук?’ Но скоро представился мн случай отмстить ему за эту маленькую злость. У меня была привезена съ собой изъ Парижа арія Астерія изъ итальянской оперы Глука ‘Telemaco’, превосходная, по мало извстная музыкальная пьеса. Разъ, когда мы ждали къ себ Мендельсона, я положилъ на Фортепьяно Монфора писанный экземпляръ этой аріи, на которомъ не было выставлено имени композитора. Мендельсонъ пришелъ. Принявъ пьесу за отрывокъ изъ какой-нибудь новой итальянской оперы, онъ слъ и сталъ разъигрывать ее. Когда онъ дошелъ до послднихъ четырехъ тактовъ, до словъ: ‘О giorno! о dolce sguardi! o rimembranza! о amor!’, музыкальное выраженіе которыхъ въ-самомъ-дл чудесно,— я его перервалъ, и такъ-какъ своимъ пніемъ онъ смшнымъ образомъ передразнивалъ манеру неподражаемаго Рубини, я съ удивленною миною закричалъ Мендельсону: ‘Что жь, Глукъ вамъ не нравится?’ — ‘Какъ, Глукъ?’ — ‘Да, конечно, mio caro, это арія Глука, а не Беллини, какъ вы воображали. Видите ли. я одного съ вами мннія… можетъ-быть, даже еще больше васъ. Мендельсонъ никогда не произносилъ имени Себастіана Баха безъ того, чтобъ, обращаясь ко мн, не прибавить съ насмшкою: ‘Вы,— ученичокъ!’ Словомъ, всякій разъ, какъ у насъ заходила рчь о музык, онъ былъ настоящій жъ, не знаешь, бывало, съ какой стороны подступиться къ нему, чтобъ не уколоться. Впрочемъ, Мендельсонъ, прекрасный характеромъ, тихій, любезный, выслушивалъ во всхъ прочихъ вещахъ всякія возраженія, и я большею частію употреблялъ во зло его терпливость въ философскихъ и религіозныхъ спорахъ, которые мы иной разъ затвали между собою.
‘Въ Рим, я въ первый разъ узналъ и полюбилъ эту нжную, роскошную ткань, расцвченную такими богатыми красками, которую зовутъ Фингалова Пещера (Гебриды). Мендельсонъ только-что кончилъ ее тогда и далъ мн объ ней довольно-порядочное понятіе: такъ велико его изумительное искусство передавать на фортепьяно самыя запутанныя партитуры. Въ т дни, когда ветъ удушливый сирокко, я часто приходилъ къ Мендельсону и мшалъ ему работать (потому-что онъ вчно, неутомимо производитъ новое). Тогда онъ, съ величайшимъ радушіемъ, откладывалъ перо въ сторону, и видя, что меня совсмъ одоллъ сплинъ, старался прогнать его, исполняя все, что только я ему ни скажу, изъ твореній композиторовъ, которыхъ мы оба любили. Какъ часто, бывало, я лежу брюзгливый на его диван и пою арію ‘D’une image, hlas! trop chrie’ изъ ‘Ифигеніи въ Таврид’, а Мендельсонъ, чинно стоя за фортепьяно, аккомпанируетъ мн. Тогда онъ восклицалъ: ‘это прекрасно!.. превосходно!.. Вотъ это я готовъ безъ устали слушать съ утра до вечера, еще и еще!..’ О снова мы принимались за эту арію и повторяли ее по три раза сряду. Онъ тоже любилъ, какъ я, своимъ равнодушнымъ голосомъ мурлыкать про себя, въ этомъ горизонтальномъ положеніи, мелодіи, которыя я написалъ на стихи Мура и которыя ему поправились. Мендельсонъ всегда уважалъ мои… псенки. Посл четырехъ недль такого дружескаго знакомства, которое, подъ конецъ, сдлалось для меня въ высшей степени занимательно-очаровательнымъ, Мендельсонъ пропалъ, не сказавъ мн ‘прощай’, и я больше не видалъ его.’
Знакомство съ Мендельсономъ и частыя бесды о Бетховен, Гайдн, Моцарт имли сильное вліяніе на музыкальное направленіе Берліоза. Прибывъ въ Италію, въ качеств пансіонера, отправленнаго туда на счетъ правительства, онъ пробылъ тамъ не долго, потому-что итальянская музыка не согласовалась съ настроеніемъ его ума, и возвратился въ Парижъ. Съ этого времени (1832), онъ очень-часто давалъ концерты, въ которыхъ многочисленный оркестръ исполнялъ его произведенія.
Но сколько трудовъ, хлопотъ, непріятностей, препятствій долженъ былъ испытать Берліозъ, какъ и всякій композиторъ, ввряющій свое произведеніе стоголосому чудовищу, называемому хоромъ или оркестромъ! Сколько терпнья, сколько силы воли надобно имть композитору, чтобъ вложить одну душу въ это огромное, непокорное тло! Берліозъ откровенно разсказываетъ вс эти муки… Передаемъ ихъ, пользуясь разсказомъ самого автора.
‘…Что за мука, что за неблагодарный трудъ, что за нескончаемыя непріятности ждутъ композитора, который, подобно мн, пускается въ путешествіе, чтобъ исполнять передъ публикой свои произведенія!.. Да знаетъ ли кто-нибудь, какою пыткою могутъ для него сдлаться репетиціи?.. Вопервыхъ, онъ долженъ выносить холодные взгляды всхъ музыкантовъ, которымъ совсмъ не Богъ-знаетъ какая радость неожиданно тревожиться для него и приниматься за непривычное ученье. Что этому французу нужно? сидлъ бы дома!’ Однакожь, каждый становится за свой пюпитръ. Но при первомъ же взгляд на свой оркестръ, композиторъ видитъ неутшительные проблы, спрашиваетъ у капельмейстера о причин такого недостатка: первый кларнетъ боленъ, у гобоя жена въ родахъ, у віолончеля жаба въ горл, тромбоны на парад, забыли отпроситься на сегодня, литавра вывихнула руку, арфа не явилась на репетицію, потомучто ей нужно учить свою партію, и т. д., и т. д. Нечего длать, начинаютъ. Ноты какъ-нибудь читаются въ темп, вдвое тише противъ того, какъ назначитъ композиторъ, а ничего ему нтъ отвратительне, какъ такая сонливость его ритма. Мало-помалу, инстинктъ одолваетъ композитора, загорвшаяся кровь рветъ его впередъ, онъ прибавляетъ тактъ и невольно возвращается къ стремительному ходу сочиненія. Тогда разражается нескладица, страшная кошачья музыка раздираетъ ему уши и сердце, онъ долженъ все сдержать, снова приняться за тихій тактъ и заставлять по кускамъ учить длинные періоды, свободнымъ и быстрымъ полетомъ которыхъ онъ прежде такъ часто управлялъ у другихъ оркестровъ. Но этого мало’, не смотря на медленный темпъ, духовые инструменты даютъ въ нкоторыхъ мстахъ страшно-фальшивыя ноты. Онъ хочетъ знать причину: ‘Посмотримъ: тромпеты одн!.. Что жь вы это тамъ ‘длаете такое? Мн нужно слышать терцію, а вы даете секунду. У второй тромпеты in е стоитъ д, дайте мн д!.. Хорошо! У первой тромпеты е выходитъ точно f. Дайте мн вашъ с! Фу, какъ скверно! Да вы даете b! — Нтъ, сударь, я даю, какъ написано.— Да я же говорю вамъ: нтъ! У васъ фальшиво на цлый тонъ!— А я такъ наврное знаю, что даю c! — Какъ у васъ настроена тромпета, на которой вы играете?— In cs! — Ну, такъ вы бы ‘говорили, тутъ-то и фальшъ, вамъ ‘нужно взять тромпету in f.— Ахъ, я ‘хорошенько не разглядлъ надписи! ‘Ваша правда, извините.— Что за ‘чортъ, что тамъ такъ шумите, ли’таврщикъ?— У меня, сударь, forlis*simo.— Какъ же, это mezzo forte! ‘Тамъ стоитъ не два f, а т и /’… Посл трехъ, четырехъ часовъ такого
анти-музыкальнаго терзанья, еще не успли порядочно съиграть ни одного нумера. Все разорвано, въ клочкахъ, Фальшиво, холодно, плоско, шумливо, не такъ, противно. U съ такимто впечатлніемъ надобно отпустить шестдесятъ музыкантовъ и они, усталые, измученные, пойдутъ везд разсказывать, что они не понимаютъ, что это такое,что эта музыка — адъ, хаосъ, что отроду имъ не приходилось выносить такого мученья. На другой день насилу видно какой-нибудь успхъ, только-что на третій день начинаетъ подвигаться дло. Наконецъ, теперь бдный композиторъ начинаетъ дышать свободне. Хорошо-слаженныя гармоніи становятся ясны, ритмы выставляются, мелодіи плачутъ и смются, одна всецлая, твердая масса смло выплываетъ, посл такого щупанья въ потемкахъ, такого заиканья, оркестръ ростетъ, начинаетъ двигаться, говоритъ, изъ него вышелъ человкъ! Пониманье возвращаетъ удивленнымъ музыкантамъ бодрость, композиторъ требуетъ четвертой пробы. Истолкователи его, въ глубин души — самый лучшій народъ въ мір, очень-согласны. Теперь: fiat lux! (да будетъ свтъ!) ‘Смотрите на оттнки! Вы больше не боитесь?» — Нтъ, дайте намъ настоящій тактъ. Via {Via кричатъ въ Неапол на извстныхъ скачкахъ, когда лошадей пускаютъ.}! и свтъ бысть, искусство появляется, духъ засверкалъ, произведеніе понято! И оркестръ встаетъ, привтствуя комнозитора своимъ одобреніемъ и поклоненіемъ, приходитъ капельмейстеръ пожелать ему счастія, любопытные, запрятавшіеся въ темныхъ углахъ залы, идутъ поближе, поднимаются на театръ, смшиваютъ съ музыкантами свои клики радости и изумленія, разглядывая художника, котораго сначала было-приняли за сумасшедшаго или за варвара. Теперь ему, бдному, нуженъ былъ бы отдыхъ, но Боже его сохрани отдыхать! Пришла именно та пора, когда бдительность и заботливость ему вдвое нужне. До напала концерта, онъ долженъ быть уже на своемъ мст, осмотрть распредленіе пюпитровъ, поврить голоса, не перемшались ли они, не перебились ли. Съ краснымъ карандашомъ въ рук, онъ долженъ переходить отъ пюпитра къ пюпитру, и вмсто французскихъ обозначеніи тоновъ надписывать надъ голосами духовыхъ инструментовъ звуки, употребляемые въ Германіи {Берліозъ писалъ это изъ Мангейма.}, вмсто en ut, en r, en r bmol, en fa diè,ze ставить C, D, Des, Fis. Соло, написанное для англійскаго рожка, онъ долженъ переложить на гобой, потому-что англійскаго рожка нтъ въ оркестр, а гобоистъ самъ перелагать не берется. Композиторъ долженъ опять пойдти и переслушать по-одиначк хоры и пвцовъ, если они еще не тверды. Но вотъ сбирается публика, часъ пробилъ. Измученный, съ истощеннымъ тломъ и духомъ, композиторъ становится за пюпитръ дирижера, едва держась на ногахъ, неувренный, унылый, ему все противно, — до того мгновенія, когда рукоплесканія публики, огонь артистовъ, его собственная любовь къ своему произведенію, вдругъ превратятъ его въ электрическую машину, которая по невидимымъ проводникамъ всюду разноситъ поражающія молніи. И теперь начинается вознагражденіе. Да, признаюсь, въ такія мгновенія, композиторъ, ведущій свое музыкальное твореніе, переживаетъ жизнь, незнакомую виртуозамъ. Съ какою яростною радостью предается онъ счастію играть на оркестр! Какъ онъ обнимаетъ, прижимаетъ, понижаетъ, смиряетъ громадный, оглушительный инструментъ! Къ нему снова возвращается все многообразное вниманіе, его глазъ везд, взоръ его указываетъ очередь голосамъ и оркестру, летаетъ вверхъ, внизъ, вправо, влво, правая рука его мечетъ страшные аккорды, которые далеко разлетаются ракетами, потомъ, когда пришли ферматы, онъ вдругъ останавливаетъ всю стремительность, взоры всхъ прикованы къ нему, онъ сдерживаетъ вс руки, вс дыханія въ одно мгновеніе… онъ слушаетъ тишину… и потомъ спускаетъ вихрь, который унялъ на мгновеніе.
Luctantes venlos tempestatesque sonoras
Imperio promit, ac vinclis et carcere frenat.
А въ большихъ adagio, какъ сладострастно онъ любитъ колебаться на чудесномъ мор своей гармоніи и прислушивается къ сотнямъ голосовъ, которые поютъ его торжественный гимнъ любви, или какъ-будто повряютъ ночи и уединенію его жалобы на настоящее, его грусть о прошедшемъ. Тогда, но только тогда, дирижирующій композиторъ совсмъ забываетъ публику, онъ слушаетъ самого-себя, онъ судитъ самого-себя. И когда его охватило чувство, овладвшее и всми играющими вокругъ него,— тогда онъ больше не думаетъ, какое будетъ впечатлніе на столькихъ далекихъ ему слушателей. Когда сердце его задрожало, когда его коснулась поэтическая мелодія, взоръ его увлажилсь тайными слезами, онъ увидалъ такія же слезы въ глазахъ его передавателей:
‘Вы, великіе виртуозы {Это письмо писано къ Листу.}, вы владыки, вы родились на ступеняхъ трона, композиторы должны борьбой и побдою ‘завоевать владычество. Но эти-то тягости и опасности борьбы возвышаетъ блескъ и упоеніе ихъ побды, можетъ-быть, композиторы были бы еще счастливе васъ… еслибъ у нихъ ‘всегда были въ распоряженіи воины!’
Не смотря на то, что Берліозъ стяжалъ себ славу, или, по крайней мр, извстность цною такихъ трудовъ, перенесенныхъ съ мужествомъ, достойнымъ великаго человка, онъ встртилъ себ, однакожь, много враговъ, особенно между чадами золотой посредственности, которыя, пожалуй, готовы возвысить то, что ниже ихъ, но никакъ не сознаются въ превосходств таланта, который выше ихъ цлою головою. Берліозъ говоритъ, по этому случаю, въ письм своемъ къ Гейне.
‘Проповдники безнравственности утверждаютъ, что въ каждомъ счастіи, въ каждой удач, которыя посылаетъ намъ случай, есть что-то непріятное для лучшихъ друзей нашихъ, однакожь, я не врю этому. Это постыдная клевета, и могу побожиться, что нкоторымъ изъ моихъ пріятелей приходило самое неожиданное, самое блестящее счастіе, и однакожь оно меня нисколько не безпокоило. Но довольно! Мы не пойдемъ на усянное шиповникомъ поле ироніи, гд въ тни густой крапивы ростуть дурманъ и полынь, гд шипятъ ехидны, пищатъ лягушки, гд вода кипитъ въ озерахъ, гд земля дрожитъ, гд вечерній воздухъ жжетъ, гд вечерняя варя посылаетъ тихія молніи. Зачмъ кусать себ губы, едва опущенными вками закрывать зеленоватые глава, въ тишин скрежетать зубами? зачмъ тому, кто разговариваетъ съ вами, предлагать стулъ съ тайными иглами или съ разорванной подушкою, когда душа, далекая отъ всякой горечи, такъ роскошно плаваетъ въ улыбающихся воспоминаніяхъ, и сердце полно простой радости и благодарности, когда хотлось бы найдти тысячи богинь-встовщицъ съ безчисленными трубами, чтобъ всмъ, кто только намъ дорогъ, закричать: и я былъ счастливъ одинъ разъ въ жизни.’
Этотъ отрывокъ изъ прекраснаго письма лучше всякихъ разсужденій показываетъ душу Берліоза, который кончикомъ пера могъ бы нанести тяжелыя раны не одной враждебной ему знаменитости. У Берліоза бездна юмора: остроуміе, задумчивость и веселость брызжутъ жемчужными снопами въ его письмахъ къ друзьямъ и критическихъ статьяхъ, составившихъ авторитетъ музыкальному фельетону Journal des Dbats, который принялъ его въ свои сотрудники, въ 1837 году, по предложенію покойнаго герцога орлеанскаго. Берліозъ,— что весьма рдко встрчается во Франціи,— глубоко знаетъ и тепло любитъ великія созданія германской поэзіи.
‘Ну, слава Богу’, писалъ онъ изъ Веймара’, ‘я снова начинаю дышать! чую въ воздух что-то такое, что мн говоритъ о литературномъ, художническомъ город. Видъ города совершенно соотвтствуетъ тому, что я себ представлялъ о немъ. Онъ спокоенъ, свтелъ, просторенъ, наполненъ тихимъ миромъ и задумчивостью! Прекрасныя окрестности, прелестные куски воды, тнистые холмы, веселыя долины. Какъ сердце у меня бьется на каждомъ шагу! Какъ? это тамъ павильйонъ Гте? это тотъ павильйонъ, куда покойный великій герцогъ любилъ приходить, чтобъ участвовать въ ученой бесд Шиллера, Гердера и Виланда! Латинская надпись, начертанная на скал, сдлана творцомъ Фауста!.. Возможно ли?.. Вотъ эти два маленькія окошечка освщаютъ комнатку, въ которой жилъ Шиллеръ! Въ этомъ-то скромномъ уголк великій пвецъ всхъ благородныхъ человческихъ стремленій написалъ Дона-Карлоса, Марію Стюартъ, Разбойниковъ, Валленштейна {Шиллеръ писалъ въ Веймар не ‘Дона-Карлоса’, не ‘Разбойниковъ’, не ‘Валленнштейна’, какъ нмецкіе критики замтили Берліозу, а ‘Марію Стюартъ’, ‘Вильгельма Голля’ и ‘Орлеанскую Дву’.}! Тутъ онъ умеръ, какъ простой студентъ! Ахъ, какъ мн не нравится, что Гте допустилъ это! Вдь онъ былъ богатъ, министръ… не-уже-ли онъ не могъ совсмъ перемнить судьбу своего друга-поэта?.. Или эта знаменитая дружба была вздоръ?.. Я боюсь, что она была истинна только со стороны Шиллера. Гте слишкомъ любилъ самого-себя и свое проклятое дтище — Мефистофеля, онъ былъ слишкомъ-жестокъ съ Гретхенъ, онъ уже слишкомъ состарлся, онъ слишкомъ боялся смерти.
‘Шиллеръ! Шиллеръ! Ты стоилъ не такого общечеловческаго друга! Взоръ мой не можетъ оторваться отъ этихъ узенькихъ оконъ, отъ этого угрюмаго домика, отъ этой бдной, почернвшей кровли… Теперь часъ по полуночи, мсяцъ блеститъ, холодъ пронзителенъ. Все молчитъ,— они вс умерли. Мало-по-малу, сердце мое начинаетъ наполняться, я весь дрожу… Проникнутый грустью, уваженіемъ и безпредльными ощущеніями, къ которымъ иногда изъ-за могилы понуждаетъ ничтожныхъ оставшихся геній, я опускаюсь на колни на скромномъ порог, и весь полный тяжелою тоскою, я произношу: Шиллеръ, Шиллеръ, Шиллеръ! ‘
Натура Берліоза, въ высшей степени симпатическая для всего человчественнаго и прекраснаго, принадлежитъ къ числу тхъ, которыя Жоржъ Зандъ называетъ ‘избранными вазами’. Душа Берліоза впечатлительна, какъ эолова арфа, самый слабый весенній втерокъ, напоенный благоуханіемъ цвтовъ, коснется легкими крыльями до золотистыхъ струнъ, и съ нихъ поднимается благозвучный гимнъ въ отвтъ на красоту природы.
Вотъ сужденіе Жоржа Занда о Берліоз, высказанное въ ‘Revue des deux Mondes’, назадъ тому двнадцать лтъ, когда композиторъ только-что выступалъ на арену искусства.
‘Я готова признаться’, пишетъ Жоржъ Зандъ къ Эврару: ‘что вс мы большіе софисты. Софизмъ пробрался всюду. Онъ проскользнулъ въ пятки танцовщицъ, Берліозъ заключилъ его въ фантастическую симфонію. Къ несчастію для защитниковъ древней мудрости, когда ты услышишь Marche funè,bre Берліоза, какое-то нервическое потрясеніе пробжитъ по твоей маленькой организаціи нумидійскаго льва, и ты пріимешься стонать, какъ посл смерти Дездемоны, что будетъ очень-непріятно для меня, твоего спутника, второму хочется выказать красивый галстухъ и выдержать серьзную и пріятную позу въ Консерваторіи. Покрайней-мр ты, антимузыкальный пріятель, согласишься, что эта музыка немножко получше той, какою мы наслаждались въ Спарт, когда служили Ликургу, и подумаешь, что Аполлонъ, недовольный тмъ, что мы исключительно поклоняемся одной Паллад, съигралъ съ нами злую шутку, заставивъ насъ взять нсколько уроковъ у этого Вавилонянина затмъ, чтобъ онъ испыталъ свою страшную и чародйскую власть надъ нашими умами.
‘Ты спросишь меня: не-уже-ли я говорю серьзно?— Да, серьзно. Берліозъ великій композиторъ, геніальный человкъ, истинный артистъ. Онъ очень-бденъ, очень-честенъ, очень-гордъ. Можетъ-быть, онъ таитъ въ душ злодйскую мысль, что вс народы вселенной не стоютъ одной хроматической гаммы, поставленной кстати. Такъ же, какъ у меня есть дерзость — предпочитать блый гіацинтъ французской корон. Но будь увренъ, что можно имть въ мозгу сумасбродныя мысли и не быть врагомъ человчества. Ты стоишь — за законы свтотни, Берліозъ — за двойныя ноты, я — за лиліи. У всякаго свой вкусъ. Когда надобно будетъ построить новый городъ для талантовъ, каждый займетъ въ немъ мсто, смотря по своимъ силамъ…’
Жоржъ Зандъ до-сихъ-поръ только два раза произносила мнніе свое о музыкальныхъ композиторахъ: именно о Мейербер и Берліоз. Съ обоими она всегда была связана самой тсной дружбой, говоря о нихъ, она высказала все, что у ней было на душ къ музык. И не удивительно: хотя безконечное различіе лежитъ въ произведеніяхъ и производительности этихъ трехъ композиторовъ, Жоржъ Зандъ не могла не любить тхъ двухъ юношей, которые, подобно ей самой, были одушевлены горячимъ стремленіемъ идти впередъ, дло другое, успвали ли въ своемъ дл или нтъ эти молодые ея товарищи. Довольно того, что и ихъ сердце сильно билось при взгляд на мечтаемое будущее, которому не удовлетворяетъ настоящее, и они всякій день выходили на бой съ тяжелыми массами, которыя трудно подвигаются впередъ, — и вотъ она называетъ ихъ братьями, товарищами. Кто бы не сталъ гордиться такими названіями изъ устъ Жоржа Занда, кто бы не указалъ на эти слова, на ти названія, какъ на орденъ почетнаго, избраннаго легіона, къ которому вдругъ васъ причислили, до котораго возвысили васъ? Это точно паспортъ, свидтельствующій, что и въ вашей груди лежитъ благородная искра.
Да притомъ же, Берліозъ совсмъ не принадлежитъ къ числу артистовъ тихихъ, застнчивыхъ, взлелянный многочисленными тріумфами, упоенный иміамомъ, какъ-будто торопясь забыть бывалыя, прежнія насмшки и громоносныя критики, онъ никогда не заикается, прямо говоритъ о себ то, что думаетъ. Вотъ его слова: ‘Да и зачмъ я не буду откидывать отъ себя этой скромности? Для того, чтобъ не ворчали нкоторыя злыя собачонки, которымъ бы хотлось укусить каждаго, кто ходитъ свободно передъ цпью, ихъ приковывающей. Только для этого одного не стоитъ труда употреблять всякія надовшія выраженія и играть комедію, которою никого, впрочемъ, не обманешь. Настоящая скромность состояла бы въ томъ, чтобъ не только-что не говорить самому про себя, но не давать и другимъ говорить про себя: однимъ-словомъ, никакъ не обращать на себя всеобщаго вниманія, ничего не говорить, ничего не писать, ничего не длать, спрятаться, совсмъ перестать жить. Ну, не глупость ли это?’
Эти слова, какъ и вс прочія мста, приведенныя нами изъ его сочиненій, лучше всего обрисовываютъ весь его характеръ, весь его умъ, какъ, конечно, никакому біографу не написать съ него портрета, притомъ же, въ этихъ отрывкахъ прекрасно и врно нарисовалась вся фигура капельмейстера, одна изъ главныхъ чертъ его музыкальнаго поприща. По всему этому мы не боимся длать выписки прямо изъ него самого, и, конечно, ужь ни одна противная или непротивная партія не остановится дать ему названіе человка, въ высшей степени умнаго, образованнаго по-ныншнему. Его многочисленныя путешествія составляютъ одно изъ интереснйшихъ новйшихъ чтеній.
Музыкально-критическія статьи Берліоза извстны каждому, кто читаетъ Journal des Dbats. Но,чтобъ показать, до какой степени этотъ серьзный и глубокій критикъ способенъ къ веселому и игривому разсказу, приведемъ письмо Берліоза къ госпож Бергтенъ, напечатанное въ его Voyage musical en Allemagne.
‘Съ нкотораго времени’, говоритъ Берліозъ: ‘я страдаю припадками черной философіи, и — Богъ-знаетъ, къ какимъ мрачнымъ мыслямъ, къ какимъ страннымъ сужденіямъ, къ какимъ удивительнымъ разсказамъ приведутъ меня эти припадки, если только они будутъ продолжаться. Можетъ-быть, вы еще хорошенько не знаете, что такое эта черная философія?.. Черный философъ все равно, что чернокнижникъ : не штука. Вотъ штука: отгадать, что В. Гюго великій поэтъ — теперь, что Бетховенъ великій музыкантъ — быль, что вы въ одно и то же время и въ высшей степени музыкантша и поэтъ, что Жаненъ очень-умный человкъ, что когда идетъ прекрасная и хорошо-исполненная опера, публика ничего не понимаетъ, что если этой опер посчастливится, публика все-таки тутъ ничего не понимаетъ, что прекрасное рдко, но что рдкое не всегда прекрасно, что право сильнаго—право, что и Абд-эль-Кадеръ не правъ и О’Коннель тоже, что Арабы вообще французы, что смирное подзадориваніе — глупость и тому подобныя трудныя вещи.
‘Черная философія вообще учитъ насъ сомнваться, всему удивляться, ?оказываетъ пріятные образы навыворотъ, а отвратительные въ ихъ настоящемъ вид. Не перестаешь ворчать, проклинаешь жизнь, проклинаешь смерть, ты возмущенъ, какъ Гамлетъ, что пепломъ Цезаря можно замазать трещину въ стн, и еще боле будешь возмущенъ, еслибъ только пепелъ какой-нибудь дряни пошелъ на такое неблагородное употребленіе, жалешь о бдномъ Йорик, что онъ цлыя пятнадцать лтъ жилъ въ земл, и не можешь даже посмяться теперь надъ собою, и съ негодованіемъ и отвращеніемъ бросаешь его черепъ, или, пожалуй, и возьмешь его, распилишь, сдлаешь изъ него чашу, и бдный Йорикъ, который самъ больше не можетъ пить, долженъ рейнвейномъ утолять жажду господамъ охотникамъ, которые надъ нимъ же смются.
‘Въ уединенной вашей долин, окруженной скалами, гд вы такъ спокойно предаетесь потоку вашихъ глубокихъ размышленій, погруженный въ черную философію, я чувствовалъ только смертельную скуку. Вы бы стали показывать мн чудесный закатъ солнца, а я былъ бы въ состояніи предпочесть ему газовое освщеніе аллеи Елисейскихъ-Полей, когда вы стали бы показывать мн на вашемъ озер своихъ лебедей и ихъ благородныя движенія, я готовъ былъ бы отвчать вамъ’. лебедь глупое животное, оно только думаетъ о рыбахъ, да о д, пнье его противный, однообразный крикъ. Когда вы сли бы за фортепьяно, чтобъ разъиграть отрывки изъ вашихъ любимыхъ композиторовъ, Моцарта и Чимарозы, я, можетъ-быть, съ досадой перервалъ бы васъ, находя, что скоро пора будетъ перестать намъ удивляться Моцарту, потому-что вс его оперы похожи одна на другую, что прекрасное спокойствіе ихъ утомительно и выводитъ изъ терпнія! Что касается до Чимарозы, я бы послалъ къ чорту его самого и его вчное, единственное
Matrimonio Segreto, оперу однообразную какъ мелодіи кукушки, утомительную какъ Свадьба Фигаро, но далеко не такъ музыкальную, какъ эта моцартова опера. Я бы сталъ доказывать вамъ, что весь комизмъ единственной оперы Чимарозы заключается въ глупыхъ шуткахъ актровъ, что мелодическая изобртательность Чимарозы довольно-бдна, что кадансъ, повторяющійся каждую минуту, занимаетъ почти дв трети цлой партитуры,— словомъ, что это опера, написанная для ярмарокъ и масляницы! Еслибъ вы захотли показать мн музыку совершенно въ другомъ род, и взяли какое-нибудь произведеніе Себастіана Баха, я былъ бы въ состояніи обратиться въ бгство отъ его фуги {Здсь французская игра словъ: fugue (бгство въ шуточномъ смысл) и fugue — Фуга.}, и оставить васъ одну съ его ‘Страстями’ {Еще игра словъ: у Баха есть ораторія: ‘Страсти Господни’.}.
‘Видите ли слдствія этой страшной болзни!.. Едва завладетъ она кмъ-нибудь, прощай учтивость, свтскость, умъ, политика, хитрость, здравый разсудокъ! Говорить вс возможныя чудовищности, и, что еще хуже, врить тому, что говоришь, компромметируешь себя и ршительно теряешь голову. Хорошо еще, еслибъ всякій могъ поставить себ на плечи другую, какъ это случилось во Фрейшюц съ нашимъ пріятелемъ, который тоже потерялъ голову. Вы не знаете этого обстоятельства?.. Въ-самомъ-дл, нужно разсказать вамъ, потому-что мы только-что разстались съ мог