Ф. П. Шиллер
Ф. П. Шиллер
Гейне и рабочий класс
Гейне и рабочий класс
———————————————
Гейне и рабочий класс, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Прошло уже 77 лет с того времени, как смерть избавила великого поэта от страданий ‘матрацной могилы’. Но и после его кончины спор о нем продолжается с неменьшей яростью, чем при жизни, он особенно ожесточен в настоящий момент, в связи с углублением мирового кризиса капитализма и обострением классовой борьбы, с подъемом революционной волны на Западе,— сделавшими снова имя Гейне боевым лозунгом против националистического шовинизма, фашизма, всего узко мещанского, вообще против всякого гнета культурной, церковной и политической реакции. Во всей мировой литературе вряд ли найдется еще один писатель, который оказал бы такое сильное влияние на литературу самых различных классов, имя которого было бы предметом стольких споров, вскрывающих классовую сущность спорящих сторон, и творчество которого, или лучше — отдельные элементы его, были бы еще настолько актуальны спустя целых 77 лет после смерти автора.
Для объявления позиции, занимаемой в этом споре пролетариатом, нам нужно прежде всего выявить то понимание исторической роли рабочего класса, как оно дано в многогранном творчестве нашего поэта. Проследить краткую эволюцию взглядов Гейне на рабочий класс, показать его отношение к соврем энному ему социализму и коммунизму — и является целью настоящего очерка.
Гейне родился и вырос в наиболее развитой в промышленном отношении части Германии — в Рейнской провинции, и таким образам он имел возможность уже очень рано познакомиться с общественными явлениями, сделавшимися центральною осью его творчества,— с борьбой классов: отходящего дворянства, борящегооя за власть бюргерства, и делающего свои первые политические шаги рабочего класса. Но в первый период его творчества, в период ‘Книги песен’ и ‘Путевых картин’, когда он выражал идеологию немецкого бюргерства после победы реакции над Наполеоном, Гейне, стоящий в передовых рядах средне-бюргерской интеллигенции, реагировал на беспомощность своего класса, находившегося в железных тисках реакции, ярче и чувствительнее всего. Эта неустойчивость, раздвоенность создают стиль его ранних произведений со всеми его ‘романтическими’ мотивами, сентиментальными лирическими настроениями, которым противостоит знаменитая ‘ирония’ Гейне.
В этот период, когда он разрушает старую идеологию, но не знает еще четко, чем ее заменить, в это время, когда в Германии бюргерство только робко начинает свою борьбу против феодализма в области идеологии, Гейне, естественно, делит людей только по признаку ‘богатых’ и ‘бедных’, ‘гонителей’ и ‘гонимых’, к последним он всегда причислял и себя.
Другое понимание социального вопроса у Гейне складывается постепенно после его переезда в Париж, здесь именно он получил возможность познакомиться с тем, что в Германии было только в зачаточном состоянии: с развитой буржуазией, утопическим социализмом и пролетариатом. Если он до июльской революции понимал историческое развитие как столкновение идей, то, следя за борьбой классов во Франции, он быстро убедился, что ‘не идеи, а интересы правят миром’.
Из всех течений французского утопического социализма наибольшее влияние на Гейне оказал сен-симонизм, с его противопоставлением сенсуализма спиритуализму, но скоро он убеждается в отрицательных чертах утопического социализма — в его полной беспомощности при разрешении социальных вопросов. Немецкий поэт имел большое преимущество по сравнению с французскими утопистами: он раньше, чем кто-либо, понял революционную сущность философии Гегеля, и это, плюс историческая концепция Сен-Симона, дало ему гораздо более широкий исторический кругозор и ключ, хотя и идеалистический, к пониманию диалектики общественного провеса. Благодаря этой исторической проницательности, Гейне уже в 1833—34 гг. смог указать, что германские ремесленники и рабочие являются последователями и наследниками великих философов, и вывел из этого, что дело не ‘во внешних проявлениях революции’, а в ее ‘более глубоких вопросах’. ‘Эти вопросы,— пишет он,— не касаются ни форм, ни личностей, ни установления республики, ни ограничения монархии,— они касаются материального благосостояния нашего народа’.
Он считает, что спиритуалистическая религия была полезна и необходима до тех пор, пока большая часть человечества жила в нищете и должна была находить утешение в религии. ‘Но с того времени,— пишет поэт одному другу, — благодаря успехам промышленности и экономии, стало возможно вывести человечество из нищеты и дать ему царствие небесное на земле,— с этого времени, вы меня понимаете… И люди нас тоже поймут, когда мы им скажем, что в результате они каждый день будут вместо картофеля есть говядину и меньше работать и больше веселиться. Будьте уверены, люди — не дураки’.
Когда Гейне встречал рабочих на улицах Парижа, то ему слышался ‘тихий плач бедноты’, а иногда и что-то похожее на ‘звук оттачиваемого ножа’, и ему уже ясно представляется победа коммунистов, разбивающих старый мир, ‘ибо коммунизм владеет языком, понятным всем народам,— элементы этого мирового языка так же просты, как голод, ненависть или смерть’. Уже с 30-х гг., а еще более с 40-х гг., это предсказание о неизбежности коммунизма проходит, как говорит сам поэт, красною нитью во всех его корреспонденциях, в ‘Аугсбургской всеобщей газете’. В ‘Лютеции’ он, в корреспонденции от 30 апреля 1840 г., описывает свое посещение нескольких мастерских в предместьи Парижа Сен-Марсо, где он видел, что читали рабочие — ‘самая здоровая часть низшего класса’. А именно: он нашел там ‘несколько новых изданий речей Робеспьера, а также памфлетов Марата, выпущенных по 2 су, ‘Историю революции’ Кабэ, ядовитые пасквили Корменена, сочинение Буанаротти ‘Учение и заговор Бабефа’ — ‘се произведения, пахнущие кровью, и тут же я слышал песни, сочиненные как будто в аду и припевы которых свидетельствовали о самом диком волнении умов. Нет, о демонических звуках, которыми полны эти песни, составить себе понятие в нашей нежной сфере невозможно, надо их слышать собственными ушами — например, в тех громадных мастерских, где занимаются обработкой металлов и где полунагие суровые люди во время пения бьют в такт большими железными молотами по вздрагивающим наковальням. Такой аккомпанимант в высшей степени эффектен, точно также как и освещение в то время, когда гневные искры вылетают из печи. Все — только страсть и пламя!’
Но ошибочно было бы думать, что Гейне сделал из этого соответствующий вывод и стал заниматься воспитанием рабочего класса или пропагандой идей коммунизма. Нет! Он был слишком эстетом-индивидуалистом, мелкобуржуазным неустойчивым интеллигентом, чтобы, сознаю историческую неизбежность победы рабочего класса, еще до того, как сложился научный социализм, — и это его историческая заслуга — сделаться деятелем, исполнителем этой осознанной необходимости. Наоборот, ему казалось, что быть членом определенной политической партии — тенденциозно, узко-ограничено, догматично и противоречит светлому, эллинскому существу свободного индивида. Всякое господство рабочих масс внушало ему страх. Оно представлялось ему господством невыносимой низости. Он поэтому также не считал возможным заниматься революционной пропагандой среди немецких ремесленников и подмастерьев-эмигрантов в Париже, как это делал Л. Берне или впоследствии Маркс и Энгельс. Посещение клубов ремесленников внушало Гейне эстетическое отвращение, так как, во-первых, там было ‘дымно’, а кроме того, эти парни вздумали бы, пожалуй, подать ему руку или хлопать по плечу.
Теория ‘свободного интеллектуального индивида’ была не только художественным, но и политическим кредо Гейне в начале 40-х гг. ‘Какова бы ни была форма правления в государстве, — пишет он в 1840 г., — оно держится не только единодушием и патриотизмом народной массы, как обыкновенно думают, но духовною силою великих индивидуальностей, руководящих этой массой’. Но в конце концов и буржуазно-конституционный строй Луи Филиппа и ‘великие индивидуальности’, его политические деятели, развенчиваются поэтом, как ничуть не удовлетворяющие его представители определенных буржуазных классовых интересов. Так он говорит, что деятельность Гизо, собственно, состоит в фактическом сохранении того правления буржуазии, которому ‘мародирующий арьергард прошедшего угрожает так же злобно, как жадный до грабежей авангард будущего’. Самая левая буржуазия, по словам Гейне, в те времена также была недовольна господством финансовой олигархии Луи Филиппа, но она ‘чувствует инстинктивный страх перед коммунизмом, перед теми мрачными парнями, которые, точно крысы, вылезут из развалин нынешнего правительства. Да, республики прежнего сорта, даже маленькой доли робеспьеризма, французская буржуазия не испугалась бы, она легко примирилась бы с этою формою правления… но эти лавочники инстинктивно чувствуют, что в настоящее время республика не могла бы уже быть представительницей принципов 90-х гг., но что она сделалась бы только формой, в которой бы получило силу новое, неслыханное господство пролетариата, со всеми догматами общения имуществ’ (от 22 июля 1842 г.).
Эти мысли Гейне о неизбежности победы рабочего класса получили все большее основание в многочисленных забастовках и восстаниях французских, английских и немецких рабочих начала 40-х годов. Когда осенью 1842 г. в Англии вспыхнуло рабочее восстание и было кроваво подавлено, поэт в корреспонденции от 17 сентября пишет:
‘Увеличившаяся нужда низших классов составляет недуг, который невежественные фельдшера надеются устранить кровопусканием, но такое кровопролитие только усилит болезнь… В настоящую минуту восстание, правда, подавлено, но повторение взрывов может привести к тому, что английские фабричные рабочие, теперь умеющие обрабатывать только шерстяные и шелковые материи, захотят немного поупражняться и на человеческом мясе и усвоят необходимые приемы и, наконец, займутся этим кровавым ремеслом так же храбро, как их коллеги, рабочие в Лионе и Париже, а из этого может, наконец, выйти, что победитель Наполеона, фельдмаршал милорд Веллингтон, снова вступивший в свою должность обер-палача, найдет в Лондоне свое Ватерлоо’. Союз чартистов с недовольными фабричными рабочими ‘составляет, может-быть, важнейшее явление настоящего времени’.
Таким образом мы видим, что Гейне под влиянием разворачивающихся перед его глазами первых боев рабочего класса все больше и больше убеждается в ‘утопичности’ учения французских социалистов, для него становится ясным, что социалистическая теория и рабочая практика, оторванные пока друг от друга, в скором будущем должны найти синтез, слияние, и только тогда это будет действительной революционной теорией действия. К лету 1843 г., по мере того как буржуазно-конституционный строй июльской монархии раскрывал свое истинное классовое лицо, по мере того, как сам поэт убеждался, что французские утописты, в частности — сен-симонисты, являются лишь сектантскими философскими школами, рассыпавшимися в прах при первом же столкновении с суровой классовой действительностью, Гейне все яснее видел, что буржуазии угрожают другие силы, что синтез теории и практики неизбежен.
‘Я снова говорю о коммунистах, — пишет он 15 июня 1843 г., — единственной партии во Франции, заслуживающей безусловного внимания. Такое же внимание обратил бы я на развалины сен-симонизма, последователи которого, под странными вывесками, все еще живы, а равно и на фурьеристов, которые все еще продолжают работать свежо и энергично, но этими людьми двигает только слово, социальный вопрос, как вопрос, традиционное понятие, и они не побуждаются к делу демонической необходимостью, они не те, заранее предназначенные слуги, посредством которых высочайшая мировая воля приводит в исполнение свои колоссальные решения. Рано или поздно — рассеянная по свету семья Сен-Симона и весь генеральный штаб фурьеристов перейдут в армию коммунистов и как бы возьмут на себя роль отцов церкви’.
Было бы неправильно считать это бегло набросанное развитие взглядов Гейне на рабочий класс чем-то единым, последовательным, объемлющим все мировоззрение Гейне, он вечно колеблется между убеждением в неизбежности победы коммунизма и страхом ‘свободной интеллектуальной личности’ перед господством масс. Правда, год, проведенный поэтом в тесном сотрудничестве с Марксом (1843—44), приобщил его больше к актуальной политической жизни, правда, никто из ‘тенденциозных’ политических поэтов Германии,— при спорах с которыми до этого времени Гейне вдруг делалось жаль ‘бедных муз’, которым запретили ‘скитаться по свету без цели’,— не воспел в таких сильных, призывающих к бою звуках первое крупное рабочее восстание, восстание силезских ткачей. Правда, в ‘Германии’ и других политических стихотворениях 1844 г. политическая лирика немцев и вообще сатирико-политическая поэзия XIX века достигла своего апогея, но тем не менее, Гейне не мог поспеть за ‘самопознаванием’ Маркса и Энгельса, не делая больших успехов в смысле усвоения научного социализма, как мировоззрения пролетариата. К. несчастью, Гейне уже в 1845 г. слег в ‘матрацную могилу’, и фактически было прервано, если не художественное творчество поэта вообще, то дальнейшее его развитие по пути научного социализма. То, что Гейне возвещал еще в 1843 г., а именно — слияние социалистической теории и рабочего движения, произошло уже в 1846—47 г. в теоретической и практической деятельности Маркса и Энгельса, выразившись, в частности, в ‘Коммунистическом манифесте’ и в создании ‘Союза коммунистов’. Несчастьем для Гейне было также и то, что он знал и видел рабочее движение только на первой малосознательной ступени его развития, в период разрушения машин, памятников искусств и т. д., что внушало так много беспокойства душе поэта-индивидуалиста.
Гейне видел в рабочем движении только разрушительные тенденции старого, но, будучи в конце концов чужд научному социализму, он не увидел в нем созидающего начала, не понял, что ‘в борьбе пролетариата против унижения его человеческого достоинства капитализмом именно и содержатся элементы его человеческого возрождения’ (Мериме).
Гейне поэтому постоянно колебался в этом вопросе, эта неразрешимая для него задача правильного понимания эмансипации рабочего класса мучила его до самой смерти.
К революции 1848—49 гг. Гейне относился крайне критически, в французских мелкобуржуазных революционерах он скоро увидел негодных комедиантов, а поражение германской революции вследствие половничатости демократов он предсказал очень рано. После революции его настроения становятся еще более пессимистическими, и о’ находит утешение лишь в мысли, что немецкие коммунисты раздавят ‘потомков тевтоманов 1815 г.’, как червей, и будущее принадлежит таким ‘докторам коммунизма’, как Маркс и Энгельс. Но каким образом произойдет эта коммунистическая революция — об этом поэт и после 1849 г. имел вое еще те же представления, что и в 1840 г.: он делит всех людей на защитников и противников частной собственности, на ‘крыс двух различных родов: сытых и голодных’. В стихотворении ‘Странствующие крысы’ он изображает, как голодные ‘дружными толпами, отдыха не зная’, отправляются в путь на штурм священной буржуазной собственности. Перед этими толпами не устоять старому миру:
Горе нам, о горе! Страшные бродяги
Ближе все подходят, полные отваги…
Вот уж свист нахальный… ясно слышен он…
Сколько их, о, боже! Целый легион!
Горе! Мы погибли! Смерть висит над нами!..
Вот уж эти крысы перед воротами…
Бургомистр почтенный ужасом объят!
Растерялся мудрый городской сенат…
Город огласился криками и стоном,
Звуками оружия, колокольным звоном…
Страшная опасность! Все пропасть должно.
Что стоит на свете крепко и давно!
Тщетны все усилия, бедненькие дети!
Ах, ни эти пушки, ни молитвы эти,
Ни указы мудрых городских властей
Не спасут вас нынче от таких гостей.
Не спасут и фразы, доводы рассудка,—
На манер известный новая погудка…
Крысу не поймаешь в тонкий силлогизм.
Крыса перепрыгнет чрез любой софизм!
Но характеристика, данная Гейне рабочему классу, более лестна:
Странны и зловещи эти крысьи морды!
Головы скитальцев, поднятые гордо,
Выстрижены гладко: каждый волосок
Радикально срезан, ультра-короток.
Радикалы-крысы ни во что на свете
Не имеют веры, об авторитете,
Чей бы там он ни был, слышать не катят
Все, от самых старых до птенцов-крысят.
Чуждые малейшей выспренной идее,
Только и хлопочут, как бы посытнее
Выпить и нажраться, в мысль им не придет,
Что наш дух бессмертный выше, чем живот,
Дико и строптиво путь свой совершают,
Ада не боятся, кошек презирают,
Нет у них имуществ, денег тоже нет,
А хотят, поди-ка, перестроить свет!
(Перевод П. Вейнберга).
Этих двойственных, неправильных взглядов на рабочий класс Гейне придерживался до самой смерти. За два года до ее наступления, в 1854 г., он опять выразил свое отвращение перед ‘обнаженным до ужаса, сбросившим всякие фиговые листки всеобщим коммунизмом’. Причем он не хочет, чтобы его страх и ужас приняли за ужас буржуа, дрожащего за свою собственность.
‘Нет, меня одолевает внутренний страх художника и ученого, когда мы видим, что с победой коммунизма ставится под угрозу вся наша современная цивилизация, добытые с трудом завоевания стольких столетий, плоды благороднейших трудов наших предшественников’. И, наконец, в последний раз он высказался о коммунизме в предисловии к французскому изданию ‘Лютеции’ 30 марта 1855 г. Он уверяет, что его утверждение в корреспонденциях 1840—43 гг. о принадлежности будущего коммунистам было вделано им самым осторожным и боязливым тоном. ‘Действительно, — пишет он, — только с ужасом и трепетом думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут господства, своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу, они разрушат все те фантастические пирушки искусства, которые так любил поэт, они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель… и увы! — из моей ‘Книги песен’ торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старых баб будущего. Увы! я предвижу вое это, и несказанная скорбь охватывает метая, когда я думаю о погибели, которой победоносный пролетариат угрожает моим стихам, которые сойдут в могилу вместе со всем старым романтическим миром. И, несмотря на это, я сознаюсь откровенно: этот самый коммунизм, до такой степени враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление, от которого я не могу освободиться’.
Два голоса в груди Гейне говорили за коммунизм. Первый — голос логики. Раз поэт признал, что ‘все люди имеют право есть’, он принужден принять и все выводы из него. ‘Думая об этом, я рискую сойти с ума, я вижу, как все демоны истины с триумфом пляшут вокруг меня, и, наконец, великодушное отчаяние овладевает моим сердцем, и я восклицаю: обвинительный приговор давно уже произнесен над этим старым обществом. Да совершится правосудие! Да разобьется этот старый мир, в котором невинность погибла, эгоизм благоденствовал, человека эксплоатировал человек! Да будут разрушены до основания эти мавзолеи, в которых господствовали ложь, и неправда, и да благословен будет торговец, который станет некогда изготовлять из моих стихов пакеты и всыпать в них кофе и табак для бедных старух, которые в нашем теперешнем несправедливом мире, может быть, должны были отказывать себе в таких удовольствиях…’
Правда, коммунизм, говорит Гейне, не лишен своих отрицательных сторон, но второй голос, защищающий коммунизм — это голос, говорящий в пользу ‘самого неограниченного космополитизма, всемирной любви ко всем народам, братских отношений между всеми людьми, свободными гражданами земли’, против узкого национализма, ненавидимого Гейне больше всего на свете.
Гейне не был социалистом, он не дорос до понимания научного социализма, в лучшем случае его можно назвать попутчиком социализма на определенном отрезке времени. Но ценность творчества Гейне и его значение в революционной литературе определяются не только этим обстоятельством, о ценности его для рабочего класса можно хотя бы судить по истории судьбы Гейне в мировой литературе и после его смерти. Как мы уже говорили, вряд ли в мировой литературе известен еще писатель, вокруг которого и до сих пар возгорались бы такие жестокие споры и в оценке которого так наглядно выпирали бы на первый план классовые интересы, как в опоре о Гейне. Меринг 27 лет назад, в юбилейной статье о Гейне писал:
‘Гейне, — пишет он, — занимает совершенно исключичительное положение в, мировой литературе. Нет другого поэта, в произведениях которого так гармонически сочетались бы, — гармонически в строгом единстве художественной личности, — краски и формы трех великих мировоззрений, сменивших одно другое в течение одного столетия: Гейне называл самого себя последним сказочным королем романтики. Но он всегда гордился своей борьбой за идеи гражданской свободы, и он не мало гордился тем, что открыл коммунизм и его действительной сущности и был его восторженным пророком. И он не исповедовал последовательно одно мировоззрение за другим, но все в одно и то же время, и тот, кто будет рассматривать его с одной из этих точек зрения,— с романтической, или с буржуазной, или с (пролетарской, — тот всегда найдет у ‘его массу недостатков и противоречий’.
Конечно, концепция Меринга о трех мировоззрениях Гейне — неправильна. Гейне эволюционировал, и если его мировоззрение было неустойчивым, то объяснение этому, очевидно, нужно искать в развитии той социальной группы, к которой он принадлежал и идеологию которой он выражал: в мелко-буржуазной революционной интеллигенции. Гейне не был тем ‘акробатом’ в смене мировоззрений, каким его обычно считают, он не исповедовал ‘все’ мировоззрения ‘в одно и то же время’, а проделал определенную эволюцию в духе развития названной интеллигенции. Это вовсе не значит, что вследствие этого значение Гейне для рабочего класса уменьшается. Немало сторон его творчества, особенно его классово заостренная сатира и революционная лирика, оказывали и продолжают оказывать свое влияние на западно-европейскую революционную литературу вплоть до конца XIX века, а отчасти и поныне. Правда, буржуазия, пошедшая еще в революцию 1848—49 гг. на компромисс с феодализмом из страха перед пролетариатом и отрекшаяся от революционной весны своего собственного класса, отвергала Гейне, как ‘изгоя’, ‘семита’, ‘революционера’, запрещала, особенно в период закона против социалистов, его произведения. Зато действительным защитником и почитателем Гейне стал именно тот класс, господства которого так боялся поэт. Рабочий класс не вырубил олеандровых рощ поэзии, не уничтожил даже ‘Книги песен’, а наоборот, стал защитником и охранителем их от нападения со стороны буржуазии. Это положение сохраняется и до сегодняшнего дня, когда немецкие, французские и другие фашисты стараются в споре о Гейне перенести вопрос с социально-классовой на расовую почву и называют поэта основоположником ‘семитского журналистического нахальства’ во ‘сей мировой литературе, а в области политики думают его ‘компрометировать’, считая его ‘прародителем’ третьего Интернационала. Отношение рабочего класса к Гейне не имеет также ничего общего с ‘нравственным’ возмущением мещанства против ‘аморальных’, якобы, поступков поэта и признанием в нем только ‘чистого лирика’. Эта ‘легенда’ о Гейне давно уже разоблачена Мерингом и др. Рабочий класс не закрывает глаз на уязвимые места в политических взглядах и поступках и в художественном творчестве поэта, но, начиная от Маркса и (всех марксистов XIX века и кончая нашими современными марксистами-ленинцами, — рассматривает Гейне и его творчество, как нечто целое и не преувеличивает и не преуменьшает его значения. Рабочий класс чтит Гейне именно так, как этого хотел сам поэт: как барабанщика революции, как храброго солдата в освободительной борьбе человечества.
Источник текста: Очерки по истории немецкой революционной поэзии XIX века / Ф. П. Шиллер. — Москва : Сов. лит-ра, 1933 (тип. газ. ‘Правда’). —— Суп.-обл., переплет, 256 с., 6 вкл. л. портр., 19х14 см.