Ф. П. Шиллер
Ф. П. Шиллер
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/shiller05.jpg)
Гейне и буржуазия
Гейне и буржуазия
I
I
II
II
III
III
Гейне и буржуазия, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Вершины своего творческого развития, как революционного лирика, Гейне достиг в 1844 году в поэме ‘Германия’, тогда же им были написаны ‘Ткачи’ и целый ряд других политических стихотворений, вошедших в сборник ‘Современные стихотворения’. 1844 год был одним из наиболее продуктивных в расцвете дарования Гейне: гениальный поэт в этот период открыто выступает, как смелый ‘барабанщик революции’, он был наиболее близок к коммунизму, и его творчество подвергалось сильному воздействию взглядов основоположника научного социализма, Карла Маркса. Как ‘Германия’, так и многое другое из ‘Современных стихотворений’ впервые появилось в находившейся тогда под влиянием Маркса парижской немецкой газете ‘Форвертс’ (1844).
‘Германия’, повторяем, — наивысшее достижение революционной поэзии Гейне, и это потому, что в ней он с большой художественной силой, последовательно и сознательно разоблачает те догмы ‘истины’, нравственности, морали, сословных предрассудков и привилегий, при помощи которых господствующие реакционные классы держали народ в повиновении. Главные враги, против которых он здесь выступает,— это дворянство и церковь, тевтоманы и трусливые филистеры. Но с каких позиций критикует он своих врагов? Что именно Гейне противопоставляет так жестоко бичуемым им воззрениям реакционных романтиков, узколобых радикал-демократов и робких мечтателей? Этот вопрос непосредственно связан с основным вопросом: кем был Гейне?
Довольно долго даже в марксистской критике пользовалась распространением оценка Гейне, как выразителя мировоззрений т_р_е_х к_л_а_с_с_о_в, мировоззрений, которые он, якобы, в одно и то же время и проповедывал и отвергал:— дворянства, буржуазии и пролетариата.
Сейчас уже нет надобности останавливаться на этой явно неправильной концепции, и причины неустойчивости взглядов Гейне должно искать в другом, а именно в эволюции того класса и той социальной группы, в которой коренилось его творчество: то-есть, проследить развитие наиболее передового слоя немецкой демократии того времени, в частности ее авангарда, мелкобуржуазно-революционной интеллигенции. Гейне сталкивался как с различными группировками буржуазии, так я с рабочим классом. Но если его отношения к утопическому и научному социализму, к Марксу и пролетариату довольно подробно исследованы, — роль и место Гейне в немецко-бюргерско-революционном развитии менее известны. А между тем для понимания поэмы ‘Германия’ этот вопрос крайне важен.
Соотношение классовых сил в Германии при выступлении на политическую арену молодого Гейне было таково: с одной стороны, стояло дворянство, сохранившее после победы реакции над французской революцией значительную часть своих старых привилегий, и особый ‘класс’ правительственных чиновников, а с другой,— развивающаяся торгово-промышленная буржуазия и огромная масса буржуазии мелкой, ремесленников, крестьян и нарождающегося рабочего класса. ‘Класс мелких ремесленников и торговцев в Германии, — пишет Энгельс об этом периоде, — крайне многочислен, благодаря хилому развитию в ней класса крупных капиталистов и промышленников. Его промежуточное положение между классом более крупных капиталистов, торговцев и промышленников, т. н. буржуазией в собственном смысле слова, и пролетарским или рабочим классом определяет его характер. Мечтая выбиться в класс капиталистов, отдельные лица этого класса при малейшей неудаче ‘извергаются в ряды пролетариата’. ‘Этот класс,— продолжает Энгельс, — крайне шаток в своих взглядах… Когда буржуазия достигает господства, он отдается бурным демократическим порывам, но пятится назад в гнусном страхе, лишь только класс, стоящий ниже его, пролетариат, предпринимает самостоятельное движение’ {Маркс и Энгельс, Сочинения, т. VI, стр. 19—20.}. Наиболее передовые слои этого среднего класса тогдашней Германии и составляют этот социальный базис, в котором коренится творчество Гейне. При названном соотношении классовых сил, при господствующем политическом положении дворянства, трусости и слабости основных масс бюргерства, в Германии прокладывал себе дорогу прусский путь развития капитализма. Гейне, если не считать его кратковременного юношеского увлечения движением 1813—15-х гг., уже в своих ранних произведениях выступает, хотя и окутывая их часто романтическим покровом, за основные революционные требования бюргерской демократии: устранение всех феодальных оков, прежде всего владычества дворянства и церкви, разрушение старого мира средневековых предрассудков и экономической отсталости, очищение пути для радикальной революции. Правда, в первые годы после победы Священного союза над Наполеоном и революцией, когда немецкая буржуазия, сделавшая большие успехи в своем промышленном развитии, особенно в бывших оккупированных областях Германии, во время господства французов и континентальной системы, приостановилась в этом развитии под гнетом феодально-бюрократических порядков, то никто не выразил сильнее чем Гейне в его юных стихах весь пессимизм, все отчаяние, всю ‘разорванность’ сознания этого бюргерства. Яркий индивидуализм, болезненное реагирование на всякое соприкосновение с реальной действительностью, нотки байроновской мировой скорби — это отражение тоски, охватившей тогда передовых идеологов бюргерства, метавшегося, казалось, беспомощно и безвыходно в железных тисках феодально-бюрократической реставрации. Молодой Гейне дал картину этого настроения в образе ‘разорванного на две части мира’. ‘Если скорбеть о разорванности Байрона, — писал Гейне, — то лучше скорбеть о том, что сам мир разорван пополам. И так как сердце поэта — центр мира, то разумеется, оно должно было в настоящее время разорваться самым плачевным образом, Тот, кто хвастается, что его сердце осталось таким же, как и раньше, сознается лишь, что он обладает прозаическим, заброшенным в далеком закоулке сердцем. Но через мое прошел великий мировой разрыв, и именно поэтому знаю я, что великие боги всемилостивейше избрали меня из многих и сочли достойным подвижничества поэта’ {Н. Heines Smtlkhe Werke. hrsg. von Fritz Strich Mnchen, 1925, Bd. II, S. 387—388.}. Но и мировая скорбь и романтические грезы молодого Гейне разрушаются реалистической струей действительности и сменяются беспощадной сатирой на дворянство, торгашеско-примиренческую буржуазию и филистерства, этой — по выражению Блока — ‘провокаторской улыбкой’ по адресу традиционных исторически отживших догм, обычаев и мировоззрений. Мы говорили уже, что социальный базис, из которого вырастает творчество Гейне, — это передовые революционные слои мелкобуржуазного бюргерства. Но это не означает, что Гейне никогда не выходил из рамок исторического кругозора и мировоззрения даже наиболее передовой части тогдашней немецкой бюргерской демократии. Произведения Гейне — продукт развития не только этой социальной группы в Германии: подобно тому, как трудно себе представить творческий облик Гете или Гегеля без учета достижений буржуазно-прогрессивной мысли вне Германии, так и творчество Гейне в значительной степени является результатом не только немецкого, но и общеевропейского, общебуржуазного развития, политического и социального, мировоззрение его сложилось под влиянием изобилия революционных идей, почерпанных не только из немецкой классической философии и литературы, но и из арсенала иностранных революционных мыслителей, главным же образом идеологов французской буржуазии от предшественников революции до Сен-Симона. В системе последнего Гейне еще до переезда в Париж особенно привлекало то, что затем было искажено или односторонне развито ‘школой’ и ‘религией’ сен-симонизма, а именно г_р_а_н_д_и_о_з_н_а_я и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_а_я к_о_н_ц_е_п_ц_и_я. Исходя из понимания исторического процесса в духе Сен-Симона, высоко оценивая его мысли и учение об индустриализме, примате таланта и о морали, Гейне, незадолго до своего отъезда в Париж, в 1831 т. написал предисловие к книге Вессельгефта ‘Кальдорф о дворянстве’, в котором резко выступает против дворянства, как главного врага развития революции в Германии. В этом же предисловии Гейне впервые формулирует свою знаменитую параллель между Великой французской революцией и немецкой классической философией {См. Heines Smtliche Werke, hrsg. von E. Elster, Bd. 7, S. 280—293.}. ‘Таким образом мы имеем, — пишет он, — разрыв с существующим и с преемственностью в царстве мысли, точно так же, как французы в области общественной, вокруг ‘Критики чистого разума’ собрались наши философские якобинцы, признававшие только то, что могло устоять против этой критики: Кант был нашим Робеспьерам’. ‘И теперь пора, — продолжает Гейне,— чтобы немцы от философии перешли к политике’. А проведя историческую параллель между Францией 1789 г. и Германией 1830 г., он пишет: ‘Только при наличии тех же условий можно ожидать тех же явлений’. Дворянство рассматривается им, как большая вредная сила, постоянно угрожающая практическому проведению в жизнь принципов свободы и равенства. Австрия с Меттернихом защищает интересы дворянства, вся Европа превращена в остров Св. Елены. И опять Наполеон изображен как сын революции и народа, погубленный аристократией. ‘Но только над смертной оболочкой революции можно было изливать свою месть… пишет Гейне, — дух же революции бессмертен и не покоится под плакучими ивами Лонгвуда {Могила Наполеона на острове Св. Елены.}, и во время великих родов в конце июля снова явилась на свет революция, не как отдельный человек, но как целый народ, и в этом воплощении она презирает тюремщика {Т. е. Меттерниха.}, у которого от страха выпадает из рук связка ключей’.
Этот вывод, сделанный Гейне из июльской революции, понимание им движущих факторов общественного процесса и необходимых предпосылок для проведения исторических параллелей, ставят его высоко над тогдашними буржуазно-либеральными и мелкобуржуазно-радикальными идеологами Германии. Ведь даже такой революционно настроенный писатель, как Людвиг Берне, видел причины отсталости Германии только в абсолютизме князей и трусости бюргерства, и лишь очень редко встречаются у него кое-какие намеки на то, что п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_а_я отсталость Германии связана с ее э_к_о_н_о_м_и_ч_е_с_к_о_й отсталостью, что революция заключается не только в свержении князей, но должна быть следствием глубоких социально-экономических сдвигов в обществе {См. по этому поводу книгу Dr. G. Ras, Berne und Heine als politische Schriftsteller. Groningen, 1927.}. Берне рассматривал историю преимущественно, как борьбу между князьями и народами, понятия — классовая борьба и пролетариат — были ему неизвестны, Гейне же, хотя и не доходил никогда до исторического материализма, все же, после изучения развитого буржуазного общества во Франции, прекрасно понял, что ‘не идеи, а интересы правят миром’ и предвидел великую роль рабочего класса.
К такому глубокому пониманию исторического процесса, к пониманию революции и роли рабочего класса Гейне не мог притти путем чисто идеалистического познания действительности. Если, как мы уже отметили, Гейне даже в период наибольшей близости своей к Марксу и коммунизму не поднялся до вершин диалектического материализма, то все же в его мировоззрении и творчестве имеются стихийные элементы диалектики и материализма. ‘Если перед нами действительно великий художник,— говорит Ленин о Толстом,— то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях’. Гейне понимал исторический ход и развитие революции, или, вернее, отдельные стороны его, прежде всего, благодаря своему методу познания действительности, — ибо он был с_е_н_с_у_а_л_и_с_т_о_м. Ленин говорит, что сенсуализм через объективное познание ведет к материализму, а через субъективизм — к идеализму. Гейне в 1 830—40-х гг. больше тяготел к материализму, а в 1850 г. к идеализму. Но, конечно, проблески материализма в его произведениях 1830—40-х гг. также не только не являются последовательным материализмом, но даже и французским материализмом конца 18 века: он воспринял сенсуализм главным образом через систему и толкование Сен-Симона. Если Маркс и Ленин и говорят о борьбе в истории познания двух концепций — материализма и идеализма, на различных ступенях развития, то Гейне это выражает в ограниченной и ‘суррогатной’ формуле о борьбе двух течений: спиритуализма и сенсуализма. Гейне — за освобождение плоти и чувственности, за освобождение материи от сухой тирании спиритуализма. И в соответствии с этой борьбой он делил всех людей на спиритуалистов и сенсуалистов, или, как он выражается, ‘все люди либо иудеи, либо эллины, люди с аскетическими, враждебными форме, жаждущими одухотворения наклонностями, или люди с жизнерадостным, гордым своим развитием и реалистическим существом’.
После переезда в Париж и более близкого знакомства с сен-симонизмом и его последователями,— Гейне начинает интересоваться не только исторической концепцией Сен-Симона и его индустриальными тенденциями, но и социальным и религиозным учением школы, направленным на материальное и идейное повышение уровня народных масс, и вместе с тем отрицающим абсолютное равенство и противопоставляющим ему свою социальную иерархию, построенную на степенях талантливости. Свои мысли об обновлении религии и морали, реформе христианства путем создания пантеистической религии, Гейне изложил, как известно, в своих работах ‘Романтическая школа’ (1833) и ‘История религии и философии в Германии’ (1834).
В полемике с романтизмом Гейне касается также вопроса христианства, проповедуемого романтиками, он находит, что оно уже в первоначальных догмах своих заключает отрицание плоти, и говорит, что христианство — религия неестественностью своих заданий вызвавшая в мире лицемерие и грех, религия, сделавшаяся испытаннейшей опорой деспотизма своим учением о ничтожестве всех благ земных, требованием собачьей покорности и ангельского терпения, религия, которой пришел конец теперь, когда люди поняли, что материя, наслаждения земли, также имеют свои прелести, — и претендуют на них’ {Н. Heines Smtliche Werke, hrsg. von Fritz Strich. Mnchen, 1925, В. IV, S. 255—256.}. Гейне кажется, что спиритуалистическое и сенсуалистическое ‘мировоззрения’ сменяют друг друга в ходе исторического развития. Христианство пришло, как реакция против грубого господства ‘ужасающего материализма’ Римской империи. ‘Весь римский мир томился в ужасающе мучительном состоянии’. ‘Подобно тому, как отдельные лица в отчаянии вскрывали себе жилы, ища в смерти прибежища против тирании цезарей, так широкие массы бросились в аскетизм, в учение об умерщвлении плоти, во все самоубийство назарейской религии, чтобы разом свергнуть с себя тогдашние житейские муки и кинуть вызов палачам господствующего материализма’ {Ibid. Bd. VI, S. 453—454.}.
Реакцией на победу спиритуализма была ‘возобновленная любовь к радостному греческому искусству и науке’ — ренессанс, выступивший против ‘христианского спиритуализма, выродившегося в нелепейшее умерщвление плоти’. В ренессансе Гейне видел восстание реалистической, сенсуалистической жажды к жизни, вызванной внезапным ознакомлением мыслителей эпохи ренессанса с памятниками) греческого искусства и науки {Об отношении Гейне к античности см. работу: Maria Filtsо. Heinrich Heine und die Antike. Inaug. Diss. Mnchen, 1928.}. ‘Когда художники с энтузиазмом бросились в море греческой веселости, из пены которого им снова предстали богини красоты, когда живописцы снова писали амброзианскую радость Олимпа, скульпторы снова с прежним наслаждением высекали из мраморной глыбы прежних героев, тогда все они вздохнули свободно, будто с груди их свалилась гора христианства, будто они вдруг почувствовали себя избавленными от тысячелетнего гнета’. ‘Но искусство — лишь зеркало жизни’. Протест вылился в реформацию, в искусство ренессанса, гуманизм, происхождение легенды о Фаусте. Греция — собирательное имя для всего прекрасного и свободного, где жизнь и искусство соединяются воедино.
Ренессанс — только короткая весна, христианство победило еще раз, теперь человечество прозрело и стоит на пороге нового переворота, и даже немецкому народу стало ясно, что он сам является тем ученым доктором Фаустом, ‘который духом своим понял наконец недостаточность духа, требует материальных наслаждений и возвращает духу его права’. Конечно, до исполнения этих желаний пройдет еще некоторое время, но зато это будет ‘великая революция, великая дочь реформации’. Этой революции должна предшествовать философская революция, как в Германии. И таким образом освободится дорога для нового мировоззрения: пантеизм, сочетание материи и духа. Но вместе с тем Гейне четко отмежевывался от французских материалистов. ‘Мы требуем благосостояния материи, материального счастья народов, — говорит он, — не потому, что мы, подобно материалистам, презираем дух, но потому, что божественность человека проявляется также в его телесном явлении и что нужда разрушает и принижает тело, образ божий, а вследствие этого погибает также и дух’. ‘Мы боремся не за человеческие права народа, но за божественные права человека. Мы не хотим быть санкюлотами, умеренными буржуа, дешевыми президентами, мы основываем демократии равно-великолепных, равносвященных, равноодухотворенных богов. Вы требуете простых нарядов, воздержных нравов и пресных наслаждений, мы же требуем нектара и амброзии, пурпурных мантий, драгоценных благоуханий, веселья и роскоши, танца смеющихся нимф, музыки и комедии’.
И Гейне, в соответствии с такими идеалами возрождения эллинской античности, с ее искусством, в котором форма слита с содержанием, дух с материей, проповедывал воспитание ‘свободной индивидуальности’.
Это понимание процесса исторического развития и значения ренессанса в борьбе с церковью и идеализмом, местами напоминает нам оценку античности и эпохи возрождения, данную Марксом и Энгельсом. ‘В спасенных при гибели Византии рукописях,— пишет Энгельс в ‘Диалектике природы’ о ренессансе,— в вырытых из развалин Рима античных статуях перед изумленным западом предстал новый мир — греческая древность, перед светлыми образами ее исчезли призраки средневековья… Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености’… Энгельс, конечно, не рассматривает эту эпоху, как какой-то имманентный вечный идеал, который пролетариату нужно воскресить, а как определенный исторический этап в революционном восходе буржуазии. Но тем не менее, Гейне мог дать подобное толкование этих: явлений, самое передовое в буржуазной мысли того времени, только благодаря своему широкому историческому кругозору.
Типичный для восходящей буржуазии идеал воспитания ‘светлой, свободной индивидуальности’, являющейся, по мнению Гейне, результатом исторического процесса, он противопоставил всякой идее ‘абсолютного равенства’, а свой идеал эллинства, освобождения плоти,— всем спартанцам и спиритуалистам. Воплощением такого равенства и грубости ему кажется государственный строй Спарты, этой великой скучной фабрики патриотизма, этой (казармы республиканской добродетели, этой возвышенно скверной кухне равенства, где черная похлебка готовилась так плохо, что аттические остряки утверждали, будто благодаря этому лакедемоняне презирали жизнь и геройски шли навстречу смерти в бою’. Позднее, касаясь деятельности Луи Блана и его ‘социализма’, Гейне говорит, что Блан хотел ‘ввести в государстве всеобщее кухонное равенство, где для всех будет вариться одна и та же спартанская похлебка и, что еще ужаснее, где великан будет получать такую же порцию, которой довольствуется брат карлик. Нет, благодарю покорно, новый Ликург! Правда, мы все братья, но я большой брат, а вы маленькие братья, и мне полагается более значительная порция’ {Цитирую по книге M. Filtsо, I. с, S. 42.}. Под этим углом зрения и написана полемическая книга Гейне против Берне.
Благодаря своему историческому кругозору, Гейне мог понять, что время классически-политического восхода буржуазии, какой наблюдался от ренессанса до Великой французской революции, прошло, и что для осуществления выдвигаемых им идеалов на стадии буржуазного развития данной эпохи не могло быть и речи. Канули в вечность те дни, когда деятели буржуазной революции ‘в римском костюме и с римскими фразами осуществили дело своего времени — они освободили от феодальных уз и возвели здание современного буржуазного общества’,— как говорит о них Маркс в ’18 Брюмера’. Ибо ‘едва новая общественная формация успела сложиться, как исчезли допотопные гиганты и все римское, воскресшее из мертвых… Трезво-практическое буржуазное общество нашло себе истинных истолкователей и представителей в Сэях, Кузенах, Ройэ-Колларах, Бенжамен-Констанах и Гизо, его настоящие полководцы заседали в коммерческих конторах, его политическим главой был жирноголовый Людовик XVIII. Уйдя с головой в накопление богатств и в мирную борьбу в области конкуренции, буржуазия забыла, что ее колыбель охраняли древнеримские призраки’. Это ‘трезво-практическое буржуазное общество’ уже не создало таких борцов, о которых Энгельс говорит, ‘что особенно характерно для них, так это то, что сии почти все живут всеми (интересами своего временя, принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим’. Это было возможно потому, что ‘люди того времени не стали еще рабами разделения труда, ограничивающее калечащее действие которого мы так часто наблюдаем на их преемниках’. — Капитализм, враждебный, как говорит Марке, некоторым отраслям духовного творчества, в частности развитию искусства, не мог удовлетворять Гейне. Как Гейне ни приветствовал проникновение машинного способа производства в отсталые страны и разрушение вместе с тем экономических основ феодализма, он понял также — и это делает большую честь его дальнозоркости — историческую роль рабочего класса. Уже в самых ранних своих произведениях он жестоко бичует торгашество буржуазии, ясно видит эксплоатацию и осуждает ее. Доводя свою концепцию исторического развития до логического конца, Гейне последовательно приходит к выводу, что ‘с ниспровержением старых догматов веры вырвана с корнам и старая мораль. Уничтожение веры в небо имеет не только моральную, но и политическую важность. Массы не терпят больше с христианской покорностью свою земную нужду и жаждут блаженства на земле’. Гейне давал себе полный отчет в том, что логическое развитие его концепции упирается в коммунизм, чрезвычайно примитивно им понимаемый. О режиме Луи Филиппа и французской финансовой олигархии после июльской революции он говорит: ‘Своей победой народ ничего не приобрел, кроме раскаяния и большей нужды. Но будьте уверены, когда снова зазвучит набат и народ возьмется за оружие, на этот раз он будет сражаться для самого себя и потребует вполне заслуженной награды.
Можно было бы привести еще много цитат в доказательство того, что Гейне, яростно критикуя дворянство, проповедуя радикальный революционный переворот, в то же время не очень восхищался ни буржуазно-конституционным строем Франции с господством финансовой олигархии, ни английской конституцией, ни демократически-буржуазным строем Соединенных Штатов, которые он называл ‘тюрьмой свободы’. Его произведения 30-х и начала 40-х гг. показывают, несмотря на все идеологические шатания и противоречащие нередко друг другу политические поступки их автора,— что торгашеский дух восходящей буржуазии, враждебный искусству и воспитанию свободной индивидуальности, проповедуемым Гейне, был противен ему. А главное, то историческое положение, в котором тогда уже находилась буржуазия,— вынужденная, особенно в Германии, не достигнув еще политической власти, выступать не только против дворянства, но и против рабочего класса,— ничуть не являлось идеалом для нашего поэта. В то время, когда Гейне в книге против Берне и в ‘Атта Тролле’ разделывался также и с узкоограниченными немецкими радикалами, тевтоманами и демократами, он переживал определенный кризис, кризис передового идеолога немецкого революционного бюргерского интеллигента, не видевшего выхода из создавшегося сплетения классовых сил и устремившегося поэтому в некий мир индивидуализма и эстетизма. Он был слишком революционно настроен, чтобы удовлетвориться требованиями умеренной либеральной буржуазии, тяготевшей к компромиссу с юнкерством, он был слишком проницателен исторически и политически, чтобы увлекаться народническими иллюзиями ограниченной интеллигенции или верой в прогресс и чудотворное действие бумажной буржуазной конституции и в успех всяческих путчистских предприятий, в роде навязывания Германии революции извне, но он недостаточно разбирался в движущих факторах исторического процесса, чтобы со всей последовательностью стать на сторону образующегося пролетарского фронта.— Вот в таком идеологическом тупике, по нашему мнению, находился Гейне, когда с ним встретился Маркс. И Маркс старался именно вывести его из этого тупика, ибо с оформлением мировоззрения пролетариата, научного социализма, и с организацией партии рабочего класса, союза коммунистов, встал и вопрос о перевоспитании и использовании лучших писателей из среды революционной бюргерской интеллигенция, вопрос о влиянии на этих поэтов со стороны пролетариата. Ибо каковы были задачи пролетарской партии в те годы? Необходимо было прежде всего побуждать буржуазию и широкие слои ремесленников, крестьянства и т. д. к решительному проведению буржуазно-демократической революции, к беспощадному уничтожению феодализма, чтобы затем превратить эту демократическую революцию в социалистическую. Ибо чем ближе к 1848 г., тем яснее обрисовывался фронт противников феодально-бюрократической монархии. Об этой революционной ситуации перед 48 г. Энгельс пишет: ‘Единственной надежной опорой существующего порядка были высшее дворянство и старшие военные и гражданские чины. Низшее дворянство, промышленная буржуазия, университеты, преподаватели всех раарядав и даже часть низших слоев бюрократии и офицерства — все соединились против правительства. А за ними стояли недовольные массы крестьянства и пролетариев больших городов, поддерживающих пока либеральную оппозицию, но иногда уже произносивших необычные слова о том, что надо взять дело в собственные руки. Буржуазия готова была низвергнуть правительство, а пролетарии готовились низвергнуть в свою очередь буржуазию’ {Маркс и Энгельс, Революция и контрреволюция в Германии. М., 1929, стр. 22.}. Вот в этой политической ситуации Гейне и стал на несколько лет соратником Маркса или, если воспользоваться современным термином, попутчиком пролетариата. И к лучшим произведениям, написанным им под влиянием Маркса, до того, как Гейне слег в свою ‘матрацную могилу’, и относятся ‘Германия’ и другие социально-политические стихи, изданные в 1844 г. под названием ‘Современные стихотворения’. Об этой эволюции Гейне в сторону сближения с коммунизмом пишет Энгельс в статье ‘Быстрое развитие коммунизма в Германии’ в английской газете оуэмистов ‘Новый моральный мир’ 1844 г.), где он после перечисления немецких социалистов и коммунистов говорит: ‘Кроме того, Генрих Гейне, наиболее выдающийся из всех пребывающих в живых германских поэтов, присоединился к нашим рядам и издал тем политической поэзии, заключающий в себе и некоторые стихотворения, проповедующие социализм. Он является автором знаменитой ‘Песни силезских ткачей’, которую я вам даю в перезоле’. — И Энгельс считает эту песню ‘в немецком оригинале одной из самых сильных поэм, какие я знаю’ {Маркс и Энгельс, Сочинения, том II, стр. 422—423.}.
И вот Гейне, по совету Маркса, оставляет мотивы любви и индивидуализма и показывает политическим поэтам, как надо писать — кнутом, он бичует дворянство, срывает ‘священные’ покровы с феодальной романтики, направляет свои ядовитые стрелы против всех попыток ‘романтика на троне’, Фридриха Вильгельма IV, воскресить феодализм, в таких стихах, как ‘Китайский император’, ‘Новый Александр’ и др. И, разбираясь под влиянием Маркса, во многих вопросах, которые ему до сих пор были мало понятны, он выступает уже и против устоев буржуазного общества и призывает угнетенного немецкого Михеля открыть глава и сбросить с себя эксплоататоров:
Не хнычь, как этот Вертер, в жизни
Любивший лишь одних Шарлот,
Ударь, как колокол набатный,
Пой про кинжал, про меч булатный
И не давай дремать отчизне.
Труби, греми, как вихрь мятежный,
Труби, греми, не унимайся.
Пока есть хоть один тиран.
Но особенно жестоко Гейне нападает на все реакционные силы церкви и феодально-бюрократического государства в ‘Германии’. Старой песне отречения, ‘небесному баюшки — баю’ он противопоставляет свою ‘новую песнь’:
Новую песню, лучшую песню
Спою вам, о друга, сегодня,
Мы на земле, на этой, здесь,
Устроим царство господне.
Достаточно хлеба растет на земле,
Хватит на всех понемножку.
И роз, и миртов, и красоты,
И сахарного горошку.
Если в этих строках сквозит сенсуалистическое понимание религии, то в вопросах политики, в оценке положения тогдашней Германии Гейне, опять-таки под влиянием Маркса, сделал большой шаг вперед. До этого времени форма государственного строя была для него безразлична, теперь же он, со всем мастерством своей сатиры, высмеивает монархически-дворянский хлам средневековья, расчищает прусско-юнкерские конюшни, сентиментально мещанские притязания и т. д., и в разговоре с Барбароссой развенчивает тевтоманско-романтический бред об освободителе-императоре:
Господин Барбаросса — я громко сказал —
Ты — рифмы из старой поэмы,
Ступай себе спать, и без тебя
Освободимся все мы.
Остыл я тоже к твоим цветам,
К черно-золото-красным лентам, —
Старогерманских дурней я
Раскусил еще юным студентом.
И лучше всего тебе дома сидеть
В Кифгейзере, в старой яме,
А в сущности нам и совсем не нужны
Императоры с королями.
И дальше он издевается над отсталостью Германии, сонливостью и трусостью филистеров, ощипывает прусского орла, хлещет восточно-эльбских юнкеров и упрекает немецких революционеров в том, что они не умеют использовать немецкий дубовый лес мо назначению, ‘именно в качестве баррикад для освобождения мира’. Будучи дальновиднее либералов своего времени, высшей целью которых было завоевание конституции, Гейне прекрасно понимал цену подобной конституции ‘пока не искоренено все дворянство, до последнего отпрыска’. Когда Гейне издавал свою ‘Германию’, он великолепно предвидел ‘вопли фарисеев немецкой национальности’ и ‘недовольство храбрых лакеев в черно-красно-золотой ливрее’ и заранее слышал ‘их кабацкие голоса’: ‘Ты оскорбляешь даже наши цвета, изменник отечества’. Но все же он тогда вряд ли мог предвидеть, что его ‘Германия иге потеряет актуальности почти что через сто лет, и что в наше время национал-социалисты и другие представители германского фашизма вытащат на свет божий весь тот старый реакционный хлам, против которого он так беспощадно выступал в 1844 г. Современные немецкие фашисты не упоминают о ‘Германии’ Гейне иначе, как с зверской руганью и с пеной у рта, из всех его сочинений именно эта поэма вызывает их наибольшую злобу, ибо прогрессивная в былое время буржуазия давно уже сделалась реакционной и отказалась от революционного литературного наследства прошлого. Тут характерна не только позиция фашистской буржуазии, но и отношение к ‘Германии’ буржуазии ‘демократической’. Известно, что Гейне должен был переработать поэму, в виду цензурных условий. В предисловии к ней он пишет: ‘Я должен был снова приняться за тягостный труд переработки, и здесь, конечно, легко могло случиться, что серьезные тома были больше, чем нужно, притушены или заглушены слишком веселыми бубенцами юмора’. Современные же ‘демократические’ исследователи считают, что Гейне вообще в этой поэме больше ‘шутит’, чем критикует. Так, К. Штернберг говорит: ‘не следует принимать так ужасно в серьез политические и прочие высказывания этого сатирического эпоса. Это, кроме того, явствует также из юмористического духа этих высказываний. По существу, содержание здесь является в значительном объеме лишь материалом, над которым упражняются в свободной игре поэтические силы Гейне’ {Kurt Steinberg. Heinrich Heines geistige Gestalt und Welt. Berlin—Grunewald, 1929, S. 249.}. И дальше этот исследователь порицает Гейне