митрополит Антоний (Храповицкий)
митрополит Антоний (Храповицкий)
Где всего сильнее сказалось у нас заморское засилье?
Где всего сильнее сказалось у нас заморское засилье?
Где всего сильнее сказалось у нас заморское засилье?, Храповицкий Алексей Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 12 минут(ы)
‘Собрание сочинений. Том I’: ДАРЪ, Москва, 2007
Ответ на такой вопрос начнем с другого вопроса: может ли быть что-либо более противоположное между собою, как монархический абсолютизм и демократическая республика? Эти два строя ни в чем между собою не согласны, но они сходятся в одном: не сам по себе тот и другой строй в этом сходятся, а вот недавно бывший русский абсолютизм и оппозиция, в последние дни ставшая во главу общественной жизни, сходились между собою в одном приеме управления, и дай Бог, чтобы это вовсе не трогательное единодушие не было продолжено и на дальнейшие годы русской жизни.
Пора сказать, в чем сходились два противоположных течения? Увы, в недобром деле. В порабощении Церкви государственной власти. Это было незаконно в период монархии, которая на каждом коронационном торжестве читала Символ веры, и царские уста неизменно произносили: ‘…во едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь’. Незаконно это и при либеральном управлении, которое обещает свободу и самоуправление на все стороны, но лишает той и другой ту отрасль жизни, которая по самой природе своей и по слову Божию должна быть свободна при всяком образе правления и, несомненно, пользовалась и пользуется большею свободой даже в магометанской Турции, чем в России.
Когда в 1905 году вырабатывались в особом присутствии новые законы в духе 17 октября, устанавливались начала Законодательных Палат и возвещалось, где находили возможным, начало автономии, когда принимались во внимание голоса и либеральных ученых, и администраторов, то и тогда принцип церковного порабощения не был сдвинут ни на одну йоту, министерство двора и военное министерство сохраняли известную независимость от Государственной Думы и Совета, Церковь же вошла в подчинение им наряду с прочими министерствами, а монарх по-прежнему считался ее главой в России вопреки священным канонам.
Любили упрекать духовенство за раболепство перед царскою властью и чиновниками, но когда, бывало, скажешь либеральному ли Столыпину или светскому генералу с немецкою фамилией о том, что пора положить конец двухсотлетнему вдовству нашей Церкви, что во всем мире нет Поместной Православной Церкви, лишенной общего для чад ее высшего пастыря, что такого имеют в России вероисповедания не только именующие себя христианскими, но и магометане, и буддисты, то ваш собеседник, будь он либерал или консерватор, принимает выражение старого директора, у которого ученики младших классов запросили позволения на какие-либо невозможные в их возрасте вольности, и почти тоном выговора начинает толковать об опасности папства, о том, что русский патриарх может заменить собою особу государя (так говорил мне Столыпин в 1906 году, когда с трибун кричали о совершенном упразднении духовенства), об инквизиции даже, и о чем угодно. Только о пользе самой Церкви, о поднятии религиозности в народе никто не говорил и не говорит. Почему? Потому что ни те, ни другие такой пользы и не желают… Я прекрасно сознаю, насколько невыгодна позиция обличителя-пессимиста. Кто хочет добиться каких-либо желательных ему общественных мероприятий, тот и при плохой игре принимает веселое выражение, как говорится во французской поговорке, но очень переболела душа моя за 45 лет сознательной жизни, чтоб еще хитрить на исходе дней своих, с 9 лет от роду терзался я, наблюдая жизнь русской Сандрильоны, т. е. Православной Церкви, а сегодня мне исполнилось 54. Не лгал я в молодости, а в старости сваливать вину на одну правую сторону общественной жизни, когда в том не менее виновата и левая, может быть, и выгодно для убеждения читателей, но грешно.
Впрочем, начнем сначала: как было дело при монархическом правлении. Не буду я здесь подобен тому животному, которое лягало раненого льва, потому что не пишу почти ничего сверх того, что я писал в докладных записках Святейшему Синоду осенью 1905 года (такие записки потребованы были от всех епархиальных архиереев и отпечатаны в официальном органе) и что перепечатал в 1912 году в новом журнале ‘Голос Церкви’ по просьбе редакции, затем, летом того же года, я там же поместил ответ на одно возражение под заглавием ‘Беды от лжебратий’. В этих статьях я сетовал на полное подчинение высшей церковной власти, т. е. Святейшего Синода, светскому чиновнику с немецким названием обер-прокурор и доказывал, что обер-прокурор имеет над Святейший Синодом в управлении Церковью более власти, чем имел патриарх, которого власти так неискренно опасались влиятельные лица государства и общества. Именно патриарх должен был руководствоваться ясно выраженным смыслом 34-го канонического правила св. Апостолов. Впрочем, прежде чем привести это правило, нужно напомнить ту азбучную истину, что высшая авторизация всякой правды для православного христианина — это голос Вселенских Соборов, авторизовавших и самое Евангелие в том смысле, что христиане признают не 12 книг, именующих себя Евангелиями, а только 4, руководясь указаниями Вселенских Соборов, а прочие 8 признают подложными. Точно так же и послания св. апостолов мы различаем подлинные от неподлинных и богодухновенные от обыкновенных человеческих, руководствуясь теми же указаниями Вселенских Соборов, а не чем-либо другим. Существует 15-е послание ап. Павла к лаодикийцам, о котором он упоминает в Послании к Колоссянам, существует подлинное послание ап. Варнавы и два послания Климента (из 70-ти), которые уважаются Церковью, но не считаются словом Божиим, как те творения апостолов или учеников, которые вошли в Новый Завет. Итак, 34-е правило св. Апостолов (всего 85 таких правил, авторизованных шестым и затем седьмым Вселенским Собором) гласит следующее: ‘Епископам всякого народа подобает знати первого в них и признавати его яко главу и ничего, превышающего власть их, не творить и без его рассуждения, творить же каждому только то, что касается его епархии и до мест, к ней принадлежащих. Но и первый ничего не творит без рассуждения всех. Ибо тако будет единомыслие, и прославится Бог о Господе во Святом Духе, Отец и Сын и Святой Дух’.
То же требование излагается в 9-м правиле Антиохийского собора: ‘В каждой области епископам должно ведати епископа, в митрополии начальствующего и имеющего попечения о всей области, так как в митрополию отовсюду стекаются все имеющие дела и т. д., и чтобы прочие епископы ничего особенно важного не делали без него по древне принятому от отец наших правилу’ и пр.
Этот закон церковной жизни, как и прочие каноны, приводится в современных сочинениях как чисто формальное требование административного порядка, а между тем он заключает в себе весьма ценную нравственную или церковную идею. Жизнь церковной общины не подобна жизни обществ государственного строя: она заключается не в осуществлении народами своих прав, а в совместном совершении своего спасения. Совместность же этого подвига бывает: 1) чисто духовная — духовное единение со всею Церковью живущих на земле и отшедших и 2) духовно-бытовая, связанная с цельным бытом прихода ли, провинции ли или целого народа, смотря по тому, в сколь широком размере или, выражаясь по-современному, масштабе развивается здесь или там общественный быт. Весь этот быт должен быть освящен, и освящен церковным началом, весь он должен быть поставлен в связь с местного церковного жизнью и проникнут ее молитвою, ее богословским и нравственным учением и ее пастырским попечением, а потому для каждой такой бытовой территории должен быть поставлен один главный пастырь. Почему один? Прежде чем ответить на такой вопрос, поясним примерами высказанную сейчас мысль.
Древнее христианство сосредоточивалось главным образом в Византийской империи, но эта огромная область состояла из весьма разнообразных народностей, говоривших различными языками, имевших свою многовековую историю, культуру, разобщенных морями и плохими путями сухопутного сообщения, так что их государственное объединение сказывалось в очень немногих отраслях или функциях их жизни. Естественно поэтому, что и европейский Запад, и Египет, и Нубия, Сирия, и Балканский полуостров с соседней Малой Азией жили отдельным бытом, отдельными интересами, имея каждый свои культурные центры, которых, таким образом, насчитывалось четыре. Сверх того, общехристианская мировая святыня, т. е. Иерусалим, куда постоянно стекались христиане всего мира и где имели свои монастыри и своих учителей все христианские народы, жил своим особым бытом, ему одному свойственным, как ‘Мати церквей, Божие жилище’. Здесь, таким образом, и устроился пятый патриархат православного мира…
Так образовалось пять патриархатов, но почему же во главе каждого должно было стоять одно лицо, а не комитет и зачем это лицо называть ‘патриархом’? Ответим сперва на последний, особенно неразумный вопрос, который, однако, очень задорно ставили наши духовные публицисты, указывая на то, что этот термин довольно поздний. Да разве дело в названии? Разве в России, например, произошло существенное изменение жизни церковной, когда в 1589 году всероссийского митрополита заменил всероссийский патриарх — новость эта имела почти исключительно ритуальный характер, а канонический строй был одинаково законным у нас и до, и после введения этого титула, пока страна имела одну главу епископов, одного высшего пастыря, т. е. до учреждения Синода, где на такое положение в Церкви посягнул сперва император Петр Первый, потом преемственно три императрицы, потом опять император Павел, а потом уже просто обер-прокуроры.
Возвращаемся к первому вопросу. Единство главы Поместной Церкви связано с единством подвига церковной общины. Жизнь Церкви есть жизнь училища благочестия. Но в таком училище не просто учат церковных людей, а пасут, и их общество называется паствой. Пасение же этого общества производится не только словом и примером, но тем таинственным благодатным вмещением в свое пастырское сердце всей общей жизни пасомых, посредством которого в них вливается Божественная благодать через сердце пастыря, состраждующее людям (2 Кор. 6, 11—13). Пастырь именуется в этом смысле соработником Бога, т. е. сотрудником и подражателем Искупителя-Христа, Который не чем иным, а имению Своею вечною сострадательною любовью вливает в души подвизающихся свою духовную благодатную силу для подавления страстей и восхождения к совершенству, как читается в молитве ко Святому Причащению прп. Симеона Нового Богослова: ‘Милостью сострастия тепле кающияся и чистиши, и светлиши, и света твориши причастники, общники Божества Твоего соделоваяй независтно’ (Ср. 2 Кор. 3, 9). Один духовный отец каждого христианина может вмещать в себе и за него и с ним переживать его духовную борьбу, один епископ может носить в своем сердце жизнь общины, обогащенной полнотою всех благодатных таинств, ибо полнота и полноправие общины определяется именно полнотою благодатных священнодействий, в ней совершающихся, т. е. обновлением ее вновь поставляемыми пастырями и вновь освящаемыми храмами. Обладающая такими полномочиями, такою полнотою даров Божиих община именуется епархией и тоже возносится к Богу из сердца одного духовного отца ее отцов, т. е. епископа. Однако полнотою освящающих тайнодействий община эта не вполне обособляется от подобных же соседних областей, но вместе с ними заодно проникает благодатным освящением и в более широкие, хотя и менее глубокие отрасли общественной жизни, племенные, научнообразовательные, ведет борьбу с племенными заблуждениями, местными ересями и проч. Чем больше среди соседних епархий возникает сотрудничества в этом духовном воинствовании и делании, тем крепче нам чается нужда в еще более широком сердце лучшего архипастыря, который бы имел попечение ‘о целой области’. С усилением же начал жизни общегосударственной, когда последняя выражается не в том только, чтобы ‘собирать со всех областей подати и войск’, предоставляя им во всем прочем ведаться собственными силами и разумом, когда она подчиняет своей общей регламентации все стороны жизни — управление, торговлю, образование, суд, хозяйство городов и сел, искусство и проч., и проч., вот тогда при неизбежности и бытового объединения жизни такой страны, как, например, современная Россия, особенно нужен общий пастырь для нее, которого бы прочие епископы почитали как главу. Нужда эта не столько в широте и силе его власти, сколько именно в том, чтобы объединенная жизнь народа объединилась и в одном сердце пекущегося о его спасении пастыря.
Мы сказали, что немецкое засилье из всех областей русской жизни с наибольшею силою сказалось в жизни церковной. Засилье это мы называли немецким, потому именно, что основатель Синода Петр I скопировал это высшее церковно-правительственное учреждение с лютеранских образцов, как и большинство своих реформ.
По лютеранской системе, Церковь признается как невидимое единение неведомых друг другу истинных рабов Христовых, рассеянных в разных вероисповеданиях, Церкви же видимые, объединенные единством вероисповедания и церковной власти, не имеют никакого благодатного значения, но являются просто департаментом той или иной народной или государственной жизни, почему и глава последней должен быть главою поместной Церкви. Эту точку зрения и усвоил император Петр и составитель синодального регламента, безнравственный и безрелигиозный иерарх Феофан Прокопович, четыре раза менявший свою религию и отдававший преимущество религии лютеранской. Дальнейшие петербургские царствования ХУШ века еще глубже проникались слиянием лютеранства и порабощали этим церковную жизнь еще крепче. Как известно, особенно тяжелая участь постигла нашу Церковь и нашу иерархию в царствование Анны Иоанновны, так что когда воцарилась Елизавета, допустившая этот маленький проблеск национальных начал в русской жизни и объявившая амнистию архиереям, священникам и монахам, томившимся в тюрьмах и ссылке, то, по словам одного придворного проповедника, началось как бы воскресение мертвых, которое было предсказано в последние дни мира. Из подземелий, из лесов, с далеких островов, — так приблизительно говорил проповедник, — выступили и потянулись к свету полумертвые от принятых пыток и полуживые от продолжительного голода и других страданий изувеченные и скорченные епископы, архимандриты, иереи и иноки, давно потерявшие надежду снова увидеть свет Божий.
‘Просвещенное’ царствование Екатерины II, исполненное милостей для прочих просвещенных сословий, в отношении к Церкви и духовенству мало отличалось от царствования Анны Иоанновны. Кому неизвестны жестокие расправы этого царствования с наиболее ревностными святителями того времени — Арсением Мацеевичем и Павлом Тобольским? А ограбления церковных имуществ и закрытие огромного числа монастырей с раздачей достояний придворным фаворитам явилось вторым после уничтожения патриаршества этапом порабощения Церкви государством, из рук которого с этих пор Церковь должна была ожидать поддержки всем своим учреждениям просветительным, административным и миссионерским. Не говорим уже о том, что с закрытием монастырей народ лишался своих главнейших религиозных светочей, из которых он черпал и черпает главный источник нравственного одушевления и церковного образования. Но ведь лютеране не только не признают монашество, а фанатически его ненавидят, мужицкие же слезы о попиравшейся святыне не принимались во внимание петербургским правительством.
Мне и прежде было всегда досадно читать укоры оппозиционной печати по адресу Церкви за поддержку ее монархическим правительством, в настоящее же время, когда не скрывается и обратная сторона медали нашего прошлого, читать такую же неправду прямо возмутительно.
Объяснимся. Мы хотим сказать, что отношение правительства к Церкви с XVIII и XIX века было не столь покровительственное, сколько подозрительное, враждебное. Покровительствовался только известный минимум религиозности, необходимый для сохранения воинами и гражданами присяги и нравственного благоприличия в общественной жизни. И это касалось вообще так называемого христианства, а само вероисповедание русского народа, т. е. Православие, было лишено даже права именоваться таковым с начала XIX века, а сохранило официальное название греко-российского вероисповедания, хотя оно по существу не связано ни с Россией, ни с греками.
Но это еще не все: лет 6 тому назад мне случайно пришлось познакомиться с манифестом императора Александра I об учреждении Тройственного Священного Союза, читавшегося в свое время во всех храмах империи. В тексте манифеста приказано русскому православному народу почитать себя, пруссаков и австрийцев людьми одной веры — христианской и подданными одного царя — Христа, отрицались и национальность русская, и вероисповедание православное, взирающее на последователей тех вер как на еретиков.
По-видимому, в лучшие условия была поставлена церковь в следовавшие затем царствования, когда был провозглашен российский лозунг: ‘Православие, самодержавие и народность’. Однако, невзирая на этот лозунг, церковная жизнь подвергалась все большему порабощению со стороны государства, и такое направление жизни последнего подчеркивалось и во внешних символах правительственных действий. Здание Синода было переведено в новое помещение рядом с совершенно одинаковым зданием Сената, и оба эти учреждения были покрыты и соединены между собою одной аркой, увенчанной царской короной. В синодальном зале на возвышении было поставлено председательское царское кресло, но еще более унижающий характер имели в этом зале два больших портрета, оставшиеся там до последних дней. Первый портрет — Петра Великого, указывающего рукой на книгу Регламента со словами: ‘Для сего постановили мы учредить такую коллегию’ и проч. (слова кощунственные в отношении Богоучрежденной церковной власти). Левой рукой император грозит заседанию Синода. Наверно, во всей империи нет учреждения, в коем был бы изображен государь с угрожающим этому учреждению жестом. Другой портрет изображал императора Николая I, также в вызывающей позе и притом с отметкой, напоминающей обнаженных тевтонов Вильгельма, красовавшихся на крыше Берлинского посольства в Петрограде.
Впрочем, дело, конечно, не в символах, а в том, что и в это время, а также в следующее либеральное царствование, церковная иерархия и церковная жизнь были явлениями не покровительствуемыми государством, а разве только терпимыми, и притом терпимыми с неудовольствием. На всякое сильное проявление православного религиозного чувства в народе и духовенстве взирали с такою же враждебною опасливостью, как в Регламенте Петра Великого. И в этом (повторяем, что мы сказали в первой статье) трогательно объединялись и правительство, и школа, и общество, и притом в одинаковой степени общество консервативное и оппозиционное. Открыть новый монастырь было труднее, чем какие-нибудь игорные притоны, основать какой-либо ежегодный крестный ход можно было не иначе, как накланявшись целый год по разным губернским и столичным канцеляриям. Для закрытия якобы излишних церковных приходов в царствование Александра I и Александра II были учреждены чуть ли не целые департаменты. А для открытия нового прихода (при увеличении вдвое через каждые 25 лет народонаселения России) нужно было хлопотать целые годы и так далее.
Церковная жизнь не ограничивается пределами Церкви Поместной, а должна, согласно символу нашей веры, соприкасаться с жизнью Церкви Вселенской. Между тем такое общение было совершенно приостановлено еще со времен Петра I и его Регламента, и сношение с восточными патриархами допускалось в очень редких случаях, и то через обер-прокурора и министерство иностранных дел. А иностранные православные иерархи получали разрешение переехать русскую границу с гораздо большим трудом, чем иерархи католические, английские, армянские и др. Во времена первых царей Романовых в России почасту и подолгу пребывали восточные патриархи, а со времен Петра их не пускали на русскую территорию вплоть до 1913 года, когда Русская Церковь и русский народ удостоились с понятным восторгом встречать в своих столицах и других городах святейшего Григория IV, патриарха Антиохийского. Впрочем, последнее царствование имело с церковной точки зрения и то преимущество сравнительно с предшествующими, что оно отменило ‘плен св. угодников Божиих’. Разумеем эти события канонизации святых с 1896 по 1915 годы. Канонизации эти давно и нетерпеливо ожидались верующим народом и духовенством, но ходатайства их постоянно отклонялись. В предыдущие царствования, начиная с царствования Екатерины, было совершено за 130 лет, кажется, только четыре канонизации, а после прославления святителя Тихона Задонского (1861 год), когда я, будучи еще мальчиком, лет через 12 после этого события рассказывал своим старшим родственникам о многочисленных и явных исцелениях, которые я вычитал из книжки с описанием открытия мощей свт. Тихона, то мои тетушки и дядюшки с приятно успокоенным чувством сообщили мне не знаю, насколько достоверные, но, видимо, радовавшие все наше общество слухи: ‘Государь сказал, что это уже будет последний святой в России и что больше святых не будет’. Слава Богу, такое предсказание, если оно только было, все-таки не сбылось, но упомянутое злорадное чувство общества может быть ярким свидетельством тому, насколько лютеранское засилье, отрицающее почитание св. угодников, въелось не только в наши правительственные распоряжения, но и в убеждения ‘просвещенных’ слоев и как мало последние сочувствовали процветанию церковной жизни.
О подобном несочувствии в дни моей молодости очень определенно проговорился мне и еще двум молодым монахам чрезвычайно осторожный и молчаливый митрополит Флавиан, бывший тогда викарным епископом в Холме, где я служил один год преподавателем семинарии, имея 23 года от роду. Мы говорили о митрополите Исидоре. Я выражал недоумение, почему такой иерарх, не отличающийся никакими особыми талантами, ни заслугами, был посвящен в сан епископа 34 лет, а в 57 — возведен в сан митрополита. Ведь он же, собственно, ничего особенного не делал, — заключил я свой недоуменный вопрос. ‘Вот за это-то его и повышали, — отвечал преосвященный, улыбаясь. — Иное дело на другой службе: военных повышают за храбрость, профессоров за ученость, а нашего брата — за ничегонеделание, а кто много проповедует, горячится да пишет доклады, того как беспокойного человека отправляют подальше и подальше. Посмотрите, как закончили свою деятельность наиболее святые, влиятельные и ученые иерархи: Иннокентий — в Пензе, другой Иннокентий — в Одессе, Филарет — в Чернигове, Иоанн — в Смоленске, Агафангел — в Житомире, Никанора до последнего времени гноили в Уфе, да вот и я, — скромно прибавил Владыка, — за что меня сделали архиереем без академического образования? За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию и церковь только в самых слабых дозах’.
В том направлении сознательного подавления церковной жизни был особенно характерен период оберпрокурора графа Д. Толстого (18661880), который принялся за омирщение рассадников нашего пастырства, т. е. духовных академий и духовных семинарий. Административные и законодательные мероприятия указанной эпохи старались всячески понизить религиозную жизнь этих учреждений и приблизить их к типу светских гимназий и университетов, духовные школы выводились из стен обителей в центры городов, монахи тщательно изгонялись с педагогических должностей и заменялись подстриженными протоиереями или просто коллежскими и иными советниками, богословские науки сокращались, сокращались до нетерпимого минимума церковные службы в духовной школе, а педагоги базаровского пошиба назначались ревизорами семинарии и аттестовали перед обер-прокурорами не только семинарских преподавателей и ректоров, но и самих епархиальных архиереев.
Таким-то образом, в то время, как светская жизнь России, России земской и военной, была призвана к свободному процветанию, жизнь церковная, т. е. жизнь народная в преимущественном смысле слова, подверглась более тяжкому давлению, нежели в предыдущее строгое царствование.
Впрочем, такому усугубленному немецкому засилью наша Церковь подвергается всегда в то время, как прочие отрасли жизни получают наиболее широкий доступ к свободному саморазвитию.