Гаваньские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года, Генслер Иван Семенович, Год: 1860

Повесть
Время на прочтение: 156 минут(ы)
Скачать в PDF

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

Гаваньскіе чиновники.— Куллербергъ.— Біографія кота Василія Ивановича.

ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ

Санктпетербургъ.
1872.

ГАВАНЬСКІЕ ЧИНОВНИКИ
ВЪ ДОМАШНЕМЪ БЫТУ
ИЛИ
ГАЛЕРНАЯ-ГАВАНЬ ВО ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И ГОДА.

(Пейзажъ и жанръ.)

ГАВАНЬ ДО 1860 ГОДА.

I.

Quid sum miser tone dicturus,
Quern patronum rogaturus!
Requiem.

Есть въ Петербург отдаленный уголокъ, который навивается Галерною-Гаванью, или просто Гаванью. Это — послдній кварталъ Васильевскаго-Осторва, отрзанный отъ него Смоленскимъ-полемъ, слободка на правомъ берегу взморья, съ дюжиною улицъ, пересченныхъ переулками и закоулками, и съ тремя стами домовъ, домишекъ и лачугъ, деревянныхъ, одноэтажныхъ и очень-таки пожилыхъ. Къ нимъ примыкаютъ длинные заборы, за которыми видны сады и огорода. Вы можете замтить ее, когда подете на пароход изъ столицы къ Кронштадту, или прокатитесь на ялик по Большой Нев, на взморье, чтобъ закинуть на козлахъ тоню и вытащить съ пятокъ жирныхъ лососковъ. Миновавъ Лютчеву ситцевую фабрику, взгляните направо, туда, гд поднимается шпиль и чернются встовыя чугунная пушки на Кроншпиц, и вамъ представится на берегу: маленькая петровскихъ временъ, деревянная церковь, съ коричневымъ куполомъ и деревянною ршетчатою оградою, внутри которой стоить десятка съ три березъ. Всторон, праве церкви, увидите пошатнувшіеся заборы, купы деревьевъ, гряды и срыя зданія, съ надстройками, пристройками, чуланами, сараями и хлвами. Это и есть Гавань, захолустье въ полномъ смысл слова. Отъ середины города до нея будетъ верстъ восемь, никакъ не меньше.
На жестяныхъ билетахъ, прибитыхъ надъ воротами, прочтете вс градаціи военныхъ и гражданскихъ чиновъ, отъ матроса, вахтера и унтеръ-офицера до штабс-капитана, и отъ копіиста и подканцеляриста до прославленнаго въ русской литератур вчнаго титулярнаго совтника, на которомъ столько притупилось перьевъ и зубовъ.
Отличительная черта Гавани, это — надписи подъ окнами, большими красными буквами: Сей домъ можетъ простоять до 1890 года, потомъ эта первая надпись замазана, а ниже ея другая: Сей домъ можетъ простоять до 1850 года, тогда какъ онъ благополучно стоитъ еще и въ ныншнемъ 1863 году….
Произошло это отъ того, что Гавань почти каждую осень затопляетъ вода, гонимая вспять моряной, и при низменномъ положеніи этого квартала выступающая тотчасъ изъ береговъ, когда на возвышеніе ея въ Нев, въ центр столицы, не обращаютъ еще никакого вниманія. Между тмъ какъ въ другихъ частяхъ города спокойно выслушиваютъ третій пушечный выстрлъ съ Адмиралтейства, возвщающій о значительномъ возвышеніи воды въ невскихъ берегахъ,— въ Гавани при третьемъ выстрл съ Кроншпица все приходитъ въ движеніе, все засуетилось. И не даромъ: очень часто вслдъ затмъ Гавань превращается въ Венецію: по улицамъ разъзжаютъ гаваньскія гондолы, челноки и барочныя лодки. Сосдъ къ сосду повидаться детъ на челнок, въ лавочку дутъ на челнок, чиновникъ, ушедшій изъ Гавани пшкомъ въ должность, возвращается домой на челнок. Случается, что это наводненіе бываетъ значительное, такъ что вода, забравшись въ дома, заставляетъ жителей перебираться на чердаки. Разумется, что это можетъ грозить и несчастіемъ…. Для предупрежденія этого, хотли было переселить гаваньскихъ домовладльцевъ, и предлагали имъ мста въ безопасной отъ наводненія части города, но… обитатели знаменитой слободы мужественно отстояли свои милыя пепелища… Честь и слава достойнымъ негромкимъ пепелища, засвшимъ въ гаваньскихъ болотахъ!
Шутки всторону, въ самомъ дл, домъ не ларчикъ, на рук не перенесешь его, а между тмъ гаваньскій житель обзавелся тамъ, кром лачужки, и садомъ, и огородомъ, и хлвомъ, и сараемъ, и живностью, словомъ — хозяйствомъ, а это при незначительномъ его содержаніи не бездлица. Къ этому присоедините и привычку къ мсту….
Какъ только войдешь въ Гавань,— я небезъ намренія сказалъ войдешь, потому-что въ Гавань, кром какъ зимою, нельзя въхать, объ этомъ я разскажу посл,— говорю, какъ только войдешь въ Гавань, сейчасъ же пахнтъ на васъ патріархальнымъ воздухомъ, напоминающимъ минувшія блаженныя времена, но страшно перемшаннымъ съ запахомъ отъ переварокъ и кокоревскихъ общеполезныхъ заведеній, устроенныхъ для блага ближнихъ вообще и себя въ особенности. Эта патріархальность высказывается тотчасъ же, когда вы захотите узнать, какія существуютъ въ Гавани условія насчетъ купли или пріобртенія тамошнихъ домовъ. Позвольте здсь кстати передать то, что отвчалъ одинъ гаваньскій домохозяинъ на вопросъ: по какимъ документамъ онъ владетъ домомъ.
— То есть, какъ-съ, по какимъ? спросилъ онъ, не понимая сдланнаго ему вопроса.
— Ну-да. Есть же, напримръ, какіе-нибудь у васъ документы?
— Какіе документы? Никакихъ. У насъ этого не водится.
— Чмъ же вы докажете, что домъ вашъ?
— Ахъ, Господи Боже мой! Очень просто: я получилъ его отъ моего отца.
— А батюшк вашему какъ онъ достался?
— Онъ купилъ его отъ Вакулы Перильевича Щебашева, штабс-капнана, который ухалъ въ Симбирскъ.
— А тоть отъ кого пріобрлъ его?
— Ну, мало ли что вы тамъ выдумаете! Эдакъ вы захотите добраться до потопа! Я знаю только, что мой отецъ купилъ этотъ домъ отъ штабс-капитана Вакулы Перильевича Щебашева.
— Хорошо. Будь по вашему. Да этотъ Вакула Перфильевичъ Щебашевъ, продавъ домъ нашему батюшк, сдлалъ же какія-нибудь бумаги, по которымъ значится, что такой-то такому-то продалъ или подарилъ собственный, ему принадлежащій, домъ? Сдлана же какая-нибудь купчая крпость или дарственная запись?
— Никакой. Я вамъ повторяю, у насъ этого не водится, спросите во всей Гавани: ничего этого нту не бываетъ.
— Да какъ же у васъ длается продажа дома?
— А вотъ какъ. Я хочу продать мой домъ, а вы хотите его купить. Вы приходите ко мн и даете мн выгодную цну. Я соглашаюсь, вы при свидтеляхъ передаете изъ рукъ въ руки деньги. Я пересчитываю ихъ, сумма сполна, призываемъ батюшку, тотъ отслужитъ молебенъ, благословитъ васъ образомъ и хлбомъ съ солью, закусить вмст, и вы съ Богомъ остаетесь новымъ хозяиномъ.
— Да могутъ придраться, что домъ не вашъ, что вы не купили его?
— А свидтели-то на что?
— А если свидтели вс до одного умрутъ, тогда-то что?
— Ну, наскажете вы тамъ…. свидтели умрутъ!…
Все въ Гавани глядитъ ветхостью, покривилось и пошатнулось,— трубы, крыши, окна, калитки, ворота и заборы, все скрипитъ, кряхтитъ и кашляетъ, доживая послднія минуты своего существованія… Многія лачужки достаютъ окончинами до земли. Этимъ старичкамъ-домикамъ очень хотлось бы прилечь на покой, посл долго испытанныхъ ими тревогъ, разнаго рода бурь и непогодъ. Они заиндевли, посдли, заросли мохомъ, какъ можетъ быть покривившіеся намогильные деревянные кресты ихъ первыхъ владльцевъ, давно покоящихся подъ снью березъ, осинъ и вербъ Смоленскаго кладбища. У многихъ домиковъ оконныя стекла пестраго разбора, т. е. всякія: синія, зеленыя, фіолетовыя, даже подъ цвтъ сатентюрка, съ малиновымъ отливомъ, въ цныхъ окнахъ должность стекла исправляетъ бумажный листъ, а въ иныхъ выглядываетъ заткнутый халатъ. Зато во всхъ окнахъ увидите беззаботно вьющійся плющъ, пышный гордый герань, или задумчивый, тоскующій по своей родин алой, но въ особенности бальзамины и фуксіи, которыхъ мелкіе пурпуровые цвточки утопаютъ въ роскошной зелени, страшно напоминая счастливую Коломну и неразлучные съ нею кедровые оршки, полинялые дамскіе зонтики и томные взгляды тамошнихъ зрлыхъ невсть… На окнахъ тхъ домовъ, которые съ виду почище, замтите китайскую розу, гортензію, восковое дерево или втряный жасминъ, но это уже, тово, господа, нчто въ род комфорта… Надъ окномъ прыгаетъ въ клтк неугомонная хлопотунья-чечетка или задумчиво сидитъ философъ-клестъ, который чуть не весь состоитъ изъ носа.
У многихъ домовъ передъ окномъ палисадники, съ черемухой, рябиною и другими дорогими нашими фруктовыми деревьями.
Сренькій колоритъ лачугъ и заборовъ, распустившаяся зелень и синева взморья придаютъ Гавани сельскій видъ. Картина очень недурная, увряю васъ. Особенно же вода играетъ тутъ немаловажную роль… Въ Гавани все вамъ нашептываетъ, что вы не въ город, а тмъ боле не въ столиц, но и не въ деревн. Это первообразъ города, первая идея его, сохранившаяся въ первобытномъ состояніи, нетронутая усовершенствованіемъ и успхами развитія просвщенія.
Богатство, роскошь, искусства, утонченная промышленность, мануфактура и вообще все, чмъ ослпляютъ собою Невскій проспектъ, Морская, Вознесенская и Гороховая, не заглядывали сюда. Здсь нтъ никакихъ магазиновъ, даже магазиновъ чаю, сахару и кофе, никакихъ кафе-ресторановъ или кандитерскихъ, никакихъ трактировъ, никакихъ фруктовыхъ лавокъ, щекотящихъ своимъ прянымъ и копченымъ запахомъ притупленное обоняніе записныхъ лакомокъ. Здсь нтъ никакихъ мастеровыхъ, даже нтъ портныхъ и сапожниковъ, этихъ вездсущихъ сопутниковъ человчества, здсь не ходитъ никакихъ разнощиковъ, не играетъ никакихъ шарманокъ, представляющихъ изъ за ширмъ, какъ чортъ тащитъ въ адъ помощника, кричащаго въ это время задавленнымъ птушьимъ голосомъ: ни, ни!… Но знаете ли, чего еще нтъ въ Гавани, и что однакожъ найдете вы во всхъ петербургскихъ захолустьяхъ, на Пескахъ, въ Коломн, на Выборгской? Какъ бы вы думали, чего? Зубныхъ врачей, аптекъ и гробовыхъ мастеровъ. Я васъ увряю, что въ Гавани нтъ ничего подобнаго. Тамъ единственныя коммерческія заведенія — это мясная и мелочныя лавочки да ‘стеклянныя библіотеки’ съ захватанными дверьми. Ахъ, виноватъ! Я и позабылъ про булочный магазинъ почтеннаго Карль-Иванича. Впрочемъ и не знаю достоврно, называется ли до сихъ поръ держатель его Карль-Иваничемъ, можетъ ли онъ до сихъ поръ называться Карль-Иваничемъ: извощики увряютъ, будто каждый нмецъ называется Карломъ Иванычемъ только пока онъ молодъ, потомъ, постарше, онъ же самый называется уже Иванъ-Иванычемъ, а совсмъ постарть — Адамъ Адамычемъ. Я этого обстоятельства хорошенько не знаю, я знаю только, что вс петербургскіе булочники по фамилія Миллеры или Веберы, все равно какъ въ Германіи колбасники, вс до одного, Людененсы. Ясно, что эта артистическая способность нкоторымъ образокъ сидитъ въ крови, и передается отъ одного поколнія другому… Вдь есть же цлыя музыкальныя семейства…. Впрочемъ, кто очень любопытствуетъ знать, зовутъ ли гаваньскаго булочнаго мастера такъ, какъ я его назвалъ, тотъ пусть въ день Каролюса отправится въ Гавань, поздно вечеромъ, и, подойдя къ крыльцу, гд булочная, прислушается: если только достопочтенный хозяинъ дйствительно Карль-Иваничъ, то онъ непремнно въ этотъ день имянинникъ, и пришедшій вскор же, и не разъ, услышитъ звонъ чокаемыхъ стакановъ съ пуншемъ и неистовый крикъ: ‘Карль-Иваничъ, гуррраа!… гурраа!..’
Я сказалъ, что въ Гавани нтъ никакихъ магазиновъ. Все, что для домашняго обихода надобно гаваньскому жителю, все это самымъ учтивымъ образомъ предложитъ ему мелочной лавочникъ, увряя, что его товаръ ‘первый сортъ, не извольте безпокоиться, съ тмъ извольте взять, что останетесь довольны’. У него счастливый обитатель чиновной слободы найдетъ все: и конфектную муку, и коринку для оладьевъ,— и деготь, и отличныя кружева, — и фарфоровые чайники съ придланными оловянными носинами, и квашеную капусту, которая только что не проговоритъ: ‘лучше не тронь меня!’,— и кулевыя рогожи, и роговыя женскія гребенки, которыя не уступятъ черепаховымъ, — и шерстяныя варежки, и задушевные кедровые орхи, которые для гаваньскихъ богинь также необходимы, какъ ихъ розовыя уста для поцалуя, — и одеколонъ для двицъ и… и…— и гитарныя струны для гаваньскихъ чиновныхъ жениховъ. Я вамъ повторяю, что вы найдете у тамошняго мелочнаго лавочника все, не говоря уже о ча, сахар и кофе. Эти послднія вещества имютъ тамъ тончайшіе оттнки, по коимъ и назначается цна. Напримръ, есть чай въ 5 коп. золотникъ, настоящій линь-синь, чу-му, фу-фу. Это уже боле или мене аристократическій, ничмъ непахнущій чай, который пьетъ гаваньская знать, фешенебельный кругъ, и есть чай въ 4 коп. золотникъ. Это чай бюрократическій, отзывающійся всми запахами, встрчаемыми въ мелочной лавочк, наконецъ, есть чай въ 3 коп. золотник. Это чай чисто уже демократическій, пахнущій только рыбой или мыломъ. Кофе тоже иметъ свои оттнки, съ камешками и безъ камешковъ, молотый или какой прикажете. Сахаръ въ свою очередь является или въ своемъ обыкновенномъ вид, или въ вид плиточекъ, или же, наконецъ, въ вид леденцовъ, съ которыми гаваньскій нжный полъ, изъ хозяйственной экономіи, такъ какъ сахаръ скоро таетъ во рту, пьетъ кофе, и въ это время промываетъ бока своимъ сосдкамъ, сидя втроемъ за кофейникомъ и лепеча какъ дв тысячи канареекъ въ птичьемъ ряду.
Гавань скоре, нежели вс другіе кварталы, отдаленные отъ центра города, можно назвать чиновною. Пройдите по ней въ какое угодно время года и дня: если вы встртите кого-нибудь изъ мужскаго пола, то это врно будетъ чиновникъ, старикъ ли, молодой ли, служащій или отставной, въ шинели или въ халат, но врно чиновникъ, рдко-рдко когда попадется офицеръ или матросъ рабочаго морскаго экипажа, а еще того рже мастеровой человкъ съ фабрики. Пожалуй, вамъ можетъ попасться надзирательскій помощникъ, обходящій съ городовымъ свой участокъ, или будочникъ, смнившійся съ часовъ, но послднія три лица не входятъ сюда въ разсчетъ, они со своими замтными касками видны везд.
Въ будни, съ 8 часовъ вечера и до 4-хъ по полудни, въ Гавани все дышетъ отставкой. Въ это время гаваньская молодежь разбрелась по должностямъ, и гнетъ горбъ въ департаментахъ, скрипя во всю ивановскую перьями, въ Гавани же остаются почти только одни старики, отслужившіе свой срокъ, да женщины, да дти, да коровы, если это зимнее время, наконецъ куры, кошки, собаки и воробьи, потому что гуси и утки, если это время лтнее, уходятъ раньше еще чиновниковъ изъ дому, чтобъ помыться въ грязной гаваньской рчк. Старики съ небритыми подбородками и въ одномъ халат, подпоясанномъ носовымъ синимъ клтчатымъ платкомъ или веревочкой отъ перьевъ, или въ халат, сверхъ котораго накинута шинель, идутъ съ багромъ, веслами и рыболовными припасами, или ковыляютъ съ четырехсторонней сткляницей подъ мышкой, пробираясь извстно уже куда, или сидятъ у воротъ и стружатъ что-нибудь, или проконопачиваютъ челнокъ на двор, или въ саду копаютъ гряды и подвязываютъ яблони, или на взморь удятъ окуней или щепу, словомъ — заняты чмъ-нибудь по хозяйству, женщины въ изношенныхъ кацавейкахъ или старыхъ салопишкахъ и на босую ногу стоятъ въ калитк и кличутъ куръ по птушиному, или бгутъ въ мелочную лавочку, купить на грошъ цикорею, на копйку леденцовъ и на три копйки кофею, торопясь, чтобы въ ихъ отсутствіе переварки не ушли. Мальчишки играютъ на гаваньскихъ лужкахъ въ бабки или чурки, и при первомъ удобномъ случа задаютъ другъ другу потасовку, а потомъ идутъ одинъ на другаго жаловаться. Коровы выглядываютъ въ отверстіе въ дверяхъ хлва и занимаются созерцаніемъ природы, въ ожиданіи выхода хозяекъ, фукающихъ въ это время на вскипающія сливки, но потомъ, соскучивъ умозрніями, поворачиваются къ яслямъ и снова принимаются за кормъ, справедливо заключая, что лучше этого ничего не выдумаешь. Трусихи-куры, со страхомъ и растопыря крылья, какъ рукава кацавейки, слетаютъ съ сновала на середину двора. и кричатъ визгливымъ бабьимъ голосомъ:
— Ахъ матушки, разобьюсь!…
Птухи же на это, не глядя и продолжая клевать, сквозь зубы сухо замчаютъ:
— Ну-у, не разсыплешься, не сахарная, чего разоралась….
Иногда же хохлатыя ихъ сожительницы во весь опоръ, всмъ гаремомъ, бгутъ на зовъ своего благоврнаго, который, навшись до нельзя прежде всего самъ, и найдя потомъ червячка, скликаетъ ихъ: ти, ти, та! Чтобъ показать ‘дескать, видите, дуры, самъ не домъ и не допью, объ васъ забочусь…’ Разумется, что одного червяка на шесть или на восемь его женъ слишкомъ недостаточно… но он заключаютъ по своему: ‘что въ этомъ по крайней мр видна съ его стороны привязанность, ласка, расположеніе, а это дороже всего!!’ И за это самое пернатый ихъ мусульманинъ иметъ право требовать во всякое время и отъ всхъ отъ нихъ одинаковую любовь, причемъ он не смютъ показать ни малйшей ревности, капризовъ или какихъ-нибудь противорчій…. а ни ни!… Боже сохрани! Это не то, что у людей! Онъ можетъ въ глазахъ ихъ отдать предпочтеніе той или другой хохлатк,— и он ничего… даже длаютъ видъ, какъ будто не замчаютъ этого…. И прекрасно!…
Курочки въ этомъ случа разсуждаютъ о непостоянств своего птуха очень логично, он думаютъ:
— Богъ съ нимъ, онъ мужчинка, любить перемну… ему мало одной привязанности.
У турокъ, тоже какъ у птуховъ, есть даже законъ, что имй только средства, чтобъ содержать женъ, а то заводи ихъ себ, по добру по здорову, хоть двсти.
— Турки и птухи, какъ умный народъ, зная свою слабость къ женскому полу, завели у себя такой законъ для того, чтобы ‘беречь женщину’… потому, что женщина существо нжное, непрочное…. Ей малйшее что-нибудь — ужь она разстроилась.. Ея и жизнь-то вся, какъ полеваго цвточка, ея и весь вкъ-то четвертая часть мужскаго, да какая четвертая, когда иной бородастый одръ дрыгаетъ ногами за сто лтъ, и еще и тогда пялитъ глазищи свои на полощущихъ женщинъ, какъ он, ловко перегнувшись на плоту, вертятся, и весело болтаютъ, и ударяютъ звучнымъ валькомъ по дымящемуся блью…
Одна жена ему непремнно наскучить!… Пока онъ женихъ — это золотой человкъ, хоть въ рамку вставь. ‘Ангелъ милый…’ только и твердитъ своей невст. Но какъ только женился, то и пошелъ гордобачить, ходить и куражится,— то ему не такъ, это неладно.
— Чего лежишь, какъ корова, говорить онъ ‘ангелу’ своему…Семь часовъ пробило, вставай и вели Авдоть поставить самоваръ… ‘Ангелъ’, а потомъ ‘корова’ — деликатное превращеніе!.. Иной разъ, она, горемычная, мается, мается съ ребенкомъ, тотъ ортъ и заливается ‘уа-аа! у-ааа!…’Ужь она ему и грудь-то сунетъ и соску — ничего не помогаетъ.
— Бижь, бижь! причитываеть, бдненькая. Поднесетъ къ образу, и молитъ:
— Мать Пресвятая Владычица, говорить, утишь муки и страданія Ванюшки!… А онъ лежитъ себ, какъ колода, и дрыхнетъ.. Ему и нуждушки мало. Наконецъ она, сама расплакавшись, будить его и скажетъ:
— Да покачай же хоть ты немножко, Господи Творецъ милосердный! спить, какъ каменный, ничего не слышитъ…
— Что теб?… наконецъ спроситъ, продравъ глаза, мужъ.
— Покачай сына-то…. я рукъ не слышу…
— Ну да, какъ же, большая охота…
— Да вдь твой сынъ-то онъ тоже.
— А замолчи, пожалуста, проговоритъ онъ, и повернется на другой бокъ…
А какъ обходится-то онъ иной разъ съ ней: корпусный командиръ!… Стращаетъ, какъ солдата: выску, говорить… вотъ вдь какіе подлецы. А какой онъ ей начальникъ — тьфу!… и больше ничего!
Волю взяли страшную,— вотъ и все… Некому остановить!… Куда баба пойдетъ жаловаться? Въ судахъ везд они, орангутаны, сидятъ: свой полъ-то будутъ отстаивать, а не нашъ — ужь конечно!… ужь разумется!!… Такъ, если ужь у людей плохо въ этомъ отношеніи защищены права слабосильнаго нашего пола — то, курица — одно слово курица — вся цна ей!… Петьки наши длаютъ съ нами что хотятъ… А чмъ мы ограждены, бдныя хохлатки?… Что съ нимъ сдлаешь! Какое взысканіе ему бываетъ за дерзости его противъ насъ? Разв чужой петель вступится за обиженную, наскочить на посягателя на священную неприкосновенность личныхъ правъ женщины и выдеретъ у него гребень. Если бы почтенный Левъ Логиновичъ занялся составленіемъ для нашего сословія хоть бы нчто въ род наполеоновскаго ‘Code pnal’, то это была бы великолпная вещь!… Вопервыхъ, эта книга по своей оригинальности имла бы страшный ходъ. Маврикій Осиповичъ, какъ человкъ удивительно предпріимчивый, всемірный книгопродавецъ, сейчасъ бы предложилъ ему за рукопись десять тысячъ серебряныхъ карбованцевъ новаго чекана, Дмитрій едоровичъ, съ Апраксина, чтобъ перебить, тотъ безъ разговора ухлопалъ бы весь свой капиталъ, да еще вдобавокъ, повелъ бы автора въ Обжорный-переулокъ, чай пить съ лимономъ и съ ромомъ. Маврикій Осиповичъ, услышавъ это, не стерплъ бы, закабалилъ бы Льва Логиновича клятвенными общаніями, быть ему полезнымъ на всю его жизнь, нетолько въ Россіи, но и въ другихъ мстахъ, потомъ, сдлалъ бы его управляющимъ книжною лавкою на Островахъ-Соединенія и, взаключеніе спектакля, угостилъ бы его щукою… Я вамъ говорю, это была бы потха!… Льва Логиновича засыпали бы почестями!… Марокскій императоръ, противу всхъ законовъ своей земли, сейчасъ же сдлалъ бы его графомъ Балеарскихъ-Острововъ, а потомъ ужь сталъ бы испрашивать на то позволенія отъ ихъ владтеля. Правитель поднебесной имперіи, любитель птушьихъ дракъ, а значитъ и куръ, прислалъ бы ему цибикъ самаго лучшаго зеленаго чая, до котораго Л. Л. большой охотникъ… Здшняя медицинская академія, въ знакъ благодарности за геніальное новоизобртеніе, подарила бы ему, для прессъ-папье, лишній птушій скелетъ. Что же касается насъ, куръ, то, ей-Богу, мы, кажется, ошалли бы вс отъ восторга, птухами бы стали пть.
Для подобной оваціи, конечно, Льву Логиновичу надо изучить сперва наши курячьи нравы, нашъ языкъ… Но вдь, это для него плевое дло. Левъ Логиновичъ самъ на одномъ оффиціальномъ обд серьозно одному генералу разсказывалъ замчательную исторію свою о томъ, какъ ему Богъ пособилъ выучить дикую ворону влетать къ нему въ форточку…
— Я, ваше превосходительство, началъ Левъ Логиновичъ, произнося съ бурятско-малайскимъ акцентомъ, я, ваше превосходительство, такъ пріучилъ нкоторую дыкую ворону, что она влетала ко мн въ комнату и садилась на самомъ близкомъ отъ меня разстояныи, она, ваше превосходительство, любила меня, можно сказать, какъ роднаго своего сына, и однажды даже денегъ мн въ долгъ предлагала, не требуя, ваше превосходительство, при этомъ отъ меня никакой росписки. Этого, ваше превосходытельство, не сдлаетъ ныньче даже искренній вашъ другъ.
Генералъ (съ улыбкою). Значитъ, она могла объясняться?…
Л. Л. (не слушая). Ваше превосходительство, ныньче найдешь больше чести и правды у простой вороны…
Генералъ (съ тою же улыбкою). Гд же она могла достать денегъ?
Л. Л. Собственнымъ, ваше превосходительство, сбэрэженіемъ. Вамъ, ваше превосходительство, извстно, что вороны, сороки и мыши любятъ таскать къ себ въ гнзда серебро и всякія другія металлическія вещи, иногда даже похищаютъ часы изъ кармана…
Генералъ (съ тою же улыбкою). Да вдь надо всякія вещи, хоть бы и серебряныя, сперва вымнять на деньги, — какъ же она это длала?
Л. Л. Сама, ваше превосходительство, топила и чеканила, ужь я сколько ее ругалъ, что за это можно нажить большія нэпріятности…
Генералъ (хохочетъ). Значитъ, какъ я давеча спросилъ, она умла говорить?
Л. Л. Какъ же, ваше превосходительство, далэко даже лучше меня, вороньихъ гимназій и тогда еще у насъ не было, такъ я это все самъ ее, ваше превосходительство, всему обучалъ. И она была съ большими способностями, ваше превосходительство, и съ тактомъ!… Разъ я, ваше превосходительство, передъ раствореннымъ окномъ занимался составленіемъ публикацій для Дмитрія едоровича, вдругъ она прилетла ко мн, сла на окно и говорить:
— Левъ Логиновичъ, говоритъ, вы одни? могу я въ эту минуту быть вашей гостьей? Я даже, ваше превосходительство, съ нэкоторой нэпріятной гримасой на это сказалъ ей:
— Ахъ Боже мой, говорю, разв вы не знаете, что я человкъ совремэнный!…
Генералъ (чуть не фыркнувъ). И что же, вы занимали у ней?…
Л. Л. Ваше превосходытельство, бывшему ополченному адъютанту нэпрылично входить въ коммерческія отношенія съ какой-нибудь срой вороной…
Генералъ. Какъ же вы разстались?
Л. Л. Изъ за неловкаго, ваше превосходительство, съ ея стороны поступка. Сижу я разъ, ваше превосходительство, и придумываю планъ, гд бы мн добыть денегъ… Дмитрій едоровичъ платилъ мн за мои сочиненія, какъ говорится, съ-воза… 25 руб. за рукопись, толщиной съ ‘Телемахиду’, да и то принеси ему ее проценсированную… Нужно, ваше превосходительство, быть крэтыномъ, чтобъ не догадаться, что я тогда не былъ обременяемъ обдами… Моя ученица знала это. Вдругъ она порхъ ко мн на окно прямо изъ мусорной ямы, положила передо мною кость, и говоритъ:
— Подлимтесь, коллега.
— Ваше превосходительство, вы поврыте, что ничто меня нэ можетъ такъ взбсить, какъ подобная фамильярность… Тогда къ чорту летитъ у меня все товарищество, даже будъ это не только ворона, но сама супруга Ненны Саиба, которая бы въ аппетитный часъ накормила меня щами и дала бы еще рюмку березовки…
Посл всего сказаннаго явствуетъ, что Левъ Логиновичъ очень-и-очень могъ бы приняться за составленіе хотя какихъ-нибудь уложеній, на счетъ ограниченія правъ нашихъ птуховъ. А то это ршительно деспоты, а межъ тмъ хоть бы какое естественное-то даже было преимущество ихъ передъ нами, курами? Мы, во первыхъ, яйца несемъ, во вторыхъ, высиживаемъ эти яйца, и, въ третьихъ, выкармливаемъ цыплятъ. На насъ лежатъ вс хозяйственныя заботы… А онъ что? только жретъ, да ортъ, больше ничего… Опирается на силу!… Да разв сила, одна, составляетъ основаніе гражданскаго благоустройства?… Посл этого кузнецы со своими кулачищами, отъ которыхъ пахнетъ могилой, могутъ быть первыми людьми?… Но самое главное, что можно устроить, это то, чтобы птухи не смли задвать чужихъ женъ… Недалеко сказать про моего петьку… третій день вотъ уже бгаетъ за пестрой хохлаткой съ сосдскаго двора,— ходу ей не даетъ!… И та тоже, дрянь! Зачмъ перелетать на сосдскій дворъ?.. Ну зачмъ?… я васъ спрашиваю!.. Нравится, что вс ухаживаютъ за нею!… Самолюбіе наше женское проклятое!!.. И онъ — тоже, подлецъ!… Есть вдь восемь бабъ своихъ, такъ нтъ, мало, вишь!… Щекастый чортъ!!… Вчера погнался за нею…. Та благимъ матомъ заголосила: Ка-ка-ка,— ка-ка-ка!… и черезъ заборъ, на свой дворъ. Онъ — за нею… Выгналъ опять назадъ, къ намъ… Она туда-сюда… бабенка совсмъ переполохалась… вдругъ онъ какъ нагонитъ да какъ схватитъ ее за чепчикъ, — вырвалась, зато бленькая оборка такъ-таки вся и осталась у него въ зубахъ… Стоитъ, мерзавецъ, съ перьями во рту и смотритъ вдогонку ей подлыми своими огненными глазищами… Разв это хорошо?…
Однако мы, господа, ужъ какъ забрались въ лсъ, и совсмъ забыли о другихъ предметахъ нашего разсказа!…
Я, кажется, ничего еще не сказалъ о кошкахъ, собакахъ и воробьяхъ. Начинаю съ воробьевъ: это очень важный народъ въ мелкопернатомъ сословіи. Воробьи въ эту пору занимаются дломъ: перелетаютъ съ забора въ огородъ, а съ огорода на заборъ. Кошки трускомъ перебгаютъ по забору, потомъ вскакиваютъ на крышу и медленно входятъ въ слуховое окно. За ними слдомъ бгутъ коты — несчастный мужской полъ!… Везд-то, во всякой-то шкур онъ на счетъ любви долженъ просить, умолять, кланяться, подличать, — будучи рабомъ мелкой страсти… Коты въ это время отправляются только затмъ, чтобъ показаться своей кошурк, моргнутъ зелеными глазками, помяукать, освдомиться о ея здоровь — и только…. а потомъ, покрутивъ хвостомъ, раскланяться. Этого требуетъ кошачій этикетъ, это нчто въ род нашихъ утреннихъ визитовъ. Занимающій роль перваго любовника, то есть адоратръ, идетъ вскор же по слдамъ кошурки, тоже вспрыгиваетъ съ забора на крышу, приближается къ слуховому окну, взглядываетъ внутрь чердака, такъ только, чтобъ взглянуть, и наконецъ, повернувшись, ложится и дожидается… но не ея, а своего соперника… Онъ очень хорошо знаетъ, что она теперь находится въ кухн и страшно мяучить, поставивъ хвостъ перпендикулярно и бгая за хозяйкой изъ кухни въ чуланъ, а изъ чулана опять въ кухню. Онъ знаетъ, что кошечка его придетъ не скоро еще, но онъ тоже очень хорошо знаетъ, что къ ней, кром него, ходитъ другой подлецъ, и даже можетъ быть занимаетъ его мсто. Чмъ чортъ не шутитъ!… Что онъ придетъ, это дло ршенное. И дйствительно, минуть черезъ пять по тмъ же слдамъ идетъ другой котъ, который увренъ, что настоящій адоратръ ужь тамъ, на мст, и потому, подойдя къ слуховому окну и запустивъ туда лапу, длаетъ нсколько быстрыхъ магнетизерскихъ взмаховъ, стараясь задть за физіономію своего пріятеля и эдакъ маненько расправить ему бакенбарды, а между тмъ бережетъ свою личность, тотъ въ свою очередь угощаетъ его подобными же манипуляціями,— и пошла писать. Наконецъ, адоратръ выскакиваетъ вонъ, и нападаетъ на своего соперника, который, если онъ послабе, падаетъ на спину, и работая всми четырьмя лапами, начинаетъ немилосердно расчесывать шерсть на живот у своего противника, для того, какъ выражаются мелочные лавочники, ‘чтобъ моль не завелась’.
Собаки въ эту эпоху дня, то тамъ, то сямъ, поминутно выбгаютъ опрометью и съ визгомъ изъ калитокъ, ошпаренныя кипяткомъ или огртыя коромысломъ, и потомъ долго стоятъ посреди улицы, видимо размышляя о своемъ казусномъ положеніи. ‘Вотъ житье!’ думаютъ он: ‘это будетъ почище чиновничьяго. Какой чортъ! да сравненія никакого нтъ… Стереги домъ, не доспи, смотри за всмъ и во всякое время, чтобъ все было въ цлости, какъ будто это твоя собственность, и потомъ въ вознагражденіе, ни зачто — ни прочто, получай побои и всякія другія непріятности. Какъ будто собака не должна сть! Да, кажется, англичане въ Гайдерабад лучше обходятся со своими подданными, нежели съ нами эти голодные гаваньцы. Это, это — просто чортъ знаетъ что — такое. А еще вс кричать о справедливости, объ улучшеніи нравовъ. Справедливость!!… гам! гам! у-у! о-о!…’
Самая умилительная черта Гавани это грязь на ея улицахъ, грязь непроходимая, которая буквально колесу по ступицу, а лошади по брюхо. Свидтели этому тамошнія коровы, которыя, увязнувъ въ земляной мякоти, останавливаются, и размышляя объ усовершенствованіи дорогъ въ Россіи, задумчиво покачиваютъ головою, а потомъ, взглянувъ со вздохомъ на знакомыя гаваньскія окна и сообразивъ содержаніе своихъ чиновныхъ хозяевъ, мысленно прощаютъ имъ эти неудобства. ‘Вдь и ихъ, сердечныхъ, положеніе-то тоже, подъ-часъ, бываетъ не лучше нашего’, думаютъ он, наконецъ, не зная какъ помочь своему горю, бьютъ себя хвостомъ по бокамъ и мычатъ: ‘Ну-у… хоть бы кто-нибудь вышелъ да хватилъ палкой: все бы можетъ легче было вылзть…’
Эта самая грязь и есть секретъ, отъ чего извощики лтомъ молчатъ, когда ихъ нанимаешь въ Гавань. Попробуйте ихъ нанимать туда. Вонъ одинъ лниво детъ къ вамъ навстрчу.
— Извощикъ! кричите вы.
— Подавать что-ли? весело спрашиваетъ онъ, дергаетъ возжами лошадь, и подкативъ къ вамъ, повторяетъ: подавать что-ли?
— Въ Гавань! говорите вы.
Молчаніе съ его стороны. Онъ, какъ-будто не слыхавъ, что вы ему сказали, начинаетъ смотрть впередъ себя, вдоль дороги, или отворачивается отъ васъ, какъ-будто вы его обидли, и прозжаетъ.
— Глухъ что-ли ты? Въ Гавань!
Онъ продолжаетъ, дучи, молчать.
— Теб говорятъ, въ Гавань!
Онъ чмокаетъ губами, понукая коня, вытягиваетъ его кнутомъ, и вы его только и видли.
Подъзжаетъ другой извощикъ.
— Извощикъ! Въ Гавань!
Онъ только взглянулъ на васъ, какъ-будто не его дло, и прохалъ. Вонъ нсколько извощиковъ, съхавшись, стоять.
— Извощикъ!
Разомъ налетаютъ вс, стараясь опередить одинъ другаго.
— Въ Гавань!
Вс какъ громомъ ошеломлены. Куда длась расторопность и готовность. Молчаніе и серьозныя рожи. Медленно начинаютъ разъзжаться.
Если же трудно нанять извощика въ Гавань, то изъ Гавани наврное не наймете его, потому что ихъ тамъ нтъ, счастливые обитатели знаменитаго захолустья и ихъ чиновные знакомые отправляются туда и обратно пшкомъ, или, какъ они говорятъ: пхтурой, пхондрасомъ, по образу пшаго хожденія.
Гавань, Гавань! При этихъ звукахъ сколько сладкаго слилось для многихъ чиновниковъ, служащихъ въ тхъ или другихъ департаментахъ нашей обширной столицы, гд все или служитъ, или занимается спекуляціями, или исправляетъ об эти должности вмст! А между тмъ есть люди, которые стараются всми мрами унизить Гавань, пройдтись на ея счетъ, какъ-нибудь да кольнуть ее. Девятикопечныя сигары, capustissima-regalia, въ противоположность гаванскимъ сигарамъ, называются гаваньскими. Покажутся два-три семейства, гаваньскіе жители, на Смоленскомъ праздник, кавалеры въ чорныхъ пальто и фуражкахъ съ кокардами, а прекрасный полъ въ ситцевыхъ платьяхъ и старомодныхъ шляпкахъ, сейчасъ найдутся насмшники, которые укажутъ на нихъ пальцами.
— Смотрите, смотрите! Гаваньская аристократія является на сцену. Фу-ты, ну-ты… Юбки-то какъ накрахмалены, кринолины, просто кринолины! ай-да! ай-да гаваньскія селедочницы!..
— Вотъ какіе еще подлецы есть на свт! громко говорить гаваньская барышня, услышавъ такія привтствія. Настоящіе подхалимы. Изойди весь свтъ, хуже не найдешь. Сущая сволочь, право…

II.

Я сказалъ уже, что когда вы, свжій человкъ, войдете въ Гавань, то на васъ пахнтъ патріархальнымъ воздухомъ, жизнью узднаго городка, на васъ поветъ мирнымъ бытомъ, простотою, чистосердечіемъ, и вамъ станетъ легко, привольно, посл столичнаго блеска, шума и трескотни. Здсь вы увидите одну семью, въ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметахъ, даже домики такъ похожи одинъ на другой, что ихъ по невол примешь за родственниковъ, даже яблони въ садахъ какъ будто родились отъ одного дерева: если одна крива, то смло можете быть уврены, что и вс непрямы, а про тамошнихъ обывателей въ этомъ отношеніи и говорить нечего, это чисто — звнья непрерывной электрической цля, что чувствуетъ и мыслить одинъ, то непремнно можетъ случиться и со всми гаваньцами. Если вы своей фразой возбудили смхъ въ одномъ жител, то передайте ее по всей слобод, и вся Гавань единодушно захохочетъ отъ вашихъ словъ, или затроньте одного гаваньца, хоть ненарокомъ, и вамъ прійдется убдиться, что вы расшевелили муравейникъ…
Въ центр города вы можете прожить десять лтъ бокъ-о-бокъ со своимъ сосдомъ и не знать, что онъ за персона и какъ его зовутъ. Въ Гавани не такъ, тамъ спросите, напримръ, гд живетъ еклистъ Парамоновичъ? А вонъ,— отвтятъ вамъ,— тамъ, гд поломанный палисадникъ. Гд домъ Синебрюхова? А видите, гд подушкой заткнуто разбитое окно. Гд мн найдти Анемподиста Спиридоновича, губернскаго секретаря? А это вонъ онъ самъ и корова выглянули изъ калитки, вонъ, гд корова сейчасъ вышла. Мало того, тамъ одинъ про другого знаетъ всю подноготную, все, что онъ иметъ, чмъ живетъ, даже что въ такую-то минуту замышляетъ, особливо передъ первымъ числомъ каждаго мсяца или наканун годовыхъ праздниковъ, когда весь петербургскій чиновный міръ съ подобострастною улыбкой получаетъ отъ казначея жалованье или наградные, изъ остаточныхъ суммъ, по назначенію директора, за что во всхъ концахъ столицы, вечеромъ того же дня, счастливые служители емиды, собравшись въ трехъ или въ четырехъ экземплярахъ вмст и порядкомъ раскраснвшись, мычатъ неистовыми басами, держа въ рукахъ пуншевые стаканы: ‘нашему директору, едору Евдокимовичу, многая лта! мноо-гая лта! мно-оо-гая л—та-аа-оо?…’
Разрозненности общественной, которая такъ и лзетъ вамъ въ глаза во всхъ столицахъ міра сего, въ Гавани и слда нтъ, тамъ какъ будто вс родились отъ одного чиновнаго отца и матери, воспитаны ими по одной и той же программ, по однимъ и тмъ же правиламъ, потомъ одты въ одинаковые костюмы, раздлены на семьи, снабжены одинаковымъ домашнимъ скарбомъ и всмъ хозяйствомъ, и наконецъ разсажены по тремъ стамъ домамъ. Тамъ почти вс мужчины — чиновники, почти вс женщины — чиновницы, двицы же вс до одной — барышни, тамъ старики почти вс отставные и ходятъ, какъ мы видли уже, въ одномъ халат или въ халат, сверхъ котораго накинута шинель, молодые чиновники отъ отроческаго возраста до старости занимаются службою и ходятъ въ форменныхъ пальто и фуражкахъ съ кокардами, исключая разв если они отправляются на взморье, стрлять дикихъ утокъ или удить окуней и дрова: тогда они напяливаютъ на себя чортъ знаетъ что. Старухи являются на улицу въ старыхъ салопахъ или въ чемъ попало, молодыя женщины дома носятъ ситцевыя платья, въ гости идутъ въ обыкновенныхъ шерстяныхъ или барежевыхъ, барышни же блещутъ, донашивая моды петербургскихъ дамъ, и высыпаютъ на общественную арену въ бурнусахъ, тальмахъ, креолкахъ, мантіяхъ, мантильяхъ и всякихъ другихъ удивительныхъ женскихъ одеждахъ и нарядахъ, упомнить наименованія которыхъ также нелегко, какъ нелегко упомнить вс ботаническія названія двухъ сотъ сорока тысячъ растеній, извстныхъ ученому міру.
Какъ безхитростно сколочены гаваньскіе домики снаружи, такъ точно незатйливо, смиренномудро расположены они и внутри. Вы вступаете во дворъ черезъ калитку. При этомъ сію минуту вспало мн на мысль: зачмъ въ Гавани существуютъ ворота? зачмъ они тамъ взаправду, когда все, что живетъ и наслаждается жизнію въ гаваньскихъ зданіяхъ: чиновники, ихъ жены и дти,— гуси, утки, куры и ихъ дти,— коровы и ихъ дти, все это шествуетъ, на улицу и обратно во дворъ, черезъ калитку? Даже подгулявшіе старички, пошатывающіеся по вечерамъ разъ на сверъ, а разъ на югъ, и т, добравшись до своей лачуги, входятъ торжественно черезъ калитку. Видите, что даже и въ такихъ церемоніальныхъ случаяхъ не отворяютъ тамъ воротъ. Не постигаю, зачмъ въ Гавани существуютъ эти украшенія. Своихъ лошадей тамъ не любятъ держать, знакомые прибываютъ и убываютъ по образу пшаго хожденія,— это уже доказано, подвозъ дровъ или сна, купленныхъ, можно сдлать только зимою, когда, посл полярныхъ морозовъ, покроются льдомъ гаваньскія болота и грязи, да и то еще когда явятся проклятыя деньги. Кокоры, бревна и цлыя барочныя лодки, захватываемыя на взморь, какъ призъ, тамошними обывателями, волокутъ они сами, на себ, и добравшись до дому, втаскиваютъ ихъ черезъ калитку,— ршительно не понимаю, зачмъ тамъ существуютъ ворота. Если допустить, положимъ, что ворота тамъ очень могутъ пригодиться для свадебъ, для того, чтобъ молодые, возвращаясь отъ внца, имли возможность въхать въ домъ жениховъ, что называется, ‘съ форсомъ’, то и тутъ не такъ, ибо въ Гавани искони-вку заведено: какая бы погода ни случилась, но какъ въ церковь, женихъ и невста, такъ и отъ внца новобрачные, позжане и вс участвующіе въ брачной церемоніи, всею кавалькадою отхватываютъ пшедраломъ, только пятки мелькаютъ…. хорошо, дешево и сердито, какъ заключаютъ гаваньцы!… Ну теперь извольте сами сказать: зачмъ тамъ воздвигаютъ врата.
Я увренъ, что еслибъ явился Сампсонъ-богатырь, и увидлъ въ Гавани такія, ни къ селу ни къ городу существующія, излишества, то онъ непремнно обобралъ бы тамъ вс триста воротъ, снесъ ихъ на взморье, свалилъ въ кучу, зажегъ и заварилъ себ жженку въ ротномъ котл…
Могу себ представить, какъ бжали бы за нимъ гаваньцы и колотили его по голой могучей спин, кто ухватомъ, кто весломъ, женщины ошпаривали бы его своими знаменитыми переварками, — разумется, сперва отвернувшись, ибо он вс тамъ такія стыдливыя, что Боже упаси! Сами разсказываютъ, что мужу ‘голой руки у себя не покажутъ, какъ тотъ ни приставай,’ а строптивыя, такъ т, безъ церемоніи, дернутъ его за то и по сусаламъ… Да ужь довольно вамъ, коли тамошнія дамы, прійдя на выставку картинъ въ Академіи Художествъ, ни зачто не шагнуть въ античную галерею, гд стоятъ гипсовыя фигуры. Какъ возможно взглянуть на голыя мужскія статуи,— страмъ какой!.. Хоть бы это были даже свои гаваньскіе чиновники, такъ и то ужасъ, а то древніе олимпійскіе боги, голые,— безстыдники!.. Тогда врно они не носили на себ рубахъ даже, думаютъ он, не только пальто. Или портныхъ у нихъ не было, или ужь они были такія свиньи, что забывали всякое приличіе.
Такъ разсуждаютъ гаваньскія дамы, проходя по выставк въ Академіи Художествъ, и, ступая шагъ за шагъ за мущинами, ужь не поднимаютъ потомъ глазъ даже и на пейзажи… А то захотли вы, чтобъ он, прелестныя, скромныя, стали глядть при всхъ на волосистыя ручищи Сампсона, страшилища, у котораго одинъ палецъ стоить колна…
Гаваньцы, разумется, не узнали бы Сампсона, сочли бы его за баньщика съ Васильевскаго-Острова, подняли бы страшную руготню и грозились бы посл побоевъ отправить его въ кварталъ, а Сампсонъ отстрливался бы отъ нихъ на еврейскомъ язык нашихъ городовыхъ, изъ племени Манихеевъ…. Вотъ-то была бы картина: гаваньцы съ метлами, шайками и ковшиками, напавшіе, какъ воробьи на ястреба, и нагой, какъ мать родила, древній титанъ съ воротами на спин, лягающій по набгающимъ на него петровскимъ потомкамъ…
— Мазурикъ, мазура несчастная, въ Полторацкой бан рубашку укралъ!.. кричали бы на него, сверкая глазами, гнвные чиновники, шествуя за богатыремъ, какъ шавки за плясуномъ медвдемъ, и нтъ-нтъ да съ налета шлепая лопатою по его мясистой спинищ.
— Verrfluchte Kerrie! Kim keinerr nah!… зюбы вси вибью, подлецамъ!.. {Произносите: Verrchfluchle Keherrle! Kehun Kcheinerr nah. Маврикій Осиповичъ, который однажды сказалъ мн, что онъ нашелъ мой слогъ неровнымъ, можетъ и это произношеніе нмецкихъ словъ признаетъ неловкимъ.} сыпалъ бы Сампсонъ, скаля зубы какъ волкъ и отмахиваясь воротами.
Дойдя за Сампсономъ до взморья, гаваньцы, разумется, остановились бы и издали лаяли на Силу-богатыря, но подойдти бы боялись, зная, что онъ швырнулъ бы каждаго изъ нихъ до половины взморья или началъ бы кидать ихъ о заборы.
— Пожалуй, калиграфирующіе члены переломаетъ, разбойникъ!.. думали бы они.
Воля ваша, но это была бы великолпная картина — окаченный черною кофейною гущею античный молодчина Сампсонъ, безъ рубашки, варящій жжонку на взморь, на костр горящихъ гаваньскихъ ворогъ!.. Представьте тутъ лтній вечеръ… а тутъ огонь, синева взморья и толстая рожа героя, присвшаго на корточки, а въ почтительномъ разстояніи отъ него рычащіе и гамкающіе, какъ разъяренные деревенскіе псы, чиновные жители славной слободы!… Кто мн напишетъ этотъ адскій колоритъ?.. Каульбахъ, помоги!…
Обратимся однакожь къ гаваньскимъ домикамъ.
Вы вступаете во дворъ. Передъ вами досчатыя сни, съ тремя истертыми досчатыми же ступеньками. У стны, въ сняхъ, на скамь, кадка, или два ведра съ водою и ихъ неразлучный другъ и пріятель коромысло, стоймя покоящееся въ углу, при вход, на самомъ проход не рдко замтите лоханку или корыто, съ намоченными женскими манишками, воротничками, рукавчиками, рюшемъ, кисеею и разными другими дамскими рдкостями, насчетъ туалета.
Если философически смотрть на это обстоятельство, т. е. что въ сняхъ, въ Гавани, вы можете наткнуться на кадку или другое препятствіе къ шествованію, — то съ разу не замтишь тутъ ничего особеннаго… Ну, чтожъ? кадку или лоханку можно обойти или отодвинуть всторону, не правда ли? И я самъ думалъ сначала такъ, а между тмъ, въ практическомъ отношеніи выйдетъ совершенно другое, выйдетъ чортъ знаетъ что такое, чего никому въ голову не можетъ влзть. Слушайте же. Эта неосторожно пагубная страсть гаваньскихъ хозяекъ, страсть застановить, подъ-часъ, сни ушатами, лоханками, корытами или тутъ же брошенною вязанкою дровъ бываетъ причиною появленія у мужчинъ шишекъ на лбу, синяковъ подъ глазами или такъ называемыхъ ‘фонарей’, расквашенныхъ носовъ, разсченныхъ губъ и тому подобныхъ украшеній на видномъ мст, которыя воспрещаютъ имющимъ оныя, недли дв или больше, прибыть къ должности, причемъ подобные казусы бываютъ поводомъ къ жесточайшимъ дебатамъ, преніямъ и спорамъ между служащимъ и неслужащимъ поломъ. Нашъ полъ, носящій кокарды, старается доказать, какъ дважды два — четыре, что эти знаки отличія на физіобразіи происходятъ единственно и положительно отъ кадокъ и лоханокъ, то есть отъ мста помщенія сихъ орудій и отъ необходимости пройдти и запнуться за оныя и причинить себ одно изъ вышерченныхъ тлесныхъ возвышеній, а полъ, носящій ситецъ и вапръ, трещитъ такъ, что уши зажми, усиливаясь опровергнуть и убдить своихъ софистовъ и Меркуріевъ въ вицмундирахъ, что все это происходитъ вслдствіе въ одинъ присстъ ухаживаемыхъ ‘четвертныхъ’… На одномъ изъ такихъ споровъ кокардоносцы чуть было не одержали въ семъ отношеніи верхъ надъ кринолиноносицами, чуть не принудили ихъ врить, что паденіе можетъ быть и безъ участія кокоревскаго эира и что, поэтому, ставить что либо въ проход — всенепремнно зловредно и голословно обвиняетъ женщинъ, яко видимо умышленно оказывающихъ содйствіе касательно обличительнаго чиновничьяго безобразія. Я вамъ говорю, что дло со стороны любопытнйшей половины человческаго рода висло уже на волоск, ужь ораторы въ башмакахъ начали отступать, и только отстрливались: ‘Ну да, конечно, разумется, какъ бы не такъ’, или: Ахъ, ахъ, ахъ!… какіе враниды!…’ или: ‘Ахъ, перестаньте, пожалуйста, и слушать-то противно!…’ или въ род того. Въ такомъ-то положеніи было дло, но тутъ неожиданно пришли звать ихъ всхъ къ сосдк, женщинъ на чашку кофе, а мужчинъ на счетъ ‘Свтланы’, по случаю благополучнаго разршенія ея отъ беременности мальчикомъ, маленькимъ чиновникомъ, и споръ остался нершеннымъ. Вс съ шумомъ и гамомъ поспшили на приглашеніе, и даже сбили съ ногъ на улиц встртившуюся съ ними десятилтнюю двочку.
Чуланъ, хлвъ и сарай, а за ними садъ съ огородомъ замыкаютъ дворъ, на которомъ можете увидть висящее на веревкахъ и на садовой досчатой изгороди мужское и женское блье, придерживаемое двуногими деревянными шпильками.
Теперь прошу васъ послдовать за мною и взойдти по тремъ ступенькамъ крыльца въ сни, а изъ нихъ внутрь досчатыхъ чертоговъ. Вы видите дв комнаты, съ особенными входами въ каждую и съ круглымъ ходомъ, необходимымъ для того, чтобъ могъ свободно разгуливать дымъ, выбиваемый втромъ обратно изъ трубы, и чадъ отъ жаримаго кофе или цикорія, которымъ прокопчены гаваньскіе заборы и вицмундиры, не смотря даже на то, что тамошніе служащіе, подражая своимъ прелестнымъ повелительницамъ, прыскаютъ себя, по воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ, одеколономъ, лоделаваномъ и амброю, приготовленія французско-московскихъ парфюмеровъ, Парамона Кириловича Дюбуа-Нащокина и Авксентія Максимовича Лепелетье-Птухова, и другихъ.
Одна комната служитъ заломъ, гостиною, будуаромъ и почивальнею, всмъ, чмъ угодно, другая занята подъ кухню, гд по середин величественно стоитъ родимая наша матушка-русская печь, со своими пріятелями, чугунниками, горшками, ухватами и кочергами. На очаг длинный трехногій таганъ, въ печуркахъ, по сторонамъ, хранятся мыло и спички, а иногда и клубокъ загрязненной шерсти. Въ первой комнат изразцовая лежанка, уцлвшій памятникъ россійскаго зодчества, на которую также пріятно взглянуть, какъ на часы съ кукушкой, тоже теперь рдко встрчаемые, и на которой въ холодное время года отогрваются озябшіе чиновничьи члены, во всякое же другое время и притомъ вслуча такъ называемыхъ ‘пропусканій’ стоитъ пузатый графинъ, съ немалымъ количествомъ ‘сухарной’ или ‘шведской очищенной’, а вокругъ него тарелки съ аппетитно нарзанными кусками семги, сыру, икры, или просто съ огурцами и вареной печенкой. У стны въ этой комнат увидите диванъ, съ красной лакированной спинкою, обтянутый черною кожею. По сторонамъ дивана, вдоль стны, тянется семья вальяжныхъ березовыхъ стульевъ, тоже съ черными кожаными подушками. Впрочемъ, ныньче тамъ можете встртить и плетеные стулья, подъ орхъ. Это ужь значитъ насчетъ просвщенія… Между стульями, у лицевой стны, столъ съ откидными полками, или настоящій ломберный, краснаго дерева, это тоже, значитъ, насчетъ просвщенія… На этихъ столахъ, на такъ называемомъ ‘зеленомъ пол’, ‘чтобъ даромъ не тратить золотое время’, производятся состязанія въ преферансъ, съ табельками и рефетами, или въ горку и три листика, съ бардадымомъ, филькою и козырнымъ хлюстомъ. Во дни мира, когда нтъ подобнаго ратоборства, столъ въ зал покрывается красною или синею камчатною скатертью. Надъ нимъ, въ простнк, виситъ зеркало, на которомъ лтомъ отдыхаютъ мухи. У задней стны платяной красный сосновый шкафъ, на немъ картонки, съ женскими шляпками, чепчиками и тутъ же межъ нихъ всунутыми измятыми и запыленными искусственными цвтами, рядомъ со шкафомъ стоитъ такой же наружности комодъ, а на комод красуется весь женскій туалетъ: маленькое круглое или овальное зеркало, объ одной или о двухъ ножкахъ, или зеркало въ узорной рамк, съ выдвижнымъ ящикомъ внизу. На туалет помадная банка, съ настоящимъ бергамотнымъ букетомъ, потомъ, подл нея, длинногорлая бутылочка, съ парижскими духами, отлично приготовляемыми въ Москв, потомъ, головная щетка съ гребенкою, дале, тутъ же, на комод, замтите искусственный розовый цвтокъ, въ деревянномъ горшечк, принесенный изъ Гостиннаго Двора, наканун Вербнаго Воскресенья, напослдокъ, на комод же, въ будни, особенно по утрамъ, увидите лоскутки, головныя шпильки, булавки, плетеную корзинку съ недовязаннымъ женскимъ чулкомъ, клубкомъ и блестящими прутками, въ праздничное время, когда успютъ въ комнат все убрать, можетъ привлечь взоры ваши лежащая на комод женская шляпка или чепчикъ, только-что снятые съ головки, по приход владтельницы ихъ изъ церкви: это значить, что молодая хозяйка пошла въ кухню, распорядиться насчетъ накрыванія стола и подлитія кипятку къ выжарившемуся куску говядины, или просто только для освидтельствованія верхней корки румянящагося пирога съ капустой, кашей или морковью. На стнахъ, въ рамкахъ, висятъ изображенія птицъ, искусно сдланныхъ изъ перьевъ, или на лубочныхъ картинахъ увидите: генерала Коновницына, съ пушками и русскими арміями, помстившимися подъ его лошадью и шагающими учебнымъ шагомъ въ три пріема, или же награвированы сцены изъ рассейской юмористики-самодльщины: ‘Споръ Носа съ Морозомъ’, ‘Богачи-купцы, вылетающіе другъ за дружкой и растопыря руки въ трубу’, или же ‘Богачи-скряги’, мучимые въ котлахъ такими уродливыми чертами, какихъ, я думаю, и въ самомъ аду надо поискать. Эта комната обыкновенно оклеена обоями, и въ иныхъ домахъ раздлена перегородкой. Въ ней въ переднемъ углу, въ каждомъ дом, увидите образъ въ кивот, съ лампадой и фарфоровыми яичками, даримыми къ Христову-Дню, и торчащею изъ-за образа освященной вербой. Это доказываетъ, что въ Гавани живетъ все только нашъ православный русскій народъ, съ широкимъ лицомъ, широкою грудью и размашистою рчью, пересыпаемою, иной часъ, старинными лаконическими выраженіями, временъ Батыя и Чингисъ-Хана, сохранившимися, какъ рдкость, лишь въ простомъ народ.
Въ кухн увидите, кром висящаго на стн посудника, со старыми исцарапанными тарелками, блый сосновый столъ, на которомъ изощряется вся мудрость гаваньскихъ хозяекъ, чтобъ почти изъ ничего приготовить обдъ на пять персонъ, и чтобы вс были сыты и довольны, мало того, чтобъ по утру уже дтямъ ребятишкамъ ‘заткнуть горло’, взрослымъ ‘набить чиновные зобы’, а старикамъ ‘дать чего-нибудь перехватить’. Кухонный столъ, пока онъ новъ, иметъ дверцы, но посл того, когда дверныя половинки, слетвъ съ петель, откажутся служить, тогда ихъ замняютъ выбойчатымъ или ситцевымъ занавсомъ, ходящимъ на снурк, какъ гардины на окнахъ. Отодвиньте этотъ занавсъ, и вашему взору представится картина фламандской школы. Чего тамъ не увидите!… И чашки, и чашечки, и миски, и тарелки съ състнымъ, и русское масло на блюдц, и патока въ стакан, и два корешка петрушки, и головка луковицы, и перецъ въ бумажк, и половина чернаго хлба, и крупная соль въ масляниц, и инвалидъ-вилка объ одномъ зуб, и столовый ножъ безъ черешка, лежащій въ куч съ остальными вилками и ножами, работы тульскаго Уоррентеда (Warranted), сваленными вмст съ оловянными и деревянными ложками, наконецъ, тутъ же увидите робко изъ за чего-нибудь выглядывающую пустую косушку или преважно на-боку лежащій пустой же полуштофъ, а недалеко отъ него — соленый огурецъ и корочку чернаго хлба.
Насчетъ помщенія гаваньской посуды и вообще домашнихъ орудій нужно сказать, что каждая вещь иметъ свое мстечко, свой уголокъ, куда она дйствительно и ставится по минованіи въ ней надобности, и когда тамошнія хозяйки, то-что называется, управятся совсмъ и уберутъ все къ своему мсту — одна только несчастная трудолюбивая мельница, въ которой мелютъ кофе, мшая его пополамъ или больше съ цикоріемъ, одна она лишь не знаетъ укромнаго уголка: она, бдная, злосчастная, очутится то на стол, то на полу, то на сундук, то на печк, то на полк, то въ кухн, то въ зал, на диван! А о поко ея и говорить нечего: только ударятъ въ колоколъ, къ заутрени, ужь она, моя сердечная, пошла кружить — тырррр—тыр! Чиновники ушли въ должность, время завтрака, 11-ть часовъ утра, ее опять за бока: тыррр! Отпили кофе, — ну, кажись, слава теб Господи, можно отдохнуть, какъ бы не такъ! Не пройдетъ пяти минутъ — скрыпъ дверь: сосдка въ платочк, накинутомъ на шею, такъ пришла, дома одной скучно, поболтать смерть охота.
— Здравствуйте, душенька, Анна Ивановна.
— Здравствуйте, Глафира Александровна.
— Какъ ваше здоровье?
— Слава Богу…. Я къ вамъ на минуточку завернула…
— Милости просимъ.
И сядутъ, и пойдутъ, чи-чи-чи-чи, та-та-та-та, и залились, вотъ теб и на минуточку!
Хитрая гостья вдругъ поднимается.
— Куда же вы спшите? Я сварю кооейку, упрашиваетъ знающая эти маневры хозяйка, которая сама такъ же уметъ напроситься, чтобъ ее напоили кофіемъ.
— Погодите.
— Да долго будетъ.
— Сейчасъ.
Опять пошла писать мельница, тыр-рыррыррр!
Отобдали — опять пляши мельница, да это разъ пять въ день! А когда праздникъ, да гостей наберется полна горница, тогда просто свта-преставленіе, кажется, въ аду спокойне живутъ, нежели она, многострадалица. Да это еще все ничего, если по крайности только на своихъ работаешь, по крайности знаешь, что хоть и горько, да какъ-будто исполняешь свой мельничій долгъ, думаешь, ужъ такъ знать на роду теб написано, что трудись и старайся, въ лот жернова, для тхъ, къ кому ты приставлена, пока совсмъ теб не будетъ капутъ. Я вамъ говорю, что все это еще куда бы ни шло, а то эта же самая босомыга, которая прибжала нарочно для того, чтобъ напоили ее кофіемъ и изъ за которой тебя только-что порядкомъ навертли, выпроситъ тебя съ собой, чтобъ смолоть чашечку, да тамъ, у себя, какъ запряжетъ тебя въ каторгу, такъ мелешь — мелешь, скрыпишь — скрипишь, инда одурь возьметъ, напослдокъ, выбьешся изъ силъ и начнешь стонать и пищать пи-пи! Значить, смололся жерновъ, посылай закаливать его, шабашъ — мельница испортилась.
У печки, на веревочк, висятъ и сушатся ручники и тряпки, а на стн, на гвоздяхъ — женскія будничныя платья и мужскіе панталоны, потому что вицмундиръ всегда лежитъ въ зал, на стул, пока его не уберутъ въ шкафъ. Для дополненія картины, въ кухн, вдоль боковой стны, стоить скамейка, съ ведромъ или деревянной чашкой, а въ заднемъ углу лохань, на ножкахъ, и висящій надъ нею всмъ знакомый глиняный рукомойникъ съ рыльцемъ, тутъ же, сбоку, на маленькой палочк увидите, въ жестянк изъ подъ сардинокъ, два или три куска мыла, желтаго, яичнаго, и круглаго, казанскаго.
Я намренъ сейчасъ поговорить о гаваньскомъ хозяйственномъ учрежденіи, которое врядъ ли вы найдете въ другихъ петербургскихъ концахъ, гд имются одни сады, безъ огородовъ, и вообще гд не живутъ домомъ. Это — подполье, или квадратное пространство, подъ поломъ, въ подвальной части жилья, занимающее всю окружность внутри фундамента, въ глубину на сажень отъ поверхности земли. Оно насыпается на аршинъ рыхлою сухою землею и пескомъ. Обыкновенно подполье это открывается въ кухню, люкомъ, съ крышкою, приподнимаемою за кольцо. Въ подвалъ спускаются по узенькой крутой деревянной лстниц. Въ немъ хранится весь годичный сборъ съ сада и огорода, вс фрукты и коренья, и вс квашенія и соленья. Подполье играетъ въ гаваньской хозяйственной экономіи чрезвычайно важную роль. Безъ него тамошній чиновникъ обитатель, спшащій, по русской канцелярской натур, прежде всего жениться и ‘нажить охабку дтей’, а потомъ уже одуряться и приняться усердно почесывать затылокъ, безъ подполья, говорю, гаваньскій чиновникъ, при его 12 рубляхъ содержанія, недалеко бы ухалъ… Кажется, можно безошибочно сказать, что садъ и огородъ, корова, гуси, утки и куры кормятъ, поятъ, одваютъ и обуваютъ его, то есть, изъ за нихъ онъ можетъ еще, такъ и сякъ, покрывать жалованьемъ и ‘наградными’ расходы по мелочной и мясной лавочк и лабазу, затмъ все, что остается въ экономіи отъ этого, употребляется… ‘Да что же останется-то, какого чорта?..’ спросятъ меня туземцы, прочитавъ это и вытаращивъ глаза: ‘что же тутъ можетъ остаться?!!!’
— Ну — да ужь если тамъ какъ-нибудь останется, отвчу я въ томъ дух, въ какомъ отвчаютъ женщины, когда ихъ просятъ объяснить запутанное, трудно для нихъ объяснимое, но ими начатое дло.
— Какъ, какъ-нибудь? надо же сказать какъ!… возразятъ они снова.
— Ну да ужь тамъ какъ-нибудь, опять-таки затвержу я. Ужь объ этомъ позаботятся женщины, он отъ того оттянутъ, этого отщипнуть, того укоротятъ, этого убавятъ — и, глядишь, сдлалась экономія… А тамъ можетъ наплыть и отъ постороннихъ трудовъ…
— Да, есть когда заниматься посторонними работами: уйдешь въ должность въ восемь часовъ утра, а прійдешь въ пять, тамъ скрипишь, скрипишь, да еще на домъ дадутъ….
— Ну да ужь какъ тамъ ни-на есть, а только все, что остается отъ всхъ расходовъ изъ жалованья и наградныхъ, и все, что можетъ быть пріобртено посторонними занятіями, все это идетъ на покупку кожи, изъ которой гаваньцы сами шьютъ себ, своимъ женамъ и дтямъ, сапоги и башмаки, потомъ все это идетъ еще на покупку себ и всему семейству сукна, ситцу, каленкору, ваты, кружевъ.
— Да, раскупишься! есть тутъ изъ чего… ха — ха — ха… иронически-злобно возразятъ мн на это гаваньцы.
— Полноте, господа, мн очень хорошо извстно, что вы, кром переписыванія бумагъ, запинаетесь другимъ дломъ, шьете башмаки и сапоги, длаете птичьи клтки, сколачиваете боченки подъ сельди, обклеиваете картинки, мастаки клеить шляпныя картонки и разныя коробки, и зато честь и слава вамъ, зато мудрено съ вами тягаться семейному чиновнику, живущему въ другихъ концахъ Петербурга, на одномъ жаловань, въ пропорціи, вами получаемой, и безъ той поддержки, о которой я упомянулъ.
Въ числ почетныхъ патріотическихъ яствъ и питій, приготовляемыхъ во многихъ гаваньскихъ домикахъ, главное мсто занимаетъ квасъ, длаемый съ мятой и съ изюмомъ, игривый и безумный, онъ не только не уступить нашему паточному баварскому, но даже перещеголялъ это сусло, и взаключеніе рветъ сельтерскіе кувшины, которые, будучи не въ состояніи ужиться съ русскимъ духомъ, лопаются со стономъ и трескомъ. Иногда старичекъ, отставной чиновникъ, сидитъ себ на диван и читаетъ сквозь очки ‘Англійскаго Милорда Георга’, вдругъ среди тишины раздается: ввохъ!…
— Машутка! кричитъ онъ своей внучк, которая въ кухн заставляетъ кота прыгать черезъ руки, бги, посмотри, кувшинъ разорвало. Видно, завтра оттепель будетъ,— заключаетъ старикъ.
Теперь намъ остается упомянуть только о гаваньскихъ окнахъ и той атмосфер, какая тамъ можетъ иногда озадачить васъ, вошедшаго съ чистаго воздуха въ домъ.
Да что сказать о тамошнихъ окнахъ? Разв то, что съ конца сентября и до мая тамъ, тоже, какъ и везд въ Петербург, двойныя рамы, между которыми, на дн, для увеселенія глазъ, а также и съ какою-то цлью, кладутъ вату, а на нее, мстами, кирпичики, бумажныя трубочки съ солью, искусственные розаны съ куличей и, кром того, всю вату посыпаютъ крупно истолченнымъ кирпичомъ, такъ, что чудо какъ красиво это выходитъ, по крайней мр вставившій рамы молодой чиновникъ, и онъ же, значитъ, этихъ украшеній виновникъ, окончивъ дло, стоитъ нсколько минутъ передъ окномъ, поворачиваетъ голову то на ту, то на другую сторону, и когда случайно взглянетъ на это произведеніе его рукъ сестра или жена его, то онъ оборачивается къ ней и съ самодовольною улыбкою спрашиваетъ:
— А что? хорошо?!…
— Ничего, чтожъ тутъ такое, обнаковенно… разсянно отвтить она.
А вотъ если насчетъ того, насчетъ запаховъ, встрчаемыхъ въ гаваньскихъ домахъ, вслдствіе тхъ или другихъ причинъ, то, признаюсь, сразу этого не сдлаешь, не припомнишь ихъ вс до одного и не разложишь въ систематическомъ порядк, какъ слдуетъ.
— Ну да что, и то сказать, не боги же горшки обжигаютъ, а такіе же люди, какъ и я, многогршный. Начнемъ, ну-ка…
Какія работы рже всего отправляются въ домашнихъ хозяйствахъ? Конечно, стирка, я думаю… Въ Гавани нтъ ни бань, ни прачешныхъ, и потому стирка производится въ кухн. Во время самаго разгара этого занятія, паръ отъ вынимаемаго изъ кипятку блья, при кругломъ ход тамошняго жилья, разгуливаетъ на раздоль по всмъ комнатамъ и конурамъ, и валить въ растворенныя двери, черезъ сни, на улицу, а тамъ ужь никто не попадайся, какого бы пола и званія ни былъ: всмъ по носу. При этомъ процесс все въ квартир покрывается потомъ: хозяйка, окна, стны, посуда, зеркало, диванъ и стулья, все молчитъ и терпитъ и обливается влажностью. Въ такое неудобное время хозяйки ворчливы, и бда, если по какому-нибудь случаю неожиданно появится на порог вернувшійся членъ семьи, принадлежащій къ пишущему полу. Нашъ брать, мущина, при всей своей лишней четверти фунта головнаго мозга, вообще какъ-то иногда не уметъ сообразить всхъ хозяйственныхъ мелочей. Онъ только что вошелъ, ужь требуетъ:
— Ну, что стала? говоритъ онъ, глядя холодно на свою сожительницу: сть давай, смерть какъ проголодался, быка бы теперь сълъ, со всмъ, съ кожею и рогами. Обдъ готовъ?
— Нтъ еще — тоже сухо отвчаетъ ему, неблагодарному, уходившаяся до ‘моченьки -нту’ супруга. Успешь, погоди… Не на базаръ хать…
— И чортъ ихъ знаетъ, этихъ женщинъ, продолжаетъ онъ, безсовстный. Не поймешь, ей Богу, что он длаютъ съ самаго утра….Право, никакъ не поймешь.
— Да, вамъ хорошо говорить: придете на все, на готовое, а тутъ валандайся цлый день. Нашей работы не видно. А ты-то что сегодня сдлалъ? позволь-ка тебя спросить? ну-ка…
— Я, я по крайней мр, въ должность сходилъ.
— Только-то?
— Какъ только-то? сдлалъ что нужно, а ты вотъ дома…
— Ахъ, перестань, пожалуйста, скучно слушать.
А тмъ боле недовольна бываетъ молодая хозяйка, если мужъ ея вернется въ то время, когда она занята стиркою, когда дло, то есть, что называется, горитъ въ рукахъ, когда она, бдненькая, мечется туда и сюда, усталая, не зная какъ справиться съ трудною работою. Къ тому же, женщина, особенно молоденькая, всегда и при всхъ обстоятельствахъ, старается скрыть отъ мужа неприглядность своего положенія, ей не желательно, чтобъ онъ увидлъ ее съ растрепанными волосами, сбившимся на-сторону грязнымъ чепчикомъ, мутными глазами, раскраснвшимся и потомъ покрытымъ лицомъ и спустившейся съ плеча сорочкою. Между тмъ, мущина обыкновенно не беретъ въ соображеніе этого обстоятельства, и лзетъ въ такую неудобную минуту, да еще прямо къ ней, въ кухню, да еще случается, что не одинъ, а самъ-другъ, съ пріятелемъ. Вотъ ужь когда гость является именно хуже татарина. Увидвъ ихъ обоихъ идущихъ мимо оконъ, она поражается этою неожиданностью, всплескиваетъ руками и произноситъ съ досадою и чуть не сквозь слезы:
— Никакъ съ ума сошелъ этотъ Васька, ей Богу, чисто на чисто съ ума спятилъ, ведетъ съ собою гостя въ такую пору…
И молодая женщина, бросивъ стирку и на-скоро отирая потное лицо рукавомъ сорочки, бжитъ въ другую комнату, чтобъ по крайней мр накинуть большой шерстяной платокъ себ на плечи, мимолетно взглянуть въ зеркало и вообще немного оправиться, ‘а то страмъ’, думаетъ она, красня…
Между тмъ, почтенный ея сожитель и гость дорогой, потопавъ въ сняхъ каблуками, входятъ безъ обиняковъ въ комнату. Ихъ тутъ же, съ перваго абцуга, обдаетъ паромъ и жаромъ, какъ въ бан.
— Фу-фу-фу… говоритъ вошедшій хозяинъ. Пару-то сколько. Ну, извините, у меня стирка.
— Ничего, густо баситъ гость, дло домашнее.
Сожитель, бросивъ пальто на стулъ и повсивъ на него фуражку, отправляется прямо въ кухню.
— Что ты длаешь, Лиза, мм? а? Лиза?…
— Видишь что!… едва удостаиваетъ она его отвтомъ.
— Нтъ-ли чего-нибудь закусить? Чего-нибудь… говядинки тамъ, или…
— Да, какъ же… говядина еще во щахъ, не уварилась.
— Такъ какъ же быть-то? ну, поищи тамъ, сама что выдумаешь. Нельзя же, надо же что-нибудь…
— Захватишь въ лавочк, по дорог, огурцевъ. Некогда, ей Богу: видишь, стирка стоитъ…
Ужь ея терпніе доходитъ до крайнихъ предловъ, но нельзя ничего сказать: гость тутъ, и потому она довольствуется хоть тмъ, что ущипнетъ мужа въ плечо, и шопотомъ скажетъ:— На же вотъ теб…
— Ой! вскрикиваетъ отъ боли мужъ. Лиза, да никакъ ты съ ума свихнула… Нашла когда щипаться…
— Да и ты также нашелъ когда приводить гостей, шепнетъ она ему на ухо, мило надувъ губки и взглянувъ на своего рыцаря развеселвшимися уже глазами.
— Извините, пожалуйста, Лизавета Петровна, раздается изъ другой комнаты букающій голосъ гостя, догадывающагося въ чемъ дло. Извините, что я завернулъ въ такое время.
— Меня извините, отвчаетъ она радушно… Нельзя, хозяйство…
— Я бы не ршился самъ, да Василій Иванычъ безотлагательно просилъ и, что называется, насильно приволокъ.
— Ничего, помилуйте, милости просимъ, свои, не взыщите, а потомъ, тихонько и съ укоромъ замчаетъ мужу: вишь, я такъ и знала, ужь ты такой и есть у меня: никогда не обдумаешь прежде.
— Ну да, разсказывай себ, бормочетъ онъ, и инстинктивно нагнувшись, заглядываетъ подъ столъ, на нижнюю полку, достаетъ косушку, и скорыми шагами входитъ въ комнату, чтобы надть пальто и отправиться куда слдуетъ. Между тмъ, молодая хозяйка проситъ гостя:
— Извините, что не могу выйдти къ вамъ.
— Ничего, помилуйте, отзваниваетъ гость. Продолжайте. Мы и безъ васъ здсь распорядимся.
— Дло не терпитъ… заключаетъ она.
Дйствительно, дло не терпитъ. Тутъ щи валяютъ во всю кипь въ горшк, тутъ трещитъ сало на сковород, а тутъ завязанное въ узелъ блье въ чугунник задыхается и пыхтитъ: апу, апу, апу…
Вообще, наши патріотическіе русскіе запахи, дйствующіе на обоняніе входящаго въ любой гаваньскій домъ, можно раздлить на двухнедльные, возобновляющіеся чрезъ каждыя дв недли, это — кром упомянутаго — запахъ отъ только что испеченнаго чернаго хлба, дале, на запахи воскресные, это запахъ отъ домашнихъ сдобныхъ булокъ и отъ большихъ пироговъ, съ сигомъ, сомовиной, рубленой капустой, съ яйцами, морковью, кашей, грибами и вареньемъ, потомъ, тамошніе запахи можно раздлить еще на запахи скоромные и постные, горячихъ и жаркихъ, еще потомъ можно ихъ раздлить на запахи ежедневные, отъ щей и отъ матушки нашей гречневой каши, румяной, малиновой, разсыпчатой… Наконецъ, запахи, дающіе вамъ въ гаваньскихъ домахъ толчекъ по носу, можно раздлить на запахи пріятно и не слишкомъ-то букетно щекотящіе ваши обонятельные нервы, къ послднимъ запахамъ принадлежитъ запахъ: ‘унеси ты мое горе!..’, который впрочемъ одинъ только выискался такой, это запахъ отъ размачиваемой трески…. Въ этомъ отношеніи ‘тресушка’, нечего сказать, тово, не уступитъ ни въ чемъ лимбургскому сыру… Возвращающійся домой изъ должности чиновникъ, входя въ комнату, непремнно произнесетъ:
— Ну-у… Матушка треска архангельская: сейчасъ скажется. Ужь какъ только подходишь къ воротамъ, такъ слышишь ее. А нечего сказать, вкусная рыбка, особливо, когда она не оченно солона, да хорошенько ее вымочишь, да поджаришь съ русскимъ масломъ и картофелемъ, а сверху посыплешь рубленнымъ яичкомъ, такъ что твой судакъ подъ блымъ соусомъ! И вдь доктора тоже говорятъ, что она еще на счетъ любовныхъ вожделній на кровь и нервы эдакъ какъ-то дйствуетъ….
Но самый пронзительный и наичаще всхъ другихъ запаховъ витающій по комнатамъ, а посл того въ сняхъ и по двору каждаго тамошняго дома, каждой лачуги, каждаго шалаша, лишь бы въ немъ были труба и печь, это запахъ или, лучше сказать, чадъ отъ жаримаго кофе, но въ особенности отъ цикорія, которымъ, какъ я сказалъ, насквозь прокопчены гаваньскія стны, перегородки, окна, трубы, заборы, мостки, вицмундиры и даже бакенбарды чиновниковъ. Послднее обстоятельство, касающееся чиновничьихъ бакенбардъ, можетъ быть, и причиною, что если гаваньскій мелочной лавочникъ, разговаривая у себя на порог съ будочникомъ, вдругъ увидитъ мимо по мосткамъ ватагою идущихъ и грохочащихъ чиновниковъ, то съ какимъ-то особенно возмущеннымъ духомъ произнесетъ, указавъ головою на шествующихъ:
— Цикорея!…
Да еще прибавитъ народныхъ междометій. На что будочникъ обыкновенно только хмукнеть: хм…
Какъ однакожъ гаваньскіе чиновничьи носы ни привыкли къ удовольствію, производимому на нихъ цикорнымъ чадомъ, но въ воскресные дождливые дни, когда ихъ владльцамъ по невол приходится ‘торчать дома, въ халат’, все это наконецъ переходитъ мру терпнія: они начинаютъ чихать, кашлять, и напослдокъ, ‘нацикорившись вдосталь’, вскакиваютъ съ дивана и почти съ крикомъ выражаютъ свое негодованіе.
— Чортъ знаетъ что такое!… Словно колъ сталъ въ горл, право, нашла время, когда жарить, не могла сдлать этого въ будни…
И съ этимъ чиновникъ выходитъ въ сни, на крыльцо, мрачный, озлобленный. Ну, тогда собака не попадайся на глаза, не ходи по двору: непремнно пустятъ въ нее коромысломъ, которое всегда покоится въ сняхъ, при самомъ вход, гд стоять ведра на скамейк.
Но жарящія кофе хозяйки, страшно занятыя въ это время, не слышатъ этихъ восклицаній, имъ не до того, все ихъ напряженное вниманіе поглощено этимъ процессомъ, лицо ихъ раскраснлось отъ жара, глаза стъ дымъ, но он какъ будто не замчаютъ этого, забываютъ тогда все на свт, драгоцнное для ихъ нжнаго сердца: плачь ребенокъ, сколько угодно, командуй мужъ, какъ хочешь грозно — он не внемлютъ… вс ихъ помышленія обращены на то только, чтобъ не пережарить завтные бобы или волшебные коренья… Въ кухн тишина, слышны лишь трескъ растопокъ, горящихъ подъ таганомъ, щелканіе открываемой и закрываемой жаровни, да звуки перемшиваемаго въ ней цикорія: фича-фача, фича-фича….
Тутъ можно привесть довольно страннное психологическое явленіе, что женщины, жарящія кофе или цикорій, не только старыя, но и молоденькія, пока продолжается работа, перемняютъ какъ-то свой обыкновенный врожденный характеръ, и длаются злы, какъ мухи около Петровокъ… Правда, что занимаясь глаженіемъ блья, особливо же своихъ модести, шемизетокъ и накрахмаленныхъ юбокъ, он тоже бываютъ какъ-то карактерны, тоже и тогда опасно подходить къ нимъ: ничего не добьетесь, грибъ съдите, но все это ничто въ сравненіи съ тмъ, когда он жарятъ кофе, тмъ боле когда онъ начинаетъ маслиться. Боже тогда сохрани и помилуй каждое наслаждающееся жизнію существо! Тогда не суйся подъ ноги кошка: ее швырнуть ногою такъ, что она очутится въ другой комнат, да что я говорю кошка! При этомъ не подходи даже самъ мужъ: и его пугнуть такъ, что онъ ‘своихъ не узнаетъ…’ Разумется, онъ не испугается: мущина! Одно слово: ‘каменное сердце!’, а все же, по крайней мр, не исполнятъ его просьбы, не говоря уже о требованіяхъ. Даже еслибъ онъ тутъ вздумалъ просить того, на что бы жена въ другомъ случа согласилась, сейчасъ, безпрекословно, даже съ большой охотою, потому что это было бы пріятно и для ней самой, напр. еслибы онъ просилъ позволить поцаловать ее, то все же она при такихъ обстоятельствахъ откажетъ на-отрзъ, да еще, гляди, выговоритъ, намекнетъ на несообразность просьбы… Не врите! испытайте. Пусть, напримръ, эта же самая Лизавета Петровна, которую мы съ вами застали за стиркою,— а нужно вамъ доложить, что она женщина добрая, кроткая, привтливая, всею душой преданная своему мужу, за котораго она вышла по любви,— пусть эта женщина, съ кроткою душою, разложитъ огонь на шестк, подъ таганомъ, насыплетъ кофе, а тмъ паче цикорій, въ жаровню, и примется жарить. Попробуйте тогда подослать къ ней горячо ею любимаго мужа. Увидите, что выйдетъ! Пусть онъ приблизится.
Вотъ онъ подошелъ. Она морщитъ брови… Какъ говорилъ я, такъ и есть. Онъ полушопотомъ длаетъ ей во всхъ отношеніяхъ восхитительное для замужней женщины предложеніе. Она не улыбается, даже не смотритъ на него, и продолжаетъ двигать снятую съ огня жаровню: фича-фача, фича-фача…
Онъ повторяетъ предложеніе и весь превратился въ улыбку, понятную только для брачныхъ особъ.
— Убирайся!… наконецъ слышенъ ея голосъ.
Фича-фача, фича-фача…
— Ну-же, Лизанька… полно теб жарить… Послушай…
— Ахъ, отстань, пожалуете…
Фича-фача, фича-фача…
— Экая ты какая… долго ли тутъ, кажется. Послушай, Лизанька…
— Убирайся же, говорятъ… Вотъ присталъ, какъ банный листъ…
Фича-фача, фича-фача…
Онъ легонько кладетъ руку на женину талію и хочетъ обнять несговорчивую, но тмъ еще боле обворожительную свою супружницу. Она рзко отталкиваетъ его.
— Ты-ты-ты… пожалуста, оставьте ваши нжности…
Она ставитъ жаровню на очагъ. Онъ хочетъ повторить маневръ.
— Да ну тебя! Смотри пожалуй, какія прихоти завелись!
— Дурочка, да я хотлъ теб же удовольствіе сдлать…
Онъ, улыбаясь, щуритъ лвой глазъ, а правымъ хитро смотритъ на жену.
— Вотъ еще прекрасно!… Для меня!… гм… Да по мн хоть бы вкъ этого не было, такъ мн все равно. Это вы, мужчины, у васъ только одно на ум…
— Ау васъ нтъ?…
— Нтъ…
— Совсмъ нтъ?…
— Нтъ!…
— И ты это правду говоришь?
— Правду.
— Побожись!
— Вотъ еще божиться изъ-за…
— А-а-а!… значить, правда!…
— Нисколько не правда. Баловство одно… шалость…
Она снимаетъ жаровню съ огня.
— Какая ты хорошенькая сегодня, ей Богу…
— Слышали давно ужь это…
Фича-фача, фича-фача…
— Нтъ, право, въ самомъ дл, ты сегодня какъ-то особенно интересна…
— Ладно, не примазывайся…
Фича-фача, фича-фача…
— Ну позволь же себя поцловать…
Наконецъ, она останавливается, выведенная изъ терпнія, перестаетъ даже двигать жаровню, и смотритъ во вс глаза на мужа.
— Васенька! никакъ ты угорлъ…
— Ой-ли? зато, что поцловать хочу?…
— Право, не въ своемъ ум….
Принимается опять за жаровню:
Фича-фача, фича-фача…
— Будетъ ли наконецъ этому конецъ!… восклицаетъ онъ, восхищенный упрямствомъ своей хорошенькой, а отъ огня еще больше похорошвшей, жены, и, обхвативъ ее насильно, осыпаетъ пылающими поцлуями.
— Вась…ка!… ммм… постой… ммм…
Жаровня, выпущенная изъ рукъ, падаетъ на полъ.
— Вотъ же теб, если добромъ не соглашалась!… говоритъ онъ и однимъ скачкомъ прыгаетъ въ комнату.
— Дуракъ! кричитъ ему вслдъ притворно недовольнымъ тономъ вполн довольная имъ подруга и, поднявъ жаровню, снова принимается за свое рукодліе. Весело вспыхиваетъ огонь подъ таганомъ, освщая разрумянившіяся щечки и разгорвшіеся глазки хорошенькой женщины, весело вертитъ хвостомъ кошка, весело прыгаетъ чижъ въ клтк, а еще веселе трещитъ прыгающій въ жаровн кофе, при семейной радости и счастіи, добрый духъ пролетлъ по комнатамъ, все тихо, и только порой слышно:
Фича-фача, фича-фача…
Природа въ Гавани начинаетъ оживляться, какъ и вообще въ окрестностяхъ Петербурга, только позднею весною. Тогда ледъ, стоящій на Нев и взморь въ продолженіе пяти мсяцевъ, въ март или апрл мало по малу истончевается и просачивается, будучи обдаваемъ постоянно въ это время дующимъ теплымъ юговосточнымъ втромъ и часто перепадающими дождями. Онъ весь тогда какъ будто составленъ изъ отдльныхъ игольчатыхъ кристалловъ, и съ каждымъ днемъ длается сине и сине. Кое-гд показываются полыньи, чернетъ исчезающая вдали грязная полоса, тамъ, гд по льду была дорога, по которой еще недавно неслись кронштадтскія кибитки. Еще немного втру, еще дождичекъ, и ледъ изломало и унесло далеко въ море.
Наконецъ-то величавая наша царица-Нева вздохнула привольне, глянула на Божій свтъ. По ея рзвымъ струямъ пробгаетъ свжій втерокъ… Летятъ блыя кривоносыя чайки-рыбалки, лниво взмахивая длинными крыльями и но временамъ тоскливо вскрикивая, какъ будто кто ихъ ущипнулъ.
У гаваньскихъ береговъ снуютъ туда и сюда ялики, барочныя лодки и челноки, а на гаваньской тон появилась уже корюшка, серебристая, животрепещущая корюшка, первая весенняя наша рыбка. Гаваньскія салопницы и капотницы торопятся наполнить ею свои рогожаные кульки. При этомъ необходимо замтить, что она, при полумильон петербургскихъ желудковъ, бываетъ здсь сначала довольно-таки дорога, не смотря на страшный ея уловъ.
На плоту гаваньской тони собрались бабы-солдатки, которая съ кулькомъ, а которая съ мшкомъ. Ихъ одну за другою отпускаютъ, по возможности исполняя требованія покупательницъ. Всторон замтенъ будочникъ, сутуловатый витязь, съ лицомъ, которое все залито большими красными прыщами, онъ стоитъ въ молчаливомъ ожиданіи, со свернутымъ кулькомъ подъ мышкой. По лстниц, которая переброшена съ набережной на плотъ тони, сбгаетъ довольно еще молодая обитательница чиновной Гавани, одтая въ бурнусъ, съ красными и зелеными клтками, и въ старой шляпк, которая отъ солнца выгорла и вмсто прежняго лиловаго получила ржаволиловый цвтъ, съ блыми полосами и разными отливами и полутонами. Вс ея движенія вертлявы и кокетливы, вс черты ея маленькаго безжизненнаго лица выражаютъ холодную мелочную душу, и такъ вотъ и готовы завизжать: ‘ты не смй забываться, скотъ эдакій: я чиновница!’
Она очень перегибается на-передъ, и на ходу немилосердно юлитъ кринолиномъ, задравъ голову, отчего шляпка тульею лежитъ на самой спин. Сбжавши довольно ловко на плотъ, и шмыгнувъ промежъ стоявшихъ кучкою солдатокъ, она живо очутилась передъ старикомъ, хозяиномъ тони, который распоряжался отпускомъ рыбы.
— Почемъ корюшка? спросила она звонкимъ бабьимъ дискантомъ.
— Вотъ эта, покрупне — двадцать, эта — восьмнадцать, а за эту можно пятнадцать взять, — отвтилъ хозяинъ тони, небольшой плотный мужикъ, лтъ шестидесяти, въ синемъ армяк, съ короткою бородою и съ сухимъ купеческимъ выраженіемъ на желтоватомъ, морщинистомъ лиц.
— Я возьму вотъ эту — сказала чиновница, указавъ на самую крупную рыбу, прыгавшую въ стоявшей поодаль корзин. Почемъ, говоришь, эта?
— Вамъ ту, которая помельче, сходне будетъ взять, замчаетъ купецъ.
— Начто мн та, той мн и даромъ не надо, я эту хочу… Но отчего она такъ дорога?
— Отъ того и дорога, что дорога…. Лтомъ можно взять и три копйки.
— Я теб не про лто говорю, а про теперь, теперь отъ чего такъ дорого? Двадцать копекъ!… Это ужасти…
Нужно сказать, что вс другія женщины, стоявшія на плоту, обращались къ хозяину вкрадчиво, ласково прося, если можно, уступить, и говоря ему вы, вновь же прибывшая употребляла боле или мене повелительный тонъ и тыкала продавца…
— Ужасно какъ ты дорожишься — надменно прибавила она.
— Дешевле не продаемъ.
— Для меня-бы можно теб было сдлать и уступку. Ты меня, кажется, знаешь…
— Мало-ли здсь всякихъ ходитъ, всхъ не упомнишь, возразилъ купецъ.
— Всякихъ!— воскликнула, обидясь, чиновница. Ахъ, ты, невжа, мужикъ ты эдакой! ты, значитъ, ставишь меня наравн съ какими-нибудь солдатками?
— Почему я знаю, солдатка ли вы или кто такая, про насъ вс равны, лишь бы деньги давали.
— Какъ ты смешь говорить, что я, можетъ, солдатка, мужикъ ты эдакой!.. Я титулярная совтница, мой мужъ…. если я пожалуюсь, упечетъ тебя въ часть!
— Ну-у, видали мы и не такихъ. Невеликъ еще страхъ, Богъ не попустить, такъ свинья не състъ.
— Ахъ, ты, скотъ ты, бородачъ ты эдакой! представьте, какая неслыханная дерзость! Да ты понимаешь ли, мужицкая твоя образина, свинопасъ ты эдакой, что если мужъ мой подастъ на тебя въ полицію, такъ тебя завтра же упрячутъ въ рабочій домъ!
— Руки коротки, да еще было бы за кого! И что въ самомъ дл вы здсь расходились? Покупать не покупаете, а только безобразите всякими словами. Мужикъ да мужикъ: мужикъ я самъ про себя, а вотъ вы и благородная, а поступаете хуже послдней бабы на рынк. Пришли покупать, такъ говорите дло, а не нравится, такъ съ Богомъ: идите себ по добру, по здорову.
— Слышите, слышите, какая дерзость! Хорошо, я это такъ не оставлю, н—т, я это такъ не оставлю. Будочникъ! ты слышалъ? слышалъ?!
Будочникъ, съ полицейскою улыбкой, вмсто отвта, наклонилъ голову, и сталъ смотрть въ землю.
— Н—т, я это такъ неоставлю! я тебя уконтролирую! Погоди, мерзавецъ, подлецъ ты эдакой!
— Тьфу ты! плюнулъ купецъ, и сконфуженный пошелъ черезъ плотъ, бормоча про себя: Вотъ ужь правду говорятъ: ‘Куда чортъ самъ не поспетъ, туда бабу пошлетъ’.
Между тмъ разгнванная чиновница все еще продолжала лепетать вслдъ удалявшемуся купцу, который медленно направлялся, и наконецъ ушелъ въ шалашъ, выстроенный на плоту тони.
— Благородную женщину, голосила обиженная чиновница, законную жену, сметъ какой-нибудь свинопасъ, такъ обходить словами! Н—т-ъ, погоди, любезнйшій! Я тебя уконтролирую! кричала она, несясь по лстниц и оглядываясь.
— Экъ какъ раскудахталась, сказалъ будочникъ, растопыривая больше и больше кулекъ, въ который работникъ насыпалъ ему корюшку.
— Будетъ, что ли? спросилъ его работникъ.
— Подсыпь, Платонъ Василичъ, еще немного, отвчалъ онъ, и совсмъ ужь какъ-то скосилъ ротъ.
— Спасибо, Платонушка, спасибо, произнесъ будочникъ, когда кулекъ былъ такъ полонъ, что рыба ршительно начала сыпаться черезъ край. Приходи ужо, вечеромъ, за табакомъ, я ныньче только-что натеръ свжій.
— Что это за птица? спросилъ его снова работникъ, намкая на ушедшую.
— Керчиха!… Со всми лавочниками перегрызлась. Мужъ тоже простыня…. подомъ его стъ… Приходи!
— Ладно!
И градской стражъ инвалидными шагами поплелся съ плота, а работникъ присталъ къ другимъ парнямъ, вертвшимъ воротъ, и вс они начали накручивать веревку отъ новой тони.
Съ открытіемъ навигаціи на Нев открывается навигація и у гаваньскихъ жителей. Они садятся въ челны, соймы и барочныя лодки, и отправляются на ловлю щепы и полньевъ на взморье, гоняясь пиратами за утекающими отъ нихъ досками и бревнами. Тогда всякъ, старъ и малъ, кто только иметъ время и можетъ владть веслами, спшитъ въ припрыжку къ берегу. Кто въ чемъ случился: оборванные, въ замасленныхъ халатахъ или въ старыхъ женскихъ кацавейкахъ, съ прорванными локтями,— истые чеченцы, или французы, во время переправы ихъ черезъ Березину, но зато въ лиц отвага новозеландцевъ. Непиръ всхъ ихъ забралъ бы къ себ, еслибъ увидлъ ихъ удальство и проворство. Гаваньцы столько же боятся воды, какъ семга, которою они закусываютъ, когда она очень дешева. И скажите, ради Бога, откуда они берутся!…. А на взморь-то, на взморь!… Это положительно флотилія!… Посмотрите, какъ они ловко подхватываютъ плывущія мимо нихъ щепки и полнья!… Все, что только можетъ горть и появляется на взморь, все это длается ихъ добычею: деревья, влекомыя водою Богъ-всть откуда, скамейки, мостки, по которымъ переходятъ по льду, метлы, банныя шайки, обручи съ кадокъ, все становится ихъ призомъ… А ужь какъ смлы-то, смлы!… перомъ этого ни за что не напишешь…. куда тутъ перо! А вдь и бревны тоже ужасно какъ хитры. Посмотрли бы вы, какъ они улепетываютъ отъ страшныхъ гаваньцевъ! Но нтъ, зорокъ чиновничій глазъ! Онъ уже завидлъ вдали юркающую на волнахъ кокору… Ни буря, ни валы — ничто не остановитъ его. Онъ съ отважностью китолова несется за деревяннымъ чудовищемъ. Нтъ, страшилище, нтъ, не уйдешь! Еще мгновенье, еще одинъ взмахъ веселъ, и онъ уже ловко воткнулъ смертоносный багоръ въ древесное тло урода, и привязавъ бездыханный его трупъ къ своей лодк, побдительно спшитъ къ песчанымъ гаваньскимъ берегамъ. Вотъ онъ уже тащитъ за веревку пойманнаго суковатаго каймана. Высыпавшіе на улицу члены его семьи съ тріумфомъ встрчаютъ смлаго охотника.
— Арсеній Парамонычъ, отецъ ты нашъ! со слезами умиленія на глазахъ произноситъ старушка, радостно спша къ выбивающемуся изъ силъ супругу…. Васька! грозно кричитъ она на сына. Чего глаза вылупилъ, какъ сычъ? помоги отцу!…. Что-о? заботливо-нжно спрашиваетъ она своего неустрашимаго сожителя, хватаясь въ свою очередь за веревку: — усталъ, поди-ка, сердечный? Шутка ли — припереть такое бревнище!….
— Да! отвтствуетъ онъ, взглянувъ мутными глазами на свою сожительницу и остановившись, чтобы вздохнутъ и отереть потъ у себя на лиц засаленнымъ рукавомъ халата: упарился-таки порядкомъ!…
Но эта неустрашимость, эта ловкость ничто передъ тмъ, когда дроволовы-гаваньцы завидятъ плывущую на взморь лодку, плотъ или даже цлую барку, вотъ тогда-то полюбовались бы вы на нихъ! Ни одинъ изъ лучшихъ англійскихъ крейсеровъ не показывалъ столько соображеній, ловя контрабанду, какое видно тогда въ этихъ мирныхъ жителяхъ, сидящихъ въ другомъ случа съ перышкомъ за ухомъ на жесткомъ департаментскомъ стул. Человкъ двадцать ихъ пришло съ веслами и баграми къ берегу, и разсчитывая только на возможно счастливую ловитву полньевъ, они вдругъ завидятъ, вдали на взморь, уплывающую отъ нихъ пустую барку, которую они, значитъ, чуть было не прозвали…. Какъ тутъ передать ту внезапно пораженную ужасомъ и радостью толпу нсколькихъ почтенныхъ чиновниковъ, которые не хотятъ упустить добычи, и еще вдобавокъ желали бы каждый захватить ее себ одинъ, не подлясь ни съ кмъ не только кривымъ гвоздикомъ, но даже гнилою мочалою, случайно повисшею на барочной кокор? Какъ передать ту жидовскую жадность, которая промежду радостныхъ движеній во всхъ чертахъ лица и промежду теплыхъ лучей въ глазахъ, быстро мелькнувъ, какъ молнія, искажаетъ конвульсіею скуловые мускулы гаваньца? Онъ видитъ цлую пустую барку, безъ хозяина, безъ единой души на ней?… уфъ!!.. я самъ даже задыхаюсь отъ своей смлости писать дальше объ этомъ.. Какъ вы, напримръ, передадите вс тлодвиженія, всю жизнь въ чертахъ гаваньцевъ, всю музыку, весь оркестръ двадцати голосовъ, которые, усмотрвъ сорока зрачками выпадающее изо рта у нихъ счастье, въ одинъ залпъ закричатъ:
— Барка! барка, чортъ возьми, плыветъ къ Кронштадту!…
Больше я не намренъ раздражать ни себя, ни васъ, читатель!
Вскор прозжаютъ мимо гаваньскихъ обитателей плывущія изъ Финляндіи чухонскія лайбы, съ салакой и сосновыми дровами, сря своими срыми парусами. А вотъ длинною полосою стелется дымъ отъ спшащихъ къ Кронштадту пароходовъ, а вотъ наконецъ и утки несутся вереницею, выглядывая гд бы приссть, на Кос ли, на Трехъ-Мыскахъ, на Кашеварк или даже, пожалуй, около Вольныхъ-Острововъ, но только такъ приссть, чтобы тутъ не было гаваньскаго титулярнаго совтника, даже еслибъ онъ торчалъ изъ челна не съ ружьемъ въ рук, а съ удочкой, смотря, какъ цапля, въ недвижно катящуюся воду. Одинъ уже видъ его для нихъ ненавистенъ и даже невыносимъ. Он знаютъ, что даже еслибы у него и было съ собой ружье, то все-таки онъ не попалъ бы въ нихъ, какъ близко отъ него он ни лети, въ этомъ давно убдились он на опыт, этого правила придерживаются вс гаваньскіе чиновники, вызжающіе осенью на лодкахъ къ Вольнымъ-Островамъ, стрлять по полуштофамъ. Он это обстоятельство очень хорошо знаютъ, но это-то для нихъ и обидно: ужь пусть бы лучше попалъ, а то только хлопаетъ, пугаетъ ихъ, и взаключеніе ругается!

III.

Но вотъ май мсяцъ на двор, — май, пора весны, пора любви!… На гаваньскихъ улицахъ и оазисахъ земля давно уже оттаяла, на прогалинахъ садится жаворонокъ, и тоскуетъ и ждетъ, пока не блеснетъ солнце…. тогда онъ вспархиваетъ и запваетъ свою грустную псенку, и весело кружится, и поднимается все выше и выше, и напослдокъ исчезаетъ въ глубокой синев воздуха, и тогда слышенъ только его заунывный голосъ, нжные, сладко замирающіе звуки.
Кое-когда идутъ усердные дожди, разжижается непроходимая и непрозжаемая гаваньская грязь, изъ-подъ мостковъ и заборовъ выглядываютъ зеленые листики молодой травки, которая, пріохорашиваясь между ржавой прошлогодней травою, какъ будто хочетъ воскликнуть: ‘А вотъ и я къ вамъ въ гости!….’ Поднялись кустикомъ зубчатые листки одуванчика, подорожникъ тоже кладетъ на острые верхушки травы свой ложкообразный листъ, съ серебристымъ подбломъ лопуха на сорныхъ кучахъ тоже боится опоздать: дескать, ‘и мы, хотя и на мусор родились, не отстанемъ отъ другихъ…’ Скромныя институтки-буковицы и ландыши торопятся надть свой миленькій, зеленый костюмъ, а вонъ и лстницеобразные листья папоротника и мауна. ‘Пожалуйте, дорогіе гости, милости просимъ!…’ Напослдокъ, яркій изумрудъ зелени протягивается полосою вдоль заборовъ, передъ окнами и на лужайкахъ,— все зазеленло!…
На гаваньскихъ прибрежьяхъ уже пышно блещутъ и сыплютъ золотомъ простодушные цвтки цикорія и желтоголовпика, въ гаваньскихъ садахъ давно уже, первыми, развернулись почки вербы и ивы, красующейся своими блыми сережками. На оживляющіеся красные и зеленые сучья фруктовыхъ деревьевъ налетли, Богъ-всть откуда, пвцы невдомыхъ лсовъ, зябликъ и малиновка, и заливаются цлый день, воспвая звздочки лазоревыхъ и карихъ глазъ и чудно вьющіяся кудри гаваньскихъ барышень. Въ огородахъ и садахъ снгъ давно уже растаялъ, канавы наполнились водою, на грядахъ, на которыхъ должна взойдти капуста, со своими товарищами, картофелемъ, свеклою, морковью и рпою, неутомимо работаетъ лопата, и старикъ-чиновникъ, копавшій ею, останавливается, чтобы клтчатымъ платкомъ отереть потъ съ лица и, вздохнувъ, сказать: — ‘Фу!… Порядкомъ же я усталъ! пока довольно, теперь нехудо пойдти, маленькую пропустить…’
И онъ бредетъ къ своей старух, Анись Петровн, чтобы пропустить маленькую, пость щей съ кашей и крошечку всхрапнуть, пока она, перемывъ посуду и убравъ все въ кухн, сваритъ кофе.
А между тмъ солнце блещетъ съ синяго, безоблачнаго неба, играя кругами на домахъ и заборахъ и на обновленной скатерти улыбающейся ему земли, теплый втеръ напрягаетъ вс силы, чтобы повять еще сильне, оживляется дряхлый мохъ на дряхлыхъ крышахъ, даже самыя окна срыхъ гаваньскихъ лачужекъ, косыя, съ зелеными стеклами, стараются блеснуть весною. Вся природа хлопочетъ, чистится, моется, холится, рядится и приготовляется къ большому веселью, къ торжественному годовому празднику, не щадя средствъ и издержекъ. Развернувшіеся темнозеленые листки тополя и ольхи блестятъ, какъ навощенные, между нжно-зелеными листочками липы и яблони. По забору ползетъ, какъ старушка, плетущаяся на богомолье, божья коровка, въ своей пурпурной съ черными пятнышками кацавейк.
Гаваньскіе старики, вышедшіе въ халатахъ на улицу, не смотря на свою холодную кровь, замчаютъ, что солнце начинаетъ грть по лтнему: ‘Э-хе-хе… порядкомъ-таки припекаетъ!’ произносятъ они, потирая рукою спину. ‘Быть дождичку. Не худо бы… теперь дождикъ нуженъ, чтобъ напоить травку. Вонъ и птухи поютъ. Быть, бытъ дождичку… хоть маленькій да будетъ’.
Полдень. Слава теб, Господи. Теперь только умыть руки, помолиться, да ссть за столъ, пообдать. Никого ни на улиц’, ни въ садахъ, ни на огородахъ, ни единой души, вс убрались въ дома. ‘Э-э-э, да Василій Кузьмичъ уже и рамы выставилъ. Дльно… И намъ надо послдовать его примру… Ну-у, и Иванъ Лукичъ тоже.’
И старички поплелись во свояси, и на гаваньскихъ улицахъ все смолкло окончательно. Да, какъ бы не такъ! Міръ живетъ дятельностью, и въ самой тишин есть движеніе… прислушайтесь-ка хорошенько… Въ самомъ дл, заноза-Викулиха не утерпла-таки, опять связалась съ толстой городовихой, своей сосдкой. Привязалась будто изъ-за того, что супруга блюстителя тишины и порядка пріучила ея курицу ходить къ себ въ сарай и класть тамъ яйца, въ сущности же она ревновала ее къ своему благоврному, очень жаловавшему толстушекъ,— страсть, которая особенно была замтна у него, когда онъ выпьетъ лишнее… Городовиха ходитъ по двору, приподнимаясь на цыпочки, и снимаетъ высохшее блье съ веревокъ, а Викулиха лежитъ на забор и перестрливается черезъ барьеръ. Городовиха отвчаетъ медленно, фундаментально, прилично своей натур и притомъ бабьимъ теноромъ. Щедушная же Викулиха, — за что мужъ прозвалъ ее ‘нмкой’, — вся ‘ходитъ ходуномъ’, трясется и поминутно загорается, звня какъ колокольчикъ.
— Чего ты опять лаешься-то? флегматически спрашиваетъ городовиха, сминая пухлое блье въ рукахъ.
— А ты зачмъ прикормила мою курицу, зачмъ?
— А ты видла, что я ее прикармливаю? отвчала городовиха, останавливаясь и важно посмотрвъ на свою сосдку.
О! какой восхитительно бшеный взглядъ сверкнулъ на обихъ батареяхъ! Живописецъ, кистъ!.. Скоре бери кисть!.. Кажется, еслибъ въ этотъ мигъ можно была ихъ сблизить носомъ къ носу, то он пролетли бы одна сквозь другую.
— А ты видла, что я ее прикармливаю? Видла? И Городовиха подступила шага на два ближе къ Викулих.
— Видла, положительно отвчала Викулиха, и блдныя впалыя ея щеки запылали пуще прежняго.
— Врешь ты, мерзавка эдакая, врешь!
— Сама врешь… ишь, какъ разнесло, того и гляди обручи лопнутъ.
— Богъ далъ здоровья, такъ и толстю… Не всмъ такой доской, вшалкой быть. Нечего тутъ говорить! Сама видишь свой патретъ въ зеркал: больно ужь хорошъ…
И городовиха злобно улыбнулась и снова принялась снимать блье.
— Худа-ли, хороша-ли, а все получше тебя.
— Что-же я-то? Что ты обо мн знаешь? произнесла городовиха и, снова бросивъ блье, сдлала два шага впередъ.
— Да то, что знаю.
— Да что, говори, что? И городовиха подошла какъ можно ближе къ Викулих.
О, еслибы между зрачками ихъ пронести въ этотъ моментъ фосфорную спичку, то она бы, кажется, загорлась,— такъ раскалены были ихъ взоры.
— Говори, говори! требовала городовиха. Что ты за мной знаешь?
— А то, что теб только мужей чужихъ отбивать.
— Хрр — тьфу!
— Хрр — тьфу!
Та и другая плюнули другъ на друга въ пылающія лица.
— Всегда говорила и скажу, продолжала, задыхаясь, Викулиха.
— Скажи, скажи, пока всей пятерней тебя не създила! Скажи-ка, что?…
— А вотъ — то, что ты видно забыла, какую мужъ-то тебя взялъ?… Его насильно съ надзирателемъ на теб женили, а то бы онъ не женился…
Батюшки!… Это было масломъ, которое Викулиха подлила къ огню.
— А, подлая!.. взвизгнула городовиха, и об сосдки вцпились одна другой въ волосы.
Въ это время подосплъ самъ городовой, съ совершенно круглымъ, какъ мсяцъ, и смиренномудрымъ лицомъ, который было несъ на огородъ ведро съ водою.
— Что вы, что вы, бабы, бабы? проговорилъ онъ и, поставивъ ведро на землю, поспшилъ къ разъяреннымъ волчицамъ.— Ишь ты, вдь, какъ вцпились, и рукъ не разнимешь. Что вы, дуры?… Полноте!…
Но ни та, ни другая не выпускала изъ рукъ волосъ своей противницы.
— Полноте же, говорятъ вамъ! а не то, ей-ей, водой окачу… Эхъ, какія задорныя! Перестаньте же… И онъ также хладнокровно принесъ ведро и окатилъ ихъ. Это нсколько ихъ отрезвило. Но он все еще были какъ помшанныя, не произнося ни единаго звука, не понимая окружающаго.
— Смотри-ка, что выдумали! говорилъ городовой, и схвативъ посл того подъ руку свою сожительницу, повлекъ ее силою.
— Что ты, глупая баба? говорилъ онъ, улыбаясь, дорогою. И диви бы пьяныя, а то…. ахъ, вы, бабы, бабы!…
— Постой! вопила имъ вслдъ Викулиха, грозя кулакомъ и отряхая подолъ платья, которое было такъ мокро, хоть выжми.— Постой! Я все раскажу, какъ помощникъ къ теб подарки носить!… мужъ-то этого не знаетъ.
— Слышишь?… Нтъ, постой! снова воскликнула городовиха, и рванулась, но будучи удержана сильною рукою сожителя, который ее увлекалъ, довольствовалась только тмъ, что оборачивалась черезъ плечо, чтобы взглянуть на свою соперницу, и шипла: ‘Подлая эдакая! ..’
— Смотри-ка ты, говорилъ городовой, добродушно улыбаясь и продолжая вести жену. Какая ты, право, не думалъ я и не помышлялъ никогда, ей-ей, нтъ!
— Такъ не отдамъ же ей сковороды, лопни мои глаза! воскликнула вдругъ городовиха.
— Ну, полно теб, полно, уговаривалъ городовой, увлекая ее и не переставая улыбаться.
— Дурачина эдакой… выдумалъ обливать водою,— проговорила Викулиха, снова отряхая мокрый подолъ, когда городовой ушолъ за дверь. Наконецъ и она поплелась во свояси, но невзначай увидла на своемъ двор спокойно прогуливающагося городовихина птуха, схватила стоявшую у стны метлу, и заголосивъ: ‘а тебя чортъ зачмъ сюда занесъ?’ пустила въ него это орудіе. Мой бдный перепуганный птелъ, припрыгнувъ на сажень, съ крикомъ полетлъ къ себ на дворъ, и довольная своимъ мщеніемъ сосдка мрными шагами взошла на крыльцо, рванула дверь, и съ сердцемъ захлопнула ее за собою.
А вдь правду сказалъ старикъ, что будетъ дождикъ. Смотрите… Нашла тучка и загородила собою солнце: все на минуту пріутихло и какъ бы дожидается чего-то. И откуда взялась эта тучка?… Небо было такъ чисто, такъ безоблачно. Вонъ и втерокъ повялъ… Вотъ-вотъ на волоск виситъ тяжелая тучка… Одна, другая капля… чаще, чаще.:, и какія все большія капли… Ну, этотъ дождь сейчасъ же и перейдетъ… Это майскій, теплый дождичекъ… Ого, какъ зачастилъ!… Чудо, чудо, солнце и дождикъ! Посмотрите-ка, это что такое?… Миріады дождевыхъ капель, освщенныхъ среди деревьевъ солнечными лучами, падаютъ прозрачнымъ яхонтоваго цвта жемчугомъ, между синеватыми дождевыми нитями. Великолпная картина! Но вотъ и конецъ дождику. На улицахъ кое-гд текутъ дождевыя струйки, заборы изсчены дождемъ, какъ продольно пущеннымъ зарядомъ дроби. Мостки едва смочены. На срыхъ стнахъ домовъ большія пятна, тамъ гд упали дождевыя капли. На оконныхъ стеклахъ змйками извивающіяся полосы смытой пыли.
Посл дождика вся зелень вздохнула привольне. На деревьяхъ дрожатъ и подобно драгоцннымъ каменьямъ играютъ разными цвтами повисшія на сучьяхъ и листьяхъ дождевыя капли, молодая остролистая трава на лужайкахъ осыпана ими, какъ алмазами.
Въ тепломъ воздух тамъ и сямъ вьются только-что прилетвшія ласточки, бшеный стрижъ, визгливо чирикая, несется, какъ пуля, надъ самою поверхностью взморья, и то поднимется и перевернется на лету, то снова спустится и бороздитъ стекло воды, задвая ее длинными своими крыльями. Стрижи и ласточки прилетли: значить, скоро и іюнь!

IV.

Іюнь — лучшій у насъ мсяцъ въ Петербург. Май холоденъ, по крайней мр до половины, іюль жарокъ и пыленъ, августъ дождливъ и уже посматриваетъ осенью, особенно вечеромъ.
На восток, по блдносинему фону небесъ, какъ будто кистью, широко проведены румяныя полосы догорающей утренней зари. Денница въ борьб съ отлетающимъ мерцаніемъ ночи, зябликъ умолкъ, пронесся тихій, свжій втерокъ и поздоровался на взморь съ молодымъ камышомъ,— и камышъ, нагнувъ острыя верхушки свои, поклонился ему, поздоровался втеръ съ березами на гаваньскомъ берегу, и березы заговорили листиками, и торопливымъ радостнымъ привтомъ отвчали на радостный его привтъ… Богъ всть откуда взялась туча воробьевъ, налетла и въ одну шеренгу сла на заборъ. Вдали медленно важно махала крыльями неуклюжая ворона, направляясь по дламъ куда-то.
На томъ мст, гд взойдти солнцу, уже зардлась фіолетовая твердь. Блестящая полоса ея длалась все ярче и ярче. На взморь блдныя воды, казалось, пріостановили теченіе, стеклянная ихъ поверхность потускла, дышала… Жемчужныя росинки на листьямъ растеній отражали на себ улыбку нарождающейся денницы. Каждый полевой цвточекъ просыпался и поднималъ красивую свою головку въ ожиданіи животворнаго луча. И вотъ сверкнулъ одинъ лучъ… другой, и посыпался ихъ цлый снопъ… и вспыхнулъ и задрожалъ показавшійся изъ подъ водъ край солнца, которое, какъ громадная капля растопленнаго золота, явилось очарованному міру, и заглянуло въ синія окна гаваньскихъ лачугъ, и все разсмялось, все завеселилось, и міръ сталъ полонъ божественной гармоніи….
На огород все взошло, благословенное свыше… Весело зеленетъ лукъ на грядахъ, пышно красуется махровый листъ свеклы, и между темно-листною будущею красною капустою и огурцами, какъ стражи на часахъ, стоять статные стебли укропа, раскидывая свои зонтикообразныя верхушки… Все преуспваетъ…
У одного гаваньскаго домика отворилась калитка, и тотчасъ же флегматически перевалился черезъ порогъ блый гусакъ, за нимъ точно также флегматически перевалились четыре блыя гусыни, и наконецъ показалась старушка, въ коричневомъ салоп и чепчик съ мелкими сборками, который былъ накрытъ чернымъ шерстянымъ платкомъ. Тихонько доплелась она до кружки, съ образомъ надъ нею, висящей на садовой ршетк Дтскаго пріюта, на Офицерской улиц, въ Гавани, перекрестилась трижды, и опустила дряхлою рукою въ копильницу полкопейки, потомъ опятъ трижды перекрестилась, и снова поплелась дальше по мосткамъ, что-то нашептывая.
На встрчу старушк шелъ довольно нетвердо отставной гаваньскій чиновникъ, Петръ Матвичъ, въ фуражк на затылк, камлотовой шинели, свсившейся съ одного плеча и порядкомъ запачканной въ грязи. Изъ подъ шинели видны были старый черный сюртукъ и тоже довольно пожилые панталоны. Поровнявшись съ нею, онъ остановился, потеръ лобъ, собираясь какъ будто съ мыслями, пробасилъ гортанью что-то про себя: э—…, потомъ подошелъ къ краю мостковъ, хотлъ что-то сказать, но не сдлалъ этого, наконецъ, потерявши равновсіе, соскочилъ съ высоты цлой сажени на землю, пробжалъ шаговъ десять впередъ, и только по какому-то чуду удержавшись отъ паденія, остановился, и какъ бы въ оправданіе передъ собою причины такого ловкаго скачка, произнесъ тмъ же самымъ горловымъ басомъ:
— Ну, да-а… я все равно же хотлъ сойдти.
Наконецъ обернулся къ старушк, и потомъ, пошатываясь и приложивъ палецъ къ козырьку фуражки, въ знакъ отданія чести, пробукалъ:
— Наше вамъ-съ!.. э-…
— Что такъ рано, Петръ Матвичъ?.. спросила она, пріостановись.
— Душ-а ра-да!.. затмъ и ррано!.. хе, хе, хе.
— Откуда Богъ несетъ?
— Изъ дальнихъ странствій возвратясь… э-… Вамъ бы надо было спросить:
‘Откуда, умная, бредешь ты, голова?..’ Эхъ! трудно Петеньк на свт жить!…
— Врно, отъ своего благопріятеля, Константина Ивановича, шествуете?..
— Имен-но… отъ Кости!!..
И онъ, на голосъ общезнакомой вакхальной псни: ‘Аристотель оный, древній философъ’,— смотря быкомъ въ землю, заплъ:
Константинъ Ива-а-нычъ,
Малый удалой,
Любить выпить на-й ночь
Водочки простой…
— Не хотите ли на счетъ зари?.. крикнулъ онъ вслдъ уходившей старушк, и поплелся, голося и зарываясь басомъ все ниже и ниже:
‘Лишь только занялась заря…’
Когда же онъ, дойдя до одного дома, неистово заоралъ:
‘Къ потоку чистыхъ во-о-дъ!
да еще, повторивъ, налегъ на это: ‘Къ потоку чистыхъ водъ’, тогда чье-то терпніе окончательно лопнуло, и изъ окна этого дома высунулась взбудораженная голова со сна вскочившаго человка, и эта голова, злобно посмотрвъ въ затылокъ ковылявшему Петру Матвичу, проговорила:
— Экъ его нахлестало!.. и тутъ прибавила кой-что… а потомъ захлопнула окно…
Но нашъ Петръ Матвичъ не слыхалъ этого, и продолжалъ пошатываться, наконецъ онъ пустился выплясывать, и на голосъ: ‘ну, Карлуша, не робй’, сталъ причитывать:
‘А что сдлалось потомъ,
Я того не знаю…’
Но тутъ опрометью выбжала изъ калитки, въ одной рубашк, сверхъ которой былъ накинутъ только салопъ, и на босу ногу, среднихъ лтъ женщина, которая, схвативъ Петра Матвича поперекъ, насильно потащила его, какъ онъ ни ртачился и какъ онъ, вырываясь, ни говорилъ, что:
— Чики-лики!..
‘Оставь дремать меня въ печали…’
Посл этого съ полчаса на гаваньскихъ улицахъ была, можно сказать, образцовая тишина. Нигд ни единой души! Трава, выросшая изъ подъ мостковъ, разсказывала вслухъ сказки мелкимъ бленькимъ цвткамъ и широколиственному подорожнику. Природа была такъ мила, какъ двушка, которой сказали: ‘люблю’, для которой это слово ‘люблю’ составляетъ высшее земное блаженство и которая, только-что разставшись съ своимъ возлюбленнымъ и кокетливо поправивъ яркій шелковый платочекъ на ше, скользнула, въ калитку, довольная, счастливая, какъ будто сію минуту обвнчанная…
И посреди этой пышной красоты, посреди этой невозмутимой тишины, вдругъ въ одномъ дом настежъ распахнулись захватанныя двери, разинули свою драконову пасть,
‘И понесло отвсюду кабакомъ’,
И какъ будто прищурилось однимъ глазомъ и улыбнулось его мутное, темнозеленое окно… какъ будто манить и дразнитъ проходящихъ въ синихъ армякахъ и съ темнорусыми бородками, и въ старыхъ шинеляхъ и изношенныхъ халатахъ.
— А что, братцы, не зайдти-ли маненько освжиться? Право — слово такъ…
Въ самомъ дл, спшите, братцы, пока двери не заперли… Чего призадумались?… Эхъ, была не была! Спши, православный русскій народъ!… За какія-нибудь сорокъ пять копекъ серебромъ…. Что составляетъ для тебя рубль восемь гривенъ?! Пустяки, плевое дло!… день работы, понатужился немного съ двухъ часовъ ночи и до восьми вечера, отказалъ себ во всемъ денекъ другой, вотъ и полштофъ. Зато полштофъ! Зато куда заброситъ онъ твою голову, куда занесетъ тебя самого!… За тридевять земель въ тридесятое царство… Маненько водицы есть, надо правду сказать… ну-да вдь нашъ русскій народъ терпливъ, невзыскателенъ. А и лучше, коль немного водицы подбавлено,— не такъ больно разбираетъ. А хочешь, чтобъ разобрало, подйствовало, такъ не пожалй ашшо рубль восемьдесять копекъ, а если, тово, и эфто не двствуетъ, то ашшо и ашшо,— очень просто!… Тутъ самое главное затрудненіе въ деньгахъ, а деньги что? наживное дло, а тутъ удовольствіе, а вдь человкъ живетъ въ свое удовольствіе, а если много — больно задолжаешь, то можно отработать. Кто говоритъ, встимо, разумется, когда, то есть, разсудить, что если при долгахъ да заболешь, такъ плохое дло, ну-да вдь это не часто случается. Да и то сказать, если все разсчитывать, то и носу нельзя высунуть на улицу безъ денегъ. Спшите, спшите, братцы, пока двери не заперли… Ну, что мнетесь, чиво проклажаетесь?…
А вотъ отперъ мясникъ свою лавку, а за нимъ отперли и мелочную. Спустя нсколько времени, изъ гаваньскихъ калитокъ, какъ кроты изъ своихъ норъ, начали вылзать чиновницы, кацавейницы и салопницы, и простыя бабы-солдатки — капотницы, въ чепчикахъ и просто накрывъ голову платкомъ. Иногда показывался на мосткахъ мужской полъ древняго порядка, въ любимомъ своемъ костюм, старомъ халат, и въ нахлобученной суконной фуражк. У каждаго или у каждой былъ кулекъ подъ мышкой, холщевый мшокъ или что-нибудь въ род этого. Вс эти разночинцы того и другаго пола шли, брели, ковыляли и спшили, кто въ мясную, а кто въ мелочную лавочку, за провизіей, къ сегодняшнему обду и ужину… Въ мелочной лавочк уже завязался политическій разговоренъ, который черезъ полчаса былъ въ полномъ разгар, треща, щебеча и звеня тонкими женскими голосами. Да и нельзя же! Лавочники такой деликатный и учтивый народъ, французы настоящіе, поразсказать же женщинъ не учить стать, мастерицы удивительныя,— заслушаешься! Подумаешь, со вчерашняго дня времени прошло не много, а такая пропасть новостей! И откуда он, Христосъ съ ними, все это выкопаютъ!
Войдемте однако вмст со мною въ мелочную лавочку. Вонъ три покупательницы уже тамъ, четвертая входитъ. Передъ вами, за прилавкомъ, высокій ярославецъ, со свтлорусыми кудрями, небольшой рыжеватой бородкой, голубыми глазами и румяными щеками… Онъ съ улыбкою и утонченною вжливостью гостинодворца встрчаетъ постительницъ.
— Варвар Николаев мое всенижайшее почтеніе,— говоритъ онъ, увидвъ вновь прибывшую покупательницу и слегка приподнявъ на голов свою аляповатую шапку.
— Здравствуй, Лука Лукичъ — отвчаетъ покровительственнымъ тономъ вошедшая чиновница, шмыгнувъ черезъ порогъ и разомъ очутившись у прилавка.
— Все-ли вы въ добромъ здоровь?
— Слава Богу.
— Слава Богу — самое лучшее дло, кажется, съ имянинницей могу имть честь проздравить? Кажется?
— Да, благодарю.
— Ну, не держи меня, сказала съ нетерпніемъ другая молодая чиновница, съ ядовитымъ выраженіемъ въ лиц, прежде другихъ вошедшая.
— Сейчасъ, сію минуту,— произнесъ, спохватившись, лавочникъ. Сколько сахару, Анфиза Петровна? спросилъ онъ нетерпливую покупательницу. Полфунта или…?
— Нтъ, четвертку.
— Который покрпче?
— Обнаковенно.
— Сію минуту-съ. Отвсивъ сахаръ и вручивъ его по принадлежности, онъ записалъ въ книжку отпускъ, и отдалъ ее чиновниц, отличавшейся ядовитымъ выраженіемъ въ лиц. Она сухо кивнула головой на его привтливое: ‘мое почтеніе-съ’, и была такова. Потомъ, вс чиновницы ушли, каждая со своей покупкой, осталась только одна, которая вошла посл всхъ.
— Вамъ что угодно, Варвара Николавна?
— Во первыхъ, пастилы полфунта.
— Какой прикажете? клюквенной или яблочной?
— Нтъ, лучше дай яблочной. Да хороша ли? И чиновница вслдъ за лавочникомъ подошла къ окошку, гд въ двухъ небольшихъ плоскихъ ящикахъ стояла та и другая пастила.
— Самая лучшая-съ, первый сортъ. Извольте отвдать.
Покупательница попробовала отрзанный ей листокъ пастилы.
— Мм… Нтъ, не хороша.
— Что-же-съ? Не можетъ быть: пастила самая что-ни-на есть…
— Скверная,— перебила чиновница. Отвсь мн лучше фунтъ пряниковъ, круглыхъ блыхъ. По чемъ за фунтъ?
— Какъ всегда-съ, двадцать копекъ. Мы лишняго не запрашиваемъ.
— Дай-ка попробовать. Можетъ, очень сухіе?
— Никакъ нтъ-съ, пряники свжіе, на дняхъ только-что получены.
Она отломила кусочекъ отъ пряника, положила въ ротъ и сейчасъ же выплюнула.
— Фи, какая гадость. Нтъ, лучше что-нибудь другое.
— Не нравятся-съ? спросилъ озадаченный торговецъ. Душистые, самые лучшіе-съ, съ мятными каплями.
— У тебя все душистое и самое лучшее. Скипидарный какой-то вкусъ, нтъ, лучше отвсь изюму и орховъ миндальныхъ.
Лавочникъ высыпалъ изъ бумажнаго свертка обратно въ банку пряники и машинально пошелъ за требуемымъ. Отпуская товаръ, онъ осмлился очень учтиво замтить своей покупательниц, что она не чета другимъ, беретъ у него всегда на чистыя деньги, тогда какъ почти вс остальныя забираютъ у него на книжку.
— Скажите, какой комплиментъ! произнесла она съ замтно-кокетливой улыбкой, и тоже вышла изъ лавки.
— Баба-то тово… ничего,— проговорилъ ей вслдъ лавочникъ, но впрочемъ размышленія его сейчасъ же были прерваны приходомъ новой постительницы, совершеннаго подобія знакомой намъ Керчихи, хотвшей уконтролировать хозяина тони. Она была такого же роста, съ такимъ же безжизненнымъ лицомъ и козлиными глазами, также, какъ и та, на ходу держала себя очень напередъ, также задирала голову и страшно вертла кринолиномъ, но Керчиха носила всегда лиловаго цвта шляпку, всегда старую, и какой-нибудь яркихъ цвтовъ бурнусъ. Обыкновенно шерстяной, зимой и лтомъ, — замтьте, непремнно бурнусъ!… тогда какъ сейчасъ вамъ представленная особа постоянно щеголяла въ новой, обыкновенно коричневой шляпк и какомъ-нибудь одинакаго цвта толковомъ салоп, — замтьте, непремнно салоп! Но самое главное отличіе, какое имла эта госпожа не только отъ Керчихи, но и отъ всхъ гаваньскихъ чиновницъ, состояло въ томъ, что она говорила неимоврно быстро, половину словъ ея нельзя было словить, за что ее и прозвали вс тамъ ‘гаваньской втряной мельницей’ и ‘тарантой’. Мужъ ея, занимавшійся когда-то раскрашиваніемъ ботаническихъ и зоологическихъ таблицъ для книгопродавцевъ толкучаго рынка, давалъ ей различныя наименованія растеній, зврей и птицъ, называя ее: то ‘таволгой лсною’, то ‘шандрою болотною’, то ‘варакушкой’, то ‘Славкой-портнымъ’. Но ни одна изъ этихъ кличекъ не выводила ее такъ изъ себя, какъ ‘варакушка’… Зубоскалъ-супругъ, замтивъ, что это ее сердитъ и бсить, сталъ пуще надодать ей этимъ прозвищемъ. Это страшно забавляло его. Разъ она была съ чего-то очень не въ дух, и несла изъ кухни въ комнату подносъ съ чашками. Когда она подходила къ столу, за которымъ сидлъ ея благоврный, въ ожиданіи ‘испитія кофс’, онъ вскочилъ съ мста, загородилъ ей собою дорогу, и съ улыбкою смотря пристально на сожительницу, вдругъ произнесъ:
— Марырчикъ (ее звали Марой Трофимовной)… Марырчикъ золотой пырчикъ, ‘варакушка’ золотая птичка.
— Послушай, Алексй! грозно воскликнула она, сверкнувъ глазами. Ей Богу, брошу подносъ съ чашками на полъ!…
— Дура, да за что ты сердишься?…. Вдь это прехорошенькая птичка варакушка.
— Я думаю!… Фыркнула она съ отвращеніемъ, вся пылая досадой,— хорошенькая!!…
— Право, хорошенькая, увряю тебя.
— Я думаю, хуже, гаже, и противне ея нтъ на свт. Пусти, убирайся….
Очень немногіе изъ слушающихъ варакушку въ состояніи были припомнитъ, по окончаніи ея лепетанія, вс накиданныя ею слова. На эту ея особенность часто указывалъ и ея чиновный сожитель, который всегда, бывало, когда женушка его, какъ выражался онъ, ‘понесетъ’,— махнетъ рукой, отвернется или уйдетъ въ другую комнату и скажетъ:
— Ну, пошла, похала!…
Особенность эта, конечно, сейчасъ-же должна была высказаться и тогда, когда она вошла въ лавочку, къ Лук, тмъ боле, что здсь Лукичъ, не мужъ, не могъ остановитъ ея. Дйствительно, только что ея салопъ и шляпка очутились передъ большими голубыми глазами торговца, только что онъ усплъ сказать ей обычное привтствіе: ‘мое наиглубочайшее почтеніе Мар Троеимовн’, какъ она уже завела музыку:
— Знаю, знаю, сама очень хорошо знаю, что меня зовутъ и величаютъ Марой Крапивовной. Дло не въ томъ! дло вотъ въ чемъ, многоуважаемый Лука Лукичъ… вотъ какія обстоятельства приключились, что мой благоврный получилъ вчера за окончаніе одного дла въ Сенат въ пользу одной богатой вдовы… все равно, ты ея не знаешь… хорошая, прекрасная женщина… помщица Тамбовской губерніи… сама три раза присылала за мной, чтобы я пріхала, и какъ меня угощала, не знала гд посадить…. Въ Московской гостинниц остановилась, въ богатомъ нумеръ: какія занавси, какая мебель, штофная, зеркала какія большущія… Она меня полюбила очень, какъ родную дочь свою,— добрая старушка,— и плакала, какъ разставалась. Этому не больше какъ мсяцъ тому назадъ. Ее ужасно хотли обидть, отнять хотли у ней имніе, но Сенатъ вступился за это, и она получила это имніе назадъ, выиграла, и все по старанію моего мужа, а главное, конечно, тутъ значитъ секретарь, и не секретарь, а оберъ-секретарь, а еще больше, конечно, оберъ-прокуроръ и члены общаго присутствія, а тамъ дальше я ужь и не знаю…
Она остановилась, чтобы перевести духъ,— что впрочемъ рдко съ ней случалось. Лукичъ, слушая ее, соображалъ многое, что она наговорила, и хотлъ выцдить изъ всего этого смыслъ ея прихода. Хвативъ глотка два воздуха, разскащица снова продолжала:
— Само собою понятно, что до кого это ни доведись, всякаго, если бы даже ты былъ на мст моего мужа, и тебя бы очень обрадовало, такъ точно и его, такая пріятная неожиданность. Вотъ онъ,— разумется, онъ не говоритъ мн ничего, но я догадываюсь,— меня тоже не скоро проведешь,— онъ и хотлъ мн сдлать сюрпризъ. Понимаешь ты это слово, что оно значить?
— Нтъ, отвчалъ было сначала Лукичъ, но потомъ, сейчасъ же сообразивъ, прибавилъ: это, я полагаю, значитъ, какъ-нибудь, на счетъ, то есть, полученной радости?
— Ну-да. Это значить все равно — что еслибы ты захотлъ сдлать жен своей сюрпризъ, чтобъ она не знала, и чтобы посл того обрадовалась. Понялъ теперь, или нтъ?
— Понялъ, отвчалъ Лукичъ, желая отдлаться отъ дальнйшихъ ея объясненій и поскоре добраться, до смысла, зачмъ явилась Марфа Трофимовна и что ей надо. ‘Экую она околсную несетъ’, подумалъ онъ между тмъ самъ съ собою.
— Ну вотъ, вишь ли, продолжала откровенная Марфа Трофимовна, онъ хотлъ мн сдлать сюрпризъ и купить шерстяной матеріи на платье. Чудесная матерія. Хочешь посмотрть? Вотъ какая….
Разскащица вынула изъ-подъ салопа матерію и показала Лук, быстро развернувъ ее на прилавк.
— Не правда ли, чудесная матерія? прекрасная! нездшняя, заграничная, отмнной добротности. Не правда-ли?
— Славная, видная матерія, отвчалъ Лукичъ, щупая конецъ куска. А дорога?
— То-то вотъ и есть, что онъ не говоритъ. Разв ты не слышалъ, я говорила теб, что онъ не хочетъ объяснить, хочетъ, чтобы все это было вполн сюрпризомъ? Лука Лукичъ выпятилъ губы и погрузился въ глубокую думу. Ужь не хочетъ ли она навязать мн эту матерію? спросилъ онъ себя мысленно.
— Лукаша, Луканчикъ! послышался голосъ изъ-за двери, которая вела въ комнату, бывшую рядомъ съ лавочкой.
— Спрячьте матерію-то, поспшно и вполголоса попросилъ Лукичъ.
— Послушай, Луканчикъ! снова раздался голосъ.
— Сейчасъ!… Онъ скорчилъ гримасу, наморщилъ брови и чвякнулъ губами.
— Что вамъ надо? спросилъ онъ торопливо постительницу.
— Денегъ, дружекъ, денегъ! объяснила она наконецъ ему.
— Не могу-съ, копйки не могу, проговорилъ Лукичъ, и хотлъ было уйдти, но она его остановила.
— Какъ ты тамъ себ хочешь, а дай! Всего пятъ рублей дружекъ и нужно на покупку приклада къ платью. Въ будущее воскресенье отдамъ.
(Голосъ изъ комнаты: Лукичъ, милушка! Подь поскоре… Не справлюсь одна).
— Что тамъ такое? Сейчасъ! крикнулъ съ досадой Лукичъ.
— Давай, какъ хочешь, а не то уйду: хуже будетъ! За Коротаева сынишку ты безпремнно отвтишь, если мужъ не вступится: ты его дралъ за волосы при цломъ народ, а онъ хоть и шалунъ мальчикъ, а все же его отецъ благородный…
(Голосъ изъ комнаты: Милушка, скорй! Одна не справлюсь).
Лукичъ пошелъ къ выручк, выдвинулъ ящикъ, вынулъ синюю депозитку и, подавая ее Марф Трофимовн, проговорилъ:
— Врьте чести: отецъ родной пришелъ бы съ того свта, и попросилъ — не далъ бы!…
— Спасибо, Лукичъ, очень благодарна. Мн только до воскресенья, — сказала чиновница, и исчезла такъ же скоро, какъ явилась.
Въ это время хозяйка Лукича появилась въ дверяхъ съ бутилкою шипящихъ кислыхъ щей.
— Милушка, не удержу! ей-ей! заголосила она со смхомъ. Другую бутылку выпускаю.
— И того сдлать не могла! сказалъ Лукичъ, принявъ отъ жены бутылку и забивъ кулакомъ крпко пробку.
— Ну, вотъ и славно! сказала жена и, взявъ отъ него назадъ бутылку, ушла къ себ.
Двери лавки снова отворились и вошелъ чиновникъ, въ форменномъ пальто, фуражк съ кокардою и съ круглымъ, какъ у ребенка, лицемъ. Онъ былъ средняго роста, ни молодъ, ни старъ, ни красивъ, ни дуренъ. Въ физіономіи его было что-то казенное, однообразное, какъ въ наружности казармъ и провіянтскихъ магазиновъ. Ротъ огромнйшій, а уши чисто на чисто коровьи, и такія же, какъ у коровы, подвижныя. Изъ подъ разстегнутаго пальто виднъ былъ разстегнутый чиновничій кафтанъ, а изъ подъ него разстегнутый же черный суконный жилетъ съ форменными пуговицами, весь вверху засыпанный нюхательнымъ табакомъ.
— Здравствуйте, почтеннйшій хозяинъ, отецъ и благодтель, произнесъ онъ протяжно.
— Здравствуйте, Кононъ Кононовичъ! отозвался тотъ.
Чиновникъ протянулъ руку Лукичу, который чувствительно, но слегка пожалъ ее.
— Все ли вы въ добромъ обртаетесь здравіи? прибавилъ прибывшій.
— Живемъ по маленьку.
— Живете-можете, деньги копите.
— Да, скопишь ихъ здсь! отвчалъ со вздохомъ Лукичъ, нтъ, вонъ тамъ, въ город, продолжалъ онъ, мотнувъ головой въ ту сторону, гд стоитъ Петербургъ, тамъ, можетъ, лавочникъ-то, примрно сказать, закупитъ огурцы, когда они стоять всего-то 10 копекъ, а бываетъ и 4 коп., а посл, эфто, продаетъ по копйк штуку, значитъ, за сотню-то беретъ рубль серебромъ! Ровно девяносто шесть копекъ чистаго барыша.
— Такъ, подтвердилъ чиновникъ.
— Али теперь капуста, продолжалъ Лукичъ: купитъ онъ сотню за три рубля, а либо еще, пожалуй, за два съ полтиной, а въ продаж-то она у него идетъ за кажинный кочанъ 15, а не то гляди и 20 копекъ.
— Такъ, подтвердилъ и это чиновникъ.
— Хлбъ тоже! продолжалъ лавочникъ, все больше и больше одушевляясь: здсь, почитай, вс почта пекутъ его сами, а тамъ всякъ забираетъ въ лавочк мелочной. Примрно положить, выйдетъ у него въ день хоть сорокъ пудовъ… по полторы копйки на фунтъ беретъ онъ барыша… и выйдетъ 24 рубля… Тамъ поди ты, угоняйся за нимъ…
— Да, конечно! согласился и съ этимъ чиновникъ.
— А у насъ что больше забираютъ? Женскій полъ — какого нибудь сахаришку, кофеишку, шелку золотникъ или два, половину сальной свчки… Чиновнику тоже, что ему требуется? селедка, грузди, вареная осетрина да дратва иногда.
— А вдь вонъ у васъ и лимоны однако водятся — молвилъ съ улыбкою чиновникъ, указавъ носомъ на горку лимоновъ, лежавшихъ на окн рядомъ съ горкою мелкихъ яблоковъ.
— Это берутъ здшніе офицеры морскаго рабочаго экипажа, военный классъ, т любятъ… Лукичъ не докончилъ своей рчи, потому что въ это время раздался благовстъ. Онъ преважно перекрестился.
— Слава теб Господи… молвилъ онъ. Ну, Кононъ Кононовичъ. Я отправляюсь къ обдн, дома останется жена.
— Возьмите и меня съ собою, сказалъ чиновникъ.
— Съ величайшимъ моимъ удовольствіемъ: только вотъ немножко попримажусь, отвчалъ Лукичъ и вышелъ.
При третьемъ удар церковнаго колокола онъ возвратился въ новой синей сибирк и чисто вычищенныхъ длинныхъ сапогахъ, въ которые были заткнуты черные штаны.
— Все, кажется, въ порядк? спрашивалъ онъ себя, щупая карманы, кажется все? ключи? Здсь, платокъ? Здсь. Пойдемте, Кононъ Кононовичъ.
— Пойдемте, Лука Лукичъ.
Оба повернулись къ икон, висвшей надъ полками, надъ выручкой, оснили себя троекратнымъ крестнымъ знаменіемъ, и задумчиво, молча вышли, причемъ хозяинъ въ дверяхъ далъ чиновнику пройдти первому, наклонился, чтобы взглянуть еще разъ на свои глянцовито вычищенные сапоги, и затмъ уже продолжалъ путь. Вышелъ крестьянинъ-огородникъ изъ избы, за нимъ слдомъ вышли его работники и, догоняя его на ходу, надвали армяки.
Другіе изъ православныхъ успли ужь и пропустить по маленькой. Вонъ одинъ изъ нихъ такъ освжился, что не отходитъ отъ будочника, которому онъ страшно надолъ, прося цигарочки окурочка и спичечку. На гаваньскихъ мосткахъ между тмъ появляются, тамъ и сямъ, шляпки и бурнусы двицъ и молодыхъ женщинъ, совровождаемыхъ кавалерами въ темнозеленыхъ вицмундирахъ, съ гербовыми пуговицами, и въ шинеляхъ или въ форменныхъ пальто. Это молодые люди благочестивые, полные надеждъ, съ горячею кровью, и часто бьющимся сердцемъ. Они направляють шаги въ Троицкую церковь, въ Гавани, или въ ‘Смоленское’, за ними вслдъ медленно бредутъ старички. Кровь ихъ холодна, сердце бьется кое-какъ, такъ себ, лишь бы исполнять свое дло. Они не врятъ уже обаятельнымъ надеждамъ и если мечтаютъ о чемъ, то объ томъ только, что нельзя ли какъ-нибудь посл обдни завернуть вонъ въ эти, такъ привтливо ходящія на блок, двери.
Вмст съ появленіемъ бурнусовъ и черныхъ бакенбардовъ на гаваньскихъ мосткахъ, появились въ гаваньскихъ окнахъ головы женщинъ, оставшихся дома, чтобы хозяйничать, и неутерпвшихъ, чтобы не поглядть на проходящихъ, чтобы не разсмотрть, хоть мелькомъ, которая какъ одта… На насъ, покорнйшихъ рабовъ ихъ нжной души, он въ такомъ случа не посмотрятъ, еслибъ мы даже въ эту минуту перескочили на лошади черезъ Неву, нисколько не держась обими руками за переднюю сдельную луку. Он тутъ съ трепетнымъ вниманіемъ замчаютъ, гд и какъ приколоть бантикъ, сколько сборокъ на плать, есть или нтъ на немъ бретельки и различные другіе шнурочки и пуговочки. ‘Этого ни за что на свт не поймутъ мужчины’, говорятъ он, ‘мы наряжаемся не для нихъ, а для себя. Имъ, этимъ мужчинамъ, ршительно все равно, что ни наднь на себя женщина, даже еслибы блондинка явилась въ палевомъ плать и палевой шляпк съ зеленымъ подбоемъ, они не разглядятъ’.
Жаркій іюньскій день, солнце во всемъ разгар стоитъ надъ землею и ведромъ льетъ на нее палящую лучезарную влагу. Съ благодарностью смотритъ на него празднично разрядившійся подсолнечникъ.
На огородахъ красуется ярко цвтущій макъ, рзко отличаясь отъ зеленя скромныхъ овощей. Полюбуйтесь, какъ нжны цвты просвирокъ! Молочно-блый колеръ ихъ щечекъ смшанъ съ легкимъ румянцемъ. Прелесть!
Но вотъ снова раздался благовстъ. Народъ идетъ изъ церкви. Опять къ гаваньскммъ окнамъ подбжали оставшіяся дома стряпухи. Сквозь многія стекла окошекъ видны приближенные и приплюснутые къ нимъ женскіе носики…
На мосту, который великолпно перекинутъ черезъ гаваньскую рчку, стоятъ чиновники, прежде другихъ вышедшіе изъ церкви. Они построились въ дв шеренги, по сторонамъ моста, у перилъ. Рыцари перышка переговариваются и пересмиваются между собой или просто, выражаясь ихъ языкомъ, шалберничаютъ, въ пріятномъ ожиданіи встртить прелестныхъ и распрекрасныхъ, съумвшихъ и успвшихъ кольнуть тонкою иглою любви въ ихъ чиновное сердце. Толпы дамъ, двицъ и кавалеровъ приближались уже къ нимъ ‘цлою кавалькадою’. Стоявшіе на мосту начали переми гиваться одинъ съ другимъ, потому что къ нимъ подходила колыхавшаяся далеко впереди всхъ гаваньская вдовушка, недурная собой, съ плутовскими главками, по которой стрляла вся тамошняя молодежь, начиная съ самыхъ знатныхъ до дтей просто канцелярскихъ служителей — ршительно вс, но только увы! стрляла съ такимъ же успхомъ, съ какимъ гаваньцы палятъ на взморь по дикимъ уткамъ, имющимъ обыкновеніе улетать отъ нихъ вмст съ зарядомъ.
Когда полненькая вдовушка взошла на мостъ, сконфуженная, съ опущенными глазами и зонтикомъ, тогда об шеренги чиновниковъ живо, какъ по команд, сіяя улыбками, приподняли фуражки съ кокардами, и залпомъ произнесли: ‘Прекраснйшей и милйшей Елен Кондратъевн наше глубочайшее почтеніе!..’
Еще больше прежняго сконфузившаяся вдовушка, не поднимая глазъ и зонтика, прошептала съ милою улыбкою:
— Покорно благодарю, или что-то въ род этого. За что и была долго напутствуема такими пожирающими чиновничьими взглядами, какіе врядъ-ли они имли даже тогда, когда, входя въ трактиръ, бросали ихъ на уставленныя по полкамъ буфета разныя водки и настойки.
Вдовушка, миновавъ мостъ, а съ нимъ вмст и поклонившуюся ей шеренгу, подняла глаза и зонтикъ, уменьшила краску у себя въ лиц и нсколько уже съ злобною улыбкою выразилась:
— Собаки, настоящія собаки…. и посл того, по обыкновенію своему, безъ возмущеннаго духа, продолжала шествіе, важно, грандіозно, какъ прилично всякой вдов, имющей удовольствіе жить въ счастливой Гавани….
Съ такими же поклонами и привтствіями встртили и проводили чиновничьи шеренги и всхъ другихъ особъ, носящихъ лтомъ прюнелевые башмачки, а зимою козловые полусапожки.
Наконецъ, когда шеренгамъ не приходилось уже ни передъ кмъ съ удовольствіемъ ломать шапку, все и вся съ мосту, съ улицъ и съ переулковъ поспшно вошло въ свои калитки и очутилось у себя дома. Мужчины, бросивъ, куда попало, шапки и пальто, сейчасъ, же загорланятъ:
— стъ… Живо!
А женщины (милыя и кроткія созданія!), какъ будто бы не слыша этого, подходятъ къ зеркалу, чтобы похвалить себя въ немъ, потомъ, снимаютъ шляпку, кладутъ ее, ‘душку’, на комодъ, бурнусъ или салопъ вшаютъ въ шкапъ и за симъ уже оправляются въ кухню. И тутъ-то вы посмотрли бы, какъ кипитъ все въ ихъ маленькихъ ручкахъ! какъ он скоро справляются! Да и нельзя иначе, потому что мужчины, отложивъ въ сторону всякое терпніе, стоятъ уже на порогахъ кухонь и гнвно спрашиваютъ.
— Ну, скоро-ли, наконецъ?…
Миленькія хозяйки торопливо, но мягко отвчаютъ на это:
— Сейчасъ, сейчасъ! только пирогъ разржу, сію минуточку. Все готово…
Въ самомъ дл, и имъ самимъ, бдненькимъ, тоже страхъ какъ хочется кушать, не смотря на маленькій ротикъ и крошечный желудочекъ.
Вскор вс, крестясь и шумя стульями, садятся за столъ, и — ‘уста жуютъ’… Да какъ еще жуютъ!
Передъ растворенными гаваньскими окнами сидятъ собаки, съ поднятой мордой, и не сводятъ съ нихъ глазъ, иногда хватая на лету брошенную имъ изъ окошка кость.
Передъ раствореннымъ окномъ Карль Иванича тоже сидитъ огромная собака и тоже не сводитъ глазъ съ кушающаго хозяина своего. Карль Иваничъ, замтивъ друга человчества и, врно руководствуясь мудрымъ Иппократовымъ правиломъ, что ‘отъ голоду не бываетъ болзней’, намазываетъ масломъ прекрошечный кусочекъ хлба и, нацлясь, бросаетъ эту пилюльку въ страшную, какъ колодезь, пасть собачищи, которая, проглотивъ подачку, не жевавъ, и почувствовавъ еще большій голодъ, продолжаетъ вопросительно смотрть на своего патрона и какъ будто хочетъ сказать:
— Только-то и будетъ?.. съ самаго утра-то?
Понявъ этотъ нмой вопросъ, Карль Иваничъ съ достойною своего племени флегмою обращается къ собак и, кивая головою, говоритъ:
— Довольно… Пускай сперва это варится въ твой шелюдка…
Собака чихнула.
— Цуръ генезунгъ… Пудъ сдаровъ… проговорилъ Карль Иваничъ.
Взгляните, какъ бойко вьется по тычинкамъ душистый хмль и зеленый горохъ въ саду повытчика омы Кузьмича!… Воробьи, сидя на нихъ, чирикаютъ такъ, что старикъ, хоть и глуховатъ, а непремнно услышитъ и выйдетъ, въ халат, безъ шапки, чтобъ, забравъ горсть мелкихъ камешковъ, швырнутъ въ нихъ окаянныхъ, не дающихъ спать ему, мучимому и безъ того безсонницей.
Уже четыре часа посл обда. Ударили въ колоколъ къ вечерн. Солнце понизилось, а гаваньцы успли уже выспаться или, какъ они говорятъ, ‘пройдтись на счетъ храповицкаго’, и передъ кофеемъ подойти къ шкафчику и приложиться, какъ слдуетъ, по долгу человческому и житейскому…
На диван одного гаваньскаго шалаша лежитъ, растянувшись, молодой чиновникъ, такой молодой, что даже не иметъ еще ни чина, ни бакенбардъ, но за то носитъ розовыя шелковыя подтяжки. Онъ лежитъ… подъ риму… въ одной рубашк и черныхъ панталонахъ, новыхъ, отличныхъ, въ Лиской сдланныхъ извстнымъ мастеромъ, который, вроятно изъ самолюбія, простительнаго во всхъ художникахъ, веллъ написать на своей вывск коротко:

Вре. Не. Ma. Але. о.

Напротивъ юнаго хозяина, на стул, у раствореннаго окна, сидлъ такой же юный канцеляристъ, какъ и онъ, и набивалъ паниросы.
Вдругъ птенецъ, лежавшій на диван, задалъ вслухъ себ такого рода вопросъ:
— Что-бы теперь начать длать? Погода великолпная, а идти куда-нибудь лнь. Выдумай-ка, Митя, сказалъ онъ, обращая рчь къ набивавшему папиросы! Что-бы такое начать длать?…
Какъ будто въ отвть на этотъ вопросъ, зябликъ, сидвшій напротивъ этого дома, на берез, проплъ:

Пить-пить, пить-пить….

— Слышалъ, что проплъ зябликъ? спросилъ, въ свою очередь, товарищъ.
— Нтъ. Что-же онъ проплъ?
— Да проплъ: пить, пить….
— Въ самомъ дл! воскликнулъ пріятель его, и вскочилъ съ дивана.— Ай-да зябликъ! Правильно разсуждаетъ, знаешь ли что?
— Что?
— Наднь-ка ты сюртукъ, да сходи-ка за ромомъ въ кабачаръ. Отличная вещь будетъ! А я пока поставлю самоваръ. Такъ?
— Идетъ!…
— Ну, такъ бросай же поскорй папиросы, и валяй. Если кто попадется дорогой, скажи, что я ушелъ на Петербургскую, къ тетк, а то, пожалуй, какъ разъ привалятъ, а велика-ли бутылка?
— Разумется.
— Ну, такъ иди же.
— Сейчасъ.
На счетъ успшнаго окончанія этого дла никто, конечно, не будетъ сомнваться.
По симпатіи, что-ли, или по другой, неизвстной мн, причин, но только вскор самовары появились на стол и во многихъ другихъ тамошнихъ домахъ, и вся Гавань начала щелкать, откусывая сахаръ, а потомъ кладя остальную часть его на столъ. Другіе же, вроятно изъ желанія насладиться вполн этимъ напиткомъ, бухали столовую ложку патоки на стаканъ чаю, и выходило прелесть что такое, причемъ они отрзывали ломоть сдобной булки домашняго печенья.
За Гаванью, на пол, собралось нсколько паръ быстроногихъ кавалеровъ и двицъ, желавшихъ бгать ‘въ горлки’. Тутъ-то бы вы посмотрли на удальство гаваньскихъ юношей, на ихъ стараніе поймать, во чтобы то ни стало, ту, которая нравилась бжавшему. Это стараніе напослдокъ дошло до того, что одинъ изъ дйствующихъ лицъ, въ ту самую минуту, какъ уже схватилъ за локоть убгавшую отъ него, но нжно любимую имъ двицу, спотыкнулся, задвъ ногой за анаемскую кочку, и полетлъ. Вс, кром него, разумется, расхохотались… Да это-то бы все еще ничего, что вс разсмялись и что онъ полетлъ и проигралъ въ этотъ разъ дло, это бы ничего, это можно бы было вернуть и загладить сейчасъ же свою неловкость, но вотъ что случилось, но нтъ, впрочемъ, пусть лучше онъ самъ разскажетъ.
— Дьявольская штука икая, молвилъ онъ про себя. Брюки сзади лопнули, новыя брюки, сегодня только надлъ въ первый разъ, да еще хорошо, что подъ кафтаномъ!.. не видать по крайней мр, а наднь я вицъ-мундиръ!.. красиво бы было, нечего сказать!.. Экая бестія портной, а еще расхвалили подлеца, что славное сукно всегда ставитъ!.. Въ Сибирь бы, каналью, надобно послать. А вдь вотъ подите, пожалуйтесь на него въ ремесленную управу, что возьмешь,— ничего!
— Что, ушибся? больно? кричали ему горльщики.
— Нтъ, ничего.
— Такъ что-жъ ты сталъ?
— Н-ничего. Видите, иду.
— Врно ушиблись? спросила съ участіемъ та, которую онъ чуть было не изловилъ.
— Да, затылокъ. Пустяки… и онъ поклонился ей и почему-то улыбнулся.
— Заты-ло-окъ? спросилъ его, тутъ же у дома на скамь сидвшій старикъ, отецъ его. Носомъ полетлъ, а затылокъ ушибъ…
Вс разсмялись, исключая раненаго, который, сказавъ какую-то причину, требовавшую его немедленнаго удаленія, вошелъ полусконфуженный въ комнату своей лачуги, но на самомъ порог обернулся и сказалъ, что сейчасъ же выйдетъ, только задастъ корму чижику….
А вотъ и солнце закатилось: на-те вамъ… и въ Гавани вечеръ. Зато какой вечеръ! Ахъ, господа!.. Выйдите на берегъ взморья и насладитесь дивнымъ зрлищемъ. У, какая божественная картина!
Синій колоритъ обдалъ всю природу. Небо, вода, дальній берегъ, деревья — все заголубло и тихо дышитъ снотворнымъ эиромъ. На горизонт остатокъ догорающей зари и на ней нсколько лучей, брошенныхъ солнцемъ, укатившимся въ другой міръ… Но вотъ потускли, почернли воды, не вздымается ни одна струйка, кругомъ одно ровное стекло, зеркало, отражаясь въ которомъ стоятъ лайбы со спущенными парусами. Вдали стелется густой дымъ отъ парохода, направляющагося къ Петербургу. Несутся сумасшедшіе, вчно чирикающіе стрижи, которые, перегоняя другъ друга, какъ будто кричатъ: ‘Постой, разбойникъ! вотъ я тебя догоню’, а между тмъ не забываютъ глотать на лету несчастныхъ мухъ, мотыльковъ и мошекъ, а нужно вамъ сказать, что эти дурачье мошки всегда затять вечеромъ танцы, въ милліонъ паръ, надъ водою, въ которыхъ, разумется, какъ всякій танцоръ, забываютъ изъ-за дамъ все на свт, а зато и попадаютъ въ постоянно разинутую стрижову пасть. Одумаются у него въ желудк, спохватятся, да уже, тово, немного поздно.
Въ самой Гавани тоже недурно. Во многихъ домахъ растворены окна и у оконъ видны задумчивыя головки блондинокъ съ голубыми глазками, въ ситцевыхъ платьяхъ веселаго цвта, въ маленькихъ шелковыхъ платочкахъ на бленькой шейк…
Вс он успли накушаться кедровыхъ оршковъ, блыхъ круглыхъ пряниковъ, изюму, миндалю и пастилы.
Что вс барышни грызли — нтъ, неловко,— кушали кедровые оршки, это доказывается кучами шелухи отъ этихъ орховъ, лежащими на тарелкахъ… И какъ скоро он ихъ скушали!…
Еслибъ отправиться въ Красносельскій лсъ, недалеко отсюда, ссть тамъ, положимъ, на кочку, созвать къ себ всхъ его хорошенькихъ сренькихъ векшъ и, созвавъ въ всхъ вокругъ себя, сказать: — Слушайте, хорошенькія сренькія блочки-векши! Вы такія умненькія, глазки у васъ такія свтленькія… Такъ и такъ, скажите правду: можете ли вы въ часъ времени раскусить и, словомъ, скушать столько кадровыхъ оршковъ? Молчите…. Ну, такъ знайте же, что гаваньскія барышни въ состояніи, если хорошенько примутся,— уничтожить еще несравненно больше.
Умненькія блочки сначала бы слушали молча, навостривъ ушки и уставивъ на меня свои свтленькіе глазки, но посл того, выслушавъ все до конца, бросились бы опрометью по деревьямъ, взлетли бы по сучьямъ на самый верхъ высочайшихъ сосемъ и тамъ, прыгая и вертя пушистымъ хвостикомъ, покатились бы со смху.
Но гаваньскимъ мосткамъ между тмъ мрными шагами, чинно и важно, прогуливаются пары дамъ, двицъ и кавалеровъ, желающихъ насладиться прекраснымъ лтнимъ вечеромъ. За ними слдомъ идутъ, не спша, подражая своимъ хозяевамъ, тоже мрно, чинно и важно, тамошнія собаки, милыя собаченьки, съ опущеннымъ хвостомъ и задумчивой рожицей. Порою изъ гущины березъ посмотритъ на гуляющихъ мирно дремлющая ворона. Разбуженная шумомъ шаговъ и рчей, она вынетъ поспшно голову изъ-подъ крыла, взглянетъ сонными своими глазушками на проходящихъ, звнетъ и скажетъ:
— А, это идутъ наши чиновники… Потомъ снова закинетъ голову подъ теплое крыло…
Блые гуси и срыя домашнія утки, полоскаясь на гаваньской рчк, забыли и думать о дом, они то и дло кувыркаются на вод.
На этой же самой рчк видна лодка, а въ лодк три двицы сами управляютъ ладьею, не нужно кавалеровъ. Хи, хи, ха, ха! заливаются веселыя двушки. ‘Когда же и повеселиться, какъ не въ двушкахъ?’ ‘Правда, правда, миленькія. Когда вамъ наднутъ внцы на головы и обведутъ васъ трижды, — тогда васъ называютъ уже бабой… Прощай, безпечная двичья жизнь! прощайте, милыя подруженьки! Да, не даромъ иногда вы такими блдненькими стоите подъ внцемъ!… Недаромъ на полчаса поблекнутъ розовыя губки и затуманятся ясныя очи!.. Кто знаетъ, что впереди ожидаетъ!..’
Но вотъ лодка съ двушками пристала къ берегу. Какъ выйдти? Берегъ грязенъ, не ступить же прямо въ грязь. Бросили доску. Лизенька, душенька! Дай руку, нето упаду… Ахъ, ахъ! Прыгъ, прыгъ! хи, хи, хи! ха, ха, ха!
На рчк, по колно въ грязи, стоить мальчишка и ловитъ колюшку булавочнымъ крючкомъ и смотритъ въ черную почти недвижную воду, не сводитъ глазъ съ пробочнаго поплавка… Сердчишко страшно забилось у мальчугана, потому что поплавокъ уже заходилъ на вод. Дергъ!.. Ничего. Разбойница колюшка только дразнитъ бднаго мальчишку. Съла полчервяка. Поправилъ червяка, забросилъ… Опять заходилъ поплавокъ. У мальчика заходили сердце и поги, а глаза чуть не выскочатъ. Смотри, не ввались въ воду, мальчикъ! Повела, повела поплавокъ, мерзкая колюшка… какъ осторожно беретъ, только обкусываетъ червяка… Дергъ! опять ничего. Всего червяка стянула. Постой, гадость эдакая. Нечего длать, надо насадить свжаго червяка, да неторопиться дать ей забрать. Закинулъ. Опять сейчасъ же заходилъ поплавокъ. Ахъ, разбойникъ! мальчикъ готовъ влзть въ воду! не торопись, дай ей немного воли, да не звай. Дергъ!.. А, а! Попалась. Мальчикъ съ радости бросилъ палку удочки, схватилъ рыбку и трепетными рученками вытягиваетъ крючекъ изъ челюстей колюшки. Какія же рожи она выдлываетъ!… Какъ онъ счастливъ! какъ онъ рада! Не будешь ты такъ радоваться даже и тогда, когда получишь чинъ коллежскаго регистратора.
Но бгутъ уже звать его ужинать. Старшій четырьмя годами братъ его уже кричитъ издали:
— Михаилъ Иванычъ Таптыгинъ!.. Онъ не слышитъ, не хочетъ слышать. Мишка-Ерыжка, домой!.. Отецъ веллъ звать. Ступай!
Нечего длать, скрпя сердце, надо разстаться съ милыми колюшками.
Улицы, переулки и закоулки опустли. Нтъ никого изъ гуляющихъ, вмсто нихъ по всей Гавани гуляетъ запахъ отъ щей и гречневой каши. Нетрудно догадаться, что въ эту минуту въ знаменитой слобод работаютъ губы, и зубы, и скулы, и даже бакенбарды, которые, по сочувствію, по крайней мр хоть вздрагиваютъ. Гавань ужинаетъ. Пріятнаго аппетита!
Затмъ, разумется, слдуетъ и ночь, іюньская, живописная ночь. Махнула она кистью, и все освтилось тмъ колоритомъ, которымъ покрыты утреннія картины альпійскихъ горныхъ вершинъ. Безоблачныя небеса проливаютъ остатокъ трепетнаго сіянія, подернутаго прозрачною дымкою недвижнаго эира. Растительность, лишившись свта, скрыла свои чуткіе органы. На березахъ замтно опустились тонкія втви. Нжные листики травыи цвтовъ тля блдне обыкновеннаго, чашечка ихъ скрылась до первыхъ утреннихъ солнечныхъ лучей. Они наклонили свои головки и забылись, до завтра, до пробужденія… Все обрызнуто живительною росою, которое на лугахъ ложится цлыми облачными полосами. Все недвижно и смолкло, лишь только изрдка вскрикивалъ на берегу вспугнутый куликъ, который, съежившись и растопыря на лету крылья, несся и пищалъ:
— Ай-ай-ай, батюшки!…
Да кое-когда, какъ сторожъ въ доску, барабанилъ сиплымъ голосомъ дергачъ-коростель: трахъ, трахъ, трахъ,трахъ…
На лугу, засвъ въ высокой душистой трав, въ шумномъ обществ ползавшихъ но стеблямъ мошекъ и букашекъ, заливался веселый кузнечикъ, распвалъ себ, не обращая ни на что вниманія, какъ подгулявшій сапожный подмастерье, бездомная головушка, у котораго все имніе — туфли да тиковый халатъ, и больше ничего!
Но вотъ на нкоторое время все совершенно успокоилось, проползъ по земл у забора червь, и спрятался въ свою норку. На мигъ торжественная тишина объяла всю землю!

V.

Послдніе волшебные деньки короткаго свернаго лта! Зато вс стихіи работаютъ, и все въ природ веселится напослдяхъ. Жить, такъ-жить!…
Полдень. Жара немилосердная. Кажется, она вся цликомъ перенеслась изъ Африки. Небо окрашено яркою лазурью. Какая-то громадная свинцовая тяжесть виситъ надъ землею и давить все и вся. Солнце вертится въ раскаленной блдной атмосфер. Растительность въ полномъ блеск мужественныхъ силъ и энергіи. Все переполнено жизнію. Плоды на деревьяхъ давно уже начали зрть и наливаться, будучи обдаваемы обильными солнечными лучами. Вполн развившіеся листья яблонь и вишенъ брыжжуть жизнію. Сочная клубника на грядахъ разливаетъ аромать. Акаціи и одуванчики давно уже отцвли и облетли… Мальчишки смотрятъ сквозь заборъ: имъ очень хотлось бы нарвать гороховыхъ стручьевъ, такихъ зеленыхъ, такихъ аппетитныхъ… Блая бабочка перелетаетъ съ одного розоваго цвтка высокихъ тонкостебельныхъ просвирокъ на другой. Мухи неподвижно и въ полномъ молчаніи сидятъ по всей стн огородникова дома, осненной лнивою тнью. Эта лнь прилипла ко всему. Лниво смотритъ на все золототысячникъ, своими мелкими блыми цвтками. Ядовитая блена на сорныхъ кучахъ злится на весь міръ, въ зеленомъ лиц ея цвтка, подъ грязнымъ блымъ капоромъ лепестковъ, виднъ страшный умыселъ…
Жарко, душно…
Изъ одного гаваньскаго окна выкинули хлбную корку. Жирный воробей, сидвшій гд-то по близости, увидвъ это, пустился, какъ пуля, и слъ въ двухъ шагахъ отъ того мста, гд упала корка. Жадность забрала этого человка, крошка такой, а, кажется, готовъ бы проглотить всю Гавань, со всми ея кофейниками и чиновниками. Вдь ужь сытъ, такъ нтъ — все мало, такая ужь алчная натура. Подскакалъ къ корк, разинулъ ротъ, хотлъ клюнуть — не могъ: въ глотк сухо, да и нался уже съ утра, и долго сидлъ онъ съ разинутымъ ртомъ, сидлъ и тяжело дышалъ И жара-то его мучила, да и съ коркой не хотлось разстаться.
….Жалко смотрть на утомленные листья нжной липы, на блеклую наружность растеній, на поникшія головки луговыхъ цвточковъ.
По гаваньскихъ мосткамъ идетъ съ шапкою въ рук, въ одномъ вицмундир, чиновникъ, блокурый съ рыжими бакенбардами, полнымъ краснощекимъ лицемъ, но впрочемъ человкъ съ добрымъ сердцемъ. Это былъ, дай Богъ ему здоровья, одинъ изъ трехъ тамошнихъ членовъ, трехъ закадычныхъ друзей, которыхъ мужъ знакомой намъ Марфы Трофимовны, живописецъ-натуралистъ, назвалъ пьянымъ трилистникомъ, и еще въ добавокъ одного окрестилъ мятликомъ луговымъ, другаго Рододендрономъ, а третьяго Курячьей слпотой.
Въ это самое время на густолиственной лип, мимо которой проходилъ чиновникъ, сидлъ зябликъ, пернатый пвецъ. Завидвъ его, онъ началъ чистить носикъ о ножку, наклонилъ головку на ту и другую сторону, пропищалъ два раза: ‘пить, пить’, и тотчасъ же слетлъ и слъ тутъ же въ тни, подъ деревомъ. Чиновникъ ничего на это не сказалъ, но остановился, вынулъ мдныя деньги изъ брючнаго кармана, пересчиталъ ихъ на ладони и потомъ, мутно взглянувъ въ ту сторону, гд сидла птичка, произнесъ:
— Шестнадцать копекъ только… не поскупись, прибавь дв копйки, тогда, пожалуй, сходимъ вмст, такъ и быть, вернусь… Хочешь поврить до середы, до ныншней?.. Правда, что до жалованья еще далеко, но я займу у нашего вахтера,, мы вс занимаемъ у вахтера, возьмешь восемь, а росписку дать въ десять. Въ самомъ дл, хочешь — дойдемъ…
Согласился ли зябликъ скакать за чиновникомъ по мосткамъ, чтобы отправиться вмст туда, куда онъ его звалъ, объ этомъ я не могу съ точностью сказать.
Томительно, нестерпимо душно!.. Жара страшная! Вода на взморь, у береговъ, такъ нагрлась, что вчерашняго числа этотъ самый чиновникъ, который приглашалъ зяблика отправиться куда-то, купаясь, пролежалъ въ вод на отмели съ утра, съ девяти часовъ, и до самаго полудня, а не озябъ нисколько. А сегодня еще жарче, потому что другой его товарищъ, по прозванію Курячья-Слпота, войдя въ воду, прислъ было на камень, но тотчасъ же вскочилъ и сказалъ:
— Ахъ, канальство! какъ камень-то нагрлся… А потомъ пощупалъ его и примолвилъ: Да! какъ накалился, ишь какъ…
Вся Гавань спшитъ освжить свои члены въ холодныхъ струяхъ, кто отправляется на Голодай, на канавку, а кто на взморье. На взморь то неудобство, что надобно далеко идти по отмели, а потомъ можно очень легко оборваться и попасть въ глубину. На Голода же прямо съ берегу бухъ въ канаву. Какъ на взморь, такъ и на Голода, берегъ усянъ разнокалиберными фигурами обоего пола. Дамы и двицы ушли далеко отъ мужчинъ, внизъ по теченью… сорочки ихъ забллись… и вотъ ужь он въ студеной вод. Фу, какъ хорошо!… Неясно очерчиваются формы ихъ, можетъ быть, изящнаго стана. Мужчины глядятъ на нихъ издали, испытывая на себ ощущеніе, какое бываетъ у гаваньскихъ охотниковъ, при вид страшно далеко отъ нихъ садящихся дикихъ утокъ. А можетъ быть къ этому ощущенію примшивается еще и другое…. Кто его знаетъ, я въ Гавани не жилъ и не имлъ сладкаго удовольствія не только вздыхать по тамошнимъ Діанамъ, но даже ухаживать за ними, не смотря даже на то, что постороннему предоставляется вся свобода надяться на взаимность тамошнихъ барышень, между тмъ какъ своимъ он при такой попытк покажутъ знакъ, сложивъ вмст три пальца правой руки, а нужно вамъ сказать, что всякій, имющій чинъ или какое ни на есть званіе,— народъ обидчивый, былъ, есть и будетъ такимъ, народъ готовый даже вызвать даму на дуэль за малйшее оскорбленіе ихъ эмеритальной чести. Но почему именно тамошній, жизнь намъ дающій (такъ полагаютъ женщины), женскій полъ позволяетъ волочиться за собою чужому усачу или бакенбардисту, а не позволяетъ этого своему гаваньскому янки? Потому, очень просто, что женщины существа хитрыя, предусмотрительныя. Не даромъ змій въ раю зналъ съ кмъ заговорить. Разсчитавъ очень хорошо, что свой, т. е. туземецъ, гаваньскій янки, можетъ при случа гаваньницу ославить, разсказать своимъ объ удавшейся ему побд надъ слабостью женскаго сердца, он и противостоятъ ему всми силами. Посторонній же это не такъ скоро сдлаетъ. Да и при томъ со своимъ янки вс любовныя дйствія, эволюціи и демонстраціи въ десять разъ скоре могутъ быть замчены въ этомъ околодк, нежели когда любящая изберетъ предметамъ своей страсти человка чужаго. Видите изъ этого, что гаваньскія женщины, какъ старое поколніе, страхъ какъ боятся гласности…
Вы изволили сами быть свидтелемъ, что сегодня, до обда, въ Гавани не случилось особыхъ приключеній, но за посл обда не ручаюсь: вечеромъ очень можетъ тамъ что-нибудь произойдти, потому что сегодня имянинникъ тамошній постоянный житель и владлецъ дома Никаноръ Максимычъ, а онъ всегда празднуетъ этотъ день на славу. У него вечеромъ соберется не только полъ-Гавани, но придутъ очень многія знатныя особы съ Петербургской, Песковъ, Коломны, съ Выборгской, и даже съ Малаго проспекта Васильевскаго Острова, изъ 14 и 16 линій, гд живетъ, можно сказать, цвтъ нашей столицы. И потому-то я и приглашаю васъ къ нему на этотъ праздникъ ныньче вечеромъ. До свиданія!
— 28 іюля. Вечеръ. Вы пожаловали, прекрасно! пойдемте сейчасъ же, но пока взгляните на эту группу… На видномъ план, гаваньскаго пейзажа наилюбезный человкъ Карль Иваничъ сидитъ на крыльц у себя, въ рубах и фуражк, весь блый, la Піерро, сидитъ вмст со своими двумя пріятелями, тоже такими же неисправимыми нмцами, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ не знаю кто такой, другой, кажется, переплетчикъ, значить, тоже образованный человкъ. Первый его камрадъ, т. е. неизвстная мн особа, такъ-себ довольно недурно объясняется по нмецки, и отъ того Карль Иваничъ ведетъ съ нимъ разговоръ на этомъ язык, другой же, т. е. переплетчикъ, очень плохо… Вслдствіе этого почтенный хозяинъ, не смотря на то, что другъ его понимаетъ все сказанное, переводить ему по русски. Это перенлетчику, конечно, было обидно, но, видно, онъ уже привыкъ къ этой необходимости. Впрочемъ, у каждаго изъ нихъ по стакану пуншу, иначе бы они, кажется, и не горячились. Разговоръ затянъ, разумется, ученый, глубоко философскій, о никогда неразршимыхъ таинствахъ природы. Карлъ Иваничъ задаетъ такого рода вопросъ, обращаясь къ неизвстному мн нмцу:
— Jede Sache hat ihre Bestimmung. Потомъ, повернувъ голову къ переплетчику, перевелъ:
— Секи вешшь имйтъ свой…. Wie heisst Bestimmung auf russisch? (Какъ по русски будетъ Bestimmung?)
Переплетчикъ замялся. Другой гость молчалъ. Карль Иваничъ всталъ и поспшно ушелъ въ свои аппартамеинты, но вскор возвратился съ нмецко-русскимъ лексикономъ Шмидта. Притащивъ словарь, Карль Иваннъ выразился такимъ образомъ, обращаясь къ неизвстному мн гостю:
— Wie ich gesagt habe, jede Sache hat ihre Bestimmung. Какъ я скасаль, семи вешь имйтъ свой сначени — перевелъ онъ переплетчику, который глубокомысленно поддакнулъ, выпустивъ предлинное: да-да-аа…
Вдохновенный Карль Иваничъ продолжалъ:
— Aber was war gewesen dann, wann gar nichts da war?… ara! Wer wird mir d’rauf antworten?… Wer? Keiner, mein’ ich!…
Родивъ на Божій свтъ такую фразу, Карль Иваничъ счелъ за необходимое перевесть ее по русски, почему, обратившись къ переплетчику, хватилъ такой вопросъ:
— Но что тагда будь, когда нитшево не будь? И отъ чево это такъ будь?
На этотъ вопросъ переметчикъ счелъ за нужное утвердить своимъ длиннйшимъ:
— Да-да-а….
— Da stehen die Ochsen am Berge! прибавилъ Карль Иваничъ, развернулъ лексиконъ, и найдя въ немъ потребныя слова, снова закрылъ книгу и перевелъ своему образованному сосду такъ:
— Вотъ стоитъ корова у гора…. ага!
Переплетчикъ снова подтвердилъ еще боле длиннымъ:
— Да-да-аа….
Карль Иваничъ продолжалъ:
— Ja, Kant, das war ein grosser Mann. Tonner Wetter, was war das fr ein Mann! Den konnte Keiner verstehen!
Потомъ, но долгу службы, снова повернулся къ ученому переплетчику, и перевелъ:
— Кантъ, нмецки фильзофъ, пыль всяки чельвкъ, его никто не понимайтъ!… So was kann nicht екіstiren bei den Rassen.
И опять былъ такъ добръ, перевелъ:
— Я кавриль: съ Руссей не можна буль такъ отлична фильзофъ.
Тутъ на порог крыльца явилась почтенная супруга Карль Иванича, и пригласила всхъ къ ужину, сказавъ съ полупоклономъ:
— Meine Herrn, das Essen ist fertig. Bitte… wenn es Ihnen gefllig ist.
— Ich danke Ihnen, — отвтили гости.
И тутъ разлюбезный Карль Иваничъ не утерплъ-таки и перевелъ слова своей Каролины Августовны.
— Кушани готова. Пошолюска кушитъ.
Тоже и переплетчикъ въ свою очередь не забилъ удовольствовать его своимъ, но теперь уже боле короткимъ:
— Да-даа…
На что достопочтенный Карль Иваничъ замтилъ:
— Тутъ никакой не нушно да-даа, тутъ нушно идить скорй кушить, мой люпезна Карль Карпичь, — вотъ што-съ.
И вс удалились. Намъ тоже пора на имянины къ многоуважаемому Никанору Максимычу, титулярному совтнику и хлбосолу. Тамъ давно уже гостей полна горница. Окна вс растворены, потому что въ комнат, а особливо въ кухн, ужасно душно.
Ужъ съ самаго утра была страшная перепалка въ дом Никанора Максимовича. Первымъ дломъ сняли въ комнат рогожки, и половики съ полу, который наканун былъ вымытъ, и чуть ли не шестью водами, потомъ его хорошенько вымели вникомъ, затоже онъ такъ лоснился, что можно-бъ было бриться, глядясь-въ него. Потомъ везд снята была тряпкою на палк паутина, висвшая трофеями въ углахъ, потомъ везд стерли пыль, даже изъ косой доски убрали случайно туда попавшіеся лоскутки, начатый чулокъ со спицами и утренній чепчикъ.
За ломбернымъ столомъ рзались — какъ говорятъ въ Гавани, или подвизались, какъ говорятъ во вскъ другихъ птербургскихъ захолустьяхъ, — преферансисты. Играли по маленькой, по четверти копйки. Тутъ только слышно было:
— Удержу!
— Къ краснымъ!
— Къ прекраснымъ!— Въ червяхъ, значитъ?
— Во оныхъ…
Порой раздавались упреки:
— Зачмъ, вы трефовую даму-то держали?! что она вамъ больно понравмась?! Родитель мой, вдь вы меня окончательно доканали, безъ ножа зарзали!…
Или когда кто-нибудь сходилъ совершенно не-кстати, другой говорилъ:
— Здраствуйте!…
— Что такое? спрашивалъ тотъ, совершенно озадаченный.
— Такъ, ничего: хорошо очень сходилъ.
— Что? какъ играете? спрашиваетъ состязающагося посторонній, подойдя къ столу.
— Сейчасъ только обчикулили. Игралъ семь, и остался безъ трехъ.
— Значитъ объегорили?…
— Да что ты будешь съ ними длать! собаки вдь!…
На стол стоятъ изюмъ, грецкіе и кедровые орхи, блые круглые пряники, сладкіе стручки и пирамида яблоковъ.
Старушка сосдка, приглашенная пособлять хозяйк, беретъ тарелку съ пирамидою яблоковъ, самыхъ краснощедихъ, на выборъ, и обноситъ гостей. Хозяйка, видвъ это изъ кухни, говоритъ сама-себ:
— Экая старая Дурафья Ивановна! яблоковъ здсь стоитъ цлая корзина, а она понесла гостямъ т, что на стол! спортила совсмъ кучку! Да и т тоже странные: берутъ!…
На лежанк величественно красуется объемистый графинъ, съ водкою алаго цвта, которую настаивалъ самъ Никаноръ Максимовичъ, по рецепту, недавно ему сообщенному, и, какъ онъ наврное зналъ, никому еще изъ гаваньцевъ неизвстному. Побзуясь этимъ обстоятельствомъ, онъ, взявъ одного изъ нихъ подъ руку, подвелъ къ лежанк и, указавъ на графинъ съ розовою водкою, сказалъ съ неописанною улыбкою:
— Прошу покорнйше, отвдать, и угадать: чмъ настоена водка…
Гость налилъ рюмку и выпилъ ее залпомъ…
— Эка ты, батюшка! сказалъ сзади него стоявшій другой гость. Это у него называется пробовать…
Третій гость захохоталъ.
Выпившій, не обращая вниманія на замчаніе, воткнулъ вилку въ кусокъ близъ графина стоявшей паюсной икры и, отправивъ его въ ротъ, вмст съ кускомъ булки, проговорилъ наконецъ:
— Не знаю, какъ другіе, а я всегда такъ пробую, не иначе какъ такъ…
Сдлавшій замчаніе тоже налилъ себ рюмку, отпилъ немного, чмокнулъ, потомъ посмотрлъ на цвтъ жидкости, понюхалъ и, повернувшись къ стоявшему за его спиною и улыбавшемуся хозяину, произнесъ:
— Нтъ, ршительно никакъ не могу отгадать.
Восторгъ хозяина началъ доходить до крайнихъ предловъ. Онъ и мигалъ, и выкачивалъ губы, и улыбался.
— На чемъ-же однако? а? какъ бы вы думали? спросилъ онъ.
Гости пожали плечами и молчали.
— На свекл-съ!… разршилъ онъ наконецъ.
— Ршительно никакъ нельзя догадаться! подтвердилъ первый гость.
— И вдь ни запаху, ни вкусу — ничего! прибавилъ хозяинъ.
— Нисколько, подтверждалъ гость, и посл того повторилъ еще разъ пробу.
— И вдь какъ просто приготовляется, сказалъ имянинникъ. Взять сырую свеклу, очистить ее, изрзать, какъ для борщу, набросать въ водку, и дать постоять сутки,— и готово.
— Я это сдлаю у себя, сказалъ тотъ же гость.
— А я, перебилъ его другой, я такъ не буду длать, а прійду къ теб.
Вс расхохотались.
Немъ того хозяинъ, поговоривши съ дамами о сокращеніи штата чиновниковъ, вдругъ всталъ и, обратившись къ собесдницамъ, сказалъ:
— Извините, дорогіе гости… Я на минуточку оставлю васъ. Я только разднусь, а то ужасъ какъ все это давить. Съ вашего общаго позволенія.
— Сдлайте милость, не церемоньтесь, воскликнули вс, дамы и кавалеры, общимъ хоромъ.
Дйствительно, онъ сейчасъ же вернулся въ халат. Когда онъ входилъ, вдругъ въ окн показалось толстйшее лицо, въ фуражк съ кокардою на голов. Лицо это сказало густйшимъ басомъ:
— Почтеннйшей публик….
Сидвшія у окна дамы взвизгнули: ‘Ахъ Боже мой!’ и съ испугомъ бросились отъ окошка. Даже мужчины вздрогнули и произнесли:
— Тьфу-ты, окаянный, какъ перепугалъ! Экъ ревнулъ! И фигура перегнулась въ комнату по самый поясъ и, увидвъ хозяина, пробасила:
— Никанору Максимовичу тысячу лтъ здравія!
— Іовъ Кондратьичъ! Прошу покорно… входи, просилъ имянинникъ. Войди. Что же ты сталъ!…
— Да я не одинъ, а еще двоихъ веду на веревочк.
— Кто? спросилъ хозяинъ. Врно Молчановъ и Добросердовъ? Милости просимъ. И Никаноръ Максисычъ бросился было къ окну, чтобы увидть, кто именно: были другіе двое, но они уже входили въ калитку.
— Всегда какую-нибудь штуку да отколетъ этотъ Іовъ Кондратьичъ, замтилъ одинъ изъ гостей. Непремнно что-нибудь удеретъ.
Явились трое новыхъ гостей, т. е. самъ Іовъ Кондратьичь, по фамиліи Субботинскій, мужчина въ сажень ростомъ, съ широкими плечами и крупными чертами лица. Другіе двое, относительно размровъ тла, тоже не уступали ему. Это были дйствительно: Молчановъ, Петръ Иларіоновичъ, и Добросердовъ, Никаноръ Онуфричъ, вс трое страшные басы, которыхъ знали во всхъ петербургскихъ трактирахъ, и во многихъ рады-радехоньки были, что выжили ихъ, вмст съ басами и пснями. Буфетчики говорили:
— Богъ съ ними, съ ихъ деньгами, нашли мсто, гд длать спвку. Ужъ если только крикнутъ они изъ комнаты: ‘мальчикъ’, такъ и бжишь изъ за выручки и просишь: ‘Никаноръ Онуфричъ!….’ а онъ былъ хуже всхъ, не уговоришь никакъ, если пропустилъ дв-три лишнихъ. Просишь: ‘Никаноръ Онуфричъ, батюшка!… есть колокольчикъ на то, чтобы звать служителя, а то, врьте чести, рюмки, стаканы и стекла ходуномъ-ходятъ’. А какъ разгуляются, да какъ примутся спваться, то хоть святыхъ вонъ выноси, ровно три черкасскіе быка ревутъ, чисто какъ изъ бочки… этакіе голосищи!…
Эти три почтеннйшіе мужа переступили черезъ порогъ и остановились передъ встртившимъ ихъ имянинникомъ. У Субботинскаго былъ колоссальный кренделище въ рукахъ. Онъ поклонился хозяину и сказалъ:
‘Поздравляемъ, поздравляемъ,
‘Двсти лтъ вамъ жить желаемъ,
‘Дай-то милосердый Богъ,
‘Чтобъ у васъ всегда пирогъ
‘Былъ съ капустой или съ кашей,
‘А для насъ, собратовъ вашихъ,
‘Никаноръ нашъ, другъ и братъ,
‘Чтобы ты былъ ставить радъ,
‘На троихъ, хоть четверть водки,
‘Хлба край да три селедки’.
Вс расхохотались, и даже самъ Никаноръ Максимычъ, который сказалъ Субботинскому:
— Ахъ, ты, проказникъ ты эдакой…. Ну зачмъ это-то? Напрасно… совершенно лишнее… прибавилъ онъ, принимая крендель. Спасибо за подарокъ, а еще больше за то, что пришли. Проходите, прошу покорно.
Хозяинъ, разговаривавшій потомъ долго съ Субботинскимъ, вдругъ всталъ, улыбнулся, подошелъ къ комоду и, вернувшись, поставилъ на столъ, къ играющимъ преферансистамъ, свернутую изъ бумаги коробочку съ чучеломъ чижика. Игроки воскликнули въ одинъ голосъ, съ радостью и изумленіемъ, какъ будто они неожиданно встртили стариннаго друга и пріятеля, съ которымъ давно не видались:
— Широчка!!… воскликнули они.
— Какъ, разв онъ умеръ?!…
— Умеръ, разсяно отвчалъ хозяинъ. Лицо его улыбалось, онъ сдерживалъ улыбку: въ голов его мелькала затаенная мысль…
— Какъ?… когда?!…
— Въ ма, протяжно молвила вошедшая въ эту минуту хозяйка, которая тоже приблизилась къ столу, и вмст со всми смотрла на стоящаго на бумажк чижика.
— Ахъ, бдный мой бибушка! произнесъ съ жирнымъ добродушнымъ лицомъ Іовъ Кондратьичъ. Онъ подошелъ къ столу, взялъ изъ бумажки чижика и поставилъ его къ себ на ладонь.
— Не будешь ты больше порхать ко мн на плечо и клевать въ губахъ у меня сахаръ! Что, Широчка?… Онъ нагнулся, и тихо, поцловалъ его.
Гости окружили столъ и смотрли на чижика.
— Веселый былъ такой, прибавила супруга имянинника, нжно смотря на чучело птички. Врно угорлъ отъ чаду….
— Забавникъ былъ, нечего сказать, въ свою очередь прибавилъ Іовъ Кондратьичъ. Помню, какъ-омъ, бывало, когда растворишь дверцы въ клтк и отойдешь отъ него, сейчасъ замтитъ это — скокъ съ палочки, и прямо на порогъ дверецъ. Потомъ, сію же минуту, порхъ прямо на другое окно, на цвты, и давай общипывать столтнее дерево. Сгонишь, бывало, его съ окна, онъ полетитъ и сядетъ на столъ, у зеркала… А, а! этого только и надо…. Начнетъ чистить ножку, проклажается. Ширка! да полно теб, разбойникъ эдакій. Толкнешь его пальцемъ въ бокъ… онъ давай кусаться. Пострленокъ эдакой крошечный, а тоже злость есть… Тыкнешь его сзади — онъ обидится, и живо повернется. Вотъ онъ эдакъ скокъ, скокъ, и очутится у самой рамы зеркала… начнетъ доставать что-то носикомъ изъ щелей, внизу, на рамк, и вдругъ нечаянно увидитъ себя въ зеркал. Матушки свти!… Мой Ширка просто помшается — ни, ни, ни!… и крылушками машетъ. Это онъ сердится, видя въ стекл другаго чижика, значитъ, самца, соперника своего.
— Уморительный такой былъ, заключила протяжно хозяйка.
— Да-а, жаль Широчку, говорилъ Никаноръ Максимычъ, и поставилъ чижа опять въ коробку. Его нетерпніе уже сильно было замтно. Онъ и улыбался, и моргалъ глазами, и шевелилъ губами, выпячивая ихъ.
— А вы не замчаете ничего тутъ? спросилъ онъ. И пуще прежняго заморгалъ и зашевелилъ губами. Сіяющее лице его выражаетъ самодовольство.
— Нтъ, ничего, отвтилъ за всхъ Іовъ Кондратьичъ.
— Это что? спросилъ имянинникъ, указавъ на бумажку.
— Бумажная коробочка, отвтилъ тотъ же. Чтожъ больше?
— Нтъ, это. не коробочка, а лодка.
— Ну, на лодку-то ужь нисколько не похожа.
— Ну, положимъ, что лодка. И все еще не догадываетесь?
— Нтъ.
— Лодка!… воскликнулъ хозяинъ, захлебываясь отъ сдерживаемаго смха,— а это чижикъ…
— А — а… воскликнулъ тутъ уже и самъ Іовъ Кондратьичъ. ‘халъ чижикъ въ лодочк, въ адмиральскомъ чин, не выпить ли водочки по этой причин?…’ Ха, ха-ха, фокусникъ ты, право.
— Можно, можно, заключилъ Петръ Иларіонычъ, вставая.
— Даже должно, замтилъ Іовъ Кондратьичъ Субботинскій, потомъ первый, переваливаясь, подошелъ къ лежанк, и взявъ графинъ, нершительно остановился.
— Что ты смотришь? спросилъ его Никаноръ Онуфричъ.
— Да не знаю, которую рюмку наливать, маленькую или большую?
— Да ужь наливай купель, полно теб ужимы-то длать…. замтилъ ему пріятель.
Игроки тоже уже докончили игру, разсчитались, встали и присоединились къ другимъ гостямъ. Вскор столы сдвинули, накрыли, и мужчины сли ужинать. Хозяюшка явилась съ длиннйшимъ и широкимъ пирогомъ. Пирогъ былъ съ сигомъ и капустой съ яицами, и вышелъ на славу. Татьяна Дмитріевна сначала подошла съ блюдомъ къ тремъ, рядомъ сидвшимъ, басамъ, угощая ихъ первыми, тмъ боле, что они и помстились на верхнемъ конц стола, зато полъ-пирога сразу какъ не бывало.
— Берите, берите, пожалуста, упрашивала хлбосольная хозяйка.
— Да, если у васъ тамъ есть еще пирога три для другихъ гостей,— то для насъ, для троихъ, этого одного достаточно будетъ, сказалъ Субботинскій, поддержавъ блюдо и весело взглянувъ на угощающую. Гости разсмялись.
— Берите, берите, всмъ хватитъ.
Въ середин ужина хозяйка замтила Субботинскому:
— Вы, Іовъ Кондратьичъ, совсмъ сегодня у меня ничего не кушаете.
— Сами изволите видть: кажется, тружусь и стараюсь…
— Да что это такому молодцу, какъ вы… нтъ, вы совсмъ мало противъ обыкновеннаго брали. Вотъ хоть-бы жаренаго, прибавила она и сама поднесла ему блюдо. Не хотите-ли, я принесу еще? Право, безъ церемоніи скажите.
— А вотъ разв пройдусь немного на счетъ кокоревской.
— И прекрасно.
Онъ обратился къ своему сосду и пробукалъ:
— А вы чего же не блоословите?
Сосдъ отвчалъ:
— Въ писаніи сказано: Не упивайся виномъ: въ немъ же есть блудъ.
— А тамъ же въ писаніи сказано, возразилъ Субботинскій: не то скверно, что въ уста идетъ, а то, что изъ оныхъ исходитъ.
— Слдовательно, выпить подобаетъ?
— Всенепремнно пользительно, отвтилъ Субботинскій, и налилъ себ и ему по рюмчищ. Они осушили свои чары.
— А ты что же, смиренномудрый?.. спросилъ Субботинскій третьяго своего товарища.
Тотъ закрутилъ головой и отвчалъ:
— Не подобаетъ…
— Э, братъ, спасовалъ!
Хозяйка между тмъ продолжала упрашивать:
— Іовъ Кондратьичъ, прошу васъ.
— Ужь разв потому, что проситъ такая прекрасная хозяйка, сказалъ онъ и скатилъ себ кусокъ съ блюда.
— Ахъ, да вы церемонитесь — молвила хлбосольная Татьяна Дмитріевна, и скатила ему еще кусокъ.
— Покорно благодарю, весьма довольно.
— Никаноръ Максимычъ! крикнула она мужу, который распоряжался въ кухн виномъ и пивомъ и варилъ кофе. Ты уксусъ ищешь?
— Да, послышался голосъ имянинника.
— Не тамъ, не тамъ… Постой. Съ этими словами она удалилась въ кухню.
Одинъ изъ гостей, сидвшихъ поодаль, смотря, какъ Субботинскій уничтожалъ такое страшное количество сухой пищи, сказалъ тихо своему сосду:
— Посмотрите, ради Христа, на эту прорву… куда это все лзетъ?.. Проваливается, какъ въ пропасть бездонную. Тотъ на это поддакнулъ:
— Нечего сказать, здоровъ — мальчикъ.
Хозяйка, вернувшись изъ кухни, опять подошла къ Субботинскому, который былъ любимымъ пріятелемъ ея мужа и за свое добросердечіе пользовался и ея расположеніемъ. Она обратилась къ нему съ новою просьбою:
— Позвольте, добрйшій и многоуважаемый Іовъ Кондратьичъ, попросить васъ…
Но онъ прервалъ ее, повернувъ къ ней голову:
— Да что вы, Татьяна Дмитревна, полагаете, что желудокъ у меня изъ трехъ овчинъ?
Онъ сдержалъ улыбку.
— Нтъ, сказала хозяйка, — я хотла васъ просить выкушать отъ меня водочки.
— Это можно, благое дло.
— Сейчасъ! прибавила она, окинувъ взоромъ столъ, на которомъ стояли бутылки хереса, пива и графины съ разной водкой.
— Что вы больше всего пьете? спросила она.
— Все-съ! отвчалъ Субботинскій, — кром крпкой водки и деревяннаго масла.
Вс, бывшіе въ комнат, единодушно расхохотались…
— Нтъ, я хотла спросить: какую настоечку вы лучше любите!
— Э-… Чужнокъ, больше чужую-съ, Татьяна Дмитревна.
Гости опять разразились смхомъ.
— Ну, такъ я ужь сама выберу. Вотъ персиковая, погребная. Она налила рюмку.
— Ваше здоровье.
— Кушайте во здравіе. И рюмчища исчезла въ полости рта Субботинскаго.
Посл сладкаго пирога съ малиной, которую покрыла плетушка, изъ тста сдланная, Субботинскій перешепнулся со своими товарищами басами, а т сообщили его слова сосдямъ. Посл сего, Іовъ Кондратьичъ налилъ рюмку себ и всталъ.
Вс гости послдовали его примру, взялись за свои рюмки и тоже поднялись съ мстъ. Субботинскій началъ своимъ страшнымъ басомъ, все больше и больше понижая голосъ.
— Нашему достопочтеннйшему… журналисту… и про-то-колисту, титулярному совтнику Ника-но-ру Макси-мо-вичу Спасовходскому, и достопочтеннйшей и хлбосольной дражайшей супруг его, Татьян Дмитріевн, многая лта! И оба его друга, а съ ними и вс гости гаркнули такое ‘многая лта’, что спавшая на берез, черезъ улицу, стая воронъ съ шумомъ снялась всею тучей, и сломя голову, понеслась куда глаза глядятъ, каркая на лету тоже ‘многая лта…’
Когда вс отъужинали, мущины и дамы, тогда столъ вынесли въ сни, въ комнат вымели, молодой чиновникъ забрянчалъ на гитар, и пары, желавшія танцевать, стали на мста, а потомъ подъ музыку пустились отхватывать французскую кадриль, смясь и напвая: ‘чижикъ, чижикъ, гд ты былъ’? Посл третьей кадрили одинъ молодой чиновникъ, корчившій изъ себя свтскаго человка и употреблявшій, при чужихъ, французскія фразы въ разговор съ своею сестрою, которая столько же разумла въ немъ, какъ и онъ, замтивъ, что она, какъ двица не совсмъ приглядная, съ самаго начала не участвуетъ въ танцахъ, подошелъ къ ней и сказалъ:
— Ma-сэръ…
— Же, отвчала она.
— Дансе?
— Нонъ дансе.
— Э… пуркуа нонъ дансе?
— Кавалеръ нонъ вуле, снова отвтила она, пожавъ плечами.
— Мм! Это другое дло… сказалъ онъ и пошелъ къ своей дам. У многихъ такая пришла потомъ охота подвигать ногами, что даже Іовъ Кондратьичъ пустился въ плясъ, попросивъ съиграть ‘камаринскую’, и удивилъ всхъ своею легкостью. Когда же пошелъ онъ въ присядку, то послдовалъ всеобщій взрывъ одобреній. Онъ плясалъ и припвалъ:
‘Костищи болятъ,
‘Вс суставы говорятъ!..’
— Браво, браво! Ай да, Іовъ Кондратьичъ!— кричали гости. Смотри-ка, такая туша, каланча, а поди-ка, какъ легокъ!…
Гости разошлись уже въ пять часовъ утра.

——

— Всмъ-бы хорошо въ Гавани,— сказалъ мн одинъ тамошній житель, — одно вотъ только скверно: наводненіе…
— Бываютъ большія?… спросилъ я.
— Да, хоть рдко, а бываютъ.
— Чтожъ, это васъ пугаетъ?
— Нтъ, попривыкли ужь, сядемъ въ челны и барочныя наши лодки, и такъ какъ все это больше случается ночью, то съ фонарями, съ пснями вызжаемъ… катаемся…
— А вдь ваши дома очень плохи…
— Мы ихъ починиваемъ-съ.
— А когда они развалятся: что тогда будетъ?…
— Ужь не могу вамъ доложить! Онъ пожалъ плечами, вздохнулъ и сказалъ латинскую фразу: quid sum miser tunc dicturus, quem patronum rogaturus!’ Знакомый мой когда-то былъ учителемъ латинскаго языка.
— Не знаю, что тогда длать!… прибавилъ онъ.
— Да кром того у васъ здсь и удобствъ никакихъ нтъ, замтилъ я ему.
— Какихъ, то есть, удобствъ?
— Да, напримръ, первое, самое главное: у васъ нтъ бань. Вдь нтъ бань? Я знаю…
— Нтъ, дйствительно.
— Значитъ, вы ходите въ баню въ городъ, на Васильевскій-Островъ?
— Нисколько.
— Такъ гд же вы моетесь?
— Дома, въ печк или въ корыт…
— Въ корыт?!!
— Да, въ корыт. Чтожъ такое? очень просто.
— Разумется. Однакожъ мн некогда. Прощайте.
— Прощайте.
И мы разстались.

VI.

Послдніе дни іюля… да не только послдніе, а всего лишь три дня осталось до 1-го августа… (я хотлъ сказать: до полученія жалованья).
Природа уже… нтъ природа посл, прежде должно быть жалованье… Жалованье гаваньскіе счастливцы — нкоторые — уже получили.
Вскор зашевелилась вся Гавань… Кажется, самыя лачужки заговорили: ‘Жалованье, жалованье получили мы!’
Котъ выползъ изъ-подъ печки. Кошурка, супруга его, съ просонья говоритъ:
— Куда ты, Васиканьчикъ?
— Да хочу выйдти, посмотрть на хозяевъ: жалованье, говорятъ, получили…
— Да теб-то что? Разв ты чиновникъ? Вдь не ты получилъ…
— Аа, нтъ, все-таки пріятно…
— Ну ужь большое жалованье 12 рублей… не разгуляешься…
— Нтъ, ничего, если все донесешь домой, такъ ничего, можно жить… Еслибъ мн столько дали!.. я съумлъ бы распорядиться, чортъ возьми!..
— Ну-да,— замтила кошурка,— знаю, что бы ты сдлалъ: завелъ бы сейчасъ мамзель… Свинья…
Донесши домой жалованье — (донесли гаваньскіе чиновники жалованье потому, что ‘не заходили’ никуда, а не заходили потому, что самъ Богъ не допустилъ ихъ до того по ихъ молитв: ‘не введи насъ во искушеніе’) — донесши домой жалованье, гаваньцы сейчасъ же занялись дломъ, начали они про себя разсчитывать: ‘какъ бы устроить такъ, чтобъ заштопать вс дыры: заплатить часть лавочнику, мяснику и лабазнику, потомъ отложить немного для хозяйства, а остальное употребить на что-нибудь на хорошее, на что-нибудь поумне’, ‘вопервыхъ’, разсуждали гаваньскіе чиновники, — ‘надо създить на ‘Вольный’, дать нсколько промаховъ по куликамъ, это всенепремнно, тмъ боле, что 15 іюля уже прошло, значитъ, охотиться позволено: попадать нельзя, а стрлять можно…’
А для того, чтобы създить на ‘Вольный’, надо запастись ‘полштифелемъ’… Одного мало: не одинъ же подешь, надо взять съ собой кого-нибудь, значитъ, надо тоже взять еще ‘полштифель’… Двухъ тоже мало будетъ на двоихъ: ну, что съ двумя сдлаешь?… Слдовательно, надо прихватить еще одинъ… Потомъ, надо взять изъ дому вареной говядины да огурцевъ свжихъ — отличная вещь! особливо если къ этому взять еще изъ мелочной лавочки: пирога съ капустой, фунта два, да миногъ десятка два, съ уксусомъ, да ветчинки?… Тьфу ты, ажъ животъ подводитъ…
Такъ размышляла пишущая половина человческаго рода, и размышляла такъ до тхъ только поръ, пока не выпускала жалованья изъ канцелярскихъ лапъ, но лишь только депозитки красная съ двумя желтыми — попадались въ пухленькія ручки — прощай золотыя мечты, прощай огурцы, прощай печенка, прости и ты, очищенная-шведская, и вы, друзья-товарищи, и вы, травнички-кулички… Все пропало!
Разумется, что при этомъ страшно работали гортани: фаготы неистово ревли, стараясь доказать, что — ‘это чортъ знаетъ что: работать цлый мсяцъ, гнуть горбъ, съ утра восьми часовъ и до пяти, и не смть позволить себ вальготу и удовольствіе (то есть: ‘послать’, или ‘самому сходить не далеко’). Но звонкіе серебряные рожки взяли верхъ, побда осталась на сторон небрющейся доли человчества. Представительницы любви въ этомъ мір заключили свою рчь слдующими словами:
— Не будетъ, не будетъ! Я сказала уже, что не будетъ…. Не пріучи васъ носить домой жалованье, или не шляйся сама получать, перваго числа, у казначея, такъ вы бы пропили въ три дня всю Гавань…
Правда, что побды эти не дешево достались женщинамъ, много желчи он испортили, долго не могли он угомониться, и только божественный цлебный кофе въ состояніи былъ кое-какъ настроить на ладъ ихъ осиплыя горлышки. Допивая послднюю чашку, он утирали блдное, все еще встревоженное, лицо, вдыхали въ себя воздухъ, чтобъ освжить измученную разными впечатлніями грудь, и, нтъ-нтъ, сухими глазами посматривали въ окно, хоть тамъ, за окномъ, ничего не было видно.
Мужчины, получивъ ршительный отказъ, обыкновенно высыпали имъ на это цлый мшокъ ‘чертей’, гнвно, по-ахилессовски, хлопнувъ дверью, выскакивали въ сни, и скорыми шагами улепетывали со двора, яростные, со сверкающими очами и шапкою на затылк, надвая по дорог шинель или пальто.
Одинъ изъ такихъ злополучныхъ, въ два скачка махнувшихъ изъ сней за калитку, былъ Митька, канцелярскій чиновникъ, канцлеръ, какъ называютъ ихъ счастливцы, вылзшіе уже изъ канцелярской скорлупы и занимающіе уже штатныя мста. Онъ имлъ слдующій разговоръ со своимъ закадычнымъ другомъ, едькой Авдевымъ, тоже такимъ же, какъ и онъ канцлеромъ, къ которому онъ подошелъ, блдный, разстроенный, потупивъ голову. Надобно прибавить, что едька дожидался его поблизости, въ переулк, и прохаживался, съ полною надеждою, что его пріятель непремнно отстоитъ ‘три штуки’ (читай: три цлковыхъ), необходимыя сегодня же, для поздки на ‘Вольный’, въ челн — ‘для выпивки’….
— Ну-что, Митя? спросилъ онъ. ‘Поетъ?’ (гаваньскій жаргонъ, значить: успшно-ли?)
Митька, не поднимая головы, махнулъ рукой, въ знакъ отчаянья.
— Значить…?
Митька, вмсто отвта, чивкнулъ, скрививъ правый уголъ рта и втянувъ воздухъ.
— Да ты, можетъ, не такъ повелъ дло? а?
— Кой чортъ…
И онъ опять печальне прежняго махнулъ рукой, и сталъ смотрть всторону, какъ бы придумывая новый планъ.
— Ты сказалъ бы, что теб разнужнйшимъ образомъ надо отдать три рубля столоначальнику, взялъ на честное слово, сказалъ бы. Я тебя училъ, какъ…
— Говорилъ!… еще печальне произнесъ Митька.
— Ну чтожъ она?…
— А, что!… одно слово: шельма — больше ничего, насквозь видитъ, что врешь…
— Ты бы побожился.
— Всего было, вралъ такъ, что вспотлъ даже,— не вритъ. Въ другихъ случаяхъ пустякамъ вритъ, а тутъ точно чортъ въ нее вселился…
На нсколько минутъ друзья замолчали.
— А вдь есть еще и такія, что бьютъ своихъ мужей!… подзадоривалъ пріятеля Митька, домашнее наказаніе, говорятъ, башмакомъ по мордасамъ отхватаетъ, или ухватомъ прижметъ шею къ стн… чиновника-то… царскаго слугу!… ухватомъ къ стн притиснуть!…
— Мало ли есть какихъ!… сказалъ Митька.
— А еще называютъ ихъ ангелами…
— О, чортъ ихъ называетъ! Ангелы! Хороши ангелы!… Разсмотрлъ бы ихъ поближе тотъ, кто называетъ, такъ увидлъ бы, что это такое!… Ангелы, гм!…
— Ну, такъ какъ же ты думаешь, Митя?
— Что? какъ бы спохватившись, спросилъ его другъ.
— Сегодня, значить, ничего не будетъ?
— На счетъ попойки?
— Да! Ужель твоя баба насъ перехитрила?
— Разв вотъ что сдлать? Отличная мысль!.. Только надо немного повременить… Какъ только жена уйдетъ къ кум,— а ей надо идти: за башмаки нести цлковый — какъ только она шмыгъ за двери, я сейчасъ же, не долго думая, въ комодъ — отмычка у меня есть — сейчасъ въ комодъ, и ея синій платокъ цапъ-царапъ подъ закладъ, къ Лукичу — и вся недолга. Два цлковыхъ дастъ, больше не дастъ, а два цлковыхъ дастъ…
— А когда она хватится… увидитъ комодъ — отворенъ и платка нтъ?
— Большая важность! Хватится, такъ я и скажу, безъ обиняковъ: заложилъ!… Вотъ и все, пускай выкупаетъ, впередъ умне будетъ.— Хорошо?
— Лихо!
Въ это время, черезъ два дома отъ сихъ дйствующихъ лицъ, скрипнула калитка: молодая женщина, въ коричневомъ салоп, накрывшись большимъ чернымъ платкомъ, явилась на улицу, и скорыми шагами пошла куда-то, глядя въ землю и будучи видимо озабочена. Митька, дернувъ за рукавъ своего пріятеля, указалъ на нее.
— Жена твоя!.. Марья Ильинишна!.. чуть не вскрикнулъ онъ съ радости.
— Теперь, значитъ, вотъ что: ты подожди меня здсь — или нтъ — лучше ступай, прохаживайся, на лво, по переулку, тамъ же кабакъ и лавка — въ своей лавочк мн не хотлось бы закладывать…
— Разумется….
— Я живо обтяпаю дло.
И достойные друзья на минуту разстались: одинъ полетлъ домой, съ жадными мечтами осуществить свои желанія, и бормоталъ про себя дорогой, думая о жен:
— Ничего, впередъ умне будетъ…
Другой шелъ медленно и тоже думалъ о Марь Ильинишн, но только совершенно иначе…. Онъ думалъ и злобно улыбался, радуясь чужой непріятности.
— Воображаю себ, что будетъ съ милйшею Марьей Ильинишной, когда она увидитъ, что платка нтъ,— въ лавочк, — въ заклад, — понадобился для того, что больно захотлось выпить! Вотъ-то взбсится!… Ай-яй-яй-яай!!!…
Если кому-нибудь желательно знать, чмъ эта исторія кончилась, то я доложу, что она кончилась коротко.
Герои наши сдержали данное общаніе, т. е. платокъ заложили и денегъ подъ него добыли, но не похали на ‘Вольный’, какъ предполагалось, а купили все, что нужно: ветчины, пирога съ капустой, потомъ, какъ водится, ‘зашли’, и ‘проговорили’ въ пріятной дружеской бесд до тхъ поръ, пока цловальникъ не подошелъ къ нимъ и не растолкалъ ихъ, пробарабанивъ:
— Эй, вы — господа! чиновники! Дома можете выспаться…. Ну, нечего, нечего!… Сейчасъ буду запираться…
Какъ они потомъ оба, Христосъ съ ними, очутились каждый у себя дома — этого никакъ не могли себ растолковать наши витязи, проснувшись на другой день. Будочникъ ли, добрый человкъ, подобралъ ихъ и довелъ до фатеры, сосдъ ли сжалился надъ ‘положеніемъ’ сосда, и прогулялся съ собратомъ, подъ ручку, до избы, изъ благодарности за то, что и его точно также, въ трудныя минуты, спасаютъ ближніе, или же, наконецъ, они сами, по какому-то чуду, доплелись до родной кровли — ничего этого не могли ршить на другое утро ихъ хмльныя головушки, страшно трещавшія посл вчерашняго угару. Митя совершенно забылъ даже тотъ пріемъ, который сдлала ему благоврная.
— Гд это ты, мой голубчикъ, такъ устосовался? М…? воскликнула она. Говори!… Что не отвчаешь? А платокъ куда длъ? Молчишь, небось! Знаетъ кошка, чье мясо съла!… Комоды разламывать! Вотъ еще на какія штуки стали подниматься, чортъ бы васъ дралъ! Чтожъ не говоришь: куда платокъ двалъ? Молчи-ишь… Ну да, добро, ступай. Завтра будетъ расправа. Погоди, голубчикъ!… А едьк своему скажи, чтобъ не смлъ и носу сюда сунуть! Слышишь?! чтобы и духу его не пахло!… Слышишь?!…
На что ея сожитель отвчалъ на какомъ-то птичьемъ язык: ‘чивити-вити-вай’, и безпрекословно позволилъ вести и раздвать себя…

VII.

Не вс однако гаваньскіе чиновники успли уже получить жалованье, многимъ пришлось ждать до перваго числа, потому что, какъ выражались они: ‘анаема казначей, сдой чортъ, даетъ деньги погребщику, англичанину, за проценты, а ты жди. Проси-распросись, хоть тресни, низачто, стервецъ эдакой, не выдастъ раньше послдняго дня, даже наровитъ захватить первое число. Экая вдь анаема какая! а?… Статскаго совтника дураку дали! Пожалуй, будетъ дйствительнымъ… Чтожъ мудренаго? А ужь глупъ-то, глупъ,— ай-яай!… Выдумалъ кто-то у насъ, въ департамент, что надо купить барометры. Ну купить, такъ купить. Прекрасно. Только, говорятъ, если повсить одинъ въ которомъ-нибудь отдленіи, то чиновники изъ другихъ отдленій, то-и-дло, поминутно, будутъ бгать въ эту комнату, справляться о погод, и чрезъ это будутъ только отвиливать отъ дла. Ршили — купить барометры для всхъ отдленій. ‘Слава Теб, Господи!’ думаетъ казначей, ‘опять порученіе…’ И врно, подлецъ, нажилъ рубля по четыре на штуку. А въ сущности, если подумать: на что намъ въ департамент барометры? На кой чортъ? ‘Всякую погоду узнавать’, говорятъ. Да всякую погоду и безъ того видать въ окно… А для чиновника тогда и отличнйшая погода, когда получилъ сполна все жалованье. Хорошо. Купилъ, приноситъ, вертитъ ихъ въ рукахъ, нюхаетъ, ощупываетъ, любуется, всмъ показываетъ, самъ хвалить, увряетъ, что очень дешево купилъ… Всхъ только отвлекъ отъ занятій… Идетъ потомъ къ себ, въ казначейскую, переваливаясь съ ноги на ногу — брюки въ сапогахъ, съ кисточками — на лиц радость такъ и блеститъ, точно деревяннымъ масломъ смазано. Видитъ: у окна, задумавшись, стоить вице-директоръ, камергеръ, въ университет кончилъ курсъ, умница и добрйшій человкъ. Нашъ казначей катитъ прямо къ нему и кричитъ:
— Василій Петровичъ! Василій Петровичъ! Смотри, какую вещь я купилъ…
Тотъ посмотрлъ на барометръ, подержалъ въ рукахъ и, отдавая назадъ казначею, сказалъ:
— Хорошо сдланъ, хорошая работа…
— Еще бы!… мн дурныхъ не смютъ отпустить, прихвастнулъ казначей. А хочешь, я научу тебя, какъ градусы узнавать, прибавилъ онъ лукаво. (Ему, изволите видть, только что показали, какъ это длать, а онъ думаетъ, что никто ужь этого не знаетъ).
Вице-директоръ расхохотался и смазалъ его по лбу.
— Эхъ, ты, лысый, говоритъ. Смотри, что выдумалъ!… и, улыбаясь, пошелъ въ отдленіе.
— Это было зимою, продолжалъ разскащикъ, въ декабр, кажется. Идетъ казначей съ барометромъ черезъ дворъ, къ начальнику отдленія по счетной части — онъ жилъ тогда въ казенной квартир. Разумется, что когда онъ переходилъ черезъ дворъ, то ртуть въ градусник отъ холода опустилась. Онъ и замтилъ это… И… и… матушки! раскричался… Говоритъ: ‘градусникъ не вренъ!.. Погоди, говоритъ, мошенники, подлецы!… А еще иностранцы!.. Я покажу, какъ надувать!… Назадъ, сейчасъ-же назадъ!… Самъ ду’, говоритъ… Еле-еле растолковали глупой башк. Такъ вдь не вритъ, сердится: думаетъ, что надъ нимъ подтруниваютъ, — вотъ какой каменный лобъ! Дда. А поди-ка: статскій совтникъ!… какую казенную квартиру занимаетъ!…
Танямъ образомъ, многіе гаваньцы провели вчерашній день въ размышлень о жаловань, которое имъ приходилось получить не раньше, можетъ быть, какъ дня черезъ три еще… благодаря ‘анаем-казначею’, которому они желали всевозможныхъ благъ, съ прибавленіемъ ‘чертей’, вмсто капорцевъ. Зато же въ продолженіе цлаго мсяца никогда такъ и не икалось казначею, какъ этого числа. Онъ, сидя вечеромъ того дня за жирнымъ ужиномъ, не могъ порядочно глотнуть мадеры, а мадера была отличная, индйская, присланная ему въ подарокъ. Только-что онъ заберетъ въ ротъ изъ рюмки, вдругъ словно кто его толкнетъ ногой изъ желудка.
— Икъ! Да что это, Господи, кто меня такъ вспоминаетъ? Рта нельзя разинуть…
Подождавъ немного, опять подносить рюмку ко рту, хочетъ отхлебнутъ…
— Иакъ! раздается пуще прежняго. Тфу, ты, пропасть!… чуть языкъ не откусилъ… Кому бы, кажись?… придумываетъ казначей, а того никакъ не приходить ему въ голову, что въ эту минуту полсотни гаваньскихъ богачей заняты пожеланіями ему:
‘Чтобы ему, подлецу, подавиться!… Чтобъ ему захлебнуться, анаемскому сыну!’
— Какъ! икнулъ казначей, и прыснулъ въ лицо жен и своячениц забранною въ ротъ мадерою.— Просто нельзя ужинать.
Между тмъ, день прошелъ различно, въ томъ и другомъ дом, смотря по тому, получилъ или нтъ его владлецъ жалованье…
Въ тхъ домахъ, гд не было получки, мужчины ужинали дома, въ семь, легли во-время, даже раньше обыкновеннаго, и уснули въ объятіяхъ своихъ супругъ, которыя, повернувъ ихъ къ себ, успокоили и учмокали… Въ тхъ же хоромахъ, гд получка состоялась, мужчины ужинали, Аллахъ только одинъ знаетъ, гд, да еще ужинали ли?… вернулись домой поздно ночью, и когда ‘протянули одры’ подл атласныхъ членовъ своихъ супружницъ, то имли прискорбіе видть, какъ он повертываются къ нимъ спиною, и не только не хотятъ сами обнимать, но даже прекращаютъ всякое поползновеніе къ тому, если, т. е. чиновникъ (онъ же и мужъ) хотлъ это начать отъ себя. На это милыя половины рзко возражали въ род слдующаго:
— Лежи, коли легъ!… Или: Убирайся!… Шляется, чортъ знаетъ гд, по ночамъ, а потомъ лзетъ къ жен… Оставь, говорю!…
Или же просто, не молвя ничего, ударяли по шарящей рук, или по чемъ ни попало.
На что мужья обыкновенно цдили сквозь зубы:
— Вотъ дура: бьетъ, не смотря куда…
Затмъ все въ домахъ смолкало, по комнатамъ носились только гаваньскія сновиднія и описанные нами скоромные запахи, между которыми слегка попахивало середой и пятницей, да еще тмъ букетомъ, услышавъ который, сейчасъ же можно было догадаться, что тутъ — ‘получили жалованье…’
Мало по малу въ комнатахъ стала раздаваться гаваньская назенгармоника, и вскор сопящіе и свистящіе звуки слились такъ аппетитно, что сверчки, какъ извстно, дающіе безвозмездные концерты, не утерпли, сидя въ своихъ щеляхъ, и начали аккомпанировать чиновнымъ носамъ, да такъ усердно подхватили, что черные тараканы выползли, одинъ за однимъ, и стали ихъ упрашивать,
— Что-жъ, господа, когда же это вы кончите? И то ужь у васъ крылья-то почти насквозь протерты… Больно неказистый костюмъ, словно святочный, напрокатъ взятъ, въ ямской, изъ табачной лавочки,— настоящіе музыканты… Ты куда выскочилъ, длинноногій? Вишь, колнки куда загнулъ… Что таращишь глазищи-то!… Ступай назадъ, вотъ такъ. Да скажи своимъ молодцамъ-то, что, молъ, больно ужь хорошо поютъ, такъ просятъ, молъ, нельзя ли перестать…
Но сверчки, какъ вс непризнанные таланты, народъ несговорчивый, не послушались, продожали трещать, потирая крылушки. Черные тараканы переглянулись, по думали, подумали, пожали плечами, и разбрелись по всей кухн, хлопотать на счетъ ужина.
Ихъ въ этомъ отношеніи давно уже предупредили желтые прусаки, страшные паразиты, охотники пость на счетъ гаваньскихъ чиновниковъ.
Прусаки расхаживали и бгали по шестку, по посуднику, по всему полу и на стол. Въ особенности кишли они на стол, додая недоденныя крохи. Тутъ былъ виднъ вполн либерализмъ, непризнаваніе чиновъ и властей, свобода такая, какой нтъ и не будетъ никогда ни въ одномъ государств. Каждый здсь длалъ, что хотлъ, какая бы шальная мысль ни забрела въ голову… Коммунизмъ былъ во всемъ разгар — ‘что мое, то твое!’ Словомъ, это былъ тотъ общественный рай, та новоустроенная жизнь, о которой такъ мечтаютъ люди и которой удастся имъ хлебнуть, — должно быть, на другой планет…
Зато же прусаки и знали себя и то положеніе, которымъ они пользовались. Навшись, они возсдали цлыми общинами, надъ посудникомъ, въ особенности же Падь печкой, и шипли и размышляли, что лучше ихъ житья не можетъ быть: ‘квартира, говорили они, отопленіе и освщеніе даровое, столъ даровой и, взаключеніе, не надо платить повинностей. Одно лишь скверно: Мсяца три-четыре все идетъ, какъ по маслу, умирать не надо. Вдругъ — и всегда къ страшному для всхъ насъ удивленію — ставятъ гороховую муку, съ бурою, мышьякомъ или сулемою… Согласитесь, что это глупо!.. Ужель они думаютъ, эти гаваньцы, что прусакъ такой простофанъ, станетъ сть гороховую муку съ ядовитыми веществами? Какъ же! А чутье-то на что?… Положимъ, они не въ состояніи отравить, это такъ. Но вдь здсь надо смотрть на намреніе, на умыселъ…. Вдь это ужь значить посягательство на жизнь!… Чтожъ мы — люди вредные для общества, возмутители общественнаго порядка и тишины? Если же скажутъ, что мы не платимъ податей,— такъ финляндцы и колонисты тоже, вдь, ничего не платятъ, а мы съ ними прибыли сюда, въ Россію. Имъ даны льготы, а намъ отчего же нтъ? Мы тоже иностранцы!… мы ведемъ свой родъ отъ Германна, точно также, какъ гаваньцы чудеснымъ образомъ происходятъ отъ варяговъ, а варяги происходятъ отъ варягеръ, а варягеръ отъ фарьягеръ, а фарьягеръ отъ фарьегеръ, а фарьегеръ тоже самое, что по чухонски руотци, отъ котораго произошло рутци, значитъ ‘морской разбойникъ’, наконецъ отъ рутци — очень понятно — произошло русскій, а отъ этого, почти можно допустить, произошла и вся Русь. Задача очень немудреная. По подобной же лстниц, поднимаясь выше и выше, мы, желтые прусаки, происходимъ отъ Германна. Сперва Германнъ, потомъ Гансъ-Саксъ, потомъ Гансъ-Вурстъ, а тамъ уже мы, желтые прусаки. Эдакъ можно очень легко добраться до начала всхъ вещей, надо только держаться системы одного ученаго нмца, который уврялъ, что ‘замокъ’ происходить отъ ‘самъ — око’, т. е., будто бы, самъ стережетъ ваше добро, самъ ваше хозяйское око… а ‘скипидаръ’ происходить отъ ‘терпентинъ’, причемъ онъ варіировалъ: тер—ски, пен—пи, тинъ—даръ… Выйдетъ: скипидаръ. Ну-да прахъ его возьми, происхожденіе! Говоря откровенно, для насъ гораздо еще непріятне мышьяку, — это персидскій порошокъ: если кого-нибудь нелегкая угораздитъ иногда сыпануть имъ по теб со всего плеча, то это, дйствительно, чисто дьявольское навожденіе! Не умрешь — о смерти тутъ и рчи не можетъ быть, посл оживешь,— это такъ, но вдь ошеломитъ, просто дуракомъ сдлаешься, лежишь на спин и болтаешь ногами,— стыдъ и срамъ! Невсть что могутъ подумать… Странные люди, эти гаваньцы, никакого нтъ соображенія!… Они могли бы посудить по себ: прилично ли быть въ такомъ положеніи?…
Тутъ одинъ молодой прусакъ пренаивно спросилъ, заглядывая въ глаза рослому прусаку:
— Я, дяинька, не дальше, какъ сегодня вечеромъ, видлъ въ такомъ положеніи нашего хозяина. Онъ лежалъ у мостковъ, тоже такъ, кверху рыльцемъ. Отчего это?
— Да должно быть тоже, душенька, отъ персидскаго порошку…
Здсь позвольте, читатель, попросить у васъ позволенія сдлать маленькую вставку и дополнить кое-что о прусакахъ и другихъ мелкихъ домашнихъ наскомыхъ, водящихся въ каждомъ нашемъ благоустроенномъ русскомъ хозяйств, а тмъ боле въ хлбосольной и гостепріимной Гавани. Я считаю долгомъ поговорить о нихъ теперь потому именно, что со временемъ прогрессъ, какъ персидскій порошокъ, уничтожитъ у насъ все паразитное, вмст съ мостками, кулаками и рубцами…. Итакъ, дальше о гаваньскихъ прусакахъ!… Прибавлю, что разсказывалъ мн одинъ гаваньскій житель и, вдобавокъ, художникъ!.. Я жилъ, говоритъ авторъ, въ мезонин. Мы, артисты, обыкновенно помщаемся недалеко отъ трубъ, подъ самою крышею, въ сосдств съ воробьями, въ верхнемъ этаж, который у насъ, холостяковъ, постоянныхъ обитателей всякихъ надстроекъ, называется ‘первымъ этажемъ отъ неба’. Хозяинъ мой былъ заслуженный фабричный, русскій человкъ, архангелогородецъ и наконецъ женатый. А вслдствіе того, что онъ былъ русскій человкъ, я, живя у него, былъ окруженъ всевозможными мелкими домашними животными… По всмъ комнатамъ, но въ особенности въ кухн, у насъ селились цлыя индйскія колоніи прусаковъ, добрыхъ нанашихъ сосдей, помогшихъ намъ (какъ они думаютъ) маненько потузить заправскаго Аполіона, какъ онъ самсебя титуловалъ въ Каир передъ поклонниками двурогаго ночнаго свтила…
Прусаки ночью возсдали пикетами въ кухн по внутреннимъ, по ихъ мннію неприступнымъ, стнамъ кадки, надъ водою, въ холодк, и такъ шумли о свобод германской мысли, что ихъ всхъ надо бы было запереть въ крпость, но Францъ І-й говаривалъ:
— Ничего, мои нмцы напьются пива, заснутъ, и къ завтрашнему дню все забудутъ…
Дйствительно, наши прусаки такъ забывались, въ мечтахъ о своихъ идеалахъ (die Idealen!), такъ, говорю, забывались, что въ это время можно было бы у ихъ земляковъ не только отнять Рейнъ, но даже выдернуть по здоровому зубу, и они бы этого не замтили, по крайней мр можно смло было въ темнот зачерпывать ковшикомъ и проглатывать цлыя ихъ семейства, вмст съ ихъ идеями, яйцами и даже со всею ихъ ученою будущностью. Но зато, если вы входили со свчкой, то нужно имъ отдать честь и справедливость, они берегли свой небесный даръ, и спшили доказать, зачмъ Богъ далъ ноги австрійцамъ при…. да словомъ — везд, гд они своими нижними конечностями отстаивали себя и свое отечество….
Изъ другихъ домашнихъ животныхъ, чмъ-нибудь увеселявшихъ меня въ моей квартир были: во-первыхъ, хозяйскія канарейки, помщенныя въ моей конур, за частымъ чадомъ въ нижнихъ апартаментахъ, и которыя, чуть свтъ ужь, начинали драть горло и щебетать,
— Разбудимъ жильца, разбудимъ жильца!… Потомъ къ домашнимъ животнымъ, населявшимъ нашу квартиру, принадлежалъ собственный моего хозяина огромный двухствольный носъ-свинчатка, который своимъ сморканіемъ въ платокъ, близъ меня, на лстниц, чтобъ у себя въ комнатахъ не разбудить своего наслдника, поднималъ меня каждое утро въ пять часовъ, выводя звуки, совершенно какъ тромбонъ, такъ что я всякій разъ бывало, услышавъ его: ‘тпру, тпру, тпру!..’, говорилъ про себя:

Tuba mirum spargens sonum…

Съ этою же самою цлью, чтобъ не потревожить сладкаго сна своего птенца, почтенный отецъ семейства, возвращаясь отъ заутрени, не стучалъ въ калитку, а поровнявшись съ нашими окнами, начиналъ немилосердно тромбонить своимъ нюхательнымъ снарядомъ, и тмъ давалъ знать, чтобъ его впустили. Въ этомъ отношеніи нужно отдать справедливость искусству бывшаго моего патрона: хозяйка его, зимою даже, при двойныхъ рамахъ, чрезъ три комнаты и кухню, изъ надворныхъ сней, бывало услышитъ, когда ея сожитель, шествуя на улиц по мосткамъ, примется, подъ звучный и скорый шагъ, выводить свое:
— Тпру, тпру, тпру!..
— Tuba mirum spargens sonum, чортъ тебя возьми съ тромбономъ,— бывало проговорю я со сна, взмахнувъ и часто замигавъ испуганными глазами…
Къ остальнымъ домашнимъ животнымъ, тоже доставлявшимъ мн нкоторое развлеченіе, принадлежали гндыя лошадки, которыя скачутъ, но погладить не даются, т. е. блохи. Он у меня размножались въ великой прогрессіи, вроятно изъ патріотизма, помня, что народонаселеніе нужно для Россіи. Это не то, что въ Германіи, гд слдующую сажень пространства занимаетъ вашъ сосдъ, такъ что если вы неосторожно легли, то можете пятками задтъ за голову вашего сосда, который тутъ же съ остервененіемъ вскочитъ и закричитъ на васъ:
— Разв, скажетъ онъ, для ваша скверна нога другая мста хуже нтъ, какъ моя лица? Га!… Это что такая?!…
Вы, положимъ, на это ему замтите:
— Эка, какъ разсердился нмецъ!
— Да, я са тово сердильца, скажетъ онъ, что у менэ есть сердце, а ви свой сердце сълъ съ перцемъ…
Продолжаю разсказъ о моихъ быстроногихъ лошадкахъ. Въ моей конурк отчаянное рожаніе ихъ было вроятно отъ того, что… да, впрочемъ, объ этомъ лучше всего спросить у здшняго главнаго акушера, который ведетъ статистику способности петербургскихъ дамъ, прибавлять понемножку къ полумилліону населенія нашей гранитной Пальмиры. Это любопытство почтенный докторъ удовлетворить съ большимъ удовольствіемъ, потому что теперь вся медицина, начиная отъ достославнаго истолога Вирхова, помшалась на лягушкахъ и ящерицахъ, и по спинному худосочію, бывающему у гусеницъ, лчить эту немочь у людей,— болзнь теперь сдлавшуюся модною….
Эти веселыя и столь же легкія на ногу животныя, какъ петербургскіе уличные мазурики, во время травли ихъ городовыми, эти веселыя животныя, говорю, навдывались подъ мою рубашку каждую божью ночь. Бывало лежишь въ темнот и размечтаешься о прекрасномъ пол, чортъ знаетъ, что лзетъ въ голову, даже случались мысли о женитьб, вдругъ какъ жиганетъ тебя, дескать:
— Вотъ же теб!… чтобъ ты не въ-пору не думалъ о такихъ вещахъ. Подъ бокомъ вдь жены нтъ… Хочешь, чтобъ сухотка засла въ спин!.. На же вотъ теб еще на прибавку, чтобъ ты вскочилъ горошкомъ!
— Шш, ахъ канальство!… зашипишь въ такомъ случа. Экая бестія, какъ кусанула, ажъ вздрогнулъ, ей Богу!.. Зажгу поскорй свчу, и поищусь…. Признаться, стыдно мущин заниматься такимъ дломъ — искать блохъ, но вдь терпнія никакого нтъ, когда подъ чешуйку верхней кожицы, подъ самый что называется живчикъ, запустятъ теб остренькое шильце….
Я, однакожъ, долженъ сознаться, что я не мастеръ искать блохъ, вотъ женщины — т великія на это искусницы. Да и любятъ же ихъ блохи: можно даже безошибочно сказать, что:
‘Гд много бабъ,
Тамъ много блохъ…’
А видли вы, какъ женщины ищутъ ихъ? Блоха, такое же хитрое созданіе, какъ женщина, завидвъ неминучую бду, употребляетъ вс силы, чтобъ улизнуть. Она тогда, кадь черкесъ, нагоняемый казакомъ, перескакиваетъ чрезъ рытвины и пропасти и съ испуганными глазами и блднымъ лицомъ, задыхаясь, шепчетъ:
— Охъ, миленькіе, бда! охъ, золотые мои, плохо!… Вдь это не мущина, у котораго только сила и натискъ. Это женщина, сама олицетворенная стратагема… Ухъ, чуть было не схватила?.. Спаси только Зевсъ-Громометатель, торжественный обтъ дамъ не трогать женщинъ,— эдакъ он раздражительны: малйшее прикосновеніе ужь он чувствуютъ!… Ушла, слава теб, о небо!…
— Прикосновеніе для женщины великое дло, — но крайней мр оно у нихъ всегда ршаетъ дло…. Иная Діана, какая недоступная, сколько зарядовъ по ней понапрасну прохлопаетъ иной молодецъ, сколько горячихъ вздоховъ и красно-калныхъ взглядовъ броситъ на-втеръ, какой огромный возъ чуши наговоритъ ей (многотерпливой), какой страшный балластъ напечатаетъ, въ честь лирическихъ своихъ къ ней ощущеній, въ журналахъ — ничего не помогаетъ: она твердо помнитъ наставленіе своей маменьки, которая твердила ей, что: ‘Твоя двичья неприкосновенность, милая Машенька, все твое богатство…. Потомъ, когда выйдешь замужъ, тогда можешь длать что хочешь…’ И не смотря на все это предостереженіе, одно прикосновеніе, вольное, дерзкое, зажигаетъ кровь юной женщины, электричество обмняется полюсами, и добрая мамаша на слдующее утро не даромъ подозрительно смотритъ на матово-блдное личико своей дочки…. Это значитъ, что увы!… чортъ съигралъ ужь тутъ штуку…
— Женская чувствительность, гм!… великое слово!.. Мущинамъ, разумется, она пріятна (еще бы!). Изъ за этой содрогательности капиталы улетаютъ въ трубу, изъ за этой содрогательности дйствительные и всякіе другіе совтники и директоры,— какіе важные въ своемъ департамент, — къ одиночкамъ-магазинщицамъ въ гости здятъ, и улыбаясь сносятъ, когда маленькая ручка довольно звонко създитъ ихъ по свтящейся лысин…. Да, такъ мущинамъ эта чувствительность женскаго пола, конечно, по нутру, но не намъ, блохамъ, когда за какую-нибудь каплю крови душатъ тебя.
— Зато широкая спина купца вотъ наше блюдо!… То ли дло впиться въ толстый кряжъ какого-нибудь лавочника, когда онъ сидитъ и чай пьетъ, и обливается потомъ, а его между тмъ продуваетъ изъ окна втерокъ, и довольная славянская его душа шепчетъ:
— Хорошо!… важно!!… важнйшіе важно!…— И въ эту-то сладчайшую для него минуту завинтишь ему жальце до самыхъ подкожныхъ сальныхъ складовъ, такъ съ налету вцпишься, что чуть не перекувыркнешься,— ничяво-съ!… Накачиваетъ — себ свой ‘цвточный’, и хоть бы пошевельнулся!… Да что тутъ говорить о блошиномъ нашемъ хоботк, шиломъ сапожнымъ разв только проймешь его свиную тушу!…
— Но далеко совсмъ другое дло женщина, именно содрагательность ихъ относительно насъ, несчастныхъ наскомыхъ… Помилуйте, что тутъ хорошаго!… Иногда чувствуешь непріятное лихорадочное состояніе, да чтобъ согрться, и залзешь подъ корсетъ къ какой-нибудь барышн, положимъ къ моей несравненной Анненьк, милой Анн Петровн, чтобъ подслушать, что она будетъ говорить съ волочащимся за нею саперомъ. Она очень увлекается этимъ саперомъ, и думаетъ, что онъ на ней женится, а онъ паръ-амуръ, такъ готовъ хоть сейчасъ… Остановлю ее во время… Маменьки дома нтъ, худо можетъ случиться… молодые люди: у него это на ум, и у ней это на ум…
— Заберусь къ ней, и прислушаюсь, о чемъ они болтаютъ…
Онъ. Клянусь вамъ всмъ, что для меня есть святаго, что я не измню вамъ, Анна Петровна.
Она. Мужчины такъ хитры,— имъ какъ бы обмануть бдную двушку…
Онъ. Кажется, по моему взгляду, по моему голосу вы ясно видите, что я люблю васъ. Я люблю васъ, несравненная Анна Петровна. Я ставлю Бога въ свидтели, что я говорю истинно.

Молчаніе.

Онъ. Вы не сердитесь на меня? Нтъ?
Она. За что я буду на васъ сердиться?
Онъ. Нтъ, да такъ!… за что-нибудь?… Беретъ ея руку, а тутъ и пробжишь у ней по спин, чтобъ, вслуча нужды, для предупрежденія, укусить… Ее же, дуру, бережешь….. Пробжишь у ней по спин, а она внутренно проговоритъ: — Ахъ, проклятая блоха забралась!… Это отъ Амишки врно. Ишь, ишь какъ бгаетъ, мерзавка!… Она мн покоя не дастъ… Ужь только бы потомъ попалась!…
— Какія мысли, а…? Вотъ и оказывай посл этого благодяніе людямъ!…
Онъ (цалуетъ ея руку). Милая, прелестная ручка,— еслибъ она была моею!…
Вотъ тутъ и кусанешь ее въ самую поясницу…. въ нжную раздражительную поясницу, и именно въ тотъ самый нервикъ, въ который нужно… ну да ужь словомъ — знаешь свое дло!…
— Ахъ, Боже мой!… произнесетъ моя два, вздрогнувъ, точно она укололась иголкой…
Онъ. Что съ вами?… Вы поблднли…
Она (томно). Такъ, ничего… мн немного дурно…
Онъ. Не прикажете ли подать воды?…
Она. Нтъ, ничего не безпокойтесь.. и такъ пройдетъ… Здсь, угадывая уже напередъ, что можетъ случиться посл рукоцлованья, переселишься уже къ самому барину.
Онъ (продолжаетъ въ томъ же тон). О чемъ вы задумались?…
Она. Думаю, гд такъ долго осталась маменька…
Онъ. Вы не любите меня, Анна Петровна!
Видите, какъ мучаетъ бдную двку,— говоритъ, что она его не любить, а она въ немъ души не слышитъ, — и онъ это очень хорошо знаетъ… Подлые мужчины!…
Онъ. Вы меня не любите, Анна Петровна!…
Она. Ахъ, Боже мой, какія еще нужны вамъ доказательства моей любви?!…
Онъ. Если вы любите, то порадуйте меня. Докажите!…

Молчаніе.

Онъ. Докажите, если такъ!…
Она. Вы ужь получили это доказательство….
Онъ. Это было насильственно, принужденно…. Нтъ, а вы сами….

Молчаніе.

Онъ. Ну-те, поцалуйте…

(Придвигаетъ къ ней свой стулъ).

Прелестная, несравненная Анненька.
Она. Вы не уважаете меня…
Онъ (вскочивъ). Я?! Васъ не уважать? (Становится на колни). Клянусь вамъ…. А въ этотъ-то самый мигъ какъ типнешь его, мерзавца…. Ого-го!… пружинкой вскакиваетъ мой молодецъ!…
— Что съ вами?… Тутъ уже она спрашиваетъ его со скрытою улыбкою… ибо догадывается, что и съ нимъ наврное случилось то же самое, что съ ней, за минуту предъ симъ… то есть, тоже на счетъ блохи…
— Что съ вами?… спрашиваетъ она.
— Я, говоритъ, позабылъ отдать рапортъ генералу… Меня… меня могутъ исключить!…
А тутъ ему еще поддашь шаечку, дескать: ‘не ври, а убирайся поскорй!…’ ажъ въ потъ его броситъ!… Беретъ скорй каску и, прощаясь, нарочно щелкаетъ изо всей силы шпорами, чтобъ меня, значитъ, согнать,— видите какой умыселъ!… а я сижу плотно, и длаю свое дло…
— Служба… а-а… священная… а… вещь… лепечетъ онъ, пятясь къ дверямъ.
— И моя служба тоже священная вещь!… думаю я, продолжая ему угождать…
— Ахъ ты шельма расшельмовская!… бранится онъ, скача зайчикомъ черезъ дв ступеньки по лстниц… Онъ даже не слыхалъ, какъ его возлюбленная выразила сожалніе, что онъ такъ скоро уходитъ… Межъ тмъ я живо, чтобъ дальше отъ грха, маршъ отъ него на улицу, и попадусь потомъ изъ барскаго дома, за веревкой на ше повязанный, платокъ какого-нибудь саячника, и тамъ уже спокойно припоминаю приключенія этого дня…
Мужчинъ съ лошадиной кожей блоха не боится кусать, но вотъ что ожидаетъ бдную лошадку у прекраснаго пола:
Женщины, замтивъ блоху и слдя блестящими взорами за ея скачками, когда она длаетъ — прыгъ, прыгъ, прыгъ,— суютъ руку туда и сюда, и звонко восклицаютъ:
— Ахъ, ахъ, ахъ!
Случается, что он при этомъ живо дважды сдлаютъ:
— Тфу!… Тфу!…
Это значить, что блоха съ отчаянія вскочила имъ на самыя губки… Иногда он вдругъ съ огорченіемъ объявляютъ:
— Ушла, мерзавка!… и при этомъ даже топнутъ ножной…
Но чаще слышатся изъ нжныхъ устъ слова, выражающія побду, то есть:,
— А-а, попалась! И вслдъ затмъ несчастное наскомое подвергается лютйшей казни, сперва четвертованію между пальцами, а потомъ раздавленію подъ башмакомъ. Сердцу женскому тогда становится легче: месть исполнена!… Женщины любятъ месть, оттого он такъ, и любятъ дуэлистовъ-побдителей…
По окончаніи казни, грозная карательница плюетъ себ на кончики перстовъ и потомъ обтираетъ ихъ о рубашку,— обрядъ, нсколько похожій на очистительную жертву, такъ какъ убійство все-таки дло достойное лишь рукъ разбойника или палача… Подумаешь, женщины, эти ангелоподобныя, кроткія существа, палачи и разбойники!… Контрасты міра сего! Зачмъ вы такъ близко сошлись!… Способность любить, обнимать, ласкать, лелять, отдать не дороже клубники всю себя за обожаемый предметъ, и при всемъ этомъ посягательство на чужую жизнь — непостижимо!… Нтъ! Непремнно должна, быть, у нихъ гд-нибудь, скрыта маленькая шишечка разрушенія!… Непремнно!.. Съ клопами, которые тоже, заняли часть моей, и безъ того маленькой, комнаты, я обходился ршительно безъ, всякой церемоніи.. Разведу, бывало, мыльной воды, и спринцовкой фукъ туда, въ щель, или подъ шпалеры, гд они квартируютъ…
Я представляю себ, какъ они сидятъ тамъ себ въ своихъ трущобахъ и разсуждаютъ о торъ, что Архимедъ былъ ихъ пра-пра-пра… и вдругъ, при такихъ ихъ преніяхъ, я окачиваю ихъ мыльною водой!…
— Это что?… говорятъ они съ поспщностью и недрумніемъ,— никакъ, мыльная вода?… такъ и есть!… О подлая, тысячу разъ подлая, обманчивая, судьба!… Зачмъ же было родиться, когда надо такъ скоро умереть, и умереть такъ постыдно. О фатумъ, о Бюхнерь, ты правъ… Разрушеніе, безцльное разрушеніе, — удлъ міра сего!… И обданный мыломъ клопъ выскакивалъ и, отъ рзи въ живот, шелъ шаговъ пять на переднихъ лапахъ, совершенно какъ Фокинъ, длающій соло въ 5-й фигур французскаго кадриля на петербургскихъ шпицъ-балахъ…. Потомъ останавливался, замиралъ, и въ этомъ положеніи оставался вчно, представляя собою поразительный примръ того, что можно умереть безъ словъ, безъ звука. Безъ присутствія друга или любящаго женскаго существа, да даже наконецъ не сдлавъ завщанія, на драку остающимся посл тебя наслдникамъ… Ужасно, конечно, если строго разсудить!…
Блохъ же я ничмъ, не могъ истребить. Спрашивалъ въ аптекахъ снадобья противъ нихъ, мн отпускали его сейчасъ же, брали, деньги и — и надували!… Вы знаете, что наши фармацевты, господа нмцы, услужливый народъ,— чего ни спросишь у нихъ, все найдешь!… Спросите, напр., рекомендованнаго вамъ противъ ломоты человческаго жиру — дадутъ!… хоть свинаго, а дадутъ!… Спросите медвжьяго — дадутъ, и, медвжьяго, т. е. тоже свинаго. Спросите краснаго репейнаго масла — дадутъ деревяннаго масла, подцвченнаго альканнымъ корнемъ. Спросите желтой альтейной мази — дадутъ свинаго сала съ желтымъ инбиремъ. Спросите сассапарили — дадутъ нашего роднаго пырея. Главное дло здсь въ готовности… Наши аптекари не озадачиваютъ больнаго безотраднымъ отказомъ… Причемъ еще и зато спасибо имъ, что они сбываютъ наши отечественныя произведенія, свиное сало и пырей {Этого нынче наврно уже не длается….. Фуй, какъ эта можна… сказалъ мн на это одинъ здшній аптекарь…— Когда нмецъ сказалъ фуй, такъ, конечно, неможно….}.
Значитъ, до истребленія блохъ медицина еще не дошла, а дай Богъ! Хоть въ этомъ мы опередили бы иностранцевъ. Г. Илишу не худо бы приняться за это дло!…

—-

Изъ этихъ описаній читатель видитъ, что мой знакомый окруженъ былъ въ своей гаваньской конур всевозможными мелкими домочадцами. Это значитъ, что онъ жилъ у русскаго человка, который на счетъ животныхъ очень мягкосердъ и на основаніи этого мягкосердія его развлекали прусаки, блохи и клопы, но больше всего услаждалъ хозяйскій носъ-тромбонъ…
Но дальше, дальше о Гавани!… о внутренности тамошнихъ домовъ въ ночное время…
Я сказалъ уже, что въ Гавани вс уже спали. По комнатамъ двигались гаваньскіе запахи, а на этихъ запахахъ носились тамошнія сновиднія. Ярче всхъ были сновиднія улыбавшихся женщинъ. Имъ снилось, что он стоятъ передъ зеркаломъ и примриваютъ только-что купленное, только-что-разъ-всего надванное, принесенное торговкою, богатйшее барежевое платье, съ тремя оборками внизу, зеленью и цвтами, работы ужь наврно Вихманъ или Адтъ. Потомъ уже снился имъ мужъ, упавшій въ грязную яму,— что означало большія деньги, потомъ, все снились военные офицеры — это означало морозъ, хотя тогда — былъ іюль, потомъ все это сливалось въ какой-то молочнаго цвта хаосъ, и сквозь этотъ хаосъ молодая женщина, постепенно ясне и ясне, начинала различать губы своего сожителя, которыя протягивались къ ней и говорили довольно сонно:
— Позволь, мамура, я тебя поцалую…
Но это уже было положительно на яву, и потому отказать было нельзя…
Среди этихъ запаховъ и тишины мрно трудились стнные часы, съ розаномъ на циферблат, которые какъ будто ступали на одну ногу тверже, нежели на другую, и потому выговаривали:
— Чихъ-чахъ, чихъ-чахъ…
Если же имъ прходилось бить, то они били — грхъ сказать, но сперва хорошенько откашливались, а потомъ уже ударяли по колокольчику, и выходило, точно какъ будто у нихъ коклютъ съ чиханіемъ. Напримръ, если надо было ударить три часа, то вотъ что было слышно:
Э-Э — Э-тррр-чихъ — часъ.
Э-Э — Э-тррр-чихъ — два.
Э-Э — Э-тррр-чихъ — три — ни, ими…
Потомъ уже слышался только пошатывающійся ходъ маятника:
Чихъ-чахъ, чихъ-чахъ…
Среди этой тишины и скоромныхъ запаховъ сидлъ на лежанк Василій Иванычъ, тотъ самый котъ, который принималъ такое живое участіе въ получк жалованья. Котъ этотъ отличался отъ другихъ гаваньскихъ котовъ ужъ главное тмъ, что былъ рыжій, отвратительнаго ржаваго цвта, а вс остальные коты въ Гавани срые или черные.
Его знали во всхъ захолустьяхъ: на Петербургской, на Пескахъ, въ Коломн,— ршительно везд. И не даромъ! Что это былъ за котъ, и по наружности, и по внутреннимъ достоинствамъ!… Представьте же себ: рожа — гаже ничего нельзя выдумать, вся исцарапана котами, которые лапами старались защитить неприкосновенность супружескихъ правъ. Уши были до половины обкусаны, — тоже, врно, обиженными мужьями, хвоста не было, оставилъ его гд-то. Когда его объ этомъ спрашивали, онъ каждый разъ выдумывалъ новую исторію… Вралъ жестоко! На счетъ шерсти на брюх не было и помину, тоже, конечно, постарались друзья-товарищи, хоть онъ и уврялъ, будто жилъ полгода въ сырости: моль выла. Однимъ словомъ, наружность его была такъ отпечатана, что самому совстно было поглядться въ лужу, когда онъ переходилъ черезъ нее, кокетливо отряхая то ту, то другую лапку. Къ этому надо прибавить, что онъ былъ женатъ, но волокита былъ отчаянный.
Почтенные супруги-коты смотрли на него какъ на чорта. Бывало, только-что покажется онъ на забор, ужь другіе коты поднимаются съ мстъ на крыш, и начинаютъ вертть хвостами, видимо недовольные, что замтили его. Положимъ, они знали, что ихъ пятеро или шестеро отпотчиваютъ его такъ, что мое почтеніе, но вдь при этомъ и имъ самимъ всегда что-нибудь да доставалось отъ него, разбойника: или губу, прокусить, или ухо раздеретъ. ‘А ну если, Боже сохрани, глазъ вырветъ!’ думали они:— ‘куда тогда покажешься? Что станешь длать съ одной глядлкой?… Не только-что мыши, правой лапы своей не увидишь. Чиновнику…. тому можно быть безъ одного глаза, а коту положительно нельзя…’
Василій Иванычъ бывало, только что смерклось, и гаваньцы ушли въ избы черпать щи, ужь онъ, рыжая собака, тянется гд-нибудь по забору… по дорог обнюхиваетъ кусты… остановится… задней лапкой потрясетъ…. Уйди куда-нибудь другіе коты, на часъ времени, вернись — ужь онъ тутъ, точить лясы чужимъ бабамъ, а т, дуры, слушаютъ… удивительно какъ пріятно! ‘Ласковый такой, говорятъ, не знаемъ, говорятъ, что вы такъ къ нему не благоволите…’ Вотъ ужь дуры! такихъ дуръ, я думаю, нигд не найдешь. Въ глаза ихъ обсмиваетъ. А поди-ка, бывало, скажи, кто-нибудь, что-нибудь, про него — и и, батюшки! Оба ока готовы у мужа выцарапать за своего красавца…. Говорятъ: ‘Какія у него музыкальныя способности! какой талантъ! Еслибы онъ явился въ Павловск, мы уврены, — главное дло: мы!… мы уврены, что вс дамы сошли бы отъ него съ ума. Онъ затмилъ бы славу самого Штрауса… у него именно этотъ талантъ, для музыки въ саду, подъ открытымъ небомъ, то, что называютъ: ‘Gartenmusik’:
Не поймешь женскій полъ! Вдь ужь изъ рожъ-рожа, рыжій, отвратительный, съ исцарапанной физіономіей, куцый, измняетъ имъ на каждомъ шагу, он это знаютъ, но нтъ, нравится!…
Съ этимъ самымъ господиномъ случилось, дня три тому назадъ, пренепріятное происшествіе. Была поставлена, въ чулан, четверть телятины, крыса — и онъ очень хорошо зналъ которая — забралась туда, и выла на содомъ лучшемъ мст яму, а его отодрали, зато, якобы онъ виновникъ, некому больше высть, — вотъ какое мудрое заключеніе!… Василій Иваныч поклялся отомстить за это, но не хозяевамъ, немилосердно отстегавшимъ его — это слишкомъ большія власти, тяжеленько тягаться, послдней шубы лишишься, — нтъ, а положилъ онъ отомстить, во что бы то ни стало, той крыс, которая испортила телятину и по милости которой такъ взъерепенили ему спинные мускулы, не слушая, что онъ въ оправданіе, мяукалъ:
— Мяу, мяу — не я… не я… выслушайте же… ей-ей, не я, тутъ по крайней мр нисколько не виноватъ — мяу, мяу… Такъ положилъ Васенька отомститъ крыс. Онъ зналъ, что въ чулан ее не словишь, ей извстна случившаяся съ нимъ исторія, будетъ осторожна, не пойдетъ. И потому нашъ рыжій рыцарь ршилъ: караулить ее въ комнат, съ лежанки. Ныншняя ночь была третьей его безсмннаго дежурства. Онъ замтно похудлъ, отъ досады и вообще отъ внутренняго сильнаго волненія, большіе глаза его сдлались еще больше, а когти отъ злости какъ будто на половину выросли. Притаивъ дыханіе и глотая по временамъ слюну, онъ не сводилъ своихъ сухихъ зеленыхъ глазъ съ завтнаго отверстія, изъ котораго должна была появиться варварская крыса… Височныя его артеріи сильно бились… Порой онъ растворялъ ротъ, какъ бы пробуя челюсти… а о лапахъ и говорить нечего, т просто горли отъ нетерпнія, и даже дымились — такъ по крайней мр казалось ему…
— Погоди же ты, зловредная твоя натура, думалъ Василій Иванычъ: всажу же я теб въ бока десятокъ шпилекъ, въ инструментальномъ магазин Трагнана, у Каменнаго моста, нтъ такихъ кривыхъ и острыхъ хирургическихъ иглъ, какими угощу я тебя. А поди, небось, тоже, нженка, дворянка, горничная въ барскомъ дом: прыгни, схвати и сожми ее слегка только, по нашему, такъ сейчасъ пищать: ‘Ахъ, господи, какъ вы перепугали! ай! пустите, пожалуста!… Ой, какъ больно. Да что это? точно какъ будто у васъ на пальцахъ когти…?’
— А, вотъ и она!… И какъ крадется, какъ труситъ!.. дамскіе брючки трясутся. Ага!… ничего, ничего, смле… Вотъ такъ! Нюхаетъ воздухъ… Ужь извините: ничмъ другимъ не пахнетъ, кром какъ Гаванью…. Побжала, смотритъ на женскіе башмаки. Отвернулась, не нравятся: не отъ Соловьева взяты, даже не отъ Цлибева, простая работа, на Охт дланы или здсь, въ Гавани, вмст съ боченками и птичьими клтками…. Пробирается дальше. Съ дивана свсилась пола халата, на пол дыра, и вата видна…. Посмотрла на дыру, покачала головой: дескать, плохія хозяйки, могли бы зашитъ… Видитъ ночной чепчикъ лежитъ на полу, у стула. Встала на лапки, и пытается надтъ на себя… Больно великъ: покрылъ бы весь станъ…. а все-таки нравится: прижимаетъ лапку къ сердцу и къ губамъ… Смотритъ въ кухню: тамъ, думаетъ, спитъ та, которая носитъ его…
Сейчасъ побжитъ разсказывать все, что видла, своимъ сестрицамъ, золовкамъ и кумушкамъ… Бжитъ, бжитъ! Вишь, какъ торопится!… Ну, теперь, мадамъ, будьте благосклонны, не взыщите, если я эдакъ крошечку помну вашу сренькую шубку:
— Цапъ-царапъ!!…
— Оборвался, Васиканьчикъ, оборвался!… послышалось изъ дыры, куда юркнула срая барыня.,
— Что за дьяволъ…? Какимъ это образомъ я промахнулся? спрашивалъ самъ-себя нашъ пріятель, глядя съ конфуза прямо въ лежанку и часто вертя хвостомъ.
— Васенька? ты скоро ляжешь?… спросила его супружница, вышедши въ дымчатой бличьей шубк изъ кухни и потягиваясь. Василій Иванычъ не отвчалъ.
Изъ дыры послышалось:
— Васиканьчикъ! За какую это телятину ты мяукалъ оправданіе третьяго дня…?
— Не раздражай!… воскликнулъ и безъ того взбшенный Василій Иванычъ. Половицу отдеру, а достану тебя, если на то пошло.
— Съ кмъ ты тутъ, Васенька, разговариваешь? ласково спросила супруга, ласково глядя въ очи своему храброму повелителю.!
Онъ не отвчалъ.
— Что съ тобой, Васенька?
Она тронула его легонько лапкой за плечо.
— А вотъ что…
И еслибъ она во-время не отвернулась, то на утро пыляевскія притиранія, пожалуй, не исправили бы того, что надлала бы мужская запальчивость.
— Дерзкій! Я всегда иначе не называла, какъ дерзкій, другаго названія ты не стоишь. Я, какъ добрая жена, пришла звать, чтобъ шелъ спать… одной скучно…
— Ну да, наплевать на твою скуку! Спать… только и дла у нихъ, что спать!… На зло же теб не пойду! Прошляюсь всю ночь по крышамъ, а не пойду… вотъ теб!…
Кошечка вздохнула.
— Только три ночи я и была, прямо сказать, что счастлива!.. произнесла она горестно глядя въ полъ и покачивая головкой…
— А теб, небось, хотлось бы, чтобы я весь вкъ былъ пришить къ твоей шуб?… Какъ бы не такъ! И онъ съ сердцемъ вышелъ въ неплотно притворенную дверь.
— Н-да-съ!— снова замурлыкалъ онъ въ сняхъ. Разскажи эту штуку, что случилась со мной сегодня — никто не поврятъ, ни коты, ни чиновники.
Посл того Василій Иванычъ отправился къ булочному мастеру, почтенному Карль-Иваничу. Войдя къ нему во дворъ, онъ взобрался, по черной лстниц, на крышу, и за отсутствіемъ котовъ, началъ распвать ихъ женамъ: ‘Сжалься’, изъ ‘Роберта’. ‘Сжалься, сжалься!’плъ онъ, и взявъ въ утъ-діэзъ, затянулъ такъ неосторожно, что Карль-Иваничъ вышелъ самъ, въ собственный свой персонъ, на крыльцо и сталъ звать работника Ивана:
— Иваннъ! Иванинъ!…
Явился Иванъ.
— Какъ можна такъ крпка спиль! Ты нитшево не слишль?…
— Нтъ, ничего, отвчалъ Иванъ, лниво почесывая въ затылк. Въ эту минуту нашъ Васенька неистово затянулъ по нмецки, вызывая возлюбленную,
— Фрау, фррау!… комъ герраусъ!… (жена выходи).
— А!… слишль?… возобновилъ Карль-Иваничъ, указавъ рукой на крышу.
— Коты кричатъ, флегматически прибавилъ Иванъ.
— Ну да, это можна немношка кричиль, но никогда не такъ ушасно кричиль — фуй!
— Что же тутъ съ ними сдлаешь? Покричатъ, и перестанутъ.
Вдругъ, Васенька взялъ еще одною нотою ниже:
— Комъ герраусъ, герраусъ! заплъ онъ.
— Kreuz—Bataillon, noch einmal (ахъ, чтобы тебя разорвало!), забормоталъ и затопалъ Карль-Иваничъ. Den Kerl will ich schon forttreiben (ну ужь, не я буду, если я его не спроважу!), прибавилъ онъ и, сбжавъ съ лстницы, схватилъ съ земли первый попавшійся камень и бросилъ его на крышу.
Посл того все стихло, Иванъ ушелъ къ себ, а Карль-Иваничъ къ себ, къ своей Каролин Августовн, прилегъ къ ея теплому боку и попросилъ довольно прозаически — отодвинуться:
— Rk’ dich weiter…
Зато жъ и Каролина Августовна, въ ту же ночь, передъ утромъ, отплатила ему тмъ же, сказавъ:
— Oh, so geh’ doch… (а ну тебя).
Время было далеко уже подъ утро. Гаваньцы успли уже насладиться сладкимъ сномъ, и даже повернулись уже на другой бокъ, черные тараканы и желтые прусаки отчасти возвратились уже на свои постоянныя квартиры, одни подъ печку, а другіе на печку. Въ этотъ моментъ надъ однимъ изъ спящихъ гаваньскихъ титулярныхъ совтниковъ, по потолку, пробирался, съ кровожадными намреніями, клопъ.
Какъ ученикъ великаго Архимеда (вы знаете, что клоповъ называютъ математиками и артиллеристами), онъ, безошибочно примнивъ Ньютоновъ законъ, спустился въ желаемомъ направленіи, прямо на подушку, гд покоилась голова усерднаго калиграфа.
Грохнувшись на подушку, клопъ притворился мертвымъ, для того, чтобъ удостовриться: спить ли гаванецъ или нтъ. Лежитъ мой клопъ, мертве мертваго, и, кажется, даже самъ про себя увренъ, что онъ покойникъ, зарытъ въ землю и началъ уже гнить…
По тому же направленію, гд лежалъ трупомъ нашъ математикъ, — скакала блоха съ дочерью, державшеюся у ней на спин,— обыкновеніе, вроятно, перенятое этими наскомыми у кочующихъ аравитянъ.
Надобно замтить, что въ числ клоповъ, сидящихъ въ щеляхъ гаваньскихъ домовъ, есть такіе, которые воспитаны кровью подмастерьевъ съ тамошней ситцевой фабрики, уроженцевъ изъ французской Швейцаріи и коренныхъ нмцевъ, и вслдствіе сего они невольно наслдовали душевныя свойства, характеризующія потомковъ Хильдерика и Гансъ-Сакса.
Эти особенности сейчасъ же были замтны въ клопахъ, разгуливавшихъ по постели, когда они встртились съ блохой. Нмецкіе клопы, шедши кучкой, совершенно загородили ей дорогу. Блоха,— я и позабылъ сказать, что она уроженка города Риги, пріхавшая (nach Petersburg, um irgend eine Stelle zu bekommen) въ Петербургъ, чтобъ пріискать себ какое-нибудь мсто, — блоха остановилась, не зная, что ей длать, своротить ли всторону, или разсчитывать на любезность путниковъ.
Толстый краснорожій клопъ, истый канастеръ, Bairisch-Bier, очень грубо обратился къ блох:
— So marschiren Sie doch, zumKreuz-Schok-schwer’ Noth, noch einmal, oder gehen Sie aus dem Wege! Dumme Ceremonie… (Такъ проходите же, чортъ возъми, или дайте дорогу!… глупйшія церемоніи…)
— Sehr schn!… (Очень мило, нечего сказать!…) съ укоромъ отвчала уроженка Риги. Darauf werd’ ich Ihnen erwjedern mit den Worten unsere grossen Dichters:
‘Du weisst wohl nicht, mein Freund, wie grob Du bist?…’ (На это я вамъ отвчу словами нашего великаго поэта: ‘ты самъ, пріятель, я думаю, не знаешь, какъ ты грубъ!…’),
— ‘Im Deutschen lgt men, wenn man hflich ist’ (у нмцевъ — учтиво говорить значитъ лгать), замтилъ клопъ, читавшій на своемъ вку, конечно, не одинъ разъ, гтева ‘Фауста’.
— Lassen Sie doch, Franz Iwanitsch, die Dame durchpassieren (позвольте, Францъ Иванычъ, этой дам пройти) — мягкосердечно и вполголоса попросилъ своего камрада другой клопъ, сжалившись надъ положеніемъ нмки. Es muss eine Revakmserinn sein. Ich wette meinen Porzellanpfeifenkopf d’raaif, sie ist ans Ostseeprovinzen. Lassen,Sie. die Dame durch…(Она непремнно должна быть прізжая изъ Ревеля. Я готовъ прозакладывать мою фарфоровую трубку, что она изъ Остзейскихъ провинцій. Пропустите ее.)
— Mein’twegen, kann sie gehen (пускай скачетъ), сказалъ краснорожій клопъ, наконецъ смягчившись, и вс посторонились, и дали нмецкой дам пройдти.
Совсмъ другими при этомъ, показали себя клопы французской расы, ползавшіе тутъ же на подушкахъ. Они уже издали кричали лежащему своему товарищу, когда нмка была довольно близко отъ него:
— Laissez passer les dames!… Baudouin… Laissez passer les dames!… (Позвольте дамамъ пройти. Бодуэнъ, пропустите дамъ).
И Бодуэнъ, забывъ опасность, въ котцрой сдобы могъ находиться, если бы чиновникъ просдулся, услышавъ возл себя шумъ, вскочилъ, какъ встрепанный, на ноги и далъ дорогу сцапавшей дом, вжливо ей кланяясь.
— Passez, je vous en prie… (пожалуйте), сказалъ французъ.
— Ih danke Ihnen, mein Herr, von ganzem. Herzen (благодарю васъ отъ всего сердца)! говорила блоха, скача съ разинутымъ ртомъ, какъ собачка передъ шарманкой, и удостоивъ француза взглядомъ, въ которомъ блистала живйшая благодарность, не только отъ ней самой, но и отъ имени всхъ ратсгеровъ городовъ Ревеля и Риги.
Красавица балтійскихъ береговъ, приблизившись къ лицу спящаго, остановилась.
— Матильда! я будетъ его кусиль, затимъ, што онъ скверна чельвкъ, онъ визатка беротъ…
— Какъ же можно его укусить, маменька? онъ чиновникъ?…
— Эхе!.. сколька я кусиль шиновникъ! и какъ крпко кусиль! ай-яй!…
— Зачмъ это у него, маменька, пенька на щекахъ?
— Это баккенбардъ. Онъ не смлъ бородъ носить. Евона принципаль чичасъ скажить: ‘Либералъ!’ Ага! и даетъ ему такъ съ нога…— маршъ!…
Въ этотъ мигъ къ обимъ нмкамъ приблизился нашъ знакомецъ, Бодуэнъ.
— Je vous salue, mes dames (честь имю кланяться), сказалъ онъ вкрадчиво, и слегка поклонившись.
Высокая нмка встала во весь ростъ и съ очаровательною улыбкою сдлала реверансъ, по всмъ правиламъ Эбергарда, какъ онъ училъ во французскихъ пансіонахъ въ Петербург. Французъ былъ въ восторг, встртивъ такую свтскость въ новой Лапландіи. Онъ съ глубокимъ почтеніемъ произнесъ:
— Mes dames, je suis bien aise d’avoir l’honneur de faire vos connaissances, et j’aime croire que… -… (Очень радъ, что могу съ вами познакомиться, и мн пріятно быть уврену, что-э-э…)
— Mein Herr, перебила его вйка, немного сконаузясь, что она не объясняется на язык величайшей націи,— verzeihen Sie, ich spreche kein franzsisch… (извините, я не говорю по-французски).
— C’est dommage (очень жаль) — отвчалъ французъ.
— Милостива государь, начала нмка. Ви можна кавриль по русски? я русска…
— А… это карашо, отвчалъ французъ, обрадовавшись. Je parle tr&egrave,s bien le russe… (я превосходно знаю русскій языкъ).
— Я отшень, отшень рада, прибавила нмка. Ви будетъ кусиль эта каспадинъ попрежде.
— Я куситъ ево чичасъ, сказалъ французъ, и отважно, съ полною увренностью на успхъ, пошелъ впередъ, восторженный, забывъ все на свт, какъ будто дло шло о взятіи Малахова Кургана, потомъ кусанулъ спящаго въ верхнее вко, и живо отбжавъ нсколько шаговъ назадъ, притаился въ складк подушки.
Чиновникъ открылъ и почесалъ укушенный глазъ, находясь все еще какъ бы въ полусн, и снова закрылъ усталыя вки. Тутъ подошли къ нашимъ дйствующимъ лицамъ нмецкіе клопы, желавшіе, если можно, тоже получить ‘свой часть’ при длеж добычи. Не сказавъ ни ‘здравствуй’, ничего, они прямо объяснили свои права при этомъ раздл.
— Wir glauben, сказали они вс въ одинъ голосъ: wir knnen auch unsern Theil dabei haben?…. (Мы думаемъ, что и намъ можно получить законную частъ.)
— Что она нада? спросилъ французъ у нмки, не понявъ ни слова изъ сказаннаго нмцами.
— Ja, sie wollen… ich weiss nicht, wie ich es bersetzen soll… (Да видите, они хотятъ… Я не знаю, какъ бы мн это вамъ перевесть). Онъ вс кочетъ тоже кусиль…
Французъ закивалъ головою въ знакъ совершеннаго съ его стороны согласія.
— J’ у consens… (Я согласенъ), быстро сказалъ онъ. А ви согласна, мадамъ?
— Mein Gott, отвчала съ полуулыбкою нмка: ich kann doch nicht allein diesen Tschinownik aufessen. (Боже мой, ужель же вы думаете, что я одна могу състь этого чиновника.)
— Alors, commenons, началъ французъ, и было уже поползъ опять къ чиновничьему глазу.
— Warten Sie ein wenig… (постойте) заговорилъ одинъ изъ толпы нмцевъ, желая остановить француза. Dort sind noch einige von den Uns’rigen. Arme Teufel… Die haben, heute schon den dritten Tag, wahrhaftig, kein Krmchen im Munde gehabt. Die knnen dort an seinen Waden sich laben. (Тамъ идутъ еще нкоторые изъ нашихъ… Бдняжки! Сегодня уже третій день, какъ у нихъ крохи не было во рту…)
Дйствительно, у икръ спящаго ползли по постели еще четыре нмца.
— Karl! August! Alkmayer, Luschke!… (Карлъ, Августъ, Алькмайеръ, Лушке!…) крикнулъ тотъ же нмецъ четыремъ своимъ товарищамъ, о которыхъ онъ сейчасъ говорилъ. Ihr bleib’t dort und knn’t seine Waden nagen… (Вы позавтракаете тамъ на счетъ его икръ).
— Bon! (Ладно)! отвчали ему оттуда камрады.
— Allons, madame (Пойдемте, мадамъ), началъ французъ, обратившись къ нмк.
— Дай, посмотримъ, какъ будутъ нмцы распинать нашего хозяина, сказали русскіе клопы, сидя надъ щелями въ стн, въ кухн, и желая полюбоваться на предстоящее зрлище.
— Dort gibt’s was?… (Тамъ что-то затваютъ наши….) спросили нмецкіе клопы, закопошившись въ своихъ щеляхъ…
— Unser Wirth wird aufgezehrl… (Нашего хозяина хотятъ покушать…), отвчали имъ нмецкіе клопы, вышедшіе на поверхность стны и неожиданно увидвшіе своихъ собратовъ, внизу, приготовлявшихся къ аппетитному завтраку. Potz-Wetter! Wir knnen ja auch dabei sein!… (Ахъ, чортъ возьми!… Да вдь и намъ можно примазаться!…) воскликнули они, и поспшно стали спускаться внизъ по стн…
— Nehm’t uns mit!… (Возьмите насъ съ собой!) кричали имъ вслдъ оставшіеся въ щеляхъ нмцы, выскакивая въ попыхахъ и валясь на полъ, подл кровати, гд лежала жертва.
— Нашинайть! крикнулъ французъ, давая знакъ къ атак.
И въ одинъ мигъ десятка съ полтора клоповъ бросились, какъ фуріи-эвмениды въ древнихъ трагедіяхъ, и впились въ титулярнаго совтника, который въ эту минуту во сн игралъ въ преферансъ, держа на рукахъ восемь червей.
При первомъ приступъ француза и нмки, чиновникъ, не просыпаясь, сморщилъ вки и пошевелился…
— Nur zu!… кричали нмцы, сбгая по стн: die Lenden… die Hfte!… das Kreuz! tchtig! (Хорошенько его!… за ляжки!… за бока!… въ крестецъ!… накачивай!….) Wartet, wir kommen Euch zu Hlfe!… (Погодите, мы идемъ къ вамъ на подмогу!…)
Чиновникъ, ужаленный сразу въ нсколькихъ мстахъ, почувствовалъ рзкую боль и зачесался, но когда Бодуэнъ укусилъ его въ глазъ, онъ вскочилъ и произнесъ почесывая пораженный органъ зрнія:
— Ахъ, шельмовство! какъ жестоко укусилъ, подлецъ!.. Это непремнно клопъ. Нтъ, лучше пойду усну на диван.
Онъ взялъ подушку, захватилъ изъ другой комнаты лежавшій тамъ халатъ, кое-какъ надлъ его на себя, и звая, отправился на ‘новоселье’.
— Вотъ теб и на!… говорили, смсь, русскіе клопы. Нмцы-то остались съ носомъ. Хотли поужинать, а теперь, значить, тово, ‘маширъ на гаузъ’… Что, нчмуры? обсчитались?…
— Ну, ты, мельчитъ… ты, говедина съ черкаска пика…
— Говядина черкасскаго быка, передразнили разсмявшись, русскіе клопы.
Чиновникъ, между тмъ, бросивъ подушку на диванъ, легъ и покрылся халатомъ.
— И здсь, пожалуй, отъ нихъ проклятыхъ покою не будетъ, продолжалъ онъ, стараясь получше улечься.— Завтра же всхъ ихъ выживу, окаянныхъ.
Проговоря это, титулярный совтникъ повернулся къ стн и началъ забываться сладкимъ сномъ.
Всть, что клоповъ въ этомъ дом хотятъ окончательно уничтожить, и не дале какъ сегодня, съ быстротою телеграммъ разнеслась по всмъ клоповьимъ усадьбамъ. Волненіе сдлалось всеобщее. Клопы ходили кучками по главнымъ своимъ улицамъ и на площадяхъ. Сначала они кричали, шумли, строили планы, одинъ нелпе другаго, потомъ однакожъ увидли, что разсуждать некогда: срокъ данъ короткій. Французскіе клопы толковали, что, положимъ, l’me est immortelle et tout l’homme ne meurt pas, но что, все-таки, имъ хотлось бы еще пожить, по крайней мр хотя для того, чтобы увидть милую свою Францію, Севастопольскій-Бульваръ въ Париж, удивительныхъ своихъ соотечественниковъ, и еще боле удивительнаго въ нашъ вкъ Бонапарта, le nouveau Napolon le Grand.
При этомъ Бодуэнъ, успвшій уже близко познакомиться съ нмкой и уже начинавшій боле поглядывать на дочку, уврялъ ея маменьку, что ей нечего опасаться, ne craignez rien, madame, говорилъ онъ, что если только она хочетъ бжать, то для-этого представляются вс удобства, что ныньче, по милости французскихъ инженеровъ, желзныя дороги проведены уже отъ Петербурга до самой Ниццы, что вагоны мчатся съ такою быстротою, что даже не успваютъ скиснуть сливки, которыя привозятъ оттуда сюда каждое утро, что путевыя издержки, по милости французскихъ акціонеровъ, такъ ничтожны, что поздка отъ Гавани до Швейцаріи, напримръ, обходится всего 1 руб. сер., или, на французскія деньги, 4 франка, а на нмецкія 1 талеръ и два или три зильбергрошена, что, взаключеніе, онъ вс эти издержки беретъ на себя, даже если бы ей вздумалось прохать сухимъ путемъ до Калькутты. Въ вид же финала, онъ довершилъ этотъ монологъ желаніемъ, чтобы она спасалась во-время, причемъ онъ умолялъ, чтобъ она не безпокоилась о его ничтожной жизни, что если ему суждено пасть, то онъ падетъ какъ жертва варварства, неслыханнаго въ нашъ просвщенный вкъ, и тогда уже принужденъ будетъ отказать себ въ удовольствіи увидть ее еще разъ на этой планет, но что, если обстоятельства перемнятся, то онъ въ полномъ убжденіи встртиться съ нею, даже если бъ это было на другомъ полушаріи: въ такомъ случа онъ сдлаетъ ей визитъ прежде даже, чмъ губернатору.
Нмка отъ полноты чувствъ чуть было не бросилась на шею Бодуэну, но остановилась, сообразивъ, что если объ этомъ узнаютъ въ Риг — Scandal!…
Чтобъ оправиться, она сдлала вопросъ. (Слдующій разговоръ француза съ нмкой мы будемъ передавать въ извлеченіи).
— Чмъ же хотятъ васъ, несчастныхъ, истребить? спросила она.
— Вроятно мыломъ. Мыломъ, мадамъ!… Imaginez vous!… Quelle horreur! (Представьте, это ужасъ!…) Да объ этомъ не слыхано со временъ Катерины Медичи, съ самой Варфоломеевской ночи, когда было уничтожено до ста тысячъ…
— Клоповъ? спросила нмка.
— Нтъ, французовъ, гугенотовъ, мадамъ. Mais c’est la mme chose… (Этовсе равно) Мы тоже французы…
— Да вы бы подали адресъ, протестъ.
— Ахъ, милая мадамъ! Кому же мы подадимъ протестъ, когда онъ, вонъ, лежитъ какъ свинья? станетъ ли онъ насъ слушать!…
— Вы бы употребили силу…
— Мы это и хотимъ сдлать.
— Однакожъ, намъ надо, на всякій случай, приготовиться, сказала она, и хотла уже распрощаться съ Бодуэномъ, но онъ попросилъ позволенія проводить ее,— и они скоро исчезли со сцены.
Нмецкіе клопы мечтали о предстоящемъ нсколько иначе, нежели французы. Они разсуждали, что безспорно чувства на счетъ Vaterland (отечества) отличная вещь, но все же Butterbrod mit Kse oder Schinken (бутербродъ съ сыромъ или ветчиной) несравненно сытне… Что гд родится больше хлба и картофеля — тамъ и отечество, что въ этомъ отношеніи желудокъ самый лучшій Wegweiser… (указатель), что если и хочется увидть еще разъ отчизну, прибавляли они, то это единственно для того, чтобы общею массою единомыслящихъ нмецкихъ головъ ршить неразршимые безъ нихъ вопросы, касательно устройства всего человчества, т. е. чтобы у людей былъ одинъ языкъ, положимъ хоть нмецкій, одн идеи, одн нравственныя наклонности, одинъ cultus, одни убжденія, словомъ, чтобы у всхъ былъ ‘разна калиберъ, но одна фасонъ’. Вотъ для чего, говорили они, хотлось бы имъ увидть отечество и жить, какъ можно дольше, ‘чтобъ сдлать людей счастливыми’, sonst, прибавляли они, безъ этой мысли, das ganze Leben ist Jux (вся жизнь наша дрянь), и они готовы ‘закрывайтъ свой глази’ хоть сію минуту. Одно только казалось имъ при этомъ гадко, именно мысль о томъ, что скажутъ ихъ земляки, хоть, напримръ, въ Гогенцоллернъ-Зигмаринген, въ Липпе-Детмольд, или въ Прейсишъ-Поммерн, откуда они родомъ, что скажутъ они, когда услышатъ, что нмцы въ Гавани умерли такою безславною смертью — отъ мыла!…
— Фуй! Abscheulich!… (отвратительно). Das ist ja schon mehr, als Scandal!… (Это хуже еще чмъ скандалъ).
Русскіе клопы, первые услышавшіе эту всть и первые сообщившіе ее нмцамъ и французамъ, погорланили, погорланили, да и заключили коротко:
— Ну, чтожъ? двухъ смертей не будете, а одной не миновать.
Но какъ бы то ни было, надобно же было что-нибудь предпринять.
Война, война! слышалось отовсюду. Баталіоны стягивались и образовывали полки, полки — дивизіи, дивизіи — корпуса.
Посл этого не только клопы, но прусаки, тараканы и мухи въ одинъ голосъ ршили, что имъ не сдобровать, когда проснется великанъ-чиновникъ. Но все же не оставалось ничего больше, какъ идти впередъ.
Французскія колонны двинулись первые, напвая:
Les fonctionnaires seront mordus!
Ah, a ira, a ira, a ira!…
За ними двинулись нмцы, подъ свой любимый національный маршъ:
Nur immer langsam voran,
Nur immer langsam voran!
Tilli bom, tilli bom, tilli bom, bom, bom!
Когда пришлось двинуться русской колонн, начальникъ ея скомандовалъ громовымъ голосомъ:
— На мст! Лво, право, лво, право! разъ, два, три, четыре! маршъ!
И псенники грянули извстный во всхъ петербургскихъ захолустьяхъ маршъ, на извстный голосъ и не мене извстныя слова:
‘Прекрасенъ итальянскій садъ,
Въ немъ нтъ конца затямъ барскимъ,
Но лучше бъ было во сто кратъ,
Когда бъ фонтанъ забилъ шампанскимъ.
Нааливай, братъ, нааливай,
Только насъ не забывай!’
Но клоповьи предпріятія, увы, не только не увнчались желаннымъ успхомъ, но кончились ничмъ, потому что чиновникъ вскор раскрылъ глазушки, умылся, одлся, и ушелъ къ заутрен.

VII.

Утро, какъ бы то ни было, наступило. Солнце прошло уже четвертую часть небосклона, однообразно голубаго, какъ Адріатическое море, давно уже оно, прищуриваясь, съ улыбкою поглядывало сквозь чиновничьи окна на красовавшіеся на столахъ пустые графины, съ недопитый рюмками, а также на засохшій на сковород треугольникъ яичницы, на огрызокъ зеленаго огурца, на огромный кувшинъ съ квасомъ, который стоялъ на часахъ у ножки дивана, въ головахъ спавшаго на немъ хозяина, однимъ словомъ, любопытное дневное свтило готово было заглянуть даже въ спальню, да молодыя хозяйки знали уже за нимъ эту слабость и закрывали окно хотъ грязною, но все-таки кисейною занавскою.
Поднимаясь выше и выше, солнце съ чрезвычайно довольнымъ лицомъ какъ будто бы говорило про себя: ‘Очень радо, очень радо, слава Богу: мои гаваньцы получили уже жалованье…’
На мосткахъ Офицерской улицы стоялъ пастухъ и наигрывалъ на длинной желзной труб любимый коровій гимнъ, подражая въ этомъ случа кавалерійскому сигналу:
‘Не прозвайте трубный звукъ сигнала!…’
Въ авангард стада, флегматически поворачиваясь, выступалъ быкъ, джонъ-буль, смотрвшій на все глазами матеріалиста, угрюмый, недовольный, желавшій, чтобъ провалился весь міръ, кром, разумется, пастбищъ… Онъ ворчалъ на гаваньскихъ хозяекъ, что он долго ‘проклажаются за проклятымъ кофеищемъ, долго не выгоняютъ его пестрыхъ сожительницъ, и каждый разъ, когда молодая особа, съ рогатымъ куафюромъ и кисточкою на конц хвоста, поспшно, но не очень-то ловко переступивъ большими лапеньками черезъ порогъ калитки, являлась на улицу, съ отрывистыми визгливыми возгласами: ‘Иду! иду!…’, брюзга джонъ-буль бормоталъ протяжно:
— Ну-ну-ну-ну…
Какъ живущіе въ казармахъ всегда выйдутъ на улицу, чтобъ посмотрть, когда полкъ отправляется на ученье, такъ тоже и гаваньскія собаки непремнно всегда выйдутъ на улицу — посмотрть, когда коровы отправляются въ поле.
Стадо, двигаясь по улиц, вытаскивало изъ грязнаго грунта то ту, то другую ногу или весело шлепало по жидкой грязи. Пастухъ наигрывалъ, коровы мычали, быкъ изрдка, поднявъ къ верху морду и заворотивъ верхнюю губу, протяжно втягивалъ въ себя воздухъ, какъ будто онъ сейчасъ только понюхалъ изъ уксусной бутылки и хочетъ этимъ показать, что тамъ ‘кисло…’
Вдругъ изъ растворенныхъ настежъ воротъ, съ огорода, точно съ цпи сорвавшись, выскочилъ галопомъ на улицу саврасый конь, великорусской породы, довольно пожилой меринъ, съ громадными размрами тла, угловатыми костями, аляповатыми копытами и, къ девершенію красы, со страшно ссажженной спиною, признакомъ удивительнаго раднья того, кто за нимъ ходилъ. Этотъ меринъ былъ типъ русской породы. Огромная головизна, вислогубый, на толстйшихъ ногахъ, неповоротливый, лнивый, капризный и очень любилъ кнутъ, короче: если на-счетъ красоты хотите, то ‘лшій’, но зато если вы обратите вниманіе на грудь, на крестецъ, то непремнно скажете:— ‘Вывезетъ!… Съ мста пудовъ сто возьметъ!’
Этотъ самый мужчина, выскочивъ галопомъ на улицу, сейчасъ же уменьшилъ шагъ и, почувствовавъ себя на свобод, поднялъ выше обыкновеннаго голову, и потомъ понесся крупной рысцой мимо коровъ.
Теленокъ, мимо котораго пробжала лошадь, скривилъ по собачьи хвостъ и отмочилъ пять или шесть преуморительныхъ прыжковъ, бокомъ-бокомъ и какъ бы вызывая:
— А ну-те-ка, господа, кто такъ сдлаетъ? кто эдакъ уметъ? вотъ эдакъ…
Дв коровы было попытали счастья, но тотчасъ же увидли, что выходитъ совсмъ плохо, и бросили.
Голодные гаваньскіе псы, наскучивъ однообразнымъ церемоніальнымъ шествіемъ и будучи крайне удивлены такою выходкою однокопытнаго молодца, сколько они замтили, необратившаго на нихъ ровно никакого вниманія, рванулись съ мста и торопливо проворчавъ: рыр— рырр…. понеслись вслдъ за нимъ, а потомъ, опередивъ нашего бгуна, принялись прядать подъ его мордой и лаять, дескать:
— А ты чего выскочилъ? а теб что здсь нужно, губанъ длинногривый?…
Нашъ саврасый, когда-то самъ страшный шалунъ, увидвъ вокругъ себя легко скачущихъ собакъ, вспомнилъ свою нжную юность, уцлвшіе три фунта горячей крови заиграли въ немъ, лошадиное сердце не выдержало, и мой ломовикъ, желая доказать всмъ и каждому, что онъ еще въ состояніи отхватать любое антраша, лягнулъ правою заднею ногою на воздухъ, потомъ, сдлавъ три отчаянные прыжка, собрался въ клубокъ и понесся по улиц, только брызги и комки грязи летли и шлепались о мостки, заборы и чиновничьи окна. Онъ летлъ, глядя на свои большія расщепленныя копыта и туго сгибающіяся колни, и только что не выговаривалъ:
— Эхъ, вы, ноженьки мои! Десятокъ бы годковъ скинуть съ костей моихъ, такъ я бы не то показалъ! Уходила меня проклятая петербургская булыжная мостовая! Четырехъ лтъ больше не прослужитъ здсь ни одна лошадь, сейчасъ колнки скривятся. А ну-ка, однакожъ, попробуемъ… Ухъ ты, ну!…
Доскакавъ до конца улицы, нашъ длинногривый баринъ остановился, гордо посмотрлъ на об стороны, и фыркулъ, точно какъ будто желая сказать:
— Чиновники? Гд чиновники? Сколько ихъ тутъ? Давайте ихъ сюда!
Собаки, не отстававшія отъ него, тоже вмст съ нимъ остановились, стали смотрть ему въ глаза, лаять и просить его:
— Да ну, что же ты сталъ, гау! гау! а мы было только расходились… гау! гау!
Воодушевленный, можетъ быть, этими воззваніями, конь вдругъ сдлалъ снова прыжокъ впередъ, лягнулъ, такъ для фокуса, раза четыре на воздухъ, и снова покатилъ, что есть мочи, смотря съ улыбкою въ землю и выговаривая копытами:
— Титулярный, титулярный, титулярный!…
Собакамъ этого только и нужно было. Он съ лаемъ и визгомъ понеслись за нимъ, бормоча:
— Давно-бы такъ! Рырр-рыр-рырр! Чудакъ эдакій! Рырр-рыр-рырр!
Такимъ манеромъ наши пріятели мигомъ отхватали все Голодайное-поле, съ кустарниками и болотами, и остановились уже тогда, когда дальше некуда было бжать, потому что дальше было взморье. Конь переводилъ духъ и думалъ:
— Поди, Евлампій теперь бжитъ съ недоуздкомъ по мосткамъ и бранитъ меня. Впрочемъ, чтожъ такое, и то сказать: надо же хоть разъ позволить себ какое-нибудь удовольствіе…
Еще боле, чмъ онъ, уставшія собаки лежали неподалеку отъ него, высунувъ языкъ и разсуждая:
— Вотъ такъ прогулялись: отмахали во весь духъ версты три, — бездлица!…
Время между тмъ подвигалось уже къ полдню. Гаваньскія хозяйки давно уже опрокинули, вверхъ дномъ, горшки съ гречневой кашей, которая, осторожно вылзши изъ нихъ, румянилась пнкою. На сковород трещалъ жарившійся на русскомъ масл картофель. Въ кухняхъ аппетитно попахивало жаренымъ лучкомъ…
Въ эти блаженные часы, у раствореннаго окна, сидлъ у стола и писалъ гаваньскій молодой чиновникъ, съ лошадиною профилью, черноволосый, сангвиническаго темперамента, относительно же канцелярскаго достоинства — калиграфъ.
На стн, въ двухъ шагахъ отъ чиновника, сидла муха, срая, съ далеко расходящимися крыльями, которыя даютъ ей видъ треугольника. Надобно прибавить, что муха эта была злйшая изъ злыхъ. Она давно уже сидла и посматривала на чиновника, потирая передними лапками и говоря про себя:
— Какъ бы уловчиться такъ, чтобъ непремнно ссть ему на длинный носъ?… А непремнно надо ссть!… Смерть хочется поиграть, мухъ осталось мало,— страшная скука!…
И муха, улыбаясь и изъ подъ лобья посматривая на чиновника, чаще прежняго стала потирать лапки…
Чиновникъ въ это время, поводивъ раза три перомъ по воздуху, надъ самою бумагою, лихо черкнулъ имъ и съ одного почерка вывелъ заглавную букву С.
— Экъ, какъ важно вышло! молвилъ онъ. Просто будто раскланивается и хочетъ сказать: ‘мое почтенье-съ!’
Затмъ онъ принялся выписывать остальныя части слова: ‘Слушали’… Муха, считая вроятно этотъ моментъ самымъ удобнымъ для выполненія своего, плана, снялась съ мста и направилась къ чиновничьему носу. Калиграфъ, не глядя, отмахнулъ ее, но она, сдлавъ кругъ надъ его головой, опять направилась къ благороднйшей части его тла. Чиновникъ снова задумчиво обмахнулся, въ третій разъ муха чуть-чуть не сла на завтный носъ. Писатель еле удостоилъ ее косвеннымъ взглядомъ, но уже съ сердцемъ махнулъ по неотвязчивому наскомому и даже произнесъ:
— А ну тебя къ лшему…
Муха сла на бортъ стола, на другой сторон. Чиновникъ хотлъ продолжать писаніе. Но срая его пріятельница, вмст съ движеніемъ его руки, слетла и снова попыталась произвесть съ разу нсколько отчаянныхъ наступательныхъ дйствій. Она, жужжа, очутилась передъ самымъ носомъ чиновника. На этотъ разъ онъ уже оставилъ занятіе, а она все-таки продолжала гнусть:
— Нтъ, на носъ, на носъ дай ссть!…
Чиновникъ отмахивался и говорилъ:
— Что ты? что ты? анаема эдакая!…
Муха не унималась.
— Нтъ! да ты встань, встань!…. на носъ дай ссть!…
— Да что ты въ самомъ дл, чортъ тебя возьми?!… воскликнулъ чиновникъ.
Онъ вскочилъ и чуть было не поймалъ ее, но она, увернувшись, сла на прежнее мсто, на стн.
— Еще эдакой шельмы съ роду не видывалъ, ей-Богу! Постой же… въ кухн у меня, есть гд-то, хлопалка.
И онъ пошелъ въ кухню. Муха полетла за нимъ слдомъ… Онъ на ходу какъ бы инстинктивно оглянулся. Срая красавица завертлась передъ нимъ…
— Какова анаема-то! Сзади летитъ, за мною, покорно прошу!… Ишь ты! ишь!… Съ ума что-ли ты сошла? или обълась чего-нибудь? Фу ты, фу ты!..
— На носъ, на носъ дай ссть!… жужжала муха.
Онъ схватилъ со стола ручникъ и, сдлавъ нсколько взмаховъ, примолвилъ:
— А вотъ этого не любишь?… этого не любишь?… Онъ махалъ ручникомъ направо и налво… Муха забсновалась и зажужжала:
— Ты не даешь ссть?… такъ сяду же!… а что?…
— Тфу ты! сплюнулъ чиновникъ на чуть-чуть не влетвшую ему въ ротъ муху, но тутъ однако, удачно жахнувъ, полотенцемъ, вышвырнулъ ее въ растворенное окно и живо затворилъ его.
Муха сла на стекл, по ту сторону окошка.
— Я тебя, шельма эдакая, я теб дамъ! сказалъ чиновникъ, узнавъ ее и грозя ей кулакомъ.
Теперь, читатель, я прошу васъ перенестись, со мною къ тихо журчащему ручью, на берегу котораго, подъ тнью вковаго дуба, въ высокой душистой трав, прикурнувъ на мягкой кочк, лежалъ и спалъ богатырскимъ сномъ нашъ ддушка-втеръ, въ нанковомъ халат, тиковыхъ шароварахъ и въ туфляхъ, надтыхъ на босу ногу. Онъ лежалъ ничкомъ и храплъ,— и все: деревья, душистая трава, красные и синіе цвточки, съ фіолетовыми и радужными крыльями птички, рубиновыя, сапфировыя и яхонтовыя наскомыя — все соблюдало страшную тишину, боясь, чтобы, Боже сохрани! не разбудить ддку… Проснется — тогда бда! Всмъ достанется!… Строптивый старикъ шутить не любить…
Долговязый кузнечикъ, подобравъ полы своего зеленаго кафтана, думалъ было вздсть на тонкій стебель красиваго куколя полеваго, но усастый черномазый толстякъ-жукъ схватилъ его за ногу, и пробасилъ сквозь зубы:
— Эка, теб неймется…
Кузнечикъ посмотрлъ на него въ недоумніи, но потомъ догадался, и сказалъ шопотомъ:
— Я и забылъ совсмъ…
Лягушка, приплывъ къ берегу, и гребнувъ въ послдній разъ лапками, хотла уже что-то такое проквакать.
Вдругъ стоявшій близъ этого мста куликъ, увидвъ ее и сдлавъ два скачка, долбанулъ ее въ голову и сказалъ:
— Вотъ это за мастерство, съ какимъ вы изволили переплыть съ той стороны на эту…
Не отвтивъ ни одного слова, лягушка скакнула обратно въ воду, и скрылась изъ виду.
Полоротая ворона, налетвъ, сла на вершину дуба, надъ старикомъ, и вытянула уже было шею, чтобъ произнесть свое сладкорчивое ‘каркъ’ и передать то необъяснимое чувство удовольствія, которое разливалось у ней по всему тлу, посл сей часъ только-что утоленнаго ею голода… вдругъ тутъ же порхавшій малютка-зефиръ, замтивъ воронье намреніе, сталъ передъ нею на втку, схватилъ ее за горло, и сдавивъ такъ, что у каркуньи глаза вылзли, зашиплъ, дрожа отъ ярости:
— Что ты? что ты! Жидъ-те дери!… Потомъ, наклонилъ ей голову, указалъ на спавшаго и примолвилъ:
— Видишь?!.. выпустилъ изъ рукъ птицу, и далъ ей толчка въ шею.
Бдная ворона, рада-радешенька, что дешево отдлалась, понеслась, дай Богъ крылья, и только тогда очнулась, когда, отлетвъ сажень сто, услась на мачтовую ель. Отряхнувшись, она однакожъ привела въ дйствіе языкъ и горло:
— Такъ только на парррадахъ поступаютъ!…. на парррадахъ!… да! городовые, а не зефиры!… на паррадахъ!!! кричала она.
Въ это время по небу двигалась срая тучка. Доплывъ до того мста, гд спалъ сердитый старикъ, и увидвъ его, она перепугалась и уронила нсколько дождевыхъ капель. Одна изъ нихъ, пробравшись сквозь втви дуба, упала старцу прямо на голую шею. Ддка вздрогнулъ, какъ будто кто его ущипнулъ, вскочилъ на ноги, отступилъ шаговъ на десять назадъ, и взглянувъ гнвными очами на вершину дерева, загремлъ такимъ голосомъ, что зашатался весь дремучій дубнякъ и соснякъ, притаившіяся въ окрестностяхъ лягушки со страху начали прядать въ воду, садясь при этомъ ближнему на голову, на шею и на спину и бранясь какъ бабы изъ за шайки въ торговыхъ баняхъ. Пучеглазый русакъ, бросившись со всхъ четырехъ ногъ, въ-попыхахъ наступилъ на крота, и когда землеройка замтилъ ему неловкость его, то онъ взвалилъ всю вину на него же, и выразился очень грубо:
— Чортъ суетъ васъ подъ ноги, почтеннйшій.
Миленькая блочка, перелетвъ тоже съ испуга черезъ нашу срую пріятельницу, ворону, только на третьемъ отъ нея дерев успла на-скоро проговорить:
— Извините: кажется, я черезъ васъ перескочила?…
— Помилуйте, очень не мудрено, — понятное дло, отвчала вщунья.
— И вы тоже улетаете? прибавила блочка, скача съ одного дерева на другое. Не хотите встртиться со старикомъ?…
— Ну его къ чорту,— отвчала ворона, махая крылищами.
Ддушка между тмъ гремлъ надъ дубомъ:
— Не мало на своемъ вку вырвалъ я вашего брата. Врно, и, теб того же хочется?
Дубъ зашелестилъ всми листками, а туча отъ страху поблла… Низкопоклонная ива, согнувшись до самой земли, и въ знакъ глубочайшаго почтенія, повернувъ длинные листья вверхъ блымъ исподомъ, осмлилась доложить, что это-де дождевая туча неслась съ запада, съ нмецкой стороны, и при вид его чести, перепугалась и капнула….
Взбленился нашъ ддка.
— Это ты, егоза! твои это проказы!… гаркнулъ онъ, и подобравъ полы халата, полетлъ, поднимаясь выше и выше, вслдъ за тучей, и хватая небо и землю распростертыми руками, отъ взмаха которыхъ поднимались вихри и становилась пыль столбомъ, засыпая глаза лошадямъ, кучерамъ и кондукторамъ.
На Выборгской ддушка, еще больше разгулявшись, расшаталъ 2-й сухопутный госпиталь, на Петербургской сбросилъ горшокъ съ олеандромъ съ окошка, на Васильевскомъ-Острову онъ налегъ прежде всего на флюгарки, которыя, повернувшись по направленію къ Смоленскому полю, затряслись, какъ въ лихорадк, и торопливо заскрипли:
— Туда, туда! въ Гавань, въ Гавань, ддушка!…
Ддк все равно было, куда бы ни летть, лишь бы гнать бдную тучу. Онъ въ самомъ дл гребнулъ нсколько разъ, и помчался въ Гавань. Когда онъ катилъ по Большому-проспекту, ему попался на встрчу шагавшій задумчиво по мосткамъ чиновникъ, съ портфелемъ подъ мышкой.
Ддка сорвалъ съ него фуражку, и покатилъ ее по улиц. Чиновникъ побжалъ за нею. Фуражка, катясь, подпрыгивала и, подпрыгивая, поддразнивала:
‘Ужь ты, гой еси, канцелярскій сынъ!
‘Пробги, сударь, хоть немножечко,
‘Разогни, сударь, свою спинушку…’
Чиновникъ бжалъ за шапкою и, стараясь схватить ее, причитывалъ:
— Те-те-те-те-те! терем-тетете! Не бги же такъ, моя лапушка!
Но едва только догонитъ фуражку, и вотъ-вотъ уже думаетъ схватить ее, а она, какъ будто кто сзади крикнетъ ей, что ее хватаютъ, пустится снова, пуще того, и катится и подпрыгиваетъ и, подпрыгивая, приговариваетъ:
‘Пробги, сударь, еще капельку,
‘Ну, немножечко, еще крошечку,
‘Разомни, сударь, свои косточки,
‘Свои косточки, канцелярскія!…’
Чиновникъ бжалъ, и сталъ уже браниться, и бранился онъ и выговаривалъ:
— Эка шельма ты, эка подлая! Эка подлая! разшельмовская.
А шапочка, подпрыгивая, все упрашивала:
‘Пробги еще, мой жизненочекъ!
‘Ну немножечко, еще крошечку!’
И выбившись изъ силъ и уморивъ хозяина, дйствительно свалилась въ канаву, и легла плашмя на воду.
— Ну, не каналья-ли ты? сказалъ чиновникъ, доставъ изъ канавы фуражку и отряхая ее. Точно, кто научилъ ее бжать и поддразнивать!… Духъ едва могу перевести, право!…
Вбжавъ въ Гавань, ддка сбросилъ юбки и рубашки съ веревокъ, сушившіяся на дворахъ, заставилъ увидвшихъ это тамошнихъ хозяекъ, взвизгнувъ: ай, батюшки!… бжать поднимать, отряхать и замывать упавшее блье. Потомъ, захлопнувъ нсколько оконныхъ половинокъ и форточекъ, онъ силою загналъ въ растворенныя двери, въ кабакъ, одного старика, отставнаго чиновника, такъ что тотъ тогда только могъ хорошенько опомниться, когда очутился за порогомъ, въ ‘общей пріемной’…
— Съ нами крестная сила!… сказалъ старина, трижды перекрестясь. Господи помилуй! Экой втеръ!… Насильно человка въ кабакъ загналъ!… и не помышлялъ нисколько входить… ей, ей, нисколько…
Пошаливъ такимъ образомъ, ддка принялся за валявшіяся на пригоркахъ стружки и щепки, и смшивая все это съ пескомъ и пылью, вскор взбаламутилъ всю природу, такъ что вышло ужасъ что за гадость: солнце спряталось, и въ этомъ аду и мутобсіи слышно было, какъ хлопаютъ отворяющіяся и затворяющіяся огородниковы калитки и ворота. Среди свиста, скрипа, стона и всевозможныхъ напвовъ заборовъ и лачугъ доносились со Смоленскаго-поля мрные веселые трубные звуки горнистовъ, наигрывавшихъ вольный шагъ. Подъ эти мрные звуки бжали,— трухъ, трухъ, трухъ,— торопясь домой, гулявшія по мосткамъ гаваньскія барышни…
— Ай, ай, ай! Наши бдные зонтики! воскликнули он, прибавляя шагу.
Другія гаваньскія хозяйки, бывши дома, выставили цвты на улицу. ‘Пускай смочитъ и освжитъ листики…’ Мутная гаваньская рчушка стала еще мутне… Колюшка вся ушла на дно, въ свои тинистые и иловатые притоны… Втеръ ревлъ, словно его дерутъ на Конной въ четыре плети. Дождь безъ всякой церемоніи лилъ, какъ изъ ведра, и хлесталъ немилосердно по гаваньскинъ крышамъ, окнамъ, заборамъ, мосткамъ и фуражкамъ возвращавшихся изъ должности чиновниковъ.
— Дай-ка я васъ немного поподчую, господа гаваньскіе чиновники!… лепеталъ онъ, стегая въ догонку по загривку и по спин улепетывавшихъ жителей мирной слободки. Вотъ эвдакъ любите ли? А вотъ эвдакъ жалуете ли? Ача-ча-ча-ча, мои милые!…
— Эво, какъ началъ угощать, варваръ!… говорили гаваньскіе домовладльцы, осторожно бжа по скользкимъ мосткамъ.
Вечеромъ ддка загналъ дневной свтъ, Богъ знаетъ, куда, за синее море, настала такая тьма кромшная, что ни эти не было видно: точно будто кто сажи напустилъ, вмсто воздуха.
Поздно вечеромъ, старикъ чиновникъ, засидвшись въ должности, возвращался во свояси, и пробирался по грязи, вдоль забора, по одному изъ гаваньскихъ переулковъ, гд отъ роду-родовъ никогда не бывало мостковъ, и хотя ему знакомы были вс стежки, но онъ не миновалъ таки, чтобы не влзть обими ногами въ канаву, которую угораздило наполниться водою въ уровень съ берегами, какъ будто нарочно для того, чтобы гаванецъ зачерпнулъ голенищами, а потомъ, кое-какъ выкарабкавшись, задиралъ кверху то ту, то другую ногу, выливая грязную тинистую жижу и громко ругая рыжую собаку, начальника отдленія, который продержалъ его до 8 часовъ.
Но вотъ сверкнула молнія, и яркой желтой огненной полосою, точно какъ расплавленнымъ золотомъ, пробжала, извиваясь, по темносинему, какъ воронье крыло, небесному своду, и освтила гаваньскіе домики, тамошнюю церковь, съ коричневымъ куполомъ, Кроншпицъ съ мрачно чернвшимися на немъ пушками, расходившееся полотно взморья, дальнія березы Ковша и шагавшаго по грязи, по переулку, и промокшаго до костей чиновника. Почти тотчасъ же послдовалъ яростный ударъ грома,— и дождь, который, какъ будто дожидался этого сигнала, пустился еще сильне ‘накачивать’. Словно необъятной величины чудовище, забравъ въ ротъ половину взморья, поднялось до облакъ, и оттуда, для потхи, то сомкнетъ, то снова разинетъ пасть, пуская на бдные гаваньскіе бараки цлые ручьи страшнаго дождя, который лилъ, стегалъ и приговаривалъ:
А ча-ча-ча-ча! Вотъ еще-еще! Ужу-жу-жу-жу!…
Межъ тмъ ддушка-втеръ убрался — врно къ себ домой въ избу, на полати, лежитъ тамъ преспокойно да потягивается… Но дождь все еще ливмя льетъ, небесный огонь поминутно обдаетъ гршную землю, заставляя православныхъ оснять себя крестнымъ знаменіемъ, а тхъ, которые потрусливй, даже спрятаться и просидть до самаго утра за нарочно отодвинутымъ шкапомъ или пролежать подъ душною периной… Громъ ликовалъ, какъ одушевленный, перекатываясь съ одного конца неба на другой и грохоталъ:
— Ого-го-го-го! Трата-та-та-та?… Вотъ ужо я васъ, титулярники! Ого-го-го-го, трата-та-та-та!… всмъ достанется вамъ на пряники!…

VIII.

Однакожъ, пока мы такимъ образомъ бесдуемъ съ вами, читатель, въ роскошныхъ садахъ восхваляемой мною слободки поспли уже вишни. Да не только что поспли, но ихъ уже давно съли чиновники, но прежде чиновниковъ воробьи. Но случаю того, что вишни поспли, мужской полъ началъ ‘строить лясы’ своимъ супругамъ, завладвшимъ, какъ мы знаемъ, всею ихъ казною. Они обыкновенно въ этомъ случа робко обращаютъ къ нимъ рчь, вщая такъ:
— Не дурно бы, енечка, было купить четвертную, и сварганить настойку на вишняхъ съ косточками, и водка несравненно лучше, если взять четвертью, и тоже, если кто придетъ, не стыдно принять и угостить, а то этотъ проклятый сивоплясъ ужасъ какъ надолъ… Какъ ты думаешь, еня? а?
— Чтожъ? можно купить… отвчаетъ ему довольно безучастно сожительница. Но и этого уже довольно: съ чиновнаго лица робость и страхъ исчезли въ одинъ мигъ, ихъ какъ будто сдуло втромъ. Супругъ, съ радостнымъ сердцемъ и съ большими глазами, усиливаетъ приступъ…
— Я бы сходилъ теперь…
— Успешь! отвчаютъ ему опять безучастно.
Чиновникъ поднимаетъ только брови. ‘Обжогся…’ думаетъ онъ.
— Я такъ только сказалъ, потому что у меня теперь время есть, прибавляетъ онъ невиннйшимъ голосомъ.
Хозяйка молчитъ. Онъ поворачивается на каблук и уходитъ въ комнату.
— Если начать очень ужь приставать, такъ хуже — догадается… Хитрйшія созданія эти женщины, благоразумно разсуждаетъ онъ самъ съ собою, отмривая аршинные шаги. Удивительное дло: когда нтъ этой проклятой водки или денегъ, тогда-то тебя и подмываетъ выпить. Тьфу! слюна даже бьетъ!… И чиновникъ сплюнулъ.
Супружница, окончивъ стряпню, садится, чтобъ отдохнуть, и наливаетъ кофе, себ и мужу.
— Хочешь?… спрашиваетъ она, вздохнувъ отъ усталости и опустивъ руки на колни.
— Пожалуй, чашечку дай! отвчаетъ онъ разсяннымъ голосомъ, и потомъ сейчасъ-же прибавляетъ: Если теб, еня, нравится чепчикъ, что приносила Николавна, такъ ты купи его, я возьму впередъ у казначея, тмъ боле, что я вчера получилъ работу постороннюю… для одного студента…. лекціи переписывать… по двугривенному съ листа… Деньги врныя… У тебя сколько теперь въ наличности? Вдь хватитъ, чтобъ отдать Николаевн.
— У меня тамъ пять рублей, говорить простодушная еона Андреева, обрадовавшись возможности пріобрсть обновку. Да я не знаю… деньги эти я берегу для расхода…
— Чтожъ для расхода? Деньги мы наживаемъ, а не они насъ…
— Такъ-то такъ, а и безъ нихъ тоже нельзя. Если бы я не разсчитывала, да не вела хозяйства…
— Все это я очень хорошо знаю, и зато теб огромное спасибо, что ты такая домоводка… другая щеголиха-жена какъ разъ пуститъ мужа въ трубу… Но съ другой стороны надо и то сказать, что когда мы состаремся, тогда зачмъ и наряды?…
— Разумется… Но вдь тоже если и средства…
— Полно теб говорить о средствахъ.
Мужъ подходитъ къ супруг, и обнявъ ее, цлуетъ и уговариваетъ:
— Полно теб, моя куропатка… цесарка эдакая… говорить о средствахъ. Богъ дастъ, живы и здоровы будемъ, такъ и средства будутъ. Въ самомъ дл, одвайся-ка, да ступай къ Николавн, а то, пожалуй, перебьютъ… другіе купятъ. Сколько она проситъ за чепчикъ?
— Да два рубля только.
— Чтожъ? это не дорого. Я нахожу, что это даже очень не дорого. Денегъ, ты говоришь, всего пять рублей у тебя? Или, можетъ быть, еще кой-что припрятано?
— Нтъ, накажи Богъ, всего пять рублей. Зачмъ я стану даромъ божиться?
— Да я врю, врю — перебилъ онъ, а самъ подумалъ: ‘Ишь вдь, бестія! а вчера, когда просилъ на косушку, то начала заврять всми святыми, что три рубля только и есть, на хозяйство. И такъ-таки и отбоярилась, потомъ вслухъ прибавилъ!
— Пять рублей… значить, какъ разъ и довольно: на чепчикъ два рубля и на четверть…
— Нтъ ужь, Шурочка, водки не нужно, завтра, когда получишь, можешь взять.
— ‘Опять обжогся!’ подумалъ про себя чиновникъ.— Послушай, мамурочка, продолжалъ онъ вслухъ: я теб, кажется, ни въ чемъ никогда не отказывалъ, а ты мн не хочешь сдлать и этого удовольствія…
— Перестань, пожалуете, не врю ни за что: какое удовольствіе можетъ быть въ этомъ проклятомъ винищ…
— Да ты, разумется, не понимаешь, когда не пьешь, а мужчинамъ нельзя… Водка веселить нашего брата, и мысли какъ-то бойче складываются…
— Пей кофей-то…
— Сейчасъ, сейчасъ… Такъ какъ же, мамурочка? можно?… И всего-то надо рубль съ четвертакомъ…
— Шутка!… недлю можно прожить, если аккуратно жить…
— Ей Богу, я теб, какъ сказалъ, завтра же доставлю эти пять рублей! Поди, достань, душенька… Ну поди-же…
Онъ опять обнялъ и поцловалъ жену.
— Ахъ, Шурочка! какъ я этого не люблю, право…
И она съ недовольною миною встала, и пошла къ комоду, въ другую комнату.
Чиновникъ отъ восхищенія чуть не щелкнулъ пальцами и радостнымъ шопотомъ произнесъ:
— Будетъ, будетъ!… ш-ш-ш.
Выхлебнувъ разомъ изъ чашки простывшій кофе, онъ вдругъ взялъ большой кухонный ножъ, и снявъ съ печки сухое полшко, принялся было колоть его, ршительно не зная самъ, для чего онъ это длаетъ. Въ эту минуту вошла въ кухню его благоврная.
— Что ты тутъ мастеришь? сердито спросила она.
— Хочу наколоть растопокъ.
— Вотъ уже чего терпть не могу, произнесла она, торопливо и сердито отнимая у мужа ножъ.
— Что такое?… Теб же хотлъ помочь…
— Смотри, пожалуй, какой услужливый вдругъ сталъ. Другой разъ просишь, просишь, такъ куды теб! Замашетъ руками, и не подступайся, а тутъ вдругъ какое усердіе явилось!…
— Увряю тебя, я ничего больше, какъ хотлъ помочь теб, больше ничего. Вижу, что растопки нтъ, я и взялъ полно…
— Замолчи, ради самого Христа! смерть не люблю, ненавижу этой неоткровенности… скажи лучше прямо, что водки хочется купить.
— Нисколько… ей-Богу…
— Не ври, не божись, не поврю ни за что на свт. Ахъ, какіе вс эти мужчины противные! а еще говорятъ, что только одн женщины лукавы…
Между супругами установилось на нкоторое время неловкое молчаніе.
— А что, мамочка, ты принесла? спрашиваетъ наконецъ супругъ совсмъ ужь униженнымъ голосомъ.
— На! сердито отвчаетъ ему сожительница, и суетъ въ руку завернутыя въ бумажку деньги.
— Сколько тутъ?… спрашиваетъ онъ, окончательно ужъ потеряннымъ голосомъ.
— Полтора рубля, отвчаетъ она съ досадой.
У чиновника почти дыханье захватывается… Снявъ висвшую на гвозд, въ кухн, шинель, онъ выходить въ сни и, захвативъ изъ чулана четвертную бутыль, отправляется за увеселителемъ человческаго духа.
Намренія его, надобно сказать, были благія и вполн хозяйственныя. Онъ хотлъ только купить ‘четвертную’ и, настоявъ на вишняхъ, беречь для гостей, для какого нибудь праздника или особеннаго случая, но вышло иначе. Лишь только перенесъ онъ правую ногу черезъ порогъ зданія, съ лентообразно извивающейся вывской, лишь только, говорю, онъ вошелъ, какъ уже знакомые намъ члены неразлучнаго ‘трилистника’, стоявшіе кучкой у окна и что-то усердно жевавшіе, тотчасъ вс трое разомъ гаркнули:
— А-а-а! Солнышко ты наше красное! радость ты наша свтлая!…
— Здорово… сухо привтствовалъ вошедшій, не очень-то будучи радъ, что повстрчалъ этихъ ‘лапчатыхъ гусей’, отъ которыхъ, онъ зналъ, трудно будетъ ему отдлаться…
— Здорово, здорово, дружище! здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе! отвчали три солидные друга. Каждый протянулъ ему руку, которую онъ не совсмъ ловко пожалъ, потому что мшала лвая рука, занятая бутылью.
— Покажи-ка, покажи, что у тебя тамъ, подъ полою? сказалъ Курячья-Слпота, улыбаясь и мигая красными вками. Ты какъ будто маненько заваливаешь лвое плечо?… прибавилъ онъ и, не дождавшись, пока тотъ самъ покажетъ спрятанное, отвернулъ у него полу пальто, надтаго въ накидку. Ахъ, подлецъ! воскликнулъ Слпка. Представьте: четвертная!… И вдь какъ печально и тихонько вошелъ!… точно онъ за квасомъ идетъ… хотлъ келейно отъ друзей упиться сегодня… Какова анаема-то? а?…
— Нисколько не келейно, отвчалъ серьозно Шурочка, напротивъ… Шелъ купить водки… Не знаю чмъ настоять… Думаю вишнями.
— Чмъ хочешь настой, хоть дресвой, только насъ позови, поддалъ Рододендронъ. Сегодня вечеромъ почнешь, что-ли?
— Экъ ты хватилъ: сегодня вечеромъ!… возразилъ пришедшій. Когда же она успетъ настояться?
— Ничего, мы и ненастоянную выпьемъ.
— Ну, да, ненастоянную…
— Да что ты, въ самомъ дл, Шурка, чортъ тебя возьми, кочевряжишься-то? заговорилъ Слпота.
— Нисколько не кочевряжусь, а нельзя!… Мн надо сегодня вечеромъ дло длать. А вотъ, если хотите, четвертакъ, который будетъ сдачи, съ полутора рубля, извольте, идетъ!…
— Ладно, давай!… сказалъ черномазый чиновникъ. Такимъ манеромъ, господа, сейчасъ явится у насъ полштофъ. Прикладывайте. Съ васъ, двоихъ, по пятачку съ рыла. Я жертвую гривенникъ, прибавилъ онъ, и сейчасъ же ползъ въ брючный карманъ, за деньгами.
— Вотъ мои пять копекъ въ общую кассу… произнесъ задумчиво рыжій Рододендронъ.
— Три копйки, молвилъ тоже задумчиво Курячья-Слпота. Вотъ еще дв…
— Закуску, господа, каждый беретъ по своему усмотрнію!… крикнулъ черномазый франтъ, собирая въ пригоршню выложенныя всми на окно деньги… Ну, что жа ты, четвертакъ-то?… заключилъ онъ, взглянувъ во вс глаза на Шурочку. Тотъ, молча, положилъ требуемый четвертакъ на протянутую черномазымъ руку.
— Но только вотъ что, господа, предварилъ онъ, со значительною миною: уговоръ лучше денегъ…
— Не починать сегодня четвертной, перебилъ Слпота, съ красными вками, едва сдержавъ улыбку… Ну, конечно, понятная вещь… прибавилъ онъ, и подошелъ къ стойк…
Спектакль кончился слдующимъ финаломъ: за первымъ ‘гальбштифелемъ’ вскор явился другой, поставленный рыжимъ Рододендрономъ, потомъ, неизвстно уже какимъ образомъ, посл третьяго гальбштифеля, они вс, гуртомъ, ввалились съ пустою сткляницей въ хоромы сожительнцы Шурочки, и, желая, почему-то, защищать приведеннаго, начали объясняться такимъ ломанымъ языкомъ, что добрая женщина только и могла себ растолковать одно: ‘Что не всегда можно настаивать водку вишнями’.

IX.

Августъ мсяцъ перевалилъ уже за половину. День замтно убавился. Вечера стали темны, и не только ночной, но и дневной воздухъ не тотъ уже, не такъ уже мягокъ и тепелъ, какъ въ іюн или въ половин іюля, притомъ, къ нему слишкомъ уже много примшано непрозрачной тяжелой берлинской лазури, вообще того, чмъ навваетъ на васъ угрюмый колоритъ картинъ, списанныхъ съ финляндской гранитной мстности… Безпечно веселая природа сдлалась какъ-то задумчиве, шаги ея разсчитанне, она не тратитъ силъ понапрасну, тмъ боле, что удлила уже отъ себя свои лучшія силы новой жизни, посл нея слдующей, а сама приготовляется къ созерцанію прошлаго, къ воспоминанію о лучшихъ минутахъ.
Но вотъ обаятельная августовская ночь легла на невскія воды, и ярко блещетъ мсяцъ съ безоблачнаго голубаго неба, и своимъ серебристымъ свтомъ обливаетъ спящую землю, и весь долъ дышетъ прохладой, и трепещется струящаяся поверхность прекрасной стихіи…
Отворилося окошко въ гаваньскомъ сромъ двухъэтажномъ деревянномъ домик, и выглянула изъ него блокурая головка… Посмотри, душенька, подыши немножко свжимъ воздухомъ, вздохни привольнй полной двичьей грудью!… Напротивъ ея, у раствореннаго окна, сидитъ молодой чиновникъ. Онъ зналъ, что она скоро стукнетъ окошкомъ, и она тоже очень хорошо знала, что онъ непремнно сидитъ у окна, и дожидается, когда она выглянетъ… Какая досада, вонъ плетется старикъ, ома Игнатичъ!.. Надо поскорй затворить окно, не то увидитъ — Богъ знаетъ, что подумаетъ и выдумаетъ на нее… Прощайте, милая сосдка! Спокойной ночи! если только можете спать спокойно въ эти лта…
Въ эту же самую минуту у ‘Вольнаго острова’ сидятъ, въ челнокахъ, не вдалек другъ отъ друга, два старика, гаваньскіе чиновники, которые, подъхавъ къ камышу, выросшему уже довольно порядочно изъ воды, сбросили съ одного конца ладьи веревку съ камнемъ, подгребли вверхъ, противъ теченія, и сбросивъ другую веревку съ камнемъ, напослдокъ установились неподвижно и, размотавъ медленно лсу длинной удочки, также медленно смотря на свтъ, насадили на оба крючка удочки два червяка, живо завилявшихъ своими красными кольчатыми хвостиками, спустили ихъ въ воду, отдали на сажень лсу, побжавшую отъ нихъ въ глубину, и затмъ шумно понюхавъ березинскаго табаку изъ тавлинки, стали ожидать, пока разбойникъ окунь-камышникъ не дернетъ удку и не зазвонитъ колокольчикъ или не загремитъ бубенчикъ… А окунь дергаетъ отлично, не то что плотва, шельма, которая то и дло обгрызетъ червяка. Ужъ зато старикъ и знаетъ, что это именно плотва пошаливаетъ… Угорь хоть тоже хорошо клюетъ, особенно но утру, но такъ аккуратно берется за червяка, что не подсачь его {Подсачивать значитъ подхватывать рыбу въ вод сачкомъ. Сачокъ — стка, мшокъ, привязанный къ обручу на короткой палк.}, когда дотянешь до поверхности воды, выпуститъ червяка, и убжитъ, да еще, того гляди, и лсу перепутаетъ…
За капустой да за картофелемъ гаваньцы не видали, какъ и сентябрь отхваталъ. Все смотритъ совсмъ ужь осенью. Небо сдлалось изъ синяго зеленоватымъ. Отъ одного этого цвта ветъ холодомъ и грустью! Солнце только что покажется, въ половин дня, и опять спрячется за свинцовыя облака, точно оно ошиблось, не то хотло сдлать.
Нжная и чувствительная липа пожелтла раньше другихъ деревьевъ, теперь на ней остались одни голые сучья!…
Когда-то статная береза опустила свои тонкіе прутья, и какъ только не промолвитъ:
— Ну-что я теперь буду длать? Примите въ соображеніе, господа, мое теперешнее положеніе.. Высокаго роста кленъ, когда-то хорошо жившій баринъ, теперь растопырилъ на воздухъ толстыя руки, и вотъ-вотъ, слышно, говоритъ:
— Я съ своей стороны, друзья мои, могу по крайней мр сказать то, что я насладился жизнію вполн!
Роскошные листья его, разбросанные теперь по земл, валяются вокругъ него, развяны втромъ, какъ промотанныя депозитки… Они пожелтли, покраснли и начинаютъ уже тлть…
Бдныя яблони и вишни давнымъ давно уже облетли и, простирая руки къ небесамъ, кажется, молятъ: Сжальтесь!… Quid sum miser!…
Но не вс еще деревья скинули съ себя свои лтнія одежды: есть и такія, которыя, какъ гуляки мастеровые, въ своихъ засаленыхъ халатцахъ, ‘прихватили’ къ воскресенью еще понедльникъ, русское ‘узенькое воскресенье’, или нмецкій ‘Blaue Montag’, и додаютъ и допиваютъ вчерашнее и третьеподняшнее..
Красная бузина, волчьи ягоды и сирень кантуютъ еще, ‘напослдяхъ’, зеленясь еле-уцлвшими листьями, и, вмст съ рябиною и калиною, желтютъ своми плодами, но уже и ихъ хватило суровымъ утреннимъ морозомъ, который, какъ пуристъ и врагъ всякихъ увеселеній, ударилъ по нимъ вмст съ пріятелемъ своимъ, сверюкомъ. Посмотрите, какъ они дернули по зеленымъ и краснымъ листьямъ ивы!… Мало того что они осыпались, но и залетли, повисли на другихъ деревьяхъ… Экъ они ихъ метнули!…
Маститый старецъ, герой ‘Среди долины ровныя’, тоже, туда же, тянется за молодежью… Посмотрите, пожалуста: вс почти до одного листика цлы, желты, красны, но цлы.
А на сирень такъ умора поглядть. Словно промотавшійся франтъ, съ крупными желаніями, но съ малыми средствами. Вдь ужь обмишурилась совсмъ, профинтила свои пахучіе мелкоцвтные гроздья, въ которыхъ такъ удачно и мило была смшана лазурь съ карминомъ, вдь ужь сверюкъ съ русскимъ морозомъ обкусали листья, вдь ужъ хватило ихъ ржавчиной, вдь ужь на половину лишь осталось гардероба, — нтъ!… хочется пожуировать.
Мелкотравчатый злакъ, демократія, уцлла вся!… Чистосердечная дура катаетъ на вс… ‘Эхъ, была небыла!… По девяти копекъ, братцы, съ каждаго… За хозяиномъ ашшо тово… есть маненько получить…’ А денегъ не хватило, такъ полушубокъ но боку. ‘Вдь шуба что?… Шуба дура: мужикъ претъ, а она все его гретъ’.
Проклятая крапива, какъ проклятая судьба, пристраивается ко всмъ!… Никто ея не слушаетъ, но вс должны терпть. Однако и по ней уже дохнулъ злой сверюкъ, и ея длинные зубчатые листики слегка отморожены, почернли…
Темныя сосны и ели, какъ департаментскіе сторожа старики, выслужившіе свой срокъ стоятъ, и покачиваютъ своими иглистыми втвями, и думаютъ только о мрачныхъ дняхъ, о черныхъ дрогахъ и родномъ кладбищ…
А ты что, мой милый крыжовникъ?… И ты тоже ставишь ребромъ послднюю копйку!… И ты тоже не хочешь отстать отъ другихъ!… Домовито-бережно накопленные листики еще держатся на крпкихъ колючихъ прутьяхъ…
Несчастный, всми забытый, восточный кипарисъ стоитъ уныло, какъ бднякъ, въ одномъ фрак, съ длинными озябшими синеватыми красными пальцами, прохваченный холодомъ сквозь рубашку и согрвающій себя только надеждою — хоть завтра тепло пообдать.
Какіе-то жалкіе кустики довершаютъ пейзажъ… Скучно, грустно!… такъ и хочется ‘домой’, такъ и думается обо всемъ печальномъ, непріятномъ, о глупо-ненавистной кончин, о разрушеніи….
Вотъ когда бы вамъ кстати встртиться съ правящейся вамъ женщиной!…. Она съ разу разсяла бы вс ваши грустныя мечты, освтила бы всю эту мрачную картину радостнымъ лучомъ и заставила бы все улыбнуться!….
Но ея нтъ!… Она въ пышныхъ своихъ чертогахъ, одна, прозаически прохаживается, ступаетъ мрно по цвтному ковру, и досадно смотритъ на матовый свтъ лампы, на широкіе нжнозеленые листья тропическихъ растеній, на глупйшія бронзовыя бездлушки, на глупо спящаго попугая въ мдной клтк, и на сладостно фантастическій свтъ луны, пробивающійся сквозь темныя сторы…
Тишина!…
По тонкимъ втвямъ осины скачутъ хлопотуньи — чечетки. Пть он не умютъ. Хоть и скачутъ-то — и то великое дло!… По старымъ стволамъ яблонь лазятъ меланхолики-пестрые дятлы, которые, подражая современнымъ медикамъ, постукиваютъ и выслушиваютъ, желая узнать: не сдлалась ли тамъ, внутри, какая нибудь порча и не завелись ли тамъ червячки.
Собаченка, съ длиннымъ туловищемъ на короткихъ лапахъ, нчто въ род таксы, сидя у запертой калитки, дрожитъ и какъ будто выговариваетъ:
— Да вдь холодно, мочи нтъ какъ холодно!… Полушубочекъ, больно жиденькій, больно вытертый, насквозь прохватываетъ!…

X.

Уже довольно поздно. Воздухъ посвжлъ порядкомъ. Теперь самая настоящая охота на утокъ, думаютъ гаваньцы, самая лучшая, разумется, если бы эти наихитрйшія птицы садились такъ близко и умирали такъ скоро, что — ‘пифъ!’ — утка, ‘пяфъ!’ — другая, ‘бацъ!’ — третья, ‘хлопъ!…’ — четвертая, или разомъ дв щтукц… А то он обыкновенно летятъ высоко, садятся далеко, ступишь шагъ — слетаютъ, а попадешь — улетаютъ…
Безъ шутокъ, теперь самая лучшая охота на утокъ.
Посмотрите-ка, какая пропасть гаваньскихъ охотниковъ, съ ружьями и собаками, съхалась на ‘Вольный Островъ’, зато самое и названный ‘Вольнымъ’, что тамъ эти чиновники могутъ вволю, безъ запрета, хлопать по всякой налетной дичи, которая, въ полномъ числ штукъ и совершенномъ здравіи, переносится на ‘Кашеварку’, на ‘Косу’ и на ‘Три-Мыска’, гд уже и бьютъ ее настоящимъ образомъ: т. е. дробью, а не бранью.
Выдвинувъ и совершенно вытащивъ челны на берегъ, гаваньскіе стрлки расположились кто-гд, подл кустовъ. Посл того, пошли искать щепокъ и дощечекъ, прибиваемыхъ моряной. Набравъ топлива, они на опаленныхъ или такъ называемыхъ ‘старыхъ, насиженныхъ’ мстахъ ставятъ ребромъ два кирпича или два булыжника, кладутъ въ ихъ промежутокъ, на-кресть, щепки, полшки и дощечки. Устроивъ это, достаютъ огня фосфорною спичкою, держа ее въ шапк, чтобъ не задуло втромъ, зажигаютъ маленькій костеръ, и, наконецъ, поверхъ него ставятъ мдный чайникъ съ водою. Огонь весело принимается за дло: щепки и сырыя доски затрещали и зашипли, и вскор костры вспыхнули по всему протяженію довольно длиннаго берега, и на ‘Вольномъ’ импровизованная иллюминація!…
На темносиней небесной степи, на самой середин, остановился свтлый мсяцъ, и смотритъ съ улыбкою на гаваньскихъ охотниковъ. Онъ съ этою неизмнною улыбкою смотритъ на нихъ часто, смотритъ: то всмъ лицомъ, то повернувшись бокомъ — профилью, смотритъ, и какъ будто бы спрашиваетъ самого себя:
— Ужель сегодня убьютъ что нибудь мои драгоцнные гаваньцы?…
Подбросивъ въ огонь бойко трещащихъ свжихъ втвей ивы и ольхи, жерары-гаваньцы заняли мста вокругъ костровъ, кто стоя, кто сидя, а кто лежа, на чиновничьемъ брюшк, вверхъ чиновничьимъ брюшкомъ, или же на боку…
Огонь быстро началъ роста, постепенно ярче и красне освщая покрытыя мракомъ группы кустовъ и прислоненныя къ нимъ ружья, вмст съ рзко отдлявшимися фигурами охотниковъ и собакъ, потомъ, выдвинутые на берегъ челны, и, наконецъ уже, сбжавъ немного дальше, освтилъ черную массу тихо катившихся водъ и тихо колыхавшіяся, тихо шушукавшія полосы темнозеленаго камыша…
Въ эту минуту описываемая картина была совершенно въ рембрандтовскомъ род: на всемъ рзкая тнь, глубокая мрачная тнь, отъ которой сжимается сердце и ужасъ сильне закрадывается въ вашу душу! Мсяцъ, который конечно отлично знаетъ теорію освщенія, какъ бы нарочно спрятался на короткое время за облака, и, посмотрите пожалуста, какъ рисуется вотъ этотъ молодой человкъ, что сейчасъ подошелъ къ огню и мшаетъ въ немъ палкою!… Фу, какіе контуры! Ванъ-Ринъ, ршительно Ванъ-Ринъ!…
Но опять выкатилъ мсяцъ, и, желая, Богъ знаетъ въ который разъ, подтвердить, что природа выше искусства, хватилъ по небу, по вод, по камышу и по дальнему берегу… И улыбается еще, разбойникъ… Экая рожа глупая… Лавочникъ… лабазникъ! ничего больше не скажешь, взглянувши на физіобразію, но какой страшный талантъ, какой неизмримо-страшный талантъ! Сосны-то, елки-то какъ освтилъ на томъ берегу, а?… Что вы скажете?… а кусты-то ольшняка?… А взморье?!… Не знаешь, куда прежде смотрть… Какова дорожка-то?… Ась? Каково-съ?… Не стыдно пригласить, нимфъ, чтобъ протанцовали… Правда, что не стыдно… Что это тамъ вдали?… Туманъ или ужь въ самомъ дл призраки? Богъ ихъ знаетъ, но только удивительно какъ хорошо!…
А вотъ и чайникъ привтливо закипаетъ! Вода въ немъ забила ключемъ и плескала изъ носика… И била и плескала и выговаривала:
‘Плюхъ, плюхъ… Дудки, дудки…
Не убить вамъ дикой утки…’
Занимающій должность чаеразливателя, приподнявъ палочкой ручку чайника, снялъ и поставилъ его у огня, потомъ снялъ крышку и, всыпавъ половину взятой порціи чая въ кипятокъ, опять закрылъ друга и собесдника русскихъ исходныхъ людей.
Сдлавъ это, онъ досталъ изъ корзинки небольшую блую скатеретку, которая относительно близны пропустила три или четыре очереди, а между тмъ почти ежедневно здила на ‘Вольный’, и вслдствіе сего страшно замаслилась, отъ ветчины, и отъ губъ, вшихъ эту ветчину, и отъ нжныхъ ручекъ, по волчьему раздиравшихъ эту ветчину и прятавшихъ ее по ту сторону канцелярскихъ зубовъ. Разостлавъ эту скатерть, Ганимедъ выложилъ на нее пластъ ветчины съ жиромъ, фунта въ три, потомъ, изъ той же корзинки вынулъ выглядывавшую изъ угла бутылку съ кокоревскимъ ромомъ и рядомъ съ нею два полуштофа. Все это, вмст, съ рюмкою, безъ ножки, помстилъ онъ въ должномъ порядк на скатерти. Когда все это было готово, онъ вытащилъ изъ ягташа пол-хлба, отрзалъ два толстые ломтя и, перерзавъ ихъ поперегъ, на малыя доли, положилъ это аккуратно на охотничью трапезу.
— Ты весь чай положилъ? спросилъ молодой черноволосый охотникъ, съ лошадиной профилью, помните, тотъ самый, къ которому такъ приставала муха.
— Нтъ, половину только.
— То-то… прибавила лошадиная профиль. А то нечего бы было заварить посл, утромъ, а утромъ-то, тово, прохватитъ… вонъ, вишь какъ трава покрылась морозомъ, заключилъ онъ и указалъ на лужайку, въ самомъ дл серебрившуюся отъ лежавшаго на ней инея.
— А что, господа, продолжалъ чаеразливатель, не пройдтись ли намъ, прежде пунша, по ромамъ, гольомъ… а?… Какъ вы одобрите мой планъ?
— Нтъ, мой совтъ — началъ блокурый чиновникъ съ благообразнымъ лицомъ, но довольно толстыми губами, лежавшій на спин, закинувъ руки за голову и говорившій басомъ — мой совтъ, господа, пройдтиться прежде всего, раза два, по водченкамъ… Начать прежде съ того, что полегче…
— Разумется.— По водченкамъ, такъ по водченкамъ.— Идетъ по водченкамъ — ршила вся группа.
— Накачивай! скомандовалъ Ганимеду охотникъ, съ веселымъ выраженіемъ на курносомъ лиц, крпко смахивавшемъ на лица, которыя любятъ носить многіе русскіе сапожные подмастерья.
— Смотри, сургучу не насыпь, осторожне раскупоривай… поддалъ лошадиная профиль.
— Не бойся, не насыплю, отвчалъ Ганимедъ и со всею аккуратностью подрзалъ ниточку, посредствомъ которой прикрпляется крошечная пробка къ шейк полуштофа, потомъ также аккуратно снялъ пробку, потомъ, сдунулъ съ горлышка, потомъ, отеръ его, и наконецъ, взявъ въ правую руку ‘гальбштифель’, а въ лвую рюмку, прислъ на корточки, возл самой группы, и началъ наливать, предварительно произнесши:
— Господи благослови…
На что выливаемая водка, бухая, прозвучала самымъ нжнымъ, самымъ музыкальнымъ образомъ:
— Напьются, напьются…
— Ну, съ кого начинать?… говорите!… спросилъ Ганимедъ, держа въ рук налитую рюмку и смотря на товарищей.
— По солнцу… отвчала веселая курносая физіономія.
— По солнцу, такъ по солнцу, сказалъ задумчиво Ганимедъ. Съ котораго же начинать? Гд у насъ солнце-то восходитъ?
— Съ этой стороны, отъ меня… отъ Крестовскаго… улыбаясь, молвилъ курносый, и протянулъ руку.— Что ты смотришь?… Разумется, отсюда солнце всходитъ.
— Ври больше, перебилъ Ганимедъ. Вонъ откуда… прибавилъ онъ, указавъ въ противоположную сторону.
— Ну, давай скорй… заключилъ долбоносый чиновникъ, больше другихъ любившій насусливаться и сидвшій дйствительно по солнцу. Онъ выпилъ и возвратилъ рюмку Ганимеду.
— Получай… сказалъ Ганимедъ, поднося налитую второму по очереди, лошадиной профили.
Тотъ взялъ рюмку и уже хотлъ отправить ее куда надлежитъ, но вдругъ остановился и замтилъ:
— Да что же, господа, надо чмъ-нибудь закусить, дайте пыжъ… (На язык, охотниковъ, посщающихъ ‘Вольный островъ’, это означаетъ бутербротъ: кусокъ ветчины или колбасы или все равно говядины на куск хлба).
— Ну, посл закусишь… возразилъ Ганимедъ.
— Не задерживай талію!… крикнулъ курносый, сидвшій послднимъ по очереди, улыбаясь и закрутивъ мохнатой головой, которая была прикрыта безобразной шапочкой, чмъ-то въ род канареечнаго гнзда.
Посл сего, третій по очереди, выпивъ, тоже возвратилъ рюмку виночерпію, всталъ и направился къ скатеретк, чтобъ сдлать ‘пыжъ’… Ганимедъ, окончивъ обносить, налилъ себ и, произнесши:
— Со свиданіемъ! влилъ содержимое въ рюмк тоже куда надлежитъ, и тоже подошелъ къ скатеретк… Куснувъ раза два ветчины съ хлбомъ, онъ пошелъ, поправилъ огонь, подложилъ еще щепы, и бросилъ десятка съ полтора картофлинъ на горячую золу.
Костеръ пылалъ… языкъ у охотниковъ сдлался подвижне, развязне…
— Не худо бы повторить, какъ вы думаете, господа? предложилъ долбопосый чиновникъ.
— Подругорить?— подкинулъ словцо курносый.
— Ничего, можно, можно… отвчали остальные…
— По водчнкамъ опять? съ полуулыбкой спросилъ долбоносый.
— Ну нтъ, теперь слдовало бы пройдтись по ромамъ, замтилъ курносый. Такъ по крайней мр мое мнніе, скромно прибавилъ онъ, въ полной надежд, что это мнніе будетъ принято.
— По ромамъ, по ромамъ!… подтвердила вся группа, исключая неговорливаго Ганимеда.
— Гольамъ?… задумчиво спросилъ онъ.
— Конечно, гольамъ — также задумчиво отвтилъ курносица. Опять пошла рюмка.
Высоко надъ, гаваньскими охотниками пронеслась стая утокъ, обогнула островъ и, хорошенько высмотрвъ мсто, сла внутри, на болотц, окруженномъ со всхъ сторонъ небольшимъ рдкимъ ольшнякомъ, сла, незамченная гаваньскими пирующими охотниками, — сла, расправила сизыя и коричневыя перушки крыльевъ и, приподнявшись на вод, и отряхнувшись, съ удовольствіемъ окунувъ головку, и плеснувъ на себя студеной водицы, стала вполголоса переговариваться и посмиваться:
— Зачмъ эти гаваньцы берутъ съ собой ягташи?… спросила одна утка.
— А во что же имъ класть ветчину и печенку… отвчала другая.
— Хе-хе-хе… разсмялась вся стая…
— У кого это однакожъ они такъ выучились стрлять?…
— Гы, гы, гы, гы! смялась стая.
— Кто же можетъ такъ научить?… Другъ отъ дружки… Но тутъ ужь утки не выдержали, и въ одинъ голосъ громко расхохотались:
— Ха ха ха ха!…
Ддко сверюкъ, отъ безсонницы бродившій по лсу, услышавъ утиныя слова, тоже расхохотался:
— Хо, хо, хо, хо!… и закашлялся и, кашляя, произнесъ:
— Хороши стрлки, мои хлопанцы-гаваньцы!… ха, ха, ха!
Гаваньскіе охотники однако не слыхали этого хохота, они, продолжая отхлебывать горячую пахучую жидкость, вели бесду, которая длалась все оживленне и оживленне, тмъ боле, когда къ нимъ подошелъ и безъ дальной церемоніи прислъ къ пирующимъ отставной пхотный штабсъ-капитанъ, кавказецъ и житель Васильевскаго славнаго Острова, съ одутловатымъ лицомъ, какъ у моржа, съ такими же, какъ у моржа, круглыми глазами, съ такими же, какъ клыки у моржа, прямо внизъ спускающимися усищами и съ такими, какъ у тритоновъ, губами, — пустозвонъ, страшный циникъ, любившій выпить и състь, мастеръ переплыть черезъ Неву, мастеръ выйдти одинъ на шестерыхъ и угостить ихъ всхъ такъ, что будутъ довольны, но самое главное достоинство — растабаръ, краснобай и записной враль. При первомъ знакомств съ гаваньцами на ‘Вольномъ’, онъ пустился уврять ихъ, будто однажды, на Кавказ, онъ, засвъ въ камыш и подкарауливая кабана, вдругъ увидлъ двухъ горскихъ хищниковъ, перешедшихъ ручей и одинъ за другимъ уже подходившихъ къ нему,— стрльнулъ, и одною пулею убилъ на повалъ — ихъ обоихъ и случайно, въ томъ же направленіи, на другомъ берегу остановившагося волка, на котораго онъ однакожъ, не замтивъ его, никакъ не разсчитывалъ. Разумется — прибавилъ онъ — это случайность, случившаяся всего, можетъ быть, одинъ разъ отъ сотворенія міра.
О своемъ искусств ловить птицъ и зврей толковалъ онъ, будто уже съ дтства ему на счетъ этого извстны были многія тайны и заклинанія, будто онъ, живя въ отцовскомъ дом, на Петербургской, при которомъ былъ фруктовый садъ, такъ заговорилъ воробьевъ, что они не только сами не клевали его вишенъ, но даже, за то самое, таскали къ нему, въ растворенное окно, чужихъ воробьевъ и, притащивъ, тутъ же, при немъ драли за хохолъ и чирикали:
— Чирр-чинъ-чинъ!… дескать:
— Не воруй, подлецъ, наши вишни… вотъ теб… Наконецъ, когда зашла рчь о трудности убивать дикихъ утокъ, въ особенности на ‘Вольномъ’ — гд он очень напуганы, онъ предлагалъ пари, на сколько угодно, что онъ, не сдлавъ ни одного выстрла, въ полчаса времени, наловитъ ихъ сколько угодно, и что для этого нужна ему только большая тыква, которую надобно выдолбить внутри и сдлать на ней два отверстія для глазъ, что эту тыкву онъ наднетъ себ на голову, и съ торбою въ рук, раздвшись, войдетъ въ воду, по самую шею, въ томъ мст, гд бы утки не видали его. Т, разумется, подплывутъ къ нему и начнутъ долбить тыкву. Она тыкву — тюкъ, а онъ ее за ноги хвать да и въ мшокъ, такъ что та не успетъ даже сказать: Ахъ, Господи!…
Слушавшіе нашего капитана хохотали во все горло и, хотя не врили ему, но прямо не выражали этого, а если и прерывали его, такъ затмъ только, чтобъ заставить еще больше врать. Отъ утокъ онъ перешелъ къ своему пуделю.
— Это, я вамъ скажу, небывалый пудель, феноменъ! говорилъ онъ, обводя своими глазищами всю честную компанію. Разъ — я жилъ тогда въ Щербаковомъ переулк и свелъ въ Гороховой интрижку съ одной двочкой. Хозяйка, я вамъ скажу, у ней была демонъ… Только что не подъ замкомъ это золото держала, а двчонка, между тмъ, въ трубу влзетъ, и ужь урвется ко мн. Только разъ я сижу у себя вечеромъ и смерть мн, знаете, хочется съ ней видться. Кличу я моего Трезорку… Что дуракъ, объ теб говорятъ! обратился капитанъ къ пуделю, смиренно лежавшему у его ногъ и въ это время сонно взглянувшему на него. Призываю я его и говорю: возьми, говорю, это письмо въ зубы, выйдешь изъ Щербакова переулка, на лво, пойдешь по канав,у Семеновскаго моста, матомъ, повернешь на право, въ Гороховую…
— Ваше благородіе, говорить, да я эдакъ не найду, напишите маршрутъ.
— Скотина! закричалъ я. Прямая дорога, дурракъ! Впрочемъ, господа, если кто изъ васъ сомнвается, что мы съ пуделемъ говоримъ, такъ ивамъ это докажу!..— Трезоръ!… крикнулъ капитанъ. Собака подняла голову. Ей, кажется, сильно хотлось спать.
— Will er wohl aufstchenl… (Встанешь ли ты!) крикнулъ разскащикъ и слегка ударилъ ее по ляжк.
Пудель лниво поднялся.
— Покажи, какъ ты меня любишь!
Собак со сна не хотлось сейчасъ показывать порядкомъ ей надовшія штуки.
— Покажи, какъ ты меня любишь! Na will er wohl!…— (Ну, сейчасъ-же!) Какъ ты меня любишь? Собака, сдлавъ шагъ, стала на заднія ноги, и положила переднія лапы хозяину на плечи… О, о! вотъ какъ ты меня любишь! мой Трезоръ!…
Треворъ началъ лизать лицо капитана.
— Крпко любишь ты меня?
— Гау!… отвчала собака, и опять лизнула его.
— Очень?
— Гау, гау!… громче прежняго отвчалъ песъ, и опять лизнулъ раза три. А если я помру, то что со мной сдлаютъ?…
— Grab! спросилъ и воскликнулъ онъ. Что тогда со мной сдлаютъ?…
Собака прыгнула и начала усердно рыть землю.
— А что будешь длать ты? Weinen!…
Собака перестала рыть, посмотрла на своего хозяина, вроятно, не дослышавъ.
— Я тебя спрашиваю: что будешь длать ты, когда меня зароютъ въ землю? Weinen? гм?
Трезоръ поднялъ вверхъ голову, и завылъ, но въ это время, тоже вмст съ другими слушавшій чиновникъ съ лошадиною профилью, нечаянно взглянувъ всторону, на рку, встрепенулся…
— Ш, ш, ш! зашикалъ онъ, радостно указавъ на то мсто, куда самъ смотрлъ, а у самого ужь и ноги затряслись.
— Что такое? воскликнуло нсколько голосовъ.
— Смотрите… одна, дв, три, четыре!… говорилъ онъ.
— Да что такое? говорили, вставъ, охотники, что ты тамъ видишь? гд?
— А вонъ, смотрите, вотъ… между этихъ двухъ кустовъ. Видите?…
— Ничего тамъ не видать, сказалъ одинъ изъ стоявшихъ, смотря изъ подъ руки на указываемое мсто.
— Да что такое? Утки, что-ли, говори! прибавилъ курносый.
— Ей Богу, пустая бутылка плыветъ, а ему мерещится, что дикая утка, сказалъ съ улыбкою капитанъ, и тоже привсталъ.
— А чортъ васъ возьми!— съ досадою чуть не крикнулъ конская профиль и, поспшно схвативъ ружье изъ куста, пошелъ впередъ, сгибаясь и не сводя глазъ съ завтныхъ кустовъ. Остальные охотники машинально послдовали его примру, машинально взяли ружья, и, хотя не спша, но все боле и боле ускоряя шагъ, шли за стрлкомъ, который, согнувшись въ три погибели, крался къ берегу, потомъ сталъ припадать то на то, то на другее колно, напослдокъ, поползъ… Товарищи тоже медленно, шагъ за шагомъ, молча, приблизились къ нему.
Лошадиная профиль началъ тихенько приподниматься. Руки и ноги у него дрожали, онъ едва держалъ ружье, и тяжело переводилъ духъ. Сердце его колотилось, какъ у любовника, въ потьмахъ крадущагося въ чужую спальню. Товарищи его отъ любопытства остановились и инстинктивно пригнулись, смотря въ черную, почти недвижную пучину рки.
— Чортъ знаетъ, я ничего не вижу — началъ одинъ.
— И я тоже,— прибавилъ другой.
Конская профиль подступилъ къ самому берегу, и вдругъ, къ общему удивленію, круто повернувшись, положилъ ружье на плечо, и пошелъ назадъ.
— Что?! воскликнули двое изъ стоявшихъ за нимъ охотниковъ.
— Колышки!… съ недовольною миною отвтилъ онъ, и старался даже не глядть на подошедшихъ къ нему и улыбавшихся товарищей.
На обратномъ пути разговоръ зашелъ о томъ, что въ иные часы, поздно осенью, налетаютъ и садятся близъ ‘Вольнаго’, на отмели, дикіе гуси.
— Лебеди даже случаются, сказалъ лошадиная профиль.
— Ну ужь и лебеди? усомнился курносый, мотнувъ вверхъ головой.
— А если я теб скажу, что я именно — никто другой, какъ я,— застрлилъ, прошлою осенью одного….
Утки, молчавшія въ продолженіе всего вранья капитана, не додержали на этотъ разъ и разразились гомерическихъ громкимъ смхомъ:
— Ха, ха, ха, ха!
— Что это? Утки?… спросили изумленные охотники.
Въ отвтъ имъ пронеслась, чуть не надъ самыми ихъ головами, вереница чирковъ, музыкально просвиставъ крыльями: ш-ш-ш и, сдлавъ кругъ, повернула на стрлковъ…
Охотники, какъ съумасшедшіе, бросились къ ружьямъ… Лошадиная профиль, первый, царапнулъ, сперва съ праваго, а потомъ съ лваго ствола, и даже прискакнулъ при второмъ выстрл, какъ будто это могло помочь.
— А-а-а!… отдалось, чуть ли не на самой Лахт.
Чирки взвились, и поднялись выше, и выше…
Въ глазахъ охотниковъ снялся цлый щитъ въ тылу ихъ сидвшихъ и хохотавшихъ утокъ.
— Таф!… траф-тафъ!.. пу! бу-у!.. бу-буу!… полетли выстрлы. Собаки, вдохновленныя хлопаньемъ, не зная что длать, начали шнырять, кружиться и визжать и, смотря вверхъ, на скрывающихся утокъ, подпрыгивать и лаять:
— Ахъ, ахъ! валится, валится!…
— Расперечортъ бы васъ взялъ! Ужь диви бы кто нибудь другой… а я-то, я-то какъ не попалъ!…— Нтъ, да кто первый увидлъ?…— Вотъ, онъ. Онъ первый выпалилъ…— Стрло-окъ, неча сказать!..— Стрлокъ, гм!.. а вы то что?…— То-то, а вы то что?.. Еще хвастается всегда… я, да я!..— Ну да, разсказывайте… бормоталъ охотникъ, злобно смотря вслдъ улетавшимъ уткамъ и продувая звонкій стволъ.
Утки скрылись… Тихо каталось взморье, тихо перешептывались кусты ольшняка на ‘Вольномъ’. Костры погасали. Съ прежнею улыбкою смотрлъ мсяцъ на охотниковъ, сдвигавшихъ челны на воду и собиравшихся въ обратный путь…

XI.

Половина ноября… облака, и облака… и конца имъ нтъ…
На гаваньской тон вытаскиваютъ полное неводы ряпушки,— осенней нашей рыбки, маленькой, миленькой,— въ полномъ смысл слова серебристой… Видали ли вы когда-нибудь эту рыбку? Вотъ одна изъ нихъ вьется по студеной волн… Однакожъ, ее уже увидла чайка съ высоты десяти сажень. Рыбка, миленькая рыбка!… Чайка не спускаетъ глазъ съ тебя!.. Удались, покуда можно… Не любопытствуй и не высовывай своей молодой головки изъ родной волны! Дальше и глубже уйди въ широкое море, въ ея синее приволье! вернись обратно въ свои мирныя влажныя селенья, съ розовыми коралловыми лсами и разсыпаннымъ между ними самоцвтнымъ жемчугомъ!… Рыбка, рыбка, остерегайся! Алчная чайка складываетъ уже крылья и хочетъ камнемъ ринуться на тебя… Смотри, смотри!…
Чайка схватила ее!…
Лтъ! Какое счастье!.. Промахнулась, противная прожора — чайка! Уфъ! Легче дышать… Видишь, неосторожная, чуть было не поплатилась ты жизнію! Дальше и глубже плыви, спши домой, умоляю тебя! Смотри, на встрчу теб, по теченію рки, тянется неводъ!.. Скорй, скорй минуй его! Всторону возьми, не туда: это сть, тебя погибель тамъ ожидаетъ!… Не понимаетъ, глупенькая! Вотъ ты и остановилась, и потерялась… Куда бросаться?… Тысяча-тысячъ клтокъ окружаютъ юную рыбку, тысяча-тысячъ клтокъ, отъ которыхъ несетъ отвратительнымъ трупнымъ запахомъ, смертью ветъ отъ нихъ. Передъ глазами ея чернетъ какая-то пасть, какая-то темница, вся сплетенная изъ мелкихъ колецъ, сквозь которыя нельзя проникнуть, и внутри этой темницы видны заключенницы рыбки, первыя красавицы морей!… Злосчастная! Быстриною внесло ее въ среду плнницъ. Нтъ выходу, некуда дться, она въ невод!…
Простите втвистыя коралловыя рощи! простите, мирныя драгоцнныя раковины! Простите, милыя серебристыя подруги-рыбки! прости, на-вки прости, родное море!… У, какъ душно и страшно!.. помутилось, пожелтло въ глазахъ…
Слава Богу!… Мшокъ невода зацпился подъ водою за затонувшую барку, и порвался… Благодльница волна, замтивъ это, подхватила лишившуюся чувствъ рыбку, и вынесла ее въ яхонтовое раздолье морской пучины…
Завечерло. Втеръ сдлался такой, какого еще не бывало съ прошлой осени. Онъ гонитъ воду отъ Кронштадта къ Петербургу. Эге!— да это ужь не верховикъ, который, спускаясь по теченью, только рябитъ гладкую поверхность рки… Посмотрите, вонъ вдали, гд горизонтъ сливается съ водою, блая полоса, на черносинемъ неб отдляетъ его отъ всми силами работающаго тамъ моря. Да и здсь ужъ какъ вздуваются воды! Одна другой больше, одна другой черне и яростнй, он громоздятся, взбираются другъ на дружку и готовыя пожрать все встрчное, зіяютъ уже пастью, до потомъ, въ изнеможеніи падаютъ и сыплются кипучею пною… А вотъ катитъ и девятый валъ!… Какая отвага!.. Вона куда раскатился по песчаному берегу!.. Чуть не до самыхъ кустовъ!..
Мсяцъ то выкатится изъ за тучъ, то снова станетъ за которой-нибудь изъ нихъ. Втеръ напваетъ унылую псню, онъ какъ будто бы плачетъ и рыдаетъ…
На хребт волны лежитъ и колышется утопленникъ… Русская бородка… посинлыя вки закрыты.
Онъ плыветъ черезъ камышъ…
Втеръ очень усилился. Вода начала прибывать замтно. Эво-какъ! На ‘Вольномъ’ и на ‘Петровскомъ’ уже затопило кусты…
Въ гаваньскихъ улицахъ пусто. На берегу гуляетъ втеръ. Грустно стоятъ, покачиваясь, оголенныя отъ листьевъ березы въ оград гаваньской церкви. Грустно скрипятъ сырыя доски бдной слободки…
Во тм мелькаютъ огоньки изъ небольшихъ чиновничьихъ оконъ.
На взморь мрачно…
Но вотъ сверкнулъ огонь на Кроншпиц, и глухо отозвался по окрестности первый пушечный выстрлъ. Значитъ, вода порядкомъ на прибыли… Такъ и есть. Она уже успла въ Гавани затопить половину огородовъ и садовъ, даже тхъ, которые отстоятъ довольно далеко отъ берега…
Второй выстрлъ… Ну, и третій!.. Вотъ теб и на!..
Вод изъ будто бы хочется заглянуть и развдать, что длается на гаваньскихъ дворахъ, и нельзя ли этакъ стащить оттуда ведро или весло, а можетъ и ступеньку съ лстницы, а можетъ — если удастся тамъ переночевать — такъ завтра, утромъ, она увидитъ, какъ мальчишка будетъ въ лодк перевозить чиновника, до Большаго, напримръ, проспекта и какъ этотъ чиновникъ, отъзжая отъ своего дома, и услышавъ стукъ въ окошко, сердито повернетъ голову, сердито взглянетъ на длаемые ему женою знаки, и сейчасъ же опять быстро повернувшись, также сердито пробормочетъ:
— Ну ладно, ладно… знаю… Только и дла у нихъ, что деньги!..
Тамошній домовладлецъ, дойдя до затопленной части улицы, обходитъ чужимъ огородомъ, чтобъ выбраться на сухое мсто, или же взлзаетъ на заборъ, и осторожно ступаетъ по немъ, какъ канатный плясунъ, или вдругъ со словомъ: ‘ухъ!’ обрывается, падаетъ по колно въ воду, и, стоя задумчиво, спрашиваетъ самого себя:
— Для какого же лшаго, прости Господи, я карабкался? Лучше бы уже прямо идти въ воду, еслибъ знать это…
И затмъ онъ уже бухаетъ прямо по вод, пока не выберется на мостки.

XII.

Ну вотъ и зима приближается!.. Солнце по нскольку дней сряду совсмъ не показывается, или покажется… но совершенно такъ, на минутку, — какъ будто только для того, чтобъ сказать:
— А… а… вы тутъ? Ну хорошо. Занимайтесь, занимайтесь… Я вамъ не мшаю!..
По Нев тянется ледъ, съ Ладожскаго озера, громоздясь другъ на друга и какъ бы ссорясь:
— Экъ теб… лзетъ… мало мста, что ли? Ну-у…
Вертлявая гагара все еще находить промежъ всего этого мстечко, чтобъ юркнуть и вытащить глупую плотву, а потомъ, покачивая головой и кокетничая, снова нацлиться, и какъ бы сказавъ:
— Посмотрите-ка, господа, какъ я это очень просто длаю… опять юркнетъ…
Однако сколько снгу Богъ далъ сегодня за ночь. Молодежь и мальчишки вооружились лопатами и длаютъ горы выше забора. Вечеромъ обладаютъ ихъ водою. Раскатъ готовъ. Отлично! Завтра праздникъ. Посл обда приходятъ гости на чашку кофе… Выносятъ изъ сней санки со стальными полозьями… Кавалеръ идетъ впереди, всходитъ по снжной лстниц, примастаченной сбоку, въ самой гор, ставитъ санки между ногъ и садится сзади, приглашая красавицу помститься на головкахъ.
— Пожалуйте, Клавдія Александровна. Садитесь…. Ничего, не бойтесь…
— Тррр… похали. Лихо прокатилъ, до самаго саду…
Другимъ гостямъ-двицамъ тоже хотлось бы прокатиться. Салазки сюда, на которыхъ воду возятъ, или просто, что тутъ долго думать, рогожу. Садитесь, почтеннйшая публика. ‘Таня, ты садись сюда, а Катерину Петровну пусти впередъ… Ненила Ильинишна, Ольга едоровна, Лукерья Николавна… Садитесь, садитесь! Не бойтесь! Что тутъ бояться? Преважнйшимъ образомъ скачу’, говорить молодой хозяинъ, усаживая барышень на толстую цыновку.— Ну, теперь пошолъ… Жжи… Ура-а!.. Скатались, хоть до низу, и то хорошо…
— Ступайте!.. кофей готовъ, гости дорогіе! кричать имъ изъ сней, и вс, отряхиваясь и улыбаясь и весело перебрасываясь радушными рчами, идутъ кофе пить.
Гаваньскія канавы подъ мостками въ огородахъ и садахъ давно уже замерзли. Вслдъ за ними и тамошняя знаменитая рчушка не захотла ждать, пока станетъ Нева — что тутъ тянуться за большими — взяла да и распорядилась, чтобъ покрыться льдомъ… Колюшки и въ этотъ годъ тоже были непріятно этимъ озадачены… Какъ и всегда, это случилось такъ неожиданно, что все ихъ плавающее народонаселеніе, въ моментъ самой оживленной дятельности, вдругъ остановилось, какъ будто кто ударилъ обухомъ по лбу, но потомъ однакожъ, какъ будто очнувшись, заговорило:
— Наврно же, кто-нибудь придетъ и просчетъ отверстіе.
И дйствительно, очень не въ-долг старикъ-чиновикъ, въ засаленномъ халат, съ топоромъ въ одной рук и съ ведромъ въ другой, пришелъ, и два-три удара обухомъ — вотъ теб и прорубь готова…
— Засидки!.. весело крикнула колюшка. Поздравляю васъ съ зимнимъ семестромъ.— Покорно васъ благодарю. И васъ также… Ко мн милости просимъ.— Ваша гостья, непремнно…
Черезъ два дня уже на этой рчк катались оборванцы-мальчишки, школьники-разбойники, будущіе усердные калиграфы. Кто халъ на одномъ коньк, на правой ног, подпираясь лвою, скача ‘по-сорочьи’, какъ говорятъ они: ‘рзъ, рзъ, рзъ…’ и двигаясь все во прямому направленію, а кто рзалъ круги и писалъ вензели на двухъ конькахъ, держась напередъ и бросаясь то направо, то налво, или круто повернувшись и катя задомъ. Для этого уже требуется большое искусство.
Весело мальчикамъ.
— Ну, не толкайся… слышно иногда. Стой: я тебя буду сзади подпирать… Давай руку, подемъ вмст… Кто кого перегонитъ? Ну-ка…
Чрезвычайно рады мальчуганы!… Щеки у нихъ рдютъ, вотъ ужъ гд совершенно какъ алая роза, глаза блестятъ, грудь вздымается вольне и вольне…
У родителей ихъ тоже грудь вздымается. Наловивши за лто вдоволь щепы и досокъ, усердно рубятъ они на двор барочныя кокоры, вгоняя въ нихъ чудовищные клинья, отъ которыхъ он, бдняги, трещатъ, визжатъ и стонутъ. А чиновники-то еще пуще ихъ насандаливаютъ!… И трещатъ и визжатъ, и стонутъ, и упрашиваютъ несчастныя кокоры:
— Охъ! охъ!.. Больно! Чортъ! лшій! Лопну! Ей-ей лопну!… Охъ, моченьки моей нтъ! Ой раздамся! Ой расколюсь!…
Чиновникъ, вгоняющій клинъ, по лошадиному закусивъ высунутый языкъ, за каждымъ разомъ, вызываетъ и приговариваетъ:
— Ахъ, ахъ, ахъ! Вотъ теб! вотъ еще!… Вотъ столько! да еще полстолько!…
А бдная насандаливаемая кокора раздается, и упрашиваетъ:
— Полно же! полно! Чортъ, лшій! Варваръ! Лопну! Отпусти хоть душу на покаяніе!.. И, наконецъ, разваливается на дв половины…
Дома заиндевли, стекла замерзли, трещать мостки подъ ногами. Утромъ и вечеромъ изъ трубъ валитъ дымъ столбомъ… Весело мелькаетъ, отсвчиваясь въ окнахъ, огонь, разложенный подъ таганомъ…
Очень мило краснетъ на восток утренняя заря.
На верхней сторон сучьевъ и прутьевъ на деревьяхъ повисъ пушистый снгъ. На нихъ налетли веселые безталанные пвцы чижи, вздумавшіе подражать — какъ вы думаете, чему? скрипу немазаннаго колеса!.. Также весело, какъ они, прыгаютъ втряныя чечетки. Красногрудый снигирь барски посвистываетъ на рябин.
— Господа! вонъ для вашей милости повшены западни съ сидящими въ нихъ вашими родственниками, которыхъ не очень-то можно похвалить, за то, что они заманиваютъ васъ, разсказывая вамъ разные турусы на колесахъ.
— Полно вамъ дрянь то клевать! говоритъ онъ. Фофаны!.. Ползайте сюда… Ну что переглядываетесь?… Настоящее мужичье!.. Начнутъ пережевывать: да какъ? да какъ эфто!.. да чтобы не было хуже!… Чего хуже-то! Харчи даровые, пей, шь до сыта, сколько твоей душеньк завгодно, захотлъ спать, спи! Никто теб не запретитъ…
Но чижи, слушая его, думали свое… а потомъ снялись, и молча унеслись въ родимые лса…

XIII.

Мы однако и не замтили, какъ подошло Рождество! Наканун новаго года гаваньскія Еввины дщери принялись гадать о ‘суженомъ’ и ‘ряженомъ’… Льютъ олово, бухнутъ въ воду, вынутъ — дичь страшная, ничего не поймешь… Какой-то островъ, съ курьезными пушистыми лсами, и блестящая гладь… Надо посмотрть на стн, на тни…
— Съ ‘нимъ ли я пойду внчаться?..’ думаетъ двушка, держа, позади свчки, металлическій оракулъ и смотря на тнь, фантастически рисующуюся на стн? Увы! какъ вылитое въ воду или въ снгъ олово, такъ и сожженная на опрокинутой тарелк бумага не говорятъ ничего чистосердечно!… Лсъ, церковь, повалившееся дерево, коляска безъ кучера и лошадей и кресло, въ которомъ кто-то сидитъ и, какъ будто, спитъ, чуть не свалится, а потомъ, какая-то толстая шишка на длинномъ стебельк… Больше ничего не разберешь… Святки, значитъ, надо наряжаться. Откуда взять костюмы? Молодость и нужда изобртательны. Мужчины надваютъ женскія платья, а женщины — мужскія. Какъ бдненькимъ женщинамъ неловко въ нашемъ плать!… Если же случатся у кавалеровъ деньжонки, то достаютъ изъ табачной лавочки, съ Васильевскаго-Острова, костюмы пьерро, маркизовъ, испанцевъ, домино или тирольскій. Тутъ самую главную роль играетъ маска, душная, краснощокая, и съ самымъ великолпнымъ носомъ.
Съ собой берутъ обыкновенно семиструнную гитару.
Иногда переходя изъ дома въ домъ, призябнутъ, сейчасъ, сію минуту отогрться негд… Что тутъ длать? идетъ, прохватываемая морозомъ до самаго желудка, веселая шумная кавалькада…. вдругъ одному приходитъ въ голову счастливая мысль…. Дойдя до извстнаго дома, онъ скачетъ всторону, отворяетъ дверь, и кричатъ:
— Наряженные! въ кабакъ!… И все за нимъ, маркизы, тирольки, пьерро, пугалы и чучелы, весело, метелицей влетаютъ въ кабакъ. Погрются, потопаютъ ногами, а посл того шествуютъ дальше…. Пришли, постучались…. Пустили — сейчасъ же, посл нмыхъ поклоновъ хозяевамъ и уморительныхъ театральныхъ расхаживаній, становятся на мста. Кадриль…
— Тринъ-тринъ! трамтрамъ! бренчитъ гитара… ‘Чижикъ, чижикъ, гд ты былъ’, улыбаясь и поплясывая, напваетъ добродушно веселящаяся Гавань….
Вонъ, въ одинъ домъ, который съ виду поавантажне, и отличается отъ другихъ тоже и внутреннимъ своимъ, убранствомъ — краснаго дерева стулья и даже пыль стерта — въ домъ этотъ ввалилось человкъ восемь наряженыхъ. Тутъ сперва надо было приссть, какъ ни зудились юфтовыя подошвы. Молоденькая двушка, дочька, съ плутовскими черными глазками, шепнула на ухо своей подруг, величавой блондинк:
— Желаешь послушать, какъ уморительно объясняется вонъ этотъ офицеръ, съ большими свтлыми усами? Ты его въ первый разъ видишь?
— Въ первый.
— Ну такъ пойдемъ. Умора и только.
Двушки подошли къ офицеру, который, облокотясь на комодъ, курилъ папироску, аппетитно втягивая въ себя дымъ и рисуясь.
— Скажите, пожалуете, что это у васъ такое? Это орденъ?… спросила молодая хозяйка, указавъ на блвшій у него на груди крестъ.
Офицеръ опустилъ руку съ папироской, и боле и боле рисуясь, съ улыбкою молвилъ, франтовски кланяясь:
— Это шермандрички съ сентиментиками, за военныя доблести.
— А, а, это очень хорошо — лукаво замтила двушка. А въ середин что тамъ написано? продолжала она.
— А въ середин написано по нмецки, то есть: жеву зюмъ-съ.
Составилась кадриль. Началось выплясываніе. Отставной квартальный двусмысленно поглядывалъ на вдовушку, куму свою, не совсмъ-то помнившую фигуры, и поправлялъ е. Наряженыхъ здсь угостили чаемъ, сластями и пряностями и проводили съ благодарностью, но не ‘попотчивали’ въ томъ смысл, какъ понимаетъ это весь гаваньскій мужской полъ…
Въ силу оной причины, мужчины на улиц, идя, повсивъ носъ, за весело частившими дамами, въ долгоноса спрашивали другъ друга:
— Да что же у нихъ водки не было дома, что ли?
— Чортъ ихъ знаетъ… не знаю. Свинство ужасное!.. отвчалъ на это другой, шлепая до мосткамъ калошами.

XIV.

Но вотъ наконецъ и праздники прошли. На улиц ужъ сценъ никакихъ. Пойдемте, значитъ, по домамъ.
Какъ теперь я смотрю на стараго чиновника. Онъ сидитъ, сгорбясь, и прокалываетъ шиломъ кожу, и всовываетъ въ проколотое отверстіе щетину ‘котика’, и вытаскиваетъ дратву, и задергиваетъ шовъ и, задергивая, разсуждаетъ:
— Прожилъ я на свт сорокъ лтъ.
Нажилъ я на свт сорокъ рпъ….
Разъ, два! (задергиваетъ).
Жилъ я сиротою круглою,
Слылъ я за писца ретиваго….
Разъ, два! (задергиваетъ).
Разныя терплъ лишенія,
Безъ наградъ, безъ повышенія….
Разъ, два! (задергиваетъ),
И теперь судьба гнетущая
Бьетъ какъ мужа баба злющая.
Разъ, два! (задергиваетъ).
Накричитъ и накуражится,
Нашумитъ и наругается….
Разъ, два! (задергиваетъ).
Не хочу работать — кончено!
Лучше сбгаю за ‘маленькой’.
Разъ, два! (задергиваетъ).
Накидываетъ на себя пальто, достаетъ изъ шкапчика пузырекъ и, нахлобучивъ шапку, уходить.
Другое событіе въ гаваньскомъ мір… еклисту Парамоновичу, губернскому секретарю, Богъ даетъ сына… по крайней мр вс говорили прежде, что непремнно будетъ сынъ, хотя, напротивъ, другіе утверждали, дочь… ‘что, по всмъ примтамъ, непремнно будетъ дочь… Увидите, ужъ намъ не въ первый разъ, слава теб, Господи…’
Роды случились у супруги еклиста Парамоновича трудные, потому, какъ говорила посл акушерка, что дама эта поздно вышла замужъ, тридцати лтъ. Сама же роженица и вс другія, присутствовавшія при родахъ ея женщины, уврены были совершенно, что это вовсе не причина, что она поздно замужъ вышла, а напротивъ произошло это единственно отъ того, что она, когда пришло ей мучиться, увидла не женщину, а двушку. ‘Бда увидть двку тогда!…’ заключали он.
Роженица въ самомъ дл помучилась порядкомъ. Ее уговаривали женщины, чтобы она потерпла. Потомъ однако же ей сдлалось такъ трудно, что она велла позвать мужа и, мутно взглянувъ на него, когда онъ вошелъ, слабымъ движеніемъ руки пригласила его стать у ней въ головахъ.
Наконецъ, кухня, гд лежала больная, весело, къ общей радости, огласилась — ува, ува!
Сейчасъ по крику слышно было, что это мальчишка-горлодеръ. Двочка — та бы нжно промяукала, а это мальчишка — разбойникъ!… ‘Будущій коллежскій ассессоръ, а можетъ и дйствительный статскій совтникъ’, подумалъ обрадованный отецъ, принявъ отъ матери ребенка и поцловавъ его.
— Да ты не уколи его бородою, чуть слышно молвила мать, глядя съ нжностью на своего птенца.
Все это случилось съ вечера, но потомъ, ужъ подъ утро, еклисту Парамоновичу была низпослана новая благодать съ неба. Теща его, все возившаяся около дочери, пошла въ хлвъ, и въ ту же минуту вернулась и объявила, что корова мучается… надо быть, телится. Вслдствіе сего, она порядкомъ уморившись, не нашла никого другаго средства, какъ просить зятя пособить ей, пока опростается бурена.
— Поди, еклистъ Парамонычъ, голубчикъ, помоги, ради Христа… прибавила она, остановись и смотря на чиновнаго зятя.
— Поди ты къ ляду… Вотъ еще что вздумала… гм. Что я? бабка-голландка, что ли?
— Ради самого Христа… Мн одной не сладить. Я и такъ уходилась…
— Не сладить… такъ попроси будочницу… Ты кума ей.
— Гд же… теперь вс спять… Пойдемъ, сдлай милость… Ты возьмешь масло деревянное въ чашечк… я нагрла уже… Ради самого Создателя.
— Убирайся!… прикрикнулъ онъ, поспшно уйдя въ комнату, и тамъ уже заговорилъ:
— Чортъ знаетъ, что такое? Я… коров помогать, когда она телится. Гм….
Старушка-теща его принуждена была идти просить куму, будочницу, и никакъ не могла понять: почему зять ей не захотлъ ей помочь… Что же тутъ такое? Пустое дло, думала она, идя по скрипучимъ доскамъ по двору и смотря въ снгъ.
Третья сцена. Воскресный день. Посл обда, молодые супруги, мужъ и жена, сидятъ на диван за круглымъ столомъ, покрытымъ синею камчатною скатертью. На ихъ улыбающихся лицахъ видна спокойная радость, довольство. Они забыли окружающій ихъ міръ, великолпный городъ, съ его шумомъ, блескомъ и суетою, они забыли и свою нужду, свои заботы, свои недостатки и недохватки. И немудрено: передъ ними на полу цлая ватага ползающихъ, играющихъ, смющихся, плачущихъ и горланящихъ дтей, своихъ и сосдскихъ. Всхъ ихъ круглощекихъ и круглоногихъ пузановъ-малютокъ забижаютъ и унижаютъ прибывшія съ ними двушки, лтъ четырнадцати или около того. На рукахъ у нихъ еще гораздо меньшаго калибра будущіе чиновники и чиновницы. Шумъ, гамъ, закатывающіяся рыданія дтей, люлюканіе, баюканіе и уговариваніе со стороны нянекъ — вещь невыносимая для того, кто не привыкъ къ тому, но какая прелесть во всемъ этомъ для отца и матери!… Вонъ они глазъ не сводятъ со своей Сони, которую одна изъ этихъ двушекъ посадила ш старомъ коврик, на полу, и, отошедши на нсколько шаговъ, скачетъ, приближаясь къ ребенку, хлопаетъ въ ладоши и такъ сердечно-весело приговариваетъ:
— Сони-Сони! чики-чики! буки-буки! дуси-дуси! милы-милы!
Потомъ, подскакавъ къ самому дитяти, съ умилительнымъ задушевнымъ восхищеніемъ чаще и чаще твердитъ:
— Дуси-дуси! милы-милы! Милы, милы, милы!…
Бросается на колни и расцловываетъ ребенка. Мм…. Дуси! Сони мои!…
Но идемъ однако дале.
Утро, чиновники ушли въ должность. Молодая чиновница, за что-то только что наказавшая своего сына, мальчика лтъ семи, преупрямаго, пресвоенравнаго, ‘въ отца’, какъ она не разъ говорила въ глаза мужу, заставляетъ его цловать розгу. Она, задавъ баню, умучилась и рада, что сла тутъ же на стулъ.
— Цлуй розгу… ну! говоритъ она и подноситъ орудіе наказанія къ самому носу сына.
Можно себ представить, съ какимъ удовольствіемъ смотритъ маленькій упрямецъ на отвратительный пучекъ. Онъ бы его отъ чистаго сердца бросилъ въ печку, въ самое пламя, а тутъ заставляютъ цловать!…
— Ну, цлуй! прибавила она.
Мальчикъ молчитъ, смотритъ козломъ и лвую руку, но очень понятной причин, приложилъ сзади, къ тому мсту на брючкахъ, по которому сейчасъ его такъ усердно отбузунили…
— Цлуй!… громче прежняго воскликнула мать. Я изъ тебя выбью проклятый мужской капризъ!… Цлуй, противный мальчишка!
Мальчикъ упорно не исполнялъ приказанія.
Она встала. Мальчуганъ замычалъ.
— А, такъ ты не хочешь цловать!… снова воскликнула она и, схвативъ его за воротъ рубахи, быстро разстегнула и сдернула сыну штанишки, потомъ, взявъ розгу со стула, живо-живо начала частить и такъ же часто приговаривать:
— Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ, вотъ, вотъ…
Тутъ пришли и помшали ей… Ну, да это не такая женщина. Ей ничего не значить, она это такъ не оставитъ: отдохнетъ и примется снова… Разумется, это мальчишк такъ непріятно, что онъ, при своемъ характер, Богъ знаетъ на что бы былъ готовъ, особливо еслибъ былъ постарше… но потомъ, когда онъ выростетъ и когда, можетъ, его мамки давно уже не будетъ на свт, тогда онъ еще спасибо скажетъ ей, что бузовала его, и глубоко вздохнетъ, вспомнивъ, что давно уже нтъ ея…
Теперь другая семейная картина. Молодая жена лавочника, Лукича, взятая имъ изъ деревни, изъ Ярославской губерніи, сидитъ за сосновымъ столомъ, на лавочк, и учить осьмилтняго своего сынишку гражданской азбук. Она и сама плохо знаетъ, бдненькая, не только читать склады по этой азбук, но даже разбирать буквы. По порядку будете спрашивать — ничего, отвтятъ, какъ слдуетъ, но изъ середины — непремнно ошибется. Трудно ей учить своего Яшеньку: къ тому же онъ какъ-то, Христосъ съ нимъ, больно не тово, тугъ на понятье-то: завтра же забудетъ все, что сегодня училъ… А учить надо, а то — Боже сохрани… останется неграмотнымъ. Мужъ могъ бы приняться, онъ же хорошо знаетъ и по новому… да у него дла… съ утра до вечера въ хлопотахъ, да еслибы и было время — не станетъ… Поди ты съ нимъ!… А мальчишк уже минуло восемь лтъ.
Молодая женщина внимательно смотритъ въ азбуку. Вотъ она остановила указку на букв Ф… Въ произношенія этой буквы она сама поминутно ошибается. Буква эта похожа отчасти на Р, у котораго одна рука подперта въ бокъ, а у этого дв. Да даже и на похожа эта несносная буква. Блокурый сынишко нехотя и со страхомъ приготовляется повторять слова матери.
— Р… говоритъ мать.
— Р… гнуся, повторяетъ Яша.
— Врешь, мерзкій мальчишка! восклицаетъ она, увидвъ свою ошибку. Эрь… поправляетъ она.
— Эрь… еще съ большимъ гнусомъ и страхомъ повторяетъ ребенокъ.
— Врешь, врешь, скверный, гадкій мальчишка, — врешь!… Фертъ!… исправляетъ она свою ошибку.
Ошибаясь и поправляя себя и сына, она, указывая на Ф, называетъ его Фе, и наконецъ уже даетъ ему настоящій звукъ Эфъ. Потомъ снова та же исторія: Эръ, Эрь, Фертъ, Фе, Эфъ…
Снова начинаетъ съ А… Доходитъ до Д… Мальчикъ, правильно произвести А, Б, В и Г, тутъ длаетъ ошибку и говоритъ П… Бдная мать видитъ эту ошибку, да не можетъ сразу указать на П, а должна пройдти по порядку до него вс буквы… И она про себя вполголоса произносить эти буквы и, остановившись на роковомъ П, восклицаетъ:
— Вотъ П!… вотъ П! мерзкій мальчишка.
Черезъ 6 мсяцевъ однакожъ нашъ Яша выучился таки не только складывать, но и читать цлыя рчи.
Въ домик, рядомъ же съ лавочкой, сидитъ на диван въ халат чиновникъ, лтъ сорока пяти, и говоритъ наставленія своему шестнадцатилтнему сыну, который стоить передъ нимъ въ новомъ виц-мундир.
— Да, хвалитъ, хвалитъ тебя твой оберъ-секретарь. Я его нарочно дождался на крыльц. Ну, что, какъ, говорю, едоръ Андреичъ: будетъ ли, говорю, въ моемъ Васьк толкъ.
— Будетъ, будетъ, говоритъ.
— Ну, слава теб Господи, говорю. Смотри же, Вася, не ударь въ грязь лицомъ, не осрами отца. Служи хорошо, избгай дурныхъ товарищей. Будешь любимъ начальствомъ, и люди будутъ тебя любить, и мн будетъ это пріятно слышать. Понялъ?…
— Понялъ, тятенька, отвчалъ сынъ, не поднимая головы.
— Ну, вотъ, на же теб гривенникъ… Купишь себ что-нибудь.
— Покорно благодарю, тятенька.
Мать этого юноши въ это время хлопотала у очага, и все слышала, и слушая думала:
— Пускай даетъ отецъ наставленіе… это надо, надо… Оно все же лучше… Нельзя: молодой человкъ… птенчикъ… дитя еще…
И она еще нжнй подумала о сын.
Декабрьскій морозный вечеръ. Какъ хорошо подсинено небо!… Трепетно мерцающія звзды разсыпаны по немъ, какъ золотыя блестки на одеждахъ древнихъ государей, и весь этотъ ярко-голубой покровъ, унизанный ими, представляется какою-то ризою, раскинутою надъ міромъ… Мсяцъ, на прощань со мною, еще разъ распорядился и выдвинулъ свою послднюю декорацію…
Иду лсомъ… Точно цари въ своихъ порфирахъ покинули вчныя свои жилища и собрались для совщаній о грядущихъ судьбахъ людей,— стоять высокія убленныя снгомъ сосны и ели и, кажется, что-то вщаютъ, простирая перистыя втви и таинственно шелестя иглистыми вершинами…
А тамъ, дальше… цлые народы, казалось, воскресли изъ минувшихъ временъ… Они какъ будто движутся…
Окрестъ прозрачная мгла и гробовое молчаніе… И страшно, и сладкій трепетъ объемлетъ душу… Какія-то волшебныя виднія, въ легкихъ газовыхъ покрывалахъ, какъ прелестныя тни гршницъ въ Роберт, блются, порхаютъ и сплетаются въ танцующемъ хор, и манятъ, и обольщаютъ соблазнительною мечтой…
Мятель поднимается… Вонъ какъ она кружить, тамъ и сямъ, на широкой степи взморья… По назженной уже дорог несется тройка… Гордо коренной закинулъ голову, и, потрясая дугою, весело звенитъ колокольчикомъ… Собравшись въ кольца, едва касаются снгу пристяжныя. Ухъ, какъ он ржутъ воздухъ могучею грудью!… Что за силища!— Лихо стоя въ передк саней, высокій ямщикъ немного отогнулся назадъ и, кажется, всего себя вперъ въ свои голубыя очи и сълъ глазами синюю даль… Ни мятель, ни вьюга ему нипочемъ. Только трепещутъ и вьются, откидываясь по втру, русыя волосы его изъ-подъ шапки. Повелъ рукавицей по правой пристяжной…
— Ухъ, вы залетныя!… гаркнулъ онъ, и вся тройка дружно рванулась, и вы только ее и видли, лишь снжный вихорь, взброшенный ею, кружился и стлался позади и слпилъ глаза…
Однакожъ мн пора домой, господа…. Прощайте, до свиданія, до будущей весны, до ландышей…
Генслер Иван Семенович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Куллерберг, или Петербургские немцы, Генслер Иван Семенович, Год: 1862
  2. Биография Кота Василия Ивановича, Генслер Иван Семенович, Год: 1863
  3. Проездом, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
  4. Петька-Счастливец, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1870
  5. Джованни Эпископо, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1891
  6. При царе Сервии, Шаховская Людмила Дмитриевна, Год: 1901
  7. Жертва филантропии, Гонкур Жюль, Эдмон, Год: 1877
  8. Летопись заштатного города, Новиков Андрей Никитич, Год: 1929
Электронная библиотека