Религіозно-общественная библіотека.
Серія 1. No 5
Волжскій.
Гаршинъ какъ религіозный типъ.
Складъ изданій: Москва, Моховая, д. Бенкендорфъ, книжный магазинъ
Д. П. Ефимова.
1906.
I.
II.
III.
IV.
Гаршин как религиозный тип, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1906
Время на прочтение: 54 минут(ы)
‘Посл смерти Будды его послдователи въ теченіе ряда столтій показывали въ пещер его тнь, огромную, страшную тнь. Богъ умеръ, но родъ людской таковъ, что еще, можетъ быть, въ теченіе цлыхъ тысячелтій просуществуютъ пещеры, гд будетъ показываться Его тнь. А намъ — намъ предстоитъ еще побдить эту тнь’, — такъ говоритъ Ницше въ ‘Веселой наук’. Онъ глубоко прочувствовалъ атеизмъ и, благодаря этому, понялъ глубь религіозности, живучесть ненавистнаго ему христіанства, которое онъ уметъ различать по какимъ-то его, такъ сказать, вторичнымъ признакамъ въ различныхъ теологическихъ, моральныхъ переживаніяхъ. Ницше страшно, болзненно чутко ощутилъ въ своихъ отрицательно-религіозныхъ настроеніяхъ ‘тнь Бога’, скрытое дыханіе христіанства. И она, эта тнь, слишкомъ часто властно царитъ тамъ, гд ея не видятъ, не хотятъ видть, думая, что убили Бога…
Тнь христіанскаго Бога боле или мене явственно ретъ надъ всей исторіей русской литературы, до XIX вка включительно. И здсь живучесть христіанства сказалась не только въ томъ или иномъ смысл положительныхъ по отношенію къ нему настроеніяхъ славянофильства, Гоголя, Толстого, Достоевскаго или Вл. Соловьева, но и въ отрицающемся духа Христова, повидимому, атеистическомъ и раціонально-позитивномъ западничеств, западническомъ народничеств. Скорбно-страдальческій, покаянно-мученическій гуманизмъ его, въ сущности, религіозное переживаніе, урзанное, зарисованное почти до неузнаваемости, не сознавшее себя, но въ глубоко скрытой основ своей чаще всего — христіанское. Духовное питаніе, берущее скрытое начало въ релиіозно-христіанскомъ источник, здсь сильно и обильно. Вся полоса болній совсти, начиная отъ первоначальнаго своего сантиментально-барскаго зародыша въ Григорович, въ ‘Запискахъ охотника’ Тургенева, и, пожалуй, и еще боле ранняго, въ ‘Путешествіи изъ Петербурга въ Москву’ Радищева, — и дале въ воспаленно-страстныхъ народническихъ настроеніяхъ славянофиловъ, привитыхъ какой-то своеобразной прививкой враждебному имъ народничеству западниковъ, вс ученія и теоріи о долг народу, о расплат съ нимъ, объ исторической вин и интеллигентскомъ искупленіи ея у Лаврова, Михайловскаго, Толстого и Успенскаго, включительно до сознательно-христіанскаго покаяннаго мистицизма Достоевскаго, все это — цвты христіанскихъ смянъ, все это — тнь раціонально-умерщвляемаго, гонимаго, но тайно могучаго, въ ирраціональности психологическихъ переживаній живого и дйственнаго Бога, христіанскаго Бога.
Отсюда въ ‘практическомъ разум’, не въ литератур уже, а въ самой жизни — весь этотъ революціонный романтизмъ отъ Радищева и декабристовъ до народничества и марксизма включительно, сочно пропитанный въ интимности переживаній своихъ сильнымъ ароматомъ христіанскихъ настроеній, моралью христіанства, которой нтъ вн ея истинныхъ религіозныхъ корней, а они, эти корни, живы и сильны, хотя и сокровенны во мгл душевной глуби. И черезъ страшную толщу историческихъ наслоеній и всевозможныхъ засореній проростаетъ эта своеобразная религіозная культура, получается крестъ безъ Христа, христіанство безъ явнаго и сознательнаго религіознаго исповданія, но съ тайнымъ религіознымъ оправданіемъ.
Здсь настроеніе того непослушнаго сына въ евангельской притч, который сказалъ: ‘не пойду, но пошелъ на работу отца своего’… Сняли крестъ съ себя, отвернулись въ смлости своего земного дерзновенія отъ имени Христа, убоявшись явно-господствующаго исповданія Іуды, но пошли на распятіе, гд еще возможно тайное исповдованіе разбойника..
И въ силу безконечно сложныхъ историческихъ и психологическихъ преломленій нашъ такъ называемый позитивизмъ глубоко идеалистиченъ, даже мистиченъ въ корняхъ своихъ, въ своемъ скрытомъ лиц, раціонализмъ нашъ глубоко ирраціоналенъ, атеизмъ — безсознательно, тайно религіозенъ… Оттого-то у русскихъ людей, у русскихъ атеистовъ интеллигентовъ часто случается неожиданно быстрое перелицеваніе изъ крайняго, непремнно крайняго отрицанія въ крайнее утвержденіе, въ такихъ случаяхъ — просто воскресаетъ то, что никогда и не умирало, а только пряталось въ стыд и непризнаніи самого себя, своего главнаго…
Сюда же относятся та страстно-напряженная религіозная жажда, которая таится порою въ русскомъ атеизм, та могучая страсть скрытаго религіознаго горнія, которая пряталась въ русскомъ нигилизм. Удивительно своеобразно отрицаніе русскаго атеизма. ‘И не насъ однихъ, — говоритъ въ ‘Идіот’ Достоевскій, — а всю Европу дивитъ въ такихъ случаяхъ русская страстность наша, у насъ коль въ католичество перейдетъ, то ужъ непремнно іезуитомъ станетъ, да еще изъ самихъ подземныхъ, коль атеистомъ станетъ, то непремнно начнетъ требовать искорененія вры въ Бога насиліемъ, то есть, стало быть, и мечемъ! Отчего это, отчего разомъ такое изступленіе? Неужто не знаете? отъ того, что онъ отечество нашелъ, которое здсь просмотрлъ, и обрадовался, берегъ, землю нашелъ и бросился ее цловать! Не изъ одного вдь тщеславія, не все вдь отъ однихъ скверныхъ тщеславныхъ чувствъ происходятъ русскіе атеисты и русскіе іезуиты, а изъ боли духовной, изъ жажды духовной, изъ тоски по высшему длу, по крпкому берегу, по родин, въ которую вровать перестали, потому что никогда ея и не знали! Атеистомъ же такъ легко сдлаться русскому человку, легче, чмъ всмъ остальнымъ во всемъ мір! И наши не просто становятся атеистами, а непремнно увруютъ въ атеизмъ, какъ бы въ новую вру, никакъ и не замчая, что увровали въ нуль. Такова наша жажда!’ Въ страстности отрицанія, въ вр атеизма слышится затаенная тяга къ религіи, скрытая власть положительнаго религіознаго исповдованія. ‘Я не могу о другомъ, я всю жизнь объ одномъ. Меня Богъ всю жизнь мучитъ’, признается нигилистъ Кириловъ въ ‘Бсахъ’ Достоевскаго, и въ этихъ мукахъ Богомъ загорается свтъ властныхъ религіозныхъ озареній, тайный зовъ къ Богу… Старецъ Зосима, это художественное воплощеніе христіанскаго сознанія, введеннаго психологическимъ опытомъ Достоевскаго въ кругъ новыхъ религіозныхъ переживаній, этотъ христіанскій старецъ понимаетъ и благословляетъ русскаго атеиста и нигилиста Ивана Карамазова въ его мученіи Богомъ, въ его бореніяхъ со Христомъ. ‘Идея эта еще не ршена въ вашемъ сердц и мучитъ его, — говоритъ Зосима Карамазову…— Если не можетъ ршиться въ положительную сторону, то никогда не ршится и въ отрицательную, сами знаете, это свойство вашего сердца, и въ этомъ вся мука его. Но благодарите Творца, что далъ вамъ сердце высшее, способное такою мукою мучиться ‘гореяя мудроствовати и горнихъ искати, наше бо жительство на небесхъ есть’. Дай вамъ Богъ, чтобы ршеніе сердца вашего постигло васъ еще здсь на земл, и да благословитъ Богъ пути ваши!’.
Все это свидтельствованія религіознаго чутья Достоевскаго, выразительныя свидтельствованія. И никто не скажетъ, чтобы Достоевскій слишкомъ былъ расположенъ преувеличивать правду интеллигенціи, но, раскрывая въ своихъ углубленныхъ новымъ психологическимъ и историческимъ опытомъ религіозно-христіанскихъ переживаніяхъ таившуюся въ нихъ ‘правду о земл’, онъ всталъ лицомъ къ лицу съ вопросомъ, величайшей важности и величайшей сложности — съ вопросомъ о правд интеллигенціи, о скрытомъ въ ней религіозно-христіанскомъ питаніи подъ маскою Ногоборца. Онъ ощутилъ это не только на полос положительнаго притяженія въ открытомъ исповдываніи Шатова, но и на полюс отрицательныхъ отталкиваній, въ психологіи атеизма и нигилизма. И здсь въ полной сил выдвигается вопросъ о томъ, что въ русскомъ атеизм отъ богоотступпичества Каина, отъ дерзновенной гордыни Вавилонской башни человкобожества и что отъ богоборчества Іакова, боровшагося съ Богомъ въ ночи, не видя лица Его…
Христіанство жило въ литератур русской, но сказывалось вторичными признаками нравственной жажды, отсюда тотъ своеобразный ‘этицизмъ’ русской литературы, то учительное, апостольское начало въ ней, на которое всегда много указывалось и что особенно удивляло европейцевъ въ нашей литератур. Это все пережитки несознанной до конца религіозности, пережитки христіанскихъ настроеній, живые цвты неизжитыхъ еще на нашей жизни и неизживаемыхъ религіозно-христіанскихъ началъ.
Все это иметъ прямое отношеніе къ Гаршину. Въ немъ съ особенной силой и правдой сказалось это своеобразное, какъ бы застнчиво-прячущееся, затемннное христіанское сознаніе въ русской литератур. Гаршинъ не былъ, — быть можетъ, только не усплъ быть, — первокласснымъ русскимъ писателемъ, чисто литературное значеніе, художественная цнность его произведеній преходящи, но самый его мученически-прекрасный ликъ, чарующій душевный образъ, личность мученика правды, генія совсти, все это — слишкомъ значительно и характерно въ извстномъ смысл для всей безсознательно христіанской полосы нашей литературы, чтобы его можно было забыть. Нельзя забытъ! Гаршинъ самъ, какъ личность, величайшее художественное твореніе жизни, ея рдкій, трагически прекрасный цвтокъ. Онъ рдкое растеніе, но въ немъ въ крайней форм, въ болзненно-кричащемъ заостреніи сказалось то, что велико и сильно въ самой глубин, что живетъ въ самомъ существ нашего почти всеобщаго сознанія, въ немъ сказалась властно затягивающая, тайно влекущая, живая глубь покаянныхъ настроеній, какого-то стыда за жизнь, какой-то тончайшей совстливости, остраго сознанія неизбывной вины существованія, то же тяготніе къ страдальческому внцу мученичества, къ Голгоф подвижничества, къ расплат за вковчный, въ вкахъ растущій грхъ соціальныхъ противорчій, къ преодолнію ихъ на крест дйственныхъ страдальческихъ усилій борьбы… Подъ болніями и томленіями Гаршина невидимо шевелится власть христіански-трагическаго, самораспинающаго отношенія къ міру…
Родился Всеволодъ Михайловичъ Гаршинъ 2-го февраля 1855 года въ имніи своей бабушки по матери, А. C. Акимовой, ‘Пріятная долина’, Бахмутскаго узда, Екатеринославской губерніи. Краткая автобіографія была написана Гаршинымъ, по просьб С. А. Венгерова, еще въ 1884 году. По смерти Гаршина, Венгеровъ сообщилъ ее для напечатанія въ сборник ‘Красный цвтокъ’, посвященный памяти Всеволода Михайловича Гаршина. Вотъ она.
‘Родъ Гаршиныхъ — старинный дворянскій родъ. По семейному преданію, нашъ родоначальникъ, мурза Горша или Гарша, вышелъ изъ Золотой Орды при Иван III и крестился, ему или его потомкамъ были даны земли въ ныншней Воронежской губерніи, гд Гаршины благополучно дошли до ныншнихъ временъ и даже остались помщиками въ лиц моихъ двоюродныхъ братьевъ, изъ которыхъ я видлъ только одного, да и то въ дтств. О Гаршиныхъ много сказать не могу. Ддъ мой Егоръ Архиповичъ былъ человкъ крутой, жестокій и властный: поролъ мужиковъ, пользовался правомъ primae noctis и поливалъ кипяткомъ фруктовыя деревья непокорныхъ однодворцевъ. Онъ судился всю жизнь съ сосдями изъ за какихъ-то подтоповъ мельницы, и къ концу жизни сильно разстроилъ свое крупное состояніе, такъ что отцу моему, одному изъ четверыхъ сыновей и одиннадцати дтей, досталось только 70 душъ въ Старобльномъ узд. Страннымъ образомъ, отемъ мой былъ совершенной противоположностью дду: служа въ кирасирахъ (въ Глуховскомъ полку) въ Николаевское время, онъ никогда не билъ солдатъ, разв ужъ когда очень разсердится, то ударитъ фуражкой. Онъ кончилъ курсъ въ І-й московской гимназіи и пробылъ года два въ московскомъ университет на юридическомъ факультет, но потомъ, какъ онъ самъ говорилъ, ‘увлекся военной службой’ и поступилъ въ кирасирскую дивизію. Квартируя съ полкомъ въ Донц и здя съ офицерами по помщикамъ, онъ познакомился съ моей матерью, Е. С., тогда еще Акимовою, и въ 1884 году женился.
‘Ея отецъ, помщикъ Бахмутскаго узда Екатеринославской губерніи, отставной морской офицеръ, былъ человкъ очень образованный и рдко-хорошій. Отношенія его къ крестьянамъ были такъ необыкновенны въ то время, что окрестные помщики прославили его опаснымъ вольнодумцемъ, а потомъ — и помшаннымъ. Помшательство его состояло, между прочимъ, въ томъ, что въ голодъ 1843 года, когда въ тхъ мстахъ чуть не полнаселенія вымерло отъ голоднаго тифа и цынги, онъ заложилъ имніе, занялъ денегъ и самъ привезъ ‘изъ Россіи’ большое количество хлба, который и роздалъ голодавшимъ мужикамъ, своимъ и чужимъ. Къ сожалнію, онъ умеръ очень рано, оставивъ пятерыхъ дтей, старшая, моя мать, была еще двочкой, но его заботы о воспитаніи ея принесли плоды и посл его смерти, попрежнему выписывались учителя и книги, такъ что ко времени выхода замужъ моя мать сдлалась хорошо образованной двушкой, а по тогдашнему времени и для глухихъ мстъ Екатеринославской губерніи даже рдко образованной.
‘Я родился третьимъ (въ имніи бабушки, въ Бахмутскомъ узд) второго февраля 1855 года, за дв недли до смерти Николая Павловича. Какъ сквозь сонъ помню полковую обстановку, огромныхъ рыжихъ коней и огромныхъ людей въ латахъ, блыхъ съ голубымъ колетахъ и волосатыхъ каскахъ. Вмст съ полкомъ мы часто перезжали съ мста на мсто, много смутныхъ воспоминаній сохранилось въ моей памяти изъ этого времени, но разсказать я ничего не могу, боясь ошибиться въ фактахъ. Въ 1858 году отецъ, получивъ наслдство отъ умершаго дда, вышелъ въ отставку, купилъ домъ въ Старобльск, въ 12 верстахъ отъ котораго было наше имнье, и мы стали жить тамъ. Во время освобожденія крестьянъ отецъ участвовалъ въ харьковскомъ комитет членомъ отъ Старобльскаго узда. Я въ это время выучился читать, выучилъ меня по старой книжк ‘Современника’ (статьи не помню) нашъ домашній учитель П. В. Завадскій, впослдствіи сосланный за безпорядки въ Харьковскомъ университет — въ Петрозаводскъ и теперь уже давно умершій.
‘Пятый годъ моей жизни былъ очень бурный: меня возили изъ Старобльска въ Харьковъ изъ Харькова въ Одессу, оттуда въ Харьковъ и назадъ въ Старобльскъ (все это на почтовыхъ, зимою, лтомъ и осенью), нкоторыя сцены оставили во мн неизгладимое воспоминаніе и быть можетъ слды на характер. Преобладающее на моей физіономіи печальное выраженіе вроятно получило свое начало въ ту эпоху.
‘Старшихъ братьевъ отправили въ Петербургъ, матушка похала съ ними, а я остался съ отцомъ. Жили мы съ нимъ то въ деревн, въ степи, то въ город, то у одного изъ моихъ дядей въ Старобльскомъ узд. Никогда, кажется, я не перечиталъ такой массы книгъ, какъ въ три года жизни съ отцомъ, отъ пяти до восьмилтняго возраста. Кром разныхъ дтскихъ книгъ (изъ которыхъ особенно памятенъ мн превосходный ‘Міръ Божій’ Разина), я перечиталъ все, что могъ едва понимать изъ ‘Современника’, ‘Времени’ и другихъ журналовъ за нсколько лтъ. Сильно на меня подйствовала Бичеръ-Стоу (‘Хижина дяди Тома’ и ‘Жизнь негровъ’). До какой степени былъ я свободенъ въ чтеніи, можетъ показать фактъ, что я прочелъ ‘Соборъ парижской Богоматери’ Гюго въ семь лтъ и, перечитавъ его въ 25, не нашелъ ничего новаго, а ‘Что длать’ читалъ по книжкамъ въ то самое время, когда Чернышевскій сидлъ въ крпости. Это раннее чтеніе было, безъ сомннія, очень вредно. Тогда-же я читалъ Пушкина, Лермонтова (‘Герой нашего времени’ остался совершенно непонятнымъ, кром Бэлы, о которой я горько плакалъ), Гоголя и Жуковскаго. Въ 1863 г. матушка пріхала за мною изъ Петербурга и увезла съ собою. 15-го августа въхали мы въ него посл путешествія изъ Старобльска до Москвы на перекладныхъ и отъ Москвы по желзной дорог, помню, что меня привела меня въ неописанный восторгъ (мы жили на Васильевскомъ острон), и я началъ даже съ извозчика сочинять къ ней стихи съ рифмами ‘широка’ и ‘глубока’.
Съ тхъ поръ я — петербургскій житель, хотя часто узжалъ въ разныя мста. Два лта провелъ у П. В. Завадскаго въ Петрозаводск, потомъ одно на дач около Петербурга, потомъ жилъ въ Сольц, Псковской губ. около полугода, нсколько лтъ живалъ по лтамъ въ Старобльск, въ Николаев, въ Харьков, въ Орловской губерніи, на Шексн (въ Кирилловскомъ узд). Послдній мой отъздъ изъ Петербурга былъ очень продолжителенъ: я прожилъ около 1 1/2 лтъ въ деревн у одного изъ своихъ дядей, В. С. Акимова, въ Херсонскомъ узд, на берегу Бугскаго Лимана.
‘Въ 1864 году меня отдали въ 7-ю спб. гимназію, въ 12 л. Bac. остр. Учился я вообще довольно плохо, хотя не отличался особенной лностью: много времени уходило на постороннее чтеніе. Во время курса я два раза боллъ и разъ остался въ класс по лности, такъ что семилтній курсъ для меня превратился въ десятилтній, что, впрочемъ, не составило для меня большой бды, такъ какъ я поступилъ въ гимназію 9 лтъ. Хорошія отмтки я получалъ за русскія ‘сочиненія’ и по естественнымъ наукамъ, къ которымъ я чувствовалъ сильную любовь, не умершую и до сихъ поръ, но не нашедшую себ приложенія. Математику искренно ненавидлъ, хотя трудна она мн не была, и старался по возможности избгать занятій ею. Наша гимназія въ 1866 году была преобразована въ реальную гимназію и долго служила образцовымъ заведеніемъ для всей Россіи (теперь она І-е реальное училище). Мн рдко случалось видть воспитанниковъ, которые сохранили бы добрую память о своемъ учебномъ заведеніи, что касается до 7-й гимназіи, то она оставила во мн самыя дружелюбныя воспоминанія. Къ В. . Эвальду (директору въ мое время, директоръ и теперь) я навсегда, кажется, сохраню хорошія чувства. Изъ учителей я съ благодарностью вспоминаю В. П. Геннинга (словесность) и М. М. едорова (ест. исторія), послдній былъ превосходный человкъ и превосходный учитель, къ сожалнію, погубленный рюмочкой. Онъ умеръ нсколько лтъ тому назадъ.
‘Начиная съ 4-го класса, я началъ принимать участіе (количественно, впрочемъ, весьма слабо) въ гимназической литератур, которая одно время у насъ пышно цвла. Одно изъ изданій, ‘Вечерняя газета’, выходило еженедльно аккуратно въ теченіе года. Сколько помню, фельэтоны мои (за подписью ‘Агасферъ’), пользовались успхомъ. Тогда-же я подъ вліяніемъ ‘Иліады’ сочинилъ поэму (гекзаметромъ) въ нсколько сотъ стиховъ, въ которой описывался нашъ гимназическій бытъ, преимущественно драки.
‘Будучи гимназистомъ, я только первые три года жилъ въ своей семь. Затмъ мы съ старшими братьями жили на отдльной квартир (имъ тогда было 16 и 17 лтъ), слдующій годъ прожилъ у своихъ дальнихъ родственниковъ, потомъ былъ пансіонеромъ въ гимназіи, два года жилъ въ семь знакомыхъ петербургскихъ чиновниковъ и наконецъ былъ принятъ на казенный счетъ.
‘Передъ концомъ курса я выдержалъ тяжелую болзнь, отъ которой едва спасся посл полугодового леченья. Въ это-же время застрлился мой второй братъ…
‘Не имя возможности поступить въ университетъ, я думалъ сдлаться докторомъ. Многіе изъ моихъ товарищей (предыдущихъ выпусковъ) попали въ медицинскую академію, и теперь доктора. Но какъ разъ ко времени моего окончанія курса Д — въ подалъ записку покойному государю, что вотъ, молъ, реалисты поступаютъ въ медицинскую академію, а потомъ проникаютъ изъ академіи въ университетъ. Тогда было приказано реалистовъ въ доктора не пускать. Пришлось выбирать какое-нибудь изъ техническихъ заведеній, я выбралъ то, гд поменьше математики, — горный институтъ. Я поступилъ въ него въ 1874 году. Въ 1876 хотлъ уйти въ Сербію, но, къ счастью, меня не пустили, такъ какъ я былъ не призывнаго возраста. 12-го апрля 1877 г. я съ товарищемъ (Аанасьевымъ) готовился къ экзамену изъ химіи, принесли манифестъ о войн. Наши записки такъ и остались открытыми, мы подали прошеніе объ увольненіи изъ института и ухали въ Кишиневъ. Въ кампаніи я былъ до 11-го августа, когда былъ раненъ. Въ это-же время, въ поход, я написалъ свою первую, напечатанную въ ‘От. Зап.’, вещь ‘Четыре дня’. Поводомъ къ этому послужилъ дйствительный случай съ однымъ изъ солдатъ нашего полка (скажу кстати, что самъ я ничего подобнаго никогда не испыталъ, такъ какъ посл раны былъ сейчасъ же вынесенъ изъ огня).
‘Вернувшись съ войны, я былъ произведенъ въ офицеры, съ большимъ трудомъ вышелъ въ отставку (теперь опять меня зачислили въ запасъ). Нкоторое время (1/2) слушалъ лекціи въ университет (по историко-филологическому факультету). Въ 1880 г. заболлъ и по этому-то случаю прожилъ долго въ деревн у дяди. Въ 1882 году вернулся въ Петербургъ, въ 1883 году женился на Н. М. Золотиловой, въ томъ-же году поступилъ на службу секретаремъ въ желзнодорожный създъ’. {‘Красный цвтокъ’, Сб. въ память Вс. Мих. Гаршина, стр. 60—65.}
Вотъ все, что разсказалъ Гаршинъ о самомъ себ въ этой сдержанной автобіографической записк. Здсь данъ только довольно точный слпокъ вншнихъ событій жизни Вееволода Михайловича, главнымъ образомъ, рисуется здсь его дтство, гораздо глуше сообщены данныя о позднйшихъ годахъ жизни. И то, и другое посл смерти Гаршина значительно было дополнено, а мстами и исправлено, воспоминаніями людей, близко знавшихъ его.
Въ нашемъ очерк нельзя дать полной біографіи Гаршина, а потому слдуетъ отмтить только нкоторыя, наиболе выдающіяся данныя о его жизни, въ которыхъ сказалась его личность.
Гаршинъ-ребенокъ поражаетъ окружающихъ своимъ раннимъ развитіемъ, содержательностью своихъ дтскихъ интересовъ, вдумчивостью и серіозностью. Хотя все это не убиваетъ въ немъ дтской простоты и непосредственности. Онъ, какъ видно изъ самой автобіографической записки, рано начинаетъ читать и читаетъ много, безпорядочно и совершенно свободно, но недтское чтеніе не вызываетъ въ немъ непріятной взрослости, серіозность не переходитъ въ серьезничаніе, и вообще раннее развитіе его не выражается ни въ какихъ болзненныхъ эксцессахъ, не вызываетъ самонасилія и душевнаго вывиха. Напротивъ, все въ немъ, по разсказамъ людей знавшихъ его въ эту пору его жизни, просто, мило, непосредственно-цльно… Всхъ поражала и наружность этого мальчика, нжная, обаятельно-ласковая, чарующая. Онъ былъ необыкновенно красивъ, добръ, кротокъ и пользовался общей любовью всхъ окружающихъ. Ему было четыре года, когда однажды, при выход изъ церкви, къ матери его подошелъ незнакомый старикъ и замтилъ, восхищаясь мальчикомъ:
— Вашъ сынъ удивительно хорошъ, но эта красота не ангельская: боле всего онъ напоминаетъ мн Іоанна Крестителя, какъ его изображаютъ съ агнцемъ. Я именно такого видлъ заграницей, въ дрезденской галлере.
Въ особенности прекрасны были его глаза — большіе, свтлокаріе, съ длинными рсницами. Уже съ дтства свтились въ нихъ и доброта, и кротость, и какая-то грусть’ {Соч. Гаршина. ‘Свднія о жизни В. М. Гаршина’, А. Скабичевскаго.}.
Рано появились въ немъ, разсказываетъ Абрамовъ, ‘вс т прелестныя черты его характера, которыя поздне невольно очаровывали и покоряли всякаго, имвшаго съ нимъ какое-либо дло: его необычайная мягкость въ отношеніяхъ къ людямъ, глубокая справедливость, уживчивость, строгое отношеніе къ себ, скромность, отзывчивость на горе и радость ближняго и многое другое. Вмст съ тмъ уже въ это время проявлялись весьма замтно и т умственныя качества Bac. Мих., которыя затмъ такъ пышно развились въ Гаршин-юнош и зрломъ человк: его вдумчивое отношеніе ко всему виднному, слышанному и читанному, способность быстро схватывать сущность дла и находить разршеніе вопроса, видть въ предмет т стороны, которыя обыкновенно ускользаютъ отъ вниманія другихъ, оригинальность выводовъ и обобщеній, способность быстро и легко пріискивать доводы и аргументы въ подкрпленіе своихъ воззрній, умнье находить связь и зависимость между предметами, какъ бы они затемнены не были’ {Сборникъ памяти B. М. Гаршина. ‘Матеріалы для біографіи’ Л. Абрамова, 23 стр.}.
Гаршинъ былъ въ высшей степени впечатлительнымъ, чувствительнымъ и чуткимъ ребенкомъ. Крайняя нервность и быстрая возбужденность его натуры, отзывчивость и тревожность души стали проявляться очень рано въ немъ. Между прочимъ, въ воспоминаніяхъ брата Вс. Гаршина, Ев. М. Гаршина, напечатанныхъ въ ‘Родник’ за 1888 г. No 6, сообщается, что ‘въ Старобльск, гд жила семья Гаршиныхъ во время крымской войны, постоянно смнялись квартировавшіе тамъ кавалерійскіе полки. Въ дом Гаршиныхъ часто бывали офицеры, защитники Севастополя, и разсказы о всхъ ужасахъ и подвигахъ Севастопольской обороны не прерывались. Жадно прислушвался ребенокъ къ этимъ разсказамъ и такъ наэлектризовался ими, что у него явилось серьезное намреніе итти на войну. Нсколько разъ сбирался онъ въ дорогу: заказывалъ повару на дорогу пирожки, собиралъ блье въ узелокъ, надвалъ его на плечи и являлся прощаться съ домашними. Эти прощанія доводили его до горькихъ слезъ, и посл немалыхъ увщаній онъ соглашался отложить походъ до утра. Проснувшись утромъ, онъ забывалъ о вчерашнемъ, но черезъ нсколько времени снова начинались т же сборы на войну’.
Въ гимназическіе годы у Гаршина развивается страстная любовь къ литератур, здсь онъ длаетъ свои первые, полудтскіе литературные опыты, изъ которыхъ кое-что сохранилось. Кончивъ гимназію, студентомъ горнаго института, Гаршинъ сходится съ кружкомъ художниковъ, въ этой сред еще больше развивается его интересъ къ искусству, идутъ горячіе споры, гд юноша отстаиваетъ искусство, какъ свободное служеніе идеаламъ правды. Сильное впечатлніе оставляютъ въ душ Всеволода Михайловича картины Верещагина, здсь растетъ въ немъ, какъ живое, продолженіе его дтскихъ военныхъ походовъ, боль воины. Тутъ-же назрваетъ въ немъ его совстливая тяга къ активному вмшательству въ это неотвратимое бдствіе, сознаніе обязательности взвалить и на свои плечи гнетъ страшной тяжести, принять участіе въ общемъ несчастьи, въ неизбжномъ, навязанномъ всмъ страданіи. ‘Если художественныя картины произвели на Гаршина такое потрясающее впечатлніе, то можно себ представить, въ какое волненіе пришелъ онъ весною и лтомъ 1876 года, когда до его слуха начали долетать ужасающія извстія о неистовствахъ турокъ въ Болгаріи, когда все русское общество встрепенулось, воинственное настроеніе росло въ немъ съ каждымъ днемъ все боле и боле, начались всеобщія пожертвованія на славянъ, со всхъ концовъ тянулись въ Сербію добровольцы’.
Но Гаршинъ не былъ тогда призывнаго возраста и его не пустили.
За то уже въ слдующемъ году, при объявленіи войны Россіи съ Турціей, ничто не сдержало его, волна глубокихъ и своеобразныхъ настроеній охватила его всего, съ головой, и повлекла властно, неудержимо. {‘Свднія о жизни В. М. Гаршина’ Скабичевскаго при собраніи разсказовъ Гаршша стр. 21.}
Зачмъ пошелъ на войну Гаршинъ? На этотъ большой вопросъ онъ отвчалъ просто, но таилась въ этой глубокой простот страшная сложность тончайшей душевной ткани внутреннихъ мотивовъ, за простотой этой, апостольски-чистой, открывалась влекущая глубь могущественнйшихъ переживаній, страшная душевная напряженность и болящая боль огромной правдивости сердца. Здсь сказалась исконняя русская тяга къ жертв, ясная и легкая, но глубокая и темная въ древнихъ корняхъ своихъ, полу-аскетическая, полу-опрощенская складка. Толстовская, раціонализирующая трезвость морали, праведности, совсти соединилась съ ирраціональнымъ религіознымъ хмелемъ духа Достоевскаго, съ странной ‘юродивостью’, съ этимъ зовомъ чего-то глубокаго, невыразимаго, во мгл утопающаго, въ своеобразныхъ изгибахъ индивидуалистической воли. Но и то, и другое глубоко русское, народное, интеллигентское, странный цвтъ сложныхъ преломленій культуры нашей, осложненія вкового религіознаго вліянія въ интеллигентскихъ перевоплощеніяхъ. Интеллигентское индивидуалистическое сознаніе достоинства своего, сознаніе чести всецло переливается въ работу совсти, жажда подвига вся уходитъ въ глубочайшее смиреніе, не смиреніе гордости, а смиреніе кротости. Но и кротость, страдательное принятіе зла міра, рождается здсь изъ мукъ возстаній, отъ отчаявшейся жажды преодолній, какъ послдній бунтъ, бунтъ противъ бунта. Ршеніе итти на войну у Гаршина — высшій бунтъ противъ войны, совсть не мирится съ простымъ отрицаніемъ, поднимается бунтъ противъ бунта и, такимъ образомъ, изъ бунта войны онъ принимаетъ ее и идетъ на нее. ‘Убивать-ли? Нтъ? Штыкъ вошелъ ему прямо въ сердце… Вотъ на мундир большая черная дыра, вокругъ нея кровь.
‘Это сдлалъ — я.
‘Я не хотлъ этого. Я не хотлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что и мн придется убивать людей, какъ то уходила отъ меня. Я представлялъ себ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ’.
‘Ну, и что же? Глупецъ, глупецъ! А этотъ несчастный феллахъ (на немъ египетскій мундиръ) — онъ виноватъ еще меньше. Прежде, чмъ ихъ посадили, какъ сельдей въ бочку на пароходъ и повезли въ Константинополь, онъ и не слышалъ ни о Россіи, ни о Болгаріи. Ему велли итти, онъ и пошелъ. Если бы онъ не пошелъ, его стали бы бить палками, это, быть можетъ, какой-нибудь наша всадилъ бы въ него пулю изъ револьвера. Онъ шелъ длиннымъ, труднымъ походомъ отъ Стамбула до Рущука. Мы напали, онъ защищался. Но видя, что мы, страшные люди, не боящіеся его патентованной англійской винтовки Пибоди и Мартини, все лземъ и лземъ впередъ, онъ пришелъ въ ужасъ. Когда онъ хотлъ уйти, какой то маленькій человкъ, котораго онъ могъ бы убить ударомъ своего чернаго кулака, подскочилъ и воткнулъ ему штыкъ въ сердце.
‘Чмъ же онъ виноватъ?
‘И чмъ виноватъ я, хотя я и убилъ его? Чмъ я виноватъ?.. За что меня мучитъ жажда! Кто знаетъ, что значитъ это слово!’ {Разсказы. Книжка первая. ‘Четыре дня’. Стр. 82.}
Турецкое насиліе и зврство сильно дйствовали на впечатлительнаго Вс. Михайловича, освободительный характеръ войны не игралъ существенной роли въ ршеніи Гаршина, другое влекло его, совсмъ особенное, но сильное, неотвратимое, какъ жизнь или какъ смерть.
‘А какое странное отношеніе къ моему поступку явилось у многихъ знакомыхъ! ‘Ну, юродивый! Лзетъ, самъ не зная чего!’ Какъ могли они говорить это? Какъ вяжутся такія слова съ ихъ представленіями о геройств, любви къ родин и прочихъ вещахъ? Вдь въ ихъ глазахъ я представлялъ вс эти доблести. И тмъ не мене, я — ‘юродивый’.
‘И вотъ я ду въ Кишиневъ, на меня навьючиваютъ ранецъ и всякія военныя принадлежности. И я иду вмст съ тысячами, изъ которыхъ разв нсколько наберется, подобно мн, идущихъ охотно. Остальные остались бы дома, если бы имъ позволили. Однако, они идутъ также, какъ и мы, ‘сознательные’, проходятъ тысячи верстъ и дерутся также, какъ и же, или даже лучше. Они исполняютъ свои обязанности, несмотря на то, что сейчасъ же бросили бы и ушли — только бы позволили’ {Разсказы. Книжка первая. ‘Четыре дня’. Стр. 85.}.
А вотъ, въ поясненіе этого конкретное данное его біографіи. Разсказываетъ одинъ изъ знавшихъ Гаршина въ этомъ період его жизни:
‘Это былъ единственный разъ въ теченіе моего короткаго знакомства съ нимъ, когда я видлъ его возбужденнымъ и почти раздраженнымъ.
Знакомый мой былъ юноша очень радикальныхъ убжденій и, какъ таковой, отчаянный принциподъ. Недостатокъ опыта и непосредственнаго чувства заполнялся у него холоднымъ размышленіемъ. Хотя онъ и воображалъ себя ‘свободнымъ мыслителемъ’, но жилъ фразой, въ которую врилъ, какъ добрый христіанинъ въ евангеліе. Поступки свои и чужіе онъ всегда сврялъ съ этой фразой: если выходило согласно, онъ считалъ этотъ поступокъ хорошимъ, возвышеннымъ, а нтъ — подлымъ.
Въ присутствіи этого-то юноши Гаршинъ, отвчая на мой вопросъ, сказалъ, что собирается вновь на войну.
— Что, гонятъ?— спросилъ юноша.
— Нтъ, не гонятъ, самъ иду.
— Зачмъ?
Гаршинъ былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ вопросомъ.
— Какъ, зачмъ? Тамъ русскій мужикъ, о которомъ вы сейчасъ говорили, борется и страдаетъ. Я хочу итти къ нему на подмогу.
— Ну, это пустяки. Не говоря уже о томъ, что вы противъ войны, само по себ безнравственно помочь одерживать побды, которыми воспользуются, чтобы…
И юноша принялся излагать свои радикальныя воззрнія, бывшія выводомъ изъ фразы, состоявшей его credo.
По мр того, какъ онъ говорилъ, Гаршинъ приходилъ все въ большее и большее негодованіе. Наконецъ, онъ не выдержалъ, вскочилъ и въ волненіи захромалъ по комнат.
— Нтъ, позвольте… позвольте… Вы стало-быть находите безнравственнымъ, что я буду жить жизнью русскаго солдата и помогать ему въ борьб, гд каждый человкъ полезенъ? Неужели будетъ боле нравственно сидть здсь, сложа руки, тогда какъ этотъ солдатъ будетъ умирать за насъ!.. Извините, я этого не могу допустить’… {‘Красный цвтокъ’ стр. 20—212) ‘Трусъ’, стр. 111.}
И не допустилъ… ‘Нервы, что ли, у меня такъ устроены, только военныя телеграммы, съ обозначеніемъ числа убитыхъ и раненыхъ, производятъ на меня дйствіе гораздо боле сильное, чмъ на окружающихъ’ {‘Красный цвтокъ’ стр. 20—212) ‘Трусъ’, стр. 111.}.
‘Относитесь, батюшка, къ вещамъ попроще, легче будетъ жить’, слышались ему голоса, но такая простота не давалась, и не потому, чтобы онъ не хотлъ, но потому, что не могъ. Мотивы этого отчасти просвчиваютъ въ разсказ ‘Трусъ’, гд герой, хотя идетъ на войну по призыву, но не можетъ не итти и внутренно. ‘Я могъ бы избжать участи, которой я такъ боюсь, могъ бы воспользоваться кое-какими вліятельными знакомствами и остаться въ Петербург, состоя въ то же время на служб. Меня ‘пристроили’ бы здсь, ну, хотя для отправленія писарской обязанности, что ли. Но, во-первыхъ, мн претитъ прибгать къ подобнымъ средствамъ, а во-вторыхъ, что-то, не подчиняющееся опредленію, сидитъ у меня внутри, обсуждаетъ мое положеніе и запрещаетъ мн уклоняться отъ войны. ‘Нехорошо’, говоритъ мн внутренній голосъ’ {Соч., I т. 118 стр.}.
Въ своей боли войны, въ ощущеніи трагическаго въ ней, Гаршинъ борется больше всего съ самимъ собой, съ голымъ отрицаніемъ войны, бунтуетъ противъ бунта. Вотъ изъ діалоговъ того же разсказа:
— ‘Принять участіе! Да разв она не возбуждаетъ въ васъ ужаса? Вы ли говорите мн это?
— Я говорю. Кто вамъ сказалъ, что я люблю войну. Только… какъ бы это вамъ разсказать?.. Война — зло, и вы, и я, и очень многіе такого мннія, но вдь она неизбжна, любите вы ее или не любите, все равно, она будетъ, и если не пойдете драться вы, возьмутъ другого, и все-таки человкъ будетъ изуродованъ или измученъ походомъ. Я боюсь, что вы не понимаете меня: я плохо выражаюсь. Вотъ что: по моему, война есть общее горе, общее страданіе, и уклоняться отъ нея, можетъ быть, и позволительно, но мн это не нравится’ {Соч. I, т. 125—6 стр. }.
Въ своемъ стремленіи дятельно, страдательно осмыслить войну, — или врне, только преодолть ея безсмыслицу, Гаршинъ искалъ, въ сущности, внутренняго лада, гармоніи въ самомъ себ, искалъ погашенія ощущаемости живого ужаса войны въ разршеніи томящаго его противорчія между возмущеніемъ чести и зовомъ совсти, между свободными запросами личности и тою принудительной данностью жизни, исторіи, культуры, какою является война, какъ неотвратимый фактъ, какъ необходимость. Здсь болло въ немъ и искало выхода, утоленія, разршенія одного изъ безчисленныхъ развтвленій между я и не я, между собой и міромъ, между міромъ и Богомъ, открывающимся въ живой правд личности…
Изъ діалоговъ въ ‘Трус’.
‘…— Ну, не знаю, что хорошаго, что васъ самихъ въ дышло запрягутъ.
— Совсть мучить не будетъ, Василій Петровичъ’ {Соч. I, 130 стр.}.
И, дйствительно, психологически, въ самомъ опыт прямого участія въ длахъ войны что-то наживалось, давалась какая-то гармонія, миръ съ собой. ‘Никогда, — пишетъ Гаршинъ отъ лица героя въ ‘Воспоминаніяхъ рядового Иванова’, — не было во мн такого полнаго душевнаго спокойствія, мира съ самимъ собой и кроткаго отношенія къ жизни, какъ тогда, когда я испытывалъ эти невзгоды и шелъ подъ пули. Дико и странно можетъ показаться все это, но я пишу одну правду’ {Соч. II, 33 стр.}.
Много способствовало этому и просто физическое утомленіе, притупленность воспріятія въ самомъ пекл ужасовъ войны. Ужасное вблизи для сильно нервныхъ людей — мене ужасно, чмъ издали, издали, — какъ это ни странно сказать, — ужасъ переживается часто такими людьми съ слишкомъ сильнымъ воображеніемъ и душевной подвижностью — несравненно остре, больне, ужасне… Въ письмахъ съ войны Всеволодъ Михайловичъ говоритъ объ этомъ съ цломудренной простотой. ‘Скажу, — пишетъ онъ пріятелю И. Е. Малышеву, какое впечатлніе произвелъ на меня видъ раненыхъ, крови, труповъ и прочихъ акссесуаровъ войны.
‘Я никогда не ожидалъ, чтобы при моей нервности я до такой степени спокойно отнесся къ сказаннымъ предметамъ. Трупы мы видли истинно ужасные, одного турку, вмсто того, чтобы зарывать, казаки обложили снопами и зажгли. Представьте, что изъ него вышло. Черная, обугленная масса, приблизительно подходящая по форм къ человческому тлу. Въ нкоторыхъ мстахъ трещины, въ которыхъ видно красное мясо. Черепъ оскалилъ зубы, они рзко выдаются на черномъ фон своею близною. Тамъ, гд были ноги, какія-то черныя угольныя бревна. Кости высовываются изъ нихъ, потому что ступни отвалились. И все это, отъ пятидневнаго лежанія на солнц, издаетъ невыносимый запахъ (перечитавъ это описаніе, я всею душою пожелалъ, чтобы вамъ не пришлось читать его за столомъ). И представьте, даже такое нехудожественное описаніе дйствуетъ на меня самого боле непріятно, боле вывертываетъ душу, чмъ самый видъ неизвстнаго правоврнаго.
— ‘Тоже и раненые. Непріятно слушать, читать объ ужасныхъ ранахъ, видть ихъ на картинахъ, но на самомъ дл впечатлp3,ніе значительно смягчается. А какія ужасныя раны! Я пересмотрлъ около 150 человкъ и видлъ страшно искалченныхъ людей’. {‘Свднія о жизни Вс. Мих. Гаршина’, Скабичевскаго при собр. соч. Гаршина 25—6 стр.}
Посл второго боя, въ которомъ Гаршинъ участвовалъ и получилъ рану въ ногу, онъ пишетъ: ‘Лежу я въ 56-мъ военномъ временномъ госпитал. Такъ какъ В. вроятно описывалъ вамъ бой, то о немъ умолчу. Могу сказать впрочемъ, что мы лицомъ въ грязь не ударили. Я удивлялся самъ своему спокойствію: жаркій споръ съ вами изъ-за жидовъ (въ былыя времена) производилъ во мн гораздо большее волненіе’. {Тамъ-же 28 стр.} . А затмъ, разъ очутившись на войн, гонимый совстью, руководимый внутреннимъ сознаніемъ нравственной невозможности уклоняться, Гаршинъ не могъ не отдаться тому безличному, стихійно-безсознательному зову, который родится въ движеніи массъ и водитъ ими.
‘Утро было пасмурное и холодное, накрапывалъ дождикъ, деревья кладбища виднлись въ туман, изъ-за мокрыхъ воротъ и стны выглядывали верхушки памятниковъ. Мы обходили кладбище, оставляя его вправо. ‘Зачмъ итти вамъ, тысячамъ, за тысячи верстъ умирать на чужихъ поляхъ, когда можно умереть и здсь, умереть спокойно и лечь подъ моими деревянными крестами и каменными плитами? Останьтесь!’
‘Но мы не остались. Насъ влекла невдомая тайная сила: нтъ силы большей въ человческой жизни. Каждый отдльно ушелъ бы домой, но вся масса шла, повинуясь по дисциплин не сознанію правоты дла, не чувству ненависти къ неизвстному врагу, не страху наказанія, а тому невдомому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человчество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможныхъ людскихъ бдъ и страданій’. {Соч. II кн. 20 стр.} Исчезало чувство страха, и сознаніе того, что идешь на страшное и убійственное дло, зовъ невдомаго и безсознательнаго угашалъ все. ‘Говорятъ, что нтъ никого, кто бы не боялся въ бою, всякій нехвастливый и прямой человкъ, на вопросъ: страшно-ли ему, отвтитъ: страшно. Но не было того физическаго страха, какой овладваетъ человкомъ ночью, въ глухомъ переулк, при встрч съ грабителемъ, было полное, ясное сознаніе неизбжности и близости смерти. И дико и страшно звучатъ эти слова — это сознаніе не останавливало людей, не заставляло ихъ думать о бгств, а вело впередъ. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотлось итти впередъ, чтобы убить кого нибудь, но было неотвратимое побужденіе итти впередъ, во что бы то ни стало, и мысль о томъ, что нужно длать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скоре: нужно умереть’. {Сочин. ІІ кн. 69 стр.} Терялось сознаніе своей отдльности, обособленности, личный разумъ, личная отвтственность тонула въ чемъ-то большомъ, огромномъ, поглощающемъ, и оно, это огромное, чужое, становилось близкимъ, своимъ, снимало отвтственность съ ея мучительными въ интеллигентскомъ сознаніи сомнніями и терзаніями. ‘Вс они шли на смерть спокойные и свободные отъ отвтственности’, пишетъ Гаршинъ въ одномъ мст своихъ разсказовъ.
Что же заставило Гаршина отдаться этой власти ‘невдомаго и безсознательнаго’, этой стихіи, ‘свободной отъ отвтственности,’ неудержимо уносящей въ мощныхъ волнахъ своихъ его личность… ‘Кто отдался весь, тому горя мало… тотъ уже ни за что не отвчаетъ. Не я хочу… то хочетъ.’ Эти слова Тургеневской Елены изъ ‘Наканун’, которыя такъ сильно воспринялъ Гл. И. Успенскій {См. его Тяпушкина.}, вкладывая въ нихъ совсмъ свой, особенный смыслъ, нсколько освтятъ психологію Гаршина. Отъ боли душевной, отъ внутренняго саморазлада, отъ трагической трещины духа родится это жгуче-страстное стремленіе отдаться чужой, внличной или сверхличной вол, то неудержимое влеченіе съ разбгу броситься въ волны могучаго потока, погрузиться въ вольную стихію свободы отъ личной отвтственности. Чаще это связано, какъ прекрасно понялъ это и вскрылъ въ своемъ творчеств Гл. Успенскій, съ слабостью развитія личнаго начала, хотя и не всегда непремнно съ нею связано. Высота подъема личной воли, жажда подвига и самоотверженность жертвы часто вытекаетъ изъ недоразвитія личности, безпомощности ея передъ страшной тяжестью ею же выставленныхъ требованій… Здсь могучая сила устремленія, подымающая на подвигъ, на жертву, на мученичество, рождается въ порыв отчаянія. Великая и страшная сила родится изъ крайняго, тоже великаго и страшнаго безсилія. Изъ отчаянной слабости мучительнаго душевнаго изнуренія развивается отчаянная и тоже мучительная, но уже и свтящаяся, уже и радостная, сила. Крайнее безсиліе развиваетъ силу, — ‘въ немощахъ сила Божія совершается’. И эту силу всепожирающаго порыва, сулящаго за мукой тревоги трепетъ восторга всеразршенія, всеспасенія, всеоправданія, зналъ Гаршинъ въ своемъ страдальческомъ опыт, въ этомъ трагизмъ его героизма. Эти зовущіе огни зажглись уже въ его ранней тяг на войну, дальше придется объ этомъ говорить подробне по другому поводу.
Съ войны привезъ Гариганъ свой первый крупный литературный трудъ ‘Четыре дня’, который далъ ему сразу огромную литературную извстность, ‘Четыре дня’ появились въ октябрьской книжк ‘Отечест. Записокъ’ за 1877 годъ. Печатался Гаршинъ и раньше, но не придавалъ этимъ своимъ опытамъ никакого значенія и въ автобіографической своей записк даже не упоминаетъ о нихъ.
Съ тхъ поръ какъ Гаршинъ вошелъ въ литературу своимъ разсказомъ ‘Четыре дня’, онъ сталъ широко извстенъ, его многіе знали, и, конечно, вс, кто знали, любили. Тотчасъ посл смерти его появились два сборника: ‘Красный цвтокъ’ и ‘Памяти Вс. М. Гаршина’, полные теплыхъ воспоминаній и цнныхъ, хотя и неравноцнныхъ, біографическихъ сообщеній о немъ, много еще сообщалось по газетамъ и журналамъ. Здсь съ силой сказалось, что Гаршинъ былъ всеобщимъ любимцемъ и остался имъ посл смерти. Теперь о немъ мало говорятъ и мало пишутъ, меньше и читаютъ его, но чтутъ, берегутъ память его нжно, благоговйно. Хотя и рдко теперь прозвучитъ слово о немъ въ литератур, но когда произносится, хотя бы вскользь, то не произносится холодно и безучастно, а чаще, почти всегда любовно, съ искреннимъ тепломъ, съ глубокимъ вздохомъ недоумнной скорби. Все это указываетъ, что было въ Гаршин что-то слишкомъ особенное, милое, влекущее, что-то покоряющее всхъ и всхъ чарующее, ласково-нжное, бережно-хрупкое, драгоцнное, — быть можетъ, не всмъ вполн ясное, немного странное и страшное, больное и тревожное, но все же нужное, свое родное, но въ той сил проявленія, какъ у него, уже чуждо-загадочное, слишкомъ вопрошающее, слишкомъ напряженное, болзненно-изнурительное. Встрчи, писанія, жизнь его и потомъ смерть влекли всхъ какою-то силою тайной, томила какая-то зовущая, недосказанная, невылившаяся, и ему самому, быть можетъ, неясная глубь души, обаяніе стыдливой, цломудренно-закрывающейся правды. Жизнь его, болящая, страждущая, воспаленная, полная великаго святого неугомона, великихъ святыхъ страстей, жизнь полная страшно-взывающей напряженности усилій и огненно-горящихъ, безумно-страстныхъ порывовъ, и еще больше смерть, страшная, терзающая, словно о чемъ-то съ скорбью и жалобой смутно вопрошающая, за что-то стыдящая, эта жизнь и эта смерть оставили неизгладимо — глубокій слдъ, страдальчески-пламенный, кровоточащій. Словно мгновенный зигзагъ молніи вдругъ прорзалъ окрестъ лежащую мертвую нмоту и темь жизни, что-то вдругъ зажглось, засіяло, вспыхнуло, освтило небеса надъ скорбной землей, вспорхнуло, встрепенулось страшной силы огнемъ и тревожно, лихорадочно забилось, затрепетало, задрожало въ ужасной щемящей тоск великаго душевнаго смятенія, застонало, заплакало въ жгучей боли величайшихъ, сжимающихъ душу, вопрошаній, въ истом и мук неимоврныхъ усилій человческой слабости… Вдругъ, все кругомъ, вся жизнь, вс лица, дла и событія, на мигъ освтились страшнымъ, молніеносно-тревожнымъ, трагически-страшнымъ свтомъ, на мигъ все озарилось электрически-нервнымъ, невыносимо-палящимъ, сжигающимъ огнемъ отчаяннаго душевнаго напряженія, этой мукой жажды овладть ‘краснымъ цвткомъ’ всеспасенія.
Быстро несущейся полосой молнійныхъ усилій трепетной воли пронесся Гаршинъ надъ темью глубинъ снаружи устоявшихся жизненныхъ водъ, болью ранъ своего истерзаннаго, кровоточащаго сердца, горящимъ напряженіемъ устремленія пытался онъ прорзать мглу вкового устоя неправды жизни. Зажегся въ огн мгновеннаго порыва къ послднему всеразршенію, всеупоенію, всеспасенію, и погибъ, сгорая въ пламени, окутанный ядовитымъ дымомъ, угаромъ, выдляющимся изъ этого костра. Но осталась на мст томъ яркая полоса свта, вчно бгущая въ какую-то невдомую даль зовущихъ озареній, и она-то, сіяющая общаніемъ, манила и манитъ къ себ жаждой обладанія, около нея создались воспоминанія, разсказы о встрчахъ, характеристики и статьи…
Образъ Всеволода Гаршина, отпечатллся въ его жизни и произведеніяхъ слитный, нераздльно живой, но не тутъ, не тамъ — онъ не весь. Что-то было въ его обаятельной личности необъятно большое, неразгаданно-влекущее, что отражалось во всемъ этомъ, но уплывало, уходило глубже, оставляя по себ въ творчеств и фактахъ жизни только слабую тнь, сказываясь гд съ одними намеками, только какими-то символами той глубины, что жила въ душ Гаршина.
И только чувствовалось, что жизнь Гаршина непривычно особенная, что таится въ ней что-то загадочно-тревожное, губительно-тревожное, что томитъ его великая грусть, отдаваясь власти которой онъ таетъ, какъ свча.
Гаршинъ, возвратившись съ войны, все еще остается на военной служб, теперь онъ начинаетъ тяготиться ею, хотя временами, колеблемый вчной смной настроеній, ршаетъ оставаться на служб. ‘Въ ней для насъ скверно душно’… жалуется онъ. ‘Но не лучше-ли влзть въ эту среду? Можетъ быть, что и сдлаемъ путнаго’. ‘Дло въ томъ, — пишетъ Всеволодъ Михайловичъ изъ Харькова, куда попалъ съ войны, — что отнын мой годичный отпускъ пропадаетъ, и я, какъ и вс офицеры, обязанъ свидтельствоваться. Хотя я хромаю до сихъ поръ, но вдругъ признаютъ здоровымъ — и отправляйся къ вамъ въ Виддинъ. При моемъ теперешнемъ состояніи здоровья (нервы) это мн смерть. Если бы я былъ способенъ пьянствовать, я спился бы въ Виддин въ мсяцъ. Чую это и смотрю на полкъ, какъ на гробъ. Мн очень плохо: хандрю, потому что не могу ничего длать, ничего не длаю, потому что хандрю. Вс вокругъ работаютъ, одинъ я палецъ о палецъ не ударю. Тоска’… {‘Памяти Гаршина’, стр. 30.}
Душа Гаршина посл встряски пережитаго, трепета и боли около войны, понемногу остываетъ, холодетъ. Изживъ пламя душевнаго пожара, она слабо тлетъ на потухающихъ угляхъ безвременья, будничной повседневности, чуждой его натур безтрагичности существованія, минутами его охватываютъ порывы щемящей, сосущей сердце тоски, смняющейся равнодушіемъ апатіи, хандрой, меланхоліей, упадкомъ душевныхъ силъ. Вншне все въ жизни Гаршина въ это время идетъ ладно, но онъ, привыкшій къ огненной стихіи вчнаго горнія, трудно переноситъ покой, скучаетъ, постепенно ощущаетъ медленно точащаго червячка тоскливаго недовольства, смутную боль сердца и грусть, грусть неизбывную. Петербургъ, куда онъ такъ рвался изъ Харькова, начинаетъ его утомлять. ‘Петербургъ, — жалуется онъ въ одномъ изъ писемъ за февраль 1878 года, — уже надолъ мн хуже горькой рдьки. Стремлюсь изъ него удрать. Собственно говоря, здсь можно было бы жить и интересно: мн открыта полная возможность познакомиться со всякими знаменитостями, да со мною что то сдлалось странное’… {Тамъ же, стр. 29.} И въ апрл того-же года пишетъ. ‘Живу я скверно. Скверность исходитъ изъ меня самого, потому что вншнія обстоятельства вс благополучны. Часто спрашиваешь: какого теб рожна нужно? и не находишь отвта. Но что рожёнъ этотъ гд-то завалился и необходимо его сыскать — это ясно какъ день. Полторы недли какъ я пріхалъ въ Харьковъ и до сихъ поръ что называется, палецъ о палецъ не ударилъ. Не длаю ршительно ничего. Хандра, печальныя соображенія о своемъ ничтожеств’. {‘Памяти Гаршина’, стр. 29.}
Въ конц 1878 года Всеволодъ Михайловичъ наконецъ получаетъ отставку и бросаетъ военную службу. Литература зоветъ его къ себ, но, при страшно строгомъ отношеніи къ своей работ, пишетъ онъ немного и трудно. ‘Писать теперь ужасно трудно, хотя очень хочется написать что нибудь къ сентябрю. Пишу туго, да что и напишу, безжалостно рву’… {‘Свінія о жизни Вс. М. Гаршина’.— Скабичевскаго при сборник разск. Гаршина. стр. 39.}
Такъ прошелъ для Гаршина 1878 годъ и отчасти 1879-ый. ‘Въ теченіе лта В. М — чъ не мало путешествовалъ, посщая своихъ многочисленныхъ друзей, былъ въ Екатеринославской губерніи, въ Донской области, въ Орловской губерніи. Все это до нкоторой степени развлекало его и успокаивало нервы. Но осенью, по возвращеніи въ Харьковъ, хандра съ новой, еще небывалою силою овладла имъ’ {Тамъ же, стр. 40.}. ‘На этотъ разъ, — разсказываетъ Фаусекъ {Памяти Гаршина, стр. 81—85.}, — онъ пріхалъ въ Харьковъ такимъ, какимъ я его еще никогда не видалъ. У него развивалась меланхолія. Онъ находился въ томъ состояніи неопредленной и мучительной тоски, которая впослдствіи находила на него каждое лто и свела его, наконецъ, въ могилу. Длать онъ ничего не могъ, онъ чувствовалъ страшную апатію и упадокъ силъ, не только всякая работа была ему мучительно тяжела, всякое проявленіе воли, всякій поступокъ казался ему тяжелымъ, мучительнымъ. Всякое, самое простое, дйствіе требовало отъ него напряженія душевныхъ силъ, совершенно непропорціональнаго значенію дйствія и физической работ, съ нимъ сопряженной. Душу его угнетала постоянная тоска. Онъ измнился и физически, осунулся, голосъ сталъ слабымъ и болзненнымъ, походка вялая, онъ шелъ, понуря голову, и, казалось, даже итти было для него непріятнымъ и болзненнымъ трудомъ. Его мучила безсонница. Цлый день онъ не могъ ничего длать, а по ночамъ лежалъ до 4, до 5 часовъ и не могъ заснуть. Онъ проводилъ ночи за чтеніемъ романовъ и старыхъ журналовъ. Чтеніе, случайное и неправильное, перваго, что попадется подъ руку, было единственное доступное ему занятіе. Ничто не могло доставить ему удовольствія или обрадовать его. Самое ощущеніе удовольствія стало для него недоступно, вс душевныя проявленія были для него болзненны. Онъ ходилъ иногда къ знакомымъ, разъ или два былъ въ театр, или въ концерт, куда его затаскивали почти насильно, но нигд не покидалъ своего мрачнаго вида’.
Когда жизнь Гаршина текла по гладкимъ, съ виду спокойнымъ волнамъ ровной зыби, тогда трудно было догадаться, смотря на эту ровную, порою почти мертвую зыбь его душевныхъ водъ, о той внутренней тревог, которая сжигала его, о той душевной глуби, которая всегда, какъ вчно подстерегающая угроза, таилась подъ наружнымъ спокойствіемъ. Но скоро стали появляться и на поверхности самые острые, самые тревожные призраки надвигающейся грозы, которая разражалась, наконецъ, мгновеніями взрыва бушующихъ, бунтующихъ настроеній. Электрическая атмосфера вдругъ сгущалась до высшей мры насыщенія, мертвая зябь подергивалась сначала легкой нервной рябью тоски и тревоги, а затмъ со всерастущей силой охватывалась вихремъ бушующихъ волнъ, разражалась страшнымъ душевнымъ ураганомъ… Что то большое и страшное ждало, подстерегало и влекло, влекло неотвратимо, стягивало все въ одной, влекущей точк, въ одномъ мучительно-болящемъ, знойно-воспаленномъ узл, отъ котораго нельзя было оторваться, но и отчаянно трудно, больно было ухватить его. Въ эту страшную зиму 1880 года — болзнь Гаршина разразилась острымь кризисомъ, съ которымъ связаны нкоторые вншніе факты въ его жизни. Около этого времени написалъ онъ свою ‘Ночь’. Вроятно, что его тогда уже мучила мысль о самоубійств.
Въ этомъ разсказ художественныя тни его настроеній, жизни тни вмст съ кошмарными призраками бичующаго самообвиненія… Вотъ эти тни его переживаній:
‘Онъ вспомнилъ горе и страданіе, какія довелось ему имть въ жизни, настоящее, житейское горе, передъ которымъ вс его мученія въ одиночку ничего не значили, и понялъ, что ему нужно итти туда, въ это горе, взять на свою долю часть его — и только тогда въ душ его настанетъ миръ.
‘Страшно, не могу и больше жить за свой собственный страхъ и счетъ, нужно, непремнно нужно связать себя съ общей жизнью, мучиться и радоваться, ненавидть и любить не ради своего я, все пожирающаго и ничего взамнъ не дающаго, а ради общей людямъ правды, которая есть въ мір, что бы я тамъ не кричалъ, и которая говоритъ душ, несмотря на вс старанія заглушить ее. Да, да!— повторялъ въ страшномъ волненіи Алексй Петровичъ — все это сказано въ зеленой книжк (евангеліи) и сказано навсегда и врно. Нужно ‘отвергнуть себя’, убить свое я, бросить на дорогу…’ {Соч. I кн., стр. 199.}
Въ ту пору русская интеллигенція, идущая на подвигъ своего общественнаго служенія, переживала страшное время отчаянно-героической борьбы, борьбы послдняго жертвоприношенія. Эта жертва отчаянія безсильному богу своихъ общественныхъ идеаловъ окрашивала въ своеобразно-трагическій цвтъ вс интеллигентскія настроенія и переживанія того времени. То было время высшаго напряженія, послднихъ усилій интеллигентскаго революціоннаго движенія, вызваннаго страшнымъ гнетомъ реакціоннаго давленія. Общественная атмосфера была насыщена до высшей мры… Чуткая душа Гаршина, хотя и въ угарномъ чаду собственныхъ душевныхъ терзаній, не могла не воспринять этого ужаса жизни, и, воспринимая, восприняла до высшей мры, до точки каленія. Боль трагизма русской жизни со всею силою скребла его обнаженные нервы, мучила, томила и звала на что-то ршительное, звала неотвратимо, обязывала къ чему-то грозному, къ какому-то послднему, отчаянному усилію. Вотъ какъ описываетъ его состояніе въ это время родной ему по духу, умвшій понять его, Гл. И. Успенскій:
‘Нсколько писателей собрались гд-то въ Дмитровскомъ переулк, въ только что нанятой квартирк, не имвшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновленіи стараго ‘Русскаго Богатства’. Въ числ прочихъ былъ и В. М. Его ненормальное, возбужденное состояніе сразу обратило на себя всеобщее вниманіе. Никто не видалъ Гаршина въ такомъ вид, въ какомъ онъ явился въ этотъ разъ. Охрипшій, съ глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, онъ разсказывалъ какую-то ужасную исторію, но не договаривалъ, прерывалъ, плакалъ, бгалъ въ кухню подъ кранъ пить воду и мочить голову. На его бду, въ ту самую минуту, когда онъ только что съ жадностью наглотался холодной воды, въ кухню вошелъ матросъ съ мшкомъ на плеч и предложилъ купить рижскаго бальзама. Гаршинъ немедленно купилъ бутылку, откупорилъ ее, налилъ цльный стаканъ, опустошилъ его какъ воду, самъ очевидно не понимая, что такое съ нимъ творится, и видимо не зная, какъ развязаться съ ужаснйшимъ душевнымъ разстройствомъ. Все это происходило въ теченіе не боле пяти минутъ и только тогда, когда кто-то изъ знавшихъ Гаршина ближе меня, увезъ его домой, я могъ спросить: что такое съ нимъ случилось?..
‘А съ Гаршинымъ было слдующее: наканун того дня, когда я видлъ его въ новорождавшейся редакціи, онъ ночью въ три часа, такъ же для храбрости, выпилъ вина (вообще онъ совершенно не пилъ вина), почти ворвался въ одному высокопоставленному лицу въ Петербург, добился, что лицо это разбудили, и сталъ умолять его на колняхъ, въ слезахъ, отъ глубины души, съ воплями раздиравшагося на части сердца о снисхожденіи къ какому то лицу, подлежащему строгому наказанію. Говорятъ, что высокое лицо сказало ему нсколько успокоительныхъ словъ, и онъ ушелъ. Но онъ не спалъ всю ночь, быть можетъ, весь предшествовавшій день, онъ охрипъ именно отъ напряженной мольбы, отъ крика о милосердіи, и зная самъ, что, по тысяч причинъ, просьба его дло невыполнимое — сталъ уже хворать, болть, пилъ стаканами рижскій бальзамъ, плакалъ, потомъ скрылся изъ Петербурга, оказался гд-то въ чьемъ-то имніи, въ Тульской губ., верхомъ на лошади, въ одномъ сюртук, потомъ пшкомъ, по грязи, доплелся до Ясной Поляны, потомъ еще куда-то ушелъ, словомъ поступалъ ‘какъ сумасшедшій’, пока не дошелъ до состоянія, въ которомъ больного кладутъ въ больницу’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 155—156}.
Боле точный разсказъ обо всемъ, продланномъ Гаршинымъ за этотъ періодъ его жизни, находимъ въ біографическихъ матеріалахъ.
‘Возбужденіе его, — разсказываетъ Абрамовъ, {‘Памяти Гаршина’, стр. 33—34.} — достигло крайнихъ предловъ и, наконецъ, разразилось кризисомъ. Вслдъ за покушеніемъ на представителя Верховной Распорядительной Коммисіи, гр. Лорисъ — Меликова, В. М. явился къ послднему, чтобы убдить его въ необходимости ‘примиренія и произнесенія всепрощенія’. Явился онъ ночью и, хотя графа въ то время строго охраняли, В. М. былъ до такой степени проникнутъ сознаніемъ важности и необходимости своей миссіи и это сознаніе придавало его обращенію, его голосу и всей его фигур такой повелительный видъ, что онъ былъ допущенъ къ гр. Лорисъ-Меликову и долго бесдовалъ съ нимъ. Графъ отнесся къ нему, какъ къ больному, и отпустилъ его. Съ этого момента дальнйшія дйствія В. М. пріобртаютъ все боле ненормальный характеръ. Вс видвшіе его въ это время говорятъ о немъ, какъ о человк крайне возбужденномъ и дйствовавшемъ полубезсознательно. Скоро онъ ухалъ въ Москву. Здсь онъ совершилъ рядъ странныхъ и нелпыхъ поступковъ. Зачмъ-то ему захотлось поговорить съ тогдашнимъ московскимъ оберъ-полиціймейстеромъ Козловымъ и онъ избралъ для того такой странный способъ. Зайдя позднимъ вечеромъ въ публичный домъ, онъ сталъ угощать его обитательницъ и, накупивъ на приличную сумму, отказался платить, былъ составленъ протоколъ и его самого отправили въ участокъ, причемъ по дорог онъ выбросилъ зачмъ-то бывшіе съ нимъ 25 р. Въ участк онъ потребовалъ личнаго свиданія съ Козловымъ и, добившись его, имлъ съ нимъ разговоръ, подобный тому, который велъ съ Лорисъ-Меликовымъ. Изъ Москвы В. М. здилъ въ Рыбинскъ, гд получилъ оставшіеся въ полку 100 руб. слдовавшихъ ему подъемныхъ денегъ. Деньги эти тамъ же истратилъ на покупку новаго костюма, а бывшій на немъ подарилъ корридорному служителю въ гостинниц. Во время пребыванія въ Москв онъ строилъ самые неосуществимые плани о поздкахъ по разнымъ частямъ Россіи, въ Болгарію… Много толковалъ о роман изъ болгарской жизни, задуманномъ имъ въ это время, мечталъ объ изданіи своихъ разсказовъ подъ заглавіемъ ‘Страданія человчества’ и т. п. Въ то же время онъ до такой степени тосковалъ, что бывшій въ это время въ Москв его старый другъ В. Н. Афанасьевъ долженъ былъ посвящать ему все свободное время и хоть немного отвлекать его отъ тоски. Пробывъ дв недли, В. М. ршился хать въ Харьковъ, но такъ какъ у него не было денегъ, то пришлось заложить часы и кольцо. Однако, В. М. большую часть вырученной этимъ путемъ суммы истратилъ на разныя совершенно ненужныя ему покупки, такъ что только при помощи Б. Н. Афанасьева онъ могъ взять билетъ до Тулы, гд онъ расчитывалъ достать денегъ на дальнйшую дорогу’. ‘Изъ Тулы, совершивши здсь также рядъ странныхъ поступковъ, В. М. ухалъ куда-то верхомъ, бросивъ вс свои вещи въ гостинниц. Въ это время онъ совершилъ цлый рядъ странствованій то верхомъ, то пшкомъ, по Тульской и Орловской губерніямъ, что-то проповдовалъ крестьянамъ, жилъ нкоторое время у матери извстнаго критика Писарева, попалъ въ ясную Поляну, имнье гр. Л. Толстого, ставилъ послднему какіе-то мучившіе его вопросы, иногда выдавалъ себя за тайнаго правительственнаго агента и т. д. Въ это время его отыскивалъ братъ его, г. Евгеній Гаршинъ, которому, наконецъ, и удалось настигнуть его и уговорить хать съ нимъ въ Харьковъ. Въ Харьков онъ продолжалъ совершать самые странные поступки, какъ это можно видть изъ воспоминаній В. В. Фаусека. Однако, онъ былъ настолько тихъ и покоенъ, что окружающіе его считали излишнимъ помщать его въ больницу. Самъ онъ отнюдь не считалъ себя больнымъ’ {‘Памяти Гаршина’, 36 стр.}. О пребываніи его въ Харьков Фаусекъ разсказываетъ: ‘Это было {‘Памяти Гаршина’, 87—91 стр.} въ конц марта или въ первыхъ числахъ апрля, на Вербной или на Страстной недл. Я пришелъ къ Гаршинымъ часовъ въ восемь вечера и не засталъ Всеволода, онъ давно ушелъ куда-то и все еще не возвращался. Его родные стали разсказывать мн подробности его заболванія и его похожденій. Мн не хотлось уходить, не дождавшись и не увидвши Всеволода. Гаршины жили тогда въ маленькомъ, двухъ-этажномъ флигел во двор на Подгорной улиц. Въ верхнемъ этаж былъ балконъ, выходившій въ садикъ. Въ нижнемъ помщалась столовая, окна ея выходили. во дворъ, мы сидли здсь и пили чай, я помстился около окошка. Долго мы сидли за самоваромъ, время шло, а Всеволода все не было, ужъ совсмъ свечерло, и на двор стояла темная, пасмурная, весенняя ночь. Его хотли дождаться съ чаемъ, всмъ намъ было жутко, мы и такъ были возбуждены, а его долгое отсутствіе заставляло невольно безпокоиться. Гд онъ? ужъ не сотворилъ ли чего нибудь? Вдругъ я услыхалъ рзкій и быстрый стукъ въ окошко, у котораго я сидлъ, оглянулся — и, при свт лампы, стоявшей на стол, съ трудомъ разглядлъ Всеволода. Онъ проходилъ по двору, увидлъ меня въ освщенное окошко и застучалъ мн, весело улыбаясь и оживленными жестами выражая мн привтствіе. Черезъ минуту онъ вбжалъ въ комнату и сталъ шумно выражать мн, какъ радъ меня увидть. Я не узналъ того Всеволода, съ которымъ простился осенью на Харьковскомъ вокзал. Онъ похудлъ и страшно загорлъ на мартовскомъ солнц и втр во время своихъ скитаній по Тульской и Орловской губерніямъ. Онъ сталъ совсмъ какой-то черный отъ загара. Глаза горли какъ уголья, выраженіе тайной грусти, обыкновенно свтившееся въ нихъ, исчезло. Они сіяли теперь радостно, возбужденно и гордо. И весь онъ билъ такъ странно оживленный и счастливый, какимъ я его еще не видалъ. На немъ было пальто и шляпа съ широкими полями. И пальто и платье были по грудь совершенно сырыя. Онъ разсказалъ намъ, что давно уже, чуть не съ полудня, ушелъ за городъ я тамъ гулялъ все время, въ одномъ мст онъ наткнулся на рчку, не могъ ее обойти и перешелъ въ бродъ, вода ему была по грудь. Нсколько часовъ ходилъ онъ мокрый, къ вечеру обсохъ немного, но все еще былъ сырой, мы не могли убдить его пойти переодться. Съ нимъ была папка, а въ ней, между листами газетной бумаги, онъ принесъ съ собой множество первыхъ весеннихъ цвтовъ, съ чувствомъ необыкновенной радости и удовольствія сталъ онъ ихъ перебирать, показывать мн и перекладывать. Я спросилъ его, зачмъ они ему? ‘А! какъ-же воскликнулъ онъ.— Это для Герда гербарій, ему это очень нужно’.
‘Я пробылъ въ Харьков два или три дня, и каждый день по долгу проводилъ съ нимъ время. Онъ былъ въ состояніи крайняго возбужденія, лихорадочная дятельность его, разговоръ безъ умолку не прекращались ни на минуту. Отъ его осенней тоски не осталось и слда. Онъ имлъ теперь видъ человка увреннаго въ себ, довольнаго, совершенно счастливаго. Онъ вовсе не производилъ страшнаго или непріятнаго впечатлнія, онъ былъ такъ же мягокъ въ обращеніи, ласковъ и любезенъ, какъ всегда. По крайней мр, я его видлъ такимъ. Мн разсказывали, что идогда онъ приходилъ въ состояніе крайняго раздраженія и вспыльчивости. При мн этого не случалось, и въ немъ не было ничего, внушающаго безпокойство. Но его чрезвычайное нервное напряженіе невольно передавалось и его собесднику, и присутствіе его волновало, разговоръ съ нимъ, поневол осторожный и неискренній, былъ тяжелъ. Говорилъ онъ безъ умолку, постоянно перескакивая съ одного предмета на другой, но безумнаго собственно въ это время въ его разговор еще было мало. Всмъ впечатлніямъ сего міра онъ былъ еще доступенъ, и бредъ его больного духа въ это время еще не заслонялъ передъ нимъ дйствительности, какъ это было поздне, только отношеніе къ дйствительности было у него ненормальное. Изрдка проскальзывало въ его разсказахъ кой-что такое, чего, можетъ быть, и не было съ нимъ на самомъ дл, а только казалось или мерещилось ему, въ общемъ же онъ еще довольно ясно сознавалъ и себя, и дйствительность. Постороннему, чужому человку онъ съ перваго раза вроятно не показался бы сумасшедшимъ, а только очень оживленнымъ, счастливымъ и какимъ-то страннымъ человкомъ’.
Дале по разсказу Абрамова {‘Памяти Гаршина’, 137 стр.} ‘проживъ въ Харьков 3 недли, В. М. неожиданно исчезъ изъ него, и брату его снова пришлось отыскивать его… Онъ оказался въ Орл, въ дом умалишенныхъ, куда посадили его посл нсколькихъ его чудачествъ. Состояніе его въ это время было буйное, и его пришлось везти связаннымъ, въ отдльномъ купе. Въ Харьков онъ прямо былъ доставленъ въ больницу умалишенныхъ на Сабуровой дач, куда за годъ до того онъ ходилъ слушать лекціи по психіатріи. Онъ узнавалъ всхъ, сознавалъ, что онъ душевно боленъ, но вмст съ тмъ постоянно жилъ въ мір фантазіи и говорилъ постителямъ самыя невроятныя вещи. На Сабуровой дач онъ прожилъ нсколько мсяцевъ. Затмъ по совту проф. Ковалевскаго, онъ былъ перевезенъ въ Петербургъ въ лечебницу д-ра Фрея. Здсь онъ оправился, т. е. пересталъ жить въ мір фантазій, пересталъ быть безумнымъ. Но онъ представлялъ собою человка, совершенно разбитаго и физически, и нравственно, какой-то полутрупъ. Въ такомъ вид его привезли къ роднымъ въ Харьковъ, а отсюда его взялъ къ себ въ деревню его дядя В. С. Акимовъ’.
Все это было какъ-бы живымъ прологомъ къ ‘Красному цвтку’ Гаршина, который былъ имъ написанъ нсколькими годами позже всхъ пережитыхъ за это время душевныхъ перипетій. Въ деревн у своего дяди, Акимова, В. М. оправился, сталъ здоровымъ, окрпъ нервами и началъ входить въ чуждую для него колею обыденности. Жизнь его съ вншней стороны опять потекла сравнительно ровно, хотя и не безъ обычныхъ для него колебаній настроеній, приступовъ тоски, меланхоліи, порою апатіи. Литературная извстность его растетъ, его признаетъ критика, любитъ читатель, И. С. Тургеневъ съ теплой симпатіей относится къ таланту Гаршина, съ нимъ Вс. Мих. вступаетъ въ переписку. Вскор выходитъ первая книжка разсказовъ Гаршина. Но литературный трудъ слишкомъ мучительно-болзнененъ, изнурителенъ для Гаршина, онъ не можетъ сдлать литературу — профессіей, и вотъ, ради заработка, поступаетъ на службу, сначала въ управленіе Анненовской писчебумажной фабрики, въ Гостиномъ двор въ Петербург, а, затмъ, тяготясь этой отнимающей у него много времени работой, онъ оставляетъ ее и получаетъ мсто секретаря създа представителей желзныхъ дорогъ. На эту службу Гаршинъ не жалуется, легко мирится съ ней. Затмъ, въ 1883 году, Гаршинъ женится на Надежд Михайловн Золотиловой, студентк медицинскихъ курсовъ. ‘Вотъ одиннадцатый мсяцъ, какъ мы обвнчались, — писалъ В. М — чъ Латкину 9 декабря 1887 г. {‘Свднія о жизни Вс. М. Гаршина’, Скабичевскаго при собр. разсказовъ Гаршина, 47 стр.} — всегда буду помнить этотъ годъ съ благодарностью Богу и судьб. И надемся, что наша жизнь будетъ долго такъ же спокойна (глупое слово, найди самъ), очень ужъ мы съ нею сошлись’…
Въ полос какихъ настроеній Гаршинъ живетъ эти годы, какъ чувствуетъ себя, можно судить по слдующимъ отрывкамъ его писемъ. ‘Служу, женатъ. Вообще ‘очень потолстлъ и играетъ на скрипк’, насколько можетъ предаваться такому занятію человкъ, который по устройству своему также склоненъ принимать сладкое, если не за горькое, то за не очень сладкое. Насколько я могу быть доволенъ — кажется, доволенъ. Недоволенъ только тмъ, что почти ничего не пишу. Пугаюсь даже, Викторъ Андреевичъ, не кончилъ ли я своей литературной карьеры! До такой степени трудно писать, думать, что я не знаю, въ голов ли у меня совершается какой то скверный процессъ (‘хвостики’ портится), или это ‘такъ’ — временное затменіе напало? Не знаю, но только хотя писать охота смертная, да участь горькая — ничего не выходитъ’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 50.}. (18 мая, 1883 г.). Въ октябр того же года онъ пишетъ Фаусеку: ‘Я очень благополученъ, дорогой мой другъ, даже въ сущности счастливъ, вншне и лично, разумется, ибо благородство души моей столь велико, что уловляя себя на минуту на мысли, что жить вообще хорошо, сейчасъ же подыскиваешь какую-нибудь пакость для приведенія себя въ должное состояніе страдальца по Достоевскому и Ко {‘Свднія о жизни Вс. М. Гаршина’, Скабичевскаго при соб. соч. Гаршина — 50 стр.}. А уже отъ 23 декабря иной тонусъ. ‘6-го были мы съ Васей у X., собралось на именины человкъ 15 молодыхъ учителей, адьюнктовъ, лаборантовъ и прочей ученой братіи. Нехорошее я вынесъ впечатлніе. Разговоры объ единицахъ, ршеніе геометрическихъ курьезовъ, разговоры о трехлорметилбензолоидной окиси какой-то чертовщины (я, конечно, навралъ въ этомъ названіи, какъ дикарь, но si non u vero, u ben trovato) — это часть первая. Гнуснйшіе въ полномъ смысл анекдоты — соединеніе ужасной чепухи съ безцльной и неостроумной похабщины (какая-то турецкая или ташкентская) — это вторая. Основательная выпивка — третья. И больше ничего. Ни одного не только разумнаго, а хоть сколько нибудь интереснаго слова. Право, какое-то одичаніе… Да и вообще одичаніе. Какъ мы привыкли, напримръ, къ этому свжеванію! Толкуютъ, конечно, такого ужаса, какой испытываетъ человкъ въ мор, а онъ (ужасъ) вполн законенъ’… {‘Свднія о жизни В. М. Гаршина’, Скабичевскаго при соб. соч. Гаршина, стр. 50—51} Вообще рядъ настроеній то подымается, то падаетъ. Фаусеку отъ 3 февраля 1884 года В. М. пишетъ, ‘теперь я ‘влачу жизнь’. Именно не живешь, а влачишь жизнь: т. е. не прилагаешь къ ней никакихъ стараній, а отдаешься пассивно: пусть будетъ, что будетъ. Съ нетерпніемъ ожидаю перемны настроенія (точно морякъ втра!), чтобы что нибудь писать. Пробовалъ я было писать, да что то не идетъ… Вчера мн минуло 29 лтъ. Довольно скверное чувство овладваетъ мной при мысли, что тридцать лтъ черезъ годъ и что молодость прошла. А впрочемъ, куда ни посмотришь, молодость далеко не обртается въ авантаж. Можетъ быть, и лучше, что моя молодость прошла’ {Тамъ же, стр. 51.}. ‘Живешь, живешь благополучно — вдругъ какъ тать въ нощи — нервозность!’..
Такъ съ значительными колебаніями амплитуды его душевнаго маятника длилась жизнь Гаршина до самаго трагическаго конца.
Атмосфера тревоги ожиданій болзни стала опять сгущаться надъ нимъ и смерть не заставила себя ждать.
‘Я жилъ близко отъ него, — разсказываетъ Фаусекъ объ этомъ времени его жизни’ — и онъ довольно часто заходилъ ко мн на короткое время. Взойдетъ унылый и тоскливый въ своей шуб и теплой шапк, нехотя разднется и бродитъ вяло по комнат, заглядывая, по своей всегдашней привычк, во вс книги и трогая вс вещи, которыя. попадались ему на глаза. Предложите ему чаю, онъ откажется, но если нальешь ему стаканъ и усадишь его за столъ, онъ станетъ пить и разговаривать, и, постепенно оживляясь, мало по малу принимался болтать, даже шутить и смяться. Уходя, онъ сразу длался мрачнымъ: онъ зналъ, что за дверями его ждетъ и караулитъ злая тоска’… {‘Памяти Гаршина’, 119 стр.} Приближеніе болзни чувствовалось все ощутительне… Онъ сталъ бояться за себя, похалъ съ женой къ д-ру Фрею и совтовался съ нимъ. Докторъ еще надялся на улучшеніе и уговаривалъ его немедленно ухать. У него стали, какъ кажется, проскальзывать безумныя идеи — такъ какъ въ послдніе дни у него вырывались замчанія и слова, непонятныя для слушателей, онъ чувствовалъ вроятно приближеніе безумія, не выдержалъ страшнаго ожиданія и, наканун назначеннаго отъзда, когда все уже было готово и вещи уложены, посл мучительной, безсонной ночи, въ припадк безумной тоски, онъ вышелъ изъ своей квартиры, спустился нсколько внизъ и бросился съ лстницы’ {Тамъ же 122 стр.}.
Къ тому, что было незадолго передъ катастрофой относится разсказъ г-на Бибикова. ‘Угнетенное душевное настроеніе Гаршина долго не проходило. Не разъ, провожая меня со свчей по лстниц до подъзда, онъ говаривалъ:— ‘право, лучше умереть, чмъ жить въ тягость себ и другимъ’. Я пробовалъ обращать разговоръ въ шутку, но онъ останавливался на лстниц, держа меня за рукавъ пальто, освщалъ свчей широкій пролетъ лстницы и говорилъ:
— Неужели васъ не подмываетъ броситься туда.— Внизу пролета стояла печка, втеръ черезъ плохо притворенную дверь подъзда врывался на лстницу, тни бродили по стнамъ, и блдный В. М. продолжалъ убжденнымъ голосомъ:— ‘зачмъ жить, чего ждать, все равно никогда не сбудется то, о чемъ мечтаешь, а жить для славы, для искусства, право, смшно’. Онъ нарочно подолгу останавливался на лстниц, чтобы развивать свои, сдлавшіеся любимыми, взгляды наедин со мной, потому, что тамъ, въ квартир, ему не хотлось огорчать семью’ {Разсказы Виктора Бибикова.}.
‘Въ его сердц лежалъ тяжелый, холодный камень, давившій это бдное сердце и заставлявшій его стонать отъ боли. Камень давилъ его сердце и онъ хотлъ умереть’ {Памяти Гаршина, 131 стр., отрывокъ изъ напечатаннаго произведенія Гаршина.}… ‘Онъ думалъ о вчномъ страданіи, вчномъ рабств, вчной тьм… И это былъ его камень. Камень давилъ его сердце и сердце не выдержало, и онъ умеръ’ {Тамъ же, стр. 143, — тоже.}…
И вотъ 19-го марта 1888 года онъ бросился въ пролетъ лстницы. ‘Онъ не убился до смерти, его подняли разбитаго, съ переломленной ногой и перенесли въ квартиру. Т нсколько часовъ, которые онъ еще пробылъ въ сознаніи, онъ глубоко страдалъ нравственно, онъ не переставалъ упрекать себя за свой поступокъ, въ близости конца онъ, кажется, былъ вполн увренъ. ‘Неужели? неужели?’ сказалъ онъ, глядя на свои изувченныя ноги, была ли это радость, что прекратятся его страданія, или ужасъ при мысли, что для него все кончено?— Это осталось непонятнымъ. Доктору, который успокаивалъ его, что черезъ мсяцъ онъ встанетъ, онъ отвтилъ усмшкой. Когда А. Я. Гердъ пріхалъ къ нему, онъ засталъ В. М. лежащимъ на кровати и цлующимъ руки жены. На вопросъ, больно ли ему, страдаетъ ли онъ — онъ отвтилъ А. Я. Герду: ‘что значитъ эта боль въ сравненіи съ тмъ, что здсь!’ — и указалъ на сердце. Когда физическое страданіе усиливалось В. М. говорилъ: ‘такъ мн и нужно, такъ мн и нужно’.
‘Я увидлъ его уже въ больницъ, разсказываетъ Фаусекъ, въ безсознательномъ состояніи. Около него сидли жена его и В. М. Латкинъ. Онъ казался спящимъ, крпкимъ и спокойнымъ сномъ здороваго, но очень утомленнаго человка. Дыханіе его было сильное и громкое. Онъ не шевелилъ ни рукой, ни ногой, и жена его отъ времени до времени перемняла положеніе его головы и тла, чтобы не отекали члены. Къ голов его прикладывали ледъ. Красивый, южный типъ его смуглаго лица, его густые, черные волосы какъ то особенно рзко выдлялись на блой подушк, бломъ одял и бломъ платк, прикрывавшемъ голову. Выраженіе лица было спокойно и не обнаруживало страданія.
‘Тонкій отпечатокъ чего то одухотвореннаго, изящнаго и нжно-жалобнаго оставило страданіе на его лиц’ {‘Изъ воспоминаній рядового Иванова’. Соч. книжка вторая, стр. 63.}, невольно вспомнились эти строки разсказовъ Гаршина.
Онъ не выходилъ изъ этого состоянія глубокаго сна до самой смерти {‘Памяти Гаршина’, 112 стр.}.
Г. М. Л. въ своемъ очерк ‘Писатель’ даетъ еще такой варіантъ: ‘Его перенесли и положили въ чистую комнату. Больной обвелъ ее усталымъ взглядомъ. Онъ зналъ, что недолго останется въ ней, онъ зналъ, что это послдняя станція на трудномъ, тернистомъ пути, за которой слдуетъ вчный покой и ничмъ ненарушимый отдыхъ… Его грудь поднялась радостнымъ успокоительнымъ вздохомъ. ‘Слава Богу!’ — прошептали блдныя губы и, придерживая здоровой больную руку, онъ оснилъ свою наболвшую грудь широкимъ знаменіемъ креста. Потомъ усталая голова опустилась на подушки и темныя, скорбныя очи закрылись {Тамъ же, 145 стр.}….
Гаршину не свойственна была равнина душевнаго существованія, онъ томился на ней, какъ рыба, выброшенная на сухой берегъ. Глубочайшими корнями страдающей души своей онъ принадлежалъ самой глуби трагической стихіи, тончайшими нервами живой боли онъ былъ связанъ съ таинственными ндрами той бездны страданія, ближайшее пріобщеніе къ которой уже безнаказанно не обходится и выливается съ своей эмпирической стороны въ психическихъ заболваніяхъ.
Много занимались болзнью Гаршина, его самого и сочиненія его проводили сквозь призму психіатріи, и это, конечно, законно. Напр., г. Сикорскій первый разсмотрлъ съ клинической точки зрнія его ‘Красный цвтокъ’, г. Баженовъ поставилъ діагнозъ надъ болзнью самого автора ‘Краснаго цвтка’ въ своихъ ‘Литературно-психіатрическихъ этюдахъ’, длались и еще опыты въ этомъ направленіи. Это проливаетъ свой, спеціальный свтъ на предметъ, но освщеніе это условное, чего ни въ коемъ случа не слдуетъ забывать. Приложеніе психіатріи къ художественному творчеству возможно и нужно, но оно всегда условно, и ни въ коемъ случа не можетъ переходить своихъ границъ, которыя опредляются самими познавательно-философскими предпосылками психіатріи, какъ науки. Она не должна обманываться абсолютной значительностью своихъ показаній, какъ это замчается въ нкоторыхъ литературно-психіатрическихъ этюдахъ, она не иметъ права претендовать на высшій судъ. Болзнь у Гаршина несомннна, какъ и эпилепсія у Достоевскаго и многихъ другихъ, но это только одно изъ данныхъ психологіи творчества, которымъ никогда нельзя объяснить его прямой смыслъ, какъ исканія правды въ художественныхъ образахъ. И никакая клиническая точка зрнія не должна посягать здсь на ограниченія условій, при которыхъ правда можетъ открыться, не должна поглощать прямого смысла исканій больной души. Для отвода этихъ посягательствъ и этого поглощенія достаточно уже того голаго положенія, что въ искусств, какъ вообще въ жизни, ищется правда, а не здоровье. Здоровье не можетъ быть критеріемъ правды, и болзнь, психическая болзнь часто является той средой, черезъ которую раскрываются искомыя высшія цнности. И клиника непризвана къ суду надъ этимъ вчно-цннымъ, ея ярлычекъ-діагнозъ остается снаружи того, изъ чего, какъ изъ яйца, вылупляется истина… Высшій судъ принадлежитъ здсь во всякомъ случа не психіатріи.
Болзнь Гаршина играла роль въ его жизни, она была той канвой, на которой развернулась страшно-прекраснымъ, краснымъ цвткомъ его душевная драма. Болзнь мучила Гаршина, переживъ ея острые кризисы нсколько разъ, онъ всегда страшно боялся ея приближенія. Абрамову Гаршинъ говорилъ: ‘я предпочелъ бы страдать самою ужасною болзнью, быть сифилитикомъ, отличаться крайнимъ уродствомъ, наконецъ, потерять об руки, только избавиться бы отъ этой ужасной боязни сумасшествія’. ‘Трудно сказать, былъ-ли В. М. избавленъ отъ этой боязни когда-либо, ибо даже въ минуты совершеннаго спокойствія и счастья онъ порою совершенно неожиданно говорилъ такія вещи, которыя ясно показывали, что и въ эти минуты его точилъ все тотъ же червякъ. Время отъ времени эта боязнь безумія усиливалась и тогда онъ впадалъ въ состояніе крайней меланхоліи. Періоды эти совпадали обыкновенно съ лтнимъ временемъ, и съ наступленіемъ теплаго времени и самъ В. М., и его окружающіе такъ уже и ждали наступленія меланхолическаго состоянія.’ {‘Памяти Гаршина’, 44 стр.}
Объ этихъ-же мукахъ отъ страха передъ болзнью разсказываетъ другой знакомый Гаршина, А. Васильевъ. ‘Онъ говорилъ, что не спитъ по цлымъ суткамъ, что во время этой безсонницы его преслдуетъ мысль о самоубійств, и что онъ по нскольку разъ въ ночь подходитъ къ стоящему въ квартир — гд онъ жилъ временно — шкафу съ оружіемъ, намреваясь оттуда достать или кинжалъ или револьверъ, и если не воспользовался ими, то лишь потому только, что не въ силахъ былъ взломать запертый шкафъ’. {‘Красный цвтокъ’, 27 стр.}
Но рядомъ съ этимъ страхомъ за болзнь свою, трепетомъ предъ ея повтореніемъ было у Гаршина и другое отношеніе къ ней. Несомннно то, что единство индивидуальнаго сознанія не разрывалось у него между переживаніями въ безумьи болзни и въ равнин здоровья. Двойственность сознанія во время болзни у него была, но все, на что подымалась, что обнимала, что искала его страждущая душа въ припадкахъ болзненнаго напряженія, переходило съ нимъ въ его сознаніе и по пробужденіи. Онъ помнилъ и могъ разсказывать пережитое и содянное въ самый острый періодъ болзни. Характерно, о чемъ много біографическихъ свидтельствъ, что Гаршинъ съ его неугомонною совстью считалъ себя отвтственнымъ за то, что длалъ въ припадкахъ болзни, искренно и живо чувствовалъ вину и не успокаивался никакими соображеніями, не принималъ авторитета психіатрической точки зрнія. ‘Боле всего угнетаютъ меня безобразныя, мучительныя воспоминанія послднихъ двухъ лтъ. Господи, какъ извращаетъ человка болзнь! Чего я только ни надлалъ въ своемъ безумств. Хотя и существуетъ мнніе, что человкъ съ больнымъ мозгомъ не отвтствененъ за свои проступки, но я по себ вижу, что оно не такъ. По крайней мр то, что называется совстью, мучитъ меня ничуть не мене за сдланное во время изступленія, какъ если бы его и вовсе не было’. {‘Памяти Гаршина’, 94 стр.}
Его повсть ‘Надежда Николаевна’, въ которой рисуется сложная драма трехъ существъ. Въ финал совершается убійство за убійство въ угар почти безумія, повсть кончается такъ: ‘…Для человческой совсти нтъ писанныхъ законовъ, нтъ ученія о невмняемости, и я несу за свое преступленіе казнь. Мн недолго уже нести ее. Скоро Господь проститъ меня, и мы встртимся вс трое тамъ, гд наши страсти и страданія покажутся намъ ничтожными и потонутъ въ свт вчной любви’. {Соч. Гарш. 2 кн., 194 стр.} И было что-то въ переживаніяхъ Гаршина, что открывалось ему именно черезъ боль и муки, въ страстно-воспаленныхъ порывахъ его безумія были не только ужасъ и испугъ, но и какой-то восторгъ, какая-то свтящая радость боли. Она, эта радость, высвчиваетъ изъ-за страшной темы его изнурительныхъ, болящихъ переживаній. Въ сборник ‘Памяти Гаршина’, нкто Л. М., давшій характеристику В. М. въ художественномъ очерк ‘Писатель’, говоритъ: ‘Какъ фениксъ изъ пепла, такъ его сильная и богатая натура возрождалась отъ безумія въ жизни. Словно все мрачное и горькое выгорло въ его душ, словно этими минутами существованія въ мір безъ времени и пространства онъ освободился отъ своей скорби и возвратился въ обыденную жизнь, сохраняя въ душ частичку той радости, которая составляла основной характеръ его безумія’. {‘Памяти Гаршина’, 136 стр.} Что эту частичку радости сохраняла душа Гаршина, посл того какъ проносился ураганъ безумія, что она входила въ самый составъ ‘безумія’, — это подтверждаетъ приведенный выше разсказъ Фаусека о радостной тревог настроеній въ самый разгаръ его болзни, когда онъ, посл посщенія гр. Лорисъ-Меликова и угарныхъ блужданій по разнымъ мстамъ, очутился въ Харьков передъ помщеніемъ въ Сабурову дачу. А. И. Эртель въ своей рчи ‘О Всеволод Гаршин’, читанной въ ‘О-въ любителей русск. словесности’, тоже бросаетъ свтъ на эту сверкающую радость безумія въ Гаршин, на свтъ, свтящій во тьм его сумасшествія. Разсказъ какъ разъ относится ко времени тхъ-же, вышеописанныхъ блужданій Всеволода Михайловича.
‘Всеволодъ Михайловичъ, разсказывая мн долго спустя о томъ состояніи, которое предшествовало его болзни, о тхъ ощущеніяхъ и мысляхъ, съ которыми онъ узжалъ изъ Петербурга, о тхъ перемнахъ мрака и свта, которыми волновалась его измученная и обезпокоенная душа, — съ чувствомъ живйшаго умиленія вспоминалъ о томъ, какъ съ дороги изъ Тулы пошелъ онъ пшкомъ въ Ясную Поляну къ незнакомому ему въ то время графу Л. Н. Толстому, о разговор съ нимъ, длившемся всю ночь, и о томъ, что считаетъ эту ночь ‘лучшей и счастливйшей’ въ своей жизни. Это, я думаю, поясняетъ нкоторую черточку въ характер и настроеніи покойнаго писателя’. {‘Красный цвтокъ’, стр. 49.}
О томъ, что въ отчаяніи своихъ безумственныхъ порывовъ Гарщинъ искалъ упоенія правды, всершающеій всей правды, жгучая жажда которой и ввергала его въ трепетъ, переходящій въ безуміе, — свидтельствуетъ также письмо его изъ Тулы, весной 1880 году, въ пору все тхъ-же блужданій, А. Я. Герду.
‘Тула. 1880. Сегодня пріхалъ въ Тулу посл двухнедльнаго житья въ Москв и поздки въ Рыбинскъ (мн нужно было быть въ полку за полученіемъ моего офицерскаго ‘содержанія’, которое ‘вышло’, какъ говорятъ солдаты, только два мсяца назадъ). Я послалъ вамъ изъ Москвы только одно письмо, да и то о постороннемъ дл, такъ какъ длъ всевозможныхъ было по горло. Нужно было разругаться съ ‘Русскими Вдомостями’ (?), съ ‘Русскимъ Курьеромъ’ (газета, имющая будущность, какъ мн кажется, хорошую), найти кучу знакомыхъ и пр., и пр. и писать вамъ и именно вамъ — просто нужно, это потребность. Вамъ, а не Волод (В. М. Латкину), не Над (H. М. Золотилова, впослдствіи супруга В. М.) я пишу именно потому, что вы уже пережили, и можетъ быть не разъ, страшный кризисъ, который я испытывалъ въ эту зиму. Не знаю, вамъ, можетъ бытъ, не приходилось въ минуту отчаянія найти правду, къ которой я стремился, что было силъ, всегда какъ только началъ сознавать и понимать, вамъ, можетъ быть, не приходилось надвать себ петлю на шею и потомъ, — что всего страшне, — снимать ее. Я не знаю, доходили-ли вы въ острые періоды развитія до такихъ минутъ, но я врю, да пожалуй даже чувствую, пожалуй и знаю, что не легко далось вамъ то сравнительное, душевное спокойствіе, какимъ вы обладали всегда, когда я зналъ васъ. Володя старше меня на полгода, но жизнь его текла все-таки ровне, чмъ моя. Она не давала ему medicamenta heroica, какъ мн. Этимъ и только этимъ я объясняю то обстоятельство, что даже Володя, который понимаетъ меня съ полуслова, почти ничего не понялъ изъ моего поведенія 15-25 февраля. Онъ думалъ даже, что я схожу съ ума… Господи! да поймуть ли наконецъ меня люди, что вс болзни происходятъ отъ одной и той-же причины, которая будетъ существовать всегда, пока существуетъ невжество! Потребность умственной работы, потребность чувства, физической любви, потребность претерпть, потребность спать, пить, сть и такъ дале. Вс болзни, А. Я., ршительно вс, и ‘соціализмъ’ въ томъ числ, и гнетъ въ томъ числ, и кровавый бунтъ врод пугачевщины въ томъ числ.
‘Такъ и было со мною.
‘Я все отклоняюсь въ сторону. Я хотлъ писать вамъ о себ, о своемъ (хотлъ написать ‘внутреннемъ’, но тутъ это слово не идетъ: вмсто него нужно было поставить ‘всякомъ’) состояніи. Я никогда за 20 лтъ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ теперь!’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 34—35.}.
Письмо это въ разброд словъ, чувствъ и мыслей кричитъ въ подчеркнутыхъ мстахъ о той-же радости, озаряющей Гаршина въ крайнемъ напряженіи его болзненно-смутныхъ порывовъ, — ‘за 20 лтъ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ теперь’. Говоритъ оно и о томъ, изъ глуби всей натуры Гаршина рождающемся, стремленіи ‘въ минуту отчаянія найти правду’.
Страстно-жгучій, мучительно томящій зовъ къ всеразршающей, всеспасающей правд не замолкалъ въ душ Гаршина и тогда, когда съ острыхъ отвсовъ безумія, страшно высящихся надъ бездной гибели, онъ спускался въ ровныя долины нормальности. Въ порывахъ безумія, въ болзненныхъ стремленіяхъ его съ страшной силой и мучительной заостренностью выливалось то, что жило въ его душ всегда, и всегда томило и мучило. Вулканическія изверженія выбрасываютъ клубы раскаленной лавы на поверхность, но въ глубин темнаго кратера спокойно потухшаго вулкана уже всегда таится, какъ вчная угроза, этотъ страшный огнь попаляющій. Характерно, что самая выразительная художественная вещь Гаршина, боль его болей, знаменитый ‘Красный цвтокъ’, написанъ въ годъ счастливой женитьбы В. М — ча, въ минуты душевнаго затишья. И здсь, черезъ фантастическій замыселъ разсказа пробивается самая реальная правда личности и жизни Гаршида… ‘Разсказъ, — говоритъ В. М. въ одномъ изъ писемъ о задуманномъ имъ ‘Красномъ цвтк’ — относится ко временамъ моего сиднья на Сабуровой дач: выходитъ нчто фантастическое, хотя, на самомъ-то дл, строго реальное’. {‘Памяти Гаршина’ 46 стр.} ‘Все содержаніе ‘Краснаго цвтка’, — говоритъ Фаусекъ, — кром конца, конечно, — носитъ въ высокой степени автобіографическій характеръ и есть художественная исповдь самого Всеволода Михайловича’ {Тамъ-же, стр. 95.}.
‘Красный цвтокъ’ — это центральная точка боли души Гаршина, символъ его живого стремленія ‘въ минуту отчаянія найти правду’, символъ его нетерпливо-взывающаго, судорожнаго исканія всеупоенной правды, правды всеразршающей, всеуспокаивающей, всеспасающей. Здсь стремленіе въ послднемъ героическомъ напряженіи изболвшаго сознанія разомъ постигнуть и преодолть всю глубь трагизма жизни, весь ужасъ мірового зла, ‘что прежде достигалось, — говоритъ герой ‘Краснаго цвтка’ — длиннымъ путемъ умозаключеній и догадокъ, теперь я познаю интуитивно’ {Соб. соч., II кн., 79 стр.} ‘…Онъ видлъ себя въ какомъ-то волшебномъ, заколдованномъ кругу, собравшемъ въ себя всю силу земли, и въ горделивомъ изступленіи считалъ себя за центръ этого круга. Вс они, его товарищи по больниц, собрались сюда затмъ, чтобы исполнить дло, смутно представлявшееся ему гигантскимъ предпріятіемъ, направленнымъ къ уничтоженію зла на земл. Онъ не зналъ, въ чемъ оно будетъ состоять, но чувствовалъ въ себ достаточно силъ для его исполненія. Онъ могъ читать мысли другихъ людей, видлъ въ вещахъ всю ихъ исторію, большіе вязы въ больничномъ саду разсказывали ему цлыя легенды изъ пережитаго’ {Собр. соч., 81 стр., 2 кн.}.
‘Онъ сорвалъ цвтокъ этотъ, потому что видлъ въ такомъ поступк подвигъ, который онъ былъ обязанъ сдлать. При первомъ взгляд сквозь стеклянную дверь, алые лепестки привлекли его вниманіе, и ему показалось, что онъ съ этой минуты вполн постигъ, что именно долженъ совершить на земл. Въ этотъ яркій красный цвтокъ скрылось все зло міра. Онъ зналъ, что изъ мака длается опіумъ, можетъ быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные размры, заставила его создать страшный фантастическій призракъ. Цвтокъ въ его глазахъ осуществлялъ собою все зло, онъ впиталъ въ себя всю невиннопролитую кровь (оттого онъ и былъ такъ красенъ), вс слезы, всю желчь человчества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариманъ, принявшій скромный и невинный видъ. Нужно било сорвать его и убить. Но этого мало — нужно было не дать ему при издыханія излить все свое зло въ міръ. Потому-то онъ и спряталъ его у себя на груди. Онъ надялся, что къ утру цвтокъ потеряетъ всю свою силу. Его зло перейдетъ въ его грудь, его душу, и тамъ будетъ побждено или побдитъ — тогда самъ онъ погибнетъ, умретъ, но умретъ, какъ честный боецъ и какъ первый боецъ человчества, потому что до сихъ поръ никто не осмливался бороться разомъ со всмъ зломъ міра’. {Тамъ же, 86—87 стр.}
Впервые воспріявъ въ свою чуткую душу ужасъ войны, Гаршинъ провалился въ самую глубь трагизма. Война и то, что Гаршинъ ощутилъ въ ней и около нея, все разростаясь и разростаясь, ушло, въ конц концовъ, гораздо дальше и глубже того, чмъ поражаетъ боле вншній, картиночный ужасъ художественнаго таланта Верещагина, которымъ восхищался Всеволодъ Михайловичъ. Для Гаршина война не одинъ только ужасъ пролитія крови, взятый грубо эмпирически, за нимъ открывалось что-то неизмримо боле глубокое, большое, не имющее точнаго очертанія, прямого названія. Подъ этимъ страшно шевелился невыразимый ужасъ хаоса, какой-то мучительно-спутанный, невыявленный, неназываемый клубокъ всевозможныхъ болящихъ развтвленій, какая-то бездна зла, узелъ узловъ трагизма — давящая мертвая петля ужаса жизни. ‘Война’, ‘печальное положеніе нашего солдата’, ‘злоупотребленія, царящія въ арміи’, и все такое, что, по мннію г. Скабичевскаго и другихъ біографовъ, возмущало Гаршина, — это только эмпирическіе, грубо раціоналистическіе значки надъ чмъ-то необъятно-большимъ, бездонно-глубокимъ и невыразимо-мучительнымъ, невыразимо-страшнымъ, совсмъ ирраціональнымъ и мистическомъ въ сути своей. Въ острот и напряженности впечатляемости всей этой невыразимой, но до ужаса ощутимой боли жизни — сила Гаршинской правды, его ‘краснаго цвтка’. Гл. Ив. Успенскій въ своей замтк ‘Смерть Гаршина’ очень тонко схватываетъ эту внконкретность выраженія Гаршина, какъ свидтельство особенной художественной чуткости. ‘Въ его маленькихъ разсказахъ и сказкахъ, — говоритъ Гл. Успенскій, — иногда въ нсколько страничекъ, положительно исчерпано все содержаніе нашей жизни, въ условіяхъ которой пришлось жить и Гаршину, и всмъ его читателямъ. Говоря — ‘все содержаніе жизни нашей’, я не употребляю здсь какой-нибудь пышной и необдуманной фразы, — нтъ, именно все, что давала наиболе важнаго его уму и сердцу (наша — не значитъ только русская, — а жизнь людей нашего времени вообще), все до послдней черты пережито, перечувствовано имъ самимъ жгучимъ чувствомъ и именно потому-то и могло быть высказано только въ двухъ, да еще такихъ маленькихъ книжкахъ. Пристрастіе къ изложенію своихъ мыслей въ сказочной форм есть прямой признакъ необыкновенной чувствительности къ жизненнымъ впечатлніямъ. Написать о какомъ-либо явленіи жизни обстоятельно, подробно и много, — было не по нервамъ Гаршина: ему нужно было какъ можно скоре освобождать себя отъ угнетающаго впечатлнія переживаемыхъ фактовъ, они ясны ему до поразительности, и вотъ на помощь ему пришла сказка и аллегорія, ‘расписывать’ которыя подробно не позволяетъ чрезмрная чуткость нервовъ. Облегченіе же себя отъ жгучести ощущаемыхъ жизненныхъ фактовъ было необходимо Гаршину еще и потому, что единичный жизненный фактъ, поразившій его, никогда не могъ быть выдленъ его сознаніемъ изъ общаго строя жизни, ибо именно только такіе факты жизни, которые только связаны съ ея общимъ строемъ, и потрясали его нервы и завладвали всей его духовной дятельностью’ {‘Памяти Гаршина’, 156—157 стр.}. Чмъ дальше, чмъ больше растравлялась его рана, воспаленіе души росло и росло, развтвляясь, утончаясь, углубляясь и мучая, мучая.
‘Жизнь не только не сулила, — писалъ Успенскій о Гаршин, — хотя бы малйшаго движенія отъ глубоко-сознаннаго зла къ чему-нибудь… да, хоть къ чему-нибудь лучшему, но, напротивъ, какъ бы окаменла въ неподвижности, ожесточилась на малйшія попытки не только хорошо думать, но и хорошо длать. Изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ и цлые годы, и цлые десятки лтъ, каждое мгновеніе, остановившаяся въ своемъ теченіи жизнь била по тмъ же самымъ ранамъ и язвамъ, какія давно уже наложила та же жизнь на мысль и сердце. Одинъ и тотъ же ежедневный ‘слухъ’ — и всегда мрачный и тревожный, одинъ и тотъ же ударъ по одному и тому же больному мсту, которому надобно ‘зажить’, поправиться, отдохнуть отъ страданія, ударъ по сердцу, которое проситъ добраго ощущенія, ударъ по мысли, жаждущей права жить, ударъ по совсти, которая хочетъ ощущать себя. Десятками лтъ идетъ какое то безпрерывное, непрестанное, неумолимо-настойчивое отталкиваніе человка отъ малйшей попытки ‘поступить’ — вотъ что дала Гаршину жизнь посл того, какъ онъ уже жгуче перестрадалъ ея горе. Немудрено посл этого понять, что загипнотизированный окаменвшей на десятки лтъ дйствительностью, подавленный неподвижностью грозныхъ вопросовъ жизни, онъ могъ, при обиліи мыслей о своихъ, къ этой дйствительности, обязанностяхъ, потерять даже тнь хотнія жить во имя желательнаго, и пришелъ къ возможности, думая объ одномъ, длать совершенно ему противоположное’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 159—160.}.
Израненная душа Гаршина судорожно бьется въ сложной паутин безчисленныхъ противорчій жизни, отравляющихъ ее своимъ ядовитымъ жаломъ. Его мучаетъ величайшій трагизмъ личности, на которую жизнь наваливается тяжелой глыбой, давитъ, комкаетъ. ‘Огромному, невдомому теб организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотлось отрзать тебя и бросить. И что можешь сдлать противъ такого желанія ты?
‘Ты, палецъ — отъ ноги?..’ {Соб. соч., I кн., 133 стр.}
Вс скорбныя, томящія впечатлнія жизни вплетаются имъ въ этотъ основной узелъ боли. Разлагающая сила анализа вскрываетъ предъ нимъ дымящуюся бездну живого зла, зло клубится вокругъ его сердца и мучитъ, терзаетъ душу. Борьба начиналась снова и снова, Гаршинъ въ отчаяніи съ тайной послдней надеждой стискиваетъ спрятанный на своей груди ‘Красный цвтокъ’ зла, и чувствуетъ, ‘что изъ цвтка длинными, похожими на змй, ползучими потоками извивается зло, они опутывали его, сжимали и сдавливали члены и пропитывали все тло своимъ ужаснымъ содержаніемъ. Онъ плакалъ и молился Богу, въ промежутки между проклятіями, обращенными къ своему врагу’ {Соч. II кн., 87—88 стр.}. Горящая мощь порыва просыпалась въ немъ, временами переходя въ безуміе, хотлось сразу сгорть въ огн послдняго всеисцляющаго озаренія, онъ пытается разорвать гордіевъ узелъ послднимъ напряженіемъ, мигомъ радости черезъ отчаянный скачекъ въ бездну. Это жаръ религіознаго возбужденія, жгуче-страстнаго, свято-безумнаго хмеля отчаянія, душа мучительно напрягается въ величайшемъ усиліи и ищетъ выхода въ чемъ то экстатическомъ, въ вымогательств чуда.
Въ ‘Надежд Николаевн’ жалость къ натурщиц, боль обиды за нее переходитъ въ любовь, и любовь эта жаждетъ чудеснаго исцленія, полнаго преображенія дйствительности, и въ огн этого вымученнаго ожиданія, въ этой жажд спасенія горитъ герой повсти. ‘И вотъ пришло это странное и несчастное созданіе (Надежда Николаевна), съ разбитой жизнью и страданьемъ въ глазахъ, жалость сперва овладла мною, негодованіе противъ человка, выражавшаго къ ней презрніе, сильне заставило меня взять ея сторону, а потомъ… Потомъ я не знаю, какъ это случилось… Но Соня была права: я любилъ ее мучительною и страстною первою любовью человка, до двадцати пяти лтъ не знавшаго любви. Я хотлъ бы вырвать ее изъ ужаса, въ которомъ она терзалась, унести на своихъ рукахъ куда нибудь далеко, убаюкатъ ее на своей груди, чтобы она могла забыться, оживить это убитое лицо улыбкой счастья’ {Соч., II кн., 169—170 стр.}. ‘Что то налетло на нее, закружило ее, сбило съ ногъ и повалило въ грязь, а я подниму ее изъ этой грязи, прижму къ груди и успокою около нея эту изстрадавшуюся жизнь’ {Тамъ же, 170 стр.}. Вся боль собирается въ одну точку и исцленіе-спасеніе вымогается, какъ чудо, къ нему взываетъ отчаявшаяся душа, какъ единственному избавленію отъ зла, вида котораго нельзя дальше выносить… Въ повсти ‘Художники’, гд даны два типа художника, одинъ, Ддовъ, весь въ жизни, въ свт непосредственнаго обаянія золотого луча солнца, имъ, этимъ лучомъ самосвтящагося искусства, онъ можетъ жить, какъ правдой. Гаршинъ не столько отрицаетъ его другимъ типомъ, сколько безсиленъ передъ его психологіей, не можетъ вмстить. Это, Ддовское начало, пожалуй и живетъ въ Гаршин, какъ личности, но живетъ вншне, какъ чужое ему, его сути. Онъ не можетъ овладть этимъ живущимъ въ немъ, собственнымъ-же началомъ непосредственной прелести жизни и творчества. Гаршина отрываетъ отсюда другое начало его индивидуальнаго ‘я’, скорбно-болящее, недоумнное. Это Рябининъ, — неменьшій художникъ, но онъ весь въ неразршимой боли, его вырываетъ изъ жизни, изъ длящагося процесса культурнаго созиданія — необъятность вопрошаній… Взывая о личности, о гибели ея подъ колесомъ культуры, Рябининъ не можетъ найти примиренія, онъ бунтуетъ — и исходъ для него только въ подвиг спасающаго чуда… или, быть можетъ, такой-же гибели. Онъ нарисовалъ своего мучительно-страшнаго ‘Глухаря’, ‘въ измученныхъ глазахъ, страдальчески-смотрящихъ съ полотна, вопль, вложенный художникомъ въ него’. Рябининъ не можетъ отойти, оторваться отъ взывающей боли своего созданія, она останавливаетъ потокъ жизни, — эта картина, и вся глубина смысла ея, въ конц концовъ, въ томъ чтобы остановить жизнь… до мгновенно-чудеснаго разршенія ея трагизма. Весьма характерно для Гаршина, что это послдняя картина его трагическаго творца — Рябинина. ‘Я доволенъ ею, — говоритъ онъ, — ничто мн такъ не удавалось, какъ эта прекрасная вещь. Бда только въ томъ, что это довольство не ласкаетъ меня, а мучаеть. Это не написанная картина, это — созрвшая болзнь. Чмъ она разршится я не знаю, но чувствую, что посл этой картины мн 123, нечего уже будетъ писать {Соч., 1 кн., 169 стр.}.
И Гаршину посл ‘Краснаго цвтка’, въ сущности, нечего было писать, не въ условно-литературномъ смысл, а въ высшемъ смысл. Такую псню дано было пть только мгновенье и съ смертью мгновенія — онъ умираетъ. ‘Смотришь, и не можешь оторваться, чувствуешь за эту измученную фигуру. Иногда мн даже слышны удары молота… Я отъ него сойду съ ума. Нужно его завсить’… {Соч., 1 кн., 169 стр.}. Но чмъ и какъ завсить? Въ этомъ трагизмъ Гаршина, и его Рябинина, какъ личности. ‘Кто позвалъ тебя? Я, я самъ тебя создалъ. Я вызвалъ тебя, только не изъ какой-нибудь ‘сферы’, а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Прійди, силою моей власти прикованный къ полотну, смотри на него, на эти фраки и трэны, крикни имъ: ‘Я — язва растущая!’ Ударь ихъ въ сердце, лиши ихъ сна, стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое… {Тамъ же, 170 стр.} Убито спокойствіе, убита и жизнь, вн трагизма подвига, сжигающаго душу жаждой всеспасающей правды. Рябининъ не можетъ допустить, не хочетъ позволить, чтобы отъ ‘Глухаря’ его, отъ этого ужаса жертвы приносимой міру культуры, можно было имть силу оторваться, смть оторваться. Нельзя невозможно, — стыдно, да и безнадежно отрываться. Тоже и вх зов ‘Краснаго цвтка’. Здсь затянувшая въ свою власть душу Гаршина, больно сверлящая его сердце черная точка спасенія… или гибели, отверстіе въ бездну послдняго свта или послдней тьмы конца…
Отсюда освщается и то психологически-сложное отношеніе Гаршина къ стихіи безумія, которая порою захлестывала его, въ которой онъ захлестывался въ тревог и трепет взываній… и, наконецъ, потонулъ…
Какъ то, когда Гаршинъ совсмъ сталъ оправляться посл кризиса, пережитаго имъ весной 1880 г., въ деревн своего дяди, Акимова, произошла такая сцена.
‘Въ одинъ весенній день 1882 года, — разсказываетъ самъ В. С. Акимовъ, — мы пріхали въ Николаевъ по дламъ. Посл пятичасовой бготни по городу, я нашелъ Всеволода уже собравшимся въ обратный путь и очень сконфуженнымъ. Онъ разсказалъ мн, что, за полчаса предъ тмъ, онъ тутъ же въ ресторан пилъ кофе и услся напротивъ стеклянной двери, за которой, въ швейцарской, висло его пальто, и прежде чмъ онъ выпилъ свой кофе, пальто было украдено у него подъ носомъ. Успокоивъ его и посмявшись надъ его разсянностью, я хотлъ выйти, чтобы распорядиться о лошадяхъ, какъ вдругъ онъ бросился бо мн на шею и со слезами говорилъ: ‘дядя, дядя, я чувствую, что все это прошло, никакихъ проклятыхъ вопросовъ нтъ, и вся моя горькая и несчастная жизнь съ реальнаго училища гд то потонула’. То была кульминаціонная точка. Увы! скоро посл этого порыва, наполнявшаго мою душу гордой радостью, я началъ замчать, что съ каждой почтой, приносившей Всеволоду множество объемистыхъ писемъ, онъ сталъ грустить, задумываться и заговаривать со мной о томъ, что онъ совершенно здоровъ и что невозможно дале продолжать dolce far niente’ {‘Красный цвтокъ’, стр. 16.}.
Въ этомъ странно-утшающемся плач Гаршина слышится не одна только радость выздоровленія, — ‘никакихъ проклятыхъ вопросовъ нтъ’, — но и какая то горечь потонувшей прежней жизни, какая то смутная тревога за исчезнувшую боль, за то, что прошло, быть можетъ, за тайную надежду ‘въ минуты отчаянія найти правду, къ которой онъ стремился, что было силъ’… Тутъ радость облегченія, но и боязнь этого облегченія — выздоровленія, тоска по боли черезъ радость успокоенія… Странно, но въ равнин жизни, въ уравновшенной нормальности для Гаршина не было прочнаго мста, что онъ и самъ смутно чувствовалъ. Возможность безбольнаго существованія, здоровой, увренной, планомрной работы — для него потеряна безвозвратно, просто, совсмъ просто вернуться къ жизни — онъ уже не можетъ, — и въ этомъ его трагизмъ. Ужасъ приступовъ безумія, пароксизмъ ‘проклятыхъ вопросовъ’ проходитъ, — казалось бы тутъ то и исцленіе, но на мсто ничего не наступаетъ, совсмъ пустота, какая то странная, мертвая зыбь вмсто бшеной качки, и это невыносимо для Гаршина. Въ этой особенности его душевнаго сложенія было что-то страшное, роковое… Какъ ни странно подумать, а думается, что Ефимовка дяди Акимова играла въ судьб Гаршина роль, подобную той, которую въ знаменательномъ разсказ Чехова ‘Черный монахъ’ играетъ добродушный Песоцкій и его Таня въ судьб Коврина. Но только съ Гаршинымъ дло не было доведено до конца… Я не то, конечно, хочу сказать, что Гаршина не слдовало лечить, это было-бы грубое, вншнее пониманіе. Но страшно и значительно то, что его нельзя было вылечить, боль его была больше и глубже его болзни. Естественная стихія Гаршина — стихія трагизма, но онъ трепещетъ ея, потому что она есть въ то же время стихія безумія, стихія отчаянія и гибели его, но онъ смутно чувствуетъ, съ ужасомъ чувствуетъ, что и вн этой трагической стихіи ему не жить. Онъ предугадывалъ въ иныя минуты — неотвратимость своей гибели, и здсь, быть можетъ, самая мучительная страница его біографіи. Какъ герой той сказки Таволгина, разработкой которой H. K. Михайловскій задумывалъ увлечь Гаршина, Гаршинъ могъ пть по настоящему, пробыть въ упоеніи экстаза, тоже, м. б., только три раза. Три раза старикъ въ своемъ пророчеств далъ герою силу пть во весь голосъ души своей, на третьемъ — смерть. Что-то такое подстерегало и Гаршина въ его судьб. Скажемъ — война, весна 1880 года и смерть, или другія точки, вообще ихъ немного, но въ нихъ вся душа загорается всего силою боли своей, въ нихъ немногихъ истощенная, она замираетъ на послднемъ усилія. Все это собрано въ одну точку напряженія всхъ силъ души, взывающей къ правд, въ ‘Красномъ цвтк’, въ попыткахъ къ чудотворному разршенію трагизма зла — однимъ вдохновеніемъ героическаго взмаха души, въ устремленіяхъ къ мгновенно-огненному, молніеносному озаренію проблемы теодицеи.
‘Помню, — разсказываетъ Фаусекъ въ своихъ воспоминаніяхъ, — какъ однажды онъ прочиталъ мн наизусть — наизусть онъ зналъ множество стиховъ — любимое свое Лермонтовское стихотвореніе: ‘Не смйся надъ моей пророческой тоской, я зналъ, ударъ судьбы меня не обойдетъ’… Онъ стоялъ передо мной, неподвижно вперивъ въ меня взгляд, и въ его печальныхъ, серьезныхъ глзахъ, въ его глухомъ, взволнованномъ голос было столько тоски, столько глубокаго убжденія, столько увренности въ пророческой правд тхъ словъ, которыя онъ произносилъ. ‘Но я безъ страха жду довременный конецъ, — давно пора мн міръ увидть новый’ — читалъ онъ, и я слышалъ въ этихъ словахъ и въ его тон выраженіе его задушевной мысли, безнадежной, тяжелой увренности въ своей гибели’. {‘Памяти Гаршина’, 85—80 стр.}
Душевная драма Гаршина въ томъ, что ему съ его трагическимъ вымоганіемъ правды, какъ чуда изъ отчаянія, — не за что зацпиться, нечмъ дышать въ жизни длящейся, текущей, онъ не въ исторіи, а надъ исторіей, въ немъ крикъ отчаявшейся боли за личность, но нтъ мста культур, Богъ — но нтъ міра. Онъ весь — въ страданіи, въ мучительств, въ подвиг, жизнь Гаршина — крестъ, Голгофа, жизнь непереходящая, вчная, жизнь въ смерти, — въ спасеніи или гибели, но не въ жизни преходящей, въ немъ — мигъ и вчность, но нтъ времени. Гаршинъ весь въ томъ, что ‘времени больше не будетъ’, не должно, не можетъ быть. Тутъ трагизмъ правды личности заостренной до самой острой точки, до отверженія міра, до отшельничества. Смыслъ праведности и смыслъ исторіи, личности и жизни встрчается здсь въ болящей коллизіи страшныхъ сченій и отрицаній. Вся эта боль собирается въ одну сверлящую точку его совсти.
Въ психологіи совсти есть два полюса на одномъ мгновенно — горящее, животворящее, на другомъ длящееся — косное, мертвое, убивающее — ‘соляной столпъ’, святое и гршное, пламя и пепелъ, подлинная религіозность и тупое моральничанье, бездна свта и плоскость смерти. Несомннно, что совсть въ заостреніяхъ своихъ, живыхъ въ вчности, останавливаетъ жизнь во времени, культуру, отворачивается отъ нея, подымаетъ бунтъ, но есть въ ней своя собственная культура, такъ сильно и своеобразно взлелянная русской исторіей и русской литературой.
Эта культура живой горящей совсти — зіяющая рана, жажда мгновенныхъ озареній, мига всеразршенія, всеоправданія, всеспасенія, на меньшемъ онъ не успокоится. Эта особенная, своя собственная культура подвижничества, мученичества, жертвы, не опростительства, но истинно религіозная культура жгуче-страстнаго ожиданія языковъ сходящихъ съ неба, религіознаго огня пожирающаго всю неправду жизни въ правд Божіей, все сжигающая въ боли совсти.
И вотъ реальность жизни Гаршина и его творчества въ такомъ пониманіи вдругъ озаряется мистическимъ свтомъ, взыванія и вопрошанія его переходятъ изъ посюсторонняго въ потустороннее. Гаршинъ освщается религіознымъ заревомъ христіанскихъ настроеній, и отсюда понимается, какъ религіозный типъ. Пусть даже его христіанство — только тнь христіанства, но живая тнь омертввшаго въ офиціальномъ исповданіи историческаго христіанства. Пусть христіанство Гаршина — христіанство безъ Христа, крестъ безъ Христа, — хотя прямого, окончательнаго отвта въ этомъ смысл не можетъ дать его біографія. Вра скоре всего въ немъ жила, онъ молился, но это не было выявлено въ развившемся религіозномъ сознаніи, и, быть можетъ, не было приведено, по крайней мр въ сознательную, видимую князь съ его интеллигентскими переживаніями. Умирая, онъ прошепталъ блдными губами: ‘Слава Богу’, ‘и, придерживая здоровой больную руку, оснилъ свою наболвшую грудь широкимъ знаменіемъ креста’.
Въ образ В. М. Гаршина, какъ онъ рисуется намъ, явственно чувствуется скрытое христіанское воспитаніе. Религіозный нервъ аскетизма обнажается въ его болніяхъ и порываніяхъ. Чмъ онъ не подвижникъ, не мученикъ, не угодникъ Божій! То, что въ немъ жило жизнью подлинной, пламенно-горящей, свтящейся, то только холоднымъ пепломъ лежитъ на монашескомъ покров христіанской современности. Но корень одинъ, что тутъ остыло захолодло, осорилось, но какъ свча чистаго воска горло въ душ Гаршина. И въ личности, жизни и творчеств Гаршина слишкомъ явственно смена христіанской культуры, глубоко заложенныя въ глубинахъ русской исторіи, проростаютъ на такой почв, гд ихъ присутствіе меньше всего ожидали.