Гармонист, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1934

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Исаак Григорьевич Гольдберг

Гармонист

Повесть

0x01 graphic

1

Никон щегольски поправил гармонный ремень через плечо и пробежал пальцами по ладам. Гармонь залилась веселой тараторочкой.
— У, язвинский! — ласково обругала Никона курносенькая Милитина. — Такой-то ты способный!
Веселая и удовлетворенная усмешка тронула губы Никона и он еще старательней приналег на лады и с шиком стал развертывать гармонь.
По всему поселку Никон считался первым гармонистом. Ни одна вечеринка не обходилась без него и даже порою он выступал в клубе и ребята яростно хлопали ему, гордясь, что в рукописной, раскрашенной афише имя Никона стояло рядом с именами артистов.
— Артист! — говорили ему полушутя, полусерьезно приятели. — Тебе бы на театрах выступать! Большие бы ты деньги огребал. И паек, может, какой самой наивысшей категории получил бы!
Но артистом Никон бывал только в выходные дни и после работы. На работе же не все у него было благополучно. В шахте, в забое, возле вагонетки у него исчезало все его проворство, он становился вялым, невнимательным, рассеянным. Он с неохотой спускался под землю, с неохотой брался за лопату и небрежно накладывал вагонетки блестящим черным углем. И норма его еле-еле стояла на среднем уровне, в то время, как товарищи его, работавшие рядом с ним, в двух шагах от него, выгоняли хорошие заработки и лезли в гору.
Он работал с натугой, как бы отбывая тяжелую повинность. И оживлялся он только к концу рабочего дня, когда подходило время шабашить и можно было, бросив лопату, бежать по штрекам к стволу шахты и дожидаться подъема на-гора .
И там, при свете еще яркого солнца, он сразу оживал, становился веселым и деятельным, быстро шел в свой барак, переодевался, забирал гармонь и отправлялся куда-нибудь с ребятами, которые тотчас же меняли свое отношение к нему, делались приятельски-ласковыми, хлопали его по плечу и наразрыв таскали его с собою в разные места.
Так жил Никон на шахте около года, с трудом свыкаясь с работой шахтера, опасливо и нехотя спускаясь в забой, находя полную и единственную отраду в своей многозвучной звонкоголосой гармони.

2

Бригады на Владимировском руднике соревновались, шахтеры втягивались в кипучую борьбу за производство, за план, на доске почета появлялись имена все новых и новых героев, а Никон знал свою работу, как нудную и тяжелую обязанность, и все норовил урвать для себя лишний час из рабочего дня. Товарищи примечали это за ним. Упрекали его. Сначала незлобиво, по-приятельски, а потом, когда он однажды явился на работу с тщательно завязанным пальцем и еле-еле ворочал лопатой, они возмутились:
— Ты чего вроде опоенного? Спишь, али работаешь?
— Брось дурочку валять! Работай по настоящему!
Никон плаксиво скривился и, не глядя товарищам в глаза, пояснил:
— Да у меня, ребята, палец болит… Боюсь решить его на-совсем. Как же я тогда играть стану?
— Так ты думаешь в перчаточках уголь наваливать? Что-бы ни-ни? И царапинки тебе не приключилось?!
— Не волынь и примайся за дело, как следует!..
Никон угрюмо приналег на работу. Мрачный и обиженный, он сторонился в этот день от приятелей. А вечером в бараке долго возился с ушибленным пальцем, мыл его, тщательно перевязывал. И взяв в руки гармонь, попробовал играть завязанным пальцем, а когда ничего у него не вышло, осторожно отставил ее от себя, горько пожаловавшись соседям:
— Не действует палец покеда… Зашиблен шибко. Лечить надо.
— Лечи, как же, надо лечить! — поддержал его кто-то.
— Пойду к врачу. Беда мне без пальца!
Он проходил весь следующий день, возясь с пальцем, и не явился на работу. Еще один день у него ушел на дежурство в амбулатории.
В амбулатории осмотрели палец, приложили какой-то мази, перевязали и отказали в бюллетене:
— Пустяки. Если из-за этого освобождать, так производство остановить придется. Дня через два все у тебя, товарищ, пройдет.
Десятник отметил Никону два прогула. А в бригаде парня взяли в крутую обработку.
Бригадир, слегка прихрамывающий, седоусый Антонов, прозванный шахтерами Антон Полторы-ноги, окинул Никона укоризненным взглядом, прислушался к тому, что сказали другие, и коротко заключил:
— Сроку тебе, гармонист распрекрасный, дается одну пятидневку, желаешь в людях по-людски работать, берись за ум, а не желаешь — выметем из бригады. Вполне окончательно выметем!
И было это сказано так веско и решительно, что никому не пришлось ничего добавлять, а Никону осталось только съежиться и уйти поскорее в работу.

3

Пятидневка промелькнула быстро. Никон успел размотать повязку с пальца и снова, как прежде, принялся за гармонь. Проскучав по ней пару дней, он теперь с азартом и взасос стал играть целыми вечерами, собирая вокруг себя толпы слушателей.
А дела в шахте шли у него попрежнему вяло, и попрежнему он был худшим работником в бригаде.
И как раз в один из дней этой пятидневки антоновская бригада вступила в соревнование с бригадой Ерохина, партизана и лучшего забойщика шахты.
Антон Полторы-ноги, вне своего обыкновения взволновавшись, собрал вокруг себя в одну из свободных минут бригаду и проникновенно, но немного путанно сказал:
— Вполне окончательно надо, ребята, не подкачать!.. Они на работу злые. Так понимать надо… А мы, конечно, еще злее!..
Ребята понимали, и налегли на работу. И тут работа всех стала острее и четче определяться работой каждого. И Никон жестоко почувствовал, что отставать от товарищей нельзя. Но все же отставал.
Его медлительность, его вялое и безвкусное отношение к труду раздражали бригадников. Подгоняя его, они становились по отношению к нему все суровее и злее:
— Никакого в тебе товарищества, Старухин, а одно только свинство!
— Катись к лодырям! В рваческую команду!
И по прошествии пятидневки молча присутствовали при том, как Антон Полторы-ноги спокойно и торжественно вытащил из кармана тужурки смятый список своей бригады и, долго мусля карандаш, жирной чертой зачеркнул фамилию Никона:
— Заявляйся в контору и ищи себе других дураков! — сухо сказал он при этом Никону. — Конечно, коли имеется еще на шахте у нас такая привольная бригада, где лодырей обожают, так ты туда в самую точку попадешь…
Никон понуро потоптался на одном месте, сразу не поняв в чем дело. Он оглянулся на товарищей, но те, казалось, не замечали его и были заняты чем-то своим, общим для них всех. У Никона задрожал голос, когда он сказал:
— За что же, товарищ Антонов?
Бригадир хмуро поглядел на него и покачал головой:
— И скажи ты на милость, еще не понимает, за что?! Не маленький, дурачком, пожалуй, прикидываться поздновато!

4

Никон попал в забой, где норма не выполнялась, где работа шла полегоньку, через пень колоду. Забойщик, злой и раздражительный шахтер появлялся в шахте почти каждый день навеселе и свирепо кричал на своих товарищей, вымещая на них какие-то свои обиды и огорчения. Порядка и согласованности в работе, какие были в бригаде Антонова, здесь и в помине не было. Не было и товарищеской спайки между работающими.
В первые же дни работы здесь Никон почувствовал себя одиноким среди этих новых товарищей по забою. Правда, никто не корил его и не попрекал низкой выработкой и вялыми темпами. Но зато не было и того, что отличало спаянную крепкую бригаду Антонова от других бригад: не было хорошей и легкой заботливости друг о друге. Никон с тоскою отметил для себя еще и другое: когда он теперь стал в бараке играть на гармони, его прослушали попрежнему охотно, а когда однажды он кончил одну песню и принялся за другую, кто-то из слушателей насмешливо протянул:
— Полные сто процентов, Старухин, на гармони вытягаешь?! На песни ударник, значит!
Никон остановился, звуки гармони оборвались. По шее и по щекам у Никона разлился жаркий румянец.
— Которым не нравится, — сказал он зло, — могут не слушать. Я для своего для собственного удовольствия играю.
— Он, вишь, с устатку! — захохотал кто-то. — Наробился парень, норму сполнил, а теперь надо же человеку свое удовольствие поиметь!..
Молча и угрюмо поднялся Никон и вышел из барака, небрежно волоча с собой на ремне гармонь. Тихий смех прошелестел за ним и оборвался за дверью, которую Никон захлопнул рывком и яростно.
Летний вечер был тих и пылен. На улице, обставленной двойным рядом бараков, шумели голоса, гудел говор, вспыхивал смех. Веселый девичий голос окликнул Никона:
— Никша, иди к нам песни играть! Иди, Никша!
— А ну вас! — заносчиво оборвал Никон ласковое приглашение и прошел дальше.
Он был зол, ему несносны были его товарищи. И не радовало его даже и то, что Милитина попрежнему льнет к нему и заигрывает с ним.
‘Ну их…’ — повторил он про себя и пошел бесцельно по сумеречной улице. Сзади он услышал торопливые шаги. Задыхающийся, приглушенный голос попенял:
— Пошто бежишь-то?.. Ишь, какой гордый!
— Отстань, — вяло огрызнулся Никон, но приостановился. Девушка прошла рядом с ним и взялась за ремень от гармони.
— Вяжетесь… — обидчиво протянул парень, искоса взглядывая на смутно блестящее в сумерках лицо девушки. — Поддразниваете…
— Я, Никша, разве поддразниваю?
— А кто тебя знает!..
Никон свернул в переулок, направляясь в открытое поле. Девушка покорно следовала за ним. Когда они вышли из поселка и ступили на неровную пыльную дорогу, уходящую в степь, Никон снова приостановился. Он переложил гармонь с одного плеча на другое и потянулся.
— Уйду я отсюда! — угрожающе сказал он. — Что на самом деле, разве я в другом месте не найду подходящую работу?
— Зачем же тебе уходить? — испуганно возразила девушка. — Тут бы и работал…
— Наработаешь тут!..
Они прошли до темнеющей группы берез, Никон разыскал приметный и знакомый ему пенек, уселся и поставил гармонь на свои колени. Милитина примостилась возле него. В тишине робко и нежно пропели тоненькие голоса. Просыпалась звонкая трель, вздохнули басы.
— Сыграй душевную, Никша! — прильнула девушка к гармонисту.
Не отвечая ей, Никон приложил голову на бок к гармони, словно прислушиваясь к сложному переклику голосов и звонов в мехах, и рассыпал долгую, трепетную трель. Милитина вздохнула. И как бы вторя этому вздоху, охнули басы и запела, залилась тихая проголосная, душевная песня.
Милитина полузакрыла глаза и осторожно прижалась к парню.
Тишина падала на степь. Со стороны поселка глухо и замирающе рокотали невнятные звуки. Отгоревший день кутался в сизую, с каждым мгновеньем все густевшую и уплотняющуюся мглу. Из далеких просторов текли струйки свежего ветра. В темном небе зажигались и мерцали звезды.
Ропот и стенания никшиной душевной песни сливались с насторожившимся вечером.
— Никша, — вздохнула девушка, когда гармонист оборвал песню, — пошто ты, Никша, этакой-то?
— Какой еще? — недовольно спросил Никон.
— Да вот… — Девушка замялась. Но пересилив в себе робость, докончила: — Вот ребята не одобряют тебя… Насчет работы…
— Ступай ты!.. — рванулся Никон и встал.
Тихий вечер был смят. Душевная песня была испорчена.

5

— Артист! — окликнул однажды в выходной день Никона комсомолец Востреньких. — Пойдем на пару слов.
Никон настороженно поглядел на Востреньких. Он знал этого шустрого и везде поспевающего комсомольца и недолюбливал его за задорность и острое словцо.
— Пойдем, поговорим, — настаивал комсомолец. — Не гляди зверем на меня.
— Об чем разговаривать хочешь? — угрюмо спросил Никон.
— Кой об чем по малости, — усмехнулся Востреньких. — Насчет тебя.
Они ушли за бараки, отыскали укромное место. Востреньких вытащил пачку папирос, предложил Никону. Тот отказался:
— Некурящий я…
— Слышь, Старухин, — жадно затянувшись несколько раз крепким душистым дымом, решительно сказал Востреньких, — слышь, не ладно у тебя выходит… Парень ты способный, крепкий, а выкомыриваешь глупости… Неужель тебе самому не совестно?
— Это почему же?! — встрепенулся Никон, неприязненно оглядывая комсомольца.
— Постой… Неужель, говорю, не совестно, что тебя считают самым последним шахтером?
— Ты мне глаза этим не тычь!..
— Обожди… — спокойно проговорил Востреньких, заметив, что Старухин начинает сердиться. — Я тебе не глаза колю, а по-товарищески. Хоть ты и не комсомолец, но жалко мне да и другим ребятам, что ты неправильно ведешь себя…
— В чем же неправильно? — взглянул Никон исподлобья на собеседника.
— А в том хотя бы, что лодырничаешь ты. Парень ты здоровый и способности в тебе есть, — ну, между прочим, слабит тебя от работы. На легкую жизнь надеешься!
— Сказал тоже, на легкую!..
— Конечно. Тебе бы давно надо в ударниках ходить, а ты что делаешь?.. На музыку в тебе талант есть. Если бы ты настоящий, как следует, шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла…
Никон удивленно повернулся к Востреньких.
— Гармонь? — переспросил он.
— Она самая! — кивнул головой комсомолец. — Ребята хвалят твою музыку, слушают тебя с удовольствием. Которые тебя не знают, хвалят, удивляются, а как дойдет до них, что тебя из бригады выставили, тут весь твой успех и к чорту летит. Понял?.. Мы, было, думали тебя с бригадой с посевной послать в подшефный колхоз, а потом раздумали. Как бы не осрамиться с тобой. Поедет бригада в колхоз, колхозники послушают твою музыку, а потом и спросят: ‘Этот, мол, наверно самый сильный ударник?’. А как им скажешь, что ты патентованный лодырь!?
Востреньких закурил новую папироску и поглядел смеющимися глазами на Никона.
Никон молчал.
— Видал, как выходит? — продолжал комсомолец. — Ты вот прежде в комсомол даже, говорят, хотел поступать, а теперь ведь тебя не скоро туда допустят. Не достоин ты…
— Не достоин?.. — как-то нелепо спросил Никон и сразу же озлился: — Да я и сам не пойду! Не нуждаюсь.
— Это ты напрасно! — покачал головою Востреньких. — У нас в комсомоле лучшие ребята… Вот нынче и Завьялова подала заявление.
— Какая Завьялова? — встрепенулся Никон.
— Забыл какая? — лукаво ухмыльнулся Востреньких. — На эстакаде которая работает, Милитина.
Встретив хитрый и насмешливый взгляд Востреньких, Никон спохватился и с деланным равнодушием протянул:
— А-а, эта. Ну и что ж. Пускай подает. Мне-то какое дело.
— Ладно, притворяйся! — расхохотался Востреньких. — Да ты об Милитине этой сохнешь! Это многие замечали. И я видел… Вот Милитина эта самая в комсомол просится. Ну, примут ее. Девчонка она хорошая, работает по-ударному, отец старый шахтер…
— Пускай подает! — упрямо повторил Никон и поднялся с бревна, на котором они оба сидели.
— Куда торопишься? — остановил его комсомолец. — Поговорим. Я к тебе по-товарищески. Брось, Старухин, волынку! Примайся за работу на совесть, по-ударному!…
— Я работаю сколь могу…
— Врешь ты, Старухин. Заливаешь самым форменным образом. Твою работу все видят. Не скроешь!.. Чудак ты! Неужель тебе нравится, что тебя кругом просмеивают? Погоди, вот и Милитина оботрется в комсомоле и тоже не погладит тебя по шерстке!..
— Мне дела до вас никакого нету!.. — разозлился Никон. — Да ну вас всех!..

6

Близких приятелей у Никона на шахте не было. Приятели у него были только те, кого ненадолго пленяли его песни. Но песни умолкали, и приятели расходились в разные стороны, и оставался Никон один. Ближе других была Милитина. Девушка льнула к нему и ему это было приятно, хотя он старался сам себя уговорить, что это для него пустяк: пускай, — мол, сохнет, мало ли кругом девушек!
И казалось Никону, что ему вовсе и не нужны приятели, что он может легко обойтись без них. Но за последнее время стало ему тоскливо. Почувствовал он одиночество. У всех были шумные и дружные компании, всем было весело, все были чем-то объединены друг с другом, и только он оставался в одиночестве, лишь на короткие мгновенья привлекая к себе внимание окружающих. И то это было только тогда, когда он играл на гармони и был ‘артистом’. А с недавних пор некоторые слушатели лукаво ухмылялись и порою огорашивали Никона ехидным словцом, в котором звучала острая и злая насмешка.
Разговор с комсомольцем Востреньких раздосадовал Никона. Он смутился и, затаив в себе обиду на кого-то, стал сам себя успокаивать:
‘Лезут… Я сколь могу, столь и работаю. Многие еще хуже меня…’
Но когда он стал перебирать этих многих, которые работали хуже его, то наталкивался на самых отпетых лодырей, на пьяниц и постоянных прогульщиков.
‘Вот Сенька Емельянов, — утешался он, — не сходит с черной доски, а плюет на всех спокойно и с высокой полки… Также и Ефим Кривой. Он только посмеивается, а ежели станут приставать сильно, так и отшибет, да так, что в другой раз не полезут… Агафонов коногон, от него многим за насмешки попадало’…
Искал Никон оправдания и утешенья себе в том, что и другие не лучше его. Но было самому стыдно, когда вспоминал он и Сеньку Емельянова, и Ефима, и коногона Агафонова. Какие они шахтеры? Они — рвань! Разве с ними равняться можно.
И еще находил Никон себе оправдание: музыка. Знал он, что с каждым днем играет на гармони все лучше и душевней. Знал и радовался. И холил свои руки, боялся, чтоб не огрубели пальцы. А от шахтерской работы как им не огрубеть! И нужно было беречься, стараться, чтоб не зашибить пальцев, чтоб не натруждать черезчур рук.
‘Им всем, — думал Никон про остальных шахтеров, — не беда, коли у них вспухнет рука или задеревенеют пальцы. А мне-то каково? Я как буду с испорченными руками играть!’
Разговор с Востреньких разбередил в Никоне нудные и назойливые мысли. И не с кем было посоветоваться, некому было порассказать о своих сомнениях, о своих заботах.
Тогда Никон решил:
— Ладно. Уйду отсюда. Брошу шахту… Разве не проживу я без нее!

7

О своем окончательном решении уйти с рудника Никон снова сообщил Милитине. У девушки потемнели глаза, и дрогнувшим голосом она сказала:
— Куды же ты, Никша?.. Жил бы тут. Работал бы ладно…
— Не нравится мне тут! — улавливая в голосе Милитины испуг и жалобу, со сладостным злорадством упирался на своем Никон. — В другом месте дружков себе найду и заживу лихо!
Милитина подавила вздох и, мгновенье подумав о чем-то, уверенней и смелее возразила:
— В другом месте, думаешь, не надо будет работать? Не спросют, думаешь, с тебя хорошей работы?
— Как наработаю, так и ладно будет… А надоест работать, буду с гармонью промышлять… Меня музыка прокормит!
— Как хочешь! — вдруг вспыхнула девушка. Никон изумленно поднял на нее глаза. Он почуял в ее голосе что-то новое. — Как хочешь! — повторила Милитина. — Уходи. Тебя тут никто и держать не станет.
— А мне плевать!.. — вспыхнул Никон и враждебно отвернулся от Милитины…
И в тот же день, словно кому-то на зло, он пошел в контору за расчетом. Ему выдали причитающуюся ему зарплату и конторщик, прищурившись, засмеялся:
— Летишь?
— Как это? — недовольно переспросил Никон.
— В летуны определился? Ну, катись!…
После расчета Никон прошел в свой барак и быстро собрал нехитрые пожитки.
Был ясный день. Люди находились на работе. В бараке почти никого не было и никто не обратил внимания на сборы парня.
Никон взвалил за спину котомку, обладил на левом плече ремень от гармони, оглянул барак и вышел на улицу.
Кругом было все знакомое, к чему он уже успел привыкнуть. Тянулся длинный ряд бараков рабочего поселка, издали виднелись постройки шахты. Вздымались стройные очертания эстакады. Совсем близко вились дымки паровозов на станции. Он направился туда.
И там, в ожидании поезда, Никон стал толкаться среди таких же, как и он, пассажиров.
На станции его встретил кто-то из знакомых шахтеров и окликнул:
— Куда едешь, что ли, гармонист?
— Еду, — коротко и немного заносчиво ответил он. — Чего мне здесь трепаться?
Знакомый расхохотался:
— Выходит, что там тебе, на новом месте лучше будет трепаться?
Никон рывком отвернулся от насмешника и уже больше ничего не ответил.
И скоро поезд увез Никона на ближайшие копи.
Когда он вылез через полчаса из вагона и пошел разыскивать контору, у него был веселый и самоуверенный вид. Он оглядывал новое место, примечал все, что встречал на своем пути. Он чувствовал себя хорошо. Ему было весело и легко. Разыскав контору, он попросился на работу. Он знал, что работа найдется, что рабочих рук не хватает. И потому в конторе он держал себя независимо, почти заносчиво.
— Откатчиком работал, — ответил он на вопрос, что и где делал. — Хочу тут поработать. Сподручней мне…
Его зачислили на работу и сказали в каком бараке отведут ему койку.
Складывая свои пожитки на новом месте, он весело ухмылялся. Он припоминал разговоры Востреньких, Милитины и других и самоуверенно думал:
‘Нигде не пропаду!.. Врешь, устроюсь я так, чтоб получше да полегше было…’

8

В первый же вечер Никон удобней примостился на своей койке и заиграл. Вокруг него сразу же собрались почти все обитатели барака. Внимание рабочих подогрело Никона и он заиграл веселую и взмывающую на пляс песню.
— Ишь, ловкач какой! Молодчага! — посыпались кругом похвалы.
Никон самодовольно ухмыльнулся, пригнув голову к гармони, и развернулся во-всю.
Весь барак потянулся к ловкому гармонисту. До-поздна услаждал Никон своих новых сожителей музыкой, а когда пришло время ложиться спать и волей-неволей надо было прекратить песни, Никон улегся на покой довольный новым своим положением.
На работу Никон вышел заспанный и хмурый. Попал он в забой, где хозяйничал угрюмый и малословный забойщик с невеселой кличкой Покойник. В забое работа шла не споро. Никон сразу приметил, что здесь ему не придется надрываться и работать изо всех сил. Ни Покойник, ни остальные шахтеры, работавшие в этом забое, не толковали о соцсоревновании, об ударничестве и обо всем, что томило и надоедало Никону на шахте, с которой он ушел. Видно было, что здешние шахтеры думали только об одном: отвести положенные часы и скорее выбраться на-гора.
Лениво покидывая лопатой уголь, Никон соображал, что вот ловко он надумал, подавшись сюда. И в вагонетку у него с лопаты вместе с углем летела порода.
К концу рабочего дня Покойник почему-то встрепенулся и, посмотрев исподлобья на Никона, прохрипел:
— Ты, тово… чище работай… Этово… углядят, сколь породы, не похвалют…
— Я чисто! — нагло блеснул зубами Никон. — Чище некуды!
— Ну, тово… чище и надо…
Когда Никон поднялся из шахты наверх, он спросил молодого шахтера, работавшего в одном с ним забое:
— Он чего, Покойник-то, малохольный, што ли?
— Вроде не в себе он, а так ничего, не вредный.
— Не вредный? — переспросил Никон. — Жить с ним можно?
— Вполне!
В несколько дней Никон успел освоиться на новом месте и завести себе друзей. По вечерам он устраивал веселые гулянки и под звон и трели его гармони вылетали на средину барака в лихой пляске озорные ребята.
Слух о ловком и умелом гармонисте пролетел по всему поселку. Заволновались девушки, стали приходить в барак к Никону посланцы, звать в компанию:
— Приходи, парень, вечерком, устроим вечерку.
Никон слегка куражился, набивал себе цену, но принимал приглашение.
Веселая компания в соседнем бараке устроила гулянку. Никон с его гармонью оказался душой этой гулянки. До полночи шли танцы, а потом несколько шахтеров пошептались в уголке, вызвали Никона и погнали какого-то шустрого паренька за водкой. И здесь Никон впервые в своей жизни напился до беспамятства.
На утро он спустился в шахту с мутью и шумом в голове. Лениво и неповоротливо шевелил он лопатой. Работал вяло и небрежно.
Покойник пригляделся к нему, отложил кайлу и неожиданно хмыкнул:
— Хмы-ы… Тово… мутит, што ли?.. Заложил вчерась?..
— Было… — односложно ответил Никон.
— Поправляться, тово… надо.
— Не худо бы…
— А ты… тово, в обед… сбегай.
В обед Никон послушался забойщика и, снабженный его указаниями, где и у кого можно достать водку, добыл ее и опохмелился. И заодно угостил и Покойника.
И с этого дня Никон стал частенько выпивать в обществе других шахтеров, особенно вместе с Покойником.
Покойник, которого по-хорошему звали Сергей Нилыч, когда выпивал, делался словоохотливей и веселее. И с ним Никону было удобно и легко гулять. Никон яростно раздувал меха гармони и выводил то быструю и взмывающую на пляс частушку, то грустную, проголосную песню.
А Покойник хриплым и диким голосом неумело, но жарко подпевал за ним.
Однажды Никон дознался почему забойщика все зовут Покойником.
Стал рассказывать под пьяную руку сам Покойник, а окружающие помогали ему.
Было это в колчаковское время. Почти полдеревни Сергея Нилыча ушла партизанить. Он оставался дома, а брат его ходил по тайге. И вот однажды белые выследили, что партизаны имеют связь с избой Сергея Нилыча. Случилось так, что старуха мать умерла и младший сын, брат Сергея Нилыча пришел из тайги, крадучись, попрощаться с телом старухи. А белые пошли по его следу. Когда колчаковцы были уже во дворе, Михаил, партизан, кинулся задами бежать, а брату наказал, чтобы он тоже скрывался. Но Сергей Нилыч замешкался, не успел уйти. Что было ему делать? Взглянул он на лежащую в гробу старуху, а покойница была высокая, всех выше в семье, сообразил, вынул ее из гроба, уложил на стол, а сам влез на ее место. Колчаковцы ворвались в избу, видят: два покойника. Пошныряли по всем углам, порылись и ушли ни с чем. А Сергей Нилыч лежал в гробу, затаив дыхание, боясь шевельнуться и дышать. И лежал он неподвижно еще долго после того, как белые убрались из избы. Лежал и обмирал от страха.
Потом с чьей-то легкой руки его и прозвали Покойником. И с этой кличкой он пришел на шахту. И так привык теперь к своему нелепому прозвищу, что не сразу откликается на настоящее имя.
— Меня… тово, вишь, родительница тогды спасла… — убежденно говорил он Никону то, что говорил всем, рассказывая о своем приключении. — Кабы не родительница… тово…
Никону было весело с Покойником. Гуляя с ним, он все время чувствовал, что хорошо поступил, устроившись на этой шахте.

9

Шахта была неблагополучная.
Шахта недодавала стране тысячи тонн угля. У бункеров стояли порожняки, и маршрутные угольные поезда редко-редко отправлялись отсюда на фабрики и заводы.
На шахте, в раскомандировочной, в конторе, в красных уголках и в клубе висели яркие полотнища с белыми броскими надписями: ‘Прорыв!’, ‘Позор!’ Эти надписи лезли всем в глаза, к ним уже привыкли и на них как будто не обращали внимания. Никон в первый же день заметил плакаты и про себя подумал: ‘Не шибко, значит, тут нажимают…’ А потом, сошедшись поближе с Покойником, спросил его:
— Это как же тут у вас, насчет прорыва, утесняют?
— Прорыв?.. — посопел волосатым носом Покойник и тускло поглядел в сторону. — Прорыв… тово, болтают. Свыше головы хочут… Не двужильные… тово…
Никон расхохотался.
Несколько раз в раскомандировочной устраивались летучие митинги. Здесь, в копоти махорки, среди замызганных и грязных стен, залепленных таблицами, объявлениями и плакатами, кто-нибудь из шахткома или из ячейки горячо и напористо начинал говорить о прорыве, о лодырях, о позоре. Оратора слушали молча.
И где-нибудь в уголке такие, вроде Покойника или Никона, зло и обиженно шумели:
— Работаем сколь сил есть!.. Куды больше?!
Никон слушал такие зауго льные протесты и поддакивал.
Но однажды его резко оборвал незнакомый шахтер. Никон подшучивал над новым плакатом, на котором был нарисован ударник, призывавший крепко взяться за работу.
— Ударники!… — засмеялся Никон. — Ударяют себе в брюхо!.. Перед начальством да перед ячейкой выслуживаются!..
Шахтер, которого Никон никогда до этого не видал, порывисто подошел к нему вплотную и, глядя на него в упор, спросил:
— Кто тебя, щенок, таким словам научил? С чьего голосу поешь?
Никон смутился, растерялся. Окружающие молча наблюдали за ним и за сердитым шахтером.
— Ты много ли на своем веку наработал, чтобы над трудящимся, над рабочим человеком потешаться!? Смотри, брат, у нас для этаких кулацких да контрреволюционных подголосков имеются хорошие средства!
— Да я ничего… — пролепетал Никон.
— Надо бы пощупать тебя, откуда ты такой! В чьей бригаде работаешь?
— Он с Покойником в одном забое, — услужливо подсказал кто-то.
— Оно сразу и видно, какой это работник! — презрительно проговорил шахтер и отошел от Никона.
— Ловко он тебя! — вспыхнули смехом окружающие. Никон спрятал глаза и неуверенно спросил:
— Кто он такой?
— Не знаешь? Да это Зонов, самый лучший ударник. У него выработка менее ста семидесяти процентов не бывает… Зоновская бригада своей работой славится.
Никон сжался и поспешил уйти от рабочих.
А после работы не утерпел и пристал к Покойнику:
— Ты Зонова знаешь?
— Это форсуна-то… тово, знаю. Как не знать? Им всем в глаза тычут… Пример, тово…
— Задается он, значит?
— Форсун… Бить таких, тово… Тогда бы… тово, не форсили…
— Бригада у него?
— Такие же, как и он… Партийные да комсомол… тово.
— Сердитый он… — покачал головой Никон. — Нынче на меня, сволочь, так накинулся!
— Умеет это он… Командовать…
— Командовать все любят… — обиженно согласился Никон.
С этого дня Никон стал приглядываться издали к Зонову и к его бригаде.

10

Покойник не жил в рабочем поселке. У него была квартира где-то на отшибе. Он ютился в избушке у каких-то старожилов, с которыми вел старинную дружбу.
— Мне… тово, дух несподручный там… — отговаривался он, когда его спрашивали, почему он не устраивается в бараке, где и удобнее и откуда ближе к шахте. — А тут… тово, мне и ладно…
Но находились догадливые шутники, которые по-своему объясняли нежелание Покойника переселяться в барак:
— Ему, вишь, оттуда далеко будет за водкой к шинкарям бегать!
Никон раз побывал у Покойника и ему там не понравилось. В грязной избе было душно и дымно. За перегородкой кричали какие-то бабы и плакал ребенок. Но Покойник чувствовал себя здесь как рыба в воде.
— Вали, парень… тово, — протолкнул он Никона на средину избы, — вали…
Проведя Никона в передний, заваленный рухлядью и завешанный одеждой угол, Покойник крикнул за перегородку и оттуда вышла толстая женщина.
— Ну, кого тебе? — неласково осведомилась она, в упор разглядывая Никона.
— Ты, тово… Степанида, сваргань… Половиночку, али тово… целую.
Женщина вернулась за перегородку и тотчас же вынесла литр водки.
Покойник с неуклюжей суетливостью стал выкладывать на стол хлеб, пару огурцов, большую солонку соли. Достав из ветхого шкапчика, висевшего на стене, пару грязных стаканов и поставив их рядом с бутылкой, он оглядел стол, осклабился и пригласил Никона:
— Садись, тово… Для крепкого, тово… знакомству.
Никону не хотелось пить. Он отказался. Тогда лицо у Покойника стало хмурым и злым и он угрюмо сказал:
— Пей, тово… деньги плачены… Седни, тово… я угощаю. А вдругорядь, тово… ты…
И, не сгоняя с лица угрюмость, снова крикнул за перегородку:
— Подь-ка, тово… Степанида!
Толстая женщина опять вышла из-за перегородки, молча прошла к столу и села рядом с Никоном.
— Вот, — указал Покойник на водку, — выпей, тово… с им… Молодой.
— Ну, выпьем! — оживилась женщина. — Выпьем, молоденький!
Она пристала к Никону и он выпил.
Охмелев от выпитого вина, Никон стал оживленней. Женщина прижималась к нему, хихикала, он чувствовал ее дряблую, душную полноту и это уже не отталкивало от нее. Покойник пил молча. Когда бутылка подходила к концу, он пошарил в карманах, взглянул на женщину, что-то сообразил и тронул Никона за колено.
— Ешшо бы, тово… Ставь…
У Никона не было с собою денег. Да и
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека