ГАЛЛЕЕВА КОМЕТА.
ГАЛЛЕЕВА КОМЕТА.
I.
II.
Погодин.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Галлеева комета, Погодин Михаил Петрович, Год: 1833
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Комета Белы: Сборник. — Б. м.: Salamandra P.V.V., 2016. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CXLVII).
Галлей, Профессор Астрономии в Кембриджском Университете, посвятил всю свою жизнь на изучение премудрых законов мироздания. С самых юных лет он отказался от всех удовольствий, в коих обыкновенные люди ищут своего счастия, от обществ, богатств, почестей, увеселений. Одно было у него наслаждение: уразумевать глубокия мысли своих великих предшественников и открывать по их следам новые виды в любимой науке, проникать дальше и дальше в ея священныя таинства. Один, в тишине своей ученой кельи, среди книг и инструментов, или в Университетской аудитории, между внимательными учениками, проводил он спокойные дни свои, удаляясь от всех происков, не принимая участия ни в каких кознях, не получая никаких наград. Только необходимость содержать многочисленное семейство отвлекала его иногда от любимых занятий. Однакож не смотря на такой образ жизни, Галлей, как всякой человек отличный, имел у себя врагов. Один из его товарищей не мог например простить ему его дарования, его светлаго ума, который ясно различал важное от неважнаго в науке, другой ненавидел его за то, что без всякой пощады, когда речь была о чести науки и славе Университета, обличал его невежество и упрекал за позор, наносимый им всему почтенному сословию, третий завидовал его ученой славе, превышающей будто бы его достоинства, совсем не чрезвычайныя. Сим враги старались вредить ему всеми силами, и успевали в своем намерении, ибо никто не бывает изобретательнее посредственности в этом отношении: люди, коротко знавшие Галлея, смеялись над обвинениями в вольнодумстве, развращении, возмутительности, но другие, особенно знатные, пред которыми Галлей, чувствуя свое достоинство, и уважая свой высокой сан, вел себя очень гордо, принимали к сведению частые, разнообразные наветы, и Галлей за все свои многолетние труды не только не получал ни какого ободрения, но оставался в толпе, пренебреженный и даже притесняемый. Впрочем он по своему характеру переносил все это терпеливо, отмщал своим гонителям презрением, а чаще сожалением, и сердечно был уверен, что истина рано или поздно, возмет верх. Эта благодатная уверенность укоренилась в нем еще более, когда, среди глубоких своих размышлений, нечаянно, озаренный каким-то небесным лучем, провидел он возможность утвердить строгими математическими доказательствами предположение Ньютона о движении комет, и тем решить важнейшую задачу новой Астрономия. С жаром принялся он за этот труд, коим нанялся утвердить свою славу и посрамить своих врагов. Несколько лет, лучших в жизни, пожертвовал он на тяжелыя изследования: оставлял семейство без внимания, пренебрегал домашними делами, подвергал себя опасности лишиться последних средств к пропитанию под старость, одним словом — исчисляя тысячелетиями и земными осями в безпредельных атмосферах, он не примечал, как тянулось наше скудное время, и не заботился ни мало о тех мелких условиях, кои налагает оно на слабых сынов нашей бренной планеты. За то труды его увенчались желанным успехом, и он к полному своему удовольствию отыскал наконец законы, по коим кометы совершают свое течение в небесных пространствах. Он приложил потом свои исчисления к некоторым известным кометам, и удостоверился совершенно в истине своих выводов. Но всего сладостнее для Галлея было то что, он, по счастливому стечению обстоятельств, мог пред лицем всего ученаго и неученаго мира доказать верность своего открытия предсказанием о знаменитой комете 1456 года, проклятой вместе с Турками Папою Калистом, которая по его расчету должна была явиться в следующем 1758 году. Галлей был в упоении счастия: один, из глубины своего презренняго уединения, без всякаго посторонняго пособия, как бы на зло своим врагам, он производил великий переворот в науке, и вместо суевернаго страха возбуждал благоговение в сердцах человеческих к премудрому Мироправителю. Он видел уже себя на верху славы, почестей, богатств: первые чины в государстве приезжают к нему свидетельствовать свое почтение, Король осыпает его своими милостями, он получает все возможные пособия для занятий науками, устремляет на Астрономию все свои силы без разсеяния, нужды, помех, возводит ее на высочайшую степень совершенства, и увлекает за собою целыя поколения.
Среди сих мечтаний Галлей совершенно переменился: из мрачнаго и спокойнаго вдруг он сделался шумным и веселым, безпрестанно шутил, смеялся, толковал свое открытие всякому встречному, жене, детям, ученикам, даже врагам, которые приведены были в замешательство ясностию его доказательств. Напрасно некоторые из них предложили было ему свои возражения, он уверял, что явление кометы не подлежит ни какому сомнению и разослал повсюду свое пророчество, поразившее все Европейские народы, которые доселе почитали кометы внезапными явлениями, знамениями небеснаго гнева, вне всяких удобопостижимых законов. Каково же было общее удивление, когда они услышали, что сии страшныя чуда столь же покорно повинуются простым естественным законам, как и прочия явления в мире! Все с любопытством, сомнением и страхом ожидали назначеннаго срока. Соотечественники готовились надеть на Галлея венец ученой славы. Он считал часы, дни и месяцы….
На конец наступает 1758 год, который кажется ему вечностию. Приближается Июнь месяц. Галлей не помнит самаго себя, ничего не видит, ничего не слышит. Напрасно жена напоминает ему о ежедневных нуждах, — он ничего не чувствует. Подождем кометы, отвечает он на все вопросы, на все требования, и, почти не принимая пищи, пития, не сходит со двора, не понимает сам, что делает, говорит, смотрит, смотрит не отводя глаз, на дальнее небо, в безпамятстве сдувает мимолетящия облака, отмахивает, раздвигает руками тучи, опасаясь, чтоб оне не зазастили кометы в минуту ея появления. Остается уж одна неделя. Но чем более приближается назначенная секунда, тем нетерпение Галлея увеличивается. Вне себя от разных чувствований, он переселяется совсем на башню, где была устроена его обсерватория, и убирает ее, как жрец убирает храм, готовясь к священнодействию. Вот и 18-oe число.
Ученики по его приказанию приглашают на обсерваторию всех городских начальников, Профессоров, даже врагов, которые все должны быть свидетелями его славы. Музыка, нанятая на последния деньги, должна грянуть в соседней комнате хвалебный гимн в честь великаго открытия. Но вот уже смерклось. Собрались все гости. Галлей торжествует. Небо, покрытое до сих пор тучами, прояснилось, как будто в угождение своему достойному любимцу. Лице Галлея блещет радостию, глаза его сверкают, сердце бьется, он весь дрожит. Пробило 10 часов. Он раздает присутствующим телескопы, трубы, стекла, часы, и сам садится царем на первое место. Все умолкли, и благоговейная тишина распространилась по башне. Все устремляют взор на указанную точку, где комета должна взойти на горизонт, напрягают свое зрение, а Галлей — в царстве небесном… Наконец наступает вожделенная минута… осталось только пять секунд, четыре… две… одна….
Боже мой! кометы нет. Галлей побледнел. Глухой шепот слышится в комнате… однакож никто не встал с своего места, дожидаются. Проходит еще несколько минут. Комета не является. Колена у Галлея подогнулись. Он не верит собственным глазам и оборачивает отяжелевшую голову к посетителям, как будто надеясь услышать от них радостную весть, вопреки своему чувству, — и встречается с язвительными улыбками, пожатыми плечами, и видит, как шипящие змеи во тме подняли на него свои жала. ‘Да что ж, ты брат, скоро ли покажешь нам свою комету?’ закричал старой Лорд-Мер города. — Галлей не может выговорить ни одного слова. ‘Эхма! растревожил ты нас даром. Дурак и я, что тебе поверил. Ну где нам братец с тобою звезды хватать! Пойдемте, господа, домой.’ И все зрители, как будто ожидая условнаго знака, зашумели с досадою и негодованием. Враги возвысили голос, и в разходившейся толпе послышались разныя оскорбительныя прозвища шарлатана, обманщика, хвастуна.
На обсерватории остался один Галлей, как будто пораженный громовым у даром, в кругу изумленных учеников своих. Долго озирался он вокруг, вся внутренность его пылала, судороги пробегали по телу. Он начал было что-то говорить, но из уст его вырывались только несвязные звуки, и после немногих тщетных усилий упал он в обморок. Ученики взяли его на руки и отнесли домой.
Но что сделалось с ним на другой день, когда он пришел в себя, и со всех сторон начал получать известия о слухах, разнесшихся по городу, — как одни враги его утверждали, что он хотел поколебать веру своим пророчеством, как другие уверяли, что он пользовался до сих пор незаслуженною, чужею славою, и не имеет никакаго понятия об Астрономии, как третьи во всей его жизни находили доказательства самых отвратительных пороков! Словом — посредственность торжествовала над великим человеком, и легкомысленная толпа, имея пред глазами ясное по видимому доказательство, верила самым нелепым выдумкам. Но что почувствовал Галлей тогда, как мнимые друзья его, которым всегда было тяжело признавать его достоинство, которые, видя его безпрестанно пред собою, ни как не могли понять, чтоб он мог сотворить что либо важное, превосходное, без сравненья с их мелкими, опытами, пришли к нему, внутренно веселые и довольные, с поздними советами и изъявлениями своего притворнаго участия и сожаления. ‘Зачем ты торопился так?’ говорили одни. ‘Зачем не дал ты нам просмотреть своих исчислений?’ упрекали другие. ‘Не надобно было объявлять так смело и торжественно о своем открытии,’ разсуждали третьи, — и всякое их слово вонзалось ядовитой стрелою в сердце Галлея. Какой ад пылал в его внутренности! Какия мучения он чувствовал во всяком составе своем! Нет! их нельзя выразить никакими словами. Их могут только понимать, об них могут только судить истинные ученые по тем горестным минутам, которыя каждому из них верно испытать случалось, когда самыя пыл-кия мечты его не сбывались, когда он должен был разставаться с самыми любимыми мыслями, когда нужда свинцовой рукой низвергала его в прах с высоты божественных помыслов.
Галлей заперся в своей комнате и не стал принимать ни кого. Мрачный, безмолвный, сидел он над своими тетрадями, целыя сутки складывал, вычитал, поверял свои исчисления. Нет — исчисления были верны: ни в одной мелкой дроби, ни в одной секунде, ни где не находилось никакой ошибки. Напрасно с глубочайшим вниманием осматривал он всякую букву, всякой знак, надеясь как нибудь найти себе объяснение. Нет — все было правильно. Комета должна была явиться, — но она не явилась, — и он неистовый, без памяти, обвиняя небо в вероломстве, вскакивал из за стола, выбегал на улицу, устремлялся взорами, в горизонт: но горизонт был покрыт тучами, нигде не видать там было ответа, и Галлей, тихими шагами, ослабелый, опять возвращался домой к своим поверкам. Проклятыя цыфры с непоколебимою твердостию повторяли прежния заключения, и несчастный терял терпение, рвал на себе волосы, и в мучительном раздоре с собою падал без чувств к подножию своего телескопа.
Так прожил он полгода. Все стало ему противно, особенно Астрономия, которой имя тяжело было слышать ему. На небо же он не мог и смотреть. Молча, с потупленными взорами ходил он по комнате, пока усталость заставляла его останавливаться, и сон смыкал утомленныя его вежды. Враги воспользовались его болезнию и лишили его места. Заимодавцы описали его имение. Книги и инструменты его были проданы с публичнаго торга. Галлей ни чего уже не чувствовал, и был в каком-то забытьи до самаго дня своей кончины, которая к счастию последовала вскоре.
Его похоронили на чужой счет, и за гробом его шли только несколько верных учеников и печальная вдова, которая не столько жалела о нем, сколько роптала на него за то, что он оставил на ея руках многочисленное семейство без пропитания. Журналисты сообщили публике краткую его биографию, в которой голосом верховных судей похваля его за некоторый услуги Астрономии, осудили за неумеренное самолюбие, взвесили на кривых весах его дарования, очень, по их мнению, обыкновенныя, и заключили заказную статейку приличным стихом из древняго Латинскаго Автора.
Несбывшееся предсказание живо тронуло Джемса, одного из любимых учеников Галлея. Этот молодой человек, пылкий и острый, несколько лет слушал его лекции, был посвящен во все его таинства, и имел неограниченную доверенность к ея познаниям и гению. Само небо, по его мнению, могло ошибиться скорее, нежели его учитель. Долго спорил он, в продолжение болезни Галлея, с его противниками, наконец, увидя, что очевидности опровергнуть нельзя, он опомнился и решился искать других средств, чтоб доказать справедливость слов Галлеевых.
Между тем великий Астроном скончался. В пылу священной горести, бросая последнюю горсть земли на его могилу, Джемс поклялся посвятить всю свою жизнь Астрономии и возстановить его славу, он поклялся вызвать на горизонт запоздалую комету из дальных пространств небесных, и вытребовать у нея отчет, пред лицем всего ученаго мира, почему она не явилась к сроку, назначенному его учителем.
В тот же вечер Джемс отправился к несчастной вдове и выпросил у нея все бумаги покойнаго, которыми с горя она хотела было растапливать печку. — С каким горестным чувством он начал разсматривать драгоценные останки великаго мужа. Какия глубокия мысли! Какие обширные виды! Вся жизнь Галлея, чистая, благородная, высокая, представилась взорам благоговейного, ученика. Он узнал все его благия желания, все его святыя надежды. В каждой строке виден был гений, обнимавший науку во всем ея пространстве, проходивший все ея усовершенствования. — И невежды осмеливались судить об его сочинениях, они, которых умерщвляет буква, которых никогда не животворил дух, которые не могут даже и подняться на ту высоту, с которой только что виден Галлей! — И он умер уничиженный, поруганный, разтерзанный…
Наконец Джемс дошел до разсуждения о кометах, бывшаго для Галлея источником сладчайших удовольствий и жесточайших горестей. Оно было уж переписано, и только в заключении оставалось белое место, где должно было вписать известие о явлении последней кометы, неявившейся. Джемс углубился в это сочинение. Несколько месяцев сряду, денно и нощно, он изучал его во всех частях, до малейших подробностей. Все мысли его были здесь сосредоточены, внимание напряжено до высшей степени. Таким же образом он прошел сочинения прочих великих учителей Астрономии: Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона, — но нигде не видал желаннаго успеха, он лишь только удостоверялся более и более в истине положений Галлеевых, и удивлялся его проницательности, остроумно, глубокомыслию. В душе его собиралась почти такая же гроза, какая погубила Галлея, и он готов уже был предаться отчаянию, как вдруг однажды в сумерки, когда сидел он унылый под окном, мелькнул у него в голове вопрос: нет ли каких причин, которыя имели бы влияние на кометы, и могли замедлить их движение? Далее и далее, с трепещущим сердцем он начал вдумываться во все посторонния обстоятельства, и благоприятные намеки начали собираться пред ним отовсюду, ответ развивался постепенно, и он закричал: Юпитер и Сатурн своим тяготением могли задержать Галлееву комету. Он соскочил с своего стула, принялся за новыя исчисления, и в ту же ночь догадка его подтвердилась, так, что он оканчивал их, почти уверенный в успехе своем. — В самом деле, после кратковременной работы, к неописанной радости, он нашел, что путь кометы непременно должен был продлиться на 618 дней. Джемс тотчас написал письмо к Клеро, Французскому Астроному, с которым Галлей был еще в переписке, и вскоре получил от него ответ, что он сам сделал тоже предположение, и дошел до тех же заключений. Восторг Джемса был вне всяких пределов. Он сочинил программу, в которой объявил торжественно, что все исчисления великаго Галлея верны, и что его комета, задержанная посторонними обстоятельствами, не входившими в круг его изследований, должна явиться непременно 1759 года, Марта 12, в l час и 33 минуты по полуночи. Все смеялись хвастливому объявлению Джемса, который давно уже слыл за сумасшедшаго в городе. Однакож в назначенное время все собрались на обсерваторию, одни из любопытства, другие желая позабавиться над молодым человеком, третьи, чтоб бросить еще несколько камней в память Галлея. — Посетители не заботились ни мало о явлении, — так мало они надеялись увидеть оное: одни разсматривали инструменты, другие смотрели в трубы по сторонам, третьи разговаривали между собою, смеялись, шутили, перешептывались….
‘Вот она! вот она!’ громким голосом вдруг воскликнул Джемс. — ‘Да здравствует имя Галлея! Смотрите, смотрите!’
И изумленное собрание обращает свои взоры на восток. Там, между змием и лирою, тихо и величественно, поднималась над горизонтом лучезарная комета Галлея, и блестящими чертами напечатлевала на синем небе вечное свидетельство его слов. Все посетители были вне себя от удивления, и безмолвные любовались великолепным зрелищем, как мало по малу целая четверть горизонта покрылась огромным хвостом и белый свет распространился по всему небу….
Но что было с Джемсом? В восторге он плакал, прыгал, смеялся, целовался. Музыка гремела, и имя безсмертнаго Галлея переносилось из уст в уста. Слава его, как Феникс, вылетела из пепла, оживленная, разцветшая, и опозоренные враги не смели произнести ни одного слова. Торжествующие ученики в ту же минуту начали роскошный пир, и первыми тостами по предложению Джемса были: Вечная память и слава Галлею! Стыд и срам его противникам! Да здравствует дарование! Да будет проклята зависть и недоброжелательство!
Но первыя минуты восторга прошли, и лице Джемса осенилось печалию. ‘Друзья,’ сказал прискорбный, ‘зачем его нет с нами!’ И глаза всех учеников наполнились слезами, и они вспомнили, в каких мучениях скончался их великий учитель, как дорого досталась ему эта поздняя слава. Они бросились друг другу в объятия, и несколько минут продолжалось их умилительное молчание. — ‘Полно, полно, друзья,’ воскликнул наконец Джемс, как будто вдохновенный. ‘Смотрите — наш учитель с высоты своего неба вещает нам заветное слово: наука выше всего! Все за нее! Вы слышите…. Пусть зависть, посредственность, невежество…. Но Бог с ними! Прощенье всем, друзья! Берите же бокалы! Да здравствует наука! Да процветает наш Университет!
Издатель получил сию статью при следующей записке: ‘Прочитав в статье Г. Перевощикова (Молва. 1832. No 11), что комета не явилась в 1758 году по предсказанию Галлея, я живо представил себе мучительное положение Астронома, и написал эту фантазию. По справке оказалось, что в ней много неправды, и потому мое оправдание только в пословице: Se non e vero, etc. если читатели удостоят меня оною.’ М. П.
Впервые: Комета Белы: Альманах на 1833 год. СПб., в тип. вдовы Плюшар с сыном, 1833.
Михаил Петрович Погодин (1800-1875) — историк, публицист, журналист, беллетрист, издатель. Родился в семье крепостного (домоправителя гр. Салтыкова), получившего вольную в 1806 г. До 10-летнего возраста обучался дома, с 1810 по 1814 г. воспитывался у московского типографа А. Решетникова, в 1814-1818 учился в Московской губернской гимназии, в 1818-1821 — в Московском университете. По окончании университета преподавал в университетском пансионе, давал частные уроки. В 1824 г. напечатал магистерскую диссертацию ‘О происхождении Руси’ и с тех пор активно отстаивал т. наз. ‘норманнскую теорию’. Со второй половины 1820-х гг. секретарь Обществ любителей русской словесности, издатель лит. альманаха ‘Урания’ (1826), автор многочисл. повестей (собраны в сб. ‘Повести’, 1832), рецензент журн. ‘Телескоп’, издатель журн. ‘Московский вестник’ (1827-1830). В 1841-1956 гг. совместно с С. Шевыревым издаваал и редактировал журн. ‘Москвитянин’, с 1837 г. редактировал ‘Русский исторический сборник’. С 1835 г. — ординарный профессор на кафедре российской истории Московского университета. В 1840-х годах увлекся славянофильством, отстаивал ‘самобытность’ России и ее принципиальное отличие от Запада, от этих взглядов несколько отошел лишь в 1860-x гг. Среди книг Погодина — семитомные ‘Исследования, замечания и лекции о русской истории’ (1846-1857), трехтомник ‘Древняя русская история до монгольского ига’ (1871-1872) и др. Как историк, ввел в научный оборот ряд важных исторических источников и памятников русской словесности. Состоял членом многочисл. ученых обществ, собрал значительную коллекцию древностей, приобретенную в 1852 г. для государства.
Новелла Погодина является, как и признавал сам автор, полнейшей фантазией, никак не соответствующей реальным обстоятельствам жизни Э. Галлея (1656-1742) и возвращения кометы, позднее названной его именем. Знаменитый ученый с 1720 г. и вплоть до смерти оставался королевским астрономом, он не дождался точно предсказанного им возвращения кометы в 1758 г. (обнаружена в декабре 1758 г. немецким астрономом-любителем И. Паличем). Из-за вызванных притяжением Юпитера и Сатурна возмущений комета Галлея действительно прошла через перигелий с задержкой на 618 дней, 13 марта 1759 г.
С. 45. Se non… — Цитируется итальянская поговорка: ‘Se non è, vero, è, ben trovato’ (‘Если это и неправда, то хорошо придумано’).