Николай Александрович БЕРДЯЕВ
Николай Александрович БЕРДЯЕВ
ГАБРИЭЛЬ СЭАЙЛЬ. ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ КАК ХУДОЖНИК И УЧЕНЫЙ
СПб. Изд. Л. Ф. Пантелеева. 1898
(‘Мир Божий’, 1898, No 8, август, с. 82-85, без подписи)
Примечания
Примечания
Габриэль Сэайль. Леонардо да Винчи как художник и ученый, Бердяев Николай Александрович, Год: 1898
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Книга Габриэля Сэайля вышла в оригинале в 1892 г. Автор относится с преклонением к великому художнику и ученому, но рассказывает историю его жизни и описывает его произведения совершенно объективно, стараясь выяснить личность Леонардо, а не пристегнуть себя, свою эрудицию, свои индивидуальные настроения и чувства к предмету своего изучения, не делать ничем не повинного великого художника орудием литературной полемики, жертвой своих изменившихся почему-либо взглядов на добро и зло. А между тем, если в последнее время в русской печати и говорили о Леонардо да Винчи, то именно в таком тоне. Тот редкий русский читатель, который, интересуясь западным искусством, хотел бы составить себе понятие о гигантской загадочной личности флорентийского художника, наверное с интересом отнесся к ряду статей, появившихся осенью прошлого года и в текущем году под заглавием сначала ‘В поисках за Леонардо да Винчи’, потом просто ‘Леонардо да Винчи’ (‘Северный вестник’). Статей появилось 6-7 и по объему они равняются или даже превосходят книгу Сэайля. Рамки статей очень внушительны: в конце каждой статьи — списки источников, в тексте постоянная критика исследований о Леонардо, сделанных разными европейскими учеными. Автор статей, А. Волынский, заявляет, что во всей европейской литературе ‘нет полной характеристики Леонардо, психологической или научно-философской’. Знаменитое исследование Уциэлли он называет ‘кропотливым и бессистемным’. И постоянно корит автора за идеализацию Леонардо, немало достается Сэайлю, Рихтеру и другим биографам и критикам, у которых он подмечает какие-нибудь мелкие ошибки в датах и т. п., иных же писателей, занимавшихся Леонардо, он пренебрежительно обходит молчанием — ибо они не пользовались первоисточниками. Такому остракизму подвергается в числе прочих и Вальтер Пэтер, автор одного из самых блестящих и знаменитых описаний ‘Джоконды’. Зато г. Волынский рисует образ будущего идеального историка и критика Леонардо. ‘Работа эта, — говорит он, — еще ожидает терпеливого исследования, вооруженного разнообразными знаниями и обладающего чутьем к сложным психологическим задачам, способностью видеть живую человеческую личность в исторической передаче’. Если сопоставить с этим определением почти огульное осуждение всей предыдущей литературы о Леонардо и широковещательные приемы г. Волынского, неспешно и с особым самолюбованием развертывающего сокровища своей эрудиции, то становится ясным, кого скромный автор подразумевает под идеальным исследователем Леонардо.
Конечно, смелость возлагаемых на себя задач и вера в свои силы — очень ценное качество в писателе, как и в полководце, и если бы г. Волынский в самом деле заявил себя тем идеальным критиком, каковым он, очевидно, считает себя, — задорный тон его самовосхваления не казался бы смешным и хвастливым, а спокойно уверенным. На самом же деле с первых страниц и до последних в очерках чувствуется рисовка внешними, как бы сегодня утром приобретенными, знаниями и стремление запугать читателя ученостью и компетентностью. Цитирует ли он какой-нибудь сборник старинных сонетов, он спешит указать, что пользуется наилучшим, наиполнейшим изданием, идет ли дело о какой-нибудь книге, из которой почерпнуто сведение, читателю тотчас же внушается, что книга редчайшая, изданная всего в 75 экземплярах, и читатель, конечно, приглашается оценить по достоинству критика, знакомого с такими библиографическими редкостями. Рассказывая о своих поездках по родине Леонардо, г. Волынский не упускает случая упомянуть, что его сопровождали ‘видные’ граждане города Винчи и оживлялись от тонких ‘реплик’ русского критика на их замечания о Леонардо. Списки пособий в конце каждой статьи, подробные приложения и т. д. рассчитаны, очевидно, тоже на запугивание читателя ученостью, так же как и длиннейшие описания ценнейших рукописей Леонардо, причем подробнейшим образом описывается внешность изданий, особенности пагинации, шмуцтитулы с посвящениями, история недостающих листков разных манускриптов и т. д.
Если читатель, однако, не поддастся гипнозу внешней, свежеприобретенной, эрудиции г. Волынского и вникнет в сущность его исследований, то он скоро убедится, что из всех качеств идеального критика автор статей о Леонардо обладает преимущественно одним — большим терпением. В самом деле, требуется большое терпение, чтобы с воодушевлением распространяться о фактах, уже установленных критикой, и приводить доказательства в пользу того, что уже никем не оспаривается. Так, напр[имер], г. Волынский очень горячо и пространно доказывает, что ‘Академии Леонардо да Винчи’ в Милане не было, этот установленный Уциэлли факт давно всеми признан, Сэайль упоминает о нем в двух словах и все ссылки на Ломаццо и Луку Пачиолли излишние, устарелые доводы. Очень большое значение г. Волынский придает своим разъяснениям о том, что имя миланского герцога Людовика Моро происходит от названия шелковичного дерева. И это открытие, несмотря на то, что г. Волынский en a la bouche toute pleine [737], как говорят французы, очень уже давно сделано, и Вальтер Пэтер в упомянутом выше очерке говорит вскользь, как о вещи, слишком хорошо известной, о Людовике, ‘избравшем своей эмблемой шелковичное дерево’. Таких примеров множество в очерках г. Волынского. К нему, более чем к кому-либо, применимы слова Леонардо (г. Волынский их сам приводит, только по другому поводу) из ‘Трактата о живописи’: ‘Где крик, там нет истинного знания’ [738]. Трудно себе представить более крикливые статьи, более показной эрудиции, чем в этих статьях о Леонардо.
Если от внешних приемов г. Волынского перейти к внутреннему содержанию его очерков, то окажется нечто совершенно неожиданное. Весь арсенал своих новоприобретенных сведений критик направляет не на изучение Леонардо да Винчи, а на развенчивание в его лице какого-то ‘сухого демонического поветрия’, охватившего будто бы теперешнее поколение. Г. Волынский двояко относится к этому ‘поветрию’. В ‘Поисках’ одно из действующих лиц — идеалист-юноша увлечен им, другое — старый энтузиаст спасает своего любимца от пагубного влияния новой болезни духа — культа демонической красоты. Идейное увлечение юноши связано с любовью к женщине, воплощающей в себе двойственную загадочность ‘нового демонизма’. Юноша сам по себе идеальный, сильный, с высокой душой, он — жертва своего увлечения — и все старания старика направлены на то, чтобы показать недостойность этой женщины. Прямой путь к излечению юноши — намеренное, упрямое разрушение Леонардо да Винчи и всех созданных им образцов красоты, от Джоконды до Богоматери из Луврского музея. Каждая из картин Леонардо является предлогом казнить Цирцею, совратившую восторженного юношу, и если говорится о Джоконде и её ‘скрытых болезнях’, о ‘щекотливой улыбке’ Леды, ‘о духовном разложении без внутренней красоты и т. д.’, то имеется в виду влияние на юношу, принявшего за святыню зловредное, ‘фатальное’ явление жизни. Но как бы ни была печальна душевная драма близорукого юноши, странно, что она служит исходным пунктом для суждений о Леонардо. Весь интерес изысканий исчезает, когда читатель ясно видит в них предлог для обсуждения какого-то частного психологического столкновения, не имеющего отношения к искусству. Г. Волынский ополчается против Леонардо, против его ‘предательской психологии’, называет его ‘гениальнозлокачественным представителем Ренессанса’, говорит о ‘двоедушных настроениях, неуверенной мысли, воровских ощущениях’ его женских лиц, о ‘раздвоенности композиции, отсутствии цельности и поэзии’, о том, что Леонардо ‘виртуоз, фокусник без религиозного содержания’, о его глубокой болезненности, о том, что он ‘хищный гений’ и т. д., и весь этот поход против двойственности и демонизма во имя цельного, христианского искусства оказывается по существу далеким от самого Леонардо и его творчества. Есть какие-то внутренние связи между современными настроениями и далеким Ренессансом, но весьма странно и печально, если на основании этого делать выводы от нашей действительности к событиям прошлого. А этой узкой нарочитостью и тенденциозностью полна каждая страница очерков Волынского.
После этих громких суетливых статей особенно отрадно обратиться к серьезному труду Сэайля, и русские читатели, желающие познакомиться с личностью Леонардо и его творчеством, а также с его научными работами, найдут много весьма полезных указаний в книге Сэайля. Самое описание картин у него наименее удачно, но есть так много прекрасных классических описаний картин Леонардо, что в новых почти уже нет надобности. Неужели следует вторично описывать ‘Тайную вечерю’ после Гете или Джоконду после Вальтера Пэтера, не говоря уже о многих прекрасных страницах у Т. Готье, Тэна и других? Г. Волынский умножает описание в своих очерках, но, как мы видели, делает это с посторонней искусству целью. У Сэайля никаких полускрытых побочных целей незаметно, и за это преимущество читатель охотно простит ему сжатость описательной части, тем более что она соединяется с полнотой исторических и биографических данных.
737 {1*} Только и твердит о нем (фр.).
738 {2*} Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения. М., 1955, с. 9: ‘Поистине всегда там, где недостает разумных доводов, там их заменяет крик, чего не случается с вещами достоверными. Вот почему мы считаем, что там, где кричат, там истинной науки нет’.