В.В. Розанов
В.В. Розанов
Г-жа Лухманова о проституции
Г-жа Лухманова о проституции
Г-жа Лухманова о проституции, Розанов Василий Васильевич, Год: 1903
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Чтение в Соляном Городке г-жи Лухмановой о проституции 11-го октября собрало такое множество слушателей, что было трудно сидеть, нечем дышать. Публика, главным образом из слушателей и слушательниц высших учебных заведений, едва ли, в мужской своей половине, не знала предмета практически гораздо лучше, нежели лекторша, по словам ее, ‘не знавшая ни одной проститутки, продолжающей свое ремесло’. Почти невозможно усомниться, что чтение женщиной света о делах полусвета и даже кромешной тьмы и вызвало остротою своего сочетания такое собрание слушающей публики: ну что всем этим усатым молодым людям, хороших мускулов и румяных щек, до ‘сокращения проституции’ — патетической темы патетической чтицы? Что им Гекуба?.. Для г-жи Лухмановой проституция есть литературная тема, одна из многих, и ее в отношении этой темы нельзя поставить наряду с глубокой филантропкой наших дней, петербургской женщиной-врачем г-жею Покровской, которая уже много лет с умом и самоотвержением, и, явно глубоко страдая, работает над ужасным этим вопросом. Та уже не скажет о себе щепетильно: ‘Я не была знакома ни с одной работающей проституткой’. Та знала их тысячи и слышала их рассказы.
Чтение г-жи Лухмановой, кончившееся ‘призывом’ к обществу, в содержании своем представляло компиляцию из разных книжек о данном вопросе и из ‘своих размышлений’ по поводу разных газетных сообщений. Она повторила ходячие ошибки о проституции: например, что так называемая ‘священная проституция’ древности была предшественницею нашей. Это только по безграмотности можно утверждать слияние подобных явлений: нет сомнения, что беспорядочные, никак не урегулированные, вовсе не имевшие ни закона о себе, ни правила для себя половые отношения составляли изначальную в истории форму отношения мужчины и женщины, всех, мужчин ко всем женщинам. Теперь, когда из этой формы, если угодно ‘проституционной’, стала выделяться ‘священная проституция’, какая, напр., была в Вавилоне около храма Милитты, — то это было то же явление, как если бы в наши дни совершился у кого-нибудь переход от светской связи ‘внебрачного’ сожительства — к форме повенчанного, религиозного, церковного брака. Таким образом, ‘священная проституция’ не была предшественницею нашей, а явлением совершенно ей обратным. Она была первою в истории зарею теперешнего религиозного брака, в отличие его от гражданского. Напротив, гражданский брак, если с ним не соединять религиозного чувства, отношения полов, представляет собою возврат к до-религиозной, доисторической физиологической форме… отношения ли полов, проституции ли. Проституция как теперешний наличный факт, т.е. как страдание, боль, как соединение нужды и полового заработка, где пол для женщины играет роль ‘швейной машины’ для работницы, а женщина и толпы женщин, их честь и достоинство являются в очах общества, государства и нации чем-то вроде ‘разрешенной продажи питей’, чуть не с выдачей на это казенного патента, — такое явление в древности и на Востоке никогда не существовало. Продолжаем о лекции г-жи Лухмановой. Повторив ходячие исторические ошибки, она обратилась к картине современности. Чтение ее и в этой части было вполне литературным, но и вполне неделовым: она не привела в связь явление проституции: 1) с положением и строем европейской семьи, 2) с безработицей, и особенно женскою безработицей. Через это совершенно неизвестно откуда явилось: 1) такое множество мужчин, нуждающихся в проституции или ищущих в ней удовольствия, и 2) такое количество женщин, предлагающих себя проституционно, т.е. без любви, невольно, первоначально по чувственному влечению (‘падения’), а позднее — по необходимости. Самая идея и кличка ‘падение’, ‘падшая’ — и образует первую фазу ‘проститутки’. Не будь этой клички, уничтожься эта идея, — из 100 ‘потерявших себя’ девушек 99 вновь ‘нашли’ бы себя. Далее, самые ‘падения’ обусловлены тем очень простым фактом, что решительно никакой мужчина, между прочим, и из слушателей г-жи Лухмановой, не имеет ни малейшего побуждения, никакого физического или нравственно смущающего мотива задерживать половую свою жизнь хотя бы на один месяц, таким образом, вся мужская половина рода человеческого, так сказать, ‘дышит’, пульсирует половою жизнью — и это факт, не подлежащий ни переменам, ни ограничению (говорим о факте, устраняя реторику). Между тем, число старых дев растет в стране, в нации, с грозною быстротою. Каждая старая девушка и образует собою, просто выходом из стана брачных, приблизительно 1/10 (я думаю — 1/3, но не решаюсь это сказать) полной проститутки. А десять старых дев образуют рядом с собою, как свою заместительницу, цельную проститутку: последнюю и следует определять, как коллективную жену нескольких, приблизительно хоть десяти мужчин, если предположить, что ее супружеское функционирование удесятерено напряженнее, чем нормальное нормальной женщины. Несчастная делается уродцем, больною: как изнуренный рабочий около десяти тунеядцев. Таким образом, и здесь мы приходим к выводу, что нормировка брака в стране, способствовавшая образованию огромного контингента старых девушек, есть коренной родитель проституции в стране. Ни у евреев, ни у мусульман, заметим, домов терпимости не образуется, а ‘проститутка’ если и выходит из них, то лишь по исключительному несчастию и для пользования христиан. Вероятно, никогда никто не видал ‘правоверного’ татарина или еврея входящим в дом терпимости. Это — наше богатство.
Г-жа Лухманова даже не упомянула об этих, так сказать, метафизических, т.е. вечных и необозримых составных элементах проституции. Вопросы труда и семьи — они даже не были упомянуты в ее чтении. Все сводилось к тому, что ‘нравы развращены и они могут быть лучше’, все свелось к устроению ‘домов трудолюбия’ и разных видов приютов. Занятие довольно бесплодное и разговоры довольно праздные. Уничтожьте спрос — и уничтожится предложение, а как существует вечный голод пола, то устройте, чтобы он был насыщен не проституционно, и тогда проституция исчезнет. Все опять сводится к нормировке брака, которая у нас принадлежит специальному сословию, со вкусом к ‘безбрачию’… Здесь и корень всего. Говорят: ‘безнравственность’… Но позвольте, отчего же, наконец, редкий порядочный человек позволит себе украсть, никакой крестьянин не ‘сворует’ у соседа, а писатель, мужик, старец, юноша пойдет в дом терпимости? Да оттого, что это честь его не марает, достоинства его не унижает, по самочувствию его и всего окружающего общества. Но отчего? Отчего?! Ведь это — безнравственно!! А мне кажется, что есть слово ‘безнравственность’ в отношении к этому, а чувства безнравственности к этому — нет! Оно бессильно! Не зарождено ни у кого!! Да отчего? Что за тайна? Да ведь все сознают хорошо, что воздержание от ‘этого’ так же неестественно в человеке, как удержание в себе дыхания или сердцебиения, а удовлетворения ‘этому’ нет никакого (в данных, личных условиях), кроме того мутного. Кто же на походе упрекает себя в том, что он пьет воду не из стакана, а в выемке из-под копыта лошади, пьет из болота, откуда попало пьет. Никто этого не стыдится, никто этого безнравственным не считает. Так и в вопросе о проституции. Но, скажут: ‘Это такая святая область! Особенная!! Разве тут можно как-нибудь и что-нибудь?!’. Отвечу на это: ‘Святая, так и позаботились бы, а вы все считали ее грешной, дурной, зажимали от нее нос, и так же мало приложили старания к ее благоустройству, как не прилагали старания к благоустройству игры фальшивыми картами или к регулированию трактирного дебоша. Только отмахивались и плевались: и в результате повис на вашей шее этот камень, которого теперь не снять. Всякий решительно мужчина, пользующийся проституткою, пользуется ею по строжайшему вашему же рецепту: 1) он берет у нее то, что в ней не ценно, что у нее есть грязь, минус в ее бытии, чего же вам жалко?! и 2) берет ее для того у себя, что считает в себе грязным, нечистым, ничтожным, неценным, минусом. Чего же дивиться, что сложение минуса и минуса дало огромную отрицательную величину, что и получилось ‘распивочно и на вынос’ пола, и даже с казенной монополией, если принять во внимание принудительное навязывание казенного ‘желтого билета’. Непонятно, о чем хлопочет г-жа Лухманова, о чем хлопочут гг. филантропы. Только проваливается то, чему провалиться все желают: раны ‘французской болезни’ отнимают то же у человека, что и нож последователей Кондратия Селиванова. А если бытовые картинки при этом нехороши выходят: так в картинах ли дело? По волосам нечего плакать, когда сняли голову.
В планах-то о нравственности и лежит корень проституции. Каждая слезинка о ‘VII заповеди’, как капелька серной кислоты, падает и растравляет, расслабляет, понижает во всеобщем воззрении кусочек в нас пола. ‘Да это — как швейная машина, не больше ему цена’, — думает безграмотная девушка, мещанка, прислуга, — и перестает пугаться работы и прожития за этот счет. ‘Это — нечистота и грязь, свиное во мне: понесу его в место нечистое, грязное, свиное’, — решает студент, беря фуражку и накидывая пальто. И все ‘гонят свинью в хлев’, — личность, общество. И не догадываются, что в основе ‘хлева’ лежит идея ‘свиньи’, которую усердно все в себе, в других поддерживают.
Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. No 12. С. 123-127.