Анатоль Франс.
Г-н Пижоно
Анатоль Франс.
Г-н Пижоно
Анни Морган.
———————————————————-
Г-н Пижоно, Франс Анатоль, Год: 1889
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Всю мою жизнь, как известно, я посвятил изучению египетской археологии. Я оказался бы неблагодарным перед отечеством, наукой и перед самим собой, если бы пожалел о том, что с юных дней был призван на этот путь, по которому следую с честью вот уже сорок лет. Труды мои не были бесплодны. Не хвастаясь, могу сказать, что мои ‘Записки о ручке египетского зеркала, находящегося в луврском музее’, до сих пор еще могут быть полезны для справок, хотя ими я дебютировал в науке. Что касается моего довольно объемистого труда, который я позднее посвятил одной из бронзовых гирь, найденных в 1851 году при раскопках Серапеума, то мне не подобает думать о нем дурно, так как он открыл мне. двери академии.
Поощренный лестным приемом, который встретили мои научные изыскания в этом направлении у некоторых моих новых коллег, я чуть было не поддался искушению заключить в одно сочинение описания всех мер и весов, употреблявшихся в Александрии при Птолемее Авлете (80 — 52 г. до Р. X.). Но вскоре я понял, что такая обширная тема не может быть предметом исследования истинного ученого, что строгая наука не может взять на себя такой труд без опасения скомпрометировать себя всевозможными рискованными попытками. Я понял, что, изучая несколько предметов сразу, я удалился бы от основных принципов археологии. И если я каюсь теперь в моем заблуждении, если каюсь в том непостижимом увлечении, которое внушило мне мысль о невозможном, то я делаю это в интересах молодых людей, которые на моем примере научатся побеждать самого коварного врага нашего — воображение. Ученый, не сумевший победить его в себе, навсегда потерян для науки. И до сих пор еще я содрогаюсь при одной мысли о той бездне, в которую мог завлечь меня мой дерзкий ум. Я был на волосок от того, что называется историей. Какое падение! Я чуть было не опустился до искусства. Ведь история ость не что иное, как искусство или, самое’ большее, ложная наука. Теперь известно всем, что историки предшествовали археологам, как астрологи предшествовали астрономам, алхимики — химикам, обезьяна — человеку. Слава Богу, я отделался только страхом. Спешу сказать, что, приступая к моему третьему труду, я уже не был так неблагоразумен. Сочинение это носило следующее название: ‘Об одежде египетской женщины в эпоху средней империи, по неизданному рисунку’. Изучая предмет, я строго следил за тем, чтобы не сбиться с истинного пути. Я не сделал ни одного обобщения. Я остерегался тех соображений, сближений, взглядов, какими некоторые из моих коллег портят изложения прекраснейших открытий. Зачем понадобилось, чтобы это совершенно здравое сочинение постигла такая странная судьба? Благодаря какому злому року стало оно причиной ужаснейших заблуждений моего ума? Но я должен быть последовательным и не забегать вперед. Мое сочинение было назначено к чтению в публичном собрании академии. Честь тем более высокая, что она редко выпадает на долю произведений такого рода.
Эти собрания очень охотно посещает великосветская публика в продолжение уже нескольких лет.
В тот день, когда я читал, зала была полна избранным обществом. Было много женщин. На хорах мелькали красивые лица и элегантные туалеты. Меня слушали почтительно. Не было тех необдуманных и шумных выражений чувств, которые обыкновенно прерывают литературные чтения. Нет, — поведение публики было более соответствующим характеру сочинения, которое ей предлагалось. Она вела себя серьезно и с достоинством.
Как бы для того, чтобы лучше оттенить мысли, я делал паузы между фразами, и поэтому у меня было достаточно времени, чтобы внимательно осмотреть поверх очков всю залу. Могу сказать, что я не заметил ни одной улыбки. Напротив, самые молодые лица приняли строгое выражение Казалось, что под моим влиянием, как по волшебству, умы эти делались более зрелыми. Во время чтения то там, то здесь юноши что-то шептали на ухо своим соседкам. Без сомнения, они говорили о каких-нибудь специальных вопросах, затронутых в моем сочинении.
Больше того! Красивая особа 22—24 лет, сидевшая в левом углу северных хор, слушала с особенным вниманием и записывала. ее лицо отличалось необыкновенно тонкими чертами и замечательной подвижностью. Внимательность, с какою она слушала меня, увеличивала прелесть ее странного лица. Она была не одна. Высокий и плотный мужчина с длинными черными волосами и с завитой бородой, какую носили ассирийские цари, стоял около нее и время от времени говорил ей что-то вполголоса. Мое внимание, обращенное вначале на всю мою аудиторию, мало-помалу сосредоточилось на этой молодой женщине. Признаюсь, она внушала мне интерес, который некоторые из моих коллег нашли бы недостойным такого ученого, как я, но я утверждаю, что они не были бы равнодушнее меня, если бы с ними случилось что-нибудь подобное. По мере того, как я говорил, она записывала в памятную книжку. Было очевидно, что чтение мое вызывало в ней разнообразные чувства: то удовольствие, то радость, то удивление и беспокойство. Я смотрел на нее с возрастающим любопытством. Ах, если бы в тот вечер я не смотрел ни на кого, кроме нее!
Я кончал, мне оставалось прочесть самое большее двадцать пять—тридцать страниц, когда глаза мои встретились с глазами человека с ассирийской бородой. Не могу объяснить того, что произошло тогда, так как сам этого не понимаю. Знаю только, что взгляд этого человека поверг меня в какое-то необъяснимое волнение. На меня смотрели неподвижные зеленоватые зрачки. Я не мог отвести от них глаз. Я онемел и остался с поднятой кверху головой. Видя, что я замолчал, мне начали аплодировать. Когда тишина была восстановлена, я хотел снова начать чтение, но, несмотря на все мои усилия, я не мог оторвать глаз от этих двух живых огоньков, к которым они были прикованы какой-то таинственной силой. Но мало этого. По какой-то еще более непонятной причине, вопреки обычаям всей моей жизни, я начал импровизировать. Один Бог знает, насколько эта импровизация была непроизвольна! Повинуясь внешней, неведомой и непреодолимой силе, я с изяществом и жаром философствовал по поводу одежды женщины в разные века. Я обобщал, поэтизировал и говорил даже — да простит мне Бог — о вечной женственности и о желании, витающем наподобие дуновения ветра вокруг ароматных тканей, которыми женщины умеют украшать себя.
Человек с ассирийской бородой не сводил с меня пристального взгляда. Я говорил. Наконец, он опустил глаза, и я сразу замолчал. Мне тяжело говорить о том, что эта часть моей лекции была покрыта восторженными аплодисментами, хотя она была так же чужда моему личному настроению, как и противна духу науки. Молодая женщина с северных хор аплодировала и улыбалась.
Меня сменил член французской академии, видимо недовольный тем, что ему пришлось читать после меня. Его опасения были преувеличены. То, что он читал, было прослушано довольно терпеливо. Мне же показалось, что он читал стихи.
Заседание окончилось, и я покинул залу вместе с несколькими моими сотоварищами, которые возобновили свои поздравления — вполне искренние, я думаю.
Остановившись на некоторое время на набережной около львов Крезо, чтобы обменяться несколькими рукопожатиями, я увидел человека с ассирийской бородой и его прекрасную спутницу. Они садились в карету. Случайно в это время рядом со мной стоял один красноречивый философ, как говорили, равно сведущий в светском обращении, как и в космических теориях. Молодая женщина, высунув из окна кареты свою изящную головку и протянув маленькую ручку, назвала его по имени с легким английским акцентом
— Дорогой, вы забыли меня, это нехорошо.
Когда карета удалилась, я спросил у моего знаменитого собрата, кто эта прелестная особа и ее спутник.
— Как! — ответил он, — вы не знаете мисс Морган и ее доктора Дауда, который лечит все болезни магнетизмом, гипнотизмом и внушением? Ани Морган — дочь самого богатого купца в Чикаго. Два года тому назад она приехала в Париж со своей матерью. У нее превосходный особняк, специально для нее выстроенный на улице Императрицы. Это очень образованная и замечательно умная особа.
— О, я не удивляюсь, — сказал я, — я уже имею некоторое основание предположить в этой американке серьезный ум.
Мой знаменитый собрат улыбнулся, пожимая мне руку.
Я добрался пешком до улицы Сен-Жака, где живу уже тридцать лет в скромной квартирке, из окон которой я могу любоваться верхушками деревьев Люксембургского сада. Я принялся за работу.
Я усердно работал целых три дня. Передо мной на столе стояла статуэтка богини Пахт с кошачьей головой. На этом маленьком монументе имеется надпись, которую так плохо понял г-н Гребо. На тему этой надписи я готовил лекцию с пояснениями. Приключение в академии произвело на меня менее сильное впечатление, чем можно было бы ожидать. Я не слишком был потрясен им. Сказать по правде, я даже немного забыл о нем. И только благодаря новым обстоятельствам воспоминание о нем снова ожило.
Таким образом мне ничто не мешало кончить мою лекцию в эти три дня. Я отрывался лишь для того, чтобы прочесть газеты, наполненные похвальными отзывами обо мне.
Газеты, наименее интересующиеся наукой, с похвалой отзывались о ‘ прекрасном отрывке’, которым оканчивались мои записки. ‘Это — откровение, — говорилось в них. — ‘Господин Пижоно приготовил нам приятный сюрприз. Не знаю, зачем я рассказываю о подобных пустяках, ведь я совершенно равнодушен к тому, что обо мне говорят в печати.
Итак, я сидел, запершись в своем кабинете уже три дня, как вдруг звонок заставил меня вздрогнуть. В манере звонить было что-то властное, своенравное и незнакомое, что взволновало меня, и с неподдельной тревогой я сам пошел отворить дверь. Кого же я увидел на площадке лестницы! Молодую американку, бывшую когда-то такой внимательной к чтению моих записок, мисс Морган, явившуюся самолично.
— Господин Пижоно?
— Это я самый.
— Я вас отлично узнала, хотя вы уже не в том прекрасном одеянии с зелеными пальмами. Но, пожалуйста, не вздумайте надевать его для меня. В халате вы нравитесь мне еще больше.
Я. провел ее в кабинет. Она бросила любопытный взгляд на папирусы, оттиски, отпечатки и всевозможные рисунки, которыми были до потолка увешаны стены моего кабинета, потом молча смотрела некоторое время на богиню Пахт.
— Она прелестна, — сказала она, наконец.
— Вы говорите об этой статуэтке, сударыня? Она действительно представляет довольно интересную эпиграфическую особенность. Не могу ли я узнать, чему я обязан честью видеть вас у себя?
— О, я презираю эпиграфические особенности, — отвечала она. — У ней такая замечательно изящная мордочка. Вы не сомневаетесь в том, что это была настоящая богиня, не правда ли, господин Пижоно?
Я стал защищаться от этого оскорбительного подозрения.
— Такая вера называется фетишизмом, — сказал я.
Она с удивлением посмотрела на меня своими большими зелеными глазами.
— А, так вы не фетишист. Я не думала, что можно быть археологом и не быть фетишистом. Как может вас интересовать Пахт, если вы не верите, что она богиня? Но оставим это. Я пришла к вам, господин Пижоно, по одному очень важному делу.
— Очень важному?
— Да. По поводу костюма. Посмотрите на меня.
— С удовольствием.
— Не находите ли вы, что в моем профиле есть что-то свойственное племени кушитов?
Я не знал, что сказать. Такая беседа была слишком необычна для меня. Она продолжала:
— О, это неудивительно. Я помню себя египтянкой. А вы, господин Пижоно, были египтянином? Вы не помните? Странно. Но вы не сомневаетесь, по крайней мере, в том, что мы переживаем целый ряд последовательных воплощений?
— Я не знаю.
— Вы удивляете меня, господин Пижоно?
— Но могу ли я узнать, чему я обязан честью?
— Ах, да, я вам еще не сказала, что я пришла просить вас помочь мне сделать египетский костюм для костюмированного бала у графини N***. У меня должен быть костюм строго выдержанный и изумительно красивый. Я уже много работала над ним, господин Пижоно. Я призывала на помощь мои воспоминания, потому что я ведь отлично помню себя живущей в Фивах шесть тысяч лет тому назад. Я выписала рисунки из Лондона, Булака и Нью-Йорка.
— Это вернее.
— Нет! Нет ничего вернее внутреннего откровения! Я изучала египетский музей в Лувре. Там множество восхитительных вещей. Тонкие и чистые формы, строгое изящество профилей, женщины, похожие на цветы, и прямые и гибкие в одно и то же время. Там я видела бога Бэсса, похожего на Сарсэ. Боже! Как это все красиво!
— Сударыня, я до сих пор не знаю еще…
— Но это не все. Я была на вашей лекции об одежде египетской женщины в эпоху средней империи и сделала выписки. Ваша лекция была немного трудна, но я упорно разбиралась в ней. На основании всех этих документов я придумала костюм, но он еще не совсем удовлетворяет меня. Я хочу просить вас исправить его. Дорогой, приходите ко мне завтра. Сделайте это из любви к Египту. Это решено. До завтра! Я спешу. Меня ждет мама в карете.
Говоря эти последние слова, она уже уходила, я пошел за ней. Когда я дошел до передней, она уже спустилась с лестницы, и оттуда слышался ее тонкий голосок:
— До завтра! Улица Буа-де-Булонь, около виллы Саид.
‘Не пойду я к этой сумасшедшей’ — подумал я.
На следующий день, в четыре часа, я звонил у двери ее дома. Лакей ввел меня в залу со стеклянным потолком, загроможденную картинами, мраморными и бронзовыми статуями. Тут были портшезы, покрытые лаком Мартэна, украшенные фарфором, перуанские мумии, двенадцать манекенов мужчин и лошадей в доспехах, среди которых выделялся огромным ростом польский рыцарь с белыми крыльями за плечами и французский рыцарь в турнирном одеянии. На его шлеме была изображена голова женщины в прическе XIV столетия, с нарумяненным лицом и под вуалью. Целый лес пальм, растущих в кадках, украшал залу, в центре которой восседал гигантский золотой Будда. У ног божества читала библию старая женщина, одетая нищенски. Я еще не успел опомниться от всех этих чудес, когда мисс Морган, подняв тяжелую пурпуровую портьеру, предстала предо мной в белом пеньюаре, отделанном лебяжьим пухом. Она приблизилась ко мне. Впереди нее шли две большие датские собаки с длинными мордами.
— Я была уверена в том, что вы придете, господин Пижоно.
— Как отказать такой очаровательной особе? — пробормотал я.
— О, мне ни в чем не могут отказать совсем не потому, что я красива. Я знаю секрет, с помощью которого я заставляю повиноваться мне.
Потом она указала мне на старую женщину, читавшую библию, и сказала:
— Это — мама, не обращайте внимания. Я вас не представляю ей. Если бы вы заговорили с ней, она не могла бы ответить вам: она принадлежит к одной религиозной секте, запрещающей праздные слова. Это самая новая секта. Последователи ее одеваются в рубища и едят из деревянной чашки. Маме очень нравятся эти правила. Впрочем, я позвала вас не затем, чтобы говорить о маме. Я надену сейчас мой египетский костюм. Это недолго. А вы пока посмотрите вот эти вещицы.
И она усадила меня перед шкафом, в котором находилась мумия, несколько статуэток, относящихся к эпохе средней империи, несколько скарабеев и отрывки превосходного погребального требника.
Оставшись один, я стал изучать этот папирус. Он особенно интересовал меня потому, что он был помечен подписью, которую я раньше прочел на одной печати. Это было имя писца при царе Сети I. Я тотчас же принялся восстановлять некоторые интересные особенности этого документа. Не могу точно определить, сколько я просидел, погрузившись в это занятие. Но вдруг я инстинктивно почувствовал, что позади меня кто-то стоит. Я обернулся и увидел очаровательную женщину. Голову ее украшал золотой ястреб, узкая белая одежда позволяла любоваться юностью ее очаровательного и целомудренного стана. Поверх этой одежды спадала симметричными складками легкая розовая туника, схваченная в талии поясом из драгоценных камней. Голые руки и ноги украшены кольцами.
Мисс Морган стояла предо мной, склонив голову на правое плечо. Эта иератическая поза придавала ее чарующей красоте что-то божественное.
— Неужели это вы, мисс Морган?
— Если только не сама Неферу-Ра. Знаете, у Леконт де-Лиля, Красота солнца?..
‘Voici qu’elle languit sur son lit virginal,
Trè,s pale, enveloppee avec de fines toiles’ *).
*) Вот она лежит томная на своем девственном ложе, бледная, облеченная в тонкие ткани.
Нет, вы не знаете! Вы не знаете стихов. А как прекрасны стихи!.. Теперь за дело!
Овладев собой, я сделал несколько замечаний этой очаровательной особе по поводу ее восхитительного костюма. Я решился спорить против некоторых деталей, грешащих против археологической точности. Я предложили нить некоторые камни в перстнях другими, более подходящими к употреблявшимся в эпоху средней империи. Наконец, я решительно восстал против эмалевой застежки, которая являлась гнусным анахронизмом. Мы решили заменить ее плоской бляхой из драгоценных камней, оправленных в золото. Она покорно слушала меня и до того была довольна моими советами, что стала просить меня остаться обедать. Я сослался на регулярность моих привычек и на строгость моего ре* жима и откланялся.
Я был уже в передней, когда она крикнула мне:
— Как вы думаете, ведь мой костюм будет самый лучший? Пожалуй, все дамы разозлятся на меня на балу у графини , N***
Я был неприятно поражен этими словами, но, обернувшись, я увидел ее опять и снова почувствовал себя во власти ее чар.
Она снова позвала меня:
— Господин Пижоно, вы такой милый. Напишите для меня сказочку, и я вас очень буду любить за это,
— Я не умею, — ответил я.
Она пожала своими прекрасными плечами.
— Какой же толк от науки, если с помощью ее нельзя научиться сочинять сказки? Вы должны сочинить для меня сказку, господин Пижоно.
Считая бесполезным повторять мой решительный отказ, я ушел, не сказав ничего в ответ.
У двери я встретил доктора Дауда, того самого человека с ассирийской бородой, который так непонятно взволновал меня своим взглядом в зале академии. Он произвел на меня впечатление очень вульгарного человека, и встреча с ним была мне тяжела.
Бал у графини N*** состоялся через две недели после моего визита. Я не был удивлен, когда прочел в газетах, что прекрасная мисс Морган произвела сенсацию своим костюмом Неферу-Ра.
До конца 1886 года я не слыхал больше ничего о ней. Но в первый же день нового года, когда я писал в своем кабинете, лакей принес мне письмо и корзинку.
— От мисс Морган, — сказал он мне и ушел.
Корзинка осталась на столе, и оттуда послышалось мяуканье. Я раскрыл корзинку, и из нее выскочила маленькая серая кошка.
Эта кошка не принадлежала к ангорской породе. Она была из породы, встречающейся на Востоке, более гибкая, чем наши кошки, и, сколько я могу судить, очень похожая на тех своих родственниц, которых в большом количестве находят в подземельях Фив в виде мумий, заключенных в толстые повязки. Она встряхнулась, посмотрела вокруг себя, потянулась и, мурлыча, стала тереться о богиню Пахт, которая стояла на столе, красуясь своим безупречным станом и острой мордочкой. Несмотря на короткую шерсть и темный цвет, она была прелестна. Она казалась умной и совсем не дикой. Я не мог постигнуть смысла этого странного подарка. Письмо мисс Морган мало просветило меня в этом отношении. Вот что было там написано:
‘Дорогой мой, посылаю вам кошечку, которую привез из Египта доктор Дауд и которую я очень люблю. Обращайтесь с ней получше из любви ко мне. Бодлер — величайший французский поэт после Стефана Малларме — сказал:
‘Les amoureux fervents et les savants austè,res
Aiment également, dans leur mUre saison,
Les chats puissants et doux, orgueil de la maison,
Qui comme eux sout frileux et comme eux sedentaires*).
Кажется, не не нужно напоминать вам, что вы должны сочинить для меня сказку. Вы принесете ее мне на Крещенье. Мы пообедаем вместе.
P. S. Вашу кошку зовут Пору’.
*) Пылкие влюбленные и суровые ученые одинаково в зрелом возрасте любят кошек, сильных и ласковых — гордость дома, — которые так же зябки и так же любят домашний очаг, как они.
Я прочел это письмо и посмотрел на Пору. Она стояла на задних лапках и лизала черную мордочку Пахт, своей божественной сестры. Она посмотрела на меня, и я должен сказать, что из нас двоих менее удивлена была она.
‘Что это значит?’ — спрашивал я себя мысленно. Но скоро я отказался понять что-нибудь. Какое мне дело искать смысл в дурачествах какой-то помешанной? За работу! Что касается этого маленького животного, то моя экономка, мадам Маглуар, позаботится о нем. Я снова погрузился в свою работу по хронологии, которая тем более занимала меня, что в ней я немножко пробирал моего знаменитого сотоварища Масперо. Пору не сходила с моего стола. Усевшись и насторожив уши, она следила за моей работой. Удивительная вещь, в этот день я не написал ничего дельного. Мысли путались в голове, мне приходили на ум отрывки песен и детских сказок. Ложась спать, я испытывал недовольство собою. На следующий день Пору опять сидела на столе и умывалась. В этот день я также плохо работал. Я и Пору смотрели друг на друга и в этом занятии провели большую часть времени. Так было и завтра и послезавтра, словом, всю неделю. Я должен был бы очень огорчиться этим, но, признаюсь, мало-помалу я стал переносить этот недуг терпеливо и даже весело. Есть что-то ужасающее в той быстроте, с какою развращается честный человек. 6-го января я проснулся в радостном настроении и быстро направился к столу, где по своему обыкновению уже сидела кошка. Я взял красивую тетрадь из белой бумаги, обмакнул перо в чернила и под взглядом моего нового друга крупными буквами написал: Неприятные приключения кривого носильщика. Потом, не отводя глаз от глаз Пору, я стал писать с поразительной быстротой и писал целый день рассказ о приключениях таких чудесных, таких забавных и разнообразных, что сам я забавлялся, читая их. Мой кривой носильщик перепутывал все вещи, которые он должен был переносить, и делал удивительно комичные промахи. Влюбленные, находясь в трагическом положении, получают от него неожиданную помощь, и он даже не подозревает об этом. Он переносил шкафы, в которых были спрятаны мужчины. И эти последние, водворенные на новое место, пугали старых женщин. Как анализировать эту веселую сказку? Двадцать раз я разражался смехом, когда писал ее. Если Пору не смеялась, то ее степенный вид был забавнее самых смешных гримас. Было семь часов вечера, когда я окончил эту приятную работу. Целый час уже комната освещалась лишь фосфорическим светом глаз Пору. Я писал в темноте так же легко, как и при свете хорошей лампы. Кончив сказку, я стал одеваться. Я надел черный фрак и белый галстук и, простившись с Пору, быстро спустился с лестницы и ринулся на улицу. Пройдя не более двадцати шагов, я почувствовал, что кто-то трогает меня за рукав.
— Куда вы так бежите, дядюшка, как лунатик?
Это был мой племянник Марсель, честный и умный молодой человек, занимающийся в Сальпетриере. Ему предсказывают успех в медицине… И, действительно, его можно было бы считать здравомыслящим человеком, если бы он меньше доверял своему капризному воображению.
— Да вот несу сказку, которую я сочинил для мисс Морган.
— Как! Вы сочиняете сказки и знаете мисс Морган? Она очень красива. Может быть, вы знаете и доктора Дауда, который всюду ее сопровождает?
— Это лекаришка, шарлатан!
— Без сомнения, дядюшка, но он необыкновенный экспериментатор. Ни Бернгейм, ни Льежуа, ни даже сам Шарко не могли вызвать таких явлений, какие он производит совершенно легко. Он гипнотизирует и внушает без прикосновения, без непосредственного воздействия, а с помощью животного. Он пользуется обыкновенно кошками с короткой шерстью. Он действует так: он внушает известный поступок кошке, потом посылает животное в корзинке тому, на кого он хочет влиять. Животное передает полученное им внушение, и пациент, под влиянием животного, исполняет все, что приказал этот лекарь.
— В самом деле?
— В самом деле, дядюшка.
— А какое же участие принимает мисс Морган в этих великолепных экспериментах?
— . Мисс Морган, дядюшка, заставляет доктора Дауда трудиться для нее и пользуется гипнотизмом и внушением для того, чтобы заставлять людей делать глупости, как будто для этого недостаточно ее красоты.
Больше я уже ничего не слыхал. Непреодолимая сила увлекала меня к мисс Морган.
Источник текста: Франс А. Валтасар / Пер. Н. Петровой. — 2-е изд. — Москва: В. М. Саблин, 1910. — 20 см. — (Собрание сочинений, Том 3). Стр. 23—41.