Е. И. Замятин
Г. Д. Уэллс
<Вступительная статья к роману Г. Уэллса 'Машина времени', 1920>
КОММЕНТАРИИ
Г. Д. Уэллс, Замятин Евгений Иванович, Год: 1919
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. Беседы еретика
М., ‘Дмитрий Сечин’, ‘Республика’, 2010.
Все наше удивительное время можно целиком заключить в одно слово: аэроплан. Все способы передвижения на земле — использованы человеком до конца: и вот человечество — отделилось от земли. Отделилось от всего старого, застоявшегося, привычного, окаменелого в течение веков — отделилось — и с замиранием сердца поднялось в воздух. Все человечество — на аэроплане над землей. С головокружительной высоты человечеству видны сразу необъятные дали, одним взглядом охватываются целые города, целые страны… С головокружительной высоты отдельные люди кажутся букашками, здания, которые с земли, снизу, представлялись огромными, — отсюда, сверху, виднеются, как маленькие коробочки. С несущегося аэроплана — все в новом, необычном виде: как будто самые глаза стали новыми. Все быстрее и все дальше от земли несется аэроплан человечества — кто знает куда? Может быть, аэроплан пристанет в новых, неведомых странах, может быть, аэроплан опустится на ту же самую нашу старую, прокопченную землю, может быть, аэроплан, управляемый сумасшедшим авиатором, рухнет вниз, оземь — и вдребезги. Но пока — мы мчимся: скрываются из глаз страны, королевства, короли, законы, веры…
Отличительная черта английского писателя Герберта Уэллса — тот же самый фантастический полет над землей, та же самая аэропланность, которая характеризует наши дни, — или, может быть, это не дни, а века? Недаром же Уэллс так любит описывать полеты на аэропланах, сражения в воздухе, путешествие на несущейся ‘машине времени’.
Человек слишком быстро привыкает ко всему: мы уже привыкли к аэропланам. Но те, кто помнят первые неуклюжие подъемы аэропланов в воздухе, — помнят и то впечатление настоящего чуда, которое являлось у зрителей, помнят восторженный рев и бег толпы. Аэроплан — конечно, чудо, но чудо, питающееся бензином, — чудо — с научно, математически точно рассчитанными частями.
Эту же самую особенность, свойственную чуду аэроплана, — мы находим во всех чудесах, во всех сказочных фантазиях Уэллса. Он пишет иной раз о самых как будто невероятных, нелепых вещах: о путешествии на Луну (роман ‘Первые люди на Луне’), о войне с обитателями планеты Марс (роман ‘Борьба миров’), о человеческой жизни через 800 000 лет (роман ‘Машина времени’), о человеке-невидимке (роман ‘Невидимка’), о великанах (роман ‘Пища богов’). Но в этих как будто ‘сказках’ — всякие чудеса творятся не так, как в русских сказках — ‘по щучьему велению’: все чудеса здесь питаются бензином, все чудеса — научно обоснованы, все чудеса — построены на строго логических основаниях. Оттого фантастические романы Уэллса так увлекательны. Уэллс вводит читателя в атмосферу чуда, сказки — очень постепенно, осторожно, с одной логической ступеньки на другую. Переходы со ступеньки на ступеньку — совсем незаметны, читатель, ничего не подозревая, доверчиво переступает, поднимается все выше… И вдруг — оглянется вниз, ахнет — а уж поздно: уж поверил в то, что по заглавию казалось совершенно невозможной, нелепой вещью: в путешествие на Луну, в великанов, в невидимку…
Ну вот, например, в ‘Невидимке’: такая с виду нелепая и сказочная вещь, как человек-невидимка. Но Уэллс строит эту сказку на основе действительно существующего, научного закона о способности световых лучей проходить через различные вещества, о способности предметов поглощать или отражать световые лучи. Кусок стекла — прозрачен, кусок стекла в воде — совершенно невидим. Но если истолочь стекло в порошок — порошок будет белого цвета, порошок будет видим очень хорошо. Стало быть — одно и то же вещество может быть, в зависимости от состояния его поверхности, и видимым, и невидимым. Правда, человек — живое вещество. Но что ж из этого? В морях живут морские звезды и некоторые морские личинки — совершенно прозрачные. Стало быть, и человек… И читателю думается: ‘А что ж, ведь, пожалуй, и в самом деле…’
И так у Уэллса — везде: в романе ‘Остров доктора Моро’ — ученый хирург искусными операциями превращает обезьян в людей, в основу романа ‘Первые люди на Луне’ — положено изобретение ‘кэйворита’, вещества, уничтожающего силу земного притяжения, сказка о гигантских людях, животных, растениях (роман ‘Пища богов’) — построена на научном открытии особенно действующей на организм пищи. Все сказки Уэллса — это сказки ученого с необузданной фантазией, все фантазии Уэллса — фантазии химические, математические, механические, все фантазии Уэллса — может быть, вовсе не фантазии.
Как, правда, в наше время — время самых невероятных научных чудес — сказать: то или это невозможно? Ведь можем же мы теперь с помощью рентгеновских лучей видеть сквозь непрозрачные тела: далеко ли это от человека-невидимки? Можем же мы летать по воздуху: далеко ли это от ковра-самолета и от уэллсовского ‘кэйворита’? Можем же мы по радиотелеграфу переговариваться через тысячи верст? Разве двадцать пять лет назад все это не казалось бы нелепостью и сказкой еще большей, чем фантазии Уэллса? И может быть, еще через двадцать пять лет, через пятьдесят лет — мы так же спокойно будем смотреть на людей-невидимок и на машину, отправляющуюся на Луну, как спокойно смотрим теперь на витающий чуть заметной точкой в небе аэроплан…
С огромной, аэропланной высоты, на которую взлетает мысль Уэллса, — видно далеко не только назад, но и вперед. Не оттого ли в фантазиях Уэллса так много предвидения, так много положительно пророческого? Еще в 1906 году, когда был написан роман ‘В дни кометы’, Уэллс предвидел возникновение всемирной войны и вслед за ней — грандиозный социальный переворот, положивший конец войнам на земле. В 1908 году, когда об аэропланах еще только мечтали, Уэллс уже написал роман ‘Война в воздухе’: нам теперь знакомые картины воздушных боев, немецких налетов на вражеские города, картины потрясающе быстрого падения старой цивилизации. Вот послушайте несколько отрывков из этого романа:
‘Европейский мир не испытал медленного упадка, как древние цивилизации, которые постепенно угасали и распадались, европейская цивилизация была снесена в один миг. Она совершенно распалась в промежуток пяти лет…
От великих наций и империй остались только названия: повсюду были развалины, валялись мертвые, непогребенные тела, а те, кто пережил все эти ужасы, — были охвачены смертельной апатией. В одном месте — организовывались комитеты безопасности, в другом — бродили грабители и партизанские шайки, господствовавшие на голодных территориях…
…Деньги — исчезли чрезвычайно быстро: их запрятали в погребах, ямах, стенах домов, во всевозможных тайниках. Остались одни только обесцененные бумажки. Кредитная система, эта живая крепость научной цивилизации, зашаталась и рухнула на головы тех миллионов людей, которых она связывала раньше посредством экономических отношений’.
Но вот, наконец, в умах людей — совершился переворот (роман ‘В дни кометы’), который уже отчасти происходит теперь на наших глазах, — и, может быть, произойдет еще в большем масштабе. В одно прекрасное время, вместо того чтобы начать бой — солдаты говорят: ‘Император… Да что за нелепость? Ведь мы — люди, культурные люди. Пусть-ка поищут кого-нибудь другого для таких убийств’. И ружья перестали стрелять…
Так может писать или человек, переживший наши ужасные, удивительные дни, или пророк…
Уже приведенных отрывков достаточно, чтобы понять, как Уэллс относится к старой, построенной на броненосцах и пушках, европейской цивилизации. Авиатору самый страшный враг — земля: и для Уэллса нет врага, ненавистней старой, обросшей густым мхом предрассудков земли, нет врага ненавистней старой такой с виду приличной и благополучной, европейской цивилизации. Тут глаза Уэллса смотрят рентгеновскими лучами — и сквозь приличную и благополучную внешность старого общественного строя — видят его уродливый, искривленный, источенный неизлечимой болезнью скелет. Старый мир, с его военщиной, неравенством, ожесточенной борьбой классов, национальной и расовой враждой — болен неизлечимо и обречен на гибель, если не произойдет какого-то глубочайшего переворота. Таково глубокое убеждение Уэллса — и красным цветом этого убеждения окрашено почти все написанное Уэллсом.
Вот — путешествие на Луну: как будто уж чего дальше от земли и ото всего, что творится на земле. Но и там фантазия Уэллса находит все те же наши, земные, общественные болезни. То же самое разделение на классы, господствующие и подчиненные: но рабочие уже превратились здесь в каких-то горбатых пауков, на безработное время их просто усыпляют и складывают в лунных пещерах, как дрова, пока опять не понадобятся. В романе ‘Спящий пробуждается’ — человек проспал двести лет, проснулся — и что же? Непомерно разросшиеся могущество и власть капитала, непомерно усилившаяся эксплуатация рабочих, с оружием в руках — рабочие восстают против капитала… В романе ‘Машина времени’ — рабочие загнаны в подземные пещеры, и классовая ненависть к обитателям верхнего, праздного мира вылилась в звериные, людоедские формы. Почти во всех своих фантастических романах Уэллс берет за исходную точку старый европейский общественный строй и только подчеркивает, только сгущает краски: в уродливых, часто отталкивающих образах жестокого зеркала уэллсовской фантазии — мы узнаем себя, наше время, нашу старую европейскую цивилизацию.
Иногда Уэллсу случается причалить свой аэроплан на землю — и от фантастики обратиться к быту. Тогда Уэллс чаще всего бродит в бедных кварталах города, среди мелких приказчиков, работниц, рабочих. Собирает голод, нужду, обиды — и переносит их на страницы своих романов (‘Киппс’, ‘Тоно-Бэнгэ’, ‘Колесо фортуны’). Заглянет Уэллс в богатый дом — непременно вытащит кого-нибудь из его беспечных обитателей на улицу, поведет в подвалы, на фабрики и покажет такое, что от беспечности не останется и следа (‘Жена сэра Айсэка Хармана’). И везде, всюду, всякой своей строкой Уэллс кричит: ‘Оглянитесь! Опомнитесь! Как мы живем? Так ли нужно?’
Читатель, вероятно, уже услышал то слово, которого мы еще не сказали: Уэллс — социалист. Не нужно этого понимать в смысле какой-нибудь партийной принадлежности Уэллса: наклеить художнику партийный ярлык так же невозможно, как выучить птицу петь по нотам, а если бы это и удалось — то выйдет не соловей, а скворец — не больше. Сам о себе Уэллс говорит: ‘Я всегда был социалистом, еще со времен студенчества, но социалистом не по Марксу…’ ‘Для меня социализм —не есть политическая стратегия или борьба классов: я вижу в нем план переустройства человеческой жизни, с целью замены беспорядка — порядком…’
Во всяком случае, Уэллс — социалист, социалист убежденный. И если хоть бегло ознакомиться с его биографией — станет ясно, что иначе и быть не может: Уэллс сам прошел тяжелую трудовую жизнь — а это не забывается.
С тринадцати лет Уэллс служил мальчиком в магазине, потом — приказчиком. Все свободное от работы время — сидел над книгами, учился, учился. Бросил магазин, стал кое-как перебиваться уроками и одновременно изучал естественные науки в Лондонском университете. Кончил университет — был учителем: но умеющему летать — разве ужиться в клетке четырех школьных стен? Уэллс начал писать. Первая же его большая вещь — ‘Машина времени’ — сделала ему имя. Теперь Уэллсу 53 года. Известность его все растет. Уэллса знают и любят уже не только в Англии. Вот и мы здесь, в далекой России, читаем Уэллса и находим в нем свое, близкое.
Это близкое, огненное дыхание революции, опаляющее теперь Россию, — может быть, чтобы возродить ее, может быть, чтобы сжечь. Это близкое — стремительный лет гигантского аэроплана, на котором мы несемся от старой земли в неведомое. Будем надеяться, что аэроплан наш пристанет в стране, где ненависть человека к человеку, войны и казни — будут так же непонятны и отвратительны, как нам непонятно и отвратительно людоедство, где люди будут равны и свободны по-настоящему, где люди поймут, что они — братья, что они — люди…
1919
Вступительная статья к роману Г. Уэллса ‘Машина времени’. Впервые: Уэллс, Г. Дж. Машина времени. Пб., 1920. Печатается по: Сочинения. Т. 4. С. 467—472.