М.Н. Катков
М.Н. Катков
Г. Цион о нигилизме и ‘Русская Мысль’ об идеализме
Г. Цион о нигилизме и ‘Русская Мысль’ об идеализме
Г. Цион о нигилизме и ‘Русская Мысль’ об идеализме, Катков Михаил Никифорович, Год: 1882
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Известно, с какою быстротой в последнее время во Франции борьба с организованным папским духовенством перешла в борьбу с религией. Правительственными мерами, при ропоте масс и рукоплесканиях нескольких тысяч атеистов, завладевших делами, религия изгоняется из школы. В школьных уставах, в обычном выражении, обучение должно быть нравственное и религиозное, и вот слово религиозное вычеркивается, учение веры заменяется анекдотами о добродетельных поступках с приличными случаю нравоучениями, катехизис — книжкою об общественных учреждениях и о местном благоустройстве и благочинии. Предложение г. Жюля Симона заменить формулу: нравственное и гражданское обучение (l’enseignement moral et civique) более определенным: преподавать обязанности к Богу и отечеству, встречено в сенате насмешливыми возражениями: какого такого Бога? Министр народного просвещения в кабинете Гамбетты, профессор физиологии, г. Поль Бер на публичной беседе в Зимнем Цирке осенью прошлого года усиленно доказывал, что форма разумения, именуемая религией, отжила-де свой век и осуждена исчезнуть и что нравственность будущего ‘истинная, которая только и достойна этого имени’, должна иметь единственным основанием научные данные. Доктрина бойкого натуралиста, хотя и второстепенного, не осталась, однако, без возражения в среде представителей одной с ним отрасли знаний. И, любопытное обстоятельство, защитником идеи Божества и религиозного элемента в школе в стране, недавно еще именовавшейся старшей дочерью католической церкви, выступил, между прочим, наш соотечественник, еврей по происхождению и религии, физиолог, имеющий европейское имя в науке, бывший русский профессор, ныне французский журналист, главный редактор газеты ‘Gaulois’ г. Цион, тот самый г. Цион, которого с таким усердием, достойным лучшего дела, самоуправление Петербургского университета вкупе с самоуправлением Петербургской медико-хирургической академии вытеснили из своей среды без особенной разборчивости в средствах, так как он им не по вкусу пришелся. ‘Признайтесь, — обращается к своему собрату по науке г. Цион в брошюре ‘La guerre a Dieu et la morale laique’ [‘Война с Богом и светская мораль’ (фр.)] (в которой собрал свои статьи, помещенные прежде в ‘Gaulois’), — если бы вы ареною вашего красноречия избрали не Зимний Цирк, а попробовали бы изложить вашу теорию нравственности, основанной на естественных науках, в собрании ученых, пред которыми мы оба с почтением преклоняемся, таких как Гельмгольц, Уильям Томсон, Пастёр, Кирхгоф, Мильн-Эдвардс, Дюма, Дюбуа-Реймон, как наш оплакиваемый учитель и друг Клод Бернар, полагаете ли вы, что вы имели бы такой же успех? Нет, в их присутствии вы не отважились бы делать подобные утверждения и, конечно, не обнаружили бы той смелости, какую показали теперь. Вы побоялись бы, не правда ли, что эти избранные слушатели только пожмут плечами и ни один не снизойдет даже до обсуждения ваших ни на чем не основанных уверений. Зачем же воспользовались вы невежеством наивной толпы? Зачем старались еще более разнуздать антирелигиозную ненависть, укротить которую вы уже не в силах?.. Несчастие в том именно, что есть ученые, ученые по профессии, которые злоупотребляют авторитетом, какой дает им официальное положение, чтоб уверять простодушный народ, будто наука у тех, кто ею владеет или мнит ею владеть, необходимо разрушает религиозную веру. Этот предрассудок бродит ныне по улицам… Но религия, знайте это, неистребима, она переживает кризис… Какая наука, скажите, есть отрицание веры в Бога, отрицание религиозной идеи? Укажите хоть одну… Астрономия ли это?.. Космогония ли?.. Физиология ли, наконец, наша общая с вами наука? Но если придет день, когда, помощию невероятных усилий, удастся вполне овладеть механикою мозговых отправлений, если можно будет ощупать пальцем частичные движения, свершающиеся в мозгу в то время, когда создаются высшие умственные произведения, то можно ли было бы и тогда сказать, что мы сколько-нибудь поняли, что есть сознание и каким образом соединения химических частиц могут порождать мысль и ощущение?’ Г. Цион указывает на пример стран, действительно свободных, как Англия, Голландия, Северная Америка, и спрашивает, осмелился бы там какой-нибудь оратор выступить пред собранием с тем, чтоб отзываться с презрением о народной вере. ‘Не обернулся ли бы там весь ученый мip спиною к дерзкому педанту, заставляющему науку говорить то, чего она не говорит, и компрометирующему ее хотя бы пред невеждами?’
Наш соотечественник, изгнанный либерализмом русский профессор, на печальной странице упоминает и о своем отечестве, но, к сожалению, для того, чтоб указать на примере наших ‘высших’ учебных заведений, к чему ведет воспитание, имеющее своим основанием мнимую ‘научную нравственность’. Г. Цион рассказывает любопытный случай из своей профессорской практики, который стоит привести вполне.
Это было, — говорит он, — в 1873 году. Я был тогда профессором физиологии, и на меня было возложено произнести речь на акте в Петербургской медико-хирургической академии. Я выбрал предметом ‘Сердце и мозг’. Предмет мой устрашил некоторых лиц из высшего духовенства, и они, вопреки обычаю, уклонились от присутствия на торжестве. Зато в зале толпилась масса юношества, отравленного преподаванием моего предшественника (профессора Сеченова), который брался показать душу под микроскопом и сообщать кроликам разумение человека, кормя их фосфором. Эта рьяная аудитория, среди которой было немало молодых девиц, рассчитывала, без сомнения, что я распространюсь в том же духе, как их прежний профессор, и воспользуюсь моим предметом к вящему восхвалению грубого материализма, проповедуемого мнимо-научною литературой. Их иллюзия не была продолжительна. Сначала меня слушали с весьма симпатичным вниманием. Но несколько намеков на услуги, оказанные физиологией музыке, живописи, вызвали уже некоторый неодобрительный ропот. Когда же в конце речи я, согласно великим учителям нашей науки, высказал, что человеческое знание имеет границы, вне которых все и навсегда останется темным, разразилась целая буря. Ярость бури усилилась, когда я произнес слова: ‘Создание механики умственных процессов есть последний возможный предел, дальше которого ни естествознание, ни какая другая наука в изучении духовной жизни пойти не могут’. Произнося мои слова, я смотрел в ту сторону, откуда шли возражения, и читал на лицах моих прерывателей одновременно гнев, удивление и смущение. Таким образом, разумение этих юношей было до такой степени лженаправлено, что они не только поднимали крик, как и вы, при одном слове ‘Бог’, но не могли слышать развития столь простой мысли, что наука имеет границы. Более того: одно напоминание о музыке, живописи, поэзии, всех великих предметах, обыкновенно восторгом наполняющих юные души, им казалось какою-то изменой! Я сошел с кафедры, исполненный мрачного предчувствия о будущности, какую приготовляло своему отечеству поколение, так сбитое с толку. Многие подошли ко мне с приветствиями, и между прочим военный министр, граф Милютин, один из вождей русской либеральной партии… Он слыл тогда главным защитником школьного юношества и простирал снисходительность до извинения самых неизвинительных уклонений. ‘Господин министр, — сказал я ему, поблагодарив за приветствие, — заметили ли вы, какое действие произвели на этих молодых людей некоторые места моей речи? Не берусь быть пророком, но не могу не предсказать, что если вы не положите конец в возможно скором времени, помощию радикальной реформы, растлению этого юношества, то в результате чрез пятнадцать-двадцать лет получился полное социальное разложение России’. Министр недоверчиво улыбнулся. ‘Вы преувеличиваете, — сказал он, — и это оттого, что не имеете доверия к морализующей силе естественных наук’. — ‘О, отвечал я, — никакого доверия не имею!’ Я не ошибся. Хотите ли знать, чем сделались эти юные нигилисты, протестовавшие тогда против положений моей речи? Их было около сотни, и из этого числа по крайней мере семьдесят пять повешены, сосланы в Сибирь или находятся в бегах. Вы лично имели недавно столкновение с одним из беглецов этой секты. Итак, если какие-нибудь десять-пятнадцать лет воспитания, основанного на мнимой научной нравственности, произвели подобных чудовищ, то какие результаты даст оно чрез три-четыре поколения?
Так говорит физиолог, обращаясь ко французской публике. Зато послушайте, как рассуждает об ‘идеализме’ московский журнал, именуемый ‘Русскою Мыслью’. Не находя достаточно густой краски, чтобы заклеймить наступившую будто бы в прошлом году какую-то реакцию, обратившую ‘благодарные зефиры в удушливый самум’ и породившую нынешние якобы ‘крутые времена’, отчего-де сатира г. Щедрина дошла до свифтовской силы, с которою он бьет в ‘больное место русской жизни, своим гниением заражающее весь народный организм’, автор статьи ‘Русская литература в 1881 году’ (в мартовской книжке журнала), с другой стороны, успокоивает себя тем, что нынешнее время есть героическое время подвигов почти легендарного характера. ‘Можно положительно утверждать, — продолжает автор статьи, — что ни одна эпоха русской истории не видела такого грандиозного проявления идеализма, как именно последние десять лет… Ни место, ни независящие обстоятельства, — продолжает он, — не позволяют нам иллюстрировать свои мысли фактами, почерпнутыми из жизни всех слоев русского общества. Нам остается только надежда, что со временем отчетливое представление об идеализме последних лет, подкрепленное длинным рядом красноречивых цифр, длинным списком почти фантастических фактов, длинною вереницей имен людей, мало чем уступающих нравственною силой первым христианам, что такое представление вырисуется под пером добросовестного исследователя во всем своем строгом величии, во всей своей нравственной чистоте’. Автор присовокупляет: ‘Не все, конечно, русское общество и не вся даже русская молодежь (как жаль!) в одинаковой степени прониклась такими чувствами и стремлениями — ветхий Адам слишком сильно сидит в нас. Но все, что было нравственно свежего за последние годы, все, что не потеряло в погоне за корыстию человеческого облика, пристало если не делами, так, по крайней мере, помыслами к новому течению русской общественной мысли, к страстному желанию во что бы то ни стало сделать правду и справедливость основою общественного строя’.
Москва, 26 марта 1882
Впервые опубликовано: ‘Московские Ведомости’. 1882. 27 марта. No 86.