Г. Берлинер. Н. Г. Чернышевский и его литературные враги, А. Ш., Год: 1930
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Г. БЕРЛИНЕР. Н. Г. Чернышевский и его литературные враги. Под ред. и с послесловием Л. Б. Каменева. Ранион. Научно-Исследовательский Институт сравнительной истории литератур и языков. Гиз. 1930 г., стр. 329.
Эта новая книжка о Чернышевской может быть и не остановила бы нашего внимания (она немного существенно нового вносит в наши представления о борьбе, которая велась либеральной публицистикой против великого разночинца), но книжке эта показалась нам интересной как симптом, как новый тревожный сигнал о том, что не все благополучно в марксистских научно— исследовательских учреждениях, готовящих новые кадры для боевого фронта общественных наук.
Эпиграфом разбираемой книги можно смело поставить слова автора: ‘Бывают такие положения, когда обе стороны правы’ (стр. 219 ср. аналогичную сентенцию на стр. 129). Л. Б. Каменев, давший послесловие к книге Г. Берлинера, склонен рассматривать эту фразу как случайную обмолвку и подтверждает свою догадку тем, что на следующей же странице книги можно найти будто бы вполне марксистские утверждения, противоречащие первому тезису автора. Мы еще вернемся к вопросу, насколько марксистскими являются эти ‘обезвреживающие’ высказывания Г. Берлинера, теперь же укажем, что странная смесь чистого идеализма с довольно сомнительным марксизмом являемся характерной особенностью не только заключительных страниц, но буквально всех глав и чуть ли не фраз и периодов этой любопытной книги.
В чем основной грех работы Г. Берлинера? Нам кажется, он заключается в чрезвычайно упрощенном взгляде на марксизм, свойственном, к сожалению, целой группе молодых исследователей. Эти ученые хотят быть марксистами, но марксизм они принимают как один из познавательных приемов научного исследования, а не как цельное классово-обусловленное мировоззрение, не терпящее рядом с собой или внутри себя никакого эклектизма, не допускающее никакого примирения с классово-чуждыми ему идеологическими построениями. Между тем марксизм это — требовательное учение, и оно дается только тем, кто обеими ногами прочно становится на почв) революционного пролетарского социализма. Исходя ив этого бесспорного положения, мы ставим такой например вопрос: может ли революционный марксист сохранять ‘беспристрастие’ при оценке фактов даже прошлой классовой борьбы, признавать, что с какой-то общечеловеческой, надклассовой точки зрения правы обе стороны: идеологи эксплоатирующих классов (в данном случае, по Берлинеру, — это вообще вся ‘русская литература’) и представитель борющихся за свое освобождение народных масс (Чернышевский)? — Нет не может. Для него история партийна, он обязан стать на сторону тех, чья борьба и победа приближают торжество социализма. Но может быть такая ‘пристрастность’ не научна, может быть она затемняет ‘объективную истину’ политической злобой дня? Книжка Г. Берлинера как раз может служить нагляднейшим примером того, к какой путанице понятий, туманности и противоречивости выводов ведут попытки квази-объективного подхода к явлениям прошлого. Для того, чтобы показать, как обе стороны-либералы и редакция ‘Современника’ — были одинаково ‘виноваты’ в разрыве, для того чтобы ‘оправдать’ ‘идейных’ противников Чернышевского (с. 219), автору приходится совершенно отвлечься от перипетий классовой борьбы в эпоху назревавшей крестьянской революции и углубиться в бесплодную область личных отношении, уязвленных самолюбий, эстетических симпатий и антипатий. С этой обывательской точки зрения ему может действительно показаться, что Чернышевский ‘окончательно возмутился’ тем, что Тургенев не хочет больше печататься в ‘Современнике’ и ‘решил (может быть несколько преждевременно){Курсив везде мой — А. Ш.} начать кампанию против Тургенева’ (стр. 91). Читатель может заинтересоваться: почему ‘преждевременно’? Ответ он найдет на стр. 97. ‘Не будь этой рецензии (Чернышевского — А.Ш.)— кто знает, может быть Некрасов и уговорил бы Тургенева не разрывать с ‘Современником’ окончательно. Как подумаешь: от одной ‘несвоевременной’ рецензии произошел окончательный разрыв либерального и радикального лагерей в движении 60-х годов! Но зайдя так далеко по пути ‘объективности’ и напустив идеалистического тумана, автор начинает чувствовать себя не совсем удобно, и вот в конце главы — в конце каждой главы, наполненной подобного рода изысканиями о причинах взаимного неудовольствия писателей— дворян и разночинцев, — Г. Берлинер неизменно повторяет один и тот же припев: ‘однако главная причина окончательного разрыва (имя рек) с ‘Современником’ шли Чернышевским) заключалась, конечно, не в этом… суть дела была в принципиальном и классовой расхождении обеих сторон и т. д.’ (стр. 98). В сочетании с предыдущим эта тирада не слишком способствует прояснению мысли у читателя. Мы не хотим сомневаться в искренности автора, но не скроем, что этот однообразный рефрен, механически прицепленный к изложению, может навести на грешную мысль: не является ли он в глазах автора просто страховкой от придирчивости марксистской критики. Может быть, кстати, не будет излишним повторить к сведению некоторых писателей, стремящихся быть марксистами (особенно из молодых), избитый трюизм, что марксово учение не исчерпывается теорией классовой борьбы, что объяснение исторических событий классовой борьбой было свойственно уже буржуазным ученым. Мы спросим при этом Г. Берлинера (а кстати и Л. Б. Каменева), много ли ‘марксизма’ останется в разбираемой книге, если скинуть со счетов глухие ссылки на борьбу классов в 50-х и 60-х годах.
Впрочем, Г. Берлинеру трудно внести разнообразие и какую бы то ни было содержательность в свой классовый анализ. Он с полным правом ограничил свою тему борьбой вокруг критических работ Чернышевского. Но Г. Берлинер не учел того, что автор, по произволу ограничивая свою задачу, должен тем не менее быть достаточно ориентированным в той области, от которой он ‘абстрагирует’ избранную им тему. Пренебрежительное отношение Г. Берлинера к областям, смежным с предметом его исследования, может быть иллюстрировано одной мелкой черточкой, одной сорвавшейся с его пера фразой Г. Берлинер, заявляя, что вне своего исследования он оставляет все нелитературные статьи и трактаты Чернышевского, прибавляет при этом, что ‘и эти его труды (т. е. нелитературные — А. Ш.) зачастую вызывали довольно ожесточенную полемику’ (стр. 5). Мы полагаем, что борьба либералов с Чернышевским по крестьянскому вопросу, по вопросам о социализме и об отношении к самодержавию была во всяком случае более ожесточенной, чем на арене литературной критики, и главное — что именно эти вопросы играли определяющую роль в размежевании обоих лагерей. Игнорирование основной линии борьбы, полное отсутствие анализа политического положения в России 50-х и начала 60-х годов делают автора совершенно беспомощным в тех случаях, когда он пытается выйти из узкого круга литературных отношений и салонных интриг. Колебания либералов, их измена прогрессивному движению, общее наступление реакции в начале 60-х годов, маневры правительства и главное — рост массового и революционного движения, все это подменено показом литературных персонажей, мелькающих без всякой связи перед глазами читателя. Бессодержательные сентенции о ‘подъеме общественного сознания’ (стр. 37) или об ‘условиях николаевского режима’ (стр. 41), конечно, не могут уяснить автору истинные причины и характер эволюции взглядов Чернышевского и его противников. Поэтому все рассуждения Г. Берлинера о переходе Чернышевского от метода эстетической критики к критике публицистической очень мало убедительны, ‘идеология’ Чернышевского представляется то уже совершенно сложившейся в начале 50-х годов (стр. 55), то претерпевающей коронное изменение (отход от либералов) в конце 50-х годов (стр. 55), немного далее решительный перелом отсрочивается до 1860 г. (стр. 78, 88) и, наконец, ‘переход в наступление’ (против либералов) изображается как ‘последствие смерти Добролюбова’ (!) и следовательно приурочивается к концу 1861 г. (стр. 141). Почему же произошел самый передом, остается неясным ни читателю, ни самому автору.
Книга Г. Берлинера оставляет странное впечатление, что Чернышевский был не активным, а страдательным лицом в борьбе 50-х — 60-х годов, какая-то стихия влечет его от конфликта к конфликту, делает столкновения все более резкими и ожесточенными и, наконец, приводит к роковой развязке. Вы стараетесь разглядеть эту тайную пружину всех событий и с удивлением открываете вместо стихии — бурю в стакане воды, то-бишь в литературных кружках и редакциях (ср. например стр. 95 — 97). Не мудрено, что автор ставит больше вопросов, чем может дать ответов, и нередко беспомощно разводит руками перед ‘нелогичностью’ и непонятностью происходящего и перед воображаемыми, нагороженными самим автором противоречиями.
Такая узость взглядов автора, помимо его методологической беспомощности, зависит и от слабого знакомства его с литературой вопроса. Когда просматриваешь использованную им литературу (не источники), то кажется иногда, что некоторые главы написаны лет 10 тому назад. Между прочим это обстоятельство дало возможность Г. Берлинеру сделать одно ‘научное открытие’. На стр. 75 он заявляет: ‘нам удалось извлечь из забвения очень интересный документ’, характеризующий отношение Чернышевского к Герцену. Заинтригованный читатель перевертывает страницу и с разочарованием узнает, что новооткрытый документ не что иное как письмо ‘русского человека’ в ‘Колокол’ (N 64). К сведению Г. Берлинера — это письмо перепечатано от слова до слова в примечаниях к 1-му тому ‘Избранных сочинений Н. Г. Чернышевского’ (Гиз. 1928 г.), впрочем, составителям этих примечаний ‘письмо’ вовсе не представлялось открытием, так как оно и раньше было хорошо известно всем, работавшим над Чернышевским.
Мы не останавливаемся на разборе отдельных ошибок Г. Берлинера, так как это завело бы нас слишком далеко, упомянем разве еще только об одном замечательном открытии Берлинера, будто ‘единственным импульсом, побудившим Чернышевского написать ‘Что делать?’ был роман Тургенева’. ‘Отцы и дети’ (стр. 166)’, а следовательно ‘Что делать?’ — произведение не пропагандистское (как мы наивно думали), а чисто полемическое, рабски следующее за своим прототипом.
Подведем итог. Г. Берлинер, отправляясь от ‘беспартийного’ отношения к борющимся в эпоху 60— х годов сторонам, пришел к эклектическому смешению квази-марксистского и идеалистического методов, дал несомненный перевес чисто идеалистической трактовке явлений и вульгаризировал марксизм, сведя его к классовому объяснению событий. Впрочем и это последнее — даже в той ублюдочной форме, в какой оно находит себе место у Г. Берлинера, вызывает серьезное сомнение насчет своего качества. Свойственная автору склонность к персонификации событий, переоценка им личных взглядов и симпатий в ущерб партийному и классовому сознанию переносятся им и в область теоретических выводов о сущности и проявлениях классовой борьбы. Если дворянские писатели борются против революционеров, то это происходит, оказывается, не потому, что они составляют часть класса, которому грозит гибель в случае победы революция, а потому, что они при этом могут потерять читателей и это помешает ‘расцвету их деятельности’ (стр. 221 ) Узко профессиональный, интеллигентский подход к проблеме классовой борьбы и классового сознания’
Г. Берлинер обещал сделать своей ‘задачей… не столько изучение литературной деятельности самого Чернышевского, сколько изучение эпохи 60-х годов на фоне его деятельности (?)’ (стр. 217). Эта цель меньше всего достигнута в книге. Читатель получает довольно подробное представление о поведении отдельных писателей (даже не писательских групп и направлений), но материал не организован под определенным углом зрения и оставляет впечатление полуфабриката, почти случайного нагромождения фактов. Естественно, что ‘методологические выводы’, сделанные автором (стр. 217 — 18), очень скудны в отчасти просто неверны.
В заключение, присоединяясь к пожеланию редактора ‘чтобы за книжкой т. Берлинера последовал ряд других работ нашей молодой ученой фаланги’ на аналогичные темы, мы должны добавить со своей стороны требование, чтобы эти работы стояли на большей научной высоте и в первую очередь удовлетворяли бы ‘социальному заказу’ (выражение, которое, к слову сказать, всуе употребляется Г. Берлинером) на марксистскую выдержанность.