Фрейлина Марии Лещинской, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 179 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ XIV.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.— ФРЕЙЛИНА МАРИ ЛЕЩИНСКОЙ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА. Петровка, домъ 17, Савостьяновой.
1896.

ФРЕЙЛИНА МАРИ ЛЕЩИНСКОЙ.
ПОВСТЬ.

(Посвящается П. О. С.).

Moins sots que nous y croyaient,— je vous prie.
Voisenon.

I.

Стояла настоящая петербургская зима, сырая и пасмурная, со снгомъ въ воздух и грязью на улицахъ.

Часовъ въ восемь вечера, бельэтажъ одного изъ домовъ Сергіевской улицы былъ ярко освщенъ. У подъзда стояло нсколько каретъ. Одну изъ лучшихъ квартиръ дома, гд именно собрались гости, занималъ крупный чиновникъ одного изъ министерствъ, Николай Ивановичъ Пащинъ. Благодаря очень большому окладу жалованья и ста тысячамъ приданаго, взятаго за женой, Пащинъ жилъ на широкую ногу и имлъ большой кругъ знакомства.

Съ самаго начала зимы, а теперь шелъ уже ноябрь, по четвергамъ собирались у Пащина его друзья по-луккуловски пообдать, а затмъ, конечно, зассть за карты. Хотя самъ Пащинъ добродушно уврялъ всхъ, что, благодаря винту, большая часть петербургскихъ головъ уже давно нсколько ‘развинчены’ и стали мене годны на всякія дла, тмъ не мене самъ любилъ каждый вечеръ посидть часа три-четыре за карточнымъ столомъ.

Пащинъ считался дльцомъ, имлъ извстный всъ и немалое вліяніе въ желзнодорожномъ мір, былъ на короткой ног со многими очень высокопоставленными лицами. Онъ былъ олицетвореніемъ того, что въ наше время принято называть практическимъ человкомъ. Во всемъ, что онъ длалъ, было положительное искусство. Иногда бывало даже непонятно, чмъ и какъ достигалъ онъ успха въ иномъ трудномъ предпріятіи. Иные же его успхи было совершенно невозможно объяснить. Даже блестящая женитьба его удивила всю родню и друзей.

Пащинъ былъ человкъ уже лтъ пятидесяти, толстый, нсколько обрюзглый, съ замтной лысиной, но бодрый, поворотливый, всегда веселый, всегда съ серьезнымъ дломъ или крупной дловой затей въ голов съ девяти утра и до пяти-шести вечера. Но съ момента обда и до полуночи ни одно дло, какъ бы оно серьезно ни было, не имло права обременять его мозга. Весь вечеръ онъ бывалъ занятъ мыслями о картахъ, городскихъ сплетняхъ, о новой оперетк и новой див, и сидлъ въ клуб, иногда дома, съ готовымъ анекдотомъ на ум, или съ заране приготовленной остротой, съ каламбуромъ ‘не для дамъ’.

Въ дл женитьбы своей Пащинъ показалъ то же искусство.

Онъ съумлъ жениться на двадцатилтней красивой двушк, дочери всми уважаемаго генерала, героя послдней войны, и, взявъ за нею большое приданое, пріобрлъ серьезныя связи въ сред столичной знати.

Какъ согласилась пойти за него извстная кокетка Анюта Саргина — было трудно понять. Теперешняя Анна Николаевна Пащина не только не стала длать то, что предсказывали злые языки, но вела себя совершенно безупречно. Она не была, конечно, влюблена въ своего мужа и все-таки изрдка, задумываясь надъ своей долей — не знала и не предршала, что можетъ случиться впереди, но пока…

Пока она уважала мужа, сознавала т достоинства, которыя у него были, и не требовала, чтобы законный супругъ былъ какимъ-нибудь романическимъ героемъ. Но она не ручалась тоже, что никогда этого и не потребуетъ.

Анна Николаевна была свтская женщина, какихъ много въ столицахъ. У нея не было ни особенныхъ достоинствъ, ни какихъ-либо крупныхъ недостатковъ.— Она не была собственно красавицей, но была красивой, эффектной женщиной и лицомъ и бюстомъ, при чемъ не особенно умна, но и далеко не глупа. Говорила она складно, иногда тонко шутила, но изъ всего ею сказаннаго, конечно, у собесдника не много оставалось въ памяти. Все ея время было поглощено хозяйствомъ и туалетомъ. На пятнадцать и шестнадцать часовъ, что проводила она на ногахъ, у нея едва хватало времени присмотрть за порядкомъ въ квартир, заказать завтракъ и обдъ и сдлать необходимые визиты туда, гд пріемный день. Иногда же она подолгу бесдовала съ портнихой, чтобы обсудить чрезвычайно важные вопросы: куда мода переставила бантикъ — съ груди на плечо, или съ таліи на бедро. Гд подхваченъ тюникъ? А отдлка платья?— Une mer boire!

Не мене головоломное занятіе была кухня, или, лучше сказать — поваръ. Въ кухню Анна Николаевна не входила никогда, считая это не совсмъ приличнымъ. Но разговоры по поводу заказа обда длились иногда такъ долго, что поваръ, человкъ пожилой, трезвый (такіе на свт бываютъ) иногда даже утомлялся, стоя предъ барыней и переступая съ ноги на ногу. Обды Пащиныхъ славились даже въ Петербург. На нихъ уходила главная часть его жалованья.

Анна Николаевна врила тоже въ то значеніе, которое мужъ придавалъ обдамъ и что изъ-за этихъ обдовъ часто приключалось. Еще недавно мужъ положилъ въ карманъ шестнадцать тысячъ, а если бы не эти обды, то подобнаго никогда бы не случилось.

Пащинъ говорилъ жен, что хорошій поваръ вещь самая простая и вмст съ тмъ самая ‘таинственно многозначительная’. Видаясь съ человкомъ нужнымъ, въ клубахъ, въ театрахъ, на балахъ, или въ министерств, или на Невскомъ, конечно, ничего не сдлаешь. А угощая иного гостя великолпнымъ обдомъ, сидя съ нимъ по полтора часа за столомъ и затмъ переваривая вмст съ нимъ обдъ въ продолженіе часовъ двухъ около камина за ликеромъ, съ дорогими сигарами,— можно міръ кверху ногами поставить, можно разорять и создавать цлыя королевства.— ‘Александръ Македонскій’, говорилъ Пащинъ, съ его привычкой постоянно шутить, ‘завоевалъ бы весь міръ гораздо легче и скоре, если бы не странствовалъ со своими полчищами, а приглашалъ бы разныхъ царей и угощалъ ихъ хорошими обдами’.

Пащины считались въ многочисленномъ кругу ихъ знакомыхъ чрезвычайно пріятными людьми, а отъ приглашенья пообдать у нихъ въ четвергъ не только никогда никто не отказывался, но часто многіе тузы сами напрашивались

Въ этотъ вечеръ, какъ всегда, посл обда, человкъ десять гостей уже перешли въ гостиную. Одни сидли за карточными столами, другіе съ хозяйкой, около большого стола, гд горла огромная лампа подъ гигантскимъ колпакомъ, а на стол были разложены разныя иллюстрированныя книги и фоліанты.

Гостиная и все убранство квартиры Пащиныхъ отличались тмъ, что ничмъ не отличались отъ другихъ квартиръ извстнаго круга Петербургу, круга тузовъ бюрократіи, плутократіи и ‘рельсо’-кратіи.

II.

Посл обда хозяинъ изрдка поглядывалъ на часы. Гости это замтили, и наконецъ кто-то спросилъ о причин.

— Боюсь, чтобы не опоздать на поздъ, объяснилъ Пащинъ.

Многіе удивились.

— Разв вы дете?

— Нтъ, отозвалась за мужа Анна Николаевна, если бы онъ халъ, то, вы понимаете, что я отмнила бы нашъ четвергъ ради проводовъ дражайшаго супруга въ дорогу. Я, какъ нжная подруга жизни, не могла бы допустить отъздъ мужа при такихъ условіяхъ. Надо было бы порядливо погрустить, затмъ на диванчик молча, по русскому обычаю, посидть, затмъ перекреститься и проводить главу дома на вокзалъ.

Это велерчивое описаніе никого не удивило.

Гости и друзья знали, что хозяйка изрдка любила насмшливо относиться къ извстнымъ обычаямъ въ жизни, которые для другихъ считаются серьезными.

Въ Пащиной было то, что было кругомъ, въ сред,— легкій, модный, дешевый нигилизмъ — на словахъ.

— Такъ позвольте: зачмъ же благоврный собирается на поздъ? спросилъ кто-то.

— ду встрчать, выговорилъ Пащинъ съ оживленіемъ, моего друга, пріятеля. Да-съ! ни больше, ни меньше, какъ друга, котораго я не видалъ лтъ пять, потому что онъ прозябаетъ безвыздно въ трущоб, именуемой родовымъ помстьемъ, и дошелъ теперь до такого умопомраченія, что занялся книгами по агрономіи и… какъ бишь… моченію полей. Вроятно, уже изрядно одичавъ въ деревн, онъ теперь прізжаетъ погостить въ столицу. Онъ, какъ видите, изъ тхъ русскихъ крупныхъ землевладльцевъ, которые съ рвеніемъ, съ постоянствомъ и настойчивостью, добросовстно мшаютъ своимъ управляющимъ дло длать въ ихъ имніяхъ.

— Богатый человкъ? спросили въ разъ двое совершенно разныхъ гостей, кавалергардскій корнетъ, съ усиками, завитыми колечками, и маленькій, съ брюшкомъ, докторъ по нервнымъ болзнямъ.

Въ большихъ центрахъ посл имени и фамиліи вновь являющагося всегда интересуются безвозмездно его карманомъ.

Пащинъ, на вопросъ, ему предложенный, улыбнулся двусмысленно и, не обращая вниманія на корнета, сталъ глядть доктору въ лицо.

— Вы говорите: богатый ли? Доложу вамъ-съ, что у него въ трехъ россійскихъ губерніяхъ, только не въ Тьмутараканскихъ, а въ центральныхъ, семьдесятъ три тысячи десятинъ земли, изъ коихъ тридцать въ одномъ куск въ Литв.

— Что!? раздалось въ унисонъ кругомъ, даже со столовъ съ картами.

— Excusez du peu,— прибавила Анна Николаевна.

— Однимъ словомъ, это господинъ… Я полагаю, что присутствующіе,— шутливо оффиціальнымъ голосомъ произнесъ Пащинъ,— слыхали не разъ имя моего друга. Это Леонидъ Васильевичъ Денисьевъ, бывшій гвардеецъ, нын же, кажется, какой-то совтникъ, вроятно титулярный, какъ вс порядочные люди.

— Я слыхалъ, выговорилъ кавалергардъ. Въ его полку помнятъ до сихъ поръ, какъ онъ сорилъ деньгами. Всмъ давалъ взаймы — но самъ, однако, совсмъ скромно жилъ.

— А я помню иное,— отозвался докторъ,— не онъ ли это, хлопоталъ о присоединеніи къ своему имени княжескаго титула и какой-то древней дворянской фамиліи.

— Этотъ самый-съ, отозвался Пащинъ. Вообще все у него есть, а чего нтъ, то будетъ. Одного у него нтъ и никогда не будетъ — здраваго смысла.

— Хорошо ты отзываешься о друг, замтила жена.

— Отрекомендовали! усмхнулся докторъ.

— Да, практическаго здраваго ума. Мы вроятно оттогосъ нимъ и дружны, что совершенные антиподы. Мой Леонидъ Васильевичъ очень многими людьми считается даже просто глупымъ человкомъ. Но это потому, что они сами дураки. Онъ уже потому не глупъ, что, получивъ еще юношей и корнетомъ громадное состояніе отъ отца, очутился круглымъ сиротою, служилъ въ самомъ мотовскомъ полку гвардіи, жилъ годъ безвыздно въ Париж, здилъ куда-то далеко, не то въ Бразилію, не то въ Палестину — словомъ, куда-то къ чорту на кулички. И все-таки, да-съ, все-таки — не разорился. Если я заявилъ, что у друга нтъ здраваго смысла, то я мотивирую это тмъ, что онъ долженъ бы былъ жениться, да поселиться въ Петербург и служить.

Пащинъ взглянулъ на часы и ахнулъ.

— Господа! Не прощаюсь. Черезъ полчаса буду назадъ, и если другъ не очень усталъ съ дороги, то вы съ нимъ сейчасъ и познакомитесь. Анюта, можно мн взять Ивана съ собой, ради багажа Денисьева?

— Зачмъ безпокоить Ивана Максимыча! странно отозвалась Пащина. Вдь есть же другіе люди.

— Онъ толкове… Ну, не надо… Не надо!.. махнулъ Пащинъ рукой и вышелъ.

— Я очень рада прізду Денисьева, заговорила хозяйка. Мн мужъ столько натолковалъ о немъ, что просто хоть начать его заглазно обожать. Мн же, въ качеств институтки, оно и полагается. Хотя я прибавлю въ отсутствіи моего муженька, что, по всмъ его разсказамъ, мн кажется, что его другъ человкъ крайне порядочный — очень добрый малый! но… чтобы выразиться мягче и вжливе… чрезвычайно простой, т. е. ограниченный. Я не понимаю, какимъ образомъ они подружились съ мужемъ, такъ какъ между ними очень большая разница лтъ — по крайней мр лтъ пятнадцать. Даже послднее маленькое происшествіе съ Денисьевымъ мн кажется крайне забавнымъ.

— Что же такое? спросилъ кавалергардъ.

— Самое простое дло, но все-таки бываетъ оно довольно рдко. Онъ халъ сюда съ курьерскимъ поздомъ и гд-то на станціи занялся кушаньемъ котлетки, а поздъ ушелъ, а онъ уже продолжаетъ путь съ пассажирскимъ, опоздавъ на. цлыхъ двнадцать часовъ. Согласитесь, что въ наше время это бываетъ очень рдко. Мужъ объясняетъ это чрезвычайной его разсянностью и хладнокровіемъ. Во всякомъ случа онъ меня слегка интересуетъ.

Въ ту же минуту хозяинъ снова вошелъ въ гостиную, уже спша, какъ опоздавшій человкъ, и довольно рзко обратился къ жен съ пол-комнаты:

— Анюта, ради Бога, не забудь, что я теб говорилъ на счетъ Денисьева. Повторяю теб: это дло серьезное.

Лицо Анны Николаевны выразило крайнее изумленіе.

— Разв я могу догадаться, о чемъ ты просишь? Ты мн не мало говорилъ про него.

— Вспомни, что я тебя просилъ быть осторожной съ Леонидомъ Васильевичемъ въ извстномъ вопрос.

— Qu’on me tue! произнесла Анна Николаевна, если я помню. Въ чемъ дло?

— Ну, хорошо. Посл! Это дло терпитъ! Успется. Вернемся съ нимъ, ты мн только напомни, чтобы теб сказать. Надо избгать говорить съ нимъ объ одномъ… дл.

— Не помню.

— Ну, посл, посл. Только напомни пожалуйста… А то я боюсь, забуду.

Пащинъ быстро вышелъ и заспшилъ, видя, что ему остается не боле четверти часа до прихода пассажирскаго позда.

По отъзд мужа, Анна Николаевна взяла въ руки иллюстрированный Дантовъ ‘Адъ’ и стала переглядывать гравюры Дорэ, но, очевидно, думала о томъ, что сказалъ мужъ.

Посл нкотораго молчанія офицеръ, сидвшій около нея, наклонился и произнесъ особенно таинственнымъ голосомъ съ пошлой усмшкой:

— Вы задумались…

Хозяйка подняла глаза на юнаго воина и вымолвила съ пренебреженіемъ:

— Вчно вы на ходуляхъ. Sur vos grands chevaux! Думала я просто о томъ, что сказалъ мужъ. Что это такое, о чемъ не говорить съ Денисьевымъ? Для меня это почти загадка.

Но въ эту минуту Анна Николаевна, перевернувшая еще нсколько листовъ фоліанта, взглянула на гравюру, вскрикнула и выпрямилась на диван. Сосди ея чуть вздрогнули.

— Вспомнила! И какъ странно. Благодаря этой картинк. Иначе ни за что бы не вспомнила. А вотъ благодаря этому…

Офицеръ и докторъ, оба, какъ по уговору, поднялись съ мстъ, чтобы видть гравюру, но Анна Николаевна быстрымъ движеніемъ захлопнула книгу. Офицеръ сдлалъ кислую мину, а докторъ развелъ руками.

— Ну-съ, произнесъ онъ, дло начинаетъ быть совершенно загадочнымъ. Вспомнили по картинк, въ книг, которая, если не ошибаюсь, ‘адская книга’. Къ тому же, когда мы пожелали наивно и невинно поглядть, что именно заставила васъ вспомнить, вы скрыли… слды преступленія. Вдь это, Анна Николаевна, стало быть, нчто въ род уголовщины или же, судя по книг,— чертовщина.

— Браво! отозвалась весело разсмявшись хозяйка. Брависсимо! Вотъ за это я васъ люблю, докторъ. Знаете ли вы,что я вамъ скажу. Вы очень умный человкъ.

— Чувствительно вамъ благодаренъ — склонился докторъ.

— Нтъ, вы меня не такъ поняли.

— Не разочаровывайте!

— Нтъ, я хочу сказать, что вы чрезвычайно догадливый или дальновидный человкъ. Вдь дйствительно вы догадались. Послушайте, monsieur Jean, обернулась Пащина къ офицеру. Простите, но я васъ попрошу оставить меня на минуту съ докторомъ. Вамъ я этого не могу разсказать, а ему можно. Пожалуйста, не обижайтесь.

Офицеръ поднялся, любезно усмхаясь, и отошелъ, досадливо думая про себя: ‘Лшій пойметъ! То такъ, то эдакъ. Ничего не разберешь! Не зря ли я съ ней время трачу?’

III.

— Слушайте, говорила между тмъ Пащина, наклонясь и глядя въ глаза своему собесднику, которые тотъ таращилъ особенно смшно черезъ свои огромные очки. Вы догадались: дло идетъ о сверхъестественномъ. Мн попалась картинка съ какой-то фигурой въ бломъ саван, и я вспомнила. Дло въ томъ, что съ этимъ Денисьевымъ, который поселится у насъ, надо всячески избгать говорить на извстную тему и даже если кто другой изъ. моихъ гостей начнетъ такую бесду, то, охраняя его, прекращать ее. А какая тема? Какъ вы думаете?

— Чертовщина? Вы же сами сказали.

— Ну-да. Видите ли, въ чемъ дло… Тому назадъ нсколько лтъ, въ жизни Денисьева произошло что-то чрезвычайное. Такое, что онъ потомъ пять лтъ жилъ за границей и скрывался отъ всхъ своихъ друзей и знакомыхъ… Родни же у него нтъ никакой. Гд онъ былъ — никому неизвстно. Когда мужъ познакомился съ нимъ и прогостилъ у него цлое лто въ его имніи, то узналъ или догадался, что есть въ немъ что-то странное. Такъ, при разговор о привидніяхъ и вообще о чертовщин, какъ вы выражаетесь, съ Денисьевымъ что-то творится, онъ мняется въ лиц, волнуется, иногда отходитъ отъ бесдующихъ.

— Ну, однимъ словомъ… прервалъ докторъ — и объяснять не стоитъ. Дло самое простое. Возьмите любой романчикъ — французскій или нмецкій, тридцатыхъ что-ли годовъ, и вы сейчасъ найдете тамъ таинственнаго героя, съ которымъ что-то въ жизни случилось загадочное. Знаете, Анна Николаевна, въ наше время пора уже молодежи бросить это. Эдакое стало не любопытно. Теперь, чтобы всхъ заинтересовать, не надо мертвецовъ, привидній, или хоть самого чорта видть. Надо на полмилліона земство, банкъ что-ли обокрасть, или цлую семью отъ праддушки до внучатъ включительно вырзать. Неужели изъ-за этого вздора вамъ интересенъ Денисьевъ?

— Да, это меня интересуетъ,— отозвалась хозяйка.— И очень просто почему? Потому, что это не книжка, не романъ, не фантастическій разсказъ, а дйствительная жизнь. Это пріятель моего мужа, человкъ хотя ограниченный, но образованный, и главное — настолько порядочный, что не станетъ лгать или позировать выдумкой. Стало быть, было что-нибудь…

— Да вдь въ наше время пошле и глупе этого выдумать нельзя ничего! воскликнулъ докторъ, раздражаясь. Повторяю, что теперь надо все такое бросить. Никто не повритъ. И вс осмютъ какъ дурака, или сочтутъ безумнымъ.

Пащина махнула на доктора своей красивой рукой и произнесла:

— Вы все свое! Неужели вамъ было бы не интересно узнать у Денисьева, въ чемъ дло?

— Нисколько. А вотъ вы будете его всячески пытать…

— Ни за что… Богъ съ вами!

— Почему же?

— Мужъ запретилъ… Вы слышали.

— И Николай Ивановичъ строго запретилъ?

— Строго.

— Ну, въ такомъ случа вы тотчасъ же и начнете пытать Денисьева.

Молодая женщина укоризненно покачала головой.

— ‘Клянусь вамъ первымъ днемъ творенья!’ продекламировалъ докторъ,— что какъ только вы познакомитесь съ Денисьевымъ, такъ вы и начнете съ нимъ кокетничать. Черезъ три-четыре дня… Виноватъ: преувеличилъ! На второй же день вы уже будете тонко, издалека, обходами и намеками тянуть изъ него тайну. А черезъ пять-шесть дней прямо, оставшись съ нимъ наедин, поставите ему ножъ къ горлу: ‘Говори, что за тайна!’

— Да, я съ вами спорить не стану, добродушно разсмялась Пащина. Мн кажется, что я современемъ у него выпытаю. Но боюсь, онъ мн ничего не скажетъ, а только разсердится.

— Нтъ, не разсердится нисколько.

— Почему же вы такъ положительно заявляете, даже не зная человка

— Я утверждаю, дорогая моя паціентка, что онъ не обидится, а охотно разскажетъ вамъ все какъ было. А все, что онъ вамъ разскажетъ — тоже заране знаю — выденнаго яйца не стоитъ. ‘халъ я однажды ночью по густому лсу,— началъ докторъ шутливо-повствовательнымъ тономъ — и вдругъ вижу направо отъ меня…’ Или же иначе: ‘Случилось мн разъ остановиться на постояломъ двор. То было въ Литв. По близости двора были развалины средневковаго замка, въ которомъ…’ Ну и такъ дале. Везд все-таки черти баловали или скелетъ въ простын гулялъ.

— Нтъ, докторъ. Хотите ‘pari discrtion’, что вы ошиблись, что съ Денисьевымъ случилось нчто не такое… Я въ этомъ глубоко убждена.

— Но кто же ршитъ это пари, сударыня моя? Вы, стало быть, разскажете мн то, что разскажетъ вамъ Денисьевъ, а вдь это будетъ недобросовстно.

— Нтъ, это мы увидимъ. Какъ-нибудь тамъ…

— Благородно смошенничаемъ! сострилъ докторъ и тотчасъ же удалился, такъ какъ его позвали играть въ очередь.

По прошествіи часа посл отъзда мужа, Анна Николаевна перестала болтать съ гостями и начала прислушиваться къ прозжающимъ экипажамъ. Мужу и гостю давно пора было уже явиться.

Напоминаніе Пащина жен относительно извстной осторожности съ Денисьевымъ и затмъ бесда съ докторомъ сдлали то, что Анна Николаевна ждала теперь друга своего мужа уже съ несравненно большимъ нетерпніемъ и любопытствомъ. Его образъ рисовался въ ея воображеніи съ сильнымъ оттнкомъ чего-то необыденнаго.

‘Легкое ли дло, думалось ей, познакомиться, среди современной жизни, en plein dix-neuvi&egrave,me si&egrave,cle, а равно en pleine Сергіевская, съ человкомъ, знакомымъ съ чертовщиной, сносившимися когда-то съ дьяволомъ et toute за boutique!’

И права была теперь Анна Николаевна. Дйствительно, молодой сравнительно человкъ, съ извстнымъ положеніемъ, съ огромнымъ состояніемъ и имвшій въ жизни какое-то сверхъестественное приключеніе, могъ заинтересовать любуюсвтскую женщину. Не все же опера, скандалы и сплетни. Изрдка и чортъ интересенъ.

По мр того какъ шло время, Анна Николаевна становилась все нетерпливе. Но прошелъ часъ, затмъ еще часъ, время приближалось къ полуночи, а мужа не было.

— Что же это? снова подслъ докторъ къ хозяйк, успвъ уже проиграться въ пухъ. Оно очень странно! Если бы ‘онъ’ не пріхалъ, то Николай Ивановичъ уже вернулся бы. Что значитъ имть дло съ таинственными людьми, знающимися съ чертями. Вотъ оба и пропали безъ всти.

Въ полночь, наконецъ, появился хозяинъ и весело извинился предъ гостями, объясняя, что засидлся у друга, съ которымъ у него, не видавшись шесть лтъ, много нашлось о чемъ побесдовать по душ.

— Такъ онъ пріхалъ? быстро подошла Пащина.

— Конечно, пріхалъ.

— Такъ гд же… Куда же?

— Не захотлъ ни за что, душа моя, у насъ остановиться. Я его и на вокзал, и дорогой, всячески уламывалъ. Онъ далъ себ, говоритъ, честное слово никогда ни у кого не останавливаться. Или дома, или въ гостиниц.

— Какая нелпость! выговорила Пащина, нервно пожавъ плечами. C’est stupide.

— Нтъ, что жъ? отозвался мужъ. Человкъ избалованный, привыкъ имть ses aises и поступиться ими не хочетъ. Какъ бы мы его не устроили, все-таки онъ здсь стснялся бы. А тамъ у него великолпный номеръ въ три комнаты. Завтра же онъ будетъ у тебя.

Анна Николаевна отошла отъ мужа и услась одна въ глубин гостиной, къ ней тотчасъ же рысью подлетлъ докторъ.

— Не хорошо, выговорилъ онъ. Слишкомъ быстро.

— Что такое? отозвалась молодая женщина съ удивленьемъ.

— Очень быстро. На всхъ парахъ. Съ этакой быстротой всегда достигается бда. Чрезвычайная быстрота въ движеньи въ этихъ случаяхъ пропорціональна твердости разума и спокойствію сердца.

— Что съ вами, докторъ? Вамъ такъ скучно, что вы заснули и бредите.

— Въ такомъ случа, сударыня, я не просто сплю: я загипнотизированъ, и бредъ мой есть прорицаніе.

— Ради Создателя, объясняйтесь скоре. У меня и такъ голова болитъ.

— Вотъ я именно этого и опасаюсь, чтобы у васъ не закружилась голова. Нетерпнье, досада, разрушенные съ оника планы и мечты. Неуязвимость, такъ сказать, сего интереснаго и таинственнаго незнакомца. Все это сначала способно раздражить, а потомъ и покорить.

Пащина поняла, наконецъ, намеки друга-доктора и разсмялась.

— Стыдно вамъ, сказала она. Если бы вотъ поручикъ Алябьевъ сталъ такой вздоръ болтать, а то, вдругъ, медикъ, ученый и серьезный человкъ…

Въ эту минуту за однимъ изъ карточныхъ столовъ кончилась игра и игроки поднялись, считая и разсчитываясь. Хозяйка встала и двинулась къ гостямъ. Докторъ пошелъ тоже и вымолвилъ ей шутливо вслдъ:

— Помните, что во всей фармакологіи нтъ специфическаго средства отъ ранъ, наносимыхъ стрлами амура. На это у насъ есть только палліативы. Не забудьте этого.

Анна Николаевна быстро обернулась, встала въ театральногорделивую позу и съ королевскимъ жестомъ выговорила:

— Если я, господинъ докторъ, буду когда-либо такъ ранена, то я и отъ палліативовъ откажусь.

— Да… Вотъ вы шутите… А я эдакъ-то серьезно думаю… про васъ.

— А а еще серьезне, отозвалась хозяйка, смясь, и пошла къ гостямъ.

Вскор въ квартир Пащиныхъ уже не было никого. Люди тушили лампы и свчи и уносили игорные столы. Пащинъ, уже облачившись въ халатъ и туфли, прошелъ въ свой кабинетъ и слъ писать письма. Анна Николаевна была въ маленькой комнатк, обитой розовымъ атласомъ съ зеленой отдлкой — ея будуар, который былъ и любимымъ ея мстопребываніемъ, когда она бывала одна.

Молодая женщина была немного не въ дух. Этотъ провинціальный медвдь разстроилъ ей вечеръ. Она разсчитывала сегодня ‘подать’ его гостямъ, и вдругъ это блюдо… поваръ не приготовилъ, или лакей уронилъ, неся изъ кухни.

— S’est stupide! повторяла она, снимая съ себя передъ зеркаломъ золотыя вещи и ленты. Тотчасъ вслдъ за барыней въ горницу вошелъ главный лакей, исправлявшій какъ бы должность дворецкаго. Это былъ уже старикъ лтъ подъ шестьдесятъ, высокій, плотный, но бодрый на видъ. Онъ былъ тмъ оригиналенъ, что ни капли не походилъ на обыкновеннаго петербургскаго слугу хорошаго дома. Въ немъ не было лакейскаго благородства и достоинства. Не было отсутствія лица, замненнаго какимъ-то шаблоннымъ фасомъ. У него, напротивъ, было ‘свое’ лицо съ большимъ носомъ, на которомъ важно сидли золотыя очки, съ тонкими умными губами и съ маленькими срыми глазами, часто изъ-за очковъ метавшими искру на господъ. Лицо было все обрито, а густые срые, будто напудренные, волосы стояли щеткой, остриженные подъ гребенку.

И всей своей фигурой, манерой говорить, держаться, старикъ смахивалъ на какого-то ученаго, доктора, профессора, пожалуй даже стряпчаго или повреннаго прежняго времени… но никакъ не на лакея. Однако этотъ человкъ, Иванъ Максимычъ, былъ изъ крпостныхъ, принадлежа когда-то дду, а затмъ отцу Пащиной, покойному генералу Саргину. Поэтому онъ зналъ Анну Николаевну съ дтства и конечна обожалъ. Съ другой стороны, Иванъ Максимычъ и для молодой женщины былъ далеко не чужой человкъ: она его любила и относилась къ нему какъ къ нян или дядьк. Это былъ ‘мой’ человкъ въ дом, въ отличіе отъ остальныхъ, которые были ‘наши’ люди. Пащинъ долго боролся съ женой, чтобы выжить изъ дому старика, не любившаго его, а равно пришедшагося и ему самому не по нутру. Но ‘Максимычъ’, какъ бы взятый за женой въ приданое, все-таки остался въ дом и относился къ барину почтительно-равнодушно,— зная свою силу. Для него Пащинъ былъ — ‘выскочка’.

Иванъ Максимычъ всякій вечеръ передъ сномъ являлся неукоснительно къ барын за приказаніями или порученіями на слдующій день. Большею частью онъ не получалъ никакихъ, тмъ не мене стоялъ за свое право являться, ибо это былъ единственный часъ, когда онъ могъ изрдка побесдовать съ дорогой ему Анной Николаевной, которую, было время, онъ просто звалъ Анютой.

На этотъ разъ Иванъ Максимычъ явился спросить: уничтожать ли на утро вс приготовленья, сдланныя въ одной изъ горницъ для ожидавшагося, но не прибывшаго гостя.

Анна Николаевна подумала и выговорила:

— Оставьте, Иванъ Максимычъ. Можетъ быть, онъ еще передетъ. Успется…

— Прикажете что на завтра?

— Нтъ, ничего. Спасибо. Идите себ бай-бай! ласково отозвалась Пащина, улыбаясь.

Старикъ тоже улыбнулся кротко, съ любовью и вышелъ.

Переодвшись, Пащина прошла въ спальню, но на этотъ разъ, когда мужъ, утомившійся за цлый день, явился спать, то молодая женщина долго не давала заснуть дражайшему супругу, разспрашивая его о друг. И уже въ третьемъ часу ночи Пащинъ протестовалъ: ‘Матушка! спать, спать!..’

IV.

На слдующее утро, начинавшееся для Пащиной въ одиннадцать часовъ, она, поднявшись, долго не выходила въ свой будуаръ. Горничная ея совершенно съ ногъ сбилась, не умя въ это утро угодить барын. Три шкафа платьевъ были вс перерыты, комоды тоже. Выдался такой день, что ни одинъ туалетъ не шелъ къ лицу Анн Николаевн, все было или черезчуръ просто, или слишкомъ изысканно для ранняго времени, или было слишкомъ ярко, или слишкбмъ темно. Только около часу дня Анна Николаевна была готова принять ожидаемаго гостя и вышла изъ своей спальни.

Пройдя въ гостиную и усвшись съ французскимъ романомъ въ рукахъ около окна, молодая женщина часто клала книжку на колни и взглядывала на часы. ‘Онъ’, какъ другъ мужа, пріхавшій вчера и долженствовавшій остановиться у нихъ, долженъ бы уже быть у нея. Ради вжливости ему слдовало пріхать въ часъ, въ три-четыре будетъ уже обыкновенный визитъ посл многихъ другихъ визитовъ или длъ. А благовоспитанность обязывала его прежде всего явиться къ жен друга, которая напрасно приготовляла ему горницу въ своей квартир.

— Я уврена, что, не смотря на все, онъ дурно воспитанъ, прошептала Анна Николаевна себ подъ носъ. И она тотчасъ же поймала себя.— Что же все-то? Ничего и нту. Огромное состояніе и только. Молва, помимо тысячъ десятинъ, кажется, ни о чемъ не упоминаетъ. Десятины плюсъ чертовщина!

Но черезъ нсколько мгновеній, снова прервавъ чтеніе молодая женщина подумала:

‘А вдь докторъ правъ: онъ меня заинтриговалъ. Надо, однако, надяться, что раздастся звонокъ и явится полнйшее разочарованье’.

Въ ту же минуту въ квартир звякнулъ рзкій звонокъ. Женщина, какъ и вс,— нервная, вздрогнула и выронила книгу на полъ.

— Ужъ это совсмъ глупо! разсердилась она на самое себя. Да и онъ тоже трезвонитъ, какъ провинціалъ.

Молодая женщина поднялась, быстро подошла къ зеркалу, поправила прическу и затмъ еще быстре ушла въ свой будуаръ. Здсь, близъ окна, на мольберт стоялъ подрамокъ съ натянутымъ полотномъ, а на немъ была на половину нарисована японская ваза и срое пятно, якобы длинная тнь, падавшая вдоль чего-то пестраго, изображавшаго коверъ. Пащина быстро взяла кисти, палитру и подсла къ модной живописи.

Вошелъ лакей и доложилъ глухо и однозвучно, точь-въ-точь, какъ суфлеръ, подающій изъ будки реплику:

— Господинъ Денисьевъ.

— Проси, отозвалась Пащина тмъ голосомъ, которымъ попъ отзывается ‘аминь’.

Анна Николаевна, просидвъ нсколько мгновеній и заслыша шаги въ сосдней горниц, начала чрезвычайно искусно спшить встать изъ-за мольберта. Любая актриса поучилась бы у нея. Но какъ она ни старалась, вошедшій гость засталъ ее на мст и въ хлопотахъ.

Анна Николаевна поднялась, обернулась и, увидя гостя, остановившагося за порогомъ, вымолвила:

— Пожалуйста. Сюда. Въ качеств друга мужа. Pardon! Я заработалась…

Съ порога двинулась къ ней высокая фигура въ черномъ сюртук, и она протянула руку. Гость, въ качеств близкаго человка, нагнулся, поцловалъ руку, слегка касаясь губами, и выпрямился вновь.

Анна Николаевна, проговоривъ мысленно себ самой ‘разочарованье начинается’, сла и пригласила гостя садиться.

Денисьевъ уже поразилъ Пащину прежде всего своимъ ростомъ. Онъ былъ черезчуръ высокъ, или, врне сказать, слишкомъ худъ для своего роста. ‘Это не человкъ, а какая-то жердь’, подумала она.

Денисьевъ взялъ крошечный стульчикъ chaise volante, безъ котораго ни одна благоприличная гостиная якобы не можетъ обойтись, и слъ, стараясь тщетно справиться со своими длинными ногами. Теперь, сравнительно съ легкимъ стульчикомъ, он казались еще безобразне и длинне.

Денисьевъ прежде всего извинился за т хлопоты, которыя Николай Ивановичъ причинилъ своей жен, думая, что онъ, Денисьевъ, ршится у него остановиться. Затмъ онъ пространно, но просто, безъ всякихъ фразъ, какимъ-то особенно простодушнымъ и искреннимъ голосомъ сталъ объяснять, что ему давно хотлось познакомиться съ женой его давнишняго друга, котораго онъ столь же любитъ, сколько уважаетъ.

Вся эта рчь Денисьева была полна общихъ мстъ, но вс они, очевидно, для него таковыми не были. Все, что онъ говорилъ, звучало искренно, сильно, но съ оттнкомъ чрезвычайной простоты. Въ его манер обращаться чудилось странное, отчасти рдкое сочетаніе спокойной самоувренности съ крайней скромностью. Первая чувствовалась въ выраженіяхъ, вторая же въ голос.

Пока гость длалъ предисловіе къ знакомству, молодая женщина внимательно и пытливо смотрла и разглядывала его. Лицо Денисьева сразу понравилось ей. Прежде всего замтила она добрый, задумчивый, оттненный взглядъ красивыхъ синихъ глазъ, а затмъ мягкіе, элегантно вьющіеся, слегка крутящіеся усы пепельнаго цвта. На лбу вились, тоже пепельнаго цвта, коротко подстриженные волосы. По этой голов видно было, что надъ ней никогда не мудрилъ парикмахеръ, ибо въ прическ не было ничего пошлаго, не было дланнаго неглиже, не было тхъ quasi капризныхъ кудрей, тщательно напомаженныхъ и завитыхъ щипцами. Носъ былъ правильный, только немножко тонокъ, немножко вздернутъ, за то пухлыя губы были изъ тхъ, которыя называются добрыми губами.

Все замтила и оцнила Анна Николаевна, и въ общемъ лицо Денисьева произвело на нее пріятное впечатлніе своею незаурядностью. Въ особенности замтно было ‘нчто’ интересное въ его синихъ глазахъ. Они смотрли не то робко, не то задумчиво и были положительно оттнены, но не рсницами, а какою-то будто бы длящеюся и неотступною мыслью.

Сообразивши все это, молодая женщина проговорила себ мысленно:

‘Je brode, je brode! Не дай мн мужъ канвы, ничего бы я теперь особеннаго не нашла въ немъ’.

Когда Денисьевъ кончилъ предисловіе, разговоръ завязался и былъ такимъ, которымъ долженъ былъ быть, совершенно какъ по заказу. И онъ, и она обоюдно чувствовали, что они говорятъ именно то, и именно о томъ, о чемъ слдуетъ говорить въ первый разъ. Онъ говорилъ о своемъ друг, ея муж, спрашивалъ объ ихъ жить-быть, его служб и длахъ, она говорила ему о провинціи, разспрашивала объ его жизни въ деревн, о скук, о сугробахъ, о волкахъ и другихъ принадлежностяхъ трущобы.

Наконецъ, посл получаса совершенно неинтересной бесды, наступила легкая пауза, при которой всякій благовоспитанный гость чувствуетъ, что надо вставать, Денисьевъ взялся за шляпу.

V.

— А все-таки, Леонидъ Васильевичъ,— вымолвила Пащина, какъ бы на прощанье — не хорошо, что вы не захотли у насъ остановиться.

— Ради Бога, извините меня — оживился вдругъ тотъ. Я знаю, что это поступокъ невозможный. Вы можете меня почесть за человка, который забылъ приличія, ибо зажился въ деревн. Но я не могъ иначе… сдлать. Вамъ Николай Ивановичъ передалъ, что это маленькая эксцентричность моего характера? Я не могу быть гд-либо иначе, какъ дома или же въ гостиниц, на постояломъ двор.

— Но однако, позвольте: въ эту минуту вы находитесь и не у себя, и не въ гостиниц.

— Да, днемъ — просто выговорилъ Денисьевъ. И вдругъ, сдлалъ движеніе, какъ бы спохватившись, и прибавилъ:

— Я хочу сказать, что я далъ себ слово никогда не останавливаться въ гостяхъ, т. е. не поселяться, однимъ словомъ, не жить въ чужомъ дом.

— А-а… протянула Пащина.

И въ эти мгновенья дьяволъ-искуситель началъ немилосердно смущать Анну Николаевну. Она отбивалась отъ него какъ могла, но такъ какъ врагъ человческій всесиленъ, а, для свтской женщины сугубо неотразимъ, то Пащина уступила ему и тотчасъ сказала то, чего не хотла говорить:

— Стало быть, вы собственно дали себ слово не проводить ночей гд-либо, помимо своего дома или гостиницы?

— Да-съ,— кратко и сухо отозвался Денисьевъ.

— Вы боитесь?— страннымъ голосомъ произнесла она.

— Я васъ не понимаю.

— Вы чего-нибудь боитесь — умышленно повторила Анна Николаевна и тотчасъ же лукаво прибавила: ‘что вамъ будетъ не спокойно? что васъ будутъ будить шумомъ въ дом? мало ли чего?’

— Нтъ, я сплю, какъ мертвый, на обоихъ ушахъ, какъ говорятъ французы.

— Тогда… почему же?— хотла сказать Пащина простодушно, но сказала съ какимъ-то особеннымъ оттнкомъ, точно будто боялась собственнаго вопроса.

— Такъ.

— Милое русское слово!

— Согласенъ, что глупое слово, но незамнимое.

— Незамнимо, когда мы не хотимъ сказать правду. ‘Такъ’ есть слово, покрывающее ложь…

— Спасающее отъ лжи,

— Докажите мн, что вы истинный другъ моего мужа, что вы со мною… что я вамъ не антипатична, что ваше знакомство со мною… Однимъ словомъ докажите, что мы будемъ съ вами тоже друзьями. Перезжаете сегодня же къ намъ.

— Благодарю васъ, но это невозможно.

Анна Николаевна стала настаивать на вс лады и становилась краснорчива, вмст съ тмъ становилась очаровательна, ибо кокетничала, какъ давно уже не приходилось. И она довела Денисьева до того, что онъ наконецъ выговорилъ:

— Анна Николаевна! Я далъ себ честное слово никогда этого не длать: какъ же мн отступиться отъ него? Я его пятнадцать лтъ держалъ крпко — посудите сами, могу ли я теперь…

— Ну, для меня!— послдовалъ истый женскій аргументъ.

Денисьевъ улыбнулся и отплатилъ комплиментомъ:

— Для васъ скоре, чмъ для кого-либо, но это невозможно.

— Но поймите, что я наконецъ буду думать, что во всемъ этомъ кроется что-нибудь особенное! снова толкнулъ женщину дьяволъ-искуситель.

Денисьевъ молчалъ, но лицо его говорило: — ‘Отпусти меня, это уже становится несноснымъ’.

— Какъ же иначе — горячо продолжала Анна Николаевна. Поневол будешь думать! Ничего подобнаго я некогда не слыхала: клятва, какія только въ мелодрамахъ даются. Такая простая вещь — и оградить ее честнымъ словомъ, которое соблюдается пятнадцать лтъ! Согласитесь, что все это очень…

— Глупо,— добавилъ Денисьевъ.

— Н-нтъ… протянула Пащина такъ, что словно говорила: да. И вотъ, если вы хотите, чтобы я не думала Богъ всть чего, то перезжайте тотчасъ къ намъ. Если вы останетесь въ вашей гостиниц, то я буду думать…

Анна Николаевна остановилась. Но въ эту же минуту дьяволъ-искуситель изо всей силы толкнулъ ее самымъ отчаяннымъ образомъ, и она прибавила:

— Que vous tes hant! У насъ въ дом, право, не водится… нечистаго.

— Врю, сухо смясь выговорилъ Денисьевъ, озираясь кругомъ себя. И чисто все, и все съ большимъ вкусомъ.

Этого уклончиваго отвта было, конечно, достаточно въ другомъ случа и для другой женщины. Ясне говорить намеками онъ не могъ. Оставалось только сказать: ‘оставьте меня въ поко’. Но Анна Николаевна, окончательно побжденная своимъ невидимымъ руководителемъ, произнесла шутливо торжественнымъ голосомъ.

— Я тоже даю вамъ клятву, что въ моей квартир никакой нечистой силы, никакихъ привидній не бываетъ.

Наступила пауза. Пащина взглянула въ лицо гостя, раскаялась и сразу оробла. Денисьевъ вспыхнулъ при произнесенныхъ словахъ. Яркая краска разлилась, но всему его лицу, но глаза глядли уже не задумчиво, а злобно. Онъ былъ явно взбшенъ.

— Я могу заключить изъ этого — заговорилъ онъ слегка взволнованнымъ голосомъ,— что вашь мужъ… что мужъ измнилъ другу. Мужъ въ Никола Иванович взялъ верхъ надъ другомъ. Напрасно!

— Что вы хотите сказать?— совершенно смущаясь вымолвила Пащина.

— Я хочу сказать,— такъ же сухо и нравоучительно заговорилъ Денисьевъ,— что вашему мужу не слдовало выдавать меня вамъ, когда вы обо мн съ нимъ бесдовали. Мало ли что можетъ знать человкъ про своего друга! И никому не слдуетъ предавать друзей своимъ женамъ! Передать что-либо женщин…

Денисьевъ запнулся, какъ бы колеблясь, но очевидно досада взяла верхъ и онъ докончилъ:

— Женщин доврить — въ набатъ ударить. Есть такая пословица. Я только изъ вжливости замнилъ одно слово — словомъ: женщина.

— Но Николай Ивановичъ своей ‘баб’ ничего особеннаго про васъ не доврялъ, вымолвила сухо Пащина.

— По счастью!.. И потому еще, что онъ самъ многаго не знаетъ. Но онъ передалъ вамъ свои подозрнья.

Съ этими словами Денисьевъ всталъ и поклонился. Хозяйка подала руку. Онъ слегка пожалъ тонкіе пальцы, усянные кольцами, но на этотъ разъ не поцловалъ руки.

— Надюсь, что мы будемъ часто видать васъ, выговорила хозяйка, тоже вставая, и почувствовала сама, что она лжетъ, что онъ не станетъ у нихъ бывать, такъ какъ они уже враги съ перваго разу.

— Если позволите. Я буду очень радъ видать моего друга.

— Merci — отозвалась Анна Николаевна двусмысленно. Я вамъ мшать не буду, не удержалась и прибавила она, ожидая разъясненія.

Но Денисьевъ, къ ея удивленію, какъ настоящій медвдь изъ трущобы, не сказалъ ни слова и низко поклонился, будто благодаря за то, что она общаетъ избавлять его отъ своего присутствія.

Когда гость вышелъ изъ будуара, молодая жинщина задумалась и, глядя на себя въ зеркало, произнесла:

— Une boulette… ma ch&egrave,re amie…

Легкомысліе молодой женщины дйствительно обошлось ей очень дорого. Съ первой же встрчи и первой бесды она сдлалась, судя по всему, предметомъ ненависти Денисьева. Отношенія друзей тоже сразу пострадали. Пащинъ не понималъ, почему другъ относится къ нему холодне и почему упорно отказывается бывать у нихъ запросто.

Наконецъ онъ догадался по одному намеку Денисьева.

— Не проболталась ли ты? спросилъ онъ однажды жену. Вроятно ты выпытывала у него, что за таинственный случай былъ въ его жизни.

Анна Николаевна поклялась — и могла свободно поклясться,— что она такого вопроса Деннсьеву не предлагала… Но затмъ она созналась, что разговоръ о привидніяхъ вообще — былъ.

— Ну вотъ вамъ и ‘вообще’. Очень благодаренъ!

И въ первый разъ посл женитьбы Пащинъ объяснился съ женой грубо, назвалъ ‘бабой-болтушкой’ и прибавилъ, что ‘только дуракамъ слдуетъ жениться’, что современныя жены не подруги, а вериги въ жизни и путы въ длахъ и т. д., Анна Николаевна даже расплакалась…

Впрочемъ, такъ какъ роль тирана въ брачномъ союз Пашиныхъ принадлежала не мужу, то супругъ первый явился мириться, назвавъ друга чудакомъ.

Однако, этимъ чудакомъ уже сильно интересовались теперь, и Пащинъ, по желанію жены, долженъ былъ подробне разсказать все, что звалъ о дтств, воспитаніи, характер и вообще о жизни своего пріятеля.

Все услышанное отъ мужа показалось Анн Николаевн совершенно невроятнымъ. Ей стало жаль Денисьева.

Въ прошломъ столтіи или въ самомъ начал нашего, быть можетъ, и могло сложиться такое существованіе. Но чтобы во второй половин 19-го вка, почти въ наши дни, у потомка очень старинной и очень богатой дворянской семьи могла быть такая судьба,— могла бы пройти жизнь при такихъ исключительныхъ условіяхъ,— казалось совершенно немыслимымъ, смахивало на французскій романъ сороковыхъ годовъ. Тмъ боле, что вся эта незавидная въ дтств судьба, вся эта странная доля вдобавокъ завершилась крайне таинственнымъ приключеніемъ.

Пащину и очень немногимъ людямъ, сосдямъ Денисьева, смутно былъ извстенъ лишь голый фактъ. Что-то ужасное, сверхъестественное, что самъ герой приключенія упорно замалчиваетъ. Было очевидно, однако, при близкомъ знакомств съ молодымъ человкомъ, что подобное могло случиться только съ такимъ человкомъ, какимъ былъ этотъ богачъ, бобыль, добрякъ и нелюдимъ.

VI.

Денисьевъ явился на свтъ нсколько ране времени по милости Наполеона III. Онъ родился въ Париж, въ отел, 2 декабря 1851 года, т. е. въ день переворота, баррикадъ и стрльбы на улицахъ. Пули солдатъ, летавшія на бульварахъ по мирнымъ обывателямъ, щелкали и по стнамъ гостиницы, гд жили Денисьевы — мужъ съ женой. Перепугъ матери далъ жизнь тщедушному младенцу.

Денисьевъ-отецъ, полковникъ гвардіи, былъ извстный bon vivant Николаевскихъ временъ, умвшій вмст съ строевой службой сочетать возможность постоянныхъ, очень долгихъ отпусковъ. Чуть не половину года проводилъ онъ за границей и преимущественно во Франціи. Если онъ былъ хорошо извстенъ на Невскомъ, Царскомъ и въ Павловск, то онъ былъ не мене извстенъ на бульварахъ парижскихъ въ Лоншан и въ Булонскомъ лсу.

‘Дениска’, какъ его звали товарищи и друзья, былъ обожаемъ золотой молодежью ресторановъ на Большой и Малой Морскихъ. La jeunesse dore Итальянскаго бульвара, въ maison d’or и въ caf Anglais тоже преклонялась предъ молодцомъ и богачемъ, какимъ былъ le colonel Denissieff.

Еще въ конц сороковыхъ годовъ, онъ, заклятый врагъ Гименея, вдругъ, къ удивленію всхъ и русскихъ, и французскихъ друзей, женился на молодой двушк, которую первый разъ встртилъ лишь за три недли до брака съ ней. Къ тому же она была дочерью исправника трущобнаго узда, гд въ пути сломалась карета прозжаго Денисьева. Отсюда ясно, какова была двушка, которая встртилась ему и такъ быстро очаровала его.

Денисьевы однако считались супругами всего только четыре года и прожили вмст, вычитая разлуки, собственно, только два. Чрезъ годъ посл того, какъ родился на свтъ ребенокъ, послдовала окончательная разлука и неоффиціальный разводъ. Супруги заключили договоръ, что единственный сынъ останется при отц за выкупъ въ триста тысячъ. Денисьевъ аккуратно выплатилъ эту сумму жен и, взявъ сына къ себ, отправилъ его ровно за дв тысячи верстъ отъ Петербурга, въ имніе, гд онъ двнадцать лтъ не бывалъ. Такимъ образомъ, мать, поселившаяся въ Париж, совершенно не знала, гд ребенокъ, да, вроятно, и не интересовалась знать.

Вскор госпожа Денисьева, съ кличкой или подъ псевдонимомъ Diane du Nord и съ титуломъ баронессы, стала знаменитостью полу-свта, и самъ императоръ Наполеонъ отдалъ дань волшебнымъ чарамъ дочери русскаго трущобнаго исправника. Полученныхъ отъ мужа денегъ хватило на одинъ годъ, но явились другіе плательщики. Разсоривъ въ шесть лтъ боле милліона, куртизанка быстро лишилась сначала красоты, потомъ здоровья и немедленно вышла изъ моды, сойдя со сцены, она умерла среди полной нищеты въ чулан большого дома на окраин Парижа. ‘Баронесса Свера’ была похоронена полиціей на городскія средства.

Полковникъ, съ своей стороны, велъ такого рода жизнь, что когда спрашивали у него, гд онъ живетъ, онъ отвчалъ ‘живу на свт’. Дйствительно, онъ не могъ точно опредлить своего мстопребыванія. Сегодня онъ былъ въ Петербург, завтра въ Париж, затмъ въ Висбаден или въ Италіи. Однажды онъ очутился въ Алжир и привезъ оттуда въ Петербургъ шестнадцатилтнюю негритянку. Затмъ какъ-то вдругъ ухалъ въ Бразилію и чрезъ полгода привезъ ни больше, ни меньше, какъ двухъ креолокъ и одну квартеронку, а вмст съ ними лиловаго пуделя, который умлъ по команд смяться и чихать.

Жизнь полковника шла подъ девизомъ:

‘Le vin, le jeu, les belles!’…

Le vin надо принимать въ томъ значеніи, что онъ любилъ жизнь ресторановъ, поилъ всхъ, но самъ почти не пилъ. Le jeu надо понимать особенно. Въ карты онъ не игралъ, но игралъ собой и всмъ въ жизни. Игралъ честнымъ словомъ, даже клятвой предъ алтаремъ и религіей, потому, что однажды въ Венеціи, не одолвъ силою краснорчія и денегъ красавицу-дочь кондитера, въ которую влюбился, онъ сочетался съ нею законнымъ бракомъ въ католической церкви.

Привезя въ Петербургъ молодую жену, онъ едва не попалъ по доносу какого-то негодяя подъ судъ, такъ какъ формально разведенъ не былъ, а жена была еще жива.

Снова отдлавшись деньгами и уплативъ итальянк и ея родителямъ крупную сумму, полковникъ сбылъ вторую полужену.

Между тмъ мальчикъ, котораго отецъ прозвалъ ‘Лео’, жилъ и воспитывался за дв тысячи верстъ въ украинскомъ имніи.

Обширная, въ нсколько тысячъ десятинъ вотчина, огромный домъ, полный какъ чаша, масса крпостной дворни — длали обстановку ребенка аристократической. Но, однако, среди совершенно распущенной аравы праздныхъ пьяницъ и негодяевъ, Леонидъ жилъ запуганный и почти загнанный всми и всмъ. При немъ состояли дв личности: нанятая въ Дрезден нмка, настоящая саксонка, желтоволосая, тощая, со впалой грудью и глупая до заразительности. Къ тому же она была сильно туга на ухо, что составляло истинное несчастіе для мальчика. Когда онъ просилъ пить, то она подавала носовой платокъ. Когда онъ спрашивалъ, пойдетъ ли гулять, саксонка отвчала, что снамъ не надо врить, или уговаривала выпить мятныхъ цапель, ручаясь за дйствіе.

Другая личность — менторъ и аргусъ, явившійся въ вотчину, когда Леониду минуло семь лтъ, былъ польскій французъ или французскій полякъ. Взятъ онъ былъ полковникомъ въ Париж въ Caf Riche, куда часто ходилъ повертться около богатыхъ людей и насытиться отъ крупицъ, обильно падающихъ съ ихъ стола. И однажды онъ попалъ въ наставники и воспитатели къ ребенку русскаго боярина-миллірнера. Взятъ онъ былъ полковникомъ въ гувернеры къ сыну исключительно потому, что носилъ фамилію Дени. Боярину, какъ часто разсказывалъ потомъ самъ monsieur Denis, понравилось то совпаденіе, что его фамилія была, такъ сказать, половиной фамиліи Денисьева. Наставникъ, собственно, не имлъ національности. Мать его была полькой, и онъ говорилъ по-польски гораздо лучше, чмъ по-французски. Онъ былъ человкъ не злой и прямого, непосредственнаго зла мальчику никогда не сдлалъ, но косвенно чуть не погубилъ его. Ребенка спасла застнчивая натура.

Когда мальчикъ подросъ, саксонка оглохла окончательно и сидла въ углу своей горницы съ чулкомъ въ рукахъ. Она вела запись связаннымъ парамъ и въ то время, по ея счету, кончала седьмую сотню чулковъ. Цлый большой сундукъ былъ биткомъ-набитъ чулками ея работы. Вроятно, это была манія, пунктъ помшательства, или же нормальное, но саксонское состояніе мозга.

Monsieur Denis, когда его питомцу минуло двнадцать лтъ, сталъ нанимать ему въ сосднемъ город разныхъ учителей. При этомъ менторъ краснорчиво уврялъ Леонида постоянно, что бесды ихъ будутъ ему гораздо полезне въ жизни, нежели всевозможныя науки, которыя ни кому, ни на что, никогда не пригождались. А бесды съ французскимъ полякомъ сводились только къ одному: къ описанію Парижа и его прелестей, а затмъ къ возвеличенію его отечества по матери и къ уничиженію Россіи.

Долго ребенокъ,— а потомъ юноша восторженно относился къ Польш и ко всему польскому и съ какимъ-то отвращеньемъ — ко всему русскому.

Жизнь въ полтавской вотчин могла только усугубить его ненависть къ Россіи, ибо кром грубости, пьянства, разврата и всякихъ безобразій, онъ не видалъ ничего въ этой огромной усадьб, гд не было хозяина. Дло дошло до такой распущенности, что однажды въ саду, близъ самаго дома, мальчика исколотилъ палкой какой-то пьяный, оказавшійся церковнымъ сторожемъ и его же крпостнымъ. Онъ ждалъ, что когда-нибудь ночью влзутъ въ домъ пьяные буяны и заржутъ его самого, саксонку и француза.

VII.

Эта жизнь въ вотчин прекратилась, когда Леониду минуло пятнадцать лтъ. Полковникъ вдругъ пріхалъ наконецъ исключительно затмъ, чтобы посмотрть на сына, и остался совершенно недоволенъ. Онъ ршилъ и высказалъ, что малый чрезвычайно дуренъ собой, косолапъ, донельзя глупъ, даже говорить не уметъ, а какъ-то пищитъ и визжитъ. И дйствительно, у подростка былъ какой-то скрипуче-ржавый голосъ, который исчезъ лишь съ годами.

Экзаменъ отца сыну былъ оригиналенъ. Между прочимъ, отецъ садился въ кресло, приказывалъ сыну надть перчатки, взять шляпу въ руки, выйти и затмъ входить и раскланиваться. Когда Леонидъ впослдствіи вспоминалъ, какъ онъ, питомецъ дикихъ людей и дикой жизни, былъ принужденъ отцомъ вдругъ исполнять водевильную роль, то ему длалось не разъ смшно и жалко. Какъ онъ косолапо входилъ и кланялся, могъ сдлать только парнишка съ деревни.

Французскій языкъ сына тоже не удовлетворилъ отца. Полковникъ находилъ, что у него произношенье d’une vach&egrave,re Landaise. Когда онъ посадилъ сына въ манеж на лошадь, то оказалось, что тотъ сидитъ какъ алжирскій мамелюкъ. Когда же наступило испытаніе въ его искусств драться на рапирахъ, то оказалось, что эта наука была совершенно изъ виду упущена.

— Что же я буду съ тобой длать? съ отчаяньемъ восклицалъ полковникъ. Ты ни на какого чорта не годенъ. Что же ты знаешь? Неужели ничего? Въ чемъ же ты мастеръ?

Мастеромъ юноша былъ въ двухъ вещахъ, но о нихъ упоминать было нельзя. Онъ очень бойко говорилъ по-польски, но monsieur Denis умолялъ его скрыть это отъ отца. Затмъ онъ очень искусно обучился въ боле ранніе годы лазать подъ кровати и подъ диваны отъ страху, когда въ дом начиналась оргія холоповъ и ихъ гостей. Но теперь управитель-дворецкій и вся дворовая арава предъ пріздомъ барина валялись у барчука въ ногахъ, умоляя простить все за цлыхъ пятнадцать лтъ и не говорить отцу ни слова. Стало быть и искусство лазанія со страху подъ мебель тоже показать было нельзя.

Полковникъ пробылъ въ вотчин не больше двухъ недль, но и то случайно. Причина, задержавшая его отъздъ, была прихоть. Онъ увидалъ по сосдству усадьбу, которая прельстила его мстоположеньемъ. Онъ създилъ къ помщику, упрямо сталъ торговать имніе и, давши двойную цну, добился своего.

Вмст съ тмъ monsieur Denis и глухая тетеря саксонка были отпущены по домамъ, которыхъ у нихъ не было.

Черезъ дв недли Денисьевы, отецъ и сынъ, очутились уже въ Петербург. Разумется, впечатлніе, которое произвела столица на юношу, прожившаго безвыздно въ степяхъ украинскихъ,— было громадное. Леонидъ, можно сказать, закрылъ глаза, разинулъ ротъ, растопырилъ руки и ходилъ такъ нсколько дней подрядъ. За эти же, однако, дни, приставленный къ нему молодой человкъ, студентъ, возилъ его на экзамены въ разныя училища по приказанію полковника, но нигд онъ принятъ не былъ. Онъ не могъ поступить даже въ первый классъ, а отецъ всякими правдами и неправдами желалъ, чтобы онъ былъ принятъ въ одинъ изъ старшихъ классовъ. Черезъ мсяцъ, по прізд въ Петербургъ, полковникъ вдругъ снова ухалъ — на этотъ разъ въ Корсику. Зачмъ? Покрыто мракомъ неизвстности. Быть можетъ, затмъ, чтобы на мст выучиться корсиканской мести, привезти съ собой дюжину стилетовъ и корсиканку.

Юноша остался на квартир отца и радъ былъ, что по крайней мр здсь прислуга, человкъ пять, обращались съ нимъ вжливо. Здсь съ нимъ случилась большая нравственная перемна, подъ вліяніемъ молодого студента, который ходилъ къ нему въ качеств учителя. Денисьевъ охотно сталъ всему учиться.

Черезъ полгода было получено письмо отъ полковника изъ Лондона съ приказаніемъ сыну собираться немедленно въ могилевское имніе. Ему приказывалось и поручалось, въ качеств уже взрослаго человка, приготовить все къ прізду отца, заняться ремонтомъ запущеннаго деревенскаго дома и приведеніемъ всего имнія въ порядокъ.

Денисьевъ съ грустью простился съ Петербургомъ и съ своимъ другомъ студентомъ, котораго серьезно полюбилъ, и, взявъ стараго камердинера отца, отправился въ невдомый край, въ имніе, гд, какъ оказалось, уже сорокъ лтъ никто не бывалъ. Въ нихъ жилъ когда-то отецъ полковника.

По прізд, Леонидъ нашелъ почти ту же полтавскую вотчину. Только вмсто хохловъ тутъ ходили блоруссы. При помощи управителя и старика камердинера, онъ принялся устраивать домъ, чистить его, красить и подновлять. Дла было много, и онъ отъ тоски и праздности принялся за работу съ охотой. Черезъ мсяца два все было готово къ прибытію отца, но онъ не халъ. Прошло полгода — отца не было. Минулъ годъ посл прізда и ремонта, прошелъ и другой годъ, а Денисьевъ даже не зналъ, гд находится его родитель.

Наконецъ, однажды поздно ночью явился въ усадьбу неожиданный посланецъ отъ полковника, армейскій капитанъ. Онъ пожелалъ прежде всего поужинать и потомъ уже разсказать все и объяснить дло, но тотчасъ же напился мертвецки пьянъ. По его словамъ, уже на утро, оказалось, что отецъ Денисьева давно въ Петербург, прохалъ верстахъ въ ста отъ имнія, гд былъ сынъ, но не завернулъ.

Онъ требовалъ сына немедленно къ себ, ршивъ безотлагательно отдать его юнкеромъ въ одинъ изъ гвардейскихъ полковъ.

И черезъ два мсяца Леонидъ Денисьевъ уже носилъ мундиръ и былъ однимъ изъ усерднйшихъ юнкеровъ полка. Офицеры обходились съ нимъ ласково и радушно, а въ особенности протежировали ему полковыя дамы. Денисьевъ-отецъ, разумется, снова ухалъ, но, узжая, самъ не зналъ, куда его заброситъ судьба.

Жизнь юнаго воина въ Петербург въ званіи юнкера, а затмъ корнета, шла обычнымъ образомъ, но заключала въ себ мало интереснаго. Онъ такъ же, какъ и вс товарищи, проводилъ время между Петербургомъ и Царскимъ: утро на ученьи, вечеръ въ ресторан. Однако, онъ терпть не могъ все то, что наполняло жизнь его товарищей. Отъ вина его только тошнило, а отъ ‘погибшихъ, но милыхъ созданій’ онъ бгалъ, какъ отъ чумы. Эти женщины возбуждали въ немъ глубокое отвращенье. Это была какая-то идіосинкразія, надъ которой на вс лады потшались заглазно товарищи. Шуткамъ и смшнымъ предположеньямъ не было конца.

Однако въ двухъ или трехъ знакомыхъ семействахъ Денисьевъ бывалъ изрдка. Вс его знакомые находили одинъ громадный недостатокъ въ офицер — слишкомъ большую скромность. Это сужденіе выражали ему въ глаза, но оно было вжливымъ выраженіемъ того, что вс заглазно говорили о немъ. Его сожалли, находя, что онъ совершеннйшій болванъ, почти идіотъ.

Дйствительно, молодой Денисьевъ былъ чрезвычайно неловокъ и робокъ, при томъ крайне необразованъ и, наконецъ, какъ-то неповоротливъ и лнивъ во всемъ. Вс относились къ нему ласково, но высоко и покровительственно, какъ къ маленькому ребенку, котораго надо охранять, которому приходится многое прощать. Разумется, ради его состоянія, а не личности, прощалось все, и онъ терплся въ обществ.

Денисьевъ-отецъ между тмъ исчезъ окончательно, и наконецъ однажды сынъ получилъ письмо отъ русскаго консула какихъ-то острововъ, въ которомъ его извщали, что отецъ его скончался. Онъ бросился за разъясненіями въ министерство иностранныхъ длъ. Телеграфъ заговорилъ чрезъ всю Европу, и только черезъ недлю, при общемъ усиліи, добились того, что узнали истину.

Денисьевъ дйствительно скончался на Балеарскихъ островахъ. Какъ, когда и зачмъ онъ туда попалъ — опять-таки было покрыто полнйшимъ мракомъ неизвстности.

Когда пришлось распорядиться изъ Петербурга о доставленіи тла въ Россію, то понадобилось уплатить тотчасъ по долговымъ обязательствамъ на мст. Денисьевъ отправилъ въ городъ Пальму тридцать тысячъ какой-то контессин Анжелин Наварете, дабы тло отца не могло быть изъ-за сомнительнаго долга задержано и, такъ сказать, заарестовано.

Когда стало извстно въ Петербург, что корнетъ Денисьевъ самостоятельный распорядитель огромнаго состоянія и что при его скромности его не трудно захватить въ лапки,— то вокругъ него вдругъ оказалась масса искреннйшихъ друзей, о которыхъ онъ не имлъ никакого понятія до тхъ поръ. Просьбамъ о дач взаймы ‘до завтра’, не было конца, и юный богачъ легко поддался и не скоро обучился отказывать. Вмст съ тмъ, около него какъ бы выросли изъ-подъ земли очень почтенные и сановные люди, чиновники и генералы, которые съ особенною нжностью относились къ нему, почти ухаживали за нимъ, но денегъ не просили, а усиленно приглашали къ себ въ гости.

Долго не понималъ Денисьевъ, почему эти люди были какъ-то вс похожи одинъ на другого: вс пожилые, вс семейные. Одинъ изъ товарищей открылъ эту шкатулку, которая, собственно, крайне просто открывалась: это были отцы взрослыхъ дочерей, видвшіе въ Денисьев завиднйшаго жениха.

Однимъ словомъ, юный гвардеецъ сразу сталъ центромъ всевозможныхъ нжныхъ изліяній и ухаживаній. И эта всеобщая любовь къ нему довела его, наконецъ, до того, что онъ сталъ подумывать подать въ отставку и ухать.

Поводъ къ такому ршенію вскор представился.

VIII.

Въ полку былъ одинъ сорокапятилтній ротмистръ, переведенный изъ арміи, сомнительнаго происхожденія и неопредленной національности, хотя, конечно, русскій подданный. Кто считалъ его венгерцемъ, кто румыномъ, кто грекомъ, нкоторые же увряли, что ротмистръ Кристонаки — просто ‘восточный чаловэкъ’, да еще и холопской крови. Впрочемъ, Кристонаки велъ себя безукоризненно, какъ офицеръ, и слишкомъ ухаживалъ за всми товарищами, чтобы они могли относиться къ нему враждебно. Онъ своимъ поведеніемъ какъ бы просилъ вчно прощенія за то, что сильный покровитель посадилъ его всмъ на шею и заткнулъ имъ крайне важную для полка ваканцію. И ротмистра-чаловэка добродушно терпли въ полку.

Жилъ Кристонаки въ Царскомъ Сел. У него была жена, красавица, отъ которой остальныя царскосельскія военныя дамы держались всторон и, будучи знакомы съ ней визитами, въ свой интимный кругъ не допускали.

Госпожа Кристонаки была также какъ и мужъ — русская, потому что родилась въ Одесс, но, помимо мсторожденія, въ ней не было ничего русскаго.

Она говорила съ страннымъ акцентомъ, въ церковь никогда не ходила и вру свою тщательно скрывала, а лицомъ своимъ была — воплощеніе юга. Черноволосая, черноокая, смуглая и въ полномъ смысл слова красавица. Случалось, что на улицахъ въ Петербург, при встрч съ ней, останавливались прохожіе, пораженные ея красотой.

Разумется, многіе изъ офицеровъ полка ухаживали за m-me Кристонаки, два поручика и одинъ штабъ-ротмистръ были даже отчаянно влюблены въ нее, но красавица была недоступна въ извстномъ смысл. Она вела себя съ офицерами фамильярно, по-дружески, мужъ не ревновалъ ее ни капли ни къ кому, предоставлялъ ей полную и всяческую свободу, но поведеніе госпожи Кристонаки было безупречно… Ходилъ только разъ слухъ, за годъ предъ тмъ, что ее видли однажды въ Петербург, съ однимъ кирасиромъ въ такомъ мст, гд ей не подобало быть, и въ такое позднее время, когда невиннаго ничего въ этомъ мст не бываетъ. Но этотъ слухъ былъ мало вроятенъ, да и самъ пустившій его былъ неизвстенъ.

— Говорятъ, что видли! повторяли многіе и не знали: врить или нтъ.

Денисьевъ за все время службы былъ у госпожи Кристонаки одинъ разъ. Она его поразила своей красотой, какъ и многихъ другихъ, но по прирожденной робости, онъ не сказалъ съ ней и десяти словъ. Она же не обратила на юнаго корнета никакого вниманія.

Вскор же посл того дня, какъ Денисьевъ сталъ за смертью отца самостоятельнымъ обладателемъ огромнаго состоянія, ротмистръ Кристонаки началъ все боле увиваться вокругъ него и нжно зазывать къ себ за-просто. Денисьевъ,избгавшій всегда женскаго общества, не скоро собрался къ навязчивому товарищу. Однако, съ перваго же посщенія супруговъ Кристонаки, онъ началъ бывать у нихъ все чаще и чаще. Онъ нашелъ въ жен ротмистра не женщину-красавицу, а товарища, добраго малаго въ юбк, который просто сердечно и участливо относился къ нему.

Кончилось тмъ, что конфузливый съ женщинами корнетъ сталъ сопутствовать госпожу Кристонаки въ ея поздкахъ въ Петербургъ, иногда провожалъ ее въ магазины и таскалъ покупки, а однажды попалъ даже вмст съ ней къ ея корсетниц.

Денисьевъ вскор очень привязался къ новому другу, и однажды, когда другъ этотъ сталъ искать денегъ взаймы и совтоваться съ Денисьевымъ, гд и какъ найти пять тысячъ на два мсяца, то корнетъ счелъ себя счастливымъ немедленно ихъ принести. Предложеніе векселя со стороны красавицы — его даже обидло.

Черезъ мсяцъ другу-пріятелю въ юбк понадобилось позарзъ еще три тысячи, и корнетъ, хотя съ меньшимъ восторгомъ на душ, тоже принесъ ихъ немедленно.

Въ полку уже давно стали трунить на счетъ дружбы корнета съ ротмистршей, но вс ошибались. Денисьевъ, любуясь часто красотой госпожи Кристонаки и даже бесдуя съ ней на счетъ ея красоты, чувствовалъ къ ней самую простодушную дружбу. Это была женщина, въ которую онъ не могъ влюбиться. Врне, это тоже не была еще та, которую, по его мннію, онъ могъ бы полюбить… А той, которой онъ готовился отдать всего себя отъ разума и сердца до ногтей еще не встртилось ему никогда нигд.

Ему было за двадцать лтъ, а онъ еще не зналъ, что такое заинтересоваться женщиной, не только влюбиться.

Наконецъ, госпожа Кристонаки, какъ разъ, когда пришелъ срокъ уплаты взятыхъ ею у Денисьева денегъ, наоборотъ, стала просить еще девять тысячъ пятьсотъ руб.

Денисьевъ призадумался… и отказалъ подъ предлогомъ покупки имнія, на которое яко бы собираетъ крупную сумму.

Прошла недля и госпожа Кристонаки совершенно измнила свое обращеніе съ другомъ, стала сдержанне, молчаливе и какъ-то странно смотрла и говорила. Денисьевъ недоумвалъ… Враждебнаго, однако, ничего не было къ нему въ красавиц, а было что-то странное, скрываемое или недосказанное, нчто замысловатое, что стало тревожить его.

Наконецъ, однажды вечеромъ, когда ротмистръ былъ въ Петербург, а Денисьевъ оставался наедин съ пріятельницей, она заявила, волнуясь и смущаясь, что должна объясниться съ нимъ…

И посл бурной рчи, полной упрековъ въ холодности, недогадливости, прямой слпот, красавица бросилась нашею къ тому, котораго она яко бы безумно любитъ уже давно, тщетно ожидая хотя бы одного слова любви съ его стороны.

Денисьевъ такъ опшилъ, что, уже получивъ съ десятокъ страстныхъ поцлуевъ и обрвъ красавицу уже у себя на колняхъ, тогда только очухался, пришелъ въ себя и, пересадивъ ее на кресло, смущенно поднялся. Онъ сталъ вредъ красавицей истуканомъ, не слыша, что она говоритъ, и только слезы ея заставили его произнести:

— Или я брежу на яву, или вы съ ума сошли!

И Денисьевъ объяснилъ пріятельниц, что онъ такъ далекъ отъ чувства любви къ ней или влюбленности въ нее, что даже не знаетъ — плакать ему или смяться.

Посл страннаго, совсмъ нелпаго и крайне неловкаго для обоихъ объясненія, Денисьевъ схватилъ фуражку и выскочилъ изъ квартиры ротмистра со словами:

— Чортъ знаетъ, что такое?!

Посл этого приключенія Денисьевъ поступилъ такъ, у какъ, конечно, никто другой не поступилъ бы.

— Чортъ васъ всхъ возьми!— обратился онъ мысленно въ пространство, самъ не зная, къ кому, и чрезъ недлю уже подалъ въ отставку. И тотчасъ же собрался онъ изъ столицы, подальше отъ ея неподходящихъ для него нравовъ и обычаевъ.

Куда хать — Деннсьевъ долго не зналъ. У него было много имній съ усадьбами въ разныхъ губерніяхъ, но онъ только видлъ два — полтавское и могилевское.

Воспоминанія дтства, глухая саксонка, уже, впрочемъ, умершая въ Полтав, польскій французъ, давно открывшій гостиницу въ Кременчуг, пьяная и буйная дворня, которой онъ уже не могъ теперь бояться,— все это, однако, ршило вопросъ. Какое-то странное чувство полубоязни, полуотвращенія въ полтавскому имнію не позволило ему ухать туда, и онъ съ удовольствіемъ двинулся въ другое, гд все-таки жилось, хотя скучно, но мирно.

По прізд въ могилевское имніе, онъ качалъ жизнь почти точь-въ-точь такую же, какъ и прежде. Тогда онъ готовилъ домъ для прізда отца, а теперь, отъ нечего длать, сталъ перестраивать весь домъ и кончилъ тмъ, что началъ строить цлый дворецъ. Общая участь всхъ богатыхъ, праздныхъ, но жаждущихъ какого-либо занятія, помщиковъ, неспособныхъ на мотать, ни хозяйничать.

Стройка — дло, работа, творчество, но за то это — страсть! А страсть преградъ не любитъ и не знаетъ.

Деннсьевъ выстроилъ замчательный домъ. По размрамъ, расположенію и всмъ деталямъ это вышелъ дйствительно прелестный дворецъ, поглотившій быстро около двухсотъ тысячъ, такъ какъ украдено было его помощниками около семидесяти.

Занятый стройкой, молодой помщикъ не знакомился ни съ кмъ. Т немногіе сосди, которые прізжали къ нему, вскор прекращали сношенія съ нимъ, находя его, вроятно, недостаточно гостепріимнымъ.

Въ бытность Денисьева въ этомъ имніи и случилось съ нимъ ‘нчто’, о чемъ пошли темные слухи. Деннсьевъ твердо хранилъ тайну, но тмъ не мене фактъ, что съ нимъ было что-то… всплылъ наружу. Онъ ухалъ изъ вотчины и отправился за границу, откуда вернулся только черезъ пять лтъ, но уже совершенно инымъ человкомъ.

Проживъ еще нсколько лтъ въ деревн, онъ только изрдка прізжалъ въ Петербургъ и теперь пріхалъ исключительно за тмъ, чтобы повидаться съ пріятелемъ Пащинымъ и познакомиться съ его женой.

IX.

Размолвка, почти ссора, между друзьями была непріятна Пащиной.

Женщина съ волей и упорствомъ, она ршила, что во что бы то ни стало поправитъ дло. Надо ей сблизиться съ Денисьевымъ и заставить его все простить, все забыть и примириться съ мужемъ, а вмст съ тмъ надо и самой съ нимъ, подружиться, такъ какъ онъ, въ сущности, очень симпатиченъ.

— Ce que femme veut, Dieu le veut! ршила молодая женщина. Поправлю все. Кстати испробую свои силы.

И Пащина повела атаку во всеоружіи кокетства неглупой и красивой свтской женщины. И тотчасъ же увидла она, что задача мудрена. Денисьевъ относился къ ней иронически-вжливо, иногда какъ бы съ досадливымъ нетерпніемъ.

— Je l’agace!.. ршила Пащина. Чтожъ? И это хоть что-нибудь…

Задача была еще тмъ мудрене, что Анна Николаевна, должна была разыгрывать роль женщины, снискивающей лишь дружбу его. Она не могла прикинуться безъ памяти влюбленной и этимъ вчными простйшимъ оружіемъ смирить и покорить врага. Вдь она ‘благоврная’ его друга. А онъ былъ, очевидно, слишкомъ честный человкъ или слишкомъ ‘провинціальный медвдь’, чтобы поддаться такому искушенію.

Прежде всего Анна Николаевна стала жаловаться другу мужа на свое одиночество, тоску, безцльное существованіе и вдобавокъ — неимніе истиннаго друга.

Однажды Пащина даже заплакала и сама себ удивилась, какъ это она съумла!

Другъ сталъ бывать, однако, чаще и уже обдалъ по два и по три раза въ недлю. Вскор онъ началъ бывать всякій день и поздно засиживаться по вечерамъ, хотя Пащинъ отправлялся въ клубъ — неизмнно, а дома оставалась одна Анна Николаевна.

Такъ прошелъ мсяцъ. Денисьевъ, разумется, не ухаживалъ за Пащиной и не былъ влюбленъ въ нее. Это было постепенно и незамтно возникшее чувство пріязни. Но дружба между тридцатипятилтнимъ мужчиной и красивой 20-ти-лтней женщиной — всегда смахиваетъ на нчто неопредлимо своеобразное, чему имени еще не придумано и что пока незаконно именуетъ себя разными туманными псевдонимами. Симпатія, тождественность и общность стремленій, одинакій складъ мыслей, склонность характеровъ со многими точками соприкосновенія… Иногда же, чтобы не пугать себя словомъ: любовь!— ей даютъ именованіе: ‘сродство душъ’ или по французски еще хитре, тоньше, темне: affinits lctives…. Наконецъ самые смлые говорятъ прямо: любовь… платоническая!.. Впрочемъ, эту любовь предпочитаютъ старыя двы, недужныя женщины и мужчины, цломудренные поневол…

Чрезъ мсяцъ или полтора Денисьевъ сознавался самъ себ, что ‘могъ бы’ любить такую женщину какъ Анна Николаевна.

Молодая женщина сознавалась сама себ, что въ Денисьев есть много того, чего увы! нтъ въ ея муж!

Атакующій храбро и стремительно — часто попадается въ плнъ. Такъ случилось и съ Анною Николаевной. Она увряла себя, что она ‘очень привыкла’ къ Денисьеву. Когда его не было вечеромъ у нея въ будуар — что бывало теперь рдко, то она тотчасъ начинала хандрить и философствовать о томъ, кака глупо устроенъ свтъ! Почему мужчинамъ и даже мужьямъ дано больше правъ и т. д.

Разумется, бесды между новыми друзьями становились все искренне и, наконецъ…

Наконецъ, Анна Николаевна однажды, уже не играя и не притворяясь, съ чувствомъ въ голос и съ мягкостью во взгляд, которыя уже властвовали надъ Денисьевымъ — могла сказать ему прямо и просто:

— Да… Я знаю, что мы теперь друзья, но все-таки — мн нужно доказательство, что я для васъ не то-же, что вс другія женщины и вс другіе ваши друзья. Вы должны все разсказать мн про себя.

— Вы все знаете, отозвался Денисьевъ.

— Все, кром одного… То, что у васъ со словъ мужа было въ жизни тому уже лтъ пятнадцать и что вы никогда никому не разсказывали.

— Ни за что, никогда… отозвался Денисьевъ, вспыхнувъ.

— Женщин можно многое повдать, чего не ршишься разсказать мужчин, хотя бы и лучшему другу.

— Да… Но есть границы… Я васъ очень люблю… Больше чмъ когда-либо кого-либо… съ чувствомъ произнесъ Денисьевъ. Но разсказать то, что отравило всю мою жизнь, то, что камнемъ лежитъ у меня на сердц… Это невозможно, Анна Николаевна.

— Вамъ легче станетъ, когда этотъ камень, какъ вы говорите, это бремя — раздлитъ съ вами другой кто-нибудь… Ну, хотя бы я… Женщина, которая относится къ вамъ сердечно, искренно… Поврьте, что и я тоже еще ни къ кому не относилась такъ, какъ къ вамъ.

Й Анна Николаевна потупилась. Въ ея голос было слишкомъ много чувства. Больше чмъ бы она желала. Наступило молчанье. Денисьевъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Благодарю васъ за вашу дружбу. Она мн дорога… Дорога такъ, какъ вы и вообразить не можете. Вы первая женщина, съ которой я сошелся. Случилось это, конечно, потому, что вы жена Николая Ивановича, иначе этого бы не могло случиться. Я всю мою жизнь избгалъ женщинъ…

— Однако… pardon, вымолвила Пащина, улыбаясь. Какихъ-нибудь женщинъ цы все-таки же знавали близко. Ну, хоть въ Париж… Ну, женщинъ полусвта.

— Избави Богъ! разсмялся Денисьевъ громко и простодушно. Он для меня не существуютъ.

— Ну, можетъ быть въ Россіи, живя въ деревн… Были же вы влюблены когда-нибудь?

— Одинъ разъ въ моей жизни я любилъ. И люблю до сихъ поръ эту женщину.

— И видаете ее? странно спросила Пащина.

— Какъ? встрепенулся Денисьевъ.

— Теперь видаете ее… Voyons, cartes sur table… Чтожъ намъ говорить намеками. C’est votre matresse. Она живетъ у васъ въ имніи? Можетъ быть, у васъ цлая семья? Но зачмъ же вы не женитесь? Кто же вамъ мшаетъ! И она васъ любитъ? Обожаетъ? Предана вамъ какъ врная раба… Ну что же Вы молчите?

Пока Анна Николаевна внезапно осыпала Денисьева вопросами, не замчая даже, что сама волнуется, что голосъ ея странно звучитъ, онъ сидлъ истуканомъ и, наконецъ, вымолвилъ:

— Женщину эту я люблю теперь въ прошломъ, въ воспоминаніяхъ.

— Она скончалась? быстро произнесла Пащина.

— Нтъ… Не знаю. Можетъ быть…

— Вы не знаете?! Стало быть, вы не знаете, гд и что она?

— Не знаю, глухо выговорилъ Денисьевъ.

— Странно. Отъ васъ не зависло это узнать.

— Нтъ, посл разлуки нашей я искалъ ее пять лтъ по всему свту и не нашелъ нигд. Такъ что для меня лично она какъ бы скончалась.

Наступило молчанье. Денисьевъ сидлъ опустивъ глаза, задумчивый и печальный. Анна Николаевна глядла на него пристально и взоръ ея засіялъ, лицо, оживившись, выражало что-то близкое къ радости, если не больше…

— И какъ это странно… глухо проговорилъ Денисьевъ чрезъ нсколько мгновеній и какъ бы себ самому. Вторая женщина, съ которой я схожусь, хотя и на другой ладъ, похожа на первую. Что-то общее есть въ лиц обихъ.

— Это вторая — кто же?

— Вы, Боже мой, отозвался Денисьевъ, подымая глаза на молодую женщину.

Анна Николаевна вдругъ вспыхнула и отвела глаза въ сторону.

— Отчего вы покраснли? просто спросилъ Денисьевъ.

— Разв я покраснла?.. Такъ… Случайно. Но скажите, пожалуйста…

И Пащина запнулась, не зная, что сказать.

— Скажите… эта женщина, ваша первая любовь… Долго она была… любима вами.

— Я и теперь, говорю вамъ, люблю ее.

— Нтъ. Я не то хочу спросить. Долго она принадлежала вамъ?

— Она никогда не была моею вполн…

— И тмъ не мене женщины, съ которыми вы были потомъ въ боле тсной связи — не могли заставить васъ забыть эту первую любовь.

— Такихъ женщинъ, Анна Николаевна, у меня никогда не бывало… Я вдь во многомъ большой чудакъ.

— Я не понимаю васъ…

Денисьевъ улыбнулся и, помолчавъ, произнесъ:

— Простите… Я объяснюсь рзче… Я женщину не знавалъ никогда, хотя мн уже боле 35-ти лтъ.

Пащина широко раскрыла глаза и долго, испытующимъ взглядомъ, смотрла на Денисьева. Она, очевидно, была поражена этимъ заявленіемъ… Затмъ она опустила голову и глубоко задумалась.

X.

Съ этого вечера между свтской женщиной и ‘чудакомъ’ изъ провинціи что-то возникло помимо ихъ воли и, казалось, даже помимо сознанія. Они были въ положеніи, въ какомъ бываютъ малыя дти, когда, рзвясь и смясь, рвутъ цвты на краю бездонной пропасти. Но дтямъ, сказываютъ, сопутствуетъ вчно ангелъ-хранитель, который развертываетъ свое серебристое крыло между малютками и пропастью. Близъ молодыхъ людей, играющихъ въ невинную симпатію душъ или въ affinits lctives, есть тоже спутникъ, тоже ангелокъ съ крылышками, но съ колчаномъ стрлъ. И когда его любимцы остановятся въ страх надъ краемъ бездны, онъ — ангелъ-предатель — съ маху кидается имъ подъ ноги.

За Пащиной, молодой женой обрюзглаго сановника, конечно, многіе ухаживали, иные даже влюблялись… Женщина знала по опыту, какъ отличить влюбленнаго отъ простого свтскаго вздыхателя.

И всякій разъ, какъ преслдователь начиналъ ей немного нравиться или переходилъ извстныя границы, Пащина давала ршительный отпоръ, давала понять, что она не изъ тхъ женщинъ, которыя способны играть въ любовь и изъ ‘святого’ чувства сдлать une partie de plaisir. При этомъ она не говорила, какъ Татьяна:

…Но я другому отдана

И буду вкъ ему врна!

Она давно, хотя шутя, передлала этотъ стихъ по-своему и мысленно говорила иногда, глядя на мужа:

Другому буду отдана

И не теб — ему врна.

Но этотъ другой долженъ былъ явиться, если не изъ волшебной сказки о витязяхъ, то по крайней мр изъ романа Жоржа Занда. И до сихъ поръ Пащина не встртила въ свт никого, кто бы, хотя отчасти, могъ помриться плечомъ съ этимъ героемъ. Вс, кто ей нравились, становились въ ея воображеніи но средин, между двумя антиподами, ея героемъ и… ея мужемъ.

Теперь, этотъ провинціалъ-милліонеръ, молодой, красивый, независимый, скучающій и вдобавокъ съ какой-то чудной тайной въ прошломъ, ей нравился боле другихъ прежнихъ обожателей. Но она не боялась его, потому что онъ не ужаживалъ за ней. Онъ не только былъ далекъ отъ мысли влюбиться въ нее, но, очевидно, не могъ допустить и возможности подобнаго. Въ его положеніи друга мужа это было бы не честно, равнялось бы воровству. Пащина знала, чувствовала, что онъ такъ смотритъ на ихъ отношенія, ихъ симпатію и возникшую дружбу.

За все послднее время молодая женщина неотступно, но безсознательно или неумышленно, а какъ-то добродушно и наивно сравнивала мужа съ Денисьевымъ. При этомъ она скользила мысленно по нравственному облику ‘друга’ и упорно, съ кропотливымъ усердіемъ разбирала по ниточк или умственно анатомировала мужа.

И Пащинъ великолпно, незамнимо игралъ свою роль трупа со всми его специфическими свойствами и особенностями. При этомъ процесс супружеской вивисекціи происходило тоже, что при настоящей анатоміи… Самыя лучшія принадлежности существа оказывались самыми глупыми и смшными. Сердце — нелпый мясной мшокъ, глазъ — простой шарикъ, умъ,— сренькая жидкость.

Искра, которая когда-то упала въ душу молодой женщины, постепенно превратилась въ огонекъ.. Еще недавно онъ тллъ и мерцалъ, онъ только согрвалъ, а теперь оъ все растетъ и начинаетъ жечь. Надо его потушить. Да, надо, но нельзя.

И начавъ тревожиться и смущаться, Пащина успокаивала себя тмъ, что ‘онъ’ спасетъ обоихъ своей непричастностью.

Послдняя бесда молодой женщины съ другомъ имла на нее, повидимому, большое и нагубное вліяніе. Признаніе молодого человка въ непорочности, сдланное дтски-простодушно, сильно озадачило ее и глубоко отозвалось! Эта мелочь, эта пустая черта, это чудачество… прибавили къ его облику что-то чарующее, а эта чара будто коснулась самаго сокровеннаго уголка ея сердца. И что-то тихо и сладко затрепетало тамъ въ отвтъ, просилось навстрчу къ этому неповинному…

Да, когда-то она мечтала принадлежать такому человку, но думала такихъ нтъ… А вотъ — онъ!

Нсколько дней сподрядъ Анна Николаевна вызжала вечеромъ изъ дому и ея tte—tte съ Денисьевымъ прекратились Эти вызды были умышленны со стороны молодой женщины. Ей становилось жутко за себя… Но, дней черезъ пять, она, благоразумная жена, была побждена страстной женщиной, несчастливой и неудовлетворенной окружающимъ. Она уступила.

Въ этотъ вечеръ, оставшись снова глазъ-на-глазъ съ Денисьевымъ, когда мужъ по обыкновенію ухалъ въ клубъ, она нервно и ядовито подсмивалась надъ другомъ, а затмъ перешла къ тихой грусти. И вдругъ, среди пустого банальнаго разговора Пащина выговорила неожиданно:

— Въ прошлый разъ вы сказали, что женщина вамъ вообще ненавистна и потому вы еще не знавали ни одной.

— Я никогда этого не говорилъ. Вы на меня клевещете! шутливо отозвался Денисьевъ.

Пащина знала, что она лжетъ, но это было ей нужно.

— Однако, вы еще не принадлежали ни одной. А вамъ 35 лтъ.

— Если бы я встртилъ женщину, которую бы безумно полюбилъ, то я бы, конечно, вполн принадлежалъ ей на всю жизнь. И ей одной. Но я такой не встртилъ…

— А та… про которую вы говорили. Вы ее любили и даже любите теперь. Разв вы не могли тогда… Она была не свободна…. замужемъ.

— Это совсмъ другое дло! сумрачно произнесъ Денисьевъ. Условія, при которыхъ я ее зналъ, длали ее для меня почти не женщиной. Это было видніе, божество, мечта, безуміе… Что хотите, но не женщина.

— Это была не женщина?!.. Мечта?… Я не понимаю! Объяснитесь! произнесла Пащина дрогнувшимъ голосомъ и съ блескомъ радости въ глазахъ.

— Оставимте, Анна Николаевна, этотъ разговоръ. Я объ этомъ не могу говорить и не буду…

— Стало быть, вы никогда не любили… оживлясь выговорила она. Вы странный человкъ! Но вы за то чище душой любого юноши.

— Чище? Почему же? Я просто ‘таковъ’, но не приписываю этому никакой цны.

— Напрасно, печально и тихо произнесла Пащина. Слава Богу, что въ наше время есть таковые на свт.

— Богъ всть! еще тише отозвался онъ. Это, говорятъ, глупо, пошло, смшно… C’est un ridicule de plus. А у меня ихъ и такъ много.

— Ridicule не переводимо… Стало быть и понятіе это чуждо русскому уму… Глупо и пошло? Я не знаю, на чьи глаза. Но для меня… По-моему…

И Анна Николаевна вдругъ быстро выговорила то, что думала вс эти дни.— Когда-то, до замужества, моей мечтой было принадлежать именно такому человку. Но мн сказали, что такихъ на свт нтъ… и я пошла за моего дражайшаго супруга…

Денисьевъ пристально взглянулъ на молодую женщину.

— Извините за нескромный вопросъ, вы выразились какъ-то странно, будто обобщили. Какъ будто разочарованіе вслдствіе сказаннаго вамъ… было причиной, а бракъ послдствіемъ этой причины.

— Да. Еслибъ мн сказали, что на свт водятся люди, которые смотрятъ на женщину, на любовь и на бракъ такъ, какъ вы… то я бы стала ждать такой встрчи. Но такъ какъ этотъ мой взглядъ назвали двичьимъ мечтаньемъ, глупымъ и неосуществимымъ, то я сказала себ про весь непрекрасный полъ: l’un vaut l’autre. Не все-ли равно, кто и который… и первой попавшійся, первый представившійся отцу моему, какъ выгодный покупатель товара, т.-е. меня,— сталъ моимъ мужемъ.

— Насколько я слышалъ, Николай Ивановичъ взялъ за вами сравнительно большое приданое. Скоре ему былъ выгоденъ этотъ бракъ, а не вамъ… У васъ былъ выборъ, и онъ палъ на Николая Ивановича.

— Это неправда. Онъ купилъ меня! рзко выговорила Пащина.

Денисьевъ замтилъ особенность тона, почти озлобленіе, которымъ прозвучали слова молодой женщины, и удивился… Онъ сталъ смотрть на нее, и съ его глазъ будто начинала медленно спадать завса. И онъ чуялъ и ожидалъ сейчасъ увидть нчто, о чемъ онъ никогда не думалъ, но что будто предугадывалъ смутно. Теперь оно впервые во-очію является. И хотя является оно нежданно, негаданно, но какъ-то просто, страшно просто. И понятно, ужасающе понятно…

— Вы сегодня раздражены, у васъ нервы не въ порядк. Вамъ надо раньше лечь почивать, произнесъ онъ съ легкимъ упрекомъ въ голос, какъ бы принимая друга подъ свою защиту, но вмст съ тмъ какъ бы отгоняя какую-то мысль…

Денисьевъ очевидно испугался того призрака, который вдругъ явился предъ нимъ изъ-за упавшей съ глазъ завсы.

Въ эту минуту явился въ горницу Иванъ Максимычъ, чтобы собрать чайную посуду со складного столика. Когда онъ, не спша, сдлалъ свое дло и вышелъ, Пащина выговорила тихо:

— Вотъ этотъ старикъ, еще носившій меня на рукахъ и обожающій меня, просидвшій, какъ говорятъ, надо мной четверо сутокъ не вши, когда я двочкой была при смерти… Этотъ старикъ ненавидитъ его…

Денисьевъ ничего не сказалъ и, вдругъ вставъ, простился.

Вернувшись къ себ, онъ былъ долго подъ впечатлніемъ того, что вдругъ какъ-бы подкралось къ нему противъ воли, а теперь неотступно занимало его мысли и смущало.

Что же это было и откуда оно взялось. Она ничего не сказала ясно или прямо. Она только произнесла дв фразы:

‘Онъ купилъ мени!’ и ‘этотъ старикъ ненавидитъ его!’

Но какъ это было сказано! Да, не слова, а голосъ ея, взглядъ ея въ это мгновенье что-то сказали ему, крикнули ему, оглушили его.

Проволновавшись всю ночь, не смыкая глазъ, Денисьевъ ршилъ, что его обязанность, его ‘священный долгъ’ заставить Пащину объясниться прямо и тмъ успокоить его. Или… если онъ не ошибся… прійти на помощь къ обоимъ друзьямъ. Но какъ? На это отвчать мудрено, нельзя отвчать.

— Прійти на помощь, т.-е. сдлать ихъ счастливыми!— Это ребячество! ршилъ онъ. Но я обязанъ въ качеств друга попробовать. Отвернуться и пройти равнодушно — было бы не честно.

XI.

Разумется, на другой же день Денисьевъ отправился снова обдать къ друзьямъ и остался до вечера.

Пащинъ былъ особенно въ дух, острилъ, сыпалъ всякими анекдотами, но изрдка, принимая соболзнующій видъ и жалостливый голосъ, обращался въ жен, спрашивая, какъ она себя чувствуетъ. А затмъ онъ тотчасъ же посл ея отвта опять принимался еще пуще болтать, сть и хохотать одновременно.

Причина вжливыхъ справокъ супруга была та, что Пащина была съ утра нездорова: у нея болла голова, болли зубы, была лихорадка, была масса покладистыхъ хворостей, отсутствіе которыхъ доказать нельзя. Докторъ, побывавшій еще предъ обдомъ, нашелъ, что его паціентка дйствительно лихорадитъ, и даже назвалъ недугъ — febris ephemera.

Посидвъ посл обда около часу съ женою и другомъ, Пащинъ неизмнно скрылся — въ клубъ.

Едва только они остались одни въ будуар, Денисьевъ сумрачно приступилъ къ исполненію своего ‘священнаго долга’.

Онъ попросилъ Анну Николаевну разсказать, какимъ образомъ состоялся ея бракъ съ Пащинымъ.

Анна Николаевна сдлала больше…. Она разсказала все свое дтство и жизнь въ институт, а затмъ, дойдя до времени вызда въ свтъ и замужества, заговорила холодно:

— Остальное очень просто и въ нсколькихъ словахъ можетъ быть объяснено. Мой отецъ занимался всегда разными аферами, не будучи вовсе дльцомъ. Это была его страсть. И вотъ однажды ему стало грозить полное разореніе отъ какого-то неудачнаго предпріятія на бирж. Онъ бросился искать взаймы необходимыя ему тридцать тысячъ, чтобы ими спасти свои сто тысячъ, какъ-то переждать…. продержаться, обернуться. Оставалось три дня до разгрома и погибели, а денегъ отецъ не нашелъ. Оказалось, что онъ, имя много знакомыхъ, не имлъ ни единаго друга. Тогда явился полузнакомый намъ Николай Ивановичъ Пащинъ и самъ предложилъ отцу деньги.

— Это было съ его стороны чрезвычайно…. заикнулся было Денидьевъ.

— Да… А мн руку и сердце… Sine qua,— non! Отецъ отказалъ, но…. но спросилъ у меня потомъ, какъ Пащинъ мн ‘кажется’, и объяснилъ мн наше положеніе: или замужество, или нищета! А нищета уходила бы бднаго отца въ гробъ. Тогда, объясняясь съ Николаемъ Ивановичемъ, я спросила — согласится ли онъ дать деньги отцу за огромные проценты, но не требуя такой дорогой уплаты съ моей стороны. Онъ отвчалъ мн краснорчиво и съ чувствомъ, что онъ уже давно любитъ меня, боготворитъ, что безъ меня ему жизнь постыла и т. д. Но что, не смотря на все это ‘боготвореніе’, въ случа моего отказа, онъ денегъ не дастъ. Я продалась… Конечно, знай я, что отцу моему остается жить одинъ годъ, я бы… Состояніе было спасено г. Пащинымъ принадлежитъ теперь отчасти… ему же. Гешефтъ удался!

Анна Николаевна замолчала и, переведя глаза на картину, стала задумчиво смотрть предъ собой, очевидно, не глядя, а перебирая мысленно грустныя воспоминанія. Денисьевъ молчалъ понурясь и какъ бы смущенный.

— Да, если бы знать… вдругъ тихо вымолвила Пащина какъ бы себ самой. Если бы я могла знать, что батюшк остается лишь нсколько мсяцевъ жизни… Я бы не побоялась нищеты!

Денисьевъ поднялъ голову отъ этого голоса и присмотрлся къ лицу молодой женщины. Она сидла взволнованная, слегка выпрямившись, и въ глазахъ ея пробгалъ какой-то зловщій огонекъ. Она казалась женщиной, которую сейчасъ оскорбили и привели въ негодованіе…

‘Такъ вотъ оно какъ’, подумалъ Денисьевъ. Вотъ что у нихъ въ Петербург на каждомъ шагу. Даже здсь то же. Эта милая женщина, красивая и умная, съ душой, страстная, и незаурядная натура… Она въ томъ же положеніи, что и многія… Но она имла вс права на иную судьбу, и пожертвовала собой…

— Я этого не зналъ, вдругъ выговорилъ онъ вслухъ. И врить не хочется… Я думалъ, что…

— А-а? какъ бы угрожая протянула Пащина. Вы не знали, вы думали, что Николай Ивановичъ прельстилъ и обворожилъ барышню-институтку веселыми анекдотами и она стала ‘обожать’ его, какъ обожаютъ учителей и братцевъ подругъ.

— Да, но теперь… Теперь вы сжились, свыклись, воскликнулъ Денисьевъ. Вы знаете, однако, что у Николая Ивановича только молодости нтъ, вншности красивой нтъ. Не все же въ этомъ. За то въ немъ много достоинствъ, какія рдко встрчаются. Онъ добръ, онъ честенъ, онъ уменъ, сердеченъ, а васъ, конечно, онъ боготворитъ.

— Мы живемъ мирно. Но я не живу… Я бы хотла… жить. Да! Жить! Если бы у меня былъ ребенокъ, я бы еще примирилась. Но и этого мн не дано… У меня — Богъ всть что въ душ… Я вижу, какъ иныя живутъ, и я завидую. За что же я-то такъ?.. Наконецъ, я могу вдругъ захотть любить и быть любимой. Не такъ, а иначе… Я могу встртить человка, который можетъ дать мн то, на что всякій иметъ право, нчто, что нашу жизнь наполняетъ, возвышаетъ, идеализируетъ. Мы не животныя. Такъ за что же судьба ставитъ иную женщину въ положеніе животнаго, а люди говорятъ: будь довольна, будь счастлива! Не можешь? Все равно, постарайся… Жизнь пройдетъ какъ-нибудь. Утшайся сознаніемъ исполненія долга, возмущающаго душу… Что же? Примириться съ этимъ. Заглушить въ себ вс законныя мечты, вс стремленія. И такъ прожить вкъ. А вдъ живетъ человкъ на земл только одинъ разъ. Одинъ! А тамъ, посл, ничего нтъ. Стало быть цлое существованіе ни въ чемъ не повиннаго существа какъ бы не выгорло, пошла какъ бы не въ счетъ… Да за что же это?

— Что жъ длать, отозвался Денисьевъ съ чувствомъ. Такъ бываетъ. Случается даже, что двушка, которой, повидимому, суждены вс блага міра и обожаніе этого міра, вдругъ умираетъ въ полномъ расцвт красоты, силъ и надеждъ…

— Это въ тысячу разъ лучше! Тутъ нтъ страданья. Она не извдала самаго сквернаго, отвратительнаго чувства, какое есть на свт — чувства зависти къ чужому счастью. Лучше умереть своей смертью, нежели бороться и быть побжденной, разбитой и убитой. Лучше не знавать никакой любви, нежели волочить ее и душу свою, и сердце въ грязи животныхъ отношеній. Да, лучше сто разъ умереть, нежели жить такъ… А наконецъ еще одно… Встртить, увидть, на подачу руки, возможность иной жизни въ лиц человка, котораго можешь любить. И заставить себя пройти мимо! Эта разв не хуже смерти?

— Желаю вамъ отъ всей души никогда такой встрчи не имть въ жизни.

— А если… Если поздно. Если я уже встртила человка, котораго полюбила и люблю.

— Если можете,— пройдите мимо.

— Это легко сказать.

— А надо, надо. Долгъ! Боле того… Бракъ — таинство, я врю въ это…

— Нтъ… Не всегда… Долженствовало бы всегда быть, и было бы… еслибъ не люди! Бракъ — или таинство, или кощунство…

Денисьевъ вздохнулъ и потупился, волнуясь.

— Что же вы молчите?— холодно выговорила Пащина.

— Что же тутъ сказать… Это ужасно… Я былъ такъ далекъ отъ мысли, что вы…

И онъ не договорилъ. Онъ не хотлъ сказать: ‘несчастливы’. И не зналъ, чмъ замнить слово.

— Скажите мн, наконецъ, стоитъ ли ‘онъ’ этого… Не увлеченье ли это съ вашей стороны, которое пройдетъ. Можетъ быть онъ не достоинъ даже тхъ мукъ, на которыя вы хотите обречь себя?

— Вы его знаете. И вы высокаго о немъ мннія,— нервно произнесла Пащина.

— Я его знаю?— изумился Денисьевъ. Неужели этотъ кавалергардъ Алябьевъ?

— Я вамъ сказала, что вы высокаго мннія объ этомъ человк. Вы его любите и уважаете.

— Такого нтъ. Я никого не знаю. Я же ни у кого въ Петербург помимо васъ не бываю.

— Человкъ, который и не подозрваетъ, что онъ любимъ мною. Слдовательно вамъ догадаться мудрено!— дрогнувшимъ голосомъ проговорила молодая женщина.

— Даже невозможно. Но не въ личности дло! Кто бы онъ ни былъ, вы не должны допустить себя до позора, до срама, до грязи. Я буду около васъ. Я защищу васъ отъ него, отъ всего ужаса… паденія.

— Вы?

— Да, я…

Наступило молчаніе и длилось долго. Денисьевъ задумался глубоко и, глядя на полъ, безсознательно разбиралъ рисунокъ ковра. Жалость къ этой женщин съ болью проникла въ его сердце. Когда, спустя минутъ пять, онъ поднялъ глаза на молодую женщину, то съ легкимъ трепетомъ поглядлъ на нее.

Пащина сидла, опершись головой на локоть, и на лиц ея были слды слезъ.

— Что съ вами?— съ чувствомъ произнесъ Денисьевъ, наклоняясь и взявъ ее за руку.

Анна Николаевна молчала.

— Я выразился слишкомъ рзко. Я оскорбилъ васъ. Но, поймите, какое чувство заставляетъ меня быть рзкимъ. Простите меня. Каюсь, что виноватъ.

— Нтъ, вы ни въ чемъ не виноваты… И не можете быть виноваты. Если бы женщина полюбила васъ, то могла бы быть вполн спокойна, потому что…

Пащина запнулась и прибавила вдругъ, вн себя:

— Вы не посмли бы взять ее, хотя бы и любили. Вы Нарцисъ надъ ручьемъ или просто автоматъ. Разряженная въ добродтели кукла, недоступная порокамъ по своей… деревянности и бездушью.

Денисьевъ вдругъ вспыхнулъ отъ этой нежданной тирады.

— Если бъ я полюбилъ и былъ любимъ взаимно,— выговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ,— я бы, можетъ быть, наступилъ пятой на все остальное въ мір. Видно, что вы не знаете меня. Люди подобные мн, когда полюбятъ — умираютъ отъ любви. Ихъ сердце, очевидно, не можетъ вмстить того, на что они способны душой, и по невол должно перестать биться…

— Зачмъ вы это сказали?— вдругъ со страстью вырвалось у Пащиной.— Зачмъ? Поймите же, что вы меня мучаете,измучили. Вы будто играете, издваетесь надъ моимъ чувствомъ. Ахъ, онъ просто ничего не видитъ и не понимаетъ!— воскликнула молодая женщина, закрывая лицо руками.

— Что вы хотите сказать?.. Побойтесь Бога. Вдь я долженъ думать…

Но онъ не могъ договорить, такъ какъ Анна Николаевна вдругъ откинулась на спинку кресла и судорожно зарыдала, стараясь платкомъ заглушить свои рыданія.

— Анна Николаевна!— дрожащимъ голосомъ выговорилъ Денисьевъ.— Это безуміе!.. Надо объяснить… Что же — все это?! Я могу думать… Хотя я не хочу допускать, но по невол… Скажите слово.

— Какое слово?— вдругъ выговорила Пащина, отнимая платокъ отъ лица и вызывающе глядя на Денисьева — Какое слово?!— повторила она гордо и гнвно.— Зачмъ? Чтобы услыхать отъ васъ… проповдь!..

— Я не знаю, что подумать, ничего не понимаю,— слабо произнесъ Денисьевъ, какъ потерянный, и медленно поднялся съ мста.

Пащина снова закрыла лицо платкомъ и опустила голову на руки. Денисьевъ стоялъ передъ ней ошеломленный тмъ, что вдругъ какъ молнія упала въ него, освтила и ударила.

— Одно слово… и… я уду изъ Петербурга!— произнесъ онъ, задыхаясь.

Анна Николаевна долго молчала, но наконецъ, отозвалась глухо:

— Поэтому-то я его и не скажу. Нтъ. Выбудете здсь… Вы не бросите меня одну. Опять одну… Вы будете со мной. Это все пройдетъ, а останется другое… что все-таки мн нужно и будетъ мн дорого… Я одна. Поймите. Совсмъ одна. Ради одного этого… Мн нужна хоть дружеская рука. Я буду ваша… по вашему, какъ вы сами…

Но Пащина не договорила. Громкій звонокъ раздался въ передней.

Оба невольно вздрогнули.

Молодая женщина быстро поднялась и, не подавая ему руки, почти выбжала въ спальню, заперевъ за собой дверь на ключъ.

Денисьевъ тревожный, взволнованный, съ блднымъ лицомъ двинулся въ гостиную и тотчасъ взялся было за шляпу, но затмъ положилъ ее на столъ и ждалъ.

Пащинъ, пыхтя и сопя, какъ всегда, довольный и улыбающійся, быстро появился изъ передней.

— А жена? воскликнулъ онъ.— Ей лучше?… Хуже?… Такъ же…

— Спать ушла сейчасъ. И мн пора. Прощай!

— Посиди минутку. Я теб разскажу такую штуку… Сегодня, братецъ мой, въ государственномъ совт…

— Христосъ съ нимъ. Онъ меня нисколько не интересуетъ. Прощай.

— Ну, Богъ съ тобой. Спать, такъ спать. Да и я въ клуб уморился, почти съ восьми и до часу дулся.

— Въ винтъ?

— Въ палки, братецъ. Прощай. Стой, стой! Анекдотецъ. Самый свженькій, сейчасъ въ клуб пріобрлъ. Слушай. Генералъ Сокальскій,— слыхалъ, я чаю, объ немъ,— вернувшись вчера домой ране обыкновеннаго, почти что накрылъ жену съ кираспромъ Доромъ. Ну, остервенлъ, его выгналъ, а на нее ползъ, кричитъ… Супруга и ногами, и руками. Онъ ораторствуетъ, пытаетъ, а она уперлась и стоитъ на своемъ. Наконецъ, онъ наступаетъ и говоритъ отелловскимъ шепотомъ-рыканьемъ: ‘Я давно подозрвалъ все, что творится за мое отсутствіе, и ты, по обыкновенію, нагло запираешься?’ А она въ отвтъ съ благороднымъ негодованіемъ: ‘Это сплетни людей. У будуара дурацкій замокъ, который самъ какъ-то защелкивается!’ Табло!..

И Пащинъ посл bon-mot’а, захлебываясь и потрясая животомъ, залился своимъ генеральскимъ смхомъ, басистымъ, тяжелымъ и мрнымъ.

Денисьевъ даже бровью не двинулъ. Онъ почти не слыхалъ этой ‘клубной клубнички’ и снова, прощаясь, протянулъ молча руку.

— Ты не въ дух… Ну, прощай — ршилъ Пащинъ.

Онъ сегодня въ одинъ вечеръ разъ семь разсказывалъ этотъ анекдотъ и всюду имлъ успхъ…. Одинъ Денисьевъ не оцнилъ его въ качеств провинціала и чудака.

Результатъ этой встрчи друзей, однако, оказался тотчасъ.

Денисьевъ уже на подъзд, садясь въ свою карету, вдругъ мысленно спросилъ себя, и тотчасъ же отвтилъ вопросомъ:

— Почему мы съ нимъ друзья?… Да друзья ли мы?

Но мысли его тотчасъ же вернулись къ тому, что онъ думалъ, пока Пащинъ разсказывалъ ‘свженькій анекдотецъ’. А думалъ онъ о принятомъ безповоротно ршеніи выхать изъ Петербурга на утро.

XII.

Всю ночь Денисьевъ проходилъ по своей комнат взадъ и впередъ… Онъ былъ не только взволнованъ, но и глубоко потрясенъ. Въ душ была смута, въ голов путаница. Положеніе казалось въ первыя минуты неразршимымъ… Надо узжать немедленно, а узжать значило лишить себя того, что вдругъ… Да, вдругъ оказалось — жизнью. Стало быть, нравственно лишить себя жизни, оставить жизнь здсь, а ухать мертвецомъ. Но какъ же это все вышло? Вдь онъ ее не любилъ. И поэтому именно онъ и не видалъ, что она его полюбила, даже не подозрвалъ ничего… Почему же теперь все это поразило его, но будто не удивило?.. Почему же теперь она стала ему дороже, миле. Но вдь онъ же ее не любитъ?!

Въ его пустой, сумрачной, томительно-одноцвтной жизни, среди какихъ-то непреходящихъ нравственныхъ сумерекъ, вдругъ сверкнуло и засіяло солнце. Это ли любовь?.. Да что же въ названіи! Въ немъ вдь есть теперь ‘что-то’ властное надъ нимъ. И было!.. Онъ чувствовалъ приближеніе этого солнца, но только не думалъ объ немъ, сердце подсказывало, предупреждало, но разумъ съ глупой важностью не слушалъ. А когда она сказала слово, одно слово… какое — онъ даже теперь не помнитъ, то въ немъ сразу всколыхнулось это’что-то’ могучее и непобдимое.

— Или я, или ничто! говоритъ оно. Живи мной или умирай.

И что же теперь? Онъ долженъ безъ оглядки бжать отъ. этого солнца въ тнь, въ тьму. Нтъ! Больше! Онъ долженъ сорвать это солнце съ неба и растоптать его ногами.

Бродя по комнат какъ въ чаду, Денисьевъ то садился, то вставалъ, ходилъ и опять садился.

Предъ нимъ у стны стояли два открытыхъ сундука. Каждый разъ, что онъ въ борьб съ самимъ собой ослабвалъ, уступалъ — каждый разъ бралъ онъ что-нибудь въ руки и начиналъ укладывать. И онъ самъ чувствовалъ, что онъ раздвоился чуть не физически.

Одинъ Денисьевъ всми фибрами своего существа хотлъ остаться въ Петербург, уже мечталъ, наконецъ… узнать жизнь! Узнать, какъ ее знаютъ другіе… Взглянуть, наконецъ, на міръ Божій чрезъ призму взаимной любви и обладанія любимой женщиной.

Другой Денисьевъ, не противорча, безстрастно, деревянно, какъ автоматъ, укладывалъ сундуки. И первый наврно зналъ, что побдитъ не онъ, а второй и увлечетъ его за собой въ ту же безцльную и безсмысленную колею жизни, изъ которой онъ было выбился съ безсознательнымъ наслажденіемъ.

Недавно. Здсь. Около нея. Самъ того не зная. Наивно, простодушно, ребячески…

Но можетъ быть это не любовь?..

— Но какъ же я допустилъ!— начиналъ онъ допрашивать себя. Какъ же я не замтилъ, не почувствовалъ, не предупредилъ и себя, и ее. Какъ не почуялъ я низость своего поведенія?

— У нея пройдетъ… У нея прихоть… Это madame Кристонаки — номеръ второй. Меня не можетъ любить такая прелестная женщина. А мое состояніе тутъ ни причемъ. Она не двица-невста, падкая на выгодную партію. Стало быть, что же? Стало быть, это ротмистръ ‘чаловэкъ’.

И услыхавъ свой голосъ, говорящій чепуху вслухъ — Денисьевъ ршилъ, что у него умъ за разумъ заходитъ, что надо лечь спать.

Было уже часовъ семь утра.

Денисьевъ тотчасъ легъ и заснулъ глубокимъ, но тяжелымъ сномъ, какъ человкъ истомленный, почти разбитый и нравственно и тлесно.

Онъ проснулся въ полдень и, поглядвъ на часы — ахнулъ. хать нельзя! Единственный поздъ отходитъ чрезъ полчаса, а онъ еще въ постел.

— Да и нельзя такъ узжать, ршилъ онъ тотчасъ. Точно въ роман. Все привередничанье, фразерство, комедія. Это вчера казалось чмъ-то страшнымъ. А это все пустяки. Питерская дешовенькая авантюра. Она не любитъ, а просто… Что?.. Не знаю… И я не люблю ее. Это не любовь… Врешь, братецъ, не любовь! Просто жалкое и пошлое самолюбьишко проснулось. Красивая женщина призналась въ любви, пришедшей отъ праздности — ты и обрадовался. Вишь, молъ, какой я душка… Да и самъ я, кажется или ‘кажись’, люблю ее… Ну да, разумется! Страстно! Ахтительно! ‘Обязательно!’ Поэма? Солнце засіяло, вишь, на неб!— Декораціонное! Съ огаркомъ въ фонар позади! Это все, братецъ… одно… Да, это все одно скотство или геройство нашего времени — что — синонимы. Ну, а ты не лицедй, даже не статистъ сего шалаго времени. Ты зритель въ театр, гд идетъ пьеса на непонятномъ теб язык. Вокругъ смются, восторгаются, плачутъ… А ты сидишь, тараща глаза, разиня ротъ… Да, ты не смешь мечтать о счастьи на земл. Ты именно зритель въ жизни, а не актеръ. И не хочешь, да и не умешь жить. Тебя погубила фрейлина Маріи Лещинской… Ну, протащися еще такъ въ жизни лтъ пятнадцать, да и на погостъ!..

И у Денисьева вдругъ навернулись слезы на глазахъ.

Поднявшись и медленно одвшись, онъ слъ чай пить, сумрачный и грустный.

И онъ думалъ снова:

— Надо похать проститься просто, спокойно, безъ ужимокъ и съ достоинствомъ, какъ ни въ чемъ не бывало… Да ничего и не бывало, не было! Все бредни! Поду около пяти часовъ, когда онъ уже дома изъ службы, но обдать не останусь. Объявлю свой отъздъ вслдствіе важной депеши изъ имнья… И прощусь съ ней при немъ… чтобы не могла… шалить.

И черезъ мгновенье Денисьевъ прибавилъ:

— При нем? Что же я боюсь что ли… Чтожъ я? До того стало быть здсь оскотинился, что одинъ взглядъ ея можетъ заставить меня уступить… Я же не люблю ее… Я балуюсь, хвастаюсь предъ самимъ собой. Или я искушенъ тмъ, ‘что плохо лежитъ’. Оправдываю пословицу ‘не вводи вора въ грхъ!’ Честный человкъ потому только, что случая не представилось украсть. А набрелъ на улиц на оброненный портмоне… и искусился.

И будто въ отвтъ на что-то шевельнувшееся на сердц, новая мысль пришла на умъ.

— Пащинъ мн наконецъ не другъ, а просто пріятель. А это большая разница. Между нами положительно нтъ ничего общаго, подумалось ему вдругъ. Онъ прожилъ у меня въ деревн три мсяца, вмст охотились, верхомъ скакали, венгерское пили, отъ тоски и праздности откровенничали… Онъ разсказывалъ свои чуть не переулочные романы молодости. Я признался зря, что не люблю разговоровъ о привидньяхъ и чертовщин, волнуюсь и красню, потому что дикое приключенье въ жизни оставило глубокіе, неизгладимые слды… И вотъ мы съ Николай Иванычемъ, какъ дв пансіонерки, повдавъ взаимно свои секреты — яко бы подружились. Какъ не дружба! Какъ же не родня? ‘Вмст объ Миколы на мороз мерзли!’ А есть ли между мной и этимъ питерскимъ чиновнымъ тузомъ, именуемымъ всми швейцарами генераломъ — хоть капля симпатіи, общности въ идеалахъ. Хоть бы въ желаньяхъ, даже хотя бы въ привычкахъ. Я кровный, россійскій Михайло Иванычъ, трущобный медвдь, а онъ генералъ… отъ Швейцаріи!

И съостривъ на счетъ ‘статскаго генерала’, онъ повеселлъ, бодро поднялся и сталъ смотрть въ окно на вереницу экипажей и прохожихъ. Какое-то довольство сразу сказалось въ немъ и онъ воображалъ, что это случилось отъ дешевой остроты. Онъ не догадывался, что нравственное удовлетвореніе явилось отъ серіозной причины. Онъ вдругъ, не кривя душой и не насилуя правды, разжаловалъ Пашина изъ друзей въ званіе простого ‘хорошаго пріятеля’, какимъ тотъ собственно для него всегда и былъ.

Но вдь если Пащинъ не истинный другъ, если нтъ между ними нравственной связи, налагающей извстныя обязательства, то она, стало быть… не жена друга…

И Денисьевъ, по свойственной ему прямот разума и сердца, тотчасъ же поймалъ себя и уличилъ…

— Э-ге, братъ, какую лазейку себ отыскать собрался. Отчего же ты прежде, тамъ, у себя, не ршилъ, что Пащинъ только ‘хорошій пріятель’, а не близкій, искренній другъ.

И, вздохнувъ, онъ выговорилъ вслухъ въ вид заключенія:

— Ну, да тамъ, такъ ли, сякъ ли, а сегодня мы простимся и разстанемся. Я ее не люблю и она меня не любитъ. Мы увлеклись. Она первая. А я потому, что если дурной примръ заразителенъ, то эдакій примръ — сама чума.

XIII.

Пащина, съ своей стороны, почти за всю безсонную ночь и на утро все думала о роковомъ шаг, сдланномъ наканун. Она не раскаивалась, конечно, и мысленно пошла дальше. Она ршила твердо, безповоротно, не оглядываясь, итги къ намченной цли, страшной для слабыхъ натуръ, но собственно простой, легко достижимой въ ея положеніи замужней женщины безъ дтей…

Теперь ворочаться было нельзя, поздно… да она и не хотла этого.

Остановиться на пол-пути, съ неразъясненнымъ чувствомъ къ одному и уже враждебнымъ къ другому — немыслимо. Надо итти дальше, но принять мры, чтобы предстоящій путь былъ не скользкимъ путемъ.

Сближенье съ Денисьевымъ казалось ей теперь роковымъ.

Все произошло и случилось какъ бы само-собой… Ей казалось, что все это должно было такъ случиться раньше или позже. Мужъ купилъ ее и она, въ тайн оскорбленная, безсознательно чувствовала съ перваго дня ихъ брака, что идетъ не на вкъ, не рабой, а какъ бы наемницей, съ правомъ уйти, когда настанетъ часъ и явится тотъ, котораго она полюбитъ. И она будетъ любить его такъ, какъ можетъ, какъ способна, не разсудительно и порядливо, какъ теперь, а тревожно, бурно, сгорая и тая, отдаваясь всми силами души и тла.

Когда явился Денисьевъ, она не думала, что этотъ часъ насталъ. Онъ былъ совсмъ не похожъ на героя ея грезъ и мечтаній, на того, который долженъ былъ заставить ее пасть, отдаваясь двумъ или уйти отъ мужа.

Она сначала не боялась Денисьева и, стало быть, не могла бояться и за себя. Увренная, что онъ равнодушенъ къ ней, она смло давала волю какому-то возникающему чувству. Затмъ явилась любовь, затмъ даже страсть, у него же оставалась та же дружба, стало быть, она ничмъ не рисковала. Ей казалось, что она можетъ тайно наслаждаться видомъ и близостью пропасти, сладко щемящей ей сердце, будто измученное пустотой и пошлостью окружающаго. Но упасть въ нее она не можетъ — онъ самъ помхой. Когда она созналась Денисьеву въ любви, она, правда, жаждала опасности, прямой, близкой… хотя не врила въ ея возможность.

Но раздался звонокъ вернувшагося мужа, она убжала и спросила себя:

— Что же было бы, если бъ мужъ вернулся часомъ позже?! Неужели ничего?.. Ничего! Вроятно онъ прочелъ бы ей мораль, напомнилъ бы о долг обоихъ — и жены и друга мужа. Почему? Потому что онъ просто не любить ее или потому, что въ немъ дйствительно дружба къ мужу можетъ быть преградой для любви.

Анна Николаевна была почти уврена, что теперь Денисьевъ любитъ ее, самъ того не зная, а что истинной дружбы между нимъ и ея мужемъ не было никогда…

Что же случилось бы, если бъ Пащинъ вернулся домой позже, если бъ его звонокъ такъ неожиданно не разлучилъ ихъ… Она знаетъ и помнитъ, что въ этотъ мигъ бурнаго порыва, страсти ее влекла къ нему какая-то неодолимая сила. Неужели онъ грубо оттолкнулъ бы ее? Это немыслимо. Этого почти не бываетъ на свт.

Что же длать теперь, когда главный шагъ сдланъ, когда онъ знаетъ все… Неужели позволить ему бжать во имя призрака дружбы и потерять его? Наконецъ, остаться въ унизительномъ положеніи женщины, признавшейся въ любви человку, равнодушному къ ней.

Это невозможно. Теперь надо покорить его своимъ чувствомъ, о которомъ онъ знаетъ, заставить полюбить себя, заставить пренебречь дружбой съ мужемъ. А потомъ принадлежать ему au vu et au su de tout le monde. Но онъ никогда не примирится съ соперникомъ въ лиц мужа и его правами. И слава Богу!

— Теперь замужней женщин, иронически подумала Пащина, развестись и во второй бракъ вступить даже легче, чмъ двушк въ первый… Замужняя можетъ сама себ намтить жениха и сама предложенье сдлать. И она всегда принята. И мужчины, ловившіе женщину тысячу лтъ обманнымъ общаньемъ брака, сами теперь зачастую ловятся на иную удочку: на обманное предложенье даровой любви чужихъ женъ, которыя собственно — замужнія невсты.

Пащина понимала, что дйствительно сначала она только увлекалась Денисьевымъ, шалила, но за то теперь полюбила его съ силой страстной натуры, еще не любившей. Онъ былъ красивъ, молодъ, а мужъ дуренъ и старъ. Онъ страшно богатъ и одинъ на свт, бобыль, характеромъ онъ мягокъ, какъ воскъ. Не даромъ онъ кичится постоянно энергіей и твердостью. Стало быть ихъ нтъ и въ помин. Люди съ крпкой волей молчатъ про нее. Хвастаютъ лишь тмъ, чего не имютъ.

Но какъ взять Денисьева? Взять совсмъ! Законно!

Одно его слово — освтило все. Онъ недавно сознался, что онъ еще чистъ и непороченъ, какъ младенецъ. Вотъ его Ахиллесова пята! Вотъ чмъ женщина — кто бы она ни была, пожалуй даже дурная собой и не очень умная,— но только смлая и ршительная, легко покоритъ его и станетъ властвовать надъ нимъ, какъ надъ ребенкомъ.

И Анна Николаевна вдругъ увидла себя чрезъ годъ госпожей Денисьевой съ громаднымъ состояньемъ при красивомъ и добромъ муж.

Но надо прибавить къ чести Пащиной, она не видла себя блистающею въ столичномъ обществ, хвастающею обстановкой и туалетами, снующею по зрлищамъ и баламъ. Нтъ. Она видла себя наедин съ нимъ въ его Могилевскомъ дворц, отдающеюся ему такъ, какъ ни на единое мгновенье не принадлежала никогда своему Николаю Ивановичу. Когда она теперь думала о томъ, какимъ бы порывомъ отдалась Денисьеву, нетронутому, неповинному, то слезы страсти выступали на ея красивые глаза и сладкощемящая боль схватывала горло.

Убжавъ вечеромъ изъ будуара, она тотчасъ кликнула горничную Машу, быстро раздлась и легла въ постель. Не отозвавшись на робкій окликъ мужа, когда онъ явился спать, она закрыла глаза и усердно дышала. Когда супругъ громко, неподдльно засоплъ, она открыла глаза и часа три сподрядъ смотрла предъ собой въ полусумракъ горницы, мерцавшей въ лучахъ лампадки…

И за эти три часа все передумала и все ршила молодая женщина, а ршивъ, не усумнилась ни минуты въ своемъ умнь завоевать себ то счастье, которое судьба собиралась было ей не дать, и которое она теперь оама воньметъ съ бою.

На утро Пащина встала въ дух, она чувствовала себя лучше, чмъ когда-либо. Жизнь, глянувшая на нее кругомъ, показалась ей ‘хорошей вещью’.

Стоитъ жить!— сказало ей все окружающее, хотя было все то же, что и вчера.

— Да, стоитъ, если умешь. А кому скверно — самъ виноватъ!— добавила гордо молодая, женщина.

Анна Николаевна чувствовала себя полною какой-то мягкой, сладкой бодростью и еще чмъ-то неопредлимымъ… Это не есть одно лишь довольство собой и другими, но и не есть настоящее счастье… Это будто ожиданіе и предвкушеніе огромнаго счастья, къ которому идешь на встрчу, и вра въ несомннное, близкое обладаніе имъ.

Разумется, сойдясь за утреннимъ чаемъ, супруги хотя и видлись на мгновеніе при пробужденіи — снова поздоровались и Пащинъ спросилъ жену объ ея хворостяхъ.

Анна Николаевна, конечно, заявила, скорчивъ гримасу, что ей еще хуже, но однако, не дождавшись визита доктора, она выдетъ. Мужъ поврилъ первому заявленію, но не сталъ отсовтывать второе. Это ни къ чему бы не повело. Да потомъ — это могло затянуть разговоръ, а надо скоре пить чай, надвать вицъ-мундиръ и хать въ министерство, такъ какъ сегодня день его пріема просителей и ‘тому подобныхъ чертей’. А тамъ все-таки бумаги къ подписи. А тамъ визиты къ людямъ нужнымъ и къ людямъ ненужнымъ, но могущимъ пригодиться въ будущемъ.

Когда Пащинъ облачился въ свой ‘вицъ’ и затмъ, надвъ форменный картузъ и черную шинель, вышелъ изъ дому на крыльцо, его уже ожидала щегольская карета съ парой красивыхъ соловыхъ коней въ шорахъ.

— Антонъ! Гони. Я опоздалъ, приказалъ онъ кучеру, собираясь садиться.

— Были опять подтвержденья, Николай Иванычъ, въ газетахъ-съ…. И дворнику городовой сказывалъ, что указано предложить…

— Что? Какое подтвержденье.

— Вчера, стало быть, на Литейной что ли, барыню какую-то съ ребенкомъ ушибли до смерти. Ну вотъ, опятъ и указано изъ полиціи, всмъ, значить, кучерамъ строжайше предложить….

— Ты дуракъ былъ — дуракъ и есть! сердито вскрикнулъ Пащинъ. Гони во весь духъ! Самъ ты… подтвержденья!

И карета на резиновыхъ шинахъ лихо понеслась отъ дома.

Въ то же время въ будуаръ, гд сидла еще за чаемъ Анна Николаевна, вошелъ Иванъ Максимычъ и, ухмыляясь, поставилъ предъ ней тарелку съ просвирой. Это случалось, но не часто.

— Разв вы нынче ходили, Иванъ Максимычъ? ласково спросила она.

— Былъ-съ. Сегодня въ моемъ любимомъ придл престольный праздникъ.

— Спасибо… Какъ это странно однако. Все нынче… Все хорошія примты у меня.

— Давай Богъ. Да и сами вы, родная, выглядите сегодня будто веселе. Все бы хорошо, кабы одно на перемну пошло.

— Что такое?

— А что вотъ съ вечера приказывать изволили. Опасаюсь я, хорошая моя. Я старикъ. Много чего видалъ на свт. А вы-то еще молоды.

— Какъ, Иванъ Максимычъ…. Неужели вы догадались, зачмъ я наемную карету приказала взять? изумляясь и едва слышно выговорила Анна Николаевна.

— Васъ любя, сказываю. Не гнвитесь! уклончиво отозвался старикъ.

— Ничего, Максимычъ, не бойтесь. Все сойдетъ, ‘ благоджно’, какъ всегда говоритъ моя Маша.

Иванъ Максимычъ вздохнулъ и промолчалъ.

— Баринъ ухалъ? спросила Пащина, чтобы сказать что-нибудь.

— Какъ-же-съ. Ужъ закружился! отозвался старикъ серьезно и безъ всякаго намренія острить.

XIV.

Было уже часа два, когда Денисьевъ, окончательно уложивъ оба сундука, съ горделивымъ сознаніемъ совершеннаго подвига оглядывался въ пустыхъ горницахъ номера, снова принявшихъ свой обыкновенный нежилой и пошлый видъ. Онъ собирался выйти изъ дому, зайти въ книжный магазинъ и выбрать себ коллекцію книгъ въ деревню, а затмъ погулявъ по Невскому до того времени, когда Пащинъ уже всегда дома, вернувшись со службы, итти проститься.

Денисьевъ уже взялся было за шляпу, когда въ дверь его номера послышался легкій стукъ.

— Войдите, отозвался онъ.

Прошло мгновенье и въ дверь снова постучали.

— Войдите! громче крикнулъ онъ.

Но дверь все-таки не отворилась, а чрезъ нсколько секундъ снова повторился легкій стукъ.

— Что за чортъ, проворчалъ онъ и, перейдя комнату, отворилъ дверь.

За порогомъ стояла дама, вся въ черномъ и подъ густымъ вуалемъ. Денисьевъ сталъ какъ вкопанный.

— Вы одни? едва слышно спросила появившаяся.

И Денисьевъ вздрогнулъ отъ этого голоса, хотлъ что-то сказать, но слова замерли въ горл.

Анна Николаевна, которую онъ съ трепетомъ въ сердц скоре почувствовалъ, нежели узналъ, молча двинулась и вошла.

Дверь въ корридоръ осталась распертой… Денисьевъ стоялъ истуканомъ съ краской въ лиц, но глаза его загорлись недобрымъ свтомъ.

Пащина опустилась на ближайшее кресло и молчала… Денисьевъ пришелъ въ себя, заперъ дверь на ключъ и, обернувшись къ молодой женщин, вымолвилъ тихо, но особенно холодно:

— Зачмъ же это?

Пащина легкимъ движеніемъ руки отбросила вуаль… Лицо ея было серьезно, но въ немъ не было ничего такого, что могло бы быть, что должно было быть, по мннію Денисьева.

Казалось, будто она не въ первый разъ является сюда къ нему., или же иметъ на это право.

— Если вашъ мужъ прідетъ сюда? выговорилъ Денисьевъ. Онъ бывалъ въ эту пору. И зачмъ это?…

— Нужно. Вотъ эти сундуки доказываютъ, что нужно. Я врно угадала. А мужъ даже не удивится…. Одно только меня смущаетъ, ибо удивитъ его: совпаденіе этихъ уложенныхъ сундуковъ съ моимъ присутствіемъ здсь! И кром того ваше лицо, если оно будетъ такое же, какъ теперь…. Успокойтесь… Все гораздо проще, нежели вы думаете. Отоприте дверь. Я въ наемной карет, но съ Иваномъ Максимычемъ, который ждетъ на лстниц. И хотя онъ не въ ливре, но его весь Петербургъ знаетъ… Стало быть, я почти не скрываюсь.

— Это непростительно. Это все-таки можетъ породить сплетни.

— Что совершенно мн безразлично…

— Но зачмъ? Зачмъ? воскликнулъ Денисьевъ.

— Нужно. Отоприте же прежде всего дверь… Поврьте, для сплетни она, запертая, опасне въ милліонъ разъ моего выздного лакея.

Денисьевъ быстро двинулся и нервнымъ движеніемъ повернулъ ключъ назадъ. Онъ былъ взволнованъ, но не сердце говорило въ немъ теперь, а нчто иное. Это появленіе Пащиной у него было понято имъ по своему. Госпожа Кристонаки возстала въ его памяти.

— Сядьте… Выслушайте… спокойно вымолвила молодая женщина, и когда Денисьевъ слъ около нея, она вздохнула и, не глядя на него, молчала нсколько мгновеній, какъ бы собираясь съ силами. Затмъ, приложивъ нсколько разъ платокъ къ губамъ и къ лицу, она заговорила тихо, мрно и немного упавшимъ голосомъ.

Она начала съ того, что глубоко раскаивается въ своей вчерашней опрометчивой исповди предъ нимъ. Съ такимъ человкомъ, какъ Денисьевъ, надо было быть осторожне, таить отъ него все, и прежде чмъ говорить, проврить его чувства къ ней.

— Я виновата! съ жаромъ воскликнула Нащина. Я поступила какъ ребенокъ, какъ самое глупое дитя… Мужчин, который ничего не видитъ, не подозрваетъ, въ которомъ нтъ ни тни того же чувства — женщина не должна признаваться. Но я увлеклась ребячески и къ тому же все преувеличила… Я теперь за эту ночь одумалась… Во мн къ вамъ хорошее чувство. Больше чмъ простая дружба,— не скрою этого. Но все-таки не то… что я думала и сказала вчера. Если нчто и было, то пройдетъ совсмъ. Я знаю, я чувствую что пройдетъ. Васъ нельзя любить. Да, нельзя! воскликнула она въ отвтъ на движеніе Денисьева. Съ вами возможна лишь дружба. Сильное, глубокое, искреннее… но только дружеское чувство. И я пришла вамъ сказать, васъ умолять… Будьте моимъ другомъ и… не покидайте меня. Помогите мн жить на свт — легче, чмъ я теперь живу. Я даю вамъ слово, клянусь, что очень скоро… я буду вполн вашимъ… только другомъ. Зачмъ же намъ разставаться…

И Анна Николаевна стала: доказывать всю нелпость его отъзда, почти бгства отъ простого призрака. Она говорила тихо и какъ бы грустно, и только изрдка взглядывая ему въ лицо.

Денисьевъ сначала слушалъ угрюмо, потупившись, но по мр того, что говорила Анна Николаевна, лицо его слегка прояснялось. Когда молодая женщина кончила, онъ поднялъ голову и заглянулъ на нее уже ясными глазами. На лиц его было замтно лишь одно какое-то радостное смущеніе, но что вызвало его, что сказывалось на душ, было для него самого неуловимо, неопредлимо.

За то Пащина въ глазахъ его прочла что-то и прочла ясно, твердо и врно, потому что свтъ ея глазъ измнилъ ей на мгновенье и загорлся ярче.

Наступило молчанье, такъ какъ Денисьевъ не зналъ, что отвчать.

— Какъ друга вы не оттолкнете меня? спросила она, наконецъ, подавая ему лвую руку въ перчатк.

— Никогда, отозвался Денисьевъ, смущаясь еще боле.

И пока онъ нагибался, чтобы слегка поцловать обтянутую лайкой руку, Пащина вспыхнувшимъ взоромъ глянула на его склоненную голову и проговорила мысленно:

‘Ты самъ не видишь. А я уже вижу!’

Когда Денисьевъ, выпрямившись, поглядлъ на молодую женщину, то увидалъ лишь кротко-счастливую улыбку и мило-спокойный, ясный взглядъ.

— Вы не удете? почти кокетливо произнесла она.

— Теперь? Нтъ! Но чрезъ недлю надо будетъ все-таки по дламъ…

— Будущее въ ‘руц Божьей’. Но теперь вы остаетесь, и этого довольно.

И Анна Николаевна начала горячо и страстно снова доказывать, что она сама ошиблась въ себ, что ея чувство къ нему слишкомъ разумно, чтобы быть не дружбой, а чмъ-либо инымъ.

— Скажите, спросила она вдругъ, вы меня полюбили много или немного… Лучшій я вашъ другъ или у васъ есть другой, дороже меня…

— У меня нтъ друзей, а вы единственная женщина, къ которой я привязался.

— И глубоко, искренно, всей душой?

— Да, глубоко. Вы мн дороги… Ваше счастье и спокойствіе, ваше честь… мн дороже всего иного.

— Пожелаете вы мн доказать это?

— Еще бы.

— Всячески… Чего бы я не потребовала?

— Разумется.

Пащина помолчала и произнесла:

— Въ такомъ случа, такъ какъ между истинными друзьями нтъ тайнъ, вы должны мн разсказать все о себ…. Должны всю вашу жизнь, всю душу какъ на ладони доказать.

— Вы все знаете… кром одного.

— Вотъ это ‘одно’ вы мн и должны повдать.

— Но это невозможно, Анна Николаевна. Я никогда никому этого не поврялъ и оно умретъ со мной.

— И со мной тоже…

— Но зачмъ оно вамъ?

— Я хочу васъ видть ясно всего. Теперь я васъ вижу какъ сквозь дымку этой тайны. Неужели, скажите, женщин, которая такъ раскрыла предъ вами свое сердце, какъ я — и вы не можете оплатить тмъ же самымъ. Тогда я не врю въ вашу дружбу во мн.

Наступило молчанье. Денисьевъ понурился и задумался, но затмъ поднялъ голову, поглядлъ въ. лицо Анны Николаевны нсколько печально, и выговорилъ съ чувствомъ:

— Извольте. Я согласенъ. Вамъ можно все повдать. Даже должно… Это насъ сблизитъ еще боле, но именно такъ, какъ я хотлъ и хочу. Вы ожидаете нчто поэтическое, таинственное, а оно — сама проза… Но проза ужасная для меня, отразившаяся на всей моей жизни… И только теперь… только при встрч съ вами я нсколько освободился отъ прежняго гнета, этого дикаго случая въ моей жизни. И вамъ, какъ моей избавительниц отъ этого гнета, я обязанъ все разсказать.

Анна Николаевна поднялась и не женскимъ, а умышленно товарищескимъ движеніемъ протянула об руки. Денисьевъ взялъ ихъ, сложилъ вмст одна на другую и, собравъ какъ бы въ пригоршню, три раза поцловалъ верхнюю, правую, безъ перчатки.

Пащина опять такъ же глянула на его опущенную голову и по-прежнему лицо ея вдругъ засіяло восторженной радостью. И она мысленно проговорила два раза:

‘Ты меня любишь! Ты меня любишь!’

Когда Денисьевъ снова взглянулъ ей въ лицо, оно было еще озарено отблескомъ пробжавшаго по немъ свта.

— Вы малое дитя или черезчуръ свтская женщина! сказалъ онъ.

— Chut… Молчите… кокетливо погрозилась она пальчикомъ. Это оскорбительно! Обдать не прізжайте, а вечеромъ я васъ жду… И буду слушать вашъ разсказъ съ замираніемъ сердца, не только со вниманьемъ. Даю въ этомъ честное слово.

И Пащина не солгала. Вечеромъ она конечно съ замираньемъ сердца слушала таинственную исповдь человка, котораго ршила безповоротно и надялась несомннно — взять.

XV.

— Все мое дтство, началъ Денисьевъ свое повствованіе, прошло, какъ вы знаете, при исключительно неестественной обстановк. Краткая служба въ гвардіи ничего новаго не могла внести въ мою жизнь. Только одно могъ дать мн тогда Петербургъ — я сталъ еще боле сосредоточенъ и недоврчивъ къ людямъ, чмъ-то въ род маленькаго мизантропа. Выйдя въ отставку посл смерти отца, я тмъ же недорослемъ, подросткомъ отправился на житье въ могилевское имнье, а затмъ посл дикаго случая, рокового въ моей жизни, о которомъ я и хочу теперь разсказать вамъ подробно, я ухалъ за границу, гд прожилъ или, врне, пространствовалъ около пяти лтъ. Посл путешествія я опять жилъ въ томъ же имніи почти десять лтъ, но опять-таки въ полномъ одиночеств, анахоретомъ и мизантропомъ.

Я долженъ прежде всего замтить и обратить ваше особенное вниманіе на то обстоятельство, что Денисьевъ, корнетъ въ отставк, пріхавшій къ себ въ деревню, Денисьевъ, вернувшійся изъ-за границы, и, наконецъ, знакомый вамъ Денисьевъ — не имютъ ничего общаго между собой. Первый былъ полудикій, едва грамотный, не только скромный, но боязливый и почти загнанный юноша. Второй былъ человкъ нсколько уже образовавшій самъ себя, видвшій многое и во многое вдумавшійся. Третій, ныншній,— самъ не знаетъ, что онъ такое. Но, во всякомъ случа, человкъ, которому живется на свт не легко, который не можетъ назвать себя счастливымъ, хотя у него есть многое, что творитъ людей довольными своимъ жребіемъ. Наивенъ ли я, теперь судить, конечно, не мн. Знаю только, что я могу уже безпощадно и здраво обсуждать свое прошлое и изумляться тому наивному, попросту сказать, глупому Денисьеву, какимъ быль въ двадцать лтъ.

Итакъ, выйдя въ отставку и поселившись въ деревн, я сталъ жить самой замкнутой жизнью среди непроходимой скуки и праздности. Одно только дло и было: стройка дома, полудворца. Знакомыхъ сосдей у меня не было, я ни къ кому не здилъ, а т, кто прізжали ко мн, вскор прекращали свои посщенія, вроятно, разочаровавшись во мн. Такъ шло время и такъ прошло около полугода.

Наконецъ, однажды, въ самомъ начал лта, явился ко мн познакомиться одинъ сосдъ по имнію и отрекомендовался капитаномъ Маковицкимъ. Я принялъ его, какъ и другихъ, вжливо, но сдержанно. Тмъ не мене капитанъ, пробывъ одинъ день, пріхалъ снова черезъ недлю, и мы вмст отправились на охоту.

Знакомство это было фатальнымъ въ моей жизни. Этотъ капитанъ былъ виновникомъ того случая, въ описаніи котораго и заключается все мое повствованіе. Поэтому я долженъ дать вамъ маленькій его портретъ. Иванъ (врне Янъ) Генриховичъ Маковицкій былъ въ душ ярый патріотъ, полякъ, отрицавшійся, однако, на словахъ отъ Польши. При этомъ онъ настолько усердно посщалъ службы въ храм, что я ошибочно почелъ его православнымъ, тогда какъ онъ былъ католикомъ.

Это былъ человкъ лтъ тридцати пяти, но крайне пожилой на видъ, которому можно было легко дать и пятьдесятъ. Онъ былъ средняго роста, коренастый и плотный крпышъ, блокурый, съ очень большими, внизъ, какъ у хохловъ, висящими усами. Прежде всего онъ поразилъ меня мягкостью или ласковостью, разлитой во всей его фигур, въ голос, въ улыбк, въ движеніяхъ, даже въ походк. Онъ былъ постоянно, ровно и тихо вжливъ. Одни глаза какъ бы противорчьи всему остальному: они были настолько же безпокойни, насколько онъ весь былъ всегда невозмутимо спокоенъ. Вмст съ тмъ, капитанъ обладалъ искусствомъ незамтно, мягко и неотразимо влзать въ душу человка, заполонить его и затмъ невидимо управлять имъ. Я думаю, что еслибы я теперь познакомился съ нимъ и онъ пожелалъ бы сдлаться моимъ пріятелемъ, то, конечно, тоже быстро усплъ бы въ этомъ.

Тогда же оно было крайне не мудрено. Тогда изъ меня разв лишь лнивый не вилъ веревочки, и только отъ женщинъ убгалъ я самъ, какъ отъ страшилищъ.

Пріхавъ однажды довольно поздно, мой новый знакомый, подъ предлогомъ дурной погоды, остался ночевать. Не знаю, какъ это вышло, но онъ прожилъ нсколько дней и за эти дни помогалъ мн во всхъ моихъ занятіяхъ. А такъ какъ главное занятіе была стройка, то я нашелъ въ немъ неоцненнаго помощника.

Короче говоря, мой сосдъ-капитанъ вскор сдлался для меня незамнимымъ собесдникомъ и совтникомъ. Все, что было въ имніи и въ дом людей и обитателей: докторъ, управляющій, священникъ,— вс равно были очарованы Маковицкимъ. Когда онъ посл нсколькихъ дней пребыванія ухалъ къ себ верстъ за тридцать, мн показалось въ дом пусто и скучно. Я было собрался тотчасъ къ нему, но вспомнилъ, что онъ не только не приглашалъ меня побывать, но ни единымъ словомъ объ этомъ не обмолвился. Я не зналъ, не сдлаю ли я ему моимъ визитомъ непріятность. Я ршилъ подождать недлю и если капитанъ не прідетъ, то отправить посланнаго съ письмомъ, которымъ звать его къ себ или прямо просить позволенія пріхать къ нему въ гости.

Маковицкій явился вскор опять и по моей просьб остался у меня около недли для совмстныхъ совщаній съ архитекторомъ, котораго я выписалъ изъ Москвы. Этотъ архитекторъ долженъ былъ утвердить или забраковать всю мою стройку. Онъ не преминулъ сдлать послднее, горячо и краснорчиво, но бездоказательно. Онъ позабавилъ насъ съ капитаномъ, ибо казался просто оскорбленнымъ тмъ, что есть на свт профаны, дерзающіе возводить огромныя постройки безъ помощи спеціалиста дла.

За время этого второго пребыванія капитана между нами произошли дв характерныя дружескія бесды, имвшія, по моему теперешнему разумнію, свои послдствія. Во-первыхъ, Маковицкій удивился, что я живу одинъ, и впервые узналъ отъ меня, что я ни влюбиться, ни жениться не собираюсь, вообще, никогда женщинъ не зналъ, не знаю и знать не желаю. Объяснивъ капитану, что я допускаю возможность полюбить безумно, до самопожертвованія… я заявилъ, что вс женщины, которыхъ я до тхъ поръ встрчалъ, казались мн неизмримо ниже того идеала, который создался въ душ моей.

Живо помню, какъ онъ былъ озадаченъ моимъ заявленіемъ.

Затмъ другая бесда наша была оригинальна. Однажды, когда мы встали изъ-за стола посл обда и прошли ко мн въ кабинетъ, Маковицкій вдругъ обратился ко мн со словами, сказанными просто, естественно, даже добродушно-весело, но какъ бы съ плеча, съ маху…

— Не можете ли вы, Леонидъ Васильевичъ, одолжить мн на годъ пятьдесятъ тысячъ!

Этотъ вопросъ меня не только поразилъ, но даже грусть на меня навялъ.

— И ты, Брутъ!— подумалось мн съ горечью на сердц.

Надо сказать въ объясненіе, что это было мое больное мсто со времени моего пребыванія въ Петербург. Тамъ у меня просили и брали взаймы чуть не прохожіе. Вереницы людей, безцеремонно до наивности, длали изъ меня какую-то глупую дойную корову. Я былъ глубоко убжденъ тогда, что всякій, ласково и дружелюбно подходящій во мн, длаетъ это съ умысломъ и не даромъ, а съ цлью сейчасъ же вознаградить себя займомъ.

Право, часто мн казалось, что я въ положеніи очень богатой и очень некрасивой двицы-невсты, окруженной обожателями и чувствующей, что вся эта толпа вздыхаетъ по ея капиталамъ, а не по ней… Я привязывался быстро къ тмъ, кто не просилъ у меня денегъ… но такихъ было мало.

Когда капитанъ нежданно выразилъ мн свою просьбу о 50-ти тысячахъ, то я глядлъ на него съ полминуты такими глазами, какъ если бы онъ вдругъ умеръ отъ удара на моихъ глазахъ. Опять разочарованіе!..

Умть отказывать — я, однако, уже обучился еще предъ отъздомъ въ Петербург. Я тотчасъ же отвтилъ капитану просто, что далъ себ слово не ссужать взаймы никому ни рубля. Оказалъ я это особенно раздраженнымъ голосомъ и ядовито ухмыляясь.

Капитанъ мгновенно разсмялся, весело и долго хохоталъ, а затмъ объяснилъ, что это была лишь шутка или проба съ его стороны. Ему хотлось лишь узнать, насколько меня столичные друзья ‘обдлывали’ и ‘разожгли’ по отношенію къ деньгамъ.

Бесда наша на эту тему длилась долго и была настолько задушевная, что я, наконецъ, сознался капитану насколько радъ, что это было шуткой съ его стороны. Иначе мн,— объяснилъ я,— приходилось лишиться сразу новаго пріятеля, ибо просьба о займ меня отъ всякаго отталкивала.

XVI.

Капитанъ ухалъ и пропалъ безъ всти…

Когда недли черезъ дв я послалъ къ нему нарочнаго, то узналъ, что сосдъ ухалъ давно по дламъ, а вернется не ране, какъ мсяца чрезъ полтора. Куда именно онъ ухалъ, въ его усадьб было неизвстно. Люди, двое рабочихъ знали только, что баринъ ухалъ очень далеко. Дйствительно, не ближе, какъ черезъ два мсяца посл нашего свиданія, я получилъ записку отъ пріятеля-сосда, что онъ вернулся и собирается ко мн въ гости. Черезъ дня два у насъ вдругъ въ дом все зашумло и оживилось. Люди забгали и слышалось заразъ нсколько голосовъ, называвшихъ капитана по имени. Маковицкій пріхалъ и вс были рады, а я боле всхъ. Тутъ я увидлъ ясно, что пока сосдъ понравился мн, онъ усплъ равно заслужить любовь всхъ живущихъ въ дом.

Мы встртились какъ стариннйшіе друзья, и я объяснилъ ему, что безъ него у меня въ дом такая пустота, что хоть бги вонъ. Онъ скромно и конфузливо принялъ слова мои за комплиментъ. Я объяснилъ Маковицкому, что собираюсь къ нему отдать визитъ, а если не сдлалъ этого ране, отчасти потому, что онъ самъ не звалъ меня.

Капитанъ принялъ виноватую позу и изобразилъ кислую физіономію, говоря, что очень радъ меня видть у себя, но что мн хать за тридцать верстъ и возвращаться тотчасъ обратно, визитъ утомительный. А ночевать у него невозможно, такъ какъ въ его маленькомъ дом негд и положить гостя. Оказалось, что онъ живетъ съ маленькой двочкой, оставшейся на его рукахъ посл смерти жены, и съ сестрой, женщиной больной, безногой, изрдка покидающей свою спальню только для прогулки въ катальномъ кресл. Онъ возилъ ее теперь въ Варшаву, чтобы совтоваться съ докторами, но толку отъ этого не вышло никакого.

Изъ вжливости я разспросилъ капитана объ его сестр и узналъ, что она женщина сорока трехъ лтъ, старая двица, съ которой недавно — когда мы съ капитаномъ уже были знакомы — приключился ударъ, отнялись ноги, вроятно отъ полноты и сидячей бездятельной жизни.

Маковицкій провелъ у меня на этотъ разъ больше недли и всякій день, сбираясь домой, уступалъ моимъ просьбамъ и оставался. Когда онъ собрался окончательно, то я совершенно серьезно испугался одиночества, въ которомъ останусь. Когда капитанъ садился въ свою бричку, я невольно вскрикнулъ:

— Я съ тоски помру безъ васъ. Позвольте хоть мн пріхать.

— Сдлайте милость, отозвался онъ. Только опять-таки повторяю вамъ, до вечера, а на ночь остаться у меня нельзя. Сами увидите — негд лечь.

Чрезъ два дня я уже катилъ къ сосду. Дорога оказалась отвратительнымъ проселкомъ съ невозможными косогорами, гатями и худыми мостами изъ жердей. Я поневол заране ршилъ, что возвращаться отъ капитана домой ночью было бы рисковано, даже при полнолуніи.

Мой новый пріятель, вроятно заслышавъ бубенчики еще издали, былъ во двор своей усадьбы, когда я подъхалъ. Онъ былъ крайне обрадованъ моему прізду.

Я нашелъ обстановку самую скромную и бытъ крайне бднаго помщика. Все оказалось гораздо боле сренькимъ и непригляднымъ, нежели я думалъ. На гор, недалеко отъ небольшой рчки, стоялъ маленькій деревянный домъ, ветхій, полинялый, съ обвалившимися карнизами и перилами, съ покосившимися окнами. Надворныя строенія были въ еще боле печальномъ вид. Около дома былъ, однако, небольшой, но густой садъ съ вковыми липовыми аллеями, который казался очень большимъ сравнительно съ усадьбой и, начинаясь въ сторон отъ дома, казался какъ бы не принадлежащимъ ему.

Капитанъ вроятно угадалъ мою мысль и тотчасъ же объяснилъ мн, что его домъ ничто иное, какъ прежній флигель большого дома. Полная мертвая тишина кругомъ нсколько удивила меня. Оказалось, что во всей усадьб, помимо семьи хозяина, живетъ только четыре человка: одна женщина, справляющая должности кухарки и горничной, кучеръ и двое простыхъ рабочихъ.

Капитанъ ввелъ меня въ маленькую прихожую, изъ нея въ довольно просторную, бдно, но опрятно меблированную гостиную. Онъ попросилъ меня ссть.

— Вотъ почти и весь домъ на ладони — сказалъ онъ. Тамъ вонъ мой кабинетъ и спальня, а тутъ рядомъ дв совсмъ маленькія горницы сестры, съ которой вмст помщается моя маленькая двочка. Съ ней я васъ познакомлю, а ужъ сестру извините. Она показаться вамъ не можетъ, да и не интересная особа. И была-то всегда угрюмая и несловоохотливая, а теперь, какъ заболла — такая стала ворчунья,— что Боже упаси!

И капитанъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой.

Хозяинъ сталъ предлагать мн чаю, но я отказался, и онъ провелъ меня въ свои комнаты — маленькій кабинетъ и крошечную спальню, гд могла помститься лишь одна кровать.

— Вотъ моя келья, сказалъ онъ.

Оглядвшись и сообразивъ, я невольно замтилъ, что въ этомъ дом, мн казалось, должно бы быть гораздо больше помщенья.

— И вы совершенно правильно судите-съ. Тутъ еще большая зала, ни на что не нужная, которую я все собираюсь перегородить на три горницы, да не могу съ деньгами собраться. Да кром того еще есть загвоздка. И радъ бы въ рай да грхи не пускаютъ.

Послднія слова были сказаны такимъ страннымъ досадливымъ тономъ, что я невольно переспросилъ капитана, что онъ собственно хочетъ сказать.

— Такъ ужъ, мудрено это разсказывать. И смшно и глупо для посторонняго. Ну, а мн-то далеко не смшно. Въ маленькомъ домишк, да цлую залу не трогай! Я тамъ себ какой бы кабинетъ могъ устроить. Да мало того — была бы горница, гд иной человкъ, зазжій гость, могъ бы ночевать, вотъ хоть бы вы къ примру. Какъ бы я радъ былъ, если бы вы у меня недльку погостили.— А теперь не могу.

На мой вторичный вопросъ и замчаніе, что я все-таки не совсмъ его понимаю, капитанъ махнулъ рукой. Лицо его стало такъ сурово, какимъ я не видамъ его никогда.

— Какъ-нибудь посл, тряхнулъ онъ головой. Сдружимся съ вами, я вамъ пожалуй все разскажу. А теперь нельзя: вы меня сочтете за сумашедшаго человка.

Я конечно вытаращилъ глаза, окончательно ничего не понимая изъ того, что слышу. Капитанъ замтилъ это и прибавилъ:

— Вотъ такъ-то всякій дивится, кого я ршаюсь къ себ въ домъ пустить. Впрочемъ вамъ, человку, который мн такъ полюбился, я пожалуй и теперь залу покажу. Въ ней пожалуй и ничего нтъ особеннаго. А теперь пойдемте погуляемъ. Я вамъ покажу свои владнія. Ихъ вс-то въ полчаса можно пройти.

Я провелъ день у капитана хуже, чмъ думалъ. Почему-то я ожидалъ, что мн будетъ весело, и вполн разочаровался.

А можетъ быть и самъ хозяинъ былъ у себя какъ-то сдержанне и скучне. Совстится ли онъ своей скромной обстановки, думалось мн, или иное что измнило его.

Когда мы прогулялись по его владніямъ и вернувшись посидли въ кабинет, начало уже смеркаться.

— Знаете что, Иванъ Генриховичъ, вдь мн домой пора, замтилъ я. Я боюсь хать ночью, больно дорога плоха.

— Удерживать не смю. Спасибо за то, что навстили, отозвался онъ и тотчасъ вышелъ, чтобы приказать закладывать лошадей.

Оставшись одинъ, я вспомнилъ о зал… Любопытство, свойственное женщинамъ и двадцати лтнимъ юнцамъ, какимъ я тогда былъ, заставило меня заговорить объ ней съ вернувшимся хозяиномъ. Увидть горницу, о которой хозяинъ выражается въ какихъ-то странныхъ, туманныхъ выраженіяхъ, по невол станетъ любопытно праздному человку.

На мое напоминаніе о зал, капитанъ отвелъ глаза, пожалъ плечами и выговорилъ:

— Что жъ! пожалуй… Отчего не показать. Да вдь вы начнете разспрашивать. Не лучше ли отложить!

— Что же я буду разспрашивать? невольно отозвался я.

— Да ужъ такъ, врно вамъ говорю. Какъ войдете, такъ сейчасъ начнете… А это что? Это почему? Какъ? Откуда? А разсказывать-то ужъ не охота. Такъ не лучше ли отложить?

Я согласился, но вроятно съ такимъ неудовлетвореннымъ видомъ, что капитанъ тотчасъ же вскрикнулъ:

— Нтъ, сударь мой! Гнваться не надо. Васъ-то ужъ я никакъ не желаю обижать. Вы со мною такъ поступаете, что всячески закупили. Коли вамъ мой отказъ непріятенъ — пожалуйте. Только ужъ прошу, ни о чемъ не разспрашивайте.

Я сдлалъ жестъ, говорящій, что коль скоро ему могутъ быть непріятны какіе-либо вопросы, то конечно я никакихъ задавать не буду.

Маковицкій взялъ съ гвоздя на стн большой ключъ и пошелъ, предлагая мн слдовать за нимъ. Лицо его сталокакое-то странное, сердито-насмшливое. Онъ положительно сердился на кого-то. Или онъ иронически относился къ своей собственной досад, или же презрительно къ моему любопытству.

Вообще капитанъ былъ за весь день не таковъ, какимъ я привыкъ видть его.

XVII.

Выйдя изъ гостиной, мы двинулись въ темный корридоръ и завернули направо. Капитанъ вложилъ ключъ въ большую дверь, и ржавый замокъ нещадно заскриплъ, какъ если бы хозяинъ отворялъ какую-нибудь тюрьму.

— Вишь завываетъ, замтилъ онъ. Что значитъ рдко отмыкать-то приходится. Вдь она у меня завсегда заперта.

Дверь тоже не поддавалась сразу, какъ будто бы ея половинки слиплись.

Но, наконецъ, дверь распахнулась и глазамъ моимъ предстало нчто совершенно противоположное тому, что я ожидалъ. Я увидлъ просторную и свтлую въ шесть оконъ комнату, которая, сравнительно съ другими горницами, даже могла, пожалуй, называться и залой. Вдоль стнъ стояли простые стулья краснаго дерева, но довольно стариннаго фасона, обитые полинялымъ оранжевымъ штофомъ. Направо, около печки я увидлъ старинный шкафъ съ рзьбой, которую я хотлъ было осмотрть ближе и похвалить, но, вскинувъ глазами въ противоположную сторону, забылъ…

Я стоялъ какъ вкопаный, вроятно слегка разинулъ ротъ, и произнесъ совершенно невольно.

— Что это?

Но тотчасъ же, взглянувъ на капитана, я понялъ свою неосторожность. Онъ стоялъ, сумрачно опустивъ глаза, и въ отвтъ бровью не двинулъ.

— Виноватъ, прибавилъ я тотчасъ же, вопросъ, этотъ вырвался противъ воли.

Капитанъ снова не отвтилъ ни слова.

То, что меня вдругъ поразило, была собственно очень обыкновенная вещь. Войди я прямо въ эту залу по прізд, я бы, конечно, не очень удивился и не воскликнулъ. Но посл замысловатой бесды съ хозяиномъ, я былъ озадаченъ.

Съ боку залы, во всю стну, помщался большихъ размровъ, въ великолпной золоченой рам, портретъ en pieds. Картина была такъ велика, что упиралась въ потолокъ, а нижній край рамы почти лежалъ на полу. Живопись была замчательная… Я увидалъ не нарисованную на полотн, а какъ бы живую женщину-красавицу, въ костюм XVIII столтія.

Молодая женщина лтъ двадцати, сидла на большомъ кресл, положивъ руку съ букетомъ на колни, а другую на небольшой столъ. Напудренная прическа съ вьющимися маленькими буклями на лбу, со множествомъ локоновъ, разсыпавшихся по обнаженнымъ плечамъ, граціозно обрамляли прелестное, улыбающееся, жизнью и страстью вющее лицо. Глаза ея глядли упорно, сверкающіе, говорящіе…

Плечи и грудь блистали близной, схваченные сиреневымъ вырзнымъ корсажемъ. Блая атласная юбка ложилась мягкими, нжными складками на колни, полуукрытая съ боковъ золотистымъ тюникомъ изъ парчи. За ней высилась сроватая мраморная колонна, отдляясь отъ которой, падалъ нсколько отброшенный въ бокъ темно-зеленый, тяжелый занавсъ, подобранный шнуромъ съ крупными кистями.

Тогда я ничего не понималъ въ живописи, но долженъ сказать, что и поздне мн рдко случалось встрчать такую прелестную картину. Это была сама красота. Эта женщина показалась мн пышно развернувшимся цвткомъ, благоухающимъ въ блеск гармоничныхъ красокъ. Во всей ея граціозной фигур чувствовалось нчто, что я долженъ назвать по книжному: во всемъ была разлита поэзія.

Чтобы объяснить вамъ, насколько было сильно впечатлніе, произведенное на меня этимъ портретомъ, достаточно сказать, что я не выдержалъ и заговорилъ вслухъ:

— Да, произнесъ я, какъ бы не капитану, а себ самому. Она очаровательна…

— Ну-съ, отозвался капитанъ досадливымъ голосомъ. Пойдемте.

Голосъ моего пріятеля меня удивилъ. Онъ двинулся. Я послдовалъ за нимъ, но невольно обернулся на мгновеніе и взглянулъ снова на портретъ. И вслдствіе восторга, въ которомъ я былъ отъ живописи, мн почудилось, что въ послдній разъ красавица взглянула на меня вспыхнувшимъ взглядомъ, а глаза ея слдили за мной, пока я двигался къ двери.

Въ какомъ-то даже воодушевленіи вышелъ я изъ этой залы. Капитанъ захлопнулъ дверь и такъ повернулъ ключъ, что замокъ завылъ еще пуще. Заперевъ дверь, онъ двинулся шибко впередъ, не оборачивая ко мн головы. Я поспшилъ за нимъ. Маковицкій повсилъ ключъ на гвоздь, обернулся ко мн и выговорилъ:

— Прикажете закладывать?

— Очень вамъ благодаренъ,— началъ я. Извините. Мн кажется, вамъ было непріятно. Я право сожалю, но вмст съ тмъ и радъ, что видлъ картину. Какая красавица!

— Охъ, молодежь. Я объ дл спрашиваю,— воскликнулъ капитанъ.— Закладывать пора? Солнце вдь садится…

— Прикажите,— отозвался я виноватымъ голосомъ, понимая упрекъ въ томъ, что я не сдержалъ общаніе молчать о томъ, что увижу.

Черезъ полчаса, при закат солнца, я садился въ экипажъ и прощался съ капитаномъ, умоляя его поскоре пріхать ко мн въ гости.

— Завтра же пріду, но съ условіемъ, сказалъ онъ.

— Съ какимъ? Все, что прикажете.

— Позвольте привезти съ собою Липочку?

На мое удивленное лицо, онъ прибавилъ:

— Мою двочку, которую зовутъ Олимпіадой — пудовымъ именемъ, и которую я зову Липочкой. Она насъ не стснитъ. Мы какую-нибудь дворовую двушку приставимъ къ ней и я за то пробуду сколько хотите. Меня только и тянетъ, что къ двочк, а скрыпица-сестра на насъ только тоску нагоняетъ.

Я, конечно, согласился и сказалъ, что буду крайне радъ, если его двочк покажется у меня веселе.

— Вы вдь мн ее не показали?— сказалъ я удивляясь.

— Не пришлось! Забылъ!— прибавилъ капитанъ страннымъ тономъ.

— Привозите, привозите!— сказалъ я.— Жду и васъ и ее, завтра же.

Помню хорошо, что я всю дорогу, сначала бодрствуя, а потомъ уже въ полудремот,— стало быть и наяву, и во сн — видлъ передъ собою прелестную женщину картины. На это, вроятно, была не одна, а дв причины,— какъ блестящая красота этой женщины, такъ равно и таинственность, или загадочность, которыми окружалъ портретъ мой сосдъ-пріятель. Покажи онъ мн эту картину безъ всякихъ прелюдій, я бы только полюбовался ею и забылъ… Теперь же я о ней думалъ.

Привыкши въ то время не отказывать себ ни въ какихъ прихотяхъ, я, разумется, прежде всего подумалъ:

‘Вотъ бы сейчасъ купилъ эту картину. Сколько бы капитанъ ни запросилъ, я бы съ удовольствіемъ далъ. Какая прелестная головка! Какіе глаза! Какой бюстъ! Даже поза эта, въ которой столько граціи и еще чего-то милаго, что можно назвать по-французски abandon!’…

И думая такъ, я невольно, наконецъ, съострилъ, сказавши самому себ вслухъ:

— Не мшалъ бы, однако, тоже и теб самому — abandon этого сюжета. Совсмъ одурлъ! Въ картину влюбился!

XVIII.

На другой день Маковицкій былъ уже у меня и пріхалъ ране обыкновеннаго. Съ нимъ вмст пріхала и его дочь, двочка, кажется, лтъ пяти. Я обласкалъ ее, но не обратилъ никакого вниманія, такъ какъ дтей въ двадцать лтъ никто не любитъ, а я и теперь не люблю. Или врне выразиться, я ихъ очень люблю только въ т минуты, когда они ревутъ… или шалятъ!… Потому что ихъ тогда обыкновенно уносятъ или уводятъ.

Меня гораздо боле заинтересовала другая личность, пріхавшая съ капитаномъ. Уже нсколько дней Маковицкій общалъ мн привезти своего рода знаменитость, перваго охотника и самаго искуснаго стрлка на весь уздъ. Такъ какъ за послднее время я начиналъ серьезно втягиваться въ новую забаву, то, конечно, былъ очень радъ имть подъ рукой человка, знавшаго вдоль и поперекъ вс охотничьи мста.

Это былъ уже старикъ лтъ семидесяти, а можетъ быть и боле, сдой какъ лунь, съ длинными желтоватыми прядями еще густыхъ волосъ, съ бленькой бородкой клинушкомъ и съ двумя рядами жемчужныхъ зубовъ, какихъ не бываетъ часто и у юношей. Бодрый, важный, онъ былъ забавенъ и добродушной хитрецой въ глазахъ и чрезвычайно горделивой улыбкой, когда заходило дло о тонкостяхъ охотничьихъ. Вмст съ тмъ старикъ, по имени Пантелей, простой крестьянинъ, проведшій всю жизнь подъ игомъ крпостного права и подъ властью, какъ говорили, особенно свирпаго барина, удивилъ меня своей совершенно приличной фамильярностью и вообще какимъ-то своебразнымъ достоинствомъ.

Выбравъ среди дворни разумную пожилую женщину, мы приставили ее наблюдать за двочкой капитана, а сами тотчасъ же собрались, чтобы къ вечерней зар быть уже на такомъ мст, гд, по словамъ Пантелея, тетеревовъ видимоневидимо.

При этомъ старикъ объяснилъ:

— Ужъ такъ и быть. Только для васъ. А то никому бы этого мста не показалъ. Пущай ужъ. Подемъ, распугаемъ ихъ.

Пантелей былъ убжденъ, что мы только ‘нагремимъ’ въ лсу, и его предположенія почти оправдались. Мы вернулись къ вечеру, выпустивъ каждый зарядовъ по полусотни, а привезли только семь штукъ. Самъ старикъ убилъ десятокъ, но это случилось потому, что онъ не считалъ вжливымъ стрлять прежде насъ. На мои комплименты на счетъ мткости его выстрловъ, Пантелей вздохнулъ и мотнулъ головой.

— Враги у меня завелися. Какой я теперь охотникъ!

— Какіе враги? удивился я.

— А вотъ они! сказалъ онъ, растопыря два пальца на свои два глаза. Вотъ разбойники! Глядть не хотятъ. Ничего не видятъ. А то вдругъ увидишь: два ружья держишь и дв птицы летитъ. А вотъ Иванъ Ерниковичъ — показалъ онъ на капитана — еще зубоскалятъ, очки предлагаютъ на носъ нацпить.

— Замчаете, каково онъ меня называетъ! захохоталъ капитанъ. Батюшку-то онъ моего изъ Генриха произвелъ во что?

Вернувшись съ охоты, мы съ особеннымъ удовольствіемъ поужинали. Случайно въ разговор я узналъ отъ капитана, что ддовскій винный погребъ считается однимъ изъ лучшихъ въ губерніи. Намъ показалось обоимъ крайне забавнымъ, что дальніе сосди больше меня свдущи въ моемъ погреб.

Капитанъ заявилъ мн, что у меня должно быть нсколько бутылокъ венгерскаго, столтняго, если и не больше. Разумется тотчасъ же былъ вытребованъ дворецкій и посланъ въ погребъ. Чрезъ нсколько минутъ мы уже откупоривали дв бутылки, чуть не обросшія мохомъ и грибами, и капитанъ, попробовавши вино, пожаллъ, что раньше не вспомнилъ объ немъ, а я изъ самолюбія сдлалъ видъ, что мн тоже нравится, хотя оно мн показалось микстурой.

Не прошло часу, какъ мой собесдникъ, а я, быть можетъ, еще того больше, стали веселе смотрть на все насъ окружающее въ горниц, а за нею и на весь міръ Божій. Не подумайте, что мы опьянли: мы были только въ самомъ добродушно прекрасномъ расположеніи духа.

Послдствіемъ венгерскаго для меня было только то, что я смло заговорилъ съ капитаномъ объ его усадьб и объ его зал.

— Не сердитесь — сказалъ я,— но вдь поневол любопытство разберетъ. Привели вы въ запертую всегда горницу, показали въ полномъ смысл писаную красавицу и затмъ требуете, чтобы объ этомъ ни слова не говорить и ничего у васъ не спрашивать.

Капитанъ весело разсмялся, благодаря вроятно тоже венгерскому.

— Согласитесь,— продолжалъ я,— что это съ вашей стороны просто капризъ какой-то и даже, извините, немножко то, что называютъ аффектаціей. Вдь не отдадутъ васъ подъ судъ, не сошлютъ въ Сибирь за то, что вы мн разскажете все, что меня интересуетъ.

— Что жъ, пожалуй, вы и правы,— заговорилъ Маковицкій улыбаясь. Я вамъ, пожалуй, разскажу. Но ужъ это будетъ, по правд говоря, подъ пьяную руку. Мн ужъ очень теперь тепло стало отъ этой бутылочки. Причины и поводы, по которымъ я хотлъ молчать, кажутся мн теперь мене важными. Долго разсказывать не придется: все въ короткихъ словахъ ясно станетъ. Дайте собраться съ мыслями.

Маковецкій помолчалъ и потомъ заговорилъ шутливо-повствовательнымъ тономъ:

— Тому назадъ, дорогой мой другъ, много лтъ — ни больше и ни меньше, какъ лтъ полтораста слишкомъ — жили и поживали въ королевств польскомъ богатые и знатные дворяне Твардынскіе, приходящіеся мн предками. Извстно вамъ, конечно, что на польскомъ престол царствовалъ несчастнымъ манеромъ нкто Станиславъ Лещинскій. Какъ онъ царствовалъ, какія бды были въ его царствованіе, какъ онъ, связавшись съ Карломъ XII Шведскимъ, себя погубилъ — объ этомъ распространяться не стану. По правд сказать — многаго я самъ не знаю, многое, что зналъ, позабылъ, да и къ длу не идетъ. Скажу только, что когда Императоръ Петръ Алексевичъ лихо поколотилъ Шведовъ подъ Полтавой, то вскор посл этого и король Станиславъ полетлъ турманомъ съ своего престола. И отправился онъ путешествовать. Не зная, куда дваться, отправился онъ во Францію. Тамъ, кажется мн,— а спорить не стану,— Версальскій король, чтобы его утшить, сдлалъ его какимъ-то владтельнымъ герцогомъ какихъ-то своихъ провинцій.

Но опять дло не въ этомъ. Дло въ томъ, что Лещинскій поселился во Франціи, а съ нимъ вмст поселилась и его дочь Марія, извстная въ исторіи своею кротостью, доброю душой, но очень некрасивой физіономіей.

Долго ли, коротко ли — какъ сказывается въ сказкахъ,— а эта Марія, по какимъ-то исключительно политическимъ соображеніямъ, сдлалась супругою короля Людовика XV и королевою французскою. Какъ, почему и зачмъ это произошло — намъ съ вами не любопытно. Какимъ образомъ король французскій не нашелъ себ жены покрасиве — непонятно. Наоборотъ, какимъ образомъ король,— ‘ферлакуръ’ извстный,— некрасивую жену свою вскор не взлюбилъ и держалъ въ черномъ тл — совершенно понятно.

Все мною сказанное относится къ области Всеобщей Исторіи, а теперь я буду продолжать разсказъ на основаніи семейныхъ преданій, перешедшихъ къ моему отцу отъ дда и прадда.

Итакъ, у короля Станислава Лещинскаго была дочь, а у этой Маріи Лещинской, когда она была еще двочкой и у себя на родин, была подруга дтства, пріятельница, которую звали Людовикой Твардынской. Вотъ изъ за нее-то именно я теперь вамъ цлую лекцію исторіи и читаю.

Когда Станиславъ явился изгнанникомъ во Францію съ своею дочерью, то вмст съ ними похала и юная Людовика. Когда же его дочь стала французской королевой, то моя прапрабабушка Людовика Твардынская стала оффиціально фрейлиной монархини.

И вотъ-съ, юная полька, красавица собой, умница, вроятно, не изъ послднихъ, очутилась среди блестящаго Версальскаго двора. И если сама государыня, при которой она состояла, вела жизнь скромную и тихую, то ея прежняя подруга, ставши фрейлиной, наоборотъ — зажила шумно и весело.

Вскор многіе придворные уже были ея поклонниками, а не прошло много времени, какъ и самъ сердцедъ король влюбился по зарзъ въ фрейлину своей жены.

Произошло столпотвореніе при двор и продолжалось можетъ быть и долго, можетъ быть и семь лтъ, но этого я не знаю. Я слыхалъ отъ моего дда и отца только кое-какія подробности, но теперь, право, многое забылъ. Остались у меня въ памяти только два факта: первый — что король Людовикъ XV со всмъ пыломъ юноши влюбился въ Людовику, а второй фактъ — что эта же самая моя прапрабабка во цвт силъ, здравія и молодости вдругъ оказалась въ селеніи праведныхъ.

— Какъ!— воскликнулъ я, съ величайшимъ вниманіемъ слдя за разсказомъ капитана.

— Такъ-съ. Умерла вдругъ и загадочно…

— Неестественной смертью?

— Нтъ-съ. Отъ какихъ злыхъ людей погибла она — не знаю. По всей вроятности, отъ дворцовыхъ же интригановъ. Вроятно Версальскіе сановники побоялись, что полька Твардынская заберетъ въ свои лапочки всю Францію. А Франція тогда играла первую роль во всей Европ. Надо было отъ польки избавиться. И вотъ-съ, однажды фрейлина королевы, чего-то скушавши, почувствовала страшныя боли, а затмъ очутилась на стол мертвою.

Вотъ и вся исторія, какъ видите — простая. Въ т времена, говорятъ, при дворахъ королей французскихъ, англійскихъ и испанскихъ людей отравливали съ тмъ легкимъ сердцемъ, какъ мы теперь мухъ. Горестную судьбу прапрабабки моей я знаю со словъ отца, дда и прадда, но говорятъ, что про всю исторію фрейлины Маріи Лещинской можно прочесть въ книжкахъ.

XIX.

— Однако позвольте, выговорилъ я посл минутной паузы, но что же именно общаго между всей этой исторіей и портретомъ?

— Виноватъ. Позабылъ сказать, но однако, вамъ бы можно было догадаться самому, что Людовика Твардынокая и есть та самая красавица, которую мы видли на картин. Это семейный потретъ.

Наступило молчаніе. Я думалъ о фрейлин. Образъ красавицы рисовался теперь въ моемъ воображеніи, окруженный ореоломъ трагическаго конца.

— Но это, Иванъ Генриховичъ, только малая толика того, что я желалъ бы знать. Кто такая эта красавица — да и какъ ея имя — меня мене интересуетъ, нежели… нчто иное. Вы меня понимаете?

— Что жъ такое!— нсколько сурове отозвался Маковицкій.

— Меня гораздо боле интересуетъ, почему…

Я запнулся и не зналъ, какъ выразиться.

— Почему ваша прелестная прабабушка — въ отличной рам — заперта у васъ подъ ключемъ? И почему вы къ ней такъ недоброжелательно относитесь?

Капитанъ насупился и молчалъ. Наконецъ онъ поднялъ на меня испытующій взглядъ и спросилъ отрывисто:

— Врите ли вы, молодой другъ мой, что помимо видимаго міра, простого, удобопонятнаго, существуетъ еще міръ другой, таинственный и необъяснимый?

— Право, не знаю. Мудрено отвтить. Говорятъ, что — да!

— Да-съ. И самый правильный отвтъ — именно вашъ.— Нельзя разсуждать о томъ, чего не знаешь, и нельзя отрицать того, чего не видишь. Если мы будемъ признавать существующимъ только то, что у насъ на глазахъ, такъ у иного близорукаго изъ всего мірозданія окажется несомннно существующимъ на свт только одинъ его носъ. Я лично, во все это, что именуется чертовщиной, и врю и не врю. Да и не хочется объ этомъ думать. Говорятъ люди, что есть на свт нчто, ну и я такъ думаю. И вотъ-съ поставленъ я въ очень неудобное положеніе. Можете вы не врить, меня на смхъ подымать, можете, если желаете, дуракомъ почесть, вралемъ почесть — это ужъ ваше дло. А только скажу я вамъ, что моя прабабушка очень меня стсняетъ своимъ страннымъ поведеніемъ у меня въ дом.

Капитанъ улыбнулся, но какою-то кислой, дланной улыбкой.

— Неужели же портретъ… вскрикнулъ я и остановился.

— Да-съ, портретъ. Сей портретъ цлъ изъ-за прихоти сестры, а его слдовало бы, позвавъ священника, окропить святой водой, да затмъ на-просто сжечь.— Если я переживу сестру, то когда-нибудь это и сдлаю.

— Полноте!— воскликнулъ я. Вдь это не можетъ быть! Извините, но право… Какъ-то не врится! Розсказней на свт много, но однако, все сводится всегда къ тому, что одинъ другому передаетъ про третьяго, а самъ никто никогда ничего не видалъ.

Капитанъ пожалъ плечами и ничего не отвтилъ.

— Но что же, скажите, у васъ было? Какое приключеніе? Что именно знаете вы о вашей картин?

— Самъ я, дорогой мой, ничего собственно не видалъ и не знаю, а знаю, что двое гостей, ночевавшихъ въ моей зал, въ другой разъ ночевать не пожелали. А одинъ юный землемръ былъ найденъ безъ чувствъ… Когда…

Я улыбнулся, капитанъ сразу смолкъ.

— Вотъ вы усмхаетесь, заговорилъ онъ снова, и совершенно правы. Но два совершенно разныхъ человка, разныхъ лтъ, разнаго образованія, разнаго характера — оба выскочили среди ночи изъ этой залы, какъ ошпаренные, и подняли у меня въ дом такой содомъ, что на смерть перепугали меня. Но я вижу… Капитанъ вдругъ измнилъ голосъ и сказалъ:— Будетъ! Нечего объ этомъ говорить. Чтожъ я изъ себя шута ряжу! Вдь у васъ на лиц ясно написано: ‘Эка, молъ, вретъ и лжетъ, венгерскаго нализавшись!’ Довольно, батюшка. Больше ни единаго слова не скажу.

— Когда же это было?— спросилъ я.

— Сказано: не скажу ни слова. Это даже съ вашей стороны невжливо!— уже серьезне произнесъ капитанъ. Коли заставили говорить, такъ не слдовало вамъ смотрть такими глазами, въ которыхъ я вижу ясно, что вы думаете про меня. Довольно-съ! Чтобы объ этомъ у насъ съ вами никогда бесдъ больше не заходило. Или мы съ вами разсоримся, и моей ноги у васъ въ дом не будетъ.

— Позвольте только одно слово. Откуда достался вамъ этотъ портретъ?

— Достался просто. Портретъ былъ написанъ не задолго до кончины прабабушки — и это хорошо извстно — по заказу самого короля. Спустя много лтъ, знаменитый богачъ, Екатерининскихъ временъ, про котораго вы вроятно не разъ слыхали, знаменитый Радзивиллъ, по прозвищу ‘Пане-Коханку’, купилъ картину и привезъ изъ Франціи къ себ въ Литву. Будучи человкомъ богатымъ и щедрымъ, онъ не дорожилъ ничмъ, узнавши, что мой ддъ — прямой потомокъ сестры этой фрейлины королевы Маріи, онъ подарилъ ему картину, за которую заплатилъ страшныя деньги. Говорятъ, что живопись эта замчательная, лучшаго художника того времени. Довольно сказать, что портретъ писался съ любимицы короля и для кабинета его величества. Конечно, ддъ мой, а затмъ отецъ, а теперь и я отнеслись къ этой картин, какъ къ дорогому фамильному предмету. И вотъ теперь только нсколько неудобно съ такой прабабушкой жить въ маленькомъ домик. Ну, да объ этомъ, какъ сказано и условлено — больше ни единаго слова.

Капитанъ замолчалъ, я тоже. И долго просидли мы, не нарушая глубокой тишины въ дом.

Но вдругъ раздался въ сосдней горниц какой-то необычайный въ дом, куріозный шумъ — глухой раскатъ… Дверь распахнулась настежъ, и къ намъ внеслось стремительно что-то маленькое, круглое, блое…

Я невольно вздрогнулъ. Я совершенно забылъ о присутствіи ребенка капитана въ дом. Маленькая двочка, вихремъ ворвавшаяся въ бломъ плать въ полусумракъ кабинета, заставила меня просто затрепетать. Очевидно, что нервы мои были страшно натянуты подъ вліяніемъ фантастическаго повствованія капитана.

Двочка явилась проститься съ отцомъ, такъ какъ собиралась спать. За цлый день я не видалъ ея, и теперь въ первый разъ обратилъ на нее вниманіе. Поцловавшись съ отцомъ, двочка приблизилась ко мн и, по приказанію капитана, смущаясь, протянула мн свою рученку.

Я внимательне присмотрлся къ ней, потому что худенькая и маленькая, она показалась мн слишкомъ блдна, а лицо ея, съ опущенными отъ смущенія глазами, показалось мн особенно безжизненнымъ.,

— Весело ли теб было у меня?— спросилъ я ласково.

Ребенокъ молчалъ, конфузливо потупившись.

— Отвчай же, Липочка! сказалъ капитанъ.

— Да-съ,— тихо и пискливо отозвалась она.

— Ну хорошо, очень радъ, сказалъ я. А вотъ завтра утромъ я теб подарю такую игрушку, отъ которой ты ахнешь. Такой, я знаю, ты никогда…

Но я запнулся и сразу забылъ то, что хотлъ сказать.

Случилось это отъ того, что ребенокъ поднялъ на меня свои большіе глаза. И наврное лицо мое сразу выразило крайнее изумленіе, не ускользнувшее отъ вниманія сосда.

— Ступай! Спать пора! Отпустите ее, быстро заговорилъ капитанъ чрезвычайно страннымъ голосомъ, въ которомъ ясно послышалась тревога.

Двочка быстро отвернулась и, не дождавшись конца моей рчи, выбжала изъ комнаты. Я взглянулъ на Маковицкаго вопросительно.

Онъ отвернулся и сталъ смотрть на часы.

Замчательно, что мы, перемолвились съ нимъ глазами. Онъ понялъ мой вопросъ, а я понялъ, что онъ не хочетъ отвчать.

Но въ чемъ же было дло? Въ очень простомъ обстоятельств, которое однако было нсколько замысловато, если не совсмъ странно. Меня поразили и смутили глаза двочки и все ея лицо, освщенное этимъ чернымъ, красиво задумчивымъ взглядомъ, который былъ мн уже хорошо знакомъ и памятенъ. Она была маленькимъ, если хотите — плохимъ, но врнымъ портретомъ портрета. Въ лиц крошки я нашелъ поразительное сходство съ Людовикой Твардынской. Вы скажете — фамильное сходство! Самая простая вещь! Но вдь фрейлина Маріи Лещинской родилась въ начал восемнадцатаго столтія, стало быть боле чмъ за полтораста лтъ до рожденія дочери капитана.

Да и не въ этомъ была главная причина моего смущенія, я во-первыхъ въ томъ, что капитанъ немедленно и испуганно приказалъ ребенку уйти, когда замтилъ мое удивленіе, во-вторыхъ же въ томъ, что этого ребенка, столь похожаго на портретъ, окруженный ореоломъ таинственности, мн не показали тамъ, гд это сходство, при ближайшемъ сравненіи, скоре и легче бросилось бы мн въ глаза. Я вспомнилъ, что у капитана въ дом я ни разу не видалъ двочки: Маковицкій, стало быть, боялся показать мн ребенка около портрета. А почему? Да, почему и почему? Признаюсь, что это ‘почему’ мучило меня, долго и постоянно… вплоть до окончанія всего этого дьявольскаго приключенія, о которомъ я теперь разсказываю.

Тогда я ршилъ, однако, этотъ вопросъ по-своему, но не былъ имъ удовлетворенъ вполн. Я ршилъ, что капитану, обожающему дочь, непріятно, что ребенокъ такъ похожъ на. загадочный портретъ. Какъ знать — быть можетъ это слабая струна, хуже того, больное мсто добраго человка. Я додумался до слдующаго предположенія: не была ли мать двочки испугана этимъ портретомъ, или просто подъ нравственнымъ гнетомъ розсказней объ этой красавиц прабабушк. И отсюда сходство поразительное. Такіе случаи бывали и бываютъ зачастую.

XX.

Разумется, по отъзд Маковицкаго, я отъ праздности только и думалъ, что о Людовик Твардынской. Теперь я понимаю, что тогда мозгъ мой былъ пораженъ сочетаніемъ красоты и таинственности. Меня, упорно убгавшаго отъ живыхъ женщинъ — тянуло, влекло къ этой нарисованной… Я понялъ вскор, что просто-на-просто влюбленъ въ картину.

Но я однако не врилъ Маковицкому вполн и ршилъ, что я немедленно настою на томъ, чтобы онъ позволилъ мн ночевать у себя и положилъ въ зал. Я докажу ему, что я еще не такой наивный юноша, какъ онъ думаетъ, и не врю всякимъ глупымъ розсказнямъ. Вмст съ тмъ мн доставитъ удовольствіе… даже боле того… пробыть ночь около картины.

Чрезъ три дня я былъ у Маковицкаго въ гостяхъ и, посидвъ немного, сталъ его прямо просить снова показать мн портретъ.

— Теперь, зная кто она, объяснилъ я, какъ странна была ея судьба, съ какимъ трагическимъ концомъ — мн въ сто разъ любопытне взглянуть на фрейлину королевы.

— Сдлайте милость. Ходить днемъ на нее глядть можете хоть всякій разъ, когда прідете. Вотъ лечь одному ночьювъ зал… Ну, да объ этомъ, что же?..

Я съ усмшкой взглянулъ капитану въ лицо и пожалъ плечами.

— Можетъ быть!.. отозвался я голосомъ, который говорилъ: ‘Болтай, если теб это нравится,— языкъ безъ костей!’

— Пожалуйте. Вотъ ключъ. Идите и любуйтесь… съ какой-то суровостью или досадой произнесъ Маковицкій, передавая мн большой ржавый ключъ отъ зальной двери.

— А вы? спросилъ я.

— Я, сударь мой, не люблю съ ней видаться. Она у меня вотъ гд!

И онъ показалъ себ на шею.

Я снова улыбнулся съ высока моего величія и направился въ корридоръ. Отперевъ и отворивъ дверь въ залу, я однако вошелъ въ нее съ особымъ чувствомъ на душ, назвать или опредлить которое не съумю. Зала эта стала для меня не простая горница, портретъ — не простая живопись… Мн почудилось, что тутъ, среди безмолвья, между этихъ четырехъ стнъ съ рядами оранжевыхъ стульевъ, ветъ мн на сердце чмъ-то тревожно-чарующимъ.

Я глянулъ на картину издали, потомъ приблизился почти вплотную…

— Какъ хороша… прошепталъ я вслухъ. Какая ты красавица! сказалъ я громче, ей въ лицо.

Говорятъ про красивую женщину: ‘Красавица писаная’. Про эту писаную женщину надо было сказать — красавица живая, и ‘чуть не говоритъ’.

Повторяю, что я до той минуты не видалъ еще ни одной хорошей картины и только впослдствіи узналъ много галлерей. Быть можетъ, въ этомъ отчасти и заключалась вся тайна сильнйшаго впечатлнія, даже очарованія, которое производила на меня эта фрейлина королевы французской.

Блыя, легкія, капризно вьющіяся надъ лбомъ букли пудренныхъ волосъ, казалось, выступали изъ полотна, крупные, сроватые локоны, напудренные нсколько мене, змйками бжали мимо шеи на полныя плечи, на живую, будто дышащую грудь, которая была не замкнута, а лишь окаймлена моднымъ корсажемъ, высокимъ подъ плечами и низкимъ, смло вырзаннымъ по средин. Плотно, сильно схвативъ ея талію, сиреневый корсажъ отступалъ впередъ на груди, будто отпадая подъ тяжестью своей трепещущей ноши. И эта неукрытая, а лишь взятая лифомъ грудь, при граціозномъ наклон всего бюста впередъ, будто умышленно привлекаетъ глазъ, манитъ и дразнитъ лукаво.

Изъ-подъ сиреневаго корсажа мягкими складками падало до земли блое атласное платье, блестящее, мстами сверкающее, на которомъ тяжело лежалъ распахнувшись золотой парчевой тюникъ, съ кой-гд вытканными блыми лиліями. Въ рук ея, упавшей на колни, былъ маленькій букетъ изъ фіалокъ вокругъ двухъ лилій. Другая рука протянулась на стол, но красивые пальцы загнулись за край стола, схватились за него…

Она сидла, наклонясь впередъ и будто силясь вглядться куда-то… И въ глазахъ ея, упорно внимательныхъ, было что-то неуловимое, если не назвать это просто — жизненностью. Эти большіе черные глаза, съ легкой синевой подъ ними, оттнявшей ихъ чудный блескъ, смотрли въ упоръ, гордо и твердо, но вмст съ тмъ сіяли будто сквозь какую-то дымку грусти и безнадежности, или боязни и ожиданія чего-то рокового, неизбжнаго… Или они нершительно просили помощи, прислушиваясь и чуя надвигающуюся грозу… И поэтому — кокетливо милая улыбка на устахъ, хотя и была очаровательна, но была загадочна… Казалось, что гордая и тщеславно-самолюбивая женщина хочетъ притворно безпечнымъ смхомъ скрыть свое горе, свою боязнь. Она бравируетъ,она грустно лукавитъ, чтобы не дать заглянуть ей въ душу, гд все смущено, гд трепетъ и страхъ!.. Она граціозно смется, а изъ глазъ сейчасъ брызнутъ слезы отчаянія!

Въ этомъ взгляд тревожно печальныхъ глазъ и въ этихъ нервно, будто нежданно схватившихся за столъ пальцахъ сказывалось что-то одно, общее имъ… Трепетъ, исканіе опоры помощи.

‘Я беззаботно смюсь, но видишь, смерть у меня въ душ. Я боюсь… Мн помощь нужна!’

Вотъ что говорила красавица и взглядомъ и движеніемъ.

И мн чудилось, что не даромъ она прислушивается. Вотъ изъ-за блой мраморной колонны, которая близъ ея кресла, вдругъ приподнявъ ниспадающій зеленый занавсъ, явится то, чего она трепетно ждетъ… Или, вотъ сейчасъ она сама пугливо поднимется съ кресла, отбросивъ скамейку, на которой лежитъ ея крошечная ножка въ серебристомъ башмачк, съ высокимъ краснымъ каблукомъ.

— Какая красавица,— думалъ я,— не имя силы оторваться отъ мило улыбающагося мн граціознаго облика… Право не мудрено влюбиться въ такой портретъ!— сознавался я мысленно.

Да это и не былъ портретъ. Это была живая женщина, выступающая, рвущаяся съ полотна въ дйствительность, въ жизнь… нашу жизнь. Это было загадочное существо, влекущее неотразимо въ свои объятья, женщина, грудь которой волновалась, а глаза то вызывающе сверкали, то, подернувшись дымкой, мерцали страстью…

Тайна жизненности заключалась, вроятно, въ талантливо данномъ поворот головки, въ поз склоненнаго бюста, слегка отдляющагося отъ спинки кресла, въ рисовк главъ и въ этой рук, въ этихъ пальцахъ, нервно стиснувшихъ край стола.

Да, вдругъ, за мгновеніе назадъ, отчего-то, что сразу вспыхнуло трепетомъ въ ея сердц — она двинулась бюстомъ изъ кресла, въ которомъ спокойно сидла, но еще не выпрямилась совсмъ. Она движется и сейчасъ выпрямится и встанетъ… Или останется въ кресл, но скажетъ…

‘Да. Помогите! Вы! Я на васъ надюсь’.

Долго ли я стоялъ предъ картиной,— я право не знаю. Я думаю — что очень долго. Я уже пересталъ смотрть на красавицу, а стоялъ предъ ней, опустивъ глаза въ полъ и вспоминая разсказъ капитана.

— И подумаешь, что такъ погибла. Быть отравленной отъ ревности или зависти придворныхъ! думалось мн… Да, я понимаю, что даже Людовикъ XV, баловень самыхъ чудныхъ женщинъ своего времени и своего сказочно блестящаго двора — могъ все-таки плниться тобой и предпочесть тебя, польку, всмъ французскимъ маркизамъ. Быть можетъ, это была не прихоть монарха, быть можетъ, онъ готовъ былъ отдать теб свое сердце. Камарилья почуяла это и испугалась за себя. И ты погибла во цвт лтъ!

Не помню всего того, что шло мн въ голову. Я стоялъ предъ портретомъ, понурившись и опустивъ голову, среди полной тишины, царившей въ зал и во всемъ дом. И вдругъ мн послышалось, почудилось…

‘Приходи ночью’…

Я вздрогнулъ и замеръ… Что это?! Голосъ! Чей? Откуда… Нтъ, это не голосъ, даже не шепотъ, а будто шелестъ крыла пролетвшей птицы.

Я обернулся на дверь въ корридоръ, окинулъ залу глазами — нигд никого. Уже робя, трепетно взглянулъ я на красавицу.

Она смотрла еще упорне, пронизывала и жгла меня оживившимися глазами. Я отступилъ, смущаясь. Мн почудилось, что руки ея уже движутся на меня, чтобы привлечь къ себ.

— Какое ребячество! выговорилъ я вслухъ.

‘Однако ты слышалъ! Ясно слышалъ! Это не обманъ слуха! упорно утверждало во мн сердце, пораженное очевидностью.

— Вздоръ! робко отвчалъ я. Какой вздоръ!… Это былъ такой тихій и слабый звукъ, что я самъ облекъ его въ два слова. Но какъ могъ мой слухъ самъ сочинить: ‘приходи ночью’… когда я думалъ даже не о ней, а о жизни и нравахъ XVIII столтія.

Я не взглянулъ снова на Людовику Твардынскую, будто ощущая на себ ея ожившій, вызывающій взглядъ. Круто отвернулся я и пошелъ къ дверямъ. Полъ скрипнулъ вдругъ подъ ногой моей, и я вздрогнулъ всмъ тломъ.

— Да, въ такомъ состояніи, подумалъ я уже усмхаясь, можно было услыхать отъ картины не только два слова, но даже цлое объясненіе въ любви.

— Ну, прощай, красавица! шутя вымолвилъ я тихонько, уже съ порога залы.

И вдругъ, глазамъ почудилось, что блыя плечи и пудреная головка дрогнули и шевельнулись среди полотна. И сверкая страннымъ взглядомъ, она кивнула мн и зашевелила губами…

Я попятился и чуть не вскрикнулъ.

И нервнымъ движеньемъ я быстро заперъ дверь и двинулся отуманенный… Но тотчасъ же я пріостановился, чтобы успокоиться. Сердце слишкомъ билось, въ вискахъ стучало.

— …Потому что мальчишка!.. проговорилъ я, вдругъ озлобясь на самого себя, за свою безмысленную трусость.

XXI.

Въ странномъ, однако, настроеніи вернулся я къ хозяину въ кабинетъ. Я ждалъ, мысленно требовалъ отъ него вопросовъ, разговора о портрет. Мн страстно хотлось заговорить о загадочной картин. Вмст съ тмъ, я былъ уже не просто встревоженъ, или смущенъ, а въ какомъ-то особенномъ озлобленіи на самого себя и на Маковицкаго. Я находился въ необъяснимомъ мн состояніи возбужденія, хотя и съ твердой ршимостью не поддаваться…

Я слъ противъ капитана и думалъ:

‘Что это за игра? Отрывочные намеки и упорное нежеланіе входить въ подробности! Все это очень странно! А у меня самого отъ этого всего вранья въ глазахъ двоится. Вздоръ это все. Онъ меня за мальчишку принимаетъ. Онъ просто меня въ шуты рядитъ. Да. А сейчасъ’..

‘Приходи ночью!’

‘Обманъ слуха? Просто, какъ говорится — настрекали! Вздрогнулъ же я всмъ тломъ отъ того, что полъ скрипнулъ, и такъ вздрогнулъ, какъ если бы изъ пушки выпалили’.

— Иванъ Генриховичъ!— заговорилъ я, нервно жестикулируя и почти бросивъ ключъ на его письменный столъ. Вы на меня не гнвайтесь, но я хочу съ вами поговорить серьезно.

— Сдлайте одолженіе. Что такое?— спокойно отозвался онъ.

— Разсказывая о портрет, вы…

— Вы опять о портрет,— холодно вымолвилъ онъ.— Я думалъ, вы больше не будете… Бросьте, дорогой мой. Вдь это, наконецъ…

— Извините, не брошу, а наоборотъ, попрошу васъ убдительно меня выслушать. Вы сами первый заговорили о зал и настолько загадочно, что я, понятно, пожелалъ ее видть. Вы же сами опять подстрекнули мое любопытство, показавъ мн великолпную картину, къ которой относитесь враждебно, какъ бы къ живому лицу, а не полотну съ красками. Вы сами, наконецъ, окружаете эту же картину какимъ-то сказочнымъ ореоломъ и хотите, чтобы я не смлъ о ней съ вами даже заикаться. А между тмъ, я долженъ это сдлать. Долженъ, какъ вашъ другъ. Говоря о портрет извстнаго рода загадками, вы намекаете ясно, что ваша, прелестно нарисованная, прабабушка оживаетъ, гуляетъ что ли по ночамъ, по всей зал, можетъ быть даже танцуетъ менуэтъ. И этимъ вы ставите себя, извините, въ очень фальшивое положеніе. Я васъ очень полюбилъ, хотя знакомъ съ вами недавно, очень васъ уважаю… Но право… Есть всему мра. Можно подумать, что вы просто…

И я запнулся.

— Подумать, что я свихнулся разумомъ? рзко спросилъ капитанъ.

— Я бы совтовалъ вамъ, извините, никогда никому не разсказывать ничего подобнаго. Иной посудитъ строго… Moжетъ быть, на основаніи шутовства двухъ вашихъ знакомыхъ, которые ночевали въ зал — вы сами…

— Попалъ въ шуты гороховые? глухо прибавилъ онъ. Такъ-съ. Ну-съ… дале.

— Вамъ надо было проврить эти розсказни собственными глазами и ушами, а затмъ уже утверждать нчто крайне щекотливое для вашей репутаціи… правдиваго человка.

— Стало быть, по-вашему, мой дорогой, я просто лжецъ. Сказочку вамъ разсказалъ.

Я двинулъ плечами. Капитанъ засмялся досадливо и отчасти грубо. Онъ смотрлъ на меня съ полнымъ пренебреженіемъ, чуть не съ презрительной ненавистью.

— Ну вотъ что, мой дорогой сосдъ. Богатство не даетъ права никому говорить людямъ дерзости, называть человка лгуномъ, не имя на то никакого основанія или доказательствъ. Я по дружб разсказалъ вамъ нчто и наказанъ, прослылъ за нахальнаго лжеца. Я, стало быть, долженъ оправдаться. Скажите мн прямо. Вы уврены, что я лгу про картину?

— Я думаю, что вы были жертвой…

— Отвчайте прямо. Вы не врите въ загадочность картины, въ неудобство имть таковую въ дом? Я не хочу выражаться ясне. Мн это непріятно. Отвчайте. По вашему, все это вранье, выдумки, сказки…

— Да, произнесъ я твердо, но опустилъ глаза.

Наступило молчанье, а я повторилъ про себя:

‘Выдумки! Сказки! А ‘приходи ночью?’ Что это? Фактъ или мое нервное состояніе отъ всхъ этихъ разговоровъ’.

— Ну-съ, сурово и глухо проговорилъ капитанъ. Мн очень жаль, что до этого дло дошло. Теперь мы застряли. Иного исхода нтъ. Или намъ съ вами раззнакомиться, мн оставаться въ лжецахъ, а вамъ самонадянно торжествовать урокъ, мн вами преподанный. Или мн надо васъ наказать, не взирая на вашу молодость, или не прощая васъ во имя молодости. Ну вотъ и выбирайте.

— Я не понимаю! отозвался я.

— Вы меня назвали лгуномъ, слдовательно я долженъ вамъ доказать, что я никогда таковымъ не бывалъ. Если же вы не пожелаете дать мн возможность доказать это, то намъ лучше прекратить всякія сношенія.

— Докажите. Я очень буду радъ…

— Какъ могу я доказать? Отвчайте.

— Я же этого не знаю…

— Очень просто-съ! грубо разсмялся Маковицкій. Можно бы и догадаться-съ.

— Я не догадываюсь, сухо отозвался я. И поэтому дотрудитесь сказать.

— Ложитесь на ночь въ зал! почти вскрикнулъ капитанъ.

Я встрепенулся, и должно быть лицо мое вдругъ вспыхнуло особенно ярко, ибо я чувствовалъ, что оно пылаетъ.

— Что-съ? тихо, но протяжно произнесъ капитанъ.

‘Приходи ночью’ звучало снова въ ушахъ моихъ.

— Чего проще… такъ же тихо повторилъ онъ, но уже съ оттнкомъ насмшки.

— Что жъ?.. Съ удовольствіемъ, выговорилъ я.

Наступило молчаніе.

Я волновался и проврялъ себя:

‘Неужели я боюсь? Я самъ вызвалъ все умышленно. Я самъ заставилъ его себ предложить это…. А теперь испугался. Чего? Бабьей сказки? Вранья!… А ‘приходи ночью?’

— Во всякомъ случа живы и невредимы останетесь! раздался голосъ капитана надъ моей головой. Онъ уже стоялъ около меня и положилъ руки мн на плечи. Я взглянулъ на него. Лицо его было ласкове и добре.

— Не сердитесь… дорогой мой…. Вы меня обидли. Ну вотъ я и окрысился. А теперь длать нечего. Ночуйте въ вал. Я буду, пожалуй, сторожить васъ, то-есть лягу въ гостиной. Напугаетъ она васъ, вы заорите, а я прибгу. А если ничего не будетъ, вдругъ серьезне выговорилъ онъ, то я вамъ въ ножки поклонюсь. Вдь я самъ-то никогда ничего не видалъ. Прабабушка меня боится, должно быть, или не жалуетъ. Вдь это мн все другіе напли. А вотъ если вы пропочиваете въ зал благополучно, такъ я и буду знать, что есть на свт врали отчаянные, изъ-за которыхъ и порядочные люди въ лжецы попадаютъ.

— Когда же? спросилъ я. Сегодня или посл какъ-нибудь…

— Когда вамъ угодно. Ваше дло… Я думаю… будемте откровенны… Я думаю, лучше не сегодня.

— Да, пожалуй…. Со мной ничего нтъ. Я пріхалъ на легк — ни блья, ни даже гребенки или мыла…

И мн стыдно стало своего голоса. Я лгалъ и лгалъ ужасно плохо… Капитанъ, конечно, все видлъ и понималъ.

— Да, да. Въ другой разъ лучше, шутливо сказалъ онъ. Надо собраться и съ мыломъ, и съ бльемъ, и… съ духомъ.

— Что жъ…. Конечно! пошутилъ и я уже веселе. Натолковали, слава Богу, не мало. Настрекали, какъ говорится. Можетъ и въ самомъ дл представится всякая чушь.

Маковицкій разсмялся, но сразу тотчасъ же угрюмо задумался. Мн же вдругъ нежданно пришелъ вопросъ въ голову.

— Отчего же я не говорю ему ни слова объ этомъ ‘приходи ночью’? Почему меня будто останавливаетъ нчто, властное, вн меня находящееся. Будто ‘она’ меня удерживаетъ выдать тайну. Эту ‘нашу’ тайну!

XXII.

Цлыхъ пять дней, у себя, я ежедневно собирался хать къ сосду ночевать и оставался. Я колебался, смущался и волновался какъ самый позорный трусъ.

Я прошу васъ снова вспомнить, что мн не было еще полныхъ 22-хъ лтъ отъ роду, а что по развитію своему, благодаря обстоятельствамъ, я былъ 15-лтнимъ мальчуганомъ. Я умлъ извстнымъ образомъ держаться и говорить, во мн была извстная бойкость и самостоятельность чисто фиктивныя, т, которыми обладаютъ ограниченные и мало воспитанные, но очень богатые юноши. Состоянье, большія средства и всеобщее ухаживаніе, вотъ что длало меня якобы взрослымъ, даже якобы вполн развитымъ…. но только невидимому… Это былъ обманъ и самообманъ. Я былъ и оставался еще мальчишкой, у котораго, по извстному выраженію: молоко на губахъ еще не обсохло.

Впрочемъ я право не могу теперь точно опредлить, насколько я былъ тогда наивенъ и простъ. Во всякомъ случа надо согласиться, что всякій на моемъ мст сталъ бы смущаться и трусить. Самый храбрый воинъ и тотъ, я думаю, потеряется предъ тмъ, что загадочно, таинственно, и при обсужденіи чего только умъ за разумъ заходитъ.

Помню и знаю одно, что если бы фрейлина Маріи Лещинской не была такъ обворожительна хороша собой, то я никогда бы и собираться не сталъ ночевать у Маковицкаго въ зал. Но она, эта женщина…. волшебно влекла меня къ себ…. Да! женщина! Такъ какъ она незамтно перестала быть для меня нарисованной красавицей, а была существомъ страшнымъ и очаровательнымъ.

Еще не испытавъ въ жизни ничего, совершенно ничего, похожаго на истинную любовь — я былъ теперь безсознательно влюбленъ. Мысль, что эта чудная, очаровательная головка оживетъ и можетъ глядть, улыбаться, говорить, какъ простая смертная, заставляла меня страстно трепетать. Вмст съ тмъ я, конечно, боялся ея и трусилъ… Пылкая страсть и кровь леденящій страхъ перепутались во мн какъ-то особенно замысловато. Я путался, бился, боролся, но уже предвидлъ, что побдитъ во мн и возьметъ верхъ — страсть, проснувшаяся впервые и жаждущая коснуться устами чаши невдомыхъ ей наслажденій…

— Это все вздоръ, ложь, бабьи розсказни, но мн доставитъ простое удовольствіе провести ночь около этой картины!

Вотъ что я безсовстно лгалъ самому себ и на пятый день похалъ къ капитану уже поздно вечеромъ.

Вспоминая теперь, въ какомъ я былъ нравственномъ состояніи, я долженъ опредлить его слдующимъ сравненіемъ. Надо представить себ человка, томимаго смертельной жаждой, который набрелъ на чудный источникъ и бросился приникнуть къ нему губами… Но онъ видитъ вдругъ въ этомъ источник около лица своего змю или чудовище, готовое ужалить его… Пить или не пить?.. That is the question?

Когда я появился у Маковицкаго около девяти часовъ вечера, онъ ахнулъ:

— Что случилось?

— Ничего. Въ гости къ вамъ,— довольно спокойно сказалъ я.

— Милости прошу, но назадъ-то какъ же вы подете. Ночи темныя.

— Я у васъ думалъ…

Я запнулся при вид его насупившагося вдругъ лица.

— Ночевать у меня?— выговорилъ онъ.— Вы сказали, что.. Мы условились, что вы меня предупредите…

— Правда, но зачмъ вамъ это нужно.

— На чемъ же. вы ляжете? Я хотлъ устроить кровать, сна въ чехл и т. д. У меня ничего такого нтъ въ излишк, даже дивана нтъ.

— Ну что жъ длать… Поду домой!— сказалъ я съ кислой миной.

Маковицкій задумался, но вдругъ просіялъ.

— Стойте! Прекрасно… Вотъ, родной мой, мысль-то блестящая…

— Что же такое?

— И овцы будутъ цлы, и волки сыты. Я васъ не положу въ зал… А на первый разъ… Понимаете. Въ вид пробы… Ложитесь въ гостиной на диван. Сестру и Липочку я предупрежу и до утра не велю Марь входить. У нихъ есть свой, другой ходъ.

— Но это васъ даромъ обезпокоитъ, капитанъ…— отозвался я, улыбаясь.— А толку не будетъ никакого! Вспомните, какая цль моего ночлега у васъ. Цль — убдиться не въ гостепріимств вашемъ, а въ иномъ…

— Дайте досказать… Сестра и Липочка съ прислугой запрутся у себя… Я въ другомъ конц дома у себя… Вы въ гостиной одни, а дверь въ залу мы оставимъ отпертою… Поняли? Ну вотъ-съ… Слдовательно, если вы желаете, вы можете гулять со свчей, можете всю ночь сидть въ зал и можете въ гостиной лечь спать, когда устанете. Разв это не лучше, не умне… Да и не такъ страшно.

Признаюсь, къ стыду моему, я согласился сразу и съ особеннымъ удовольствіемъ.

‘Пойти ночью туда, подумалъ я, посидть со свчей и уйти… Если что… вернуться въ гостиную, даже запереть дверь въ залу’…

— Согласны?— спросилъ капитанъ весело.

— Отлично. Это даже… умне… На первый разъ, какъ вы говорите. А въ другой разъ…

— А въ другой вы, можетъ быть, и не пожелаете! усмхнулся Маковицкій.

— Не знаю…

— Ну, да тамъ видно будетъ. Ршено. А черезъ часъ-два, мы поужинаемъ, чмъ Богъ послалъ, и выпьемъ.

Маковицкій распорядился тотчасъ, и его горничная, простая баба въ сарафан и платк, отправилась стряпать.

Часа чрезъ полтора, пока мы бесдовали, она явилась, накрыла простой столъ въ кабинет и начала носить безъ конца всякую всячину. Скоро предъ нами была миска съ окрошкой, яичница, пирогъ съ грибами, творогъ, сметана и печеныя яблоки. Чисто деревенскій menu.

— Авось не будете голодны, сказалъ капитанъ.

— Это Валтасаровъ пиръ, помилуйте! воскликнулъ я.

— Охъ, типунъ вамъ на языкъ!

— Почему же это?— удивился онъ.

— А что во время пира Валтасара случилось? Забыли? А рука-то?..

— Какая?

— Невидимая рука на стн писала: Мани, Фэкель, Фаресъ.

Я вспомнилъ и разсмялся.

— Теперь еще не полночь, сказалъ я.

— Все равно — ночь на двор.

— Такъ вы думаете, что, пока мы будемъ уписывать окрошку и грибы, ваша очаровательная прабабушка придетъ сюда писать на стн?

Я началъ смяться, но капитанъ бровью не двинулъ и слегка насупился… Меня это удивило.

— Простите, если я шучу на этотъ счетъ, но вдь вы сами подали поводъ, заговоривъ про невидимую руку.

— Я, знаете, не люблю эдакъ шутить! замтилъ капитанъ. А ужъ особенно ночью. Да еще въ дом, гд и безъ того…

Маковицкій не договорилъ свою фразу, ибо на двор раздался протяжный и жалобный вой собаки…

Капитанъ шевельнулся, сдвинулъ брови и косо глянулъ на темныя окна.

— Ну вотъ вамъ!.. выговорилъ онъ шепотомъ.

И этотъ, неожиданный вой и эта странная фраза, сказанная едва слышнымъ голосамъ — вдругъ безобразно подйствовали на меня… Мн стало жутко… Я ненавижу вой собаки, да и кто же любитъ это. На сто человкъ — пятьдесятъ согласятся, что ночное соединеніе бесды о привидніяхъ съ воемъ собаки подъ окнами — хоть какіе нервы всколыхнетъ. А я былъ къ тому же въ исключительно возбужденномъ состояніи. Я готовился итти на нчто…

Мы замолчали… Собака продолжала завывать.

— Ахъ чортъ ее подери, проклятую! вскрикнулъ вдругъ хозяинъ и двинулся изъ кабинета, захвативъ нагайку съ гвоздя.

Я остался одинъ въ комнат и глядлъ безсознательно на то мсто, гд капитанъ взялъ нагайку… Рядомъ на той же стн, на такомъ же гвозд былъ ключъ.

— Отъ залы!— воскликнулъ я, и, не отдавая себ отчета въ движеніи, я всталъ, взялъ ключъ, свчу и двинулся быстро изъ кабинета въ корридоръ, какъ еслибы кто-нибудь, невидимый, увлекалъ меня въ залу…

— Хоть на мгновеніе повидать тебя!— мысленно обращался я къ моей очаровательниц.

XXIII.

Чрезъ мгновенье ржавый замокъ уже нещадно завизжалъ и я переступилъ порогъ залы, держа свчу передъ собой — трусливымъ движеньемъ…

Картина, колеблясь въ лучахъ огонька, предстала моимъ глазамъ въ глубин горницы. Рама ярко сіяла и вспыхивала, но живопись тоже отсвчивала яркимъ пятномъ отъ лака полотна.

Я подошелъ къ портрету ближе и все-таки не могъ ничего ясно разобрать. Я поднялъ свчу надъ головой…

— Вотъ она!.. подсказало что-то раскаявшееся…

Красавица стала видима отчетливо и сразу будто ожила, улыбалась и… просилась съ полотна.

— Изумительная живопись! выговорилъ я вслухъ и тотчасъ же понялъ, что трусъ во мн лжетъ и храбрится.

‘Тутъ нтъ живописи! Она живая! говорилъ кто-то во мн. А чтобы себя успокоить, ты хвалишь живопись… Такъ, бываетъ, замерзающій въ пол, боясь смерти, говоритъ себ, что ему совсмъ не холодно, а даже тепло’.

Я невольно пересталъ глядть въ лицо Людовики Твардынской. Я не могъ. Она меня смущала… Я опустилъ глаза на ея колни, гд лежала прелестная рука съ букетомъ и гд свтились складки благо атласнаго платья — отдавая желтизной, затмъ перевелъ глаза на ея маленькую ножку въ серебристомъ башмачк, которая упиралась въ скамейку.

Въ это мгновенье въ глазахъ моихъ мелькнуло что-то мимо благо платья, скамейки и золотой рамы… Что-то едва видимое, скользнувъ, беззвучно упало… Я присмотрлся и увидалъ на полу близъ рамы нчто крошечное. Что это именно, я не могъ сообразить, двинулся ближе и нагнулся, освщая полъ свчей. Въ первое мгновенье я удивился, а во второе, сообразивъ все, я отступилъ на шагъ. Это нчто крошечное на полу, меня испугало. Это была фіалка… Откуда? Изъ ея букета, который лежитъ у нея на колняхъ?.. И не смя… да, не смя взглянуть ей въ лицо, я попятился…

Голосъ, который я недавно слышалъ въ этой зал, слова ‘приходи ночью’, не такъ поразили меня, какъ этотъ упавшій цвтокъ. Слуху меньше вры даешь, нежели глазамъ. А теперь мои глаза видли и видятъ… Слова скользнули тогда вяньемъ и не повторились, а этотъ цвтокъ — вотъ онъ!.. Лежитъ на полу и… лежитъ!.. Мн его видно и будетъ видно — это реальный фактъ… Я стоялъ истуканомъ, но опущенный шандалъ слегка дрожалъ въ моей рук.

Поднять этотъ цвтокъ мн и на умъ не приходило… Я думалъ одно: взглянуть ли еще разъ, на нее, на эту живопись, на этотъ холстъ талантливаго художника или поврить, что это не холстъ, не краски, а нчто иное! И, не глядя, бжать вонъ.

Въ дом, въ гостиной, затмъ въ корридор, раздались шаги Маковицкаго и голосъ его, съ недоумньемъ звавшій меня.

‘Возьми! Скоре!’ — послышалось мн явственно, такъ явственно, что не только слова, но даже тревога и смущеніе прозвучали ясно въ нжномъ женскомъ голос, я слышалъ слова не ушами одними, а будто всмъ существомъ своимъ почувствовалъ этотъ голосъ. Меня обдало, обожгло имъ…

Шаги Маковицкаго были въ корридор.

Я бросился, поднялъ фіалку и судорожно стиснулъ въ рук.

— Что же это вы?— выговорилъ капитанъ съ порога. Не хорошо безъ дозволенія хозяина. Вотъ ужъ не ожидалъ.

Я молчалъ и не двигался, боясь показать ему мое лицо, но вдругъ простая мысль оснила меня. Я потушилъ свчку и пошелъ къ дверямъ.

— Что это?! Вы это?..— произнесъ капитанъ въ темнот, голосомъ, который показался мн неспокойнымъ. Зачмъ вы потушили?

— Я думалъ, вы со свчкой, выговорилъ я, стараясь говорить громче, ибо чувствовалъ, что голосъ мой осипъ и спалъ отъ волненья.

Я спряталъ цвтокъ въ боковой карманъ сюртука и подошелъ. Мы двинулись на ощупь по корридору.

— Ну, теперь лобъ разобьемъ… сказалъ Маковицкій. А все-таки не понимаю. Ничего не разберу. Вотъ сюда, направо. Тише. Тутъ диванъ. Да, ничего не разберу. Богъ васъ знаетъ.

Я не отвчалъ ни слова.

Завернувъ вправо, мы могли уже различать предметы Вдали изъ отворенной двери кабинета падалъ свтъ и,едва достигая до насъ, все-таки давалъ возможность оглядться.

Мы вернулись въ кабинетъ, и Маковицкій тотчасъ пристально глянулъ мн въ лицо испытующими глазами.

— У васъ лицо другое! произнесъ онъ тихо и твердо.

— Это вамъ кажется! улыбнулся я. А впрочемъ… можетъ-быть. Нервы. Я первый разъ былъ тамъ съ огнемъ, вечеромъ… Нервы… Но какъ хороша эта картина, прибавилъ я съ умысломъ. Дйствительно, будто живая.

— Да… Будто живая… повторилъ Маковицкій однозвучно,будто не сознавая этихъ словъ и глядя мимо меня. Не разберешь… Чудно! загадками стали дйствовать! продолжалъ онъбудто не мн, а себ самому. Пошли не спросясь. Пришелъ я — свчу погасили. Ради яко бы экономіи моихъ свчей. Что за смыслъ этой шутки. Мы не дти… Лицо тоже стало другое. Глаза прыгаютъ.

И вдругъ капитанъ прибавилъ, уже глядя мн въ лицо:

— Вотъ что, дорогой, отвчайте какъ честный человкъ. Показалось вамъ тамъ что-нибудь?

— Нтъ! отозвался я тихо.

— Вашъ голосъ говоритъ: да.

— Я не считаю возможнымъ говорить о томъ, что… не фактъ. Померещиться мн и могло что-нибудь, но разсказывать свои страхи — это значитъ — врать такъ же, какъ врали ваши знакомые, когда ночевали въ зал.

— А померещилось все-таки?

— Да.

— Что?

— Улыбается, смется. Будто двигаетъ вками… Да вдь это при колеблющемся огоньк свчки. Понятное дло.

Капитанъ помолчалъ и выговорилъ:

— Съ моимъ пріятелемъ, уже пожилымъ человкомъ, не втрогономъ, она заговорила. Онъ слышалъ слова: боишься ли ты меня?

— Ну? воскликнулъ я.

— Ну, что же вамъ?

— Что жъ дале?

— Дале… Какъ дале? Тутъ онъ и заоралъ и выкатился изъ залы, а я его водой отпаивалъ… Но я, по правд говоря, думалъ, что это все…

Капитанъ поднялъ об руки и показалъ пальцами на свои уши…

— Это здсь вотъ… Фокусъ… Мы иногда слышимъ мало ли что. Сколько разъ я вашъ колокольчикъ слышалъ за оврагомъ и поджидалъ зря на крыльц, когда вы сидли дома. А разъ на охот, въ чащ густой, я слышалъ странный, нечеловческій голосъ, который два раза сказалъ: пан-та-ло-ны! Да такъ тонко, умилительно, точно будто горестное слово какое: пан-та-ло-ны! снова пропищалъ капитанъ нжно-жалобнымъ голоскомъ.

Мы невольно разсмялись оба.

— А что это было? Обманъ слуха. Птицы нтъ съ такимъ крикомъ, а лшій такихъ словъ говорить не станетъ. На что ему говорить про брюки или жилетъ, галстукъ… Ну… однако пожалуйте додать ужинъ. Ишь мы вскочили!

Мы снова сли за столъ.

Я сълъ еще кусокъ пирога и одно печеное яблоко только для виду, par contenance, чтобы отвлечь вниманіе моего пріятеля и себя занять.

Цвтокъ въ боковомъ карман моемъ изображалъ собой или пудовикъ, или уголь горящій. Я его чувствовалъ и только о немъ думалъ. Мн нетерплось поглядть на него.

Я до сихъ поръ не знаю, не понимаю, почему я не былъ откровененъ съ капитаномъ. Я не помню, съ какого мгновенія, какъ и зачмъ я сталъ его обманывать, сталъ ‘за одно съ ней’, вмсто того, чтобы все разсказывать ему и ничего не таить. Что меня побуждало на это — я не знаю. По всей вроятности, это была исключительно одна боязнь, что, узнавъ правду, онъ не согласится на дальнйшее испытаніе.

Около одиннадцати часовъ мы разстались. Я пошелъ въ гостиную, гд была уже устроена постель. Хозяинъ проводилъ меня, пожелалъ спокойной ночи и прибавилъ:

— Здсь почивайте спокойно. Здсь… онъ налегъ на это слово — никогда ничего не бывало. Въ залу пойдете ночью?

— Не знаю! отозвался я. Можетъ быть…

— Ну, какъ знаете.

XXIV.

Едва я остался одинъ, какъ тотчасъ же вынулъ изъ кармана цвтокъ и сталъ глядть на него.

Фіалка была самая обыкновенная, слегка завядшая, какъ бы сорванная еще днемъ. Я принялся невольно за безсмысленныя размышленія.

— Что же это? Фіалка, которой полтораста лтъ. Цвтокъ сорванный въ Версал въ начал XVIII столтія, и я его держу въ рукахъ почти свжій. Вдь это забредетъ умъ за разумъ?.. Можно сойти съ ума… А голосъ ея, гармоничный женскій голосъ, который еще теперь звучитъ у меня на сердц.

Я слъ на диванъ, гд была накрыта постель, и прошепталъ вслухъ:

— Ну. что же теперь? Иди въ залу. Она давно сказала: ‘приходи ночью’.

И я не двигался.

— И влюбленъ, и боишься!— произнесъ я снова вслухъ.

Да, во мн боролись опять два чувства. Разгоравшаяся страсть къ красавиц и боязнь сверхъестественной силы, которая была очевидна.

— Что, если я отъ страха умру? вдругъ пришло мн на умъ. Отъ страха внезапнаго и очень сильнаго — люди умирали часто.

Чрезъ минуту, когда я спросилъ себя положительно: пойду ли я въ залу? то, не колеблясь, отвтилъ себ: нтъ!

— Въ другой разъ,— утшалъ я себя.— Надо подумать! Надо привыкнуть! А такъ, сейчасъ — боюсь. Да, боюсь! И ничего тутъ нтъ, ни удивительнаго, ни позорнаго. Многіе на моемъ мст прямо бы ршили: никогда! А я говорю только — въ другой разъ.

Я сталъ раздваться, чтобы ложиться спать, и, мысленно обращаясь къ моей красавиц, думалъ:

‘Я буду у тебя. Буду ночью. И даже запрусь съ тобой. Буду говорить, буду…. цловать твои руки и колна…. На все пойду, что ты пожелаешь допустить… Но не теперь. Теперь я не могу. Я не привыкъ еще. Я способенъ съ ума сойти и отъ страху и отъ любви’.

И вдругъ во мн возникъ вопросъ:

‘Знаетъ ли она, какъ существо сверхъестественное, что я люблю ее и къ тому же люблю впервые…

И чрезъ мгновенье я думалъ уже совсмъ не объ этомъ, а о томъ — не схожу ли уже съ ума по форм.

Я легъ на диванъ и тотчасъ потушилъ свчу.

‘Здсь никогда ничего небывало’ — повторилъ я слова Маковицкаго и вспомнилъ, что еще въ первый разговоръ нашъ о таинственномъ портрет онъ говорилъ мн, что только зала всегда заперта у него и его стсняетъ.

— Теперь она не заперта!— вспомнилъ я. Да. Мы оставили ключъ въ замк и, кажется, даже не притворили дверь. Но какъ это глупо! Если она можетъ оживать, то что же ей двери, замки, хотя бы каменныя стны…

‘Захочетъ она,— думалъ я дале… Она можетъ ко мн въ имніе примчаться ночью. Въ Петербургъ примчится. Въ Америку?!

Подумавъ мгновенье, я ршилъ, что не правъ.

‘Нтъ. Можетъ быть есть предлъ и имъ. Они являются въ извстныхъ мстахъ, а не рыщутъ по всему свту. На это какой-то законъ. Она даже здсь въ гостиной не бываетъ. Зала одна въ кругу ея таинственной власти.

И чрезъ минуту я снова думалъ:

— А какъ хороша. Какая женщина! Красота не можетъ быть страшна, хотя бы она была и ‘такая’. Зачмъ же я пріхалъ сюда, зачмъ ночую…. Подлый трусъ! Боишься женщины, объятья которой были бы волшебствомъ въ двоякомъ смысл.

— Неужели я не пойду въ залу? снова спрашивалъ я себя.

Передать, какъ чередовались или, спутываясь вмст, томили меня страсть и страхъ — почти невозможно. Едва только возникалъ въ моемъ воображеніи ея очаровательный образъ, ея станъ, чудныя плечи и грудь, ея взглядъ и улыбка — я поднимался, опирался на локоть и готовъ былъ вскочить и итти прямо къ ней. Но тотчасъ же разумъ говорилъ:

— Да вдь это не женщина… Она давно умерла. Это привидніе. Это загробное существо. Ты сойдешь съ ума или умрешь. Наврно. Подобное не можетъ обойтись просто.

И ршивъ, я почти проговорилъ вслухъ:

— Нтъ, нтъ и нтъ…

И посл этого ршенья я наконецъ успокоился и сталъ стараться думать о чемъ-либо другомъ.

Я сталъ думать о томъ, во что обойдется постройка оранжерей, за которыя я принялся въ это время. Я считалъ, складывалъ, вычиталъ и началъ уже видть цифры въ костюмахъ, он разговаривали, прыгали, кланялись мн.

Я удивлялся, двигался и, прійдя въ себя, понималъ, что я уже дремлю и начинаю засыпать.

Вычтя снова стоимость кирпича изъ общей смты, такъ какъ кирпичъ можно было имть свой, я получилъ сумму около тысячи рублей… Но эта сумма не давалась мн, она двигалась, шла все вправо и уходила совсмъ, но вдругъ, очутившись снова предо мной, шла налво, а я слдилъ за ней глазами, пока она не исчезала, чтобы явиться вновь подъ самымъ носомъ.

— Поди сюда!— говорятъ цифры, цлый рядъ огромныхъ ццфръ, и пропадаютъ сразу, мгновенно, толчкомъ… Я открылъ глаза и оглянулся среди темной горницы.

Но тотчасъ же дрема снова одолла, глаза снова стали смыкаться. И снова толчекъ:

— Поди сюда!

Я снова открываю глаза… снова оглядываюсь… Что это значитъ,— думаю я… ‘Поди’ и ‘сюда’. Это значитъ — тепло, длинно, только палецъ на ног уперся… Упирается. Это ‘поди сюда’ не пускаетъ, не даетъ протянуться…

Я пришелъ въ себя и, перемстивъ ногу удобне, протянулся на диван.

— Поди ко мн!— явственно долетли до меня слова.

Я вскочилъ, слъ, и сердце мое застучало молотомъ.

Эти слова — я ихъ ясно услышалъ изъ корридора.

— Это она!!— будто крикнуло мн что-то въ самое ухо.— Нтъ, оно крикнуло мн въ голову, въ сердце. Оно ударило меня. Оно вдругъ задушило меня боязнью и тоской.

И нтъ сомннія, что голосъ раздается не отъ той стны, гд виситъ картина, а изъ корридора.

Стало быть она стоитъ на порог… Между мной и ею одинъ корридоръ и эта гостиная.

Я взялся за голову и вдругъ, будто противъ воли, вымолвилъ довольно громко:

— Нтъ…

— Поди сюда,— нжно и жалобно повторилъ голосъ… Ея голосъ… Я узналъ его.

— Нтъ! Нтъ!— выговорилъ я твердо, но закрывая глаза, хотя я не могъ ничего увидть среди темноты. Но въ то же мгновенье я схватился за спички и дрожащей рукой сталъ зажигать свчу.

Гостиная освтилась и мн стало еще страшне. Я хотлъ уже звать. Имя Маковицкаго было уже на язык. Я даже боялся, что я не скажу, а закричу его имя и перепугаю сестру и двочку его, произведу сумятицу…

— Не хочу! вдругъ вскрикнулъ я громче, но глухимъ, сдавленнымъ голосомъ и обращаясь къ дверямъ. Не хочу! Посл… Посл… Я боюсь…

Прошло нсколько мгновеній, все было тихо, но вдругъ мн послышалось вдали, среди мертвой тишины въ дом… удаляющійся звукъ, шумящій, шипящій…

— Платье!.. сразу понялъ я.

Да, это былъ едва слышный шелестъ платья по паркету залы. Я поднялся съ мста и… совстно признаться… Я перекрестился… Оно вдругъ пришло на умъ… Или, врне, не на умъ, а въ руку пришло это, толчкомъ. Сама рука поднялась и сотворила крестное знаменіе…

И я сразу сталъ спокоенъ, сердце перестало стучать молотомъ. Я бросился-въ корридоръ, на босыхъ пальцахъ достигъ двери и смло, замчательно смло, заперъ ее и повернулъ ключъ.

Замокъ взвизгнулъ. Я вынулъ ключъ и двинулся было назадъ. Въ зал раздался чуть слышный, но весело насмшливый смхъ…

Я остановился, и дрожь пробжала по спин. Долго простоялъ я у двери, но все было мертво, тихо.

Я вернулся въ гостиную и легъ. Вроятно все, что я перечувствовалъ, надломило меня. Я сразу заснулъ крпчайшимъ сномъ.

XXV.

На утро, когда я проснулся и, благодаря денному снгу, считалъ себя въ полной безопасности — снова заговорилъ не страхъ, заговорила страсть.

— Если бы я не былъ позорнымъ трусомъ, то въ эту ночь уже былъ бы съ ней,— подумалъ я, но тотчасъ же улыбаясь прибавилъ глядя на себя:— Въ эдакомъ-то одяніи, не дурно. Она въ костюм XVIII вка, а я чуть не въ костюм перваго вка по сотвореніи міра… И если я лягу въ зал, то лягу, конечно, одтый.

Но откуда же берется это — ‘если’, этотъ почти вопросъ.

Разв это не ршено мною окончательно? Кажется…

— Ршено! Да! произнесъ я вслухъ, но не эту ночь, а чрезъ день или два… Я уду и пріду сюда опять.

Едва я всталъ и не усплъ еще одться, какъ предо мной появился Маковицкій.

— Какъ почивали? сказалъ онъ испытующе становясь предо мной и глядя мн прямо въ глаза.

— Ничего, отлично, отвтилъ я, слегка смущаясь своей лжи.

— Въ зал были?

— Конечно, былъ… Сидлъ цлый часъ, и… ничего!

Я ждалъ, понятно, еще вопроса и не одного, но Маковицкій помолчалъ и пошелъ вонъ, позвавъ меня чай пить не къ себ въ кабинетъ, а на террасу.

Одвшись, я пришелъ на террасу и нашелъ хозяина за столомъ, накрытымъ скатертью, гд шумлъ самоваръ. Съ нимъ вмст была и двочка. Она конфузливо присла мн, опуская глазки, а затмъ усердно занялась своимъ бутербродомъ.

Терраса выходила на полянку, за которой начинался садъ,а вдали разстилался деревенскій ландшафтъ: хлба, луга, мелколсье, темныя полосы дальнихъ лсовъ на горизонт. Этотъ видъ, простой и мирный, утренняя свжесть и блый столъ съ чаемъ, все какъ-то особенно понравилось мн посл всего перечувствованнаго наканун…

Мы стали молча пить чай. Капитанъ былъ какъ будто озабоченъ. Я же, подъ гармоничнымъ впечатлніемъ природы и утра, мысленно перебиралъ опять все вчерашнее и ночное,и все это казалось теперь мн безобразнйшимъ кошмаромъ. Однако, представивъ себ красавицу Людовику не на полотн среди рамы, а стоящую на порог между залой и корридоромъ — я, признаюсь, опять почувствовалъ морозъ по спин. Мн вспомнилась мертвая героиня ‘Вія’, стоящая предъ чертой, которой окружилъ себя Хома Брутъ, и хватающая въ воздух руками…

— Фу, гадость какая! чуть не выговорилъ я вслухъ.

Въ это время къ террас подбжала большая лохматая собака.

— Это она выла? спросилъ я.

— Азорка! Она! отозвалась весело Липочка и подняла на пеня свои прелестные глаза. ‘Ея’ глаза.

— Удивительно! подумалъ я, глядя на ребенка. Чрезъ полтораста лтъ! Или атавизмъ, или странный случай, гнетъ нравственный, перепугъ мгновенный…

Двочка смутилась отъ моего упорнаго взгляда.

— А вы слышали, какъ Азорка выла, спросилъ я ее, чтобы сказать что-нибудь.

— Еще бы, отвтилъ капитанъ. Она даже такъ напугалась, проснувшись отъ этого чорта Азорки, что потомъ всю ночь не спала. Сестра ее даже къ себ въ кровать клала. Проснется — дрожитъ бдняга и чуть не плачетъ. Съ просонья дти — бда какъ пугаются. Сестра раза три брала ее къ себ въ постель.

При этихъ словахъ капитана — я слегка покраснлъ. Отчего? Внезапная мысль пришла мн въ голову, поразила меня и заставила устыдиться.

Но правъ ли я. Не ошибаюсь ли я теперь? подумалось мн. А какъ узнать?

Чрезъ мгновеніе я вымолвилъ, обращаясь къ ребенку:

— Я слышалъ даже, какъ ваша тетушка звала васъ нсколько разъ около полуночи.

— Какъ слышали?— улыбнулась Липочка.

— Да. Черезъ дверь слышалъ. Я вдь въ гостиной спалъ. Тетушка нсколько разъ сказала вамъ: ‘поди сюда’ и ‘поди ко мн’.

Двочка глядла на меня и не отвчала.

— Вдь такъ, правду я говорю?

— Не знаю.

— Вы не помните, что васъ тетушка звала?

— Помню.

— Этими словами: ‘поди сюда’,— настаивалъ я и думалъ: какая пытка!

— Нтъ…— отозвалась двочка — тетя мн сказала… Впрочемъ… не помню.

И ребенокъ, улыбаясь, смолкъ.

— Ну это вы, родной мой, во сн видли,— сказалъ капитанъ.— Чрезъ запертую дверь изъ спальни въ гостиную ничего никогда не доходитъ.

— Правда, папочка!— воскликнулъ ребенокъ,— тетя два раза ночью звала меня къ себ, говорила: ‘Иди сюда, Лидочка. Со мной лягъ’. Это они правду говорятъ.

— Тетя ваша все повторяла вамъ: ‘Поди ко мн’,— настаивалъ я.

— Ну да.

— Да?!

— Да.

— Этими самыми словами она звала васъ?

— Нтъ, она сказала мн…

Капитанъ вдругъ расхохотался.

— Захотли, чтобы ребенокъ шести лтъ помнилъ, что ему ночью говорили. Да и вы тоже пытаете мою Липочку, какъ за преступленье какое. Я вамъ толкомъ говорю, что въ гостиной нельзя услыхать того, что говорится въ горниц сестры.

— Какъ же, папочка… А когда тетя зоветъ, вдь вы слышите.

— Да вдь она зоветъ, кричитъ… Это не разговоръ. Да ну васъ совсмъ. Вотъ пристали съ пустяками… А вотъ ‘Азорку’ я въ другой разъ отдеру не такъ. Терпть не могу этого псьяго вытья даже днемъ, а ночью такъ дрожь пробираетъ.

А я сидлъ и думалъ:

‘Что же это? Кто же звалъ и кого? Меня или ребенка звали? Людовика, полная страсти и жажды жить нашей жизнью? Или разбитая параличемъ старая двица, брюзга и кропотунья? А страстная ласка голоса? А шелестъ платья по паркету залы? А смхъ за дверью насмшливо веселый?.. Это все параличная двица! Все воображеніе, нервы, фантазія разгоряченной головы?.. Нтъ, не можетъ быть! Я врю въ невозможное, а не въ возможное! Врю въ Людовику’…

XXVI.

Я ухалъ къ себ и два дня просидлъ безвыходно въ своемъ кабинет, лежа на диван. На этотъ разъ я не волновался умственно и душевно, а просто хворалъ физически. У меня было что-то въ род болзненнаго утомленія, разбитости, какая-то томящая пустота въ голов и на сердц. Это было очевидно послдствіемъ того подъема силъ, той напряженности или нервозности, чрезъ которую я прошелъ наканун и въ ночь.

Я не думалъ о портрет. ‘Она’ рисовалась въ моемъ воображеніи уже какъ бы сама по себ, какъ бы просто знакомая мн женщина. Я видлъ ее мысленно не нарисованной, не въ рам, а живую, на ногахъ, у порога корридора или среди залы… И по временамъ она мн уже не была страшна.

Я спрашивалъ себя спокойно: чего ты боишься? И отвчалъ: самъ не знаю.

Но вдругъ мн пришла дикая и чисто дтская мысль.

— Иногда нежданно находятъ человка мертвымъ, который вообще считался здоровымъ, и поэтому непонятно, почему онъ умеръ. Говорятъ доктора, а мы съ ихъ словъ: ударъ, параличъ, разрывъ сердца и т. д. Но почему онъ произошелъ? Можетъ быть съ нимъ случилось что-либо сверхъестественное, и сердце не выдержало. Случилось что-нибудь чрезвычайное, разсказъ о чемъ произвелъ бы переворотъ въ людскомъ образ мыслей на счетъ загробной жизни. Да. Но тайна каждый разъ уносится съ собой туда же, откуда приходило откровеніе.

Живой, познавшій мертвыхъ, самъ мертвъ, потому и позналъ, что мертвъ, или потому и мертвъ, что позналъ…

И при этомъ разсужденіи я взялся за голову и произнесъ вслухъ:

— Умъ за разумъ заходитъ.

На третій день я почувствовалъ себя бодре и уже храбро собирался къ Маковицкому. Все дло теперь сводилось только къ одному вопросу: ‘Умру я или не умру?.. Не отъ страха или испуга. Нтъ! Отъ чего-либо иного,— что тамъ случится. Хотя бы отъ прикосновенья къ ней, къ этой загробной красавиц, отъ ея поцлуя?’

И я ршилъ все дло довольно разумно и практически. Я спросилъ себя: могу ли я отказаться отъ Людовики, боле не видать ее, какъ бы разстаться и забыть.

И разумется страсть, уже нылкая и бурная, юношеская страсть къ красавиц-женщин отвтила во мн тотчасъ: ‘Никогда’.

И я ршилъ, что если суждено мн неминуемо, ране или позже, очутиться въ ея очаровательно-страшныхъ объятіяхъ — то нечего ждать…

— Скоре! Скоре! Будь, что будетъ!

Въ сумерки я уже былъ у сосда въ усадьб. Маковицкій встртилъ меня на подъзд дома, и я невольно замтилъ на лиц его особенное выраженіе, настолько замысловатое или, лучше сказать, сложное, что я, поздоровавшись, пустился въ догадки.

Онъ былъ радъ, что я пріхалъ, но будто злобно радъ. Его глаза пытливо и проницательно глядли на меня, какъ бы испытуя, и въ нихъ въ то же время замтна была тревога. Онъ улыбнулся, окончивъ свой мысленный обыскъ, и въ его улыбк почудилась мн непріязнь или насмшка. Все это меня невольно озадачило.

— Это Богъ знаетъ что! думалось мн однако черезъ минуту. Все это мое воображеніе, которое уже теперь разстроено. Не достаетъ только, чтобы я его почелъ за колдуна и чернокнижника, у котораго творится въ дом навожденіе, но не противъ его воли, а съ его вдома.

Черезъ нсколько минутъ лицо капитана было однако совершенно другое, такое, какъ всегда. Это какъ бы подтвердило мое наблюденіе, что при встрч онъ глядлъ особенно.

— Ну-съ… Вы съ бльемъ и тому подобнымъ… все, что нужно? пробурчалъ онъ какъ-то стсняясь.

Я могъ сказать и ‘да’ и ‘нтъ’. Отступленіе было еще возможно, но я перевелъ дыханіе и посл мгновеннаго колебанія вымолвилъ:

— Прикажите взять изъ коляски мой чемоданчикъ.

Маковицкій молча и быстро вышелъ. Я удивился этой поспшности въ исполненіи моей просьбы. Когда онъ вернулся, то лицо его было серьезно и угрюмо. Но, странная вещь! мн почудилось, что эта угрюмость была напускная, что она, какъ прозрачная тнь, легла на лицо его, а черезъ нее сквозитъ довольство и даже радость.

— Я нсколько раскаиваюсь, мой дорогой, началъ капитанъ, что я ршился на это испытаніе. Это вещь серьезная. Вы можете быть перепуганы, что останетесь за-мертво…Вы молоды, будь вамъ лтъ 30—40, я бы мене боялся. Знаете что?.. Бросимъ. Вроятне, что все это одно голое вранье, а я жертва вранья другихъ людей. Но боюсь я за васъ… мышь заскребетъ въ зал ночью, а вы въ обморокъ упадете.

— Какой вздоръ!.. Вы меня стало быть считаете совсмъ мальчишкой… да еще позорнйшимъ трусомъ, сказалъ я.

— Храбрость и трусость тутъ ни причемъ, мой юный другъ!

— Это не война, не поединокъ и не разбойники. Это вдь хуже!.. глубокомысленно заговорилъ капитанъ. Что съ вами приключится, если вамъ почудится, что она вдругъ среди ночи заговоритъ съ вами?.. А?..

‘Ужъ говорила!’ подумалъ я, но прибавилъ вслухъ:

— Какой вздоръ!

— Вы сробете до безчувствія и захвораете.

— Какой вздоръ! повторилъ я.

— Ну, положимъ, отъ этого еще… Ну, положимъ, отъ разговора еще ничего. А если она ходитъ? Подойдетъ къ вамъ. Хорошо, если вы закричите, и я прибгу. А если вы такъ перепугаетесь, что у васъ и голосъ отнимется…

— Какой вздоръ!— повторилъ я снова и замтилъ, что твержу эти слова однозвучно и все на одинъ ладъ. Интонація этой фразы лучше всякихъ словъ говорила капитану, да и мн самому, что онъ правъ и что я внутренно совершенно съ нимъ согласенъ, но изъ самолюбія лгу и притворяюсь.

Посл небольшой паузы, капитанъ вдругъ вымолвилъ:

— Итакъ, ршено, мой дорогой…

— Ршено!— отозвался я.

— …Что вы не ляжете въ зал.

— Нтъ. Ршено, что я ночую.

— Нтъ, я, право, не допущу. Я не дуракъ… Я же вижу, что вы…

Онъ запнулся и прибавилъ: Ну, да, вы боитесь. И очень боитесь! И это совершенно понятно.

— Бояться я не могу уже и потому, что я не врю ни одному слову во всей этой нелпо выдуманной сказк! выговорилъ я грубо и раздражительно.

Почему и какъ вырвалась у меня эта фраза, я и самъ не знаю… Я положительно испугался мысли, что капитанъ безповоротно ршитъ не пускать меня въ залу на ночь.

Наступило молчанье. Маковицкій соплъ и пыхтлъ, а это было признакомъ, что онъ вспылилъ и сдерживается.

— Больше объ этомъ ни слова,— вымолвилъ онъ чрезъ мгновенье, называя меня снова вралемъ — вы должны доказать мн фактомъ, что вы правы. Ложитесь въ зал. Сейчасъ прикажу поставить кровать и повшу занавску…

— Какую занавску? На кровать?

— Среди горницы, чтобы портретъ не мозолилъ вамъ глаза…

— Не понимаю, капитанъ, зачмъ это нужно.

— Такъ, это необходимо. Глядя на нее съ постели вамъ еще скоре представится какая-нибудь безсмыслица. А такъ вамъ ее не видно будетъ.

— Я, капитанъ, простите, ничего не понимаю, сказалъ я. То вы настаиваете, что это не сказка, не вздоръ, а фактъ — и портретъ оживленъ… То вы принимаете мры, чтобы мн не почудилось чего-нибудь зря! Какъ все это понять?

— Очень просто. Я самъ никогда ничего не видалъ. И на васъ я испробую, вранье ли все это или не вранье. Слдовательно, мн очень важно обставить васъ такъ, чтобы не вышло новаго обмана и фальшивой тревоги. Кажется просто. Ну-съ, пойдемте устраиваться.

Мы поднялись и, пройдя корридоръ, вошли въ залу. Я не подошелъ къ портрету и лишь издали покосился на него, какъ бы изъ опасенія не потерять той малой доли храбрости и ршимости, которая была во мн.

Капитанъ тотчасъ началъ освобождать отъ стульевъ стну между шкафомъ и печкой въ противоположной сторон отъ портрета.

Мн пришло на умъ попросить его поставить мою кровать у самой картины, вплотную къ ней… Мн почему-то казалось это мене страшнымъ, чмъ имть всю залу между нами… Говорятъ, что это соображеніе трусовъ, что это признакъ трусости, что храбрый ждетъ, а трусъ, не имющій отступленія, кидается стремглавъ на опасность, какъ-бы желая инстинктивно сократить длительность своего ощущенія. Чувство, подсказывавшее мн мысль поставить кровать у самой картины, было положительно такое… Ближе къ страшному казалось мн не такъ страшно. Я объяснилъ мое желаніе капитану.

— Ни за что!— воскликнулъ онъ, какъ бы испугавшись.— Что вы это…

— Отчего же?

— Нтъ! Нтъ! Что вы! Какъ можно! Вы… Я не знаю. Мало ли что! Нтъ! Ужъ если я согласился, то все будетъ по моему, а не по вашему. Кровать здсь. Вотъ тутъ, среди залы веревка и на ней занавска между вами и картиной. Да и лампадку тоже… По крайней мр захотите уйти, то въ дверь попадете, а не лбомъ въ стну.

Чрезъ нсколько времени горничная Маковицкихъ вмст съ позваннымъ со двора мужикомъ принесли кровать и поставили къ освобожденной отъ стульевъ стн. Мужикъ оглянулся и, увидя картину, вдругъ разинулъ ротъ и руки подтянулъ. Капитанъ, замтивъ его движеніе, выговорилъ шутливо:

— Что Архипъ? Хороша барыня написана?

— Хороша! Страсть!— отозвался тотъ…

Я невольно изумился, какъ кратко и врно передалъ мужикъ мои собственныя чувства.

— Да, хороша! Волшебно хороша! И вмст съ тмъ страшна!

XXVII.

Наконецъ вечеръ прошелъ… Мы разстались съ капитаномъ. Онъ пошелъ къ себ, а я въ залу. Онъ только вздохнулъ странно и не сказалъ ни одного слова. Я вошелъ и затворилъ за собой дверь. Затмъ, минуя повшенную занавску, я со свчей приблизился къ картин вплотную. Еще страшне казалась моя красавица. Она сидла буквально живая, но не лицо ея бросилось мн прежде всего въ глаза, а обнаженныя, блиставшія близной плечи и грудь, въ которыхъ чудилось движенье…

— Страхъ мой силенъ, но страсть сильне,— шепнулъ я живой картин.— Ты слишкомъ очаровательна.

Да, все также загадочно очаровательна была теперь эта женщина, рвущаяся съ полотна въ нашу жизнь!.. Она будто ждетъ этой жизни, страстно ждетъ мгновенія двинуться и броситься въ объятья… Чьи?— мысленно спросилъ я себя и отвтилъ: Мои! Да, мои, если она меня жжетъ своими глазами. На меня прямо глядитъ она, а не въ залу. Изъ ея глазъ прямо въ мои глаза льется таинственный свтъ и охватываетъ всего…

Говорятъ, въ тропическихъ странахъ водится змя, которая издали впивается зелеными глазами въ птицу и этимъ взглядомъ, какъ чарой, приковываетъ ее къ втк, пока, приблизясь, не поглотитъ недвижно ждущую жертву… Во взгляд красавицы были именно эти чары, зловщія, но неотразимо властныя. Стоя теперь предъ портретомъ, я боле чмъ когда-либо врилъ, что вотъ въ эту ночь свершится нчто роковое… Она будетъ со мной. Боле того… Я съ ужасомъ, съ дрожью въ тл предчувствовалъ все, предвкушалъ и вмст съ тмъ отчаянно отдавался, соглашался итти на все… Я будто и желалъ теперь избгнуть искуса, отступить и ухать отъ капитана, но не могъ. Да, вотъ такъ и пташка, владющая даромъ взмахнуть крылами, не движется, прикованная къ втк зеленымъ взглядомъ, и ждетъ гибели.

Я отошелъ отъ картины и, минуя занавсъ, невольно сталъ на него смотрть. Чрезъ всю комнату была протянута веревка на вышин аршинъ трехъ слишкомъ, а отъ нея падали до полу кретоновыя или ситцевыя гардины съ оконъ, сшитыя вмст на живую нитку. Зала была какъ бы раздлена пополамъ перегородкой.

— Что за дикая мысль, подумалъ я. Не все-ли равно. Увижу-ли я ее шевелящуюся среди полотна и выходящую изъ рамы или увижу уже на полу среди залы. Нтъ. Такъ хуже. Такъ хуже. Такъ даже страшне кажетъ. Сразу увидть ее уже идущей ко мн — конечно страшне…

Я попробовалъ было сорвать занавсъ, но это оказалось невозможнымъ, такъ какъ гардины были крпко придланы къ веревк, а концы ея крпко намотаны на двухъ гвоздяхъ, вбитыхъ въ стну.

— Устроилъ! шепнулъ я досадливо. Невдомо зачмъ! Только хуже.

Но тотчасъ же я сознался, что все это… все равно… Не въ подробностяхъ и не въ мелочахъ — сила. Такъ ли, сякъ ли, надо быть готовымъ и выдержать…

— Она оживетъ неминуемо, выйдетъ и подойдетъ… Готовъ ли я? Нтъ! Но отступить, бжать… я не посмю. Я уже не властенъ надъ собой. Я весь принадлежу ей, какъ околдованный.

Перейдя залу, я слъ на кровать и поставилъ свчку на стулъ, придвинутый, очевидно, взамнъ столика.

Осмотрвшись, я увидлъ на подоконник крайняго окна, ближайшаго къ постели, маленькую лампадку, т. е. чайное блюдце съ отбитымъ краемъ, а въ немъ масло и пучекъ ваты, скрученный фитилемъ. Я потушилъ свчу и оглянулся… Большая комната замерцала въ полумрак какъ-то тоскливо, уныло… Я снова зажегъ свчку, всталъ, потушилъ лампадку и вернувшись уже не слъ, а одтый легъ поверхъ одяла, лицомъ къ зал. И глаза приковались въ занавсу.

— Лучше въ темнот… вдругъ подумалъ я и, будто кто подтолкнулъ меня, тотчасъ потушилъ свчу.

Среди темноты сердце сразу заныло отъ трепета ожиданьи и врю, что первая минута показалась мн часомъ… Я приглядывался и прислушивался всмъ моимъ существомъ и, раздайся малйшій звукъ теперь,— я бы затрепеталъ всмъ тломъ какъ отъ удара ножа.

Но въ дом была полная тьма, какъ говорится, ни эти но видно… Царила полная тишина, что называется мертвая тишь… Одинъ лишь стукъ нарушалъ эту тишину: стучало мое сердце.

Да. Оно такъ стучало и било, будто молоткомъ, что право нельзя было подумать, что этотъ стукъ слышу я одинъ. Мн врилось, что онъ раздается по всей зал.

Много ли прошло времени въ этой тишин — не знаю.

Постепенно я успокоился, вздохнулъ глубоко нсколько разъ, и сердце перестало изображать молотъ, дыханіе стало ровне, голова свжее.

Я лежалъ и повторялъ буквально одни и т же слова:

— Можетъ быть. Нтъ, наврное! Ну что жъ? Не умру же я! А можетъ быть нтъ? Наврное! Ну что жъ?

Вдругъ тамъ около картины скрипнулъ полъ. Я вздрогнулъ, но подумалъ…

— Это не доказательство…

Но все-таки чутко, всми нервами, прислушался я.

Снова замерло сердце, потомъ стукнуло сильне и начало бить рдкими и крпкими ударами.

Скрипъ повторился, но ближе, въ нсколькихъ шагахъ отъ моей постели. Дрожь и жаръ охватили все тло!

Я не могъ видть среди полной тьмы, но я видлъ…

Я глубоко убжденъ, что въ иныя мгновенья полнаго и глубокаго потрясенія мы не однимъ осязаніемъ, а всми чувствами вмст — осязаемъ на разстояніи… Я ощущалъ ясно во тьм, невдалек отъ себя другое существо. Сердце говорило мн: ‘Ты уже не одинъ’.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ надо мной послышалось неровное дыханіе_% Что-то коснулось подушки, и я зналъ, что это рука. Она тихо движется ощупью къ голов…

Я хотлъ вскочить, хотлъ закричать, но не могъ… Красные зигзаги сверкнули, въ глазахъ.

Ледяной холодъ пробжалъ отъ плечей къ вискамъ и что-то схватило голову и стиснуло.

Дыханье уже вяло мн въ лицо и близко, близко…

Теплая рука дрогнула на лбу моемъ и скользнула на щеку… Чужое дыханье уже смшивается съ моимъ…. Я задыхаюсь…

Дальше ничего не было!.. Я не знаю, что было!.. Я только посл понялъ, что то былъ поцлуй, долгій, горячій… Или нсколько поцлуевъ…

И только прійдя въ себя, я понялъ, что я не спалъ, а лишился чувствъ, былъ въ обморок… А теперь, очнувшись — я одинъ… Ея нтъ со мной!..

Я быстро поднялся, слъ и замирая не отъ страху, а отъ страстной тревоги на сердц, схватилъ спички, чтобы зажечь свчу. Но пальцы будто одеревенли, спички ломались, сыпались на полъ, и наконецъ выскользнула изъ рукъ и коробка.

Я застылъ, сидя на кровати, согнулся и закрылъ лицо руками.

— Бжать?! Нтъ! Нтъ! Я не боюсь. Иди! Иди опять! прошепталъ я страстно, а можетъ быть и проговорилъ громко…

Въ то же мгновенье свтъ мелькнулъ въ моихъ полу-закрытыхъ глазахъ.

Откуда и когда появился этотъ свтъ въ зал, долго ли посл моего страстнаго шепота или тотчасъ — я не знаю. Но, когда я глянулъ пугливо направо, то увидлъ женщину, идущую ко мн, всю въ тни, но съ блестящими плечами, подъ свтомъ лучей, падающихъ на нее сзади.

Это была она… Пудренная головка, сиреневый корсажъ и блое платье, покрытое парчевымъ тюникомъ…

Я крпко, судорожно стиснулъ вки, будто боясь, что глаза мои откроются сами, помимо моей воли. И тотчасъ же я почувствовалъ ее рядомъ съ собой, руки ея обвили мою шею, щека прильнула къ щек моей.

— Не бойся. Я люблю тебя… услышалъ я надъ ухомъ.

— Да. Да… произнесъ я безсмысленно…

— Я такая же, какъ и ты… Не бойся меня. Милый! уже со страстью шепнула она, и губы ея прильнули къ моимъ…

Я трепетно обхватилъ ее дрожащими руками, но тихо и слабо. Я не бралъ, я отдавался, горя и слабя…

Но, припавъ губами къ ея губамъ, я чувствовалъ, что жизнь уходитъ изъ меня поцлуемъ. Душа на губахъ и сейчасъ покинетъ тло. И я буду мертвъ. И пускай.

Я отдавался, а взглянуть на нее еще не смлъ.

Но смерть не приходила… Видно, отнимая у меня душу, она свою отдавала мн. Я сталъ оживать, но будто уже другимъ человкомъ. Да, я испытывалъ теперь то, о чемъ лишь слыхалъ, но еще не извдалъ самъ.

Врно сказывается, что иной поцлуй мы какъ бы пьемъ жадно и что въ немъ есть опьяняющая сила. Я пилъ и пилъ этотъ поцлуй и переставалъ сознавать и судить окружающее. Я уже не думалъ, что въ моихъ объятьяхъ невдомая и загадочная женщцца… загробная гостья.

Когда я ршился открыть глаза — не пожню, но помню, что очаровательное лицо портрета Людовики Твардынской, которое я такъ хорошо зналъ и любилъ — было предо мной живое и чудное, но съ инымъ выраженьемъ.

Эта ожившая Людовика походила на писанную какъ сестра, какъ двойникъ, но не была та же Людовика.

Об он были равны красотой, равны огнемъ сверкающихъ глазъ и прелестью улыбки… Но вдь та только, глядла страстно съ полотна, а эта обнимаетъ, и шепчетъ, и душу беретъ поцлуями…

И черезъ нсколько мгновеній, истерзанный всмъ пережитымъ, я уронилъ голову на ея обнаженную грудь и припалъ къ ней съ беззвучнымъ и безсильнымъ поцлуемъ.

Такой поцлуй даютъ двое: человкъ, впервые любящій и изливающій имъ всю душу свою… и человкъ, отходящій изъ міра, умирающій.

XXVIII.

Я не могу и не стану разсказывать про мои послдующія свиданія съ фрейлиной Маріи Лещинской, съ красавицей женщиной, ста пятидесяти лтъ отъ роду. Я не могу подробно говорить о томъ, что я тогда пережилъ. Сердце болитъ до сихъ поръ и грубо нанесенную глубокую рану его не залчило время. Что я тогда пережилъ, право трудно передать въ разсказ.

Нельзя разсказать, описать, назвать по имени, что перечувствуешь въ иныя мгновенья жизни. Оно не поддается опредленію разума. Для иныхъ человческихъ движеній сердца, для иныхъ порывовъ души, краткихъ какъ мигъ въ бытіи своемъ и долговчныхъ въ воспоминаніи — словъ еще не выдумано. Ихъ и не будетъ никогда на язык. Да и не нужно. Имени нтъ, а чувство остается и живо на душ всю жизнь.

Не только разумъ мой, сердце, память моя любятъ еще Людовику, но руки мои не могутъ забыть ее… Это не безсмыслица, и не парадоксъ, и не преувеличеніе.

Теперь, спустя пятнадцать лтъ, всякій разъ, что ладонь моя коснется случайно бархата, гд бы я ни былъ и о чемъ бы ни думалъ — въ моихъ объятьяхъ мгновенно воскресаетъ невидимкой эта первая и послдняя женщина, которую я любилъ. Въ тотъ мигъ, когда я словно умиралъ отъ страсти и страха, рука моя дрожала на ея сиреневомъ корсаж… И вотъ теперь, только отъ одного прикосновенія къ бархату — я переживаю вновь сладость и боль ея перваго поцлуя.

Итакъ, вызывать въ памяти мелочи и подробности тяжело, а передавать еще тяжеле… Да и нтъ необходимости. Главное сдлано, т.-е. дано объясненіе того, какъ я сошелся съ фрейлиной Маріи Лещинской и какъ полюбилъ ее при пособничеств капитана Маковицкаго.

Скажу только, что я остался надолго у сосда, увривъ его, что ему не слдъ про картину что-либо разсказывать, чтобы не попасть въ наглые лжецы. И Маковицкій охотно поврилъ мн.

Мы видались каждую ночь… Людовика являлась ко мн, но всегда неожиданно, ране, чмъ я ждалъ, или же тогда, когда я уже отчаявался ее увидть.

Пока она бывала со мной, я помню, не разъ разглядывалъ полотно картины, гд отсутствовала ея ‘написанная’ фигура, какъ бы вырзанная ножницами.

Но я никогда, ни разу, не видалъ какъ выходила она изъ полотна и какъ ворочалась и становилась живописью. Она упорно не хотла этого, а я не настаивалъ. Да и не до того было мн.

— Что за дло,— думалось мн,— какъ оживаетъ и приходитъ въ мои объятія очаровательная красотой и умомъ женщина. Все странно, непонятно, загадочно и таинственно и лучше объ этомъ и не помышлять, а любить и отдаваться. Она во всемъ, всячески, красавица-женщина, а двадцать ли ей лтъ, или полтораста, давно ли она умерла, и какъ она бродитъ по свту, и возможна ли загробная любовница — все это мн знать не нужно. Я люблю ее и она меня любитъ — вотъ что я знаю и больше ничего знать не хочу!

Но эта невроятная исторія длилась, однако, только три недли. Я въ полномъ смысл слова потерялъ голову и замчалъ совершенно ясно, что схожу съ ума. Разумется, я почти жилъ у капитана. Два раза ради приличія узжалъ я къ себ, но ворочался на другой же день и оставался…

Маковицкій былъ очень любезенъ, но о картин не заговаривалъ со мной, не длалъ даже никакихъ намековъ, какъ бы и думать забылъ о прежней таинственности портрета. Только однажды выразилъ онъ крайнюю радость, что я какъ бы лично доказалъ ему нелпость всхъ выдумокъ о картин. Однако, онъ, очевидно, не могъ не видть и не знать, въ какомъ я былъ состояніи…

Я гостилъ у него, а между тмъ бесды ни о чемъ не клеились. Я вставалъ страшно поздно, ибо, проводя ночи до зари у ногъ моей загробной постительницы, я ложился опьяненный физически и нравственно и просыпался далеко за полдень. Однимъ словомъ, у меня, по всей вроятности, былъ самый странный видъ, а между тмъ капитанъ якобы не замчалъ.

Посторонніе люди, въ томъ числ даже мой управляющій, замтили во мн большую перемну. Впослдствіи онъ сказалъ мн, что когда я въ третій разъ пріхалъ домой, то онъ былъ пораженъ перемной и въ лиц, и во всей моей фигур. Я, по его словамъ, имлъ видъ потеряннаго.

Я думаю, что вы догадываетесь, на что я наконецъ ршился. Очевидно, что оставалось только одно — просить капитана продать мн портретъ. Я приступилъ къ этому простому длу съ такимъ трепетомъ и страхомъ, какъ еслибы собирался совершить преступленіе. Мысль, что капитанъ можетъ отказать мн въ такой простой вещи, меня путала на смерть.

Я собирался нсколько дней и не знаю, скоро ли собрался бы заговорить о дл, если бы однажды Маковицкій не объяснилъ мн, что собирается везти больную сестру въ Москву посовтоваться съ докторами.

Отъздъ его, очевидно, прекратилъ бы все. Мн приходилось разставаться съ ней. Не могъ же я прізжать и жить въ его дом во время его отсутствія.

При этой всти я пришелъ не только въ отчаяніе, но какъ бы окончательно потерялъ голову. Ухавъ снова къ себ и пригласивъ капитана, я ршился объясниться съ нимъ, неоткладывая. Посл обда я воспользовался сумракомъ и темнотою въ горниц, чтобы начать разговоръ. Я хотлъ подойти къ вопросу издали, но не съумлъ и выговорилъ вдругъ, какъ теперь помню, совершенно дрожащимъ голосомъ:

— Иванъ Генриховичъ! у меня до васъ просьба, которая можетъ быть удивитъ васъ, но если вы мн откажете въ ней, то, право, я не знаю, что и длать. Я, какъ человкъ со средствами и избалованный, склоненъ ко всякимъ прихотямъ, и всякая прихоть моя должна непремнно быть тотчасъ же исполнена, или — я временно становлюсь несчастнымъ человкомъ.

Это была неправда, но оно служило мн оправданіемъ и, сказавъ все это капитану, я понялъ, что помимо этого я не съумю сдлать никакого предисловія.

— Я хочу просить васъ продать мн портретъ вашей прабабушки, вымолвилъ я съ трудомъ.

Не смотря на темноту въ комнат, я увидалъ лицо капитана и смутился. Онъ смотрлъ на меня упорнымъ взглядомъ, который говорилъ мн: ‘такъ, стало быть, ты скрывалъ все? Стало быть, нчто было?’

Я, какъ провинившійся школьникъ, опустилъ глаза и чувствовалъ, что больше не скажу ни слова. Капитанъ молчалъ, но я чувствовалъ, что онъ продолжаетъ смотрть на меня и пронизываетъ меня насквозь своимъ пытливымъ и будто гнвнымъ взоромъ.

Онъ долго молчалъ, и пауза эта томила меня.

— Странно! произнесъ онъ наконецъ. Но впрочемъ, ей Богу не знаю. У всякаго барона, говорится, своя фантазія, а у такого барона какъ вы — имъ и быть слдъ.

Наступила опять пауза.

— Ну, вотъ что, дорогой мой — чрезъ минуту почти зашепталъ капитанъ. Я для васъ это сдлаю. Только это надо сдлать осторожно. Вся сила не во мн, а въ моей сестр. Все, что у насъ есть, принадлежитъ намъ обоимъ. Я не могу ничмъ распорядиться безъ ея согласія. А сестра, которую вы, скажу — по счастью для васъ — не видали, самое вздорное, взбалмошное существо, какое только можетъ быть на свт. Слыхали вы про всякія причуды и про всякую несообразицу старыхъ двицъ? Ну, а такой старой двицы — клянусь вамъ честью — вы во всемъ мір не сыщете. Это самъ воплощенный сумбуръ. Она никогда и прежде не заглядывала въ эту залу: разв разъ въ два, въ три мсяца. Про портретъ нашей прабабушки всегда она выражалась, что онъ ей мозолитъ глаза, что такая великолпная картина намъ не по карману въ нашей обстановк, что ее бы надо сбыть гд-либо въ столиц за хорошія деньги, продать хоть въ эрмитажъ петербургскій. И вмст съ тмъ я увренъ, что заговори я съ нею теперь о продаж — она будетъ противъ этого, какъ говорится, и руками, и ногами. Увидимъ. Съ моей стороны — я очень радъ одолжить васъ чмъ бы то ни было.

Капитанъ посовтовалъ мн прежде всего ради успха не заглядывать къ нимъ нсколько дней.

— Все это нужно — сказалъ онъ. Я уже сестрицу знаю.

За это время онъ общалъ мн переговорить съ сестройи, въ случа упорства, всячески постараться уломать ее.

Я, конечно, согласился и долженъ сказать, что три или четыре дня бродилъ у себя какъ тнь. Все, что было еще недостроеннымъ въ дом, стояло, иногда ожидая одного слова. А я не могъ ничмъ заняться и, временно распустивъ всхъ рабочихъ, сидлъ почти безвыходно у себя въ кабинет. Отъ зари до зари, даже и ночью въ безсонниц я только и думалъ, только и бредилъ объ одномъ: когда красавица Людовика будетъ у меня въ дом. Я уже мысленно строилъ для нея цлое отдльное помщеніе, я готовилъ въ ум своемъ на конц дома нсколько комнатъ — спальню, будуаръ и гостиную. Для женщины-привиднія?!. Я давалъ себ клятву на вки поселиться безвыздно въ имніи, чтобы быть вполн счастливымъ.

Однажды утромъ я заслышалъ стукъ экипажа на двор. Прізжій былъ Маковицкій. Когда я выбжалъ къ нему навстрчу, то по лицу его увидалъ смертный приговор. Еговзглядъ и суровое лицо сказали мн все.

И дйствительно, я не ошибся. Маковицкій привезъ мн извстіе, что сестра отказывается наотрзъ продать фамильный портретъ въ чужія руки. Она объяснила брату, что это срамное дло, и пока у нихъ есть кусокъ хлба, они не должны продавать ничего завтнаго, семейнаго.

Когда капитанъ передалъ мн ршеніе сестры, мы сидли уже у меня въ кабинет. Я ничего не отвтилъ ему, но онъ вскочилъ съ мста, бросился ко мн и вскрикнулъ:

— Что же это вы!.. Разв можно молодому человку вести себя по-ребячески?.. Я и не думалъ, что вы такъ серьезно относитесь къ длу. Вдь это, пожалуй, можно подумать, что и въ самомъ дл вы съ нею водились. Я готовъ опять врить, что она вамъ съ своего размалеваннаго полотна и кланялась и смялась, и что вы въ нее влюбились. Влюбиться въ чертовщину — вдь это, родной мой, съ ума надо сойти!

Я ничего не отвчалъ и вообще ни о чемъ говорить не могъ.

— Если ужъ это такъ серьезно,— заговорилъ наконецъ Маковицкій,— то ршайтесь на пустое дло, для васъ совершенно пустое: купите все имніе.

— Какъ!— воскликнулъ я, и почувствовалъ, что лучъ свта мелькнулъ предо мной, но лучъ страннаго свта… какъ бы двусмысленнаго, подозрительнаго.

— Да, мы говорили съ сестрой, и она постоянно повторяла, что если продать самое имніе, то тогда не стыдно вмст съ нимъ продать и все, что есть въ дом, а въ томъ числ и семейный портретъ. Вы знаете,— старыя двицы всегда смотрятъ на вещи съ какой-то невидимой для насъ точки зрнія. А съ этой точки зрнія все то, что невозможно, совершенно возможно и наоборотъ. Я признаюсь вамъ, былъ бы даже радъ самъ продать это имніе и ухать жить съ моею двочкой въ городъ. Сестра будетъ лчиться, а Липочка учиться. Да и вообще говоря, подростетъ двочка — вдь ей скучно станетъ въ этой усадьбишк среди такой глуши захолустья.

Нечего говорить, конечно, съ какимъ восторгомъ я согласился и объяснилъ капитану, что дло только за условіями, а я готовъ пріобрсти имніе тотчасъ же. И чмъ скоре, тмъ лучше.

— Ну вотъ и прекрасно,— оживился Маковицкій,— поду я къ моей взбалмошной сестриц и спрошу у ней, какъ она ршитъ, какую назначитъ цну. Стало быть, все къ вашему удовольствію и кончится.

Капитанъ собрался тотчасъ же по моему настоянію.

— И какъ это, поглядишь, загорлось вамъ?— говорилъ онъ, смясь.

Узжая, онъ общался быть на другое же утро. Я же за всю ночь уже окончательно не сомкнулъ глазъ. Ршалась судьба всей моей жизни. Я глубоко врилъ въ это…

На утро я поставилъ верхового при възд въ село и приказалъ явиться во весь духъ предупредить меня, когда покажется еще въ пол бричка капитана. Около полудня на дворъ влетлъ мой посланецъ и крикнулъ людямъ, а люди мн:

— дутъ! дутъ!

Я, какъ мальчишка, выбжалъ на подъздъ. Впрочемъ, я выражаюсь совершенно неправильно. Я и былъ мальчишкой! Да еще однимъ изъ самыхъ глупыхъ, какіе когда-либо водились среди богатыхъ, невоспитанныхъ и необразованныхъ недорослей-дворянъ. Говорится пословица: ‘глупому сыну не въ помощь богатство’. Я же скажу по опыту, что глупаго сына богатство можетъ привести къ роковымъ послдствіямъ, длая его мишенью многихъ и многаго. И благо ему — если слпая судьба спасетъ его отъ полной гибели.

XXIX.

Капитанъ Маковицкій подъхалъ къ дому.

Я собралъ вс свои силы въ одно зрніе, чтобы скоре увидть лицо пріятеля.

И лицо капитана было загадкою. Оно не было сурово, оно улыбалось, но глаза избгали моего взгляда, Ему какъ будто было неловко. Я ждалъ, что онъ сію же минуту скажетъ мн одно слово, которое ршитъ все. А онъ заговорилъ о неб, объ облакахъ, о томъ, какая ‘собственно’ прелесть мой домъ, видимый съ дороги. Я чувствовалъ, что дло мое находится въ новомъ фазис, если не въ послднемъ.

‘Но въ чемъ же дло?— думалось мн.— Что еще выдумала старая вдьма сестра? Или она, какъ баба въ сказк о рыбак и рыбк, вновь придумала что-нибудь’?

Мы прошли молча ко мн въ кабинетъ. Капитанъ услся и на мой, краснорчиво и упорно вопросительный взглядъ развелъ руками и потупился.

— Почему же?— вымолвилъ я, понявъ отрицаніе въ жест.

— Да что жъ, родной мой! Видите сами, что я стыжусь говорить. Я полагаю, и лицо-то врно у меня красное отъ стыда.

— Что такое? Говорите все-таки.

— Да стыдно говорить. Не знаю, съ чего и начать. Просто такъ совстно, что я къ вамъ и хать не хотлъ.

— Не хочетъ?— выговорилъ я упавшимъ голосомъ.

— Нтъ, хочетъ. Да ужъ лучше бы отказала. Я ее нсколько часовъ усовщевалъ, объяснялъ, что она меня ставитъ въ самое ужасное положеніе, срамитъ меня. Вдь не она съ вами разговариваетъ, а я. Что вы обо мн можете подумать? Я — честный человкъ. Всю жизнь мою худого ничего не длалъ, и слава Богу, репутація у меня безъ единаго пятнышка. А теперь — ну, просто стыдно и говорить.

— Ради Бога, Иванъ Генриховичъ, не томите меня. Скажите прямо: продаетъ она имніе или не продаетъ?

— Продаетъ.

— Ну такъ тогда въ чемъ же дло?— воскликнулъ я.

— А въ томъ, родной мой… Вотъ вы даже и не догадываетесь, какая тутъ запятая.

— Говорите.

— Назначила она цну. И на этомъ упрется и будетъ стоять. Слдовательно, ея согласіе есть, собственно говоря, отказъ.

— Я ничего не понимаю. Послдній разъ прошу васъ: скажите прямо.

— Неужели вы не догадываетесь, что сестрица назначила такую цну за имніе, которую дать нельзя. Имньишко наше за глаза стоитъ тысячъ восемь, ну десять, что ли. А она хватила Богъ всть что. Вы человкъ богатый и даже очень, богатый, но нельзя же брать деньги горстями и швырять ихъ въ рчку! Это глупо и недостойно порядочнаго человка.

— Говорите, сколько она хочетъ.

— Не могу, родной мой. Языкъ не пошевельнется.

— Двадцать тысячъ?— выговорилъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Больше?

— Встимо больше.

— Сколько же?

— Пятьдесятъ!

Свойствомъ моего характера было то, что я всегда краснлъ за чужое нахальство или за чужую ложь. При этихъ словахъ капитана я невольно вспыхнулъ и увидалъ, что мой господинъ Маковицкій тоже сидитъ совершенно красный, какъ ракъ. Мой стыдъ за него отразился въ немъ сторицею.

— Да — выговорилъ я насмшливо. Оно практично… Но, конечно, глупо съ моей стороны было бы платить 50 тысячъ за то, что стоитъ восемь. И какое бы состояніе у меня ни было, все-таки, какъ вы говорите — за окно денегъ не швыряютъ.

— Безсмысленно! выговорилъ капитанъ суровымъ голосомъ. Слдовательно, вы понимаете, что согласіе сестрицы собственно говоря отказъ. Да и мн самому было бы пріятно, если бы вы это дло совсмъ бросили. Подождите немного. Я увренъ, что черезъ нсколько времени мы будемъ принуждены продавать имніе и при томъ, конечно, обыкновеннымъ порядкомъ, И пойдетъ оно, по всей вроятности, именно тысячъ за восемь. Вы тогда его и купите.

— Но когда же это будетъ?— воскликнулъ я досадливо.

— Этого я вамъ сказать не могу, потому что опять-таки не я одинъ владлецъ. Подемъ вотъ мы теперь въ Москву, съ моей взбалмошной сестрицей, будемъ лчиться, съ докторами возиться и денегъ потратимъ много. И придутъ такія обстоятельства, что будетъ намъ тсно. Тогда сестра первая же затетъ разговоръ о продаж.

— Но когда же это будетъ, Иванъ Генриховичъ?

— Ну, черезъ годъ, что ли. Чрезъ полгода.

— Полгода!— невольно проговорилъ я мысленно. Въ иныхъ обстоятельствахъ не только полгода, а недля покажется вчностью, которую, конечно, не хватить силы переживать.

— Вы мн позвольте подумать,— прибавилъ я вслухъ.

— Какъ подумать? Да неужели вы ршитесь на эдакую, извините, безсмысленную трату?

— Что жъ, вдь эти деньги пойдутъ наполовину моему хорошему другу, котораго я очень полюбилъ — произнесъ я.

— Благодарю за доброе слово, съ чувствомъ выговорилъ капитанъ и протянулъ мн руку. Я пожалъ ее, но почувствовалъ, что пожатіе вышло не искреннее. Маковицкій, вроятно, почувствовалъ то же.

Какъ ни отгонялъ я отъ себя мысль, что мой пріятель хочетъ меня, говоря вульгарнымъ выраженіемъ, ‘обдлать’, я все-таки оставался въ этомъ убжденій. Его самодуръ-сестра, для меня неизвстная, представлялась мн невольно ширмами, за которыя прячется онъ самъ.

Мы помолчали немного, потомъ заговорили о чемъ-то другомъ, а затмъ увидли, что бесда совсмъ не клеится. Капитанъ объяснилъ мн, что у него есть неотложное дло и ему необходимо тотчасъ же хать домой. Я не сталъ удерживать его.

Когда чрезъ четверть часа Маковицкій уже собирался выходить и уже приказалъ подавать свой экипажъ, на меня вдругъ напалъ невольный и безпричинный страхъ.

‘Берегись! говорилъ будто тайный голосъ. Совсмъ дло разстроится! Теперь капитанъ все-таки продаетъ. Отъ тебя зависитъ сказать одно слово — и ‘она’ твоя. Черезъ нсколько дней ‘она’ будетъ въ этомъ дом… Кто можетъ поручиться что черезъ двадцать четыре часа не измнятся обстоятельства настолько, что сразу все погибнетъ’…

Надо прибавить, что эти пятьдесятъ тысячъ — сумма, хотя и очень большая, для меня въ то время была тмъ же, что для иного сто рублей. Дла были въ порядк, доходы шли отовсюду огромные, денегъ буквально двать было некуда. Дворецъ, который я строилъ, былъ прихотью, мн совершенно не нужной, а между тмъ эта прихоть должна была обойтись въ страшную сумму.

— Дло не въ имніи! думалось мн. Дло въ томъ, что ‘то’, чему онъ назначаетъ цну въ пятьдесятъ тысячъ, я цню иначе… Я называю это моимъ счастьемъ и стало быть долженъ быть радъ отдать хоть все состояніе.

Провожая капитана, я вдругъ взялъ его за руку въ ту самую минуту, когда онъ собирался уже заносить ногу въ бричку.

— Иванъ Генриховичъ! Когда прізжать и привозить деньги? выговорилъ я страннымъ голосомъ, будто стыдясь за себя.

Капитана всего передернуло.

— Что! Какъ! выговорилъ онъ будто перепуганный.

— Я спрашиваю, когда мы покончимъ дло, т. е. совершимъ купчую. Куда прізжать и привозить деньги?

— Такъ вы, стало быть… началъ онъ, но не докончилъ, и вздохнулъ.

— Да, я ршился…

— Послушайте, родной мой, прибавилъ онъ посл мгновеннаго молчанія. Я соглашусь на это только подъ однимъ условіемъ. Еще одно новое условіе.

— Что такое? встревожился я въ свою очередь.

— Вы должны дать мн клятву, что вы не считаете меня ловкимъ аферистомъ, извлекающимъ выгоды изъ прихотей богатаго пріятеля, что вы врите, что все это моя сестра, что я тутъ не при чемъ. Я ни за что не соглашусь на эту сдлку,если долженъ буду остаться въ убжденіи, что вы меня подозрваете.

— Полноте! Что вы? протестовалъ я, и старался напрасно такъ какъ голосъ мой прямо доказывалъ капитану, что я отношусь къ нему именно такъ, какъ онъ предполагаетъ.

— Вотъ что,— отозвался онъ. Подумайте, это все очень дико, а для меня очень непріятно. Все это бросаетъ на меня просто тнь. А для меня уваженье людей, которыхъ я люблю, дороже всякихъ сотенъ тысячъ. Подумайте-ка еще три дня. Сестра на попятный дворъ не пойдетъ. Вотъ вамъ мое послднее слово. Подумайте и одумайтесь.

Капитанъ влзъ въ свою бричку и крикнулъ кучеру: ‘пошелъ’, такимъ голосомъ, какъ если бы онъ узжалъ отъ меня сильно мною оскорбленный и посл полнаго разрыва.

Чрезъ день мы свидлись опять, уже у Маковицкаго.

Я похалъ ему сказать, что я окончательно ршилъ покупать имніе ради картины, о которой такъ было много толку и глупыхъ розсказней.

Дло было кончено вскор, законнымъ порядкомъ, и нотаріусъ сосдняго городка, конечно, не подозрвалъ, что скрплялъ по должности формальный переходъ отъ одного лица къ другому — законныхъ правъ владнія чертовщиной.

Всякое на свт бываетъ, ‘чего и не снилось мудрецамъ’. Я былъ вн себя отъ счастья и вроятно — имю основаніе предполагать это — былъ близокъ къ умопомшательству. Во всякомъ случа я имлъ за собой вс права быть сочтеннымъ за сумасшедшаго, если бы кто-нибудь, помимо капитана, зналъ, во что я врю, чего я жду и что я длаю, покупая имніе.

По счастью для меня, никто этого не зналъ. Только мой управляющій ходилъ цлыхъ три дня разиня ротъ, узнавъ, что надо хать по моей довренности покупать имньишко, стоющее, по его мннію, шесть, семь тысячъ — за пятьдесятъ.

Наконецъ, начались сборы капитана съ сестрой и дочерью изъ усадьбы, которая принадлежала уже мн со всей движимостью, кром носильнаго платья и посуды. Въ числ движимости была и ‘она’, моя богиня, съ которой я не видлся и не говорилъ еще недли дв. Почему, спросите вы. Капитанъ противился. Я хотлъ раза два остаться ночевать у него, но онъ говорилъ виновато:

— Нтъ. Зачмъ ужъ. Вотъ удемъ — переселяйтесь хоть жить сюда. Изъ дворца въ домишко.

Наконецъ, однажды въ ненастный день и право — самый горькій и тяжкій въ моей жизни — я пріхалъ во вновь купленное имнье какъ хозяинъ. Маковицкихъ уже не было въ немъ. Они выхали наканун. ‘Она’ съ той же стны залы привтливо встртила меня своей очаровательной улыбкой, своими волшебно-властными глазами.

— Ты моя! произнесъ я восторженно.

И тотчасъ же портретъ, тщательно упакованный, былъ перевезенъ ко мн въ усадьбу.

XXX.

Нечего говорить о томъ, въ какомъ я былъ нравственномъ состояніи, когда, сидя въ своемъ кабинет, ждалъ приближенья вечера и ночи. Теперь въ первый разъ, въ качеств владльца портрета, я былъ свободне: во первыхъ, мн не приходилось ночью таиться отъ хозяина дома, во вторыхъ, во мн проснулось какое-то новое чувство гордости обладанія, гордости власти.

Получивъ посл отца огромное состояніе, я въ первые дни не чувствовалъ того, что было во мн теперь. Власть надъ этимъ портретомъ преисполняла меня какимъ-то восторженнымъ самодовольствомъ. Мысль, что она, эта гостья съ того свта, моя раба и даже больше — моя вещь, была наслажденьемъ.

— Вдь я могу этотъ портретъ уничтожить, изрзать, сжечь! будто похвалялся я. Возможно ли ей тогда будетъ являться? Конечно нтъ!

Вы вроятно удивляетесь моей наивности, по-просту сказать — глупости. Но вдь я уже прямо, ясно, даже въ подробностяхъ разсказалъ и доказалъ вамъ, что я дйствительно былъ дикій юноша…

Вообще мн мудрено теперь пояснить, какъ относился я ко всей этой загадочной исторіи, какими глазами смотрлъ на привидніе, являющееся по ночамъ и ведущее себя со мною, какъ живая женщина.

Оно казалось мн таинственно, загадочно, но вмст съ тмъ, я врилъ вполн въ возможность всего этого невроятнаго. Мысль, что я жертва какого-либо обмана, не приходила мн на умъ ни на мгновенье.

Вспоминая теперь все, я долженъ сказать, что тогдашнее неразуміе мое было не то, что называется глупостью, а скоре крайней наивностью и доврчивостью. Я врилъ тому, что мн говорили, и этого было достаточно, чтобы, не разсуждая, принять за фактъ всякую безсмыслицу.

Обдумывая иногда все, я чувствовалъ, что во всей исторіи съ продажей есть нчто, есть quelque chose qui cloche. Я все-таки понималъ, что капитанъ дорого продалъ мн мои права влюбленнаго на его прабабушку. Впрочемъ, трудно ршить, велика ли сумма въ 50 тысячъ за красавицу женщину, живущую на свт уже полтора столтія и слдовательно могущую жить и еще хоть тысячу лтъ. Пожалуй даже это крайне дешево!

Увы! Теперь я могу такъ шутить, но тогда мн было не до шутокъ. Я былъ на волосъ отъ сумасшествія съ горя и отчаянія.

Вы, вроятно, уже давно догадались, что меня ожидало… Но я продолжаю исповдь до конца.

Пришелъ вечеръ, наступила и ночь. Какъ малый ребенокъ ждетъ въ люльк, по общанью няни, что къ нему прибжитъ хорошенькая лошадка и начнетъ скакать и прыгать по его подушк и по одялу, такъ и я ожидалъ, что явится ко мн женщина, которую я безумно любилъ и которая теперь принадлежала мн по праву. Какъ будто человческія гражданскія права могутъ простираться за предлы другого, загробнаго міра…

Я сидлъ въ темной горниц, потушивъ, какъ всегда, свчи, такъ какъ она поставила это условіемъ, и трепетно ждалъ, сгорая отъ непонятнаго мн огня… Непонятнаго тогда! Теперь я знаю, что это былъ пароксизмъ страсти. Всюду въ дом и въ усадьб была мертвая тишина. Прошла полночь, прошелъ еще часъ, затмъ еще… Ночь проходила, а она не являлась, и не явилась…

Позвольте мн умолчать о томъ, что я перечувствовалъ за эту ночь. Да и передать словами мудрено. Наступилъ разсвтъ. Я оглядлся кругомъ себя. Картина висла на стн. Красавица кокетливо, мило, вызывающе смотрла на меня. Мгновеньями, правда, мн казалось, что она насмшливо усмхается, дразнитъ меня, но это былъ обманъ зрнія.

Вроятно и у дураковъ, каковымъ я тогда былъ, безспорно бываютъ минуты силы и глубины сознанія. Я поднялся съ кресла, на которомъ сидлъ, и подошелъ къ портрету. И вдругъ какимъ-то невдомымъ мн наитіемъ свыше я сразу понялъ все. Понялъ все до мелочей! Понялъ всю истину во всей ея ужасной нагот и простот! И со мною почти сдлалось дурно.

Вы готовы думать, что это явилось отъ чувства уязвленнаго самолюбія или отъ потери извстной суммы денегъ? Нисколько. Вы стало быть забыли, что вдь я былъ безумно влюбленъ въ эту женщину. Не въ портретъ, а въ ту женщину, съ которой онъ былъ, очевидно, написанъ. Если она — не таинственная гостья съ того свта, а живая, существующая на бломъ свт женщина, находящаяся на извстномъ разстояніи отъ меня, на этой земл, то тмъ паче должны были усилиться мое чувство, моя страсть.

Поднявшееся солнце нашло меня въ оцпенніи… Я сидлъ, опустивъ голову на руки и обдумывалъ одинъ поразившій меня вопросъ: почему же именно теперь, а не раньше я догадался обо всемъ? Единственнымъ объясненіемъ было то, что прежде каждый разъ, что я оставался наедин съ картиной, я ждалъ, что она явится, и она являлась. Не явись она тамъ хотя бы одинъ разъ, быть можетъ я бы догадался и тогда.

И теперь я былъ какъ-то раздавленъ случившимся. Мысль что я никогда и никогда не увижу ее, жгучей болью отозвалась на сердц. Я не могъ поврить… Я какъ бы не могъ убдить себя теперь, что мн не придется никогда, кто бы она ни была, сказать ей, что я люблю ее, что если она свободна, то я готовъ отдать ей мою жизнь.

При дневномъ свт я нсколько успокоился, легъ, и, вроятно, измученный душевными волненіями, скоро заснулъ.

Странныя вещи бываютъ на свт! Тутъ въ моемъ дом,я въ послдній разъ увидлъ ее ясно, отчетливо. Я упрекалъ ее въ обман, издвательств, просилъ бросить капитана и стать моей женой. Я плакалъ, какъ малый ребенокъ у ея ногъ цлуя ея руки и колна. Разумется, вы понимаете, что это былъ сонъ и бредъ.

Конечно, на утро я похалъ въ грошевую полуразрушенную усадьбу, пріобртенную мною за пятьдесятъ тысячъ.

Вмст съ кучеромъ и рабочимъ я занялся осмотромъ стны въ зал съ обихъ сторонъ. Я говорю, съ обихъ сторонъ, потому что теперь снова, обойдя домъ и тщательно сообразивъ расположеніе комнатъ, я понялъ, что стна, гд висла картина, была вовсе не наружная.

За спальней безногой сестры капитана, оказалась узенькая темная горница, смежная съ залой. Я заставилъ людей прежде всего обдирать обои. Рабочій, малый глупый, оказался на этотъ разъ умне меня. Онъ тотчасъ же замтилъ мн, что обои сыроваты, должно быть недавно наклеены. Я убдился, что онъ правъ. Когда мы очистили всю стну отъ свженаклеенныхъ обоевъ, то и стна оказалась изъ свжаго лса. Отъ нея пахло свжей сосной, которую только что недавно обстрогали.

При дальнйшихъ изысканіяхъ оказалось, что два края стны изъ боле стараго дерева, а средина, именно то мсто, которое со стороны залы занималъ портретъ,— совершенно новая: ее только что сколотили, какъ бы задлавъ ею отверстіе, и слдовательно между этой комнатой и залой было сообщеніе.

Но затмъ, я задался вопросомъ, какимъ образомъ полотно портрета бывало пусто посредин и вся ея фигура бывала какъ бы вырзана среди полотна, когда она являлась и сидла со мной,— и, разумется, объяснить это вполн опредленно не могъ.

Признаюсь, что въ первыя минуты я хотлъ бросить прекрасную картину въ огонь или продать ее за грошь первому встрчному кулаку вмст съ пріобртеннымъ имніемъ. Но затмъ я одумался и ршилъ, что этотъ портретъ долженъ остаться у меня и стать для меня чмъ-то въ род memento. Пускай этотъ портретъ, ршилъ я, будетъ висть всегда въ моемъ кабинет и говорить мн: ‘Ты — неучъ и дуракъ. Учись, чтобы не быть и впредь жертвой разныхъ мошенниковъ’.

И дйствительно, портретъ сталъ memento наивности моей. Взирая на него по сту разъ въ день, я въ продолженіе всхъ послдующихъ лтъ учился, какъ школьникъ, и сталъ теперь, какъ видите, мене наивенъ и, пожалуй, даже отчасти образованнымъ человкомъ.

Я долженъ сказать, что вся эта исторія не очень возмутила или оскорбила меня. Я мысленно совершенно простилъ капитана за наглый обманъ и ловкую, даже загадочную по ловкости, комедію. И слава Богу, думалось мн, что я жертва мошенника, а не сатаны. А потерянная сумма, при моихъ средствахъ, была пустой, говоря по совсти, просто незначущей. Подружись я съ этимъ капитаномъ, полюби его и привыкни къ нему черезъ нсколько лтъ сношеній,— я, можетъ быть, просто подарилъ бы ему т же деньги. Да потомъ, за хорошій урокъ надо и платить хорошо. А это былъ отмнно полезный урокъ дураку-недорослю.

Одно только я не могъ простить Маковицкому. Зачмъ онъ заставилъ меня впервые въ жизни влюбиться безумно въ женщину, которая, по отношенію ко мн, дйствительно была и осталась какъ бы роковымъ привидніемъ. Я ее зналъ, видлъ, обнималъ, цловалъ страстно, а тмъ не мене она сразу исчезла безслдно, такъ же, какъ могла бы исчезнуть только загробная гостья. Я не только не знаю теперь, гд она, но не знаю даже ея имени…

Единственное, что нсколько могло быть для меня руководящей нитью, если не для напрасныхъ поисковъ, то для простыхъ догадокъ,— это глаза маленькой Липочки. Выраженіе лица и взглядъ ребенка были т же, что и у нея. Стало быть, лже-Людовика или самозванная фрейлина Маріи Лещинской, если и не была прабабушкой капитана, то очевидно,была близкая ему и его дочери личность. Кто же: сестра, жена, кузина — этого я не узналъ и не знаю. Быть можетъ его жена и мать Липочки… Но эта мысль мн всего ненавистне. Я бы желалъ, чтобы она была сестрой капитана.

Ну, вотъ вамъ вся эта невроятная исторія, и согласитесь сами, что я какъ бы имю право волноваться и краснть, когда заговорятъ о привидніяхъ, имю, такъ сказать, право, опытомъ личнымъ полученное, бжать изъ той гостиной, гд зайдетъ бесда о всякой чертовщин.

Но однако вс ошибаются! Не страшное воспоминаніе о дьявольскомъ навожденіи, а стыдъ за себя заставляетъ меня бжать. Вы первая женщина, и вообще первый человкъ, которому я разсказалъ все подробно. И знаете что? Мн какъ будто легче стало. Прослдивъ все вновь, и вс подробности и свое поведеніе, я убдился еще боле, что я былъ тогда добродушно-честный юноша, и больше ничего. И, слдовательно, я былъ тогда чмъ-то лучшимъ, нежели теперь. Нтъ уже во мн той свжести разума и той свжести души, при которыхъ возможны подобныя ошибки въ жизни. Теперь, конечно, при первыхъ же словахъ, обращенныхъ ко мн среди ночи фрейлиной Маріи Лещинской, я бы подошелъ разглядывать полотно и сталъ бы ковырять ногтемъ картину и стну… Впрочемъ разв все человчество испоконъ вку не бываетъ въ извстную пору въ такомъ же положеніи, въ какомъ я былъ тогда?

Блаженъ, кто былъ молодъ! Уменъ тотъ, кто бывалъ глупъ.

XXXI.

Денисьевъ кончилъ свое повствованье, задумался на нсколько мгновеній и затмъ быстро поднялся.

— Пора, два часа ночи, произнесъ онъ и протянулъ руку хозяйк. Прощайте! прибавилъ онъ вдругъ съ чувствомъ.

Анна Николаевна безсознательно и задумчиво подала руку. Денисьевъ горячо поцловалъ ее два раза, крпко пожалъ и, взявъ шляпу, быстро вышелъ въ переднюю.

Пащина не двинулась и сидла будто подъ тяжестью безпокойныхъ мыслей. Но вдругъ она пришла въ себя, почти вскочила съ мста и бросилась въ переднюю.

— Догони, попроси! Скоре!— приказала она лакею.

Тотъ бросился по лстниц, гд, конечно, газъ былъ уже давно потушенъ, но въ ту же минуту раздался стукъ отъзжающаго экипажа. Лакей вернулся и доложилъ.

— Отъхали.

Молодая женщина вернулась къ себ, сла на то же мсто и вымолвила:

— Неужели въ самомъ дл онъ удетъ? Завтра же!… Пожалуй еще утромъ. Онъ поцловалъ руку, какъ еслибы прощался на долго. Да. Да, наврное! Но это будетъ безсмысленно. Вдь все дло въ самолюбіи, въ ложномъ стыд. А между тмъ, зная теперь все, я вижу, что и стыдиться ему нечего. Я не допущу его отъзда. Я не хочу его терять!

Анна Николаевна подошла къ своему письменному столу, написала нсколько строкъ, позвонила и строго приказала человку въ восемь часовъ утра снести эту записку въ гостиницу къ господину Денисьеву и попросить отвта.

Обыкновенно она дожидалась поздно возвращенія мужа, но на этотъ разъ, хотя и знала, что онъ вернется вскор, все-таки собралась спать. Когда Пащинъ вернулся и окликнулъ жену, она не спала, но притворилась и не отвтила.

Съ минуты отъзда Денисьева и теперь, уже въ постели, молодая женщина непрерывно думала и передумывала обо всемъ, что узнала. Повствованье Денисьева произвело на нее особенное впечатлніе и имло свое послдствіе. За послднее время она ощущала въ себ такое чувство къ Денисьеву, которое вполн ею овладло. Теперь, помимо прежней страсти, явилось въ придатокъ хорошее, глубокое и тихое чувство. Онъ ей сталъ дорогъ какъ честный и добрый человкъ, при томъ не заурядный, оригинальный своею простотой, безъискусственностью. Въ немъ не было тни того, что чувствуется во всхъ, того, что называется treet paraitre.

Прежде ея чувство лежало, отчасти, гнетомъ на ея сердц. И вдругъ, теперь, посл исповди Денисьева, ея отношенія къ нему и личность его самого нсколько измнились. На душ молодой женщины стало легче, тише, свободне. Денисьевъ представлялся ей глубоко правдивымъ человкомъ, а нелпо таинственный ореолъ, которымъ былъ онъ прежде окруженъ въ ея глазахъ, растаялъ и исчезъ, какъ дымъ. И она была рада этому!

Передъ нею былъ простой, добрый и честный въ мысляхъ и дйствіяхъ человкъ!

Вмст съ любовью, въ душ молодой женщины возникло и крпло уже новое, несомннное чувство дружбы къ нему, уваженія къ его характеру.

На утро, т.-е. часовъ въ десять, проснувшись и увидя себя одной, она поняла, что у мужа, вроятно, какое-нибудь особенно важное дло, такъ какъ въ эту пору Николай Ивановичъ обыкновенно только еще поднимался.

Позвавъ горничную, Пащина встртила ее вопросомъ, есть ли отвтъ на записку. Горничная объяснила, что отвтъ былъ принесенъ на имя Николая Ивановича и что онъ уже выхалъ именно къ господину Денисьеву.

Анна Николаевна недоумвала нсколько минутъ, но затмъ догадалась и встревожилась.

‘Онъ вызвалъ мужа, чтобы проститься съ нимъ и выхать. Это ужасно. Надо опять написать. Но не поздно ли?’

Едва только Пащина одлась, какъ въ передней раздался звонокъ и появился мужъ. На лиц его было написано нкоторое недоумніе.

— Денисьева провожалъ,— выговорилъ онъ.— Вдругъ собрался и выхалъ къ себ въ трущобу. Вдь вчера онъ сидлъ у тебя, говорятъ, до двухъ часовъ ночи. Сказалъ онъ теб, что узжаетъ?

Анна Николаевна, на смерть пораженная извстіемъ, не измнила себ и выговорила твердо:

— Да, сказалъ… онъ ждетъ дурныхъ встей изъ имнія… Вроятно, получилъ ночью депешу. Я знала, что онъ выдетъ на дняхъ…

— Но какъ ты думаешь, вернется онъ вскор или застрянетъ опять? спросилъ Пащинъ. Я хотлъ съ нимъ одно дло предпринять, но онъ вдругъ исчезъ.

— Не знаю,— произнесла уже чрезъ силу Анна Николаевна и, повернувшись, вышла въ другую горницу. Ей было невыносимо грустно и больно.

‘Вдь это единственный человкъ, произнесла она мысленно, во всемъ Петербург, съ тхъ поръ, что я вышла изъ института, который мн по душ. Онъ человкъ, а не кукла’.

Пащина не выдержала, силъ не хватило. Она почувствовала себя разбитой и слегла въ постель.

— Это вздоръ! Я не уступлю ни за что! повторяла она.— Я верну его сюда. Я заставлю его идти на все. Онъ любитъ меня!..

Въ тотъ же вечеръ Пащина нетерпливо ждала друга доктора. Она написала ему записку, говоря, что ей нездоровится и она проситъ пріхать хотя бы и поздно.

Но записка не нашла доктора дома, и только на другой день къ завтраку явился онъ.

Проницательный эскулапъ, вдобавокъ знавшій давно Пащину, сразу замтилъ, что съ его паціенткой происходитъ что-то незаурядное. Посмотрвъ на нее нсколько разъ и въ очки, и черезъ очки, докторъ протянулъ руку и выговорилъ:

— Дайте пульсъ пощупать.

И затмъ, прислушавшись, онъ прибавилъ:

— Да. Махонькая фебриска есть, да и нервы пошли шпациренъ. А вотъ зайчика въ головк не вижу. Тамъ, какъ будто, все обстоитъ какъ слдуетъ, да и въ сердц у васъ какъ будто никакого столпотворенія вавилонскаго нту: ни гладу, ни мору, ни трусу. Трусъ, можетъ быть, и былъ да прекратился.

— Да, врно, докторъ. Вы замчательный отгадчикъ, согласилась молодая женщина. Посл завтрака приходите и мы съ вами побесдуемъ, и вы должны мн помочь.

— Извольте. Лавровишневое пособіе окажемъ.

— Нтъ,— улыбнулась Анна Николаевна — совсмъ не такой помощи я хочу. Я обращаюсь не къ доктору, а къ другу.

Позавтракавъ вдвоемъ съ Пащинымъ, докторъ явился въ будуаръ, куда больная перебралась на кушетку.

— Помогите мн въ очень мудреномъ дл, начала она серьезно, которое для васъ мене мудрено, чмъ для кого-либо другого.

— Что прикажете? Радъ стараться, ваше превосходительство — отозвался докторъ, приставляя руку къ виску.

— Вы знаете весь Петербургъ, въ которомъ провели всю жизнь.

— Еще не всю, Анна Николаевна, я еще хочу немного пожить.

— Всю прошлую жизнь — произнесла Пащина, и по лицу ея докторъ увидалъ, что на этотъ разъ его шутки ее раздражаютъ. Онъ сразу перемнилъ тонъ и выговорилъ:

— Объяснитесь. Все, что я могу сдлать для васъ, вы знаете, я сдлаю съ величайшей охотой. А это, мн кажется, что-то серьезное, по крайней мр для васъ.

— Дло простое, докторъ, которое можно объяснить въ двухъ словахъ.

— Вы часто хвастались, что знаете весь Петербургъ сплошь, всхъ обывателей, вс дома, даже краткія біографіи нкоторыхъ домовладльцевъ и нкоторыхъ старшихъ дворниковъ — улыбнулась невольно Пащина, повторяя слова, нсколько разъ слышанныя отъ доктора. Эти познанія для меня теперь могутъ оказаться очень дорогими. Однимъ словомъ, узнайте, разспросите, розыщите и скажите мн, есть ли въ Петербург, существуетъ ли господинъ Маковицкій, бывшій военный въ отставк? Не значится ли онъ домовладльцемъ или членомъ какого-нибудь клуба или хоть членомъ какого-нибудь человконадодливаго общества. Это — личность, которой теперь должно быть лтъ за пятьдесятъ. У него должна быть жена или сестра лтъ сорока, со слдами замчательной красоты и, вмст съ тмъ, должна быть дочь, если не красавица, то хорошенькая, лтъ около двадцати съ лишнимъ. Если вамъ скажутъ, наврное, что они живутъ въ Петербург, то неужели вы не можете собрать о нихъ кое-какія свднія?

— Могу-съ, тмъ паче могу, что фамилія Маковицкаго встрчается не часто, а между тмъ мн чудится, что у меня среди лба какъ будто начинаетъ что-то щекотать, какъ будто тамъ въ башк что-то такое, отправленное въ, архивъ, силится выползти на свое прежнее мсто и заявить о себ. Мн вспоминается, говоря серьезно, что я зналъ какого-то Маковицкаго, лчилъ его самого или кого-то у него въ дом и, помнится мн, что была у него другая фамилія и какая-то особенно рдко встрчаемая. Или имя его и званье по батюшк были какія-нибудь особенныя, но помнится мн что-то…

— Иванъ Генриховичъ — произнесла Пащина.

Докторъ поднялъ голову, вытаращилъ глаза черезъ очки и вытянулъ губы воронкой.

— Батюшки, караулъ! произнесъ онъ серьезнымъ голосомъ.— Иванъ Генриховичъ Маковицкій! Пускай меня, сейчасъ разстрляютъ, если я не лчилъ у него въ дом. Стойте, стойте! Такъ! Его мой ассистентъ изъ грузинъ или изъ мингрельцевъ лчилъ отъ болзни почекъ и помню теперь — съ замчательнымъ искусствомъ залчилъ.

— Излчилъ?— спросила Пащина.

— Нтъ-съ, не излчилъ, а залчилъ. Уходилъ!

— Какъ!— вскрикнула Пащина.— Вы помните Маковицкаго, котораго теперь уже нтъ въ живыхъ?

— Именно такъ-съ. Боюсь утверждать, но смутно помнится мн Казиміръ Ивановичъ или Сигизмундъ Генриховичъ — что-то эдакое. И помнится мн этотъ ‘вицъ’ въ его фамиліи, и помнится мн мохнатый, покрытый тропическою растительностью грузинъ-ассистентъ, который пробуетъ надъ этимъ Казиміромъ или Яномъ новое открытое въ медицин средство чудодйственное, которое потомъ черезъ полгода бросили. А департаментъ медицинскій даже приказалъ и въ разговорахъ не смть упоминать объ этомъ средств.

Докторъ хотлъ продолжалъ острить, но, поглядвъ въ лицо молодой женщины, тотчасъ же пересталъ.

— Простите меня,— сказалъ онъ.— Вы можетъ быть знали капитана… Но вы не пугайтесь: вдь это я все очень смутно вспоминаю, да и наконецъ, можетъ быть, грузинъ мой пробовалъ это новое средство совсмъ надъ другимъ Маковицкимъ. Все это я вамъ досконально узнаю и дня черезъ три доложу. Стоитъ только повидать мн двухъ человкъ.

Отпустивъ доктора, Пащина сла за письменный столъ и написала дв записки: одна изъ нихъ была на Литейную, другая въ институтъ.

Черезъ часъ Анна Николаевна имла отвтъ съ Литейной въ нсколько строкъ. Ей писала пріятельница:

‘Милая Анюта! Разв можно вспомнить теперь вс имена и клички, которыя мы давали другъ другу! Я помню, что тремя или четырьмя выпусками моложе насъ съ тобою была какая-то Нилочка, была тоже Ниточка, но была ли Липочка, не помню. Впрочемъ можно справиться въ институт: Щука наврное помнитъ по имени всхъ воспитанницъ за долгіе годы. Щука была въ отпуску — здила на какія-то теплыя воды, которыя цлебно дйствуютъ на желчь. Но такъ какъ теперь уже ноябрь, то она наврное въ русскихъ предлахъ и стало быть снова вступила въ исправленіе своихъ обязанностей — ‘чтобы карась не дремалъ’.

Уже поздно вечеромъ Пащина получила другую записку и въ ней стояло:

‘Если бы вы удостоивали балы дворянскаго собранія, то не спрашивали бы, была ли у насъ Липочка Маковицкая и кто она такая. Липочка была и есть, а мой братецъ готовъ даже изъ-за нея застрлиться. Завтра утромъ заду’.

Анна Николаевна страшно взволновалась и, уже лежа снова въ постели, тихо говорила себ:

— Зачмъ я затяла все это? Чего я боюсь. Той сорокъ лтъ. А эта, быть можетъ, дурна. Одни глаза — не много помогутъ для сходства. Зачмъ было поднимать все это… И что изъ этого всего выйдетъ? На чемъ я принуждена буду остановиться? Сама ли? Или по невол. Безкорыстія требовать отъ себя я не могу, да и не хочу… Не хочу!..

XXXII.

Рано утромъ на маленькой желзнодорожной станціи остановился почтовый поздъ и изъ него вышелъ пассажиръ съ ручнымъ багажемъ. Вмст съ нимъ вышли одинъ крестьянинъ и дв бабы. Для этой станціи и подобнаго количества остановившихся пассажировъ уже много. Служащіе желзной дороги и начальникъ тотчасъ же отнеслись съ особымъ вниманіемъ къ вновь прибывшему.

У подъзда маленькаго станціоннаго дома стоилъ дорожный дормзъ четверней.

Пассажиръ былъ мстный очень крупный землевладлецъ, вернувшійся изъ столицы. Это былъ, конечно, Денисьевъ.

Угрюмый и сумрачный, не сказавъ ни съ кмъ ни слова, юнъ слъ въ карету и отъхалъ отъ станціи. Лакей, выхавшій изъ имнія въ бричк, остался на станціи, чтобы получить багажъ.

Имніе Денисьева было не очень далеко отъ желзной дороги. Проселокъ былъ довольно порядочный въ обыкновенное время, но теперь была гололедица и приходилось хать чуть не шагомъ, такъ какъ лошади скользили и падали. Вмсто обыкновенныхъ четырехъ или пяти часовъ, Денисьевъ прохалъ десять и уже поздно вечеромъ възжалъ въ большое село, за которымъ виднлся огромный домъ съ двумя крыльями, подковообразно выходившими впередъ и обхватывавшими большей внутренній дворъ.

Полная тишина, мертвая, гнетущая, была повсюду. Только въ двухъ окошкахъ, изъ безчисленнаго множества ихъ, виднлся свтъ.

Когда владлецъ этого почти дворца вышелъ изъ кареты и поднимался на подъздъ, то двигался опустивъ голову на грудь, какъ если бы онъ возвращался посл катастрофы въ жизни или прізжалъ на большое горе. Съ тхъ поръ, что Денисьевъ жилъ здсь, никогда не казался ему этотъ домъ такимъ унылымъ и скучнымъ, а жизнь его такой пустой, безсмысленной, безрадостной.

Онъ вошелъ въ домъ, встрчаемый людьми, прошелъ цлую амфиладу комнатъ, просто, но изящно убранныхъ, и вошелъ въ свой кабинетъ большихъ размровъ съ оригинальнымъ убранствомъ. Вся горница была въ строгомъ стил Louis XV.

Войдя сюда, Денисьевъ, не подымая головы и даже будто умышленно опустивъ глаза, сумрачно приказалъ зажечь на стол два канделябра, зажечь вс четыре большія лампы на колоннахъ въ углахъ кабинета и, наконецъ, зажечь большую лампу съ абажуромъ, которая въ дом, на язык дворецкаго и людей, называлась ‘картинной лампой’.

Черезъ нсколько минутъ кабинетъ, ярко освщенный среди совершенно пустого и темнаго дома, производилъ какое-то странное впечатлніе. На стн его, прямо противъ оконъ, висла картина очень большихъ размровъ, передъ которой и зажигалась огромная лампа, бросавшая сильный свтъ.

Когда все было освщено, Денисьевъ сталъ среди горницы и въ первый разъ поднялъ глаза. Съ картины глянула на него, кокетливо и вызывающе, красавица-женщина съ напудренной головой и въ костюм придворныхъ дамъ Людовика XV. Красавица, какъ живая, глядла съ полотна, улыбалась и будто радовалась прибытію хозяина дома. Здсь, окруженная мебелью и убранствомъ, гармонирующимъ съ ея костюмомъ и временемъ, въ которое она жила, она была какъ бы въ своей сфер, у себя. А онъ, владлецъ, казался здсь какъ бы гостемъ изъ другихъ временъ, пришельцемъ изъ другого столтія: его фигура въ сромъ дорожномъ плать не шла къ этой обстановк.

Денисьевъ долго стоялъ, не спуская глазъ съ картины, и долго думалъ и передумывалъ все тотъ же неотвязный, давнишній, но теперь боле острый и какъ бы насущный вопросъ:

‘Что же длать? Разв это жизнь?’

Шаги людей, которые несли посуду, собираясь накрывать столъ для ужина и чая, разбудили Денисьева. Онъ пришелъ въ себя и началъ ходить по горниц изъ угла въ уголъ.

Когда все было готово, и на стол появились блюда и самоваръ, онъ отпустилъ людей, приказавъ оставить все до утра. Затмъ онъ заперъ дверь на ключъ.

— Да, надо наконецъ ршить, что длать — заговорилъ онъ вслухъ: такъ жить нельзя.

Онъ остановился предъ картиной и прибавилъ:

— Да, думала ли ты, что глупой шуткой ты испортишь мн всю жизнь? Я бросилъ за свою наивность 50 тысячъ, а теперь за то, чтобы вызвать тебя къ жизни, отдалъ бы все состояніе. Или же отдалъ бы его за то, чтобы этихъ глупыхъ дней никогда не бывало въ жизни. Но что всего ужасне, это полная невозможность — вернуть прошлое. Никакая сверхъестественная сила природы не можетъ совершить этого. Если фрейлин Маріи Лещинской на этомъ полотн вчно будетъ двадцать лтъ, то другой, которая появлялась ко мн, теперь сорокъ лтъ. Слдовательно, кого же я люблю? Воспоминаніе? Явись она теперь, эта женщина, и, конечно, она сдлаетъ только одно — она разрушитъ послднюю иллюзію. Я даже не желалъ бы ее видть, я даже надюсь, что ея нтъ на свт. Мн непріятно вообразить себ, что существуетъ и живетъ мщанскимъ образомъ пожилая женщина и смется надъ тмъ, какъ когда-то разыграла роль фрейлины двора французскаго короля. Слдовательно, я не люблю и не могу любить нын существующую на свт женщину, которую полюбилъ когда-то. Я не могу быть влюбленъ и въ эту картину — это было бы сумашествіемъ. Кого же тогда люблю я и кто же мшаетъ мн отдать сердце и посвятить всю свою жизнь не фиктивному, а живому?— Никто. Но дло въ томъ, что я такихъ не встрчалъ.

— И лжешь! Теперь встртилъ! выговорилъ, помолчавъ, Денисьевъ, какъ бы съ укоризной себ самому.

И снова сталъ онъ думать о своемъ послднемъ пребываніи въ Петербург и о своемъ новомъ ‘друг’ Анн Николаевн. Онъ сталъ уврять себя, что она ему только отчасти нравилась, какъ запретный плодъ, въ качеств жены друга. Будь она свободна, быть можетъ, это самое измнило бы, умалило бы его чувство къ ней.

Теперь, будучи далеко отъ Петербурга, Денисьеву казалось, что его увлеченье Пащиной не имло серьезнаго значенія. Пріхавъ изъ трущобы, гд онъ долго прожилъ, въ столицу, онъ просто увлекся той единственной молодой женщиной, которую видалъ часто. Теперь онъ какъ будто раскаивался въ томъ, что сошелся съ нею ближе и разсказалъ ей свою исторію, столько же глупую, сколько дорогую воспоминанію.

‘Но что же длать?— подумалъ онъ — этого не вернешь, да и не такъ это важно, чтобы скрывать. Отъ моей неумстной откровенности и напавшаго на меня въ Петербург празднословія послдствій никакихъ не будетъ’.

Денисьевъ поужиналъ и легъ въ сосдней комнат, гд была его спальня, предварительно потушивъ вс лампы и свчи въ кабинет. Когда наступила полная тьма, онъ, озираясь, думалъ:

‘Да, трудно сказать, что можно было бы дать за это. Если бы явился въ эту минуту Мефистофель и общалъ бы оживить ее снова, но оживить не такъ, какъ сдлалъ это капитанъ Маковицкій — трудно сказать, на чтобы я не согласился! Если бы существовало на свт сверхъестественное, чарующее своею непонятностью, какъ бы жизнь человческая была полна! Ограниченная на этомъ кругломъ шар, который вертится въ пространств, заколдованная отъ всего неземного, она только пошла и безсмысленна’.

— Да,— прибавилъ Денисьевъ вслухъ, вглядываясь въ непроницаемую тьму вокругъ себя: вы, люди врующіе въ нчто сверхъестественное на земл! Я могъ бы вамъ сказать по опыту, что то, чего вы боитесь, увы! не существуетъ. Сколько разъ, оставаясь здсь одинъ-одинехонекъ, я заклиналъ всякія таинственныя силы проявиться! Сколько разъ я говорилъ вковчному господину Мефистофелю, чтобы онъ явился, предлагая ему то же, что далъ Фаустъ, предлагая ему все, что только онъ вздумаетъ, а не одну душу.

На другой день Денисьевъ поднялся поздно. Начался день, какъ бывало и прежде,— пустота, наполняемая чтеніемъ малоинтересныхъ книгъ и разговоровъ съ управителемъ. Этотъ первый день испугалъ Денисьева.

— Зачмъ я здилъ въ Петербургъ? Неужели я ее люблю?— повторялъ онъ нсколько разъ въ день. Почему же ему стало здсь много хуже, жизнь кажется теперь настолько невыносимой, что хоть тотчасъ же бги вонъ изъ своего пустого дворца.

XXXIII.

Прошло нсколько дней съ прізда Денисьева, а онъ былъ по прежнему угрюмъ и молчаливъ. И управитель, и люди замтили, что баринъ вернулся въ дурномъ настроеніи духа, что съ нимъ что-то произошло. Онъ не скучаетъ, а будто груститъ.

Однажды къ вечеру, въ числ другихъ писемъ и газетъ, полученныхъ со станціи, Денисьевъ нашелъ письмо въ модномъ конверт, съ длиннымъ, огромнымъ вензелемъ, похожимъ на египетскую клинообразную надпись, и удивился. Почеркъ былъ ему неизвстенъ. Но приглядвшись, онъ ахнулъ: почеркъ ему хорошо знакомъ, но никогда не являлся на его глаза при такой обстановк, т.-е. съ почтовыми штемпелями и здсь, въ этомъ дом.

Онъ быстро сорвалъ конвертъ, взглянулъ на подпись и нсколько оживился. Письмо было отъ Анны Николаевны и большое — больше трехъ страницъ.

По мр того, что Денисьевъ читалъ его, брови его сдвигались и, наконецъ, когда онъ дочиталъ письмо, то бросилъ его на столъ, всталъ и заходилъ по горниц.

— Какой вздоръ,— заговорилъ онъ вслухъ. Петербургская барыня! Вс они на одинъ покрой, и она тоже. Какая нелпая затя, и, конечно, я ее не исполню.

Пройдясь нсколько разъ, онъ остановился передъ фрейлиной Маріи Лещинской и вымолвилъ:

— Да и ты, врно, оскорбилась бы, еслибы изъ-за каприза петербургской дамы я заставилъ тебя путешествовать.

Пащина писала своему другу, что она обращается къ нему съ величайшей просьбой, въ которой проситъ не отказать. Она краснорчиво доказывала, что это не простая затя, что она готова на все, чтобы Денисьевъ исполнилъ ея мольбу. Пащина просила, чтобы онъ немедленно, уложивъ портретъ въ ящикъ, прислалъ его ей въ Петербургъ.

Денисьеву показалась эта прихоть настолько несообразной, что онъ даже разсердился.

Добро бы въ картин было аршина полтора, но снимать со стны огромное полотно въ тяжелой рам и посылать громадный ящикъ чуть не за дв тысячи верстъ, рискуя погубить картину — казалось сумашествіемъ.

Денисьевъ ршилъ отвтить что-нибудь Пащиной и отказать наотрзъ. Онъ хотлъ написать нсколько строкъ, но когда собрался отвчать молодой женщин, то написалъ цлое посланіе, въ которомъ досказалъ то, чего не говорилъ въ Петербург, когда передавалъ ей всю свою исторію. Онъ объяснялъ теперь Пащиной, что за всю свою жизнь онъ не любилъ никого, кром женщины, являвшейся подъ именемъ Людовики. Теперь же онъ долженъ сознаться, что, какъ истый юноша или полусумашедигій, онъ любитъ только одну женщину на свт, именно эту, нарисованную. Поэтому, рисковать, что картину испортятъ въ вагон, или во время перевозки, или же у нея на квартир, онъ не можетъ согласиться ни за что на свт.

Прошла недля посл отсылки этого письма, и среди полученной почты глазамъ Денисьева представился тотъ же вензель. Онъ сдлалъ нетерпливое движеніе.

‘Неужели настаиваетъ — подумалъ онъ — но мн это все равно. Мн легче было ршиться на повствованіе, нежели ршиться теперь на эту затю’.

Онъ распечаталъ письмо и прочелъ:

‘Снова прошу васъ ршиться на присылку ко мн дорогой вамъ картины, съ которой ничего не можетъ случиться ни въ пути, ни у меня въ дом. Это не простая прихоть съ моей стороны и не простое желаніе. Это нужно! Если вы окончательно и безповоротно ршили не исполнить моей просьбы, то телеграфируйте тотчасъ же: ‘не согласенъ, не могу’.

Денисьевъ сердито ухмыльнулся, подошелъ къ столу и сталъ писать депешу. Онъ увлекся и, исписавъ цлую страницу, ршилъ, что посылать такую пространную депешу нелпо, а лучше снова написать письмо.

Взявъ почтовый листокъ бумаги съ вензелемъ и, написавъ три строчки, онъ бросилъ перо, изорвалъ листокъ и выговорилъ раздражительно и ядовито:

— Нтъ! Такимъ женщинамъ, петербургскимъ дамамъ, несчастливымъ въ замужеств, часто писать опасно. Сейчасъ завяжется переписка и будешь получать пространныя посланія съ изліяніемъ всякихъ чувствъ и съ іереміадами на свою злополучную долю. А переписываться съ Анной Николаевной я не хочу. Пожалуй, опять растравишь еще не зажившую рану… Нтъ, врне простой уколъ, отъ котораго я уженачинаю излчиваться.

И подумавъ немного, Денисьевъ выговорилъ вслухъ:

— Странно! Было ли что у меня къ ней, или не было?.. Фантазія ли разыгралась, или отъ праздности вообразилъ я,что влюбленъ въ нее?.. Или она, дйствительно, была для меня чмъ-то, впродолженіи нсколькихъ дней? Не знаю и не знаю… Одно, что мн смутно чудится:— если бы она была не замужемъ или вдова, то, быть можетъ, теперь была бы здсь въ качеств г-жи Денисьевой.

И взявъ чистый листъ бумаги, Денисьевъ снова написалъ сравнительно краткую депепгу.

‘Простите!.. Ни за какія блага въ мір я не могу разстаться съ предметомъ, игравшимъ такую роль въ моей жизни. Случись крушеніе товарнаго позда и что же останется отъ фрейлины Маріи Лещинской? Отказываясь исполнить просьбу вашу, даю честное слово исполнить вашу слдующую прихоть какая бы она странная ни была’.

Онъ тотчасъ же послалъ депешу съ верховымъ на станцію. Затмъ, шагая по всмъ горниламъ своего полудворца, онъ началъ смущаться и готовъ былъ послать другого гонца, чтобъ возвратить депешу назадъ!

‘Съ Анной Николаевной Пащиной, думалъ онъ, шутить не надо! Она можетъ черезъ недлю, дв, потребовать отъ меня исполненія такой штуки, что небо съ овчинку покажется! Пожалуй, заставитъ снова пріхать въ Петербургъ’.

Депеша, по разсчету Денисьева, должна была быть въ ту же ночь въ Петербург.

На слдующій день въ сумерки и вечеромъ онъ ждалъ вторичной депеши. Ожидалъ даже, что начнется корреспонденція съ Пащиной по телеграфу, но прошло дней пять и не было ничего. Пащина успла бы уже отвчать письмомъ, не отъ нея не пришло ни строчки.

Однажды утромъ камердинеръ Денисьева, молодой малый, чрезвычайно глупый и, вдобавокъ, тугой на ухо, явился къ барину помогать одваться и умываться и, уже спустя полчаса посл всякихъ услугъ, выговорилъ:

— Леонидъ Васильевичъ! Къ вамъ изъ Питера человкъ пріхалъ генеральскій. Ждетъ, когда позволите явиться.

— Питерскій! Генеральскій! ахнулъ Денисьевъ.

— Точно такъ-съ.

— Что же ты молчишь? Что ты за дуракъ! Терпніе съ тобой надо дьявольское. Отъ кого онъ?

— Не могу знать-съ… Сказываетъ, что генеральскій лакей.

— Съ тобой просто жить нельзя! Пошелъ! Зови его скорй!

Денисьевъ самъ не понималъ, почему взволновался. Онъ былъ увренъ, что посланный этотъ является отъ Пащиныхъ. Никакого другого знакомаго генерала, ни истиннаго, ни штатскаго, не было у него въ Петербург.

Накинувъ халатъ, Денисьевъ тотчасъ вышелъ изъ спальни и сталъ нетерпливо ждать. Вскор противоположныя двери, ведущія въ кабинетъ, растворились. Онъ ахнулъ и смутился. Къ нему двигался почтительно важной, сановитой походкой никто иной, какъ Иванъ Максимычъ.

— А! Какъ я радъ! По какому поводу? выговорилъ Денисьевъ и радостно, и взволнованно. Съ письмомъ? прибавилъ онъ, уже протягивая руку.

Иванъ Максимычъ смущенно остановился въ трехъ шагахъ отъ него, поклонился низко, потомъ поднялъ голову и устремилъ на Денисьева свои умные глаза. По его взгляду Денисьевъ прочелъ въ старик-лаке нкотораго рода смущеніе, какъ будто у Ивана Максимыча было нечисто на совсти.

— Никакъ нтъ-съ! Никакого письма не имю-съ… Хотли Анна Николаевна написать, да потомъ сказали: ‘скажите на словахъ. Вамъ г. Денисьевъ и такъ повритъ’.

— Въ чемъ же дло? Неужели вы пріхали просить меня отправить съ вами картину?

— Какую картину-съ?— вымолвилъ удивляясь Иванъ Максимовичъ, но при этомъ опустилъ глаза.— Никакъ нтъ-съ. Я собственно по своему личному длу… Съ просьбой къ вамъ ради себя пріхалъ. Я отошелъ отъ г. Пащина.

— Вотъ какъ!— удивился Денисьевъ.— Что же это? Чего же вы хотите?

— Глубочайшая просьба, всепокорнйшая. Будьте милостивы, не откажите! Я всю мою жизнь служилъ врой и правдой родителю Анны Николаевны, а потомъ и ей самой. Меня г. Пащинъ уже давно всячески выживалъ изъ дому, а теперь, на прошлой недл, такъ обидлъ, что мн оставаться было нельзя. У меня бывали въ рукахъ деньги покойнаго барина до пятисотъ рублей и безъ всякой отчетности, а г. Пащинъ обвинилъ меня въ покраж съ ихняго стола трехъ-рублевой бумажки… Я не стерплъ и простился съ Анной Николаевной. Он мн посовтывали хать къ вамъ. Вотъ я и являюсь съ всепокорнйшей просьбой…

— Чего же вы хотите? Я не понимаю.

— Примите меня къ себ въ услуженіе.

— Извольте!— выговорилъ Денисьевъ, нсколько недоумвая. Очень радъ! Анна Николаевна васъ любитъ, даже уважаетъ. Вы были для нея не камердинеръ, скоре дядька или нянька. Этого достаточно!

— Покорнйше васъ благодарю!

— Да, я очень радъ. Но подумайте, Иванъ Максимовичъ,— вы привыкли жить въ Петербург, а здсь — глушь. Вы все-таки привыкли видать гостей въ дом господъ, привыкли къ извстной сует столичной. Вы здсь съ ума сойдете съ тоски. Тмъ боле, что и дла вамъ будетъ мало.

— Объ этомъ не извольте безпокоиться. Только буду васъ просить Христомъ Богомъ объ одномъ: не оставляйте меня жить гд во двору дармодомъ, на хлбахъ изъ милости, въ праздности. Я такъ не могу! Дозвольте мн служить вамъ. Хотя и есть у васъ камердинеръ, позвольте мн быть при васъ. Я его обижать не буду, самолюбіе его пощажу… Но все-таки дло будетъ у меня. А не пройдетъ и году, вы, можетъ быть, пожелаете взять меня на его мсто камердинеромъ.

Старикъ замолчалъ, а Денисьевъ стоялъ и думалъ:

‘Вонъ они столичные! Какія слова: ‘самолюбіе’, ‘пощажу’ ‘праздность’.

Подумавъ мгновеніе, Денисьевъ ршилъ, что такой человкъ, какъ Иванъ Максимычъ, въ его захолустной жизни почти находка. Этотъ человкъ столько видлъ въ жизни и настолько разуменъ, что съ нимъ можно будетъ бесдовать иногда съ большимъ удовольствіемъ, нежели съ управителемъ и священникомъ.

— Я очень, очень радъ! вымолвилъ, Денисьевъ, уже откровенно улыбаясь. А церемониться съ моимъ дуракомъ нечего! Онъ меня изъ себя выводитъ! Переходите въ его горницу, и объявите въ дом, что вы — мой камердинеръ. Полагаю, чтъ черезъ мсяца три-четыре, вы будете здсь главнымъ лицомъ — мажордомомъ и останетесь на всю жизнь у меня. Я, вы знаете, не изъ тхъ людей, которые способны зря оскорблять прислугу.

ХXXIV.

Въ тотъ же вечеръ, когда Денисьевъ, уже отчасти забывъ объ утреннемъ разговор, позвонилъ, чтобы велть себ подать что-то изъ спальни, въ дверяхъ показался Иванъ Максимовичъ.

— А! Ужъ вы, стало быть…— произнесъ Денисьевъ и запнулся.— Стало быть, вы ужъ и въ должность вступили?

— Точно такъ-съ.

— А отдохнуть?

— Помилуйте!..— отозвался Иванъ Максимовичъ.— Я въ вагон отоспался на мсяцъ.

И говоря это, лакей поднялъ глаза, сталъ смотрть черезъ голову сидящаго Денисьева и лицо его изображало крайнее изумленіе.

Денисьевъ по направленію взгляда лакея понялъ, въ чемъ дло. Иванъ Максимовичъ увидлъ большую картину. Денисьевъ умышленно долго молчалъ, а камердинеръ не спускалъ глазъ съ картины.

— Ну, что? Какъ она вамъ кажется?— выговорилъ Денисьевъ полушутливымъ голосомъ.— Вы вдь на картину смотрите?

— Удивительная-съ… Я вдь хотя и бывшій крпостной… А вамъ извстно, что я часто въ Эрмитажъ…

— Ну, да, да… Знаю… Какой вы лакей? Много баръ въ Россіи и всякихъ генераловъ, которые, сравнительно съ вами — лакеи. Вы вншностью и душой такой же лакей, какъ я — китаецъ, или японецъ.

Денисьевъ всталъ, приблизился къ старику, хлопнулъ его по плечу и прибавилъ ласково:

— Мы съ вами, Иванъ Максимовичъ, друзья будемъ. Кое-когда бесдовать будемъ. Я вдь тутъ умираю со скуки. Ну, скажите, правится ли вамъ картина? Подойдите ближе.

Иванъ Максимовичъ приблизился къ огромному полотну и сталъ разглядывать всю картину глубокомысленно-пристальнымъ взоромъ сверху до низу. И наконецъ лицо его выразило крайнее удовольствіе.

— Хорошо! выговорилъ онъ. Да я не про лицо сказываю! Мало ли я видалъ рисованныхъ красавицъ! Это не мудрено! А тутъ что-то такое есть особенное!

— Что же?

— Не могу вамъ доложить, развелъ руками Иванъ Максимовичъ и слегка двинулъ плечами. Не могу сказать! Погляжу вотъ нсколько разъ, тогда, можетъ, скажу.

— Но однако?

— Есть что-то живое во всей фигур… Вотъ такъ и лезетъ она изъ рамы на васъ. Я такъ полагаю, что, если вечеромъ со свчкой подойти, такъ даже испугать можетъ!

Иванъ Максимовичъ разсмялся.

Денисьевъ тоже улыбнулся, но на лиц его скользнуло странное выраженіе. Будто его укололи, или нечаянно задли за больное мсто.

Съ этого дня Денисьевъ сталъ все чаще бесдовать со вновь поступившимъ къ нему камердинеромъ.

Иногда случалось ему боле часу разспрашивать старика о дтств Анны Николаевны, объ ея отц, или о разныхъ лицахъ петербургскаго чиновничьяго круга.

Иванъ Максимовичъ не разъ удивлялъ Денисьева своей наблюдательностью, тонкостями въ обрисовк характеровъ, а главное спокойной гордостью, наивнымъ сознаніемъ своего превосходства надъ многими сановитыми людьми.

Отличительной чертой Ивана Максимовича было то, что онъ судилъ все и всхъ строго, но безстрастно, не увлекаясь. Онъ начиналъ слегка волноваться только тогда, когда рчь заходила о Никола Иванович Пащин. Этого человка, очевидно, бывшій крпостной лакей глубоко ненавидлъ и всмъ сердцемъ презиралъ.

Понемножку Денисьевъ привязался къ Ивану Максимовичу. Трудно было не полюбить старика за его порядочность, умъ и добродушіе.

Однажды проговоривъ со старикомъ около двухъ часовъ и замтя, что онъ переминается съ ноги на ногу, уставши стоять, Денисьевъ выговорилъ:

— Иванъ Максимычъ! Вдь эдакъ нельзя бесдовать! Садись-ка лучше!

— Что вы! Господь съ вами! воскликнулъ тотъ.

И, не смотря ни на какія просьбы Денисьева, лакей отказался наотрзъ ссть при барин.

— Помилуйте! заявилъ онъ, сообразите, можно ли человку, который всю свою жизнь стоялъ предъ господами, вдругъ ссть! Я такъ полагаю, что у меня и слова съ языка не пойдутъ и въ ум все спутается, какъ я увижу себя передъ вами сидящимъ. Выправка наша такая лакейская! Природа такая! Противъ нея не пойдешь! Когда Анна Николаевна хворала, при смерти была, то я, бывало, около ея постельки, измучившись отъ безсонницы, садился и сидлъ. Но чуть моя голубушка глазки откроетъ, или губками шевельнетъ, я такъ и вскочу. И почему, самъ не знаю. Бывала она безъ памяти, слдовательно и видть не могла, сижу ли я, стою ли, а я все-таки вскакивалъ. Выправка лакейская! А вы, вдругъ, изволите говорить: садись!

На другой же день къ вечеру, снова разговаривая со старикомъ, Денисьевъ вдругъ услыхалъ нсколько словъ, которыя смутили его, хотя слова эти были сказаны какъ бы вскользь.

Иванъ Максимовичъ, говоря о своей дорогой барын, упомянулъ, что предъ тмъ, какъ ему уходить отъ нея, Анна Николаевна была занята только однимъ дломъ, по которому и его два раза посылала. Они розыскивали въ Петербург адресъ какой-то бывшей институтки, имя которой Олимпіада Ивановна Маковицкая.

— Какъ же вы мн этого раньше не сказали? выговорилъ Денисьевъ глухимъ голосомъ.

И Богъ всть что сразу забушевало въ груди его. Сочетаніе этого имени, отчества и фамиліи первый разъ коснулось его слуха. Чуть не въ первый разъ въ жизни пришлона умъ Денисьеву, что такая личность можетъ быть на свт и что этой личности теперь 20 лтъ съ небольшимъ.

Мысль эта настолько взволновала Денисьева, что онъ даже дышать сталъ быстре, а глаза его, устремленные на ИванаМаксимовича, заблестли лихорадочнымъ блескомъ. Лакей что-то разсказывалъ, а Денисьевъ не слушалъ и повторялъ про себя:

— Олимпіада Ивановна!.. Конечно! Теперь ей за двадцать лтъ… Худенькая, маленькая двочка… А теперь что она? А глаза ея?.. Глаза Людовики!.. Конечно, и теперь т же глаза… Но они смотрятъ, наврное, не такъ, какъ тогда… И какъ не пришло мн на умъ искать ее?.. Почему никогда даже мысль объ ней не приходила? Что если маленькая, блдная двочка теперь похожа на фрейлину Маріи Лещинской, на свою мать, или на свою тетку? Еще недавно я думалъ о сорокалтней женщин, а о той, которая теперь тхъ же лтъ, что была тогда ‘она’, ни разу не подумалъ! А женщина посторонняя,— Пащина,— узнавши мою исповдь, сразу подумала объ этомъ, сразу стала искать Липочку Маковицкую и, быть можетъ, нашла…

И Денисьевъ сразу громко вскрикнулъ, обращаясь къ лакею:

— И нашла ее! Вы нашли эту Маковицкую?

И въ голос его было столько смуты, что Иванъ Максимовичъ отвтилъ, уже изумляясь:

— Точно такъ-съ. Я вамъ это докладываю. Вы, стало быть,задумались, и не изволили ничего разслышать.

— Ничего, ничего не слыхалъ! Говорите скорй!

Иванъ Максимовичъ кратко, сжато, толково передалъ, что Пащина искала по всему Петербургу Олимпіаду Ивановну Маковицкую — молодую двушку — и нашла ее.

— Нашла?! воскликнулъ Денисьевъ.

— Точно такъ-съ.

— И теперь она есть?… Она въ Петербург?… Она бываетъ у Анны Николаевны?…

— Никакъ нтъ-съ. Тутъ что-то произошло-съ. Какое-то замшательство… Точно вамъ доложить не умю. Мн ничего Анна Николаевна не поврила.

— Говорите! Не врю, чтобы вы ничего не знали, не догадывались!… Скажите мн, по крайней мр, ваше предположеніе.

— Предположеніе? Извольте-съ, могу высказать. Но это именно будетъ моя собственная догадка. Когда Анна Николаевна послала меня съ запиской въ институтъ, къ какой-то служащей тамъ дам, то вышла ко мн сденькая дама и сказала: ‘передайте генеральш на словахъ, что я къ ней послзавтра буду, а завтра, скажите, утромъ я на помолвк этой самой особы, про которую она пишетъ’. Я доложилъ это Анн Николаевн. Барыня ахнула и чуть было, прямо скажу вамъ, чувствъ не лишилась. Вотъ, полагаю, что, въ этомъ обстоятельств все и состоитъ. Въ помолвк этой…

Денисьевъ слегка измнился въ лиц и посл довольно долгой паузы вымолвилъ тихо:

— Стало быть, почти въ тотъ день, когда Анна Николаевна разыскала г-жу Маковицкую, та вышла за кого-то замужъ?

— Точно такъ-съ! Сказывали потомъ, за чиновничка… такъ, за мелкотравчатаго.

— Какъ это странно! совершенно упавшимъ голосомъ повторялъ Денисьевъ, опустивъ голову.

Но чрезъ мгновеніе онъ снова выпрямился и проговорилъ неестественно-бодрымъ голосомъ:

— Какой это все вздоръ! Какое привередничанье! Ну, что же изъ этого?! Это я не вамъ, Иванъ Максимовичъ! Это я самъ съ собою разсуждаю, прибавилъ онъ, улыбаясь черезъ силу. Вы не удивляйтесь, если я когда, вечеромъ, бормочу въ кабинет или въ спальн. Я то и дло разговариваю вслухъ. Это — прирычка, пріобртенная одинокой жизнью. Да, вздоръ! Все вздоръ!

Денисьевъ отпустилъ камердинера и въ этотъ день много и долго думалъ о томъ, что узналъ.

Ему казалось, что къ его исторіи съ фрейлиной Маріи Лещинской черезъ пятнадцать лтъ является эпилогъ. Конецъ приключенія, оказывается, былъ не тогда, когда семья Маковицкаго выхала изъ усадьбы, а портретъ появился на стн его кабинета. Нтъ, эпилогъ теперь!

Эпилогъ заключается въ томъ, что онъ могъ сто разъ встртить маленькую Липочку въ образ красивой молодой двушки, похожей на картину и тхъ же лтъ, какихъ была ‘она’ тогда! И ему не пришло это на умъ. Посторонней женщин это пришло на умъ и она розыскала ее легко… И когда же? Въ день, или почти въ день ея замужества.

Разв тутъ опять нтъ чего-то фатальнаго? Конечно, есть! Почемъ знать, что случилось бы, если бы онъ, Денисьевъ, встртилъ въ какой-либо гостиной красавицу, дочь или племянницу той, которая повліяла на всю его жизнь.

— Это ужасно!— часто повторялъ Денисьевъ.— Тутъ что-то фатальное! Лучше было бы не знать того, что теперь я знаю.

И продумавъ все объ одномъ и томъ же цлыя сутки, Денисьевъ далъ себ честное слоро заняться чмъ-нибудь постороннимъ, чтобы прекратить то волненіе, въ которомъ онъ находился.

Но объ чемъ онъ ни думалъ, за что ни принимался: чтеніе ли, наблюденіе ли за постройками, которыя вновь начались,— предъ нимъ неотступно стояла молодая двушка. Не Людовика Твардынская, не жена или сестра капитана. Нтъ! Являлась Липочка Маковицкая. Но Липочка, не крошечная, худенькая и блдная двочка, а Липочка двадцати двухъ лтъ, похожая, какъ дв капли воды, на дорогой ему образъ неизвстной по имени красавицы.

— Какое мученіе!— часто шепталъ Денисьевъ самъ себ. Думалъ,— все кончено, а теперь на нсколько лтъ, пожалуй, новый упрекъ, новое раскаяніе. Если бы теперь встртиться мн съ ней въ Петербург и узнать, увидать, что она — живой портретъ фрейлины Маріи Лещинской, то что же мн останется сдлать? Конечно, только одно, застрлиться!

— Такъ позжай! Розыскать ‘новобрачную’ въ Петербург — нужно всего два-три часа времени.

И Денисьевъ прибавлялъ черезъ нсколько минутъ:

— Не знаю, можетъ быть, и поду!

XXXV.

Прошло нсколько дней. Однажды при полученіи почты, глаза Денисьева вдругъ увидли, среди другихъ писемъ, конвертъ съ знакомымъ уже вензелемъ Пащиной.

Денисьевъ нервнымъ движеніемъ схватилъ письмо и смутился, увидя, что оно большое и тяжелое… Разорвавъ конвертъ, онъ вынулъ четыре листка, исписанные кругомъ. Почеркъ Анны Николаевны былъ четкій, красивый, стиль гладкій и даже изящный.

Денисьевъ быстро прочелъ письмо, изрдка волнуясь и останавливаясь, чтобы перевести дыханіе отъ этого волненія. Лицо его становилось не то озабоченнымъ, тревожнымъ, не то воодушевленнымъ.

Письмо Пащиной было въ высшей степени странное, писанное будто съ маху, подъ вліяніемъ какого-то чувства. Оно будто вылилось сразу изъ-подъ ея пера, которымъ руководили: страсть, порывъ, душевная смута.

Письмо было раздлено какъ бы на три главы. Три римскія цифры длили его на три части.

Въ первой Пащина объясняла, что хочетъ поймать Денисьева на его общаніи, на его слов,— исполнить первую же ея прихоть, какъ бы она нелпа ни была. И поэтому она проситъ, умоляетъ его, ‘во имя того’, что между ними возникло, мгновенно прошло, но стало для нея дорогимъ за всю ея жизнь,— исполнить то, о чемъ она проситъ его въ конц этого письма, тмъ паче, что оно и не мудрено.

Подъ второй цифрой Пащина объясняла, что, не называя Денисьева по имени, она нкоторымъ лицамъ разсказывала вкратц его странный случай съ картиной. Между прочимъ, она говорила объ этомъ случа съ одной личностью, которую она не хочетъ назвать и которая нчто добавила ей о приключеніи Денисьева.

Дло, конечно, шло о Липочк Маковицкой.

‘Личность эта,— писала Пащина,— передала ей, что она въ дтств знала, а впослдствіи, уже будучи двушкой, слыхала отъ близкаго ей человка, что онъ когда-то владлъ странной картиной, которую собирался сжечь, но кончилъ тмъ, что продалъ.

‘Поймите,— прибавляла Пащина,— что тотъ человкъ, котораго вы обвиняете въ обман, самъ врилъ въ то, во что вы врили. Догадайтесь, о комъ я говорю… Если не было обмана, то было нчто странное и невроятное, но снова возможное! Поймите! Снова возможное!!.. Вы не врите? Ну, а я врю и врю!…’

Въ третьей глав Пащина умоляла, если не ради самого себя, то ради нея исполнить нелпую, безсмысленную прихоть женщины, у которой къ нему все-таки недавно нчто было и, быть можетъ, еще осталось на душ.

Эта ‘нелпая и безсмысленная прихоть’ была: немедленно возстановить обстановку страннаго случая, все, какъ было, хотя бы на два, на три дня. Пащина просила взять картину, перевезти въ прежнюю залу маленькой усадьбы, въ которой когда-то все приключилось, и остаться тамъ одному, хотя бы на одну ночь. Если же его смущаютъ собственные люди, разные толки и пересуды, то пускай Денисьевъ все поручитъ Ивану Максимычу, который не такія тайны умлъ сохранять всю жизнь. Старикъ-лакей все сдлаетъ и никогда ни единая душа не узнаетъ, что было ему поручено.

‘Ради Бога, умоляю васъ, кончала Пащина письмо, исполните эту нелпую прихоть. Но даю вамъ честное слово, что я искренно, глубоко, всей душой и всмъ разумомъ врю въ возможность невозможнаго, если только вы вполн возстановите прежнюю обстановку. Сверхъестественное всегда ограничено заколдованнымъ кругомъ. Вы его разрушили!

— Какая нелпость! воскликнулъ Денисьевъ, дочитавъ это письмо. Только петербургская барыня, отъ праздности, можетъ такой вздоръ надумать! Неужели исполнять это?

Денисьевъ ршилъ, что, не смотря на свое общаніе, онъ на такую глупость не способенъ. Но затмъ черезъ нсколько часовъ, а еще боле ночью, а еще того боле на другое утро, Денисьевъ началъ изумляться самому себ и тому, что творилось у него на душ.

— Ты боишься! вымолвилъ онъ поутру, проснувшись и еще не вставая съ постели. Да, ты боишься, ты трусишь! Или, если не боишься, то все-таки нчто есть… Устроить портретъ на старое мсто въ той же зал, остаться въ пустомъ домишк одному, ночью, поставить себя въ ту же буквально обстановку, въ которой ты былъ юношей, и снова ждать ея появленія… Вотъ, что волнуетъ тебя. Да, если ты не боишься, то все-таки что-то поднимается на душ и кипитъ, что-то душитъ… горло захватываетъ… Что это можетъ быть?.. Желаніе страстное — снова пережить пережитое… Но вдь того же обмана не будетъ! Никто не придетъ! Стало быть это одно желаніе пережить лишь обстановку, при которой все совершилось? Да, пожалуй!

Не прошло сутокъ, какъ Денисьевъ позвалъ къ себ Ивана Максимыча и смущаясь, или, врне, стыдясь какъ юноша, заговорилъ почти робко:

— У меня до васъ просьба, Иванъ Максимычъ. Такая глупая, что вы удивитесь. Порученіе самое безсмысленное… Вы, какъ благовоспитанный камердинеръ, не станете разспрашивать, да въ качеств прислуги и не сочтете себя вправ. Но мн, признаюсь, стыдно даже и говорить…

И Денисьевъ объяснилъ старику-лакею, что онъ долженъ снять со стны большую картину, упаковать въ нарочно сдланный ящикъ и выхать съ ней изъ дому, не говоря никому, куда онъ детъ и зачмъ. А хать онъ долженъ недалеко — въ другое маленькое имньице и тамъ, при помощи на мст взятыхъ рабочихъ, устроить картину на стн. А гд, и какъ — онъ самъ увидитъ, потому что тамъ въ зал еще остались слды ея прежняго пребыванія. Затмъ, когда все будетъ готово, черезъ два-три дня Денисьевъ тоже прідетъ. Они оба останутся тамъ нсколько дней и вернутся назадъ. Надо только озаботиться, взять тамъ на мст женщину, которая бы могла готовить что-нибудь, хоть только щи да кашу.

— Но обо всемъ этомъ, Иванъ Максимовичъ, вы общаетесь никогда не говорить ни слова…

— Помилуйте, чего же проще! выговорилъ Иванъ Максимовичъ, улыбаясь. Молчать — не мудреное дло человку благоразумному.

— Но скажите, Иванъ Максимычъ, странно вамъ это? Догадываетесь ли вы, зачмъ я хочу все это сдлалъ?

— Воля ваша — догадаться не могу. Если позволите, скажу правду…

— Конечно, говорите.

— Прихотничаете, какъ богатый баринъ. Дла у васъ нтъ! Въ другой разъ прикажете вынести всю мебель изъ дому и поставить ее на крышу. Лишь бы дитя не плакало, а пускай тшится, чмъ вздумаетъ.

— Нтъ, по правд… Не догадываетесь ли вы, не говорила ли вамъ что-нибудь Анна Николаевна?

— И не понимаю даже вашего вопроса, отозвался Иванъ Максимычъ, опуская глаза.

И Денисьеву показалось, что старикъ лжетъ.

— Иванъ Максимычъ, я и по лицу вашему, и по голосу чую, что вы неправду говорите!, вымолвилъ Денисьевъ.

— Простите, что я скажу. Вы что-то такое имете на ум, тайну какую-то про себя держите. Вамъ и чудится, что вс тоже должны знать это. Къ примру, когда человкъ убилъ другого человка, то онъ непремнно думаетъ, что у него оно на лбу написано. На него люди смотрятъ, разглядываютъ у него бороду, что ли, или усы, а ему кажется, что ему говорятъ: ты убійца! Такъ-то и вы.

— Да, вы правы, Иванъ Максимычъ, отозвался Денисьевъ. Сто разъ правы… Вы не можете знать ничего. Анна Николаевна не могла вамъ ничего разсказать. Это было бы съ ея стороны боле чмъ странно…

XXXVI.

Съ минуты, въ которую ршено было Денисьевымъ исполнить затю Пащиной, къ нему стала примнима пословица: ‘на вор шапка горитъ’. Ему было неловко и стыдно не только себя самого, но и всхъ другихъ, того же Ивана Максимовича, управляющаго и даже всхъ людей. Ему казалось, что вс ясно читаютъ на его лиц, что именно предпринимаетъ онъ, на что младенчески надется, чего хочетъ и ждетъ…

Конечно, въ усадьб показалось страннымъ, что ‘генеральскій’ лакей самъ не знаетъ, куда подетъ съ картиной, или не хочетъ сказать ‘ради пущей важности’.

Управляющій былъ удивленъ, но не извстіемъ о заказанномъ столярамъ ящик, а о томъ, какъ отнесся вдругъ баринъ къ одному изъ его самыхъ невинныхъ вопросовъ… Управляющій спросилъ, нужны ли рогожи на ящикъ, такъ какъ въ пути между имньемъ и станціей можетъ легко, при стоящей оттепели, пойти вдругъ дождь.

Денисьевъ вспыхнулъ, даже озлобился и вымолвилъ:

— Почему вы ршили, что картина отправляется на желзную дорогу.

— Куда же? Больше некуда отъ васъ… удивился управляющій голосу и лицу Денисьева.

— Это все, однако, совершенно не входитъ въ кругъ вашихъ обязанностей… раздражительно продолжалъ Денисьевъ. Но тотчасъ же онъ спохватился, почувствовавъ всю нелпость своего поведенія.

Между тмъ Иванъ Максимычъ принялся за исполненіе порученія съ подобающимъ усердіемъ, но съ особой важностью и таинственностью. Такъ, по крайней мр, казалось Денисьеву, и это ему не нравилось.

Впрочемъ, Иванъ Максимовичъ отнесся къ длу практически. Прежде чмъ везти картину въ имнье, гд камердинеръ никогда не бывалъ, онъ пожелалъ създить туда, все лично освидтельствовать, тщательно осмотрть и распорядиться, въ чемъ нужно. Денисьевъ, конечно, согласился на это совершенно дльное предложеніе, но снова замтилъ, что никто не долженъ знать въ усадьб, куда подетъ Иванъ Максимовичъ.

— Отлично знаю-съ. Будьте ‘благодежны’, какъ говоритъ горничная Анны Николаевны, отвчалъ, улыбаясь, старикъ. Съзжу и вернусь, и никто ничего не узнаетъ. Я, кажется, до сихъ поръ ничмъ себя не выдалъ.

— Вотъ, именно, Иванъ Максимовичъ, объ этомъ-то я и хотлъ сказать вамъ, возразилъ Денисьевъ. Можно длать что-нибудь въ тайн отъ всхъ совершенно просто и незамтно и можно себя съ головой выдать, таинственностью, которую на себя напустишь. Истинные заговорщики имютъ всегда самый безпечный и простодушный видъ… А вы ходите второй день какимъ-то чародемъ и волшебникомъ. Подумаешь, смотря на васъ теперь, что вы волнуетесь, тревожитесь, что вамъ будто дали чрезвычайное порученіе.

Денисьевъ говорилъ это, глядя старику въ лицо, и вдругъ, къ удивленію своему, увидлъ, что Иванъ Максимовичъ при его послднихъ словахъ вспыхнулъ и тотчасъ же опустилъ свои умные и проницательные глаза въ полъ. Денисьевъ недоумвалъ.

— Вы обидлись? спросилъ онъ.

— Помилуйте! Почему же-съ? пробормоталъ Иванъ Максимовичъ виновато. Постараюсь теперь имть видъ самый простецкій и не напускать на себя озабоченности. Дло все это самое, конечно, простое, не стоющее выденнаго яйца. Такъ, простая барская затя, отъ нечего длать.

И Иванъ Максимовичъ сталъ вдругъ краснорчиво доказывать Денисьеву, что перевозъ картины въ сосднюю усадьбу удивительно нелпая и пустая прихоть, смхотворная и безсмысленная. И лакей пересолилъ!.. Денисьевъ заподозрилъ вдругъ его полное невденіе.

— Онъ, наврное, знаетъ все… подумалъ Денисьевъ. Знаетъ все отъ Пащиной!.. Какъ я, однако, становлюсь подозрителенъ, тотчасъ прибавилъ онъ мысленно.

Иванъ Максимычъ въ тотъ же день отправился на станцію желзной дороги и яко бы ухалъ, по мннію всхъ, съ поздомъ. Въ дйствительности, отпустивъ лошадь, онъ нанялъ крестьянскую телгу и похалъ въ сторону отъ станціи въ усадьбу, купленную когда-то у капитана. У него былъ, разумется, въ карман письменный приказъ отъ Денисьева къ старост сосдней съ усадьбой деревушки, на обязанности котораго лежало наблюденіе за пустымъ домомъ, вчно запертымъ и совсмъ разваливающимся…

Иванъ Максимычъ пропадалъ четверо сутокъ. Денисьевъ уже начиналъ безпокоиться, не случилось ли чего со старикомъ въ дорог. А послать кого-либо туда же было невозможно изъ опасенія выдать и огласить все…

— Вдь это рукой подать! думалось ему. Если онъ нашелъ тамъ что-нибудь особенное. Ну, прізжай тотчасъ и скажи…

Наконецъ, камердинеръ вернулся и оказалось, что особеннаго ничего не было, все тамъ обстоитъ благополучно… А между тмъ у Ивана Максимовича видъ былъ утомленный, какъ будто бы онъ тамъ хлопоталъ, какъ угорлый, и мыкался все время не вши, не пивши и не доспавши.

— Положительно таинственный заговорщикъ! сказалъ Денисьевъ, уже смясь. Отчего у васъ такой видъ странный.

— Какой видъ? встрепенулся старикъ.

— Устали вы будто. Подумаешь, вы тамъ чрезъ всякія мытарства прошли.

— Нездоровилось все время, пробурчалъ Иванъ Максимычъ. Да и на новомъ мст мн всегда спится плохо.

— Вы гд спали? вдругъ вырвалось у Денисьева какъ бы противъ воли.

— Въ этомъ… какъ бы сказать… Въ той знаете… Въ разныхъ мстахъ. Гд какъ придется.

И эти путанныя слова были произнесены очень странно. Даже голосъ и лицо лакея озадачили Денисьева.

— Что же это такое? подумалъ онъ. Чудится мн всякая нелпица, или есть у него во всемъ что-то недосказанное, что-то скрываемое… Вздоръ все! Я, очевидно, самъ нахожусь не въ нормальномъ состояніи духа.

Денисьевъ разспросилъ камердинера, въ какомъ онъ вид нашелъ маленькую усадьбу, и узналъ, что домъ окончательно разваливается. Еслибъ не печи, которыя еще находятся въ отличномъ состояніи, то и сутки пробыть въ дом было бы невозможно.

Когда Иванъ Максимычъ объяснилъ и разсказалъ все, что ему пришлось успть сдлать, то Денисьевъ сразу понялъ, что старику пробыть тамъ мене четырехъ сутокъ было даже немыслимо. Онъ согрлъ домъ учащенной топкой, вставилъ двойныя рамы, задлалъ дв большія щели въ передней и въ гостиной, нанялъ женщину и мужика для услугъ барину, чуть не собственными руками вычистилъ и вымылъ весь домикъ, крайне запущенный за цлыхъ пятнадцать лтъ.

Такъ какъ ящикъ былъ уже давно готовъ, то, по возвращеніи Ивана Максимыча, его тотчасъ же принесли въ швейцарскую. Картину со всякими предосторожностями сняли со стны, перетащили внизъ и занялись укладкой.

Денисьевъ присутствовалъ при всемъ этомъ и спустился тоже въ швейцарскую вслдъ за картиной.

Когда портретъ очутился въ ящик и раму привинтили къ стнкамъ, а затмъ закрыли крышкой и начали заколачивать, то у Денисьева шевельнулось что-то необъяснимое на душ… Онъ вдругъ взволновался. Смута на сердц и въ мысляхъ сказалась порывисто и бурно. Но это были только обрывки мыслей и ощущеній, неясные, безсмысленные, неопредлимые, неуловимые. Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ творится…

— Нервы! объяснилъ онъ. Да, нервы! Но вдь это изъ всхъ новыхъ глупыхъ словъ самое глупое и ничего не говорящее. Тотъ, кто, идя по лсу ночью, боится нападенія и озирается — говорить: нервы! Кто ждетъ на свиданіи обожаемую женщину и горитъ какъ на огн — говоритъ: нервы. Кто горько плачетъ при разлук съ близкими, кто безпокоится объ отсутствующемъ друг, кто вздрагиваетъ отъ простого прикосновенья руки — говоритъ: нервы. Кто капризничаетъ, чрезъ мру смется, или плачетъ почти безъ видимой причины, и, наконецъ, кто вскрикиваетъ, увидя паука, тоже говоритъ: нервы.

И подумавъ, онъ прибавилъ вслухъ:

— Да… Нервы. Но какъ же иначе объяснить это странное и тяжелое чувство во мн при вид портрета, лежащаго въ ящик, при стук отъ этого заколачиванья. Точно будто въ гробъ клали и заколачивали… Будто меня самого укладывали. Да. Это одно изъ тхъ дико-безсмысленныхъ мгновенныхъ ощущеній, которымъ нтъ названія. Нервы — и конецъ!

ХXXVII.

Иванъ Максимовичъ выхалъ изъ усадьбы съ картиной,но, однако, не объяснилъ ничего на вс вопросы людей, куда онъ детъ.

Черезъ три дня посл этого баринъ удивилъ всхъ еще боле. Онъ приказалъ запречь себ т санки, въ которыхъ иногда катался, безъ кучера и правя самъ, но, отъзжая, объяснилъ, что детъ не на прогулку, а въ гости по сосдству и не вернется ране нсколькихъ дней.

— Что-то дло не чисто! ршили вс.

Дйствительно, во всемъ было что-то подозрительное, какъ въ исчезновеніи ‘генеральскаго’ лакея, который, какъ оказалось, до станціи не дохалъ и багажа не сдавалъ никуда, такъ и въ отъзд барина въ гости безъ кучера на долгій срокъ.

Управляющій почти догадывался, что Денисьевъ, отославъ картину, и самъ похалъ въ маленькое заброшенное имнье.

— Но зачмъ? Смыслъ-то какой же? задавалъ онъ себ вопросъ.

И весь день вс толковали не переставая о загадочномъ происшествіи.

Въ то же самое время Денисьевъ халъ шибкой рысью въ легкихъ санкахъ по дорог въ маленькую усадьбу, ему принадлежащую, но въ которой онъ ни разу не бывалъ за цлыхъ пятнадцать лтъ.

Почему онъ никогда не ршился, за такой долгій срокъ, побывать въ тхъ мстахъ, гд когда-то разыгралась его сердечная драма, онъ самъ не зналъ. Ему просто было тяжело навдаться туда. Онъ собирался сотни разъ, но ни разу не ршился. Ему казалось, что, очутившись снова въ этой усадьб, онъ растравитъ незаживающую рану сердца, оживитъ вновь въ себ заглохшія чувства любви, стыда и озлобленья…

Теперь, на пути въ эту усадьбу, онъ совершенно не могъ проврить себя, отдать себ отчета въ томъ, что съ нимъ творится.

Онъ уже волновался, уже смущался, какъ въ ту пору, когда, будучи юнымъ и наивнымъ, врилъ горячо въ призракъ и поддался наглому обману. Откуда же это смущеніе теперь? Вдь онъ знаетъ, что поступаетъ неразумно, просто даже — глупо, исполняя нелпую прихоть. И не свою вдобавокъ, а чужую… Прихоть столичной свтской женщины, о которой она, конечно, теперь уже и думать забыла. Стало быть эта прихоть ему самому по сердцу.

Денисьевъ сталъ объяснять себ, что его смущеніе происходитъ исключительно отъ ожиданія увидть т мста и т горницы, гд когда-то онъ былъ и счастливъ и несчастливъ, и восторгался, и страдалъ… Гд онъ любилъ! Великое и страшное слово: ‘любилъ’. Въ воображеніи возстаетъ обликъ чего-то лучезарнаго, благоухающаго, родного, священнаго… но уже скончавшагося навки. Эта пережитая любовь — тотъ же мертвецъ, у котораго два образа, прошлый и настоящій, одинъ все еще чарующій, другой кровь леденящій, одинъ волшебно красивый, другой безобразный! Какъ дивная красавица, ставшая смраднымъ трупомъ, такъ и иная отжитая любовь пугаетъ, угнетаетъ сердце.

— Боже мой! Какъ я любилъ тебя! думалъ и изрдка шепталъ Денисьевъ. А ты не знала и не знаешь, надъ какимъ чувствомъ насмялась и что безжалостно и даже грубо растоптала ногами. Вотъ теперь, въ Петербург, я увлекся женщиной, я даже, пожалуй, люблю ее… Но почему? Вслдствіе маленькаго сходства между обими въ чертахъ лица и вслдствіе моей исповди въ этой прежней первой любви.

Когда Денисьевъ, выхавъ на пригорокъ, увидлъ вдали предъ собой усадьбу капитана Маковицкаго — сердце его замерло. Онъ остановилъ лошадь и сталъ смотрть. Картина была нсколько иная. Онъ бывалъ тутъ лтомъ, а теперь была зима. Но все-таки тотъ же домикъ и невдалек отъ него, отдльно, оголенныя деревья того же сада, та же окрестность — все подйствовало на него необъяснимо томительно.

Прошлое — вернулось, подступило и глянуло ему сразу въ лицо!

‘Не возвратиться ли? Не бжать ли отсюда?’ вдругъ шепнулъ ему будто тайный голосъ, дружескій, любящій…

— Почему? спросилъ онъ самъ себя вслухъ. Потому что больно все это видть? Именно — больно! Или иное что меня останавливаетъ? Что-же? Боязнь привиднія? Увы! Если-бъ это было возможно, то я бы всю жизнь отдалъ за одну ночь. Нтъ, надо хать шалить, баловаться какъ иной мальчуганъ, исполнять смшной капризъ женщины, которую думаешь, что полюбилъ.

Чрезъ четверть часа Денисьевъ, встрченный у крыльца домика какимъ-то мужикомъ, отдалъ ему взмыленную лошадь и спросилъ про Ивана Максимыча.

— Онъ на деревн… отвчалъ мужикъ. Чтой-то ему понадобилось… Я вамъ ключницу пошлю…

— Какую ключницу?

— Ну энту, его жену что-ль… Дочь что-лъ?.. Мы вдь не знаемъ. Мы сами тутъ въ нов…

— Про кого ты говоришь?

— Не могу знать! глупо отозвался мужикъ.

— Ну зови, поди, приказалъ Денисьевъ, недоумвая, кто могъ здсь оказаться въ роли, или съ виду, ключницей, вдобавокъ женой самого Ивана Максимыча.

Войдя въ домъ, Денисьевъ медленно двинулся чрезъ горницы. Опять все прошлое, пережитое здсь, вдругъ обступило его и заставило сжаться сердце.

И ему вдругъ почудилось, что все это было на-дняхъ, а не пятнадцать лтъ назадъ. Все живо, все памятно, все дорого… И неужели невозвратимо? Богъ всть!

Та же обстановка и то же чувство въ немъ будто подсказывали, что все можетъ воскреснуть здсь вновь, даже призракъ. Фантазія можетъ стать дйствительностью среди заколдованнаго круга. А здсь — онъ чувствовалъ — это всего, кругомъ него, ветъ чмъ-то необъяснимо властнымъ, владющимъ его душой.

Онъ самъ здсь сталъ другой человкъ. Помолодлъ онъ вдругъ, ожилъ, или старое чувство сказалось внезапно съ прежней силой. Или этотъ домъ и впрямь заколдованъ и очарованъ незримымъ присутствіемъ въ его стнахъ ‘той’, чье изображенье на полотн увозилъ онъ къ себ… Она же оставалась здсь, прикованная какимъ-нибудь заклятьемъ… И теперь здсь…

Денисьевъ двинулся, слъ на томъ же диван, на которомъ когда-то спалъ, ночуя впервые у капитана, и вспомнилъ вдругъ все, что тогда случилось, вспомнилъ голосъ съ порога залы и слова: ‘Поди ко мн!’

Онъ вспомнилъ… и пережилъ теперь опять тотъ же трепетъ и ужасъ счастья…

— Да, вымолвилъ онъ, невольно тотчасъ же поднявшись съ дивана. Должно быть это заколдованный домъ, нечистое мсто… если я могъ, войдя въ него, сразу поглупть, сразу сдлаться такимъ же наивнымъ птенцомъ, какимъ былъ тогда.

Онъ улыбнулся насмшливо и даже ядовито, будто презрительно подсмиваясь надъ собой. Но это чувство напускного презрнія не ладилось. Сердце, вопреки разуму, было неспокойно, стучало порывисто, неровно…

— Это все — дйствіе обстановки! выговорилъ онъ вслухъ. Пятнадцать лтъ не видалъ, отвыкъ, забылъ. Теперь сразу все бросилось на глаза. Понятно, что и чувство ожило… Даже робость юношеская возродилась на душ.

Денисьевъ быстрыми шагами прошелъ корридоръ, вошелъ въ залу и, остановившись, вздохнулъ съ чувствомъ и отрады, и горя вмст…

— Да. Здсь! Все было — здсь!..

Прелестная фигура фрейлины Маріи Лещинской глянула на него съ той же стны. И Денисьевъ потупился. Слезы готовы были, казалось, хлынуть изъ глазъ. Какъ все живо воскресло! И чувствуется вновь, переживается вновь. Сердце млетъ отъ родного, дорогого ему стараго чувства, которое вдругъ ворвалось и сладко томитъ его. Давно ли онъ видлъ эту картину у себя, тамъ, въ его усадьб? Три дня назадъ. Но тамъ она будто не имла того же смысла. Тамъ и ‘она’ не смотрла на него такъ, какъ смотритъ теперь. Здсь ‘она’ у себя…

Денисьевъ подошелъ ближе къ картин и выговорилъ громко и умышленно шутливымъ голосомъ:

— Славно приладилъ тебя Иванъ Максимычъ. Будто видлъ и зналъ, какъ прежде ты висла. Точь въ точь… Молодецъ ‘генеральскій’ лакей… Не даромъ…

Но онъ не договорилъ… Ему что-то ясно почудилось вдругъ въ ожившихъ глазахъ этой нарисованной женщины… Упрекъ? Угроза? Вызовъ?

Кровь бросилась ему въ голову, щеки запылали и онъ невольно отступилъ на шагъ какъ бы отъ легкаго, но неожиданнаго толчка въ грудь.

— Да вдь это глупости!— воскликнулъ онъ, пристальне всматриваясь въ лицо красавицы.— Сотни разъ, тысячу разъ смотрлъ я на тебя, тамъ, у себя… Вызывалъ тебя, звалъ, заклиналъ, паясничалъ на вс лады, какъ идіотъ или школьникъ, и никогда ничего не дождался. А теперь здсь холстъ и масляныя краски опять будто чертовщиной отдаютъ!.. Пустяки, сударыня!..— сухо и нервно разсмялся Денисьевъ.— Между вами и той, что сводила меня съ ума здсь — нтъ ничего общаго… Къ несчастью, сударыня! Къ несчастью, потому, что вы такъ же прелестны, какъ были пятнадцать лтъ тому назадъ, даже полтораста лтъ… А та, увы! теперь сорокалтняя женщина.

Денисьевъ повернулся фатовато на каблукахъ, будто храбрился, будто хотлъ кого-то обмануть, чтобы скрыть смуту на душ, и медленно вышелъ изъ залы.

Онъ обошелъ вс горницы дома, побывалъ въ кабинет капитана, затмъ прошелъ въ комнату, гд жила ‘она’, невдомая женщина, quasi больная… Отсюда онъ прошелъ въ узенькую темную горницу, смежную съ залой. Ему хотлось, въ вид отрезвленія себя отъ наплыва прежнихъ ощущеній, поглядть на эту ‘фальшивую’ стну, на которой именно, со стороны залы, висла картина.

— Да. Это полезно поглядть и вспомнить, гд и какъ ларчикъ отворялся,— прошепталъ онъ, усмхаясь, но тотчасъ же вздрогнулъ. За нимъ послышался шорохъ.

Онъ обернулся и увидлъ явившагося Ивана Максимовича.

— Славно! Въ хорошемъ положеніи нервы,— подумалъ онъ и прибавилъ: Здравствуйте. Вотъ и я явился. Все отлично. Молодецъ вы, ей-Богу.

— Очень радъ, что услужилъ,— отозвался старикъ.— Только вотъ одно… не въ порядк. Готовилъ я вамъ сюрпризъ. Нанялъ искусницу женщину, просто артиста, даже красивую, въ кухарки. А она сейчасъ отказалась, наняла мужика и ухала.

— Почему?

— А чортъ ее, извините, знаетъ. Что ее укусило и понять не могу. Ухала.

— Ахъ, это она стало быть за ключницу и за вашу жену здсь слыла! весело разсмялся Денисьевъ.

— Это самая-съ. Теперь, стало быть, потребовала развода! разсмялся и Иванъ Максимовичъ.

XXXVIII.

Наступилъ вечеръ… Иванъ Максимычъ принесъ въ гостиную дв свчи и поставилъ ихъ на столъ. Денисьевъ, сидвшій на диван недвижно и въ темнот, шевельнулся, какъ бы приходя въ себя отъ сна, и глянулъ на лакея лихорадочно блестящими глазами.

— Не прикажете подать кушать?

— А который часъ?— глухо спросилъ Денисьевъ.

— Да уже часовъ семь. Я все ожидалъ, что вы изволите меня кликнуть… Я могу вамъ презентовать щи, кашу, курицу, варенье. Цлый обдъ! Собственнаго сочиненія!

И Иванъ Максимовичъ самодовольно улыбнулся, но, замтя блдность на лиц Денисьева, тревожно присмотрлся къ нему.

— Вамъ нездоровится?— произнесъ онъ нершительно.

— Нтъ… А что?.. Я тутъ задумался… Или даже, пожалуй, дремалъ… Не знаю… Нтъ, не дремалъ, потому что во сн сердце не страдаетъ… А я за эти минуты… Ахъ, Иванъ Максимычъ!— съ чувствомъ воскликнулъ Денисьевъ. Ужасное дло на свт — обманъ.

— Обманъ?— повторилъ камердинеръ, какъ бы смутясь.

— Да. Обманъ! Обманъ, которымъ иногда можно испортить всю жизнь человка. Обманъ, которымъ можно убить, или, какъ говорится, безъ ножа зарзать.

Иванъ Максимычъ глубоко вздохнулъ и понурился.

— Вы удивляетесь, что я заговорилъ вдругъ съ вами… Такъ… Такую бесду повелъ?

— Нтъ-съ… Полагаю… Вы думали о чемъ такомъ… На свои мысли отвчаете.

— И лгу! Да, лгу! Я лгу, Иванъ Максимычъ! Я себя обманываю, а не васъ… Я врю, начинаю врить, хочу… да, хочу врить, что обмана не было… А была сверхъестественная сила… Была и будетъ! И убьетъ меня… И пускай!

Иванъ Максимычъ стоялъ, опустивъ глаза, и не отозвался ни словомъ.

— Да. Я врю и боюсь… Боюсь до потери разума и чувствъ. И чтобы помочь себ, придать смлости — я говорю, что былъ одинъ обманъ и поэтому ничего не было и не будетъ… Послушайте, Иванъ Максимычъ… Вы, конечно, дивитесь всему, что слышите. Вы думаете, что я брежу на яву… Ну, и думайте… Завтра я вамъ все объясню… Но послушайте, у меня до васъ одна просьба… Запомните и исполните..

— Все, что прикажете, выговорилъ старикъ голосомъ, въ которомъ сквозило смущеніе.

— Одно… Ради Бога, исполните… Вы гд ляжете спать?

— Гд прикажете.

— Ложитесь въ кабинет, ну, вотъ въ той угловой горниц… И помните… Если ночью вы услышите крикъ… мой крикъ, то не приходите…

— Какъ же, позвольте… Если…

— Не приходите. Если услышите отчаянный крикъ, ну, почудится вамъ что меня какъ бы просто ржутъ, то не приходите. Оставьте.

— Слушаю-съ…

— Помните же. Я не хочу, чтобы вы помогли мн, если… ваше появленье будетъ… Ну, да впрочемъ довольно… Завтра мы съ вами посмемся вмст… Все узнаете отъ меня и мы оба посмемся глупости людской… А теперь дайте мн только чаю.

— А кушать? Вдь вы не кушали.

— Нтъ, Иванъ Максимычъ… улыбнулся Денисьевъ. Не хочу… Люди въ такомъ душевномъ настроеніи, въ какомъ я теперь, о щахъ и курицахъ помышлять не могутъ… Дайте чаю съ хлбомъ.

— Слушаю-съ…

Иванъ Максимычъ вышелъ и, идя по корридору, пробормоталъ:

— Кричать ты, полагаю, и не станешь. А если крикнешь, то ужъ, конечно, я не побгу. Какъ ни заори, не побгу. Нечего было и приказывать эдакое…

Денисьевъ, оставшись одинъ, началъ тихо ходить взадъ и впередъ по гостиной, видимо взволнованный, иногда онъ останавливался среди горницы… Онъ казался человкомъ, который споритъ мысленно самъ съ собой, даже борется… Оно такъ и было.

— Какъ можно было дойти до такой нелпости, думалось ему, чтобы черезъ пятнадцать лтъ согласиться устроить комедію, шутовство… И зачмъ?!. Но этого мало… Какъ могло явиться во мн, уже взросломъ человк, и не безумномъ,— убжденіе, что невозможное — возможно… Я врилъ въ призракъ, какъ въ дйствительность, затмъ понялъ, что это и была дйствительность, но иная… Наглый обманъ, ловкая операція хитраго негодяя надъ глупымъ и неопытнымъ юношей… Пятнадцать лтъ я ненавидлъ и любилъ этотъ обманъ… А теперь, что же? Все происшедшее тогда все-таки понятно, просто, естественно… А теперь? Теперь-то что же? Теперь безуміе. Я не понимаю, что теперь и со мной… Почему я врю, что въ эту ночь я увижу ее?.. Нтъ… Не то… Я знаю, я чувствую, предчувствую, что въ эту ночь случится со мной что-то роковое… А что же иное можетъ быть, кром ея появленья… Да, но вотъ что при этомъ невроятно и необъяснимо… Я лгать себ не стану… Я не ломаюсь передъ посторонними… И я не ошибаюсь… А въ чемъ главная причина моего смущенья, страха, моей увренности въ невозможномъ, въ немыслимомъ?.. Причина та, что я чувствую, что ‘она’ здсь, гд-то близко… Она невидима мн, но я будто чувствами осязаю ее, чую ея близость, какъ чуется тонкій знакомый запахъ, разлитый въ воздух. Какъ это объяснить? А это фактъ!.. И на этомъ основывается и моя тупая увренность и мой страхъ ожиданія… И я весь потрясенъ… Все говоритъ мн, что она здсь и будетъ со мной въ эту ночь… Я знаю, чувствую всмъ своимъ существомъ, что эта ночь — роковая ночь, что завтра начнется иная жизнь… Что же? Какая? Я буду безумный? Я сойду съ ума? Какой вздоръ! Или я буду вкъ свой съ нею и, стало быть, неизмримо счастливъ. Съ кмъ? Съ загробной любовницей? Или я умру за ночь? Отъ страшнаго душевнаго потрясенія?.. Бывало!

Денисьевъ вздохнулъ и вдругъ выговорилъ вслухъ:

— А если… А если все это вздоръ. Нервы. Шутовство. Самообманъ. И ничего не будетъ… Ахъ, въ томъ-то и дло, что будетъ… Я ее чую! Она здсь… Здсь. Да, я знаю. Ты здсь! воскликнулъ вдругъ Денисьевъ вн себя…

И посл его громкаго восклицанія, среди вновь наступившей тишины во всемъ домик, ясно, хотя едва слышно, раздалось надъ нимъ:

‘Здсь…’

Денисьевъ вздрогнулъ всмъ тломъ и какъ бы окаменлъ на мст.

Прошло нсколько мгновеній. Денисьевъ не двигался, тяжело переводя дыханіе… Въ дом была полная тишина…

— Просто эхо… прошепталъ онъ наконецъ, и глубоко вздохнулъ, чтобы облегчить стсненную грудь. Онъ двинулся и слъ на диванъ, но чрезъ мгновенье снова нервно, порывисто поднялся съ него и снова сталъ на то же мсто среди горницы, лицомъ къ корридору и зал.

— Людовика! Ты ли отвчаешь? дрогнувшимъ, но сильнымъ голосомъ, произнесъ онъ и съ трепетомъ прислушался. Все было тихо…

— Людовика! Вдь ты здсь?..

‘Здсь’ явственно послышалось ему… но не въ зал, а гд-то… въ воздух или подъ потолкомъ горницы…

Денисьевъ двинулся, хотлъ броситься и итти на это слово, но остановился… Итти было некуда. Мсто, гд оно звучитъ — неопредлимо ни слухомъ, ни догадкой…

— Это эхо… Вдь повторяется мое послднее, а не иное слово… прошепталъ Денисьевъ и вдругъ выговорилъ громко, но прерывающимся отъ волненія голосомъ.

— Людовика, скажи мн одно слово… Скажи, увижу ли я тебя… Придешь ли ты?!

И напрягая весь свой слухъ, Денисьевъ замеръ на мст. Но всюду кругомъ было полное затишье… Только втеръ чуть шумлъ за темными окнами. Онъ вздохнулъ, двинулся, но вдругъ затрепеталъ всмъ тломъ. Ему почудились тихія, но отчетливыя слова:

‘Какъ хочешь’…

И эти слова слышались будто изъ залы… Онъ схватилъ подсвчникъ и быстро направился туда… Въ ту же минуту ему навстрчу съ противоположнаго конца корридора показался Иванъ Максимычъ съ подносомъ и посудой…

Онъ остановился, но затмъ снова двинулся и, войдя въ залу, пошелъ прямо къ картин. Красавица взглянула на него съ полотна, какъ всегда… какъ смотрла пятнадцать лтъ подрядъ, своимъ мило-задумчивымъ взглядомъ, съ своей милой печально-граціозной улыбкой…

И Денисьеву показалось, что Людовика Твардынская смотритъ на него совершенно обыкновенно… Ничего не чудится въ чертахъ лица ея… Та же живопись, которую онъ зналъ наизусть, прелестная, мягкая, талантливая… но все-таки живопись, а не иное что, чего не можетъ быть, что только изрдка ему мерещится и чему нтъ имени.

‘Такая’ Людовика не могла сказать: ‘Какъ хочешь’…

Денисьевъ снова вздохнулъ глубоко, какъ человкъ совершенно изнеможенный, истерзанный нравственно…

Онъ опустилъ глаза, но тотчасъ чуть слышно вскрикнулъ.

На полу подъ портретомъ лежалъ маленькій цвтокъ — фіалка…

Такъ же, какъ пятнадцать лтъ тому назадъ!..

Денисьевъ стоялъ и не двигался, только подсвчникъ слегка дрожалъ въ его рук. Наконецъ, онъ шагнулъ, наклонился и поднялъ цвтокъ: свжій, пахучій, сорванный, казалось, за мгновенье назадъ.

Денисьевъ съ какимъ-то страннымъ на видъ спокойствіемъ или равнодушіемъ пошелъ изъ залы. Но оно лишь казалось такъ… Онъ былъ потрясенъ, ослабвалъ подъ напоромъ всего, что ворвалось въ душу, всего, чмъ разсудокъ отказывался владть…

Тихо, медленной походкой, какъ очень усталый человкъ, вернулся онъ въ гостиную, гд накрывалъ чай камердинеръ и, подойдя къ нему, молча поднесъ къ лицу его руку съ цвткомъ.

— Откуда вы достали это, Иванъ Максимычъ? произнесъ онъ такимъ голосомъ, какъ если бы совстился своего вопроса и стыдился этихъ словъ, какъ обидныхъ для старика.

— Чего-съ? отозвался камердинеръ не понимая.

Денисьевъ повторилъ то же, смущаясь.

Иванъ Максимычъ поглядлъ на цвтокъ, потомъ въ лицо Денисьева, широко раскрывъ глаза, и кром самаго большого и искренняго изумленія — ничего не было во взгляд старика.

— Шутить изволите… Я досталъ?! Вы-то гд достали. Гуляли по лугу середь зимы?.. Эдакихъ полевыхъ и въ оранжереяхъ не разводятъ!.. усмхнулся Иванъ Максимычъ и вдругъ прибавилъ: А вдь вамъ нездоровится. Слдъ бы вамъ успокоиться, перестать тревожиться. У васъ лицо нехорошее. Поразсудите… Вы вотъ что-то теперь затяли, а духу и нту!.. Я вдь не дуракъ, это понимаю… А вы уповайте… все, молъ, слава Богу, будетъ…

Денисьевъ пристально, пытливо присмотрлся къ лицу Ивана Максимыча и, вздохнувъ, молча слъ около стола. Въ ушахъ его какъ бы снова звучало тихое, милое: ‘какъ хочешь’…

XXXIX.

Денисьевъ остался одинъ и, чтобы успокоиться, занялся чаемъ. Онъ былъ уже не взволнованъ и возбужденъ, а, напротивъ, чувствовалъ какую-то слабость во всемъ тл.

— Не надо думать… шепталъ онъ самъ себ, безсознательно заваривая чай. Не надо разсуждать! Даже не надо ждать, ожидать… Солдатъ, ждущій среди сраженія каждый мигъ ту пулю, которая его положитъ мертвымъ, теряетъ разсудокъ… Я тоже. Будь, что будетъ!.. А будетъ она со мной и будетъ моя. И я буду умирать… отъ счастья!.. Да, наконецъ, чего же я боюсь? Самъ не знаю. Добро бы въ первый разъ. Тогда, пятнадцать лтъ назадъ, я могъ бояться. Но сколько же разъ мы уже видлись съ ней. И единственно, что томило тогда меня, была невозможность обладать ею… Меня истерзало тогда ея сопротивленіе. А теперь я знаю, что она будетъ моею. И не увези я портрета отсюда, все тогда же было бы вскор. Да, не надо думать о томъ, что она съ того свта. Надо смотрть на нее просто, какъ на, женщину, которую любишь и съ которой увидишься посл пятнадцати лтъ разлуки.

И Денисьевъ сталъ вспоминать свои прежнія ночныя свиданія съ Людовикой.

— Это была такая же женщина, какъ и вс живыя… Красавица, кокетка, умная и страстная, съ порывами то огня, то нги, очаровательная, обаятельная молодая женщина — и больше ничего!.. Да и что же еще можетъ быть? Какое уродство? Какая опасность? Загадочность — да!.. Но объ этомъ надо забыть.

И по мр того, какъ Денисьевъ старался всячески успокоить себя, волненіе снова возвращалось, снова охватывалъ его ужасъ и трепетъ ожиданія и снова разгоралась страсть.

Наконецъ онъ уже самъ не зналъ, отъ чего дошелъ до послдней степени возбужденія — отъ боязни увидться, или отъ жажды этого свиданія?..

Мгновеньями онъ воображалъ Людовику уже въ своихъ объятьяхъ, какъ бывало когда-то, и чувствовалъ, что жажда этого мига хватаетъ его за горло и душитъ…

— Когда же?! вымолвилъ онъ вдругъ.

Посмотрвъ на свои часы и увидя — девять, онъ вспомнилъ, что первый разъ, когда онъ ночевалъ въ зал, она явилась, кажется, ране полуночи и вообще являлась просто въ т часы, когда капитанъ и вс въ дом укладывались спать. Теперь же никто не мшалъ. Иванъ Максимовичъ, вроятно, уже залегъ и храпитъ.

Денисьевъ поднялся, взялъ свчу и бодро пошелъ въ залу, только дыханье его было не ровно, какъ у человка, волнующагося помимо воли…

Онъ вошелъ въ залу и, оставивъ дверь въ корридоръ настежъ, хотлъ подойти къ картин, но почему-то остановился и вымолвилъ вслухъ:

— Нтъ, не надо… И такъ сейчасъ… Ты живая… будешь. А не писаная…

Онъ зажегъ лампадку, которую приказалъ Ивану Максимовичу приготовить и которая стояла на подоконник, а затмъ потушилъ свчу…

— Ну, вотъ! выговорилъ онъ. И я не боюсь тебя. Нтъ… Во мн горитъ, меня душитъ, какъ ночной воръ за горло охватываетъ, но не страхъ. Я хочу тебя…

Денисьевъ слъ на постель, стоявшую тамъ же, гд была она и тогда… Онъ взглянулъ предъ собой чрезъ залу, увидлъ картину на стн и ахнулъ… Занавси, какъ тогда, не было между ними среди горницы.

— Что же изъ этого? Это не нужно. Это была прихоть капитана… Оттого я и думалъ потомъ, что все это былъ одинъ обманъ, такъ какъ никогда не видлъ момента, когда она выходила изъ полотна и возвращалась… А теперь я знаю, вотъ сейчасъ, она выйдетъ на глазахъ моихъ… Боюсь ли я?.. Нтъ! Нтъ!

Прошло нсколько минутъ… Денисьевъ сидлъ на кровати и глядлъ на картину… При слабыхъ лучахъ отъ крошечнаго огонька, живописи было не видно, только одно блое обнаженное плечо виднлось ему, а остальное было все въ тни или отсвчивало, какъ бы какое темное зеркало среди ярко сіяющей золотой рамы.

Но вдругъ Денисьевъ встрепенулся… Лампадка затрещала, начала гаснуть и потухла… Онъ быстро поднялся,— двинулся на ощупь къ окну и, доставъ спичку, сталъ зажигать фитилекъ, но онъ трещалъ и гаснулъ…

— Что же длать? Свчу зажечь? прошепталъ онъ. А такъ?.. Въ темнот? Кажется и тогда такъ было… Какъ это странно… Что длать? Я боюсь? Вздоръ, я не боюсь!

Денисьевъ медленно въ темнот дошелъ до кровати, слъ и трепетно прислушался… И вдругъ онъ почуялъ… Да, онъ чувствовалъ, онъ опять на разстояніи осязалъ женщину… всми фибрами своего существа…

Да, она здсь, въ зал! Она движется тихо! Она чувствуется имъ все ближе. Да и что-то шелеститъ по полу… Да. Ясно слышится сдерживаемое, трепетное, неровное дыханіе. Его собственное? Нтъ, тутъ, вотъ… Шагахъ въ десяти, предъ нимъ, въ темнот… дышетъ… Она дышетъ! И также трепетно, какъ и онъ.

— Это я… раздался среди залы чуть слышный шепотъ…

Денисьевъ поднялся порывомъ съ кровати и, схвативъ себя за голову, вскрикнулъ, задыхаясь и шатаясь…

— Я не могу… Я не хочу… Я не… Стой! Ради Бога…

Онъ бросился среди тьмы къ двери, протянутыя руки его ощупали притолку, и онъ схватился за нее, чтобы не упасть… Какая-то будто горячая струя хлынула ему въ голову… Сердце сжалось, замерло больно, въ вискахъ стучало и шумло… Какіе-то красные зигзаги сверкнули въ темнот, будто маленькія золотистыя молніи…

— Я не хочу! вскрикнулъ онъ опять, только чувствуя, но не слыша своего голоса.

И тихо, ощупью, но съ чувствомъ облегченія, какъ бы минуя опасность, двинулся онъ по корридору, въ гостиную.

Опустившись здсь на попавшееся кресло, онъ почти не не помнилъ себя… И только понемногу голова освободилась отъ страшнаго шума и гнета, наконецъ просвтлла и Денисьеву стало легче дышать…

Когда онъ вполн пришелъ въ себя, вспомнилъ и понялъ, все, то вдругъ поднялся съ мста.

‘Итти, или не итти?! Сейчасъ! Скоре!..’

Но онъ не двигался и стоялъ…

И страшная борьба, отчаянная, послдняя, будто забушевала бурно въ груди, толкала его и вмст — удерживала наі мст. И вдругъ онъ вымолвилъ какъ бы противъ воли…

— Я не могу… Я хочу…

Онъ двинулся къ зал, но, тихо сдлавъ два шага, повернулся и быстро пошелъ назадъ… Дрожащими руками досталъ онъ спички, зажегъ свчу на стол и пугливо оглядлся кругомъ себя….

— Дверь отперта!… шепнулъ онъ… Но сюда ты не можешь…

И опустившись на диванъ, Денисьевъ, блдный какъ снгъ съ сверкающими глазами, какъ потерянный или безумный,приглядывался къ темному пространству за дверями гостиной.

— Поди сюда! раздалось тамъ и тихо огласило домикъ. Денисьевъ вздрогнулъ, тяжело перевелъ дыханье и сидлъ неподвижно.

Прошло нсколько мгновеній полной тишины. И страшной томительной тишины.

— Я приду къ теб… Не бойся меня… Я приду… Я иду… услышалъ Денисьевъ и сидлъ, замирая и не отрывая глазъ отъ дверей…

— Я иду… раздалось ближе. Скажи, итти?

Денисьевъ хотлъ отвтить: да! И не могъ… Этотъ голосъ овладлъ имъ, поборолъ его ужасъ и всколыхнулъ въ немъ лишь прежнюю и долголтнюю страсть къ этой женщин… Къ этой загробной любовниц.

Въ корридор послышались ясно, отчетливо легкіе шаги и шуршанье шелковаго платья по полу… И въ дверяхъ гостиной, освщенная ярко, появилась… Она!.. Прямо съ портрета!.. Живая!

Денисьевъ закрылъ глаза и взялся за голову. Онъ всю видлъ ее… И блую пудреную головку, и матово-блыя плечи, и грудь надъ темнымъ корсажемъ и золотистый тюникъ на блестящемъ атласномъ плать…

Онъ замеръ и ждалъ…

Чрезъ мгновенье рука тронула его плечо, горячее дыханіе повяло ему въ лицо… Онъ уронилъ руки, слабя и задыхаясь, но не открылъ глазъ. Она опустилась около него, взяла его руку, высоко подняла ее… и обвила ею себя. Рука его дрогнула на обнаженномъ плеч. Щека ея близилась къ его щек… Дрожащими руками обняла она его, прильнула къ нему. И губы ея съ страстнымъ, безсвязнымъ шепотомъ коснулись робко, будто скользнули по его губамъ…

Денисьевъ порывисто, страстно обхватилъ ее, полу-открылъ глаза, присмотрлся и тихо ахнулъ…

— Я люблю тебя… Люблю… И ты будешь мой! зашептала она, покрывая его поцлуями. Денисьевъ уронилъ голову на ея грудь и вдругъ зарыдалъ какъ ребенокъ…

— Да… Да… Все равно… Моя… Да, я люблю тебя!

Наступила полная тишина во всемъ дом и долго не нарушалась ни единымъ звукомъ…

Только разъ скрипнулъ полъ въ корридор подъ тяжелой ступней Ивана Максимыча, который подкрался босикомъ и стоялъ, чутко прислушиваясь, въ гостиной… Когда послышался шепотъ двухъ голосовъ и затмъ шаги, Иванъ Максимычъ быстро скрылся въ дверь горницы, изъ которой пришелъ…

Старикъ вернулся къ себ и снова слъ на то же мсто, гд пробылъ весь вечеръ. Лицо его было задумчиво, сумрачно, онъ сидлъ понурившись и часто вздыхалъ…

— Охъ, сердце мое чуетъ недоброе! шепталъ онъ.

Прошло еще около часу… Иванъ Максимычъ уже собирался снова пойти прислушаться. Но въ это мгновенье раздался въ дом отчаянный, пронзительный, душу раздирающій крикъ, огласившій весь домъ — дико, ужасно, зловще…

Иванъ Максимычъ вскочилъ, задрожалъ всмъ тломъ и опрометью бросился на крикъ…

— Господи! Господи! крестился онъ… Это-то что же?.. Господи…

Старикъ вбжалъ въ освщенную гостиную. Она была пуста… Онъ бросился къ зал, схватился за замокъ, но дверь была заперта, онъ дернулъ ее…

— Отоприте. Что вы?.. Что?.. Я здсь…

Но въ зал была мертвая тишина…

Иванъ Максимычъ сталъ отчаянно бить въ дверь, еще рванулъ за замокъ нсколько разъ, но дверь не подавалась, а за ней… было все также мертво, тихо. Старикъ, вн себя, бросился въ кухню и, прибжавъ оттуда съ топоромъ, началъ рубить и ломать дверь…

Крикъ, имъ слышанный, все еще звенлъ у него въ ушахъ и много, много говорилъ ему…

XL.

На утро, часовъ въ девять, въ дом было тихо…

Иванъ Максимычъ только-что вернулся съ деревни въ усадьбу и вошелъ усталый и озябшій.

— О, Господи!— вздыхалъ онъ.— Давай Богъ, чтобы все обошлось счастливо.

Старикъ снялъ шубу и пошелъ въ залу…

На постели лежалъ раздтый Денисьевъ, на спин, подъ одяломъ, которое свисло до полу. Темное лицо его съ полуоткрытыми глазами выражало страданье, губы сложились въ какую-то скорбную улыбку…

Иванъ Максимовичъ взглянулъ на недвижную фигуру и началъ ходить по зал взадъ и впередъ, уныло опустивъ голову на грудь.

— Что-то будетъ? Что-то будетъ! Мн-то все равно… говорилъ онъ, бурча себ подъ носъ… Моя жизнь недолга. Да и цна-то ей грошъ. Лакейская она!

Чрезъ нсколько минутъ раздались тяжелые шаги въ керридор и сиповатый голосъ окликнулъ:

— Иванъ Максимычъ!

— Здсь, громко отозвался старикъ.

Въ дверяхъ показался мужикъ и выговорилъ, косясь на постель, гд лежалъ Денисьевъ.

— дутъ… Слыхать колокольцы. Становой.

— Почемъ знаешь?

— А мы къ его звону обучены… Сюда его, стало, прикажете…

— Да, веди прямо… Что жъ…

Чрезъ нсколько минутъ на двор раздался колокольчикъ, и тройка подкатила къ крыльцу…

Въ сумерки домикъ уже гудлъ отъ шума шаговъ и голосовъ. Въ гостиной сидли, съхавшись съ разныхъ концовъ, становой, исправникъ, управитель Денисьева, а вмст съ ними и судебный слдователь съ писцомъ, пріхавшіе послдними.

Управитель объяснялъ всмъ подробно все, что зналъ, и кончилъ:

— Ну, вотъ, такъ и ухали, одинъ за другимъ, будто тайкомъ, съ замыслами какими-то, а сегодня на зар этотъ генеральскій лакей и прислалъ мн верхового съ сюрпризомъ.

— Что жъ онъ говоритъ? спросилъ слдователь.

— Ничего — особеннаго. Дло самое по его обыкновенное…

— А вы какъ полагаете, обратился слдователь къ исправнику. Когда прідетъ докторъ?

— Жду вотъ къ вечеру. Поспшитъ. Видите, какъ мы вс слетлись. Шутка ли? Вдь онъ у насъ что губернаторъ какой считался! Деньжищи все это длаютъ… Да и тутъ не обошлось, поди, безъ нихъ. Можетъ съ нимъ были тутъ тысячъ пятьдесятъ. Да хоть и двадцать… А теперь нту!

— Нтъ… Это — неподходящее… буркнулъ слдователь какъ бы себ самому. А я вотъ пойду энтого, питерскаго, пожму… Что изъ него ползетъ.

И слдователь, молодой человкъ, съ южнымъ и характернымъ типомъ лица, прошелъ въ горницу, гд съ минуты прізда властей безвыходно сидлъ старикъ лакей.

— Ну-съ, здравствуйте… выговорилъ онъ, садясь. Познакомимтесь и побесдуемъ пока частнымъ манеромъ. А такъ я съ васъ допросъ сниму… Вы что можете мн сказать?

— Что угодно. Что спросите, угрюмо отозвался Иванъ Максимычъ, вставая.

— Разскажите, какъ дло было…

Иванъ Максимычъ разсказалъ все спокойно и толково.

— Зачмъ вы прізжали сюда съ картиной — вамъ неизвстно? Ладно! заговорилъ слдователь. Ночью вы спали сладко. Всю ночь. Ладно. Поутру пошли будить и, не получая отвта, разломали дверь топоромъ, потому что возымли подозрнья. И безъ всякаго основанія. Все это возможно… Похоже на правду. Ну-съ, я долженъ предупредить васъ, что жду доктора для вскрытія тла и, смотря по тому, что оно скажетъ намъ, я васъ оставлю здсь вольно, или же отправлю въ городъ подъ стражей ради предварительнаго заключенія.

Поздно вечеромъ снова раздались колокольцы на двор, и вс наполнявшіе гостиную гурьбой высыпали на крыльцо.

— Слава Богу! Дождались, наконецъ, воскликнулъ исправникъ.

Пріхавшій врачъ, пожилой и тучный человкъ, своего рода знаменитость на всю губернію, покровительственно отнесся ко всему уздному начальству, такъ какъ былъ свой человкъ у губернскихъ властей.

Когда вновь прибывшій обогрлся и узналъ тоже вс подробности происшествія,— вс двинулись въ залу…

Начались приготовленія, суетня… Позвали, наконецъ, двухъ мужиковъ помочь перетащить тло съ кровати на принесенный въ залу большой кухонный столъ.

Когда два мужика взялись за тло, принаравливаясь поднять его за спину и за ноги, голова отвисла и болталась. Управитель, увидя это, невольно подошелъ на помощь и подсунулъ, руку между подушкой и головой, а затмъ, при перенос тла, поддержалъ голову:

Тло положили на столъ, поставили свчи и принесли доктору его инструменты. Началась процедура вскрытія…

— Гд это вы такъ вымазались? спросилъ слдователь, показывая управителю на его совершенно блый рукавъ, сюртука.

Этотъ оглядлъ себя и изумился.

— Сейчасъ ничего не было, отозвался онъ. Стало быть объ постель.

Слдователь пошелъ къ кровати, провелъ рукавомъ по подушк въ разныхъ мстахъ и вся она оказалась въ чемъ-то бломъ.

— Мука. Положительно мука! сказалъ онъ недоумвая. Вотъ странно.

— Или пудра…

— Да… Но вдь не пудрился же онъ на ночь, какъ дама какая. Да и больно много. А на лиц его ничего не замтно. Чудно это. Даже скажу вамъ, какъ уголовный практикъ — загадочно.

Чрезъ часъ врачъ заявилъ вско и докторально, голосомъ,который не допускалъ возраженій:

— Разрывъ сердца… Картина самая ясная. Хорошо, кабы всегда такъ было… у всхъ.

— То-ись, полагаю, только… при необходимости факта смерти, при загаданной смерти, а не вообще, пошутилъ слдователь. Ну-съ, спасибо вамъ. Я думалъ тутъ три дня просидть съ пытательствомъ.

— Самый обыкновенный разрывъ сердца. Стнки страшно тонки. Съ эдакими — долго жить нельзя.

— Ну-съ… Вы, въ качеств доктора, сдлали вскрытіе, а я, въ качеств сыщика, сдлалъ открытіе. И мое, пожалуй, будетъ любопытне вашего…. Позовите мн сюда этого петербургскаго лакея, прибавилъ слдователь и замысловато улыбнулся.

Черезъ минуту появился въ дверяхъ Иванъ Максимычъ и произнесъ съ порога:

— Что прикажете?

— А вотъ пожалуйте сюда къ стнк, произнесъ слдователь улыбаясь. Ну-съ, вотъ такъ… Станемте рядомъ. Поглядите-ко подъ кровать. Видите, блеститъ на полу… Потрудитесь мн сказать, что это такое?..

И слдователь пытливо, упорнымъ взглядомъ присмотрлся къ лицу лакея. Иванъ Максимычъ глянулъ по указанному направленію и тотчасъ перемнился въ лиц.

— Ну вотъ-съ! Это и требовалось доказать, вымолвилъ слдователь улыбаясь. Присутствіе тайны все-таки есть. И вамъ она извстна. И вы потрудитесь ее мн потомъ объяснитесь…

Подъ кроватью ярко блестлъ въ лучахъ свчей, стоявшихъ на стол, какой-то небольшой предметъ. Вс устремили туда глаза и удивились…

— Дайте намъ эту штучку! сказалъ слдователь.

Становой съ охотой и любопытствомъ почти бросился къ кровати, нагнулся и поднялся, держа въ рук серебристый башмачекъ на красномъ каблук…

— Сандрильона потеряла, спасаясь бгствомъ, разсмялся слдователь. Но вотъ Иванъ Максимычъ поможетъ намъ ее отыскать.

— Я не обязанъ знать, зачмъ покойный привезъ съ собой такой башмакъ, выговорилъ старикъ. Быть можетъ это былъ дорогой для него предметъ. Память… Подарокъ… Тмъ паче, что это совершенная копія. Вы сами можете убдиться вотъ на этой его любимой картин. Извольте поглядть…

Вс двинулись къ картин, на которую еще не обратили никакого вниманія, и, освтивъ ее двумя свчами, ахнули при вид красавицы, которая глянула на нихъ…

И фрейлина Маріи Лещинской, улыбаясь загадочно-граціозной улыбкой, вызывающе, страстными, живыми очами глянула на всхъ обступившихъ ее.

Казалось, ей было вполн безразлично, что въ нсколькихъ шагахъ предъ ней стоялъ столъ съ мертвымъ тломъ… Она уже будто искала жгучимъ взглядомъ чудныхъ глазъ своихъ — новую жертву…

— Фу, какая картина! сказалъ кто-то… Живая просто.

— А вдь башмачекъ-то этотъ, пожалуй, ея собственный. У нея съ ножки свалился, замтилъ докторъ улыбаясь. Вдь другой-то ноги не видно подъ юбкой… Можетъ быть та нога въ одномъ чулк…

— Такъ! Такъ! воскликнулъ кто-то. Видите — живая совсмъ красавица. Можетъ быть она и ходитъ. Знать, гуляя ночью, башмакъ и потеряла.

— А г. Денисьевъ ее видлъ гуляющей, прибавилъ становой, да со страху померъ… Дло ясное…

Вс разсмялись шутк.

Казалось, что и красавица, озираясь на всхъ, тоже смется, но глаза ея зловще и хищно блестли и вспыхивали, будто выбирая себ добычу среди этихъ простыхъ смертныхъ.

XLI.

Предъ домомъ, на Сергіевской, въ которомъ жили Пащины,была по мостовой разложена солома… Всмъ было по сосдству извстно, что Анна Николаевна Пащина хотя и не при смерти, но очень больна.

Въ квартир было тихо, люди, сидя въ передней, говорили въ полголоса… Самого хозяина не было дома, онъ выхалъ на службу. Въ спальн лежала на постели больная и предъ ней на стул сидлъ докторъ, только что пріхавшій навстить паціентку.

Онъ уже освидтельствовалъ и пульсъ, и дыханіе и даже градусникъ ставилъ и, наконецъ, заявилъ:

— Ничего. Все обстоитъ благополучно. Все нервы. Старайтесь сами успокоиться… Возьмите на себя…

Анна Николаевна не отвчала и молча, задумчиво смотрла предъ собой. Она сильно измнилась. Лицо ея поблднло, поблекло, глаза потухли, вся она похудла и осунулась…

Никакой особенной болзни у нея не было, но былъ страшный упадокъ силъ, помертвлость умственная и душевная…

— Возьмите на себя… повторилъ докторъ. И чрезъ недлю вы справитесь со всмъ. А то въ город пошли уже слухи, что вы совсмъ помираете… Все это солома надлала, да охи и вздохи вашего супруга… А у васъ нтъ ничего. Нервы… Вотъ кабы вамъ не бухнули это извстіе сразу, приготовили бы васъ, ничего бы и не было… Будьте вы здсь въ Петербург, въ это время и мы съ Николаемъ Иванычемъ не объявили бы вамъ объ этой смерти, такъ, съ маху… Подготовили бы. Да и нужно было Ивану Максимычу вамъ телеграфировать къ вашей тетушк. И какъ онъ, проклятый, узналъ, что вы у нея гостите. Телеграфировалъ бы сюда, а мы бы вамъ отписали и понемногу бы все сообщили въ два, три раза…

Докторъ болталъ долго на ту же тему. Больная не отзывалась и грустно смотрла то на него, то въ окно на срое, мутное небо…

— Хоть бы Николай Иванычъ побольше бы сидлъ съ вами. Васъ надо развлекать. Иванъ-то Максимычъ не въ помощь, даже хуже. Небось только и знаетъ, что все о томъ же разсказываетъ: какъ все произошло… А это вамъ не лкарство, а ядъ. Ну, а новая пріятельница, Олимпіада Ивановна, часто навщаетъ?.. Я ее давно не встрчалъ… Навщаетъ…

Больная сдлала легкій утвердительный знакъ головой.

— Ну и умница. Славная двушка, добрая… Спасибо, что ея бракъ разстроился съ этимъ шелопаемъ.

Докторъ помолчалъ и поднялся.

— Ну-съ, мн пора. У меня еще много больныхъ. Да не такихъ, какъ вы…. Тамъ не нервы. До свиданія. Возьмите на себя… Не позволяйте себ… А то глядите, на что стали похожи… Подурнли, вдь. Да, страшно подурнли. Правду говорю. Гд ваша красота? Ея и въ помин нтъ!

Больная двинулась и вымолвила чуть слышно:

— Она мн теперь не нужна…

— Ну вотъ опять… Эхъ, женщины! воскликнулъ докторъ озлобляясь. Я предпочту ужъ лучше тхъ, которыя любятъ направо и налво… Двнадцать разъ въ году… А это что же такое?! По пословиц: только и свту, что въ окошк! Вы еще молоды… Еще встртите…

— Не говорите такъ… Мн больно слушать такое… громче и оживясь вымолвила Анна Николаевна. Я все потеряла!… И какъ потеряла! Какъ!? Ахъ, докторъ, не судите о томъ, чего не знаете.

И Анна Николаевна снова заплакала… Докторъ стоялъ предъ постелью насупившись. Онъ и жаллъ друга-паціентку и злобился… Онъ видлъ, что предъ нимъ серьезная душевная болзнь. Сильное, глубокое и разбитое чувство.

— Были вы у наслдниковъ? прошептала больная.

— Былъ опять, вчера… На дняхъ ждутъ. Они уже боле недли какъ послали приказъ уложить и выслать. Какъ ящикъ придетъ, такъ его прямо къ вамъ и доставятъ. Я только одного не пойму, при чемъ тутъ Олимпіада Ивановна Маковицкая. Ей-то что до этого портрета…. А какъ она взволновалась, когда я ей сказалъ, что вы хотите пріобрсти картину… Должно быть, дорогая паціентка, во всемъ этомъ есть какая-нибудь тайна, такъ себ не изъ важныхъ, но про которую повдалъ вамъ самъ покойный…

— Оставьте…. взволновалась больная, и глаза ея вдругъ загорлись огнемъ…. Когда-нибудь я разскажу вамъ. Ужасное дло… Страшное…

— Что разсказалъ вамъ Денисьевъ?

— Нтъ, не то, не то… А то, что было посл…

И слезы снова заструились по блдному и исхудалому лицу больной.

— Ахъ, докторъ…. шепнула она горько. Что на свт бываетъ!..

— Все бываетъ, все бываетъ! угрюмо отозвался этотъ. Небывалое бываетъ…

ФРЕЙЛИНА МАРИ ЛЕЩИНСКОЙ.ПОВСТЬ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

ХXXIV.

XXXV.

XXXVI.

ХXXVII.

XXXVIII.

XXXIX.

XL.

XLI.

Читайте также:

ФРЕЙЛИНА МАРИ ЛЕЩИНСКОЙ.
ПОВСТЬ.