ФРАЗЫ.
ФРАЗЫ.
ДЕРЕВЕНСКАЯ ИСТОРІЯ.
I.
I.
II.
II.
Фразы, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1855
Время на прочтение: 89 минут(ы)
День склонялся къ вечеру, чему очень радовались деревенскіе жители, потому-что этотъ іюньскій день былъ невыносимо-жарокъ.
Въ небольшой зал небольшаго господскаго дома села Кружкова, собралось общество, занятое очень-пріятно. Дв молодыя двушки перебирали съ большаго лотка клубнику и методически разсыпали ее на тарелки, имъ помогали, или, врне, мшали трое маленькихъ дтей, рзвыхъ, шумливыхъ, которыя то вспрыгивали на стулья, то усаживались на полу и вообще вертлись столько, что, казалось, ихъ въ комнат больше, нежели сколько было въ-самомъ-дл. Пожилая дама, хозяйка дома и мать этой семьи, сидла у открытаго окна и наблюдала, какъ въ цвтник, подъ тнью акацій, старая ключница варила варенье на жаровн, въ которой искрились и трещали уголья. Въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, маленькая двочка, присвъ на дорожк, толкла сахаръ. Обстановку сцены составляли тарелки, стаканы, графины съ водою, миски со льдомъ и съ вареньемъ. Хозяйственное дло было въ самомъ разгар. Оно длалось очень-весело.
— Маменька, возьмите отъ насъ Петрушу! сказала одна изъ двушекъ, хорошенькая брюнетка съ яркими глазками и полными ручками: — онъ непремнно убьется, посмотрите, какъ онъ шалитъ.
Мальчикъ, о которомъ говорили, исполнялъ въ эту минуту удивительную эквилибристическую штуку, упираясь кончиками ногъ въ стулъ, а локтями на столъ. Мать оглянулась и ахнула.
— Сойди скоре! сойди сейчасъ! вскричала она, испугавшись и вставъ съ мста: — ну, можно ли это…
— Матушка, Катерина Петровна, отозвалась изъ цвтника ключница, она же и няня, услыша грозу, поднимавшуюся на ея любимца: — отпустите его сюда, ко мн. Дитя рзвится, извстно, оттого-что въ комнат ему жарко.
Эти слова, хотя нисколько незабавныя, возбудили общій смхъ. Когда людямъ весело и нтъ заботы, они всему смются.
— Кажется, наконецъ и васъ разбудили? сказала двушка, обращаясь къ молодому человку, который сидлъ въ углу залы, въ тни, и закрывался книгою.
— Какъ, разбудили? спросилъ онъ, вставая и подходя къ ней.
— Конечно, хотя оно и несовсмъ-учтиво, а признайтесь — жаръ и наша работа навели на васъ сонъ.
— Вы все нападаете на меня, Ольга Григорьевна. Я, право, читалъ.
— Полноте! возразила она, разсмявшись: — была ли возможность читать? Мы знаемъ, что вы человкъ серьзный и, право, не потеряемъ къ вамъ уваженія, если вы признаетесь, что не могли… отршиться… Такъ это называется, Настенька?
— Такъ, отвчала ея подруга.
— Что вы не могли отршиться отъ клубники, отъ нашего смха, отъ желанія заснуть — для вашего ученаго чтенія…
— Это не ученое чтеніе, возразилъ онъ, показывая ей книгу.
— Стихи… Такъ тмъ простительне. Я думаю, самъ ихъ авторъ понималъ, что невсегда можно ими заниматься. Что, у великихъ людей, бывали ли прозаическія минуты въ жизни, напримръ, какъ у насъ теперь?
— Какъ не бывать!
— Передайте, пожалуйста, это блюдо нян, въ окошко, не разсыпьте ягодъ… А почему это называется прозой, Василій Дмитричъ?
— Почему… Потому-что это не поэзія, отвчалъ онъ.
— Но вдь поэзія — счастье, а если мы счастливы прозой…
— Что вамъ вздумалось философствовать сегодня? прервалъ онъ: — вотъ фантазія!
— Чтобъ доставить вамъ удовольствіе, отвчала она, смясь: — чтобъ вы не сказали, что мы погрязли въ проз, чтобъ вамъ не было слишкомъ-трудно перейдти къ житейскому отъ всхъ ашихъ восторговъ. (Она указала на книгу.) Довольны ли вы?
— Доволенъ… То-есть, я хотлъ сказать: довольно.
— Я сама то же думала, отвчала Ольга, продолжая смяться.— Садитесь здсь и помогите намъ скоре кончить, мы устали.
Молодой человкъ слъ и принялъ дятельное участіе въ работ.
По всему было замтно, что онъ и двушки были давно знакомы: они не трудились занимать другъ друга. Въ деревн, между близкими сосдями, недолго завязаться короткому знакомству, если люди ршатся забыть претензіи и свое маленькое самолюбіе, этотъ вчный источникъ принужденія и скуки. Ольга и Настенька не были родня другъ другу. Настенька была сирота и училась въ какомъ-то заведеніи, изъ котораго прямо поступила въ гувернантки въ эту семью. Она занималась двумя маленькими сестрами Ольги, или, врне, сама стала ея сестрой — такъ полюбили он другъ друга. Мать Ольги, въ свою очередь, очень привязалась къ сирот и говорила, что отпуститъ ее отъ себя только въ домъ къ хорошему человку, къ мужу, котораго она ей найдетъ и выберетъ, какъ выбирала бы для родной дочери. Состояніе Катерины Петровны было невелико, но Ольга, а съ ней вмст и ея подруга, жили весело, какъ всегда живется людямъ, нетребующимъ отъ жизни слишкомъ-затйливаго веселья. Среди тихаго деревенскаго быта всякій маленькій праздникъ становится эпохой, самый простой нарядъ цнится дорого. То и другое невсегда бываетъ хорошо, за-то приноситъ удовольствіе, которое рдко доставляютъ блестящіе балы и роскошные наряды тамъ, гд къ нимъ уже привыкли. Въ глуши впечатлнія принимаются полне, потому-что случаются рже — истина не новая, но вдь вс истины не новы…
Ольга была настоящая деревенская двушка по своей простот и впечатлительности. Веселый характеръ сохранилъ ее отъ жеманства, доброе сердце — отъ страсти къ пересудамъ. Въ ней была какая-то ршительность, которая не давала ей заниматься мелочами, а здравый смыслъ, даже боле, нежели врожденная разборчивость женщины, не допускалъ ея быть неизящной и привязываться къ неизящному. Ея образованіе было не велико, но она понимала врно и любила то, что знала, хотя любила безъ экзальтаціи. Въ ней нашлось мужество, рдкое въ восьмнадцатилтней двушк, мужество учиться у своей подруги, заниматься какъ дитяти, между-тмъ, какъ хотлось бы разговаривать, мечтать, смяться, какъ взрослой. Все, что она длала, длалось въ самомъ строгомъ порядк, она оставляла свои занятія, даже т, которыя любила, для другихъ занятій, даже нелюбимыхъ, если это было нужно, иногда, просто, если приходило время. Она легко длила свою жизнь на жизнь ума, чувства и жизнь положительную такъ легко, что, казалось, для нея не было скучныхъ занятій. Можно было бы сказать, не зная ея коротко, что Ольга — существо хуже нежели апатическое — существо грубое. Есть люди, готовые назвать спокойствіе безчувственностью, люди, которые не врятъ, что другимъ больно, если эти другіе не кричатъ. Эти люди не простили бы Ольг ея ровной веселости, предположивъ недостатокъ пониманія тамъ, гд, напротивъ, было слишкомъ-много врнаго пониманія жизни: они затруднились бы подать ей совтъ, какъ жить въ сел Кружков и съ его сосдями, вчно вздыхая объ идеалахъ и вчно тоскуя о человчеств… Къ счастью Ольги, такихъ строгихъ судей не нашлось между ея знакомыми, и вс, знакомые и сосди, продолжали отъ души любить милую, веселую двушку, какъ любили ласковую, умную двочку.
Года за два до того времени, съ котораго начинается этотъ разсказъ, въ числ сосдей села Кружкова явился прізжій, Василій Дмитричъ Хотницкій. Онъ нсколько лтъ служилъ въ Москв и недавно вышелъ въ отставку, его имніе было очень-хорошенькое, такъ-что Хотницкій считался самымъ выгоднымъ женихомъ въ сосдств. Конечно, въ столиц, гд жилъ онъ прежде, онъ не удивлялъ и не брался никого удивить своими полуторастами душами, но умъ и воспитаніе давали ему право бывать въ порядочномъ обществ, которое принимало его охотно. Пріхавъ въ деревню, онъ поскучалъ сначала даже о томъ, что почти не нравилось, когда было предъ глазами, еще разъ оправдывая этимъ давно-извстное замчаніе: ‘что прошло, то мило’, пожаллъ немного, а потомъ, кокъ человкъ благоразумный, понимая необходимость ужиться тамъ, гд поставила его судьба, сталъ присматриваться ко всему окружающему, съ искреннимъ желаніемъ найдти какъ можно боле хорошаго. Это желаніе было нсколько себялюбиво: Хотницкій искалъ привязанностей, чтобъ не скучать. Увезенный ребенкомъ въ Москву, гд выросъ, учился и жилъ, онъ зналъ уздныхъ жителей только по нравоописательнымъ романамъ, а потому очень удивился и обрадовался, открывъ въ нихъ множество сторонъ неподмченныхъ романистами и выкупающихъ очень-многое. Были, конечно, и странности, рзкости, иногда даже превышающія вымыселъ романистовъ, но Хотницкій припомнилъ и сравнилъ — и обрадовался еще боле, какъ новизн, открытію старой истины, что хорошее и дурное перемшаны везд въ равной степени, что, конечно, есть уголки на свт, гд можно скучать боле, нежели въ другихъ, но что именно въ этихъ уголкахъ слдуетъ мене негодовать и горячиться. Онъ не усвоилъ себ обычаевъ своего узда, не привыкъ къ странностямъ, не потерялъ своихъ изящныхъ привычекъ, не облнился: онъ только сталъ боле извинять, припоминая, что видалъ вещи, въ своемъ род немене непростительныя. Не выказавъ съ перваго раза скуки, не важничая впослдствіи, отъискивая сближенія по душ, а не по сходству свтскихъ привычекъ, Хотницкій былъ скоро и достаточно вознагражденъ: въ числ сосдей, оригиналовъ было немного, а нашлось нсколько хорошихъ людей, которые его полюбили. Къ концу втораго года своего житья-бытья въ деревн, онъ ужь любилъ деревню, даже ране этого началъ онъ находить удовольствіе бывать въ Кружков и видть Ольгу. Знакомство скоро сдлалось дружескимъ. Образы свтскихъ женщинъ уже довольно сгладились въ его памяти, оригинальность Ольги не казалась рзкою среди ея обстановки, напротивъ, въ минуты раздумья, слдствія неумреннаго чтенія любимыхъ поэтовъ въ жаркій день, Хотницкій находилъ, что къ сельской природ идетъ именно такая личность женщины. Въ числ его собственныхъ странностей, привезенныхъ изъ общества, или прирожденныхъ (какъ выражалось это общество, не заботясь, что выраженіе было вычурно), была страсть разбирать женскіе характеры. Онъ старался развить эту страсть и въ Ольг, и употреблялъ на то все свое краснорчіе, разбирая необыкновенно-тонко и говоря очень-много…
На него нашло это расположеніе духа чрезъ нсколько минутъ посл того, какъ Ольга посадила его за клубнику.
— Была у васъ Прасковья Александровна Залская? спросилъ онъ, обращаясь къ хозяйк.
— Зорькинская помщица? Нтъ, отвчала Катерина Петровна.
— Жаль! Какая это прекрасная, милая, образованная женщина… Очень-жаль!
— А я очень-мало жалю, возразила Ольга.
— Почему?
— Она очень-богата: такъ она ни мила, ни обходительна, а неловко знакомиться при такой разниц состоянія.
— Извините, я не ждалъ этого отъ васъ. И это вы сказали! Если даже эта женщина своимъ удивительнымъ характеромъ, своимъ необыкновеннымъ умомъ заслуживаетъ привязанность безграничную…
— Тмъ хуже, прервала Ольга: — я привяжусь къ ней и должна буду съ ней разстаться. Чрезъ полтора мсяца, когда она удетъ отсюда, мн останется только горе, а она меня забудетъ.
— Почему вы это думаете?
— Потому-что такихъ друзей, какъ я, у нея, должно-быть, слишкомъ-много: недостанетъ памяти.
— Зачмъ же такое самоуниженіе?
— Напротивъ, самая искренняя похвала ей, отголосокъ вашей похвалы.
— Посл этого лучшія, самыя возвышенныя созданія никогда не найдутъ друзей.
— Напротивъ, но пусть только эти созданія не сбираютъ ихъ на-лету. На-лету можно принять поклоненіе, комплиментъ, а не дружбу, дружбу надо узнавать ближе: это дло серьзное.
— Какое строгое сужденіе! возразилъ Хотницкій.
— Разв я не права?
— Положимъ, въ нкоторой степени, вы, можетъ-быть, и правы. Но какая холодность! Какъ мало женственности въ вашемъ рзкомъ опредленіи!..
— Залская здсь одна или съ мужемъ? спросила Катерина Петровна.
— Одна. Мужъ ея живетъ въ тверской деревн. Разв вы этого не знаете?
— Нтъ. Мы встртились съ нею всего одинъ разъ, въ храмовой праздникъ, у священника, на одну минуту. А вы бываете у нея?
— Да, я познакомился и былъ… Разберемте хоть это, продолжалъ Хотницкій, обращаясь къ Ольг.— Какая милая внимательность: она знала, что обрадуетъ старика, украситъ его праздникъ — и пришла…
— Постойте, Василій Дмитричъ, не сердитесь! вскричала Ольга:— я скажу, какъ вы: ‘разберемъ’. Тонкости, такъ тонкости! Желала ли она обрадовать, или была уврена, что обрадуетъ?
— Ахъ, для чего же привязываться, чтобъ найдти дурное?
— Вы привязываетесь же, чтобъ найдти хорошее? Будьте справедливы.
— Вы предубждены противъ нея.
— Нимало, только я не люблю фразъ. фразами все можно увеличить и украсить. Скажите тоже, только просто — тогда увидите настоящую правду. Попробуйте придавать поменьше важности пустымъ вещамъ — увидите, что будетъ лучше.
— То-есть, ничего не увидимъ отъ привычки не смотрть — ни хорошаго, ни дурнаго. Вы сегодня въ дух философствовать и противорчить.
— Вы знаете, я не люблю преувеличеній, а философствовать вы сами меня пріучили, отвчала она тихо.
Хотницкій видлъ, что огорчилъ ее, но, изъ упрямства, замолчалъ, будто самъ обидлся.
— Вы знали Залсную въ Москв? спросила Настенька.
— Нтъ, въ первый разъ встрчаю здсь, отвчалъ онъ.
— И, вроятно, будете часто посщать ее? продолжала Настенька.
Хотницкій взглянулъ на Ольгу, и ему стало какъ-будто совстно. У него было доброе сердце. Онъ вспомнилъ, что знакомство съ нею доставило ему самыя пріятныя минуты его деревенской жизни, и что теперь выказать предъ деревенской девушкой, что онъ слишкомъ обрадовался этой свтской встрч, значило бы огорчить эту двушку, даже обидть. Онъ не былъ мелоченъ, не отрекался отъ пріязни изъ ложнаго стыда, и его почти испугала мысль, что его отвлеченныя разсужденія о женщинахъ вообще могутъ быть приняты за положительную неучтивость, поэтому поспшилъ поправиться.
— Не знаю, часто ли я буду ее видть, отвчалъ онъ, обращаясь къ Настеньк.— Она пріхала сюда, какъ говоритъ, ‘отдыхать въ уединеніи’: значитъ, лишній визитъ безпокоитъ ее. Я самъ, какъ вы знаете, такъ распредлилъ свое время, что буду посвящать ей только лишнее, если найдется…
— Послушайте, вскричала Ольга: — говорите сколько хотите, что я спорю, противорчу, все, что вамъ угодно, но я не могу не сказать: вы сами себ противорчите. ‘Прекрасная, очаровательная женщина’, а вы отдадите ей только лишній часъ, если онъ у васъ найдется!..
— Я не противорчу себ.
— Такъ для чего же фразы? почему вы не сказали просто, прямо: ‘я буду къ ней здить часто, но все-таки не забуду васъ’. Вы это думали?
— Конечно, это, отвчалъ немного-затрудненный Хотницкій, — но, согласитесь, это ужь такъ прямо…
— Вы думаете, ваша запутанная отговорка… пріятне?
— Я ничего не думаю, вскричалъ онъ: — я знаю, что вы заставляете меня во всемъ соглашаться.
— Это всего лучше, сказала Ольга.— Согласитесь ли вы вотъ на какой уговоръ: ни слова больше объ отвлеченностяхъ на ныншній вечеръ, и идемте въ поле.
— Съ удовольствіемъ.
— Маменька, милая, позвольте все это оставить, кончайте безъ насъ, вечеръ отличный, жаль его пропустить. Дти! сбирайтесь! Пойдемъ, Настенька.
Въ зал сдлалось еще шумне. Хотя прогулка въ пол была не рдкость, но дти изъявляли свой восторгъ бросаясь въ объятія другъ другу, старшей сестр, наставниц, матери, гостю. Няня оставила кипящее варенье на жаровн и побжала за лепешками для Петруши, находя, что для такого длиннаго путешествія необходимъ запасъ. Петруша кликнулъ дворняшку, съ которой не могъ разстаться, двочки отъискивали свои платочки, перчатки, прятали куколъ. Наконецъ Ольга и Настенька, какъ настоящія деревенскія жительницы, ненадвающія шляпокъ для вечернихъ прогулокъ, накинули на голову кисейныя косынки, Хотницкій спряталъ въ карманъ своего Гюго и взялъ фуражку, и вс готовились проститься, когда Катерина Петровна вскричала взглянувъ въ окно:
— Погодите: пріхалъ кто-то…
Въ секунду, Петруша былъ уже въ цвтник, и на загородк, выходившей во дворъ, а потому ясне другихъ могъ видть сцену, которая происходила у воротъ…
Готовясь описывать эту сцену, мы принуждены сознаться въ нашемъ затрудненіи. До-сихъ-поръ этотъ разсказъ касался такихъ незамчательныхъ предметовъ, представлялъ людей и бытъ такого мелкаго круга, что, мы чувствуемъ сами, выраженія были негладки и краски неизящны. Должно перемнить тонъ, проникнуться всей прелестью, всмъ величіемъ свтскости и постараться возвыситься до нкотораго паоса…
У воротъ стоялъ кабріолетъ, запряженный прекрасной срой лошадью. Несмотря на пыль проселочныхъ дорогъ, сбруя и отдлка изящнаго экипажа сіяли въ послднихъ лучахъ солнца, все смотрло дорого и модно, но экипажъ казался еще недостойнымъ той, которая имъ управляла. Это была дама воздушная, стройная, нарядная, хотя роскошь ея наряда скоре угадывалась, нежели бросалась съ глаза, только женщины могли бы вполн оцнить прелесть складокъ ея блдно-лиловаго платья, только женщины съ перваго взгляда могли бы понять, что ея соломенную шляпку прикрываетъ кружевной вуаль, а не паутина, которая летаетъ на поляхъ въ теплые дни…
Дама была въ затрудненіи: чтобъ сойдти съ кабріолета, ей было необходимо, чтобъ кто-нибудь подержалъ лошадь. Маленькій крестьянскій мальчикъ, наблюдавшій за нею, прислонясь къ столбу у воротъ и прикрываясь отъ солнца рукавами своей пестрядинной рубашки, спрятался за плетнемъ, едва постительница выразила свою просьбу. Кругомъ больше никого не было. Сдой дворецкій, проходившій съ самоваромъ въ кухню, поставилъ наземь свою ношу, приблизился и отважился взять подъ устцы великолпнаго коня, который, въ свою очередь, съ удивленіемъ оглянулъ его.
— Благодарю васъ, мой любезный, сказала гостья, сходя съ своей колесницы и показывая при этомъ невроятно-маленькую ножку,
Ршительно, это была сильфида, она не прошла, а пролетла до крыльца, казалось, трава не мялась подъ ея шагами…
— Маменька, это Залская, сказала Ольга, глядя въ окно.
— Ахъ, батюшки! вотъ не въ-пору захала! сказала Катерина Петровна, пробираясь между сдвинутыми стульями на встрчу гость.
Хотницкій давно бросилъ свою фуражку.
Прасковья Александровна вошла, между дамами начались привтствія. Нечего и говорить, что дти убжали, произведя новую суматоху. Настенька пошла усмирять ихъ.
— Извините, что для перваго визита я явилась вечеромъ, сказала Прасковья Александровна, пожавъ руки матери и дочери:.— но мн хотлось начать безъ церемоній. Мсь Хотницкій мн такъ много говорилъ о васъ…
Нельзя не замтить, что существа, необыкновенно-милыя, граціозныя, воздушныя, очень-много теряютъ въ описаніяхъ: слово токъ опредленно! Чтобъ дать понятіе о красот этихъ существъ, необходимо ставить ихъ непремнно въ нкоторомъ отдаленіи и на нкоторой высот, такъ, чтобъ смертные видли ихъ только въ туман и слышали ихъ рчи не отъ нихъ самихъ, а пересказанныя тмъ, кто взялся показывать міру эти диковинки. Тогда смертные въ-самомъ-дл, можетъ-быть, поврятъ, что это диковинки…
Сознамся еще разъ въ нестерпимо-грубой, положительной привычк: мы не можемъ не придвинуть этихъ ‘идеаловъ’ къ свту ближе, нежели сколько слдуетъ длятого, чтобъ они были выгодно освщены, мы не можемъ говорить за нихъ, а слушаемъ ихъ собственныя слова, мы не въ-состояніи уврять, напримръ, что они ‘вздыхали о слезахъ и печали природы’, когда они сказали, просто, что накрапываетъ дождикъ. Мы замчаемъ, что они пьютъ и дятъ, и смемъ не думать, что, длая это, они длаютъ грустную уступку житейской необходимости… Изъ чего слдуетъ, что мы должны смиренно и вполн сознаться въ неспособности представить сколько-нибудь ‘воздушный’, идеальный образъ: мы не видимъ его.
Теряетъ ли что-нибудь истинно-прекрасное отъ положительнаго разбора? Намъ кажется, что дневной свтъ невыгоденъ только для декорацій и румянъ, и, выразивъ эту довольно-неучтивую мысль, осмлимся пойдти дальше. Мы скажемъ просто, что все, прячащееся отъ разбора — декораціи и румяна, что нтъ истины въ словахъ, которыя путаются въ перифраз, что нтъ истины въ чувств, которое возбуждаетъ само себя словами… Можетъ-быть, это рзкое убжденіе и мшаетъ намъ находить привлекательными ‘идеалы’, гд бы ни встрчались они: въ книгахъ ли, созданія слишкомъ-разгоряченной фантазіи, въ жизни ли, подражанія этимъ книжнымъ образамъ — подражанія боле или мене удачныя, но всегда слдствіе отсутствія истиннаго чувства, слдствіе претензіи казаться интересне, слдствіе кокетливаго разсчета, который, къ-сожалнію, не всегда не удается…
Въ-самомъ-дл, какому юнош не кружили головы эти мечтательныя, болзненно-чувствительныя женщины, въ которыхъ томная красота заставляла забывать возрастъ, женщины съ вчной загадкой какой-то прошлой любви, съ вчнымъ словомъ: ‘поздно!’ которое отталкиваетъ и опять вызываетъ признанія? Кто, уже не юноша, а человкъ пожившій и испытанный жизнью, не увлекался любовью и часто восторгомъ къ этимъ созданіямъ непокорнымъ и гордымъ, откровеннымъ въ своихъ недостаткахъ и винахъ, смлымъ въ своемъ презрніи, къ этимъ немолодымъ женщинамъ, которыя говорили, что ‘оцнили и отдали забвенію все свое прошедшее, цто готовы, что могутъ, какъ дти, полюбить въ первый разъ?..’ На-сколько все это бывало истинно? Изъ всхъ женщинъ, игравшихъ въ эту игру, многія ли могутъ сказать, что въ-самомъ-дл отдавали ей всю свою душу, что въ-самомъ-дл забывали прошедшее, что разсчитывали только на блаженство минуты, и то не для себя, что, когда проходила эта минута, он сознавали жизнь свою полною и конченною, и считали уже невозможнымъ, недолжнымъ ждать и искать чего-нибудь еще впереди?..
Большая часть женщинъ окружаетъ себя романическимъ туманомъ отъ нечего-длать, потому-что онъ хорошо скрываетъ ихъ настоящую незанимательность и потому-что онъ — положеніе. Мечтая, вспоминая, страдая, пренебрегая свтомъ, утомясь размышленіемъ, можно цлый день сидть сложа руки и не заслужить названія лнивицы. Отъ долгаго бездлья захотлось спать — это можно объяснить побдой физической природы надъ нравственной, вздумалось чмъ-нибудь раздражить себя — можно прочесть нсколько строкъ изъ полу-понимаемаго Байрона и свои нервическія слезы назвать слезами о человчеств… и такъ дале. Къ этому легко привыкнуть и, сначала обманывая другихъ, впослдствіи очень-наивно обманывать самихъ себя, вообразивъ себя чмъ-то въ-самомъ-дл отличнымъ отъ другихъ. Фразы, вычитанныя сквозь сонъ и заученныя потому, что он взволновали умъ, тоскующій отъ бездлья, хотя онъ не сознаетъ этого, а, напротивъ, увряетъ себя, что вчно занятъ, эти фразы помогаютъ сантиментальнымъ дамамъ сдлать опредленіе собственнаго ихъ характера. Въ послднее время въ этихъ опредленіяхъ вошли въ моду слова: ‘развитіе’, ‘впечатлительность’, ‘познаніе’, ‘сочувствіе’… Фраза всесильна и еще боле туманитъ голову тому, кто говоритъ ее, нежели тому, кто ее слушаетъ: слушатель, недоврчивый насмшникъ, можетъ остаться недоволенъ, но увлеченный ораторъ всегда доволенъ собою. ‘Воздушныя’, восторженныя созданія врятъ себ и счастливы, часто они не имютъ понятія о томъ, что ршаютъ весьма-отважно, часто ихъ восторгъ, умиленіе, негодованіе вызваны тоже фразами, или подготовлены разстройствомъ нервовъ, но имъ нтъ дла до этого: они убждены, что он ‘необыкновенныя женщины’.
Мечтательность и восторженность, понятія отвлеченныя, требуютъ очень-много положительныхъ удобствъ для своихъ проявленій. Необходимо независимое положеніе, чтобъ никто не смлъ удерживать стремленій души за предлы того, что свтъ называетъ своими условіями, необходимо нкоторое значеніе въ этомъ свт, длятого, чтобъ онъ не смлъ, по-крайней-мр, явно насмхаться, необходимо богатство длятого, чтобъ прозаическія подробности не нарушали собою красоты этого поэтическаго міра… Какая огромная разница, напримръ, между обаятельной аристократкой, въ изнеможеніи склоняющей чудную головку на бархатную спинку кресла въ своей лож, и между провинціялкой, рыдающей въ галере пятаго яруса! Об он, конечно, видятъ одно и то же, чувствуютъ одно и то же, но одна изъ нихъ очаровательна, другая смшна… Такъ, по-крайней-мр, думаютъ очень-многіе, и для этихъ многихъ, очаровательницы никогда не пропустятъ случая порисоваться. Впрочемъ, он привыкли рисоваться, эта привычка называется ‘сознаніемъ красоты, женственностью’, особенно ‘женственностью’… Смыслъ этого слова сдлался очень-обширенъ, если не ошибаемся, имъ объясняются и извиняются вс женскія слабости, причуды, своенравіе и мелочности. Удивительно, какъ женщины не только терпятъ это слово, но еще принимаютъ его за любезность!
Это слово недавно проникло въ глушь села Кружкова, гд Хотницкій краснорчиво и неоднократно старался растолковать его Ольг. Онъ былъ молодъ и хотя усплъ нсколько узнать свтскихъ женщинъ и быть обманутымъ, но еще увлекался и обманывался. Женщины ‘поэтическія’ опасне другихъ тмъ, что разнообразне и, кокетничая, такъ трогательно взываютъ къ чувству, такъ разумно говорятъ о высшемъ назначеніи человка, такъ благородно протягиваютъ объятія всему міру, что человку доброму, умному и благородному почти-совстно не послушать ихъ, по-крайней-мр, хоть одинъ разъ. Хотницкій былъ готовъ слушать и боле. Онъ бредилъ ‘развитыми’ женщинами и былъ почти смшонъ, когда изображалъ ‘идеалъ, о которомъ тосковала душа его, который она должна была искать и найдти’… Онъ тоже, когда увлекался, довольно-проворно нанизывалъ одну фразу за другою.
— Это значитъ, просто (прервала его однажды Ольга), что вы хотли бы жениться на женщин доброй, образованной и безъ претензій.
Хотницкій вспылилъ. Извиняясь, конечно, въ томъ, что говорилъ, онъ не могъ удержаться, чтобъ не высказать, какъ ему ненравится эта привычка называть вещи по имени, отъ чего самыя граціозныя становятся иногда рзкими. Онъ мечталъ о новой нимф Эгеріи, о новой Консуэло — а ему ставили предъ глаза помщицу, хозяйку въ чепц и съ ключами у пояса!.. Его досада была забавна. Ольга не могла не смяться, рискуя разсердить его нешутя, но досада Хотницкаго не была продолжительна, тмъ боле, что долго невозможно было сердиться на такую милую спорщицу.
Онъ былъ довольне всхъ пріздомъ Прасковьи Александровны и взглянулъ на Ольгу съ нкоторымъ торжествомъ, какъ-будто говоря: ‘вотъ вы увидите совершенство!’
Ольга отвчала улыбкой, но покачала головой, какъ-будто у нея уже было готово противорчіе.
— Извините, сказала гость Катерина Петровна: — вы насъ застали въ хлопотахъ. Все хозяйственное, все не въ прибор…
— Ахъ, какъ это весело — хозяйничать! вскричала съ живостью Прасковья Александровна: — научите меня.
И, шаловливая, какъ дитя, она протснилась къ столу.
— Какъ это хорошо! сколько тутъ сладкаго!
— Гд вамъ учиться! на что? сказала Катерина Петровна.— Вотъ, не угодно ли лучше полакомиться, отвдать?…
И она поднесла гость огромную миску еще горячаго варенья и большую ложку.
— Благодарю васъ, сказала Прасковья Александровна въ затрудненіи: — это такъ много… не безпокойтесь…
Она искала чего-то глазами. Катерина Петровна поняла ее и, положивъ этого варенья на блюдечко, едва-ли не врхомъ, заставила гостью взять его.
— Пожалуйте въ гостиную, милости просимъ.
— Ахъ, нтъ, вы были заняты здсь, пожалуйста, для меня не оставляйте вашихъ занятій.
И, утомленная всми этими церемоніями, Прасковья Александровна сла на стулъ, поданный ей Хотницкимъ.
— Merci, сказала она тихо, немного задыхаясь и поднявъ на него свои большіе, темно-срые глаза.
Ея бглый взглядъ былъ глубокъ и пронзителенъ, ему придавали особенное выраженіе необыкновенно-длинныя рсницы. Ея лицо, худое и продолговатое, оттнялось густыми прядями темныхъ волосъ, искусно-уложенныхъ около щекъ, оно было нжно и матово-блдно, той блдностью, недоступной для загара, которая служитъ и будетъ вчно служить предметомъ удивленія и зависти деревенскихъ жительницъ.
— Мы съ вами очень-близкія сосдки, сказала она привтливо, обращаясь къ Ольг.— Часто ли вы бываете въ Зорькин?
— Это нашъ приходъ, отвчала Катерина Петровна.
— Я часто хожу гулять туда, сказала Ольга: — и знаю вашъ садъ, можетъ-быть, даже лучше, нежели вы сами: вы здсь еще такъ недавно…
— И въ первый разъ въ жизни.
— Какъ же вамъ должно быть скучно! сказала хозяйка. Посл веселостей, посл большаго свта, одной, въ деревн…
— Я всегда заране знаю, гд мн можетъ быть весело или скучно, возразила Прасковья Александровна: — еслибъ я ждала скуки здсь, я бы не пріхала.
Эти слова произвели довольно-странное и совсмъ-неожиданное дйствіе. Катерина Петровна сконфузилась: ей показалось, что гостья хотла дать ей понять, что и безъ нея знаютъ, что длаютъ. Напротивъ, Хотницкій пришелъ въ восторгъ: онъ видлъ въ этихъ словахъ удивительную энергію, смлую волю женщины, которая спокойно и свободно располагаетъ своею жизнью. Если провинціальныя барыни умютъ привязаться къ простому слову, чтобъ сдлать изъ него сплетню, то поклонники необыкновенныхъ женщинъ, въ свою очередь, не уступаютъ въ изобртательности: они умютъ такъ объяснять всякое слово, всякое движеніе своихъ ‘идеаловъ’, какъ идеаламъ часто и самимъ не приходитъ въ голову…
Хотницкому очень хотлось воспользоваться случаемъ повернуть разговоръ на отвлеченные вопросы, но ему показалось какъ-то совстно и неловко, онъ почти съ досадой замтилъ, что ему какъ-будто страшно Ольги. Она такъ просто слушала гостью, такъ была занята тмъ, что длалось кругомъ, что первая отвлеченность заставила бы ее разсмяться — Хотницкій былъ въ этомъ увренъ. Онъ зналъ также, что эта спорщица, вчно владющая собой, тотчасъ же найдетъ что возразить на его чувствительную фразу, и кто знаетъ, что скажетъ на это Прасковья Александровна?..
Прасковья Александровна говорила въ это время о своемъ парк (который Катерина Петровна упорно продолжала называть англійскимъ садомъ) и обнаруживала необыкновенное сочувствіе къ отвлеченнымъ сторонамъ крестьянскаго быта. Она не сказана ничего особеннаго, и повтореніе ея разговора было бы нестерпимо отъ своей вялости и обыкновенности, но Хотницкій понималъ ее. Женственно-ничего-незнающая, она путала посвы съ покосами, и когда Ольга, знающая это дло какъ крестьянскій мальчишка, безъ церемоній доказала, что она путаетъ, она разсмялась какъ милая двочка, и выслушала объясненіе съ какимъ-то вдохновеніемъ, какъ-будто удивляясь познанію Ольги даже въ самомалйшихъ его мелочахъ…
— Здсь какія поля! раздался въ ушахъ Хотницкаго голосъ Катерины Петровны, будто голосъ какой-нибудь непріятной птицы:— слава Богу, если есть у кого десятинъ шесть на душу! А вотъ туда, къ степи…
— Степи! повторила гостья, вся оживая… Помните (она обратилась къ Ольг), помните степи у Гоголя?
И, не затрудняясь, она повторила то энергическое восклицаніе, которымъ Гоголь заключилъ свое описаніе степей.
Хотницкій былъ готовъ упасть предъ ней на колни.
— Помните? повторила Прасковья Александровна.
— Мн кажется, описаніе ничего бы не потеряло и безъ этого восклицанія, отвчала Ольга.
Можно сказать, что это тупое, безжизненное возраженіе заставило завянуть гостью, Хотницкій взглянулъ на нее почти съ испугомъ. Послдній лучъ солнца скрывался въ эту минуту, и послдній розовый оттнокъ сбжалъ съ лица прелестной женщины. Грубое слово провинціалки убило ея оживленіе, она какъ-будто сжалась и притихла — цвтокъ сложилъ лепестки свои…
Была минута молчанія. Настенька, слыша, что тихо, и думая, что гостья ухала, съ шумомъ отворила дверь изъ корридора.
— Пойдемте въ поле! вскричала она: — взгляните, что за вечеръ!
— Я не знала, что у васъ есть еще дочь, сказала Прасковья Александровна, вставая предъ сконфуженной двушкой.
— Это не дочь моя, отвчала Катерина Петровна.— Она живетъ у насъ, дтей учитъ, ужь года три будетъ, какъ изъ своего заведенія вышла.
Катерина Петровна полагала, что довольно этого объясненія. Она считала Настеньку своею, и потому ей казалось, что никто не можетъ понимать этого иначе, слдовательно, разсказывать о своей привязанности къ сирот совершенно-излишне и только можетъ какъ-нибудь огорчить ее. Настенька, съ своей стороны, такъ сжилась съ этой семьей, что разспросы постороннихъ казались ей странными, а отвты Катерины Петровны — совершенно въ порядк вещей. Катерина Петровна забыла представить ее гость, какъ этого требовало общежитіе, эта забывчивость легко объяснялась привычками деревенской жизни, но Прасковья Александровна была не въ-состояніи понять этихъ привычекъ, а отношенія этихъ лицъ она мало знала. Поэтому ее, и безъ того нсколько-утомленную и разстроенную, грустно поразило отчужденіе молодой двушки, безсемейной пришелицы въ чужомъ дом. Она протянула ей об руки и сказала пофранцузски, что она длала въ первый разъ, деликатно и разборчиво не ршившись, до прихода Настеньки, заговорить на иностранномъ язык съ людьми, которыхъ познанія были ей неизвстны:
— Милое дитя, такъ вы здсь одн? Такъ молоды и уже заботитесь о себ! Позвольте удивляться вамъ!
Настенька, которая выросла, не знавъ семьи, съ мыслью быть гувернанткой, которая видла гувернантками десятки своихъ ровесницъ и подругъ, до-сихъ-поръ не находила въ этомъ ничего удивительнаго.
— Надюсь, вы будете у меня, продолжала Прасковья Александровна и, перемнивъ нарчіе, обратилась къ Катерин Петровн: — вы позволите ей бывать у меня?
— Съ большимъ удовольствіемъ, он никогда не разстаются съ Оленькой.
— У меня много книгъ, прекрасный ройяль, я немножко рисую, продолжала Прасковья Александровна, пофранцузски, Настеньк:— если вы лишены всего этого, у меня вы все найдете. Не правда ли, мы будемъ друзьями?
Настенька была очень-смущена, она взглянула на Ольгу, которая слушала все, что говорилось будто по секрету для нея. Ольга улыбнулась ей, но молчала.
— Не хочу мшать вашей прогулк, m-lle Ольга. Я вижу ваше нетерпніе, очень-понятное: вечеръ такъ хорошъ! Мсь Хотницкій, вроятно, пойдетъ съ вами?
— Можно отправиться въ Зорькино, сказалъ Хотницкій: — если позволите, мы проводимъ васъ.
— О, нтъ, благодарю васъ, отвчала Прасковья Александровна.— Пшкомъ идти я не могу: я устала. У m-lle Ольги есть, вроятно, свой проектъ прогулки.
Она распростилась, подавъ всмъ руки, Настеньку она тихонько привлекла въ объятія и прошептала:
— Приходите ко мн скоре, одн…
Затмъ она порхнула на крыльцо, вскочила въ кабріолетъ и умчалась.
— Зачмъ ты не заговорила съ ней пофранцузски? сказала Настенька Ольг: — мн было такъ неловко.
— Полно, что за вздоръ! Дай мн, наконецъ, поучиться хорошему тону.
— Не правда ли, восхитительное созданіе? сказалъ Хотницкій, проводивъ Залскую.
— Несовсмъ, возразила Ольга: — вопервыхъ, она могла бы пріхать къ намъ какъ деревенская барыня, по-старинному, поутру, и намъ было бы покойне съ церемоніями, нежели безъ церемоній, вовторыхъ, продолжала она, не обращая вниманія на нетерпніе Хотницкаго:— если ужь она не церемонилась, то могла бы снять шляпку и перчатки и не оглядываться, не пачкаетъ ли нашъ полъ ея барежеваго платья… Не знаю, много ли доброты въ этомъ движеніи…
— Втретьихъ?… прервалъ Хотницкій, совсмъ-разсерженный.
— Втретьихъ? О, очень-много, и даже хуже всего этого!
— Скажите.
— Скажу, но не сегодня. Идемте: скоро стемнетъ.
Хотницкій сталъ здить въ Зорькино чаще, нежели предполагалъ, и самъ не зналъ, какъ и почему это случалось. Правда, Прасковья Александровна была чрезвычайно-привтлива, но не приглашала его никогда, она только давала порученія, которыя было необходимо исполнить и, слдовательно, дать отчетъ въ нихъ, она рдко оканчивала вечерній разговоръ такъ, чтобъ у молодаго человка не оставалось желанія продолжать его на другой день, она бывала часто нездорова, и это приводило Хотницкаго въ безпокойство, которое можно было разогнать только навстивъ ее, впрочемъ, этого требовала и простая учтивость.
Нтъ привычекъ сильне привычекъ свтской жизни: он никогда не изглаживаются до конца. Деревенскій житель чрезъ десять лтъ жизни въ столиц сдлается неузнаваемъ и забудетъ свое прошедшее. У свтскаго человка, десять лтъ прожившаго въ глуши, еще сохранится въ образ жизни что-то прошлое, и онъ будетъ всегда готовъ обратиться къ нему вполн опять, броситься на все, сколько-нибудь напоминающее это прошлое. Исключенія очень-рдки. Къ-сожалнію, все это касается только вншности, и люди, способные сдлаться опять людьми свтскими въ привычкахъ, очень-спокойно остаются людьми отсталыми въ понятіяхъ.
Хотницкій немного и недолго жилъ свтской жизнью, но онъ ее видлъ и не испыталъ въ ней мелкихъ разочарованій тщеславія и самолюбія, этихъ великихъ лекарствъ, которыя обращаютъ фанфароновъ въ домосдовъ. Его свтская жизнь прошла среди кружка, хотя моднаго и блестящаго, но нсколько-сантиментальнаго, или, какъ называлъ себя этотъ кружокъ, ‘мыслящаго’. Эта жизнь представляла Хотницкому одни пріятныя воспоминанія, они ожили сильне, когда онъ нашелъ повтореніе прошедшаго въ дом Прасковьи Александровны. Бглый разговоръ, полный оживленія, легко-переходящій отъ пустяковъ къ предметамъ, трогающимъ сердце, полный полусловъ, краснорчивыхъ недомолвокъ, далекихъ намековъ, разговоръ, въ которомъ каждый собесдникъ увренъ въ образованности другаго (обстоятельство важне, нежели сколько оно кажется), въ которомъ шутка нжна и тонка, и умъ возвышается невольно, принужденный каждую минуту искать возвышенныхъ или граціозныхъ образовъ… Хотницкій зналъ эти бесды, онъ не разъ участвовалъ въ нихъ. А когда душой ихъ женщина прекрасная и впечатлительная, вдохновенная и способная вдохновить художника и поэта, тогда что сравнится съ прелестью этихъ длинныхъ вечеровъ у свтлаго камина, въ теплой, надушенной комнат, съ опущенными тяжелыми сторами, съ мягкими коврами, съ цвтами, которые ярко и нжно глядятъ изъ полусвта? Обстановка много значитъ для сцены…
Эта обстановка, которую Хотницкій встртилъ опять во всей ея красот, боле всего оживила его воспоминанія, переселенецъ поневол въ деревню съ наслажденіемъ увидлъ уголокъ, гд была не деревня. Правда, общество все состояло изъ одной женщины, но едва-ли даже не лучше, что больше не было никого. Ея умъ, чувство, любезность обращались къ нему одному, сознавая въ немъ ‘что-то родственное’. Нтъ надобности прибавлять, что это были собственныя слова Прасковьи Александровны, сказанныя ею въ одинъ прекрасный вечеръ на террас, откуда Хотницкій и она любовались солнечнымъ закатомъ. Правда, въ два года Хотницкій усплъ нсколько отвыкнуть отъ этой восторженности, но именно потому она напомнилась ему пріятно, какъ что-то знакомое, его самолюбіе затронулось еще пріятне внимательностью свтской женщины, онъ съ удовольствіемъ разобралъ, что не недостоинъ этой внимательности и, въ-заключеніе, упрекнулъ себя въ томъ, что въ глуши допустилъ грубть свои понятія. Изъ всего этого слдуетъ, что онъ пустился въ фразы даже боле, нежели сколько длали это люди привычные, истолковывалъ всякое движеніе Прасковьи Александровны поэтичне, нежели длаютъ это авторы романовъ, влюбленные въ своихъ героинь, находилъ необыкновенную глубину даже въ ея ‘здравствуйте’ и ‘прощайте’, началъ самъ задумываться надъ всякими пустяками, отъискивая въ нихъ смыслъ, и впадая въ противоположную крайность тхъ, кто ничего не разбираетъ, ничего не думаетъ… ‘Человкъ умный сталъ дурачиться’, сказали бы о немъ люди съ понятіями положительными, знающіе, что у него были въ-самомъ-дл умъ и чувство, которое, въ настоящую минуту, по странной прихоти, онъ тратилъ на мелочи…
Странно, что Хотницкій не замчалъ самъ, какъ было ложно его настроеніе, тогда-какъ замтить это было очень-легко. Ему стоило только поймать себя на томъ, что онъ думалъ заране, о чемъ будетъ размышлять въ-теченіе дня съ этой ‘развитой’ женщиной, и что часто не обращалъ вниманія на какой-нибудь предметъ, а потомъ спохватывался, нельзя ли найдти въ немъ что-нибудь необыкновенное? Часто упрямый предметъ долго не поддавался разбору и посл такихъ же упрямыхъ стараній доставлялъ малую, весьма-малую частичку мысли. И такъ же радовался Хотницкій, если ему это удавалось! какъ спшилъ онъ передать Прасковь Александровн свое выстраданное умозрніе, нердко очень-избитое общее мсто и еще чаще непостижимый парадоксъ! Она восклицала: ‘какъ это граціозно!’ или задумывалась, открывъ нсколько-шире и устремивъ предъ собою свои темносрые глаза, отъ напряженнаго чувства по ея лицу разливалась блдность, приводившая въ безпокойство Хотницкаго. Тогда эта женщина, терпливая и сильная, останавливала его руку, протянутую за флакономъ, и говорила:
— Ничего, прошло… Запишите мн то, что вы сказали.
И она подавала Хотницкому книгу въ великолпномъ переплет, съ золотой застжкой, запертой на ключъ. Это была книга воспоминаній, impressions, ‘перелетныхъ мечтаній’, и всего боле разныхъ выписокъ изъ разныхъ романовъ на разныхъ языкахъ. Все это, говорятъ, было написано въ тяжелыя минуты, хотя почеркъ былъ везд равно красивъ и спокоенъ и во всемъ написанномъ не нашлось бы ни одного слова, смытаго слезами. Были, правда, строки, страницы зачеркнутыя и перекрещенныя, надписи вкось и въ клтку, въ род: ‘Память прошлаго безумія’, ‘Quel rveil!!!…’ итакъ дале, но и эти отрицанія и обвиненія прошедшаго, очевидно, были сдланы также спокойно и обдуманно и отличались отъ текста только цвтомъ чернилъ, голубыхъ или розовыхъ. У книги былъ эпиграфъ: ‘Nessun maggior dolore…’ Хотницкій какъ-будто ждалъ его, когда, получивъ ключъ, вчновисвшій у браслета владтельницы, открылъ книгу, онъ удивился бы, еслибъ нашелъ что-нибудь другое, и — странно! ему не стало смшно отъ своей догадки, ему не стало досадно на сантиментальность, которая довела до пошлости эти слова… Дале, онъ увидлъ варьяціи на монологъ Гамлета, среди которыхъ часто поминалось имя какого-то prince Tlpkoff — и это также не вызвало у него улыбки. Ему не вошло въ голову, что все это неистинно и какъ-то неудобно вмст, что если и допустить эту невинную забаву, то пусть она совершается поскромне, а не бросается всмъ въ глаза, на стол будуара, своимъ лазуревымъ переплетомъ и таинственнымъ золотымъ замочкомъ. Хотницкій не замтилъ претензій, но еслибъ и замтилъ, то извинилъ бы ихъ за ту женственную доврчивость, съ которой ему отдали эти замтки, позволивъ ему самому отцпить ключъ отъ браслета. Онъ хотлъ-было размышлять о дружб и сочувствіи, о жаркомъ, непосредственномъ увлеченіи, которое заставляетъ женщинъ иногда отдавать свои тайны людямъ едва-знакомымъ, отдавать потому, что нашла такая минута и сердце готово, должно высказаться… Онъ хотлъ завести рчь объ этомъ, глядя, на эпиграфъ, но та же худая и блдная рука, унизанная дорогими кольцами, которую за минуту онъ держалъ въ рук своей, легла предъ нимъ на страницы книги, и дрожащій голосъ произнесъ:
— Прежде нежели вы прочтете, общайтесь сказать мн вашу истинную мысль, хотя бы въ ней было мое осужденіе.
Хотницкій поцаловалъ ея руку. Онъ не только могъ, онъ долженъ былъ это сдлать и по чувству благодарности, и по чувству восторга. Пока онъ читалъ эти Mmoires, переименованныя потомъ въ Confessions, и еще дале въ Confidences, по-мр-того, какъ намревались расширить кругъ ихъ читателей, Прасковья Александровна сидла у окна, глядя на жаркое голубое небо, на мошекъ, кружившихся надъ жимолостью, цвтущей около террасы. Созерцаніе не утомляло ея. Какъ женщина, она должна бы знать, что умъ мужчины не можетъ долго заниматься женской исповдью, или, какъ авторъ, могла бы расчесть время, въ которое можно соскучиться надъ ея произведеніями, несмотря на это, Прасковья Александровна не могла воздержаться отъ горькой улыбки, вызванной горькимъ чувствомъ, когда примтила, что Хотницкій началъ перебгать глазами сверху внизъ страницы, а потомъ и явно пропускать цлыя страницы. Тогда она встала и подошла къ нему, неслышная и легкая, какъ фея.
— Довольно! сказала она, между-тмъ какъ онъ, изумленный, поднималъ на нее взоръ, въ которомъ видно было что-то похожее на пробужденіе.— Довольно! Вы устали. Въ васъ прошло теплое, задушевное настроеніе, а я —
…Право, этихъ горькихъ строкъ
Неприготовленному взору
Я не ршуся показать…
Она заперла книгу. Хотницкій былъ сконфуженъ какъ школьникъ. Человкъ, непотерявшій привычекъ свта, а, главное, неготовый увлечься, разсердился бы, съигралъ бы ловкую сцену и неучтивостями оправдался бы въ своей неучтивой дремот. Хотницкій сталъ просить прощенія отъ чистаго сердца, уврять, умолять, чтобъ врили его участію, и съ этой минуты отдалъ себя во власть необыкновенной женщины.
— Ребенокъ! сказала она.— Неужели вы думаете, что вы меня оскорбили? Сердце, которое такъ много вынесло (трагическое указаніе на книгу), это сердце въ-состояніи вынести и больше, нежели невнимательность отъ невольной, чисто-физической усталости. Я васъ простила. Оставьте меня, я утомлена и разбита…
Она ушла въ свою комнату и заперлась. Хотницкій ухалъ.
Онъ не осмлился показаться ей на другой день, и самъ не зналъ, какъ много этимъ выигралъ. Прасковья Александровна вообразила, что дала ему слишкомъ-сильный урокъ, разсердила его, оттолкнула. Ей стало жаль. Она говорила себ, подвергая вс обстоятельства строгому разбору, что ей жаль Хотницкаго за то, что онъ мелоченъ, какъ другіе, но внутренно ей было жаль себя, жаль занятія, жаль поклонника, досадно, скучно, пусто. Это всегда бываетъ такъ, но женщины никогда въ этомъ не сознаются, и тмъ меньше истины въ ихъ словахъ, чмъ громче слова, которыя говорятъ он. Доказать это очень-легко. Напримръ, въ настоящую минуту Прасковья Александровна объясняла свою грусть тмъ, что она ‘еще разъ ошиблась въ человк, что еще разъ нжныя чувства души ея были измяты грубымъ прикосновеніемъ положительности’, ей было жаль своей напрасно-растраченной симпатіи… Все это было придумано такъ легко, отъ привычки часто такъ придумывать, что Прасковья Александровна принялась плакать. Еще чрезъ нсколько часовъ ‘анализа’ она уврила себя, что любитъ Хотницкаго, потомъ разобрала, что не можетъ больше любить, что въ ея жизни уже все извдано, чрезъ нсколько минутъ въ этомъ послднемъ заключеніи она прозрла самообманъ, вообразила опять, что любитъ, что въ ея сердц происходитъ борьба, для которой неминуемой развязкой должно быть самоотверженіе и самопожертвованіе…
И все это изъ того, что молодой человкъ, поотвыкнувшій отъ фразъ, при всемъ искреннемъ желаніи, не могъ удержаться и вздремнулъ за ея мемуарами!… Впрочемъ, женщины волнуются отъ причинъ еще меньше этой, а страсть воображать себя героинями доводитъ еще и не до такихъ умозаключеній. Такъ-какъ большею-частью эти женщины — женщины свтскія, то въ лта первой молодости, первое чувство, въ самомъ дл родившееся въ ихъ сердц, родится всегда подъ вліяніемъ романа, прочитаннаго украдкой. Романы помогаютъ развиться этому чувству. Романы, которые читаются украдкой, всегда ложны, читаемые безъ объясненій, безъ руководителей, они понимаются еще превратне: очень-ясно, что они могутъ только ложно развить чувство, что они не научатъ его искренности, не направятъ его увлеченій, они, вопервыхъ, выучатъ его рисоваться, а затмъ все пойдетъ навыворотъ, неестественно, себялюбиво, капризно. Всякое странное, часто дурное движеніе сердца объясняется примрами изъ этихъ романовъ и оправдывается фразами тхъ же романовъ. Обстановка свтской жизни такъ разнообразна, жизнь такъ хлопотлива, что серьзное чувство въ ней встрчается рдко. Рзкія драмы, которыя разъигрываются время-отъ-времени — слдствіе не чувства, а раздраженія, не прочныхъ, терпливыхъ и самоотверженныхъ привязанностей, а порывовъ, подготовленныхъ скукой отъ нечего-длать, экзальтированной жаждой ощущеній, какимъ-то мелкимъ любопытствомъ и, чаще всего, романическимъ желаніемъ порисоваться и, по привычк составлять фразы, составить фразу изъ своей жизни… Маленькое чувство взбирается до послдней возможности, маленькое образованіе становится на ходули, нервы вступаютъ въ права свои — и является ‘необыкновенная женщина, безконечно-симпатичная, трезво-развитая и вполн-женственная…’ Наружно все это такъ красиво, нарядно, нжно, закутано въ такія дорогія кружева и окружено такими благоуханными цвтами, что здравый смыслъ является настоящимъ провинціаломъ съ отсталыми манерами, и очень-трудно имть къ нему довріе…
Хотницкій нескоро ршился навстить Прасковью Александровну посл своей странной размолвки. Этими днями онъ похалъ въ Кружково. Ему казалось неловко хать и туда, онъ самъ не зналъ почему, ему казалось, что и Ольга должна сердиться на него за что-то. Ольга встртила его привтливо попрежнему, и это было ему тоже несовсмъ по-сердцу. Должно-быть, заразившись разборчивостью, Хотницкій досадовалъ, что его шестидневное отсутствіе не произвело сильнаго впечатлнія. Об двушки прилежно шили что-то изъ блой кисеи, предъ Настенькой, среди работы, лежала раскрытая, маленькая, тоненькая книжка. Все это показалось Хотницкому довольно-граціозно, несмотря на воспоминаніе о Прасковь Александровн. Къ-тому же, даже увлекаясь ею, онъ ужасно боялся показаться фатомъ, и потому былъ попрежнему оживленъ и разговорчивъ.
— Что вы длаете такое? спросилъ онъ.
— Шьемъ себ обновки, отвчала Настенька.
— А это что за книга?
— О, цлая исторія! сказала Ольга.— Это — любезность madame Залской… Настенька, не сердись, моя милая… Видите ли, Василій Дмитричъ, m-me Залская прислала ей третьягодня вотъ этотъ романъ, при записк… Однако, что жь я разсказываю? Извини меня, Настенька.
— Извинять нечего, отвчала Настенька.— Записка въ-самомъ-дл довольно-странная. Madame Залская почему-то вообразила, что мн очень-скучно, и желаетъ, чтобъ это чтеніе развлекло меня въ моемъ одиночеств…
— ‘Чтобъ оно отвтило на призывъ души твоей’, подсказала Ольга, смясь.
— И вотъ все такія вычурности, продолжала Настенька, немного покраснвъ.— Я такъ удивилась этой присылк…
— Это только доказательство ея внимательности, ея участія къ вамъ, сказалъ Хотницкій.
— Участія? повторила Ольга, взглянувъ на него серьзно, и, какъ-будто не желая, чтобъ Настенька это замтила, продолжала смясь: — въ-самомъ-дл Прасковья Александровна доказала намъ свою внимательность, невозможно доставить больше удовольствія, сколько доставляетъ намъ эта книга.
— Въ-самомъ-дл? спросилъ Хотницкій, чему-то обрадовавшись.
— Въ-самомъ-дл. Мы хохочемъ надъ нею третій день, сказала Настенька.
— Несообразности, сантиментальности, фразы, все, что угодно! прибавила Ольга.— Это для тебя, затворница: ‘познакомься съ жизнью хотя издали!’
Об двушки расхохотались, какъ дти.
— Это опять цитата изъ записки m-me Залской? спросилъ Хотницкій, чмъ-то обидясь.
— Цитата изъ записки rn-me Залской, отвчала Ольга, смясь и церемонно кланяясь.
— А были вы у нея?
— Нтъ еще.
— Цлую недлю посл ея визита?
— Что жь длать! сказала Ольга.— Маменька не можетъ идти пшкомъ, а лошадей не было: вс были заняты на снокос, завтра отправимся.
— Почему жь не сегодня?
— Я какъ-то привыкла все говорить вамъ. Намъ хотлось бы нарядиться, а наши платья, какъ видите, еще не готовы. M-me Залская одвается такъ изящно, домъ ея такъ хорошо убранъ: не хотлось бы, хотя на первый разъ, слишкомъ выдаваться среди всей этой роскоши.
— Вы не разсердитесь за правду? спросилъ Хотницкій, выслушавъ это признаніе, сдланное съ самымъ милымъ смущеніемъ.
— Никогда.
— Это мелочность.
Ольга покраснла.
— Не сердитесь въ свою очередь, отвчала она посл минутнаго молчанія.— Въ другое время, въ другомъ расположеніи духа… можетъ-быть, вы назвали бы это чувствомъ изящнаго, граціознымъ желаніемъ нравиться.
— Почему же въ другое время, въ другомъ расположеніи духа? Что вы хотите этимъ сказать?
— Ничего, только это, я всегда договариваю все, что думаю. Ваше расположеніе духа измнчиво, это я замчала не разъ: слдовательно, и ваши мннія измнчивы. Сегодня вы строги, завтра все извините… даже извините и сегодня, если подумаете какъ натурально то, въ чемъ я вамъ призналась.
Хотницкій ршилъ въ глубин души своей, что ему никогда не переспорить этой двушки. Въ самыхъ ея рзкостяхъ была какая-то доброта, которая обезоруживала даже боле, нежели обезоруживаетъ покорность. Онъ сознался, что былъ неправъ въ эту минуту, что было бы жестоко требовать отъ молодой и хорошенькой двушки равнодушія къ наряду и своей собственной красот, нсколько восторгаясь, онъ дошелъ до заключенія, что это черта истинно-женственная, и сказалъ это Ольг, извиняясь въ своей первой выходк. Ольга разсмялась. Хотницкій сталъ раздумывать. Ему вообразился домъ Прасковьи Александровны, ея мягкая мбель и другія зати — и среди всего этого деревенская барышня въ бленькомъ платьиц собственнаго издлія… Хотницкому стало совстно, досадно на себя за эту глупую мысль, но она его не оставляла. Онъ ршился не видать завтра этого визита и еще день не видать Прасковьи Александровны.
— Сдлайте мн удовольствіе, сказала Ольга, прерывая молчаніе и раздумье Хотницкаго: — непремнно сдлайте: прізжайте завтра въ Зорькино.
— Зачмъ?
— Мн будетъ веселе тамъ, если будетъ знакомое лицо.
Хотницкій подумалъ, что отговариваться странно, и общалъ, общаясь себ не сдержать слова, но на другой день ему стало стыдно своей мелочности, и онъ похалъ въ Зорькино. На двор онъ увидлъ старомодную коляску Катерины Петровны, ту самую коляску, которую онъ не разъ хвалилъ за ея прочность, теперь онъ пожаллъ, зачмъ она дожила до этого визита. Въ передней, съ рзной дубовой мбелью и зеркалами, старый дворецкій, превращенный въ valet-de-pied, радостно раскланялся съ Хотницкимъ и объявилъ, что здсь Катерина Петровна съ барышнями. Проходя залу, Хотницкій услышалъ голосъ Ольги: она чему-то смялась. Все это навело на него несовсмъ-пріятное расположеніе духа. Онъ вошелъ въ маленькую гостиную, гд обыкновенно проводила время Прасковья Александровна, сумрачный и скучный. Прасковья Александровна лежала въ низенькомъ и широкомъ кресл, необыкновенно-блдная и закутанная въ шаль, несмотря на жаркій день, она держала руку Настеньки, сидвшей подл нея. Катерина Петровна помщалась на диван, довольно-принужденно и замтно скучая. Одна Ольга была оживлена какъ всегда и, стоя, разсказывала что-то хозяйк, она слегка покраснла увидя Хотницкаго: ей было пріятно, что онъ пріхалъ. Прасковья Александровна, не вставая, протянула ему руку, лихорадочную и полупрозрачную, и прошептала:
— Je suis toute souffrante.
Затмъ она опять обратила взоръ на Ольгу, чтобы показать, что возвращаетъ ея разсказу вниманіе, отвлеченное на минуту приходомъ гостя. Въ деревн несовсмъ понимаютъ эту учтивость: тамъ все вниманіе обращается на вновь-приходящаго, особенно если онъ замчателенъ, какъ Хотницкій, обычай подавать руку, здороваясь, еще не принятъ, и потому Ольга приняла движеніе Прасковьи Александровны не за любезность къ себ, а за короткость съ молодымъ человкомъ. Ей стало какъ-будто неловко, и она поспшила сократить свой разсказъ. Прасковья Александровна улыбнулась улыбкой, подобной осеннему солнцу (сравненіе, принятое для этихъ улыбокъ), и сказала Настеньк:
— Какой счастливый характеръ у m-lle Ольги! она вчно весела.
Было замтно, что веселость стоила усилія этой женщин, измученной внутренной борьбою. Хотницкій очень-давно не былъ, ожидая его всякій день, Прасковья Александровна настроивала себя на испугъ при его появленіи. Онъ засталъ ее такъ, какъ ей хотлось, страдающую, и поврилъ, что она страдаетъ. Ей самой казалось то же. Все это была уморительная комедія, которую, еслибъ разсказывать чувствительно, можно было бы выдать за истину.
Прасковья Александровна не говорила съ Хотницкимъ. Съ усиліемъ обратилась она къ Катерин Петровн и съ самымъ замтнымъ желаніемъ занять ее заговорила о деревн, о хозяйств. Все это не удавалось и выходило неловко. Потомъ она спросила Настеньку, нравится ли ей романъ, который она ей прислала. Этотъ вопросъ былъ сдланъ осторожно: Прасковья Александровна боялась, что онъ прійдется не по понятіямъ другихъ собесдницъ. Такъ же осторожно, какъ-будто боясь утомить ихъ, спрашивала она Настеньку о музык и, получивъ въ отвтъ, что он занимаются музыкою вмст съ Ольгой, казалось, чрезвычайно обрадовалась возможности говорить о чемъ-нибудь.
— Вы музыкантша? спросила она Ольгу.
— Только ученица, отвчала та.
— По-крайней-мр, находите ли вы наслажденіе въ музык?
— Только не въ моей собственной, отвчала Ольга: — это наслажденіе стоитъ мн такого труда, что я скоре устаю, нежели увлекаюсь.
Прасковья Александровна хотла еще что-то сказать ей и вдругъ удержалась.
— Пересмотрите ноты на той этажерк, сказала она Настеньк: — и возьмите, что покажется вамъ занимательно. Я помогу вамъ.
Она встала и увела Настеньку на другой конецъ комнаты.
— Вы очень-одиноки, бдное дитя? спросила она двушку, закрываясь листами тетрадей отъ глазъ Катерины Петровны.— Не-уже-ли у васъ нтъ никого родныхъ?
— Никого, отвчала Настенька.
— А друзей?… И вчно, съ дтства эта жизнь между чужими? Врьте, я понимаю васъ, я поняла васъ съ перваго слова. Развитый умъ, принужденный выносить мелочности этого мелкаго общества, молодое сердце, лишенное привязанностей… У васъ не можетъ быть привязанностей…
— Почему же? возразила Настенька въ смущеніи:— вы ошибаетесь…
— Доврчива и нжна какъ ребенокъ! прервала Прасковья Александровна, обнявъ ее и бросивъ бглый взглядъ на Хотницкаго…— Посл, посл моя милая, мы увидимся, мы будемъ видться каждый день, заговорила она торопливо и съ волненьемъ.— Я старше васъ и опытне, вы узнаете меня вполн… Возьмите все это, прибавила она громко, отдавая Настеньк ноты.
Катерина Петровна, наскучавшись довольно, стала прощаться. Прасковья Александровна проводила ихъ до дверей гостиной и сказала Хотницкому, который пошелъ дальше,
— Возвратитесь. Вы останетесь у меня.
Хотницкій замтилъ, что об двушки были печальны. Печаль Ольги какъ-то непріятно тронула его за сердце, слдуя доброму движенію, онъ пожалъ ей руку, прощаясь, и сказалъ, что будетъ у нихъ завтра. Ольга не стала веселе отъ этого, она отвчала, улыбнувшись: ‘До завтра еще далеко!’ но такъ принужденно, какъ Хотницкій не привыкъ отъ нея слышать. Впрочемъ, разбирать ему это было некогда: онъ спшилъ возвратиться къ Прасковь Александровн.
Она опять легла въ свое кресло, и когда входилъ Хотницкій, съ нетерпніемъ отбросила шитье, которымъ хотла-было заняться. Хотницкій поднялъ эту полосу кисеи, на которой, какъ онъ усплъ замтить, со времени его знакомства съ Прасковьей Александровной, прибавилось только дв паутинки.
— Что съ вами? спросилъ онъ.
— Ничего, усталость, отвчала она, смясь сквозь слезы.— Я длала глупости этими днями, много купалась, много скакала верхомъ. Для меня излишекъ воздуха такъ же вреденъ, какъ недостатокъ воздуха. Можно сказать, пожалуй, что я экзотическое растеніе.
Она положила голову на спинку кресла и закрыла глаза. Она говорила себ, что старалась отдохнуть физически и нравственно, не отъ незодровья, въ которомъ увряла молодаго человка, а отъ всего, что было предъ нею за минуту. Она думала, что душа ея углублялась въ себя, что ея сердце тревожилось присутствіемъ этого человка и испытывало мучительное ощущеніе. Все это думалось по привычк объяснять свои фантазіи, и немного времени нужно, чтобъ окончательно романически настроиться. Почувствовавъ себя въ дух, Прасковья Алексаноровна вдругъ прервала молчаніе:
— Которую изъ этихъ двухъ двушекъ вы любите?
И въ ея голос, въ ея взгляд была сильная ршимость и восторженное самоотверженіе, такъ отлично сыгранное, что даже сама Прасковья Александровна не сомнвалась, что ршительна и самоотверженна въ-самомъ-дл.
Хотницкій смутился. Странный вопросъ, предложенный единственно для эффекта, заставилъ его подумать серьзно. Онъ еще никогда не думалъ о томъ, что такое его знакомство, его дружба съ Ольгой, и особенно въ эту минуту не могъ бы сказать, что влюбленъ въ нее. Привычка не шутить чувствами, иногда доводившая его до фразерства и экзальтаціи, на этотъ разъ осталась тмъ, чмъ была въ-самомъ-дл: благородствомъ сердца. Онъ отвчалъ посл нкотораго молчанія:
— Я не люблю ни той, ни другой.
— Въ-самомъ-дл? вскричала Прасковья Александровна, засмявшись принужденно.— Понимаю: я не такъ спросила васъ. Я бросила вамъ чувство слишкомъ-важное, а на свт все ограничивается мелочами… Которая изъ нихъ вамъ больше нравится?… Такъ ли я спрашиваю теперь? Довольно ли я примнила любовь, эту жизнь всего міра, къ нашей обыкновенной жизни?
— Зачмъ обвинять обыкновенную жизнь? возразилъ Хотницкій, все-еще занятый мыслью, которую вызвалъ ея первый вопросъ.— Эта жизнь хороша и даетъ много…
— Вы довольны тмъ, что она даетъ? прервала Прасковья Александровна съ горькой ироніей и прибавила, будто сжалясь надъ нимъ:— впрочемъ, что же? Блаженъ тотъ, кто доволенъ, кого не тревожатъ сны, къ кому не льнутъ воспоминанія, кто не ищетъ, не слушаетъ какихъ-то невдомыхъ голосовъ невдомаго міра…
Она стремительно встала, провела по лицу своими блдными руками и вышла на террасу. Хотницкій не могъ не замтить, какъ граціозно заволновались складки ея платья. Чрезъ минуту, она возвратилась и позвонила.
— Осдлать намъ лошадей! сказала она вошедшему слуг.— Я хочу воздуха, движенія, продолжала она, обращаясь къ Хотницкому.— демте въ лсъ: тамъ тнь, тамъ не будетъ жарко.
Не дожидаясь отвта, она ушла и пришла переодтая. Хотницкій еще не видлъ ея таліи во всей красот — такъ, калъ она явилась въ эту минуту, стянутая черной амазонкой, съ свободой и живостью движеній, говорившихъ ясне словъ, что этой душ хотлось на просторъ, на волю. Необыкновенныя женщины позволяютъ себ эту живость, предъ другими она выказываетъ ихъ моложе и заставляетъ ихъ самихъ забывать свой возрастъ, синій вуаль, разввающійся за плечами, такъ легко можно вообразить крыльями феи, а если не искать образовъ для сравненій въ заоблачномъ мір, то это простое черное платье такъ напоминаетъ Клару Мовбрай… Сколько поэзіи! и какая необыкновенная память у необыкновенныхъ женщинъ, которыя успваютъ все это припомнить, придумать и сообразить въ нсколько минутъ, пока дожидаются своихъ осдланныхъ лошадей!…
Прасковья Александровна стояла на террас, приложивъ къ губамъ золотую рукоятку своего хлыстика и сдвинувъ брови съ самымъ дтскимъ нетерпніемъ. Женщины почему-то воображаютъ, что сдвинутыя брови необходимы при мужской шляп. Прасковья Александровна еще не ршилась, которую изъ героинь романа, здившихъ верхомъ, избрать себ за образецъ для этой прогулки.
— Я удивляюсь вамъ, сказалъ Хотницкій:— сейчасъ вы были больны и, казалось, малйшій шумъ или волненіе могли совсмъ васъ разстроить…
— А теперь я шаловлива какъ дитя и готова скакать сломя голову? Вы правы, это странность. Сознаюсь вамъ въ ней… Я, можетъ-быть, никому бы не созналась. Мое сердце вдругъ захотло свободы, моей голов вдругъ стало необходимо разогнать все, что тяготло надъ нею… Понимаете ли вы это чувство?… На коня и впередъ! вскричала она, увидя лошадей, которыхъ подвели имъ.
Хотницкій едва усплъ подать ей руку, какъ она уже вскочила на сдло и мчалась по вымощенной дорог къ парку. Молодой человкъ поспшилъ за нею. Ея стройная фигура ярко рисовалась въ свтломъ воздух, привлекательная и легкая, въ теплот воздуха, въ скорости зды было что-то одуряющее, отъ чего закружилась голова у Хотницкаго. Догнавъ свою спутницу, онъ уже усталъ и поблднлъ.
— Я васъ замучила? спросила Прасковья Александровна, взглянувъ на него.— Вамъ ненравится моя прихоть?
— Не знаю… отвчалъ онъ, будучи не въ-состояніи сказать что-нибудь другое.
— И прекрасно! Оставимъ скучное благоразуміе и будемъ счастливы. Какъ хорошо счастье, какъ весела радость! Взгляните, какъ хорошъ и веселъ весь міръ! Чудный день! Милое солнце! Посмотрите, какъ оно закралось тамъ, въ самую густоту лса и играетъ на стволахъ березъ… Березы, точно невсты въ своихъ блыхъ платьяхъ… Какой поэтъ сказалъ это?