Фрау Беата и её сын, Шницлер Артур, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 82 минут(ы)

Артур Шницлер

Фрау Беата и её сын

Frau Beate und ihr Sohn, 1913

Перевод Зинаиды Венгеровой

I

Ей послышался шум в соседней комнате. Она подняла глаза от начатого ею письма, подошла тихими шагами к приотворенной двери и заглянула через щель в комнату, где при закрытых ставнях сын ее, казалось, спокойно спал на диване. Потом только она приблизилась к нему и увидела, как грудь Гуго подымалась и опускалась от его ровного и сильного юношеского дыхания. Гуго лежал совершенно одетый, только воротник рубашки, мягкий, слегка смятый, был отстегнут у шеи, он даже не снял подбитых гвоздями сапог, в которых ходил в деревне. Очевидно, ему стало очень жарко и он прилег на короткое время, с тем чтобы, встав, снова приняться за учение, — это видно было по раскрытым книгам и тетрадям. Он повернул голову набок, точно уже пробуждаясь ото сна, но только потянулся несколько раз и продолжал спать. Глаза матери, освоясь с полумраком комнаты, не могли не заметить, что поражавшая ее уже несколько раз за последние дни странная болезненная складка у губ семнадцатилетнего юноши не разгладилась и теперь, когда он спал. Беата со вздохом покачала головой, вернулась к себе в комнату, тихо закрыла за собою дверь и опустила глаза на письмо, продолжать его. У нее теперь не было охоты. Ведь со своим поверенным Тейхманом, которому это письмо предназначалось, она не могла говорить без стеснения, она и так раскаивалась уже в том, что слишком любезно улыбнулась ему на прощание из окна вагона. Как раз теперь, в эти летние недели в деревне, она особенно живо вспоминала о своем муже, умершем за пять лет до того, любовь адвоката, в которой он еще не признался, по неминуемо должен был признаться, встречала поэтому в душе ее такой же отпор, как всякие мысли о собственном будущем. И ей казалось, что менее всего она могла бы говорить о своей тревоге за Гуго человеку, который увидел бы в ее словах не столько доказательство доверия, сколько знак поощрения. Она разорвала поэтому начатое письмо и подошла в нерешительности к окну.

Очертания гор за озером расплывались дрожащими воздушными кругами, снизу, с поверхности озера, сверкало перед Беатой тысячекратно раздробленное отражение солнца, и она быстро перевела ослепленный взгляд через узкий прибрежный луг, запыленную большую дорогу, сверкающие крыши вилл и неподвижно колосившееся поле на зелень своего сада. Ее взгляд остановился на белой скамейке под окном. Она вспомнила, как часто ее муж сидел на этой скамейке, обдумывая роль или отдаваясь дремоте, в особенности когда воздух покоился вокруг с такой же летней истомой, как теперь. Как часто тогда она высовывалась из окна, нежно касалась черных с проседью волос и теребила их. Фердинанд тотчас же просыпался, попритворялся сначала спящим, чтобы продлить ласку, потом оборачивался наконец к ней и глядел своими детскими веселыми глазами, которые, однако, в далекие теперь, незабвенно сказочные вечера умели принимать такое геройское или такое печальное выражение. Но об этом она не хотела, не должна была вспоминать — или, во всяком случае, не с такими вздохами, какие теперь невольно вырывались у нее. Сам Фердинанд — в те минувшие дни он даже требовал от нее клятвенного обещания — желал, чтобы память о нем освящена была радостью, даже безмятежным новым счастьем. И Беата подумала: как страшно, что в расцвете счастья так легко и шутливо говорят о самом страшном, как будто оно может наступить лишь для других, по не для себя. А потом несчастье приходит, оно непостижимо, и все же его выносишь, и время продолжает идти, а человек продолжает жить. Спишь на том же ложе, которое делила с любимым, пьешь из того же стакана, которого он касался губами, срываешь в тени тех же сосен землянику, которую собирали вдвоем и которую он никогда более не будет собирать, — и не можешь понять, как это возможно.

На этой скамейке под окном она иногда сидела с Фердинандом в то время как мальчик бегал по саду с мячиком или обручем. И хотя умом она знала, что Гуго, который спит теперь на диване в соседней комнате, с такой болезненно-напряженной складкой у рта, — тот же ребенок, бегавший по саду много лет тому назад, но чувством она этого не воспринимала, точно так же она не могла постичь, что Фердинанд действительно умер, что он более мертв, чем Гамлет, чем Сирано, чем царственный Ричард, под маской которых он так часто умирал на ее глазах. И потому еще, может быть, смерть его оставалась непостижимой, что между такой цветущей жизнью и такой мрачной смертью не прошло недель страданий и страха. Он собрался однажды на гастроли, здоровый и веселый, а час спустя его принесли мертвого с вокзала, где с ним случился удар.

В то время как Беата была погружена в эти воспоминания, ей казалось, что нечто призрачно мучительное и вместе с тем требующее разрешения происходило в ее душе. После некоторого размышления она поняла, что ей не дает покоя последняя фраза ее неоконченного письма, в которой она собиралась рассказать про Гуго. И она почувствовала, что должна додумать до конца заключавшуюся в этой фразе мысль. Ей было ясно, что в душе Гуго подготовлялось или свершалось нечто, чего она давно ждала, но что, в сущности, никогда не считала возможным. В прежние годы, когда он был еще ребенком, она часто мечтала, что будет для него не только матерью, но и другом, которому он будет все доверять. И еще до последнего времени он приходил к ней каяться не только в своих школьных проступках, но и в своих первых детских увлечениях, и она по-прежнему воображала, что это редкое материнское счастье станет ее уделом. Ведь прочел же он ей трогательные детские стихи, написанные им маленькой Эльзе Вебер, сестре его школьного товарища, о которых та даже не узнала. А прошлой зимой, не признался ли он матери в том, что одна маленькая барышня, имя которой он рыцарски скрыл, вальсируя с ним во время урока танцев, поцеловала его в щеку? И еще минувшей весной он пришел к ней расстроенный и рассказал, что два мальчика из его класса провели вечер в Пратере в очень сомнительной компании и хвастали тем, что вернулись домой в три часа ночи. Беата поэтому надеялась, что Гуго будет поверять ей и свои более серьезные чувства и переживания и что она сможет уберечь его своими советами от многих печалей и опасностей юношеских лет. Но теперь оказалось, что все это были только мечты избалованного материнского сердца. Когда пришло первое сердечное испытание, Гуго сделался замкнутым и чужим, и мать чувствовала себя испуганной и совершенно беспомощной перед такой неожиданной переменой в сыне.

Она вздрогнула. При первом ветерке предвечернего часа, точно насмешливо подтверждая основательность ее тревог, внизу, на крыше светлой виллы у озера, стал развеваться ненавистный ей белый флаг. Он взвился вверх своими дерзкими фестонами, как назойливо манящий призыв потерянной женщины, обращенный к мальчику, которого она хотела погубить. Беата невольно подняла руку, точно угрожая кому-то. Затем она быстро отошла от окна и прошла в глубь комнаты: она почувствовала непреодолимое желание взглянуть на сына и откровенно поговорить с ним. Она приложила ухо к его двери, боясь нарушить его живительный сон, ей показалось, что, как и прежде, она слышит его ровное и сильное юношеское дыхание. Она осторожно открыла дверь с намерением подождать, когда он проснется, и затем, сидя рядом с ним на диване, с материнской нежностью расспросить его о его тайне. Но она с ужасом увидела, что в комнате никого нет. Гуго ушел, не попрощавшись с матерью, не дождавшись привычного материнского поцелуя в лоб. Очевидно, он боялся вопроса, неминуемость которого чувствовал уже несколько дней, теперь она твердо знала, что непременно обратилась бы к нему с этим вопросом сегодня, сейчас, в эти четверть часа. Так вот до чего он отдалился от нее, замкнувшись в своей тоске, в своих влечениях. И это сделало рукопожатие женщины, с которой неосторожная мать сама познакомила его на пристани. Это сделал взгляд той женщины, с приветливой улыбкой взглянувшей на него вчера с галереи купальни, когда его ослепительное юношеское тело вынырнуло из волн. Правда, ему уже минуло семнадцать лет — и мать его никогда и не мечтала о том, что он сохранит себя для той единственной, которая предназначена ему от века и которую он встретит, юную и чистую, как он сам. Одного только она молила для него: чтобы он проснулся от первого угара страсти без чувства отвращения и чтобы его душистая юность не стала жертвой женщины, достигшей почти забытой теперь сценической славы своим прославленным распутством. При этом ее образ жизни и ее репутация не изменились и когда она довольно поздно вышла замуж.

Беата, сидя на диване Гуго в его полутемной комнате, закрыла глаза, оперлась головой на руки и задумалась… Где мог быть Гуго? Неужели у баронессы? Этого Беата не допускала. Не могло же все так быстро свершиться. Но оставалась ли еще возможность уберечь любимого мальчика от печального увлечения? Она со страхом думала, что возможности этой уже не было. Она ведь знала: Гуго унаследовал от своего отца не только черты лица, по и его кровь, бурную кровь людей того мира, где не признают никаких законов, людей, горящих уже в детстве мрачными страстями взрослых и сохраняющих в зрелые годы отражение детских снов в глазах… Но разве одна только кровь отца Гуго была такой? Разве ее кровь медленно текла в жилах? Уж не кажется ли ей это теперь только потому, что со времени смерти мужа у нее не было никаких искушений? Но хотя она никогда не принадлежала другому, все же ее давнишнее признание мужу было правдой: он потому был единственным в ее жизни, что глубокой ночью, когда его лицо было в тени, он представлялся ей всегда другим, новым, и в его объятиях она чувствовала себя возлюбленной и царственного Ричарда, и Сирано, и Гамлета, и всех других, кого он играл. Она чувствовала себя возлюбленной героев и злодеев, святых и нечестивцев, прозрачно ясных и загадочных людей. Не потому ли она еще молоденькой девушкой захотела быть женой прославленного актера. Брак с ним был для нее единственной возможностью оставаться честной женщиной, как этого требовало от нее ее буржуазное воспитание и прирожденная чистота, и вместе с тем жить той полной приключений жизнью, к которой ее тайно влекло. И она вспомнила, как сумела отвоевать себе Фердинанда в борьбе не только против своих буржуазных благочестивых родителей, которые не смогли победить ужаса перед актером и после ее брака, но и против более опасного врага. В то время когда она познакомилась с Фердинандом, у него была известная всему городу связь с не особенно молодой богатой вдовой, которая очень помогала молодому актеру в начале его карьеры и даже несколько раз уплатила ого долги. У него, как говорили, не хватало силы характера, чтобы порвать с нею. Тогда Беата задалась романтической целью высвободить любимого человека из недостойных сетей. И словами, которые могут быть внушены лишь сознанием неповторимости такого часа, она потребовала от стареющей возлюбленной Фердинанда, чтобы та расторгла их отношения: они все равно должны были порваться вследствие своей внутренней неправды — но, быть может, порвались бы слишком поздно для блага великого артиста и для искусства. Правда, ей ответили тогда оскорбительно-насмешливым отказом, от которого она долго страдала, и прошел еще целый год, прежде чем Фердинанд смог окончательно освободиться. Но в том, что именно ее вмешательство привело потом к разрыву, Беата никогда не могла бы усомниться, даже если бы ее муж и не любил весело и гордо рассказывать всем эту историю.

Беата отняла руки от глаз и с внезапным волнением поднялась с дивана. Правда, прошло уже почти двадцать лет после того безумно отважного поступка. Но разве она с тех пор стала другой? Разве в ней не было теперь такого же сознания своей правоты, как тогда, и такой же отваги? Разве она не смогла бы и теперь направить судьбу дорогого ей существа по своему пониманию? Неужели же она будет ждать, чтобы загрязнили и навсегда загубили молодую жизнь ее сына, вместо того чтобы, как и в тот раз, прямо направиться теперь к баронессе? Ведь она тоже женщина и где-нибудь в затаенном уголке души должна понимать, что значит быть матерью. Радуясь своей мысли точно какому-то просветлению, Беата подошла к окну, открыла ставни и, преисполненная надежды, увидела в расстилавшейся перед нею природе точно привет и благословение. Но она чувствовала, что необходимо было осуществить решение, пока длилась уверенность первого мгновения. И уже не колеблясь более, она прошла к себе в спальню, позвонила горничной и с ее помощью, с особым вниманием занялась своим туалетом. Затем, довольная своим видом, она надела соломенную шляпу с узкой черной лентой на рыжеватые, гладко и высоко зачесанные волосы, выбрала на столике у постели из вазы с тремя розами, срезанными ею утром в саду, самую свежую, заткнула ее за белый кожаный пояс, взяла тонкую длинную горную палку и вышла из дому, чувствуя себя бодро, молодо и уверенно.

Выходя, она увидела у садовой решетки Арбесбахера и его жену. Архитектор, в суконной куртке и кожаных панталонах, только что открыл калитку, на жене его было темное ситцевое с разводами платье, придававшее почти старушечий вид ее хотя и изможденным, но все же молодым чертам.

— Здравствуйте, фрау Гейнгольд! — воскликнул Арбесбахер, снял свою зеленую шляпу с перышком и продолжал держать ее в руке, стоя с непокрытой седой головой. — Мы зашли за вами, — и в ответ на ее удивленный взгляд он прибавил: — Разве вы забыли? Сегодня четверг — карты у директора.

— Ах да, верно, — сказала, вспомнив, Беата.

— А мы только что встретили вашего сынка, — заметила жена архитектора, и на ее увядших чертах мелькнула усталая улыбка.

— Он вон туда направлялся с двумя толстыми книжками, — добавил архитектор и указал на дорожку, поднимавшуюся вверх через солнечный луг в лес. — Какой он прилежный у вас!

Беата улыбнулась почти чрезмерно счастливой улыбкой.

— У него ведь через год экзамен на аттестат зрелости, — сказала она.

— Какая вы сегодня опять красавица, фрау Беата! — воскликнула жена архитектора, смиренно выражая свой восторг.

— Как-то еще вам понравится, фрау Беата, — сказал архитектор, — когда у вас вдруг окажется взрослый сын, студент, который начнет кружить головы женщинам и драться на дуэли?

— Ты-то разве дрался на дуэли? — остановила его жена.

— Не на дуэли, а так просто дрался, — случалось. Все равно дело кончалось расшибленными головами.

Они шли по дороге, которая вела над озером к вилле директора банка, Вельпонера.

— Напрасно я пошла с вами, — сказала Беата, — мне, собственно, нужно раньше спуститься вниз… я должна сходить на почту за посылкой, которую отправили из Вены уже неделю тому назад. Она все не приходит. А ее еще послали срочно, — прибавила она с возмущением, точно верила сама тут же придуманной истории.

— Может быть, она придет вот с этим поездом, — сказала жена архитектора и показала вниз, где только что поезд маленькой железной дороги, пыхтя и важничая, вышел из-за скал и направился через луга к стоявшему на некотором возвышении вокзалу. Пассажиры высовывали головы из всех окон, и архитектор стал размахивать своей шляпой.

— Что это ты? — спросила его жена.

— Среди пассажиров, наверное, есть какие-нибудь знакомые, и, во всяком случае, нужно быть вежливым.

— Ну так до свидания, — вдруг сказала Беата. — Я, конечно, тоже приду. А пока, пожалуйста, передайте от меня поклон. — Она торопливо попрощалась с ними и повернула назад. Она заметила, что архитектор и его жена остановились и проводили ее глазами до самой виллы, которую Арбесбахер вот уже десять лет тому назад построил для своего друга Фердинанда Гейнгольда. Пройдя мимо дома, Беата повернула на узкую проезжую дорогу, довольно крутую, которая вела мимо простых деревянных домов в местечко. Ей пришлось переждать у перехода через рельсы, так как в эту минуту поезд как раз вышел со станции. Тут только она вспомнила, что совершенно не собиралась идти на почту, а что ей предстоял визит, правда не казавшийся ей теперь столь необходимым, как час тому назад. Ведь сын ее пошел в лес и даже взял с собой две толстые книги!.. Она перешла через рельсы и застала на вокзале обычную суету, которая следует за прибытием поезда. Два омнибуса из Seehotel’я [Отель у озера (нем.)] и Posthof’a [Почтовый двор (нем.)], громыхая, проехали со своими пассажирами, другие приезжие шли в сопровождении носильщиков, радостные и возбужденные, шли и туристы, не обремененные багажом. Беата весело смотрела, как целая семья — отец, мать, трое детей, бонна и горничная, с сундуками, саквояжами, зонтиками и палками и еще, кроме того, с маленьким испуганным пинчером, — усаживалась в ландо. Из другой коляски ей поклонились господин с дамой, с которыми она была бегло знакома с прошлого года. В поклоне их чувствовалась вся неудержимая радость людей, приехавших на летний отдых. Молодой человек в легком светло-сером костюме, с новым желтым саквояжем в руке, снял перед Беатой свою соломенную шляпу. Она не узнала его и холодно поклонилась.

— Здравствуйте, фрау Беата, — сказал незнакомец, быстро переложил чемодан из одной руки в другую и протянул неловким движением Беате освободившуюся правую руку.

— Фрицль! — воскликнула Беата, узнав его.

— Ну да, фрау Беата, Фрицль — собственной персоной.

— А знаете ли, ведь я вас совершенно не узнала. Каким вы сделались франтом!

— Ну уж и франтом! — ответил Фрицль и снова переложил чемодан в другую руку. А скажите, разве Гуго не получил моей открытки?

— Вашей открытки? Не знаю, но он мне говорил на днях, что ждет вас.

— Я ведь ему еще в Вене обещал приехать на несколько дней из Ишля. Но вчера я ему еще раз написал, что надеюсь торжественно прибыть сегодня.

— Во всяком случае, он будет очень, очень рад вам. Где же вы остановились, господин Вебер?

— Ради Бога, не называйте меня господином Вебером!

— Так где же, господин Фриц?

— Я отправил свой сундук в Posthof и, как только приведу в порядок свою внешность, позволю себе прийти засвидетельствовать свое почтение на виллу Беата.

— Такой виллы здесь нет.

— А как же зовут виллу, где живет дама с таким прекрасным именем?

— Да у нее нет никакого названия. Просто Eichwiesenweg [Дубовая аллея (нем.)], номер седьмой, и больше ничего. Видите, сот она там — дом с маленьким зеленым балконом.

— Воображаю, какой оттуда красивый вид! Ну а теперь я не буду вас больше задерживать. Через час я, надеюсь, застану Гуго?

— Я думаю. Теперь он ушел в лес с книгами.

— С книгами? От этого я его быстро отучу.

— Вот как!

— Мы с ним будем ходить в горы. Знаете, фрау Беата, я недавно был на Дахштейне.

— К сожалению, я этого не знаю, господин Вебер: об этом ничего не писали в газетах.

— Пожалуйста, фрау Беата, не называйте меня господином Вебером.

— Все-таки придется, кажется, называть вас так, ведь я не имею чести быть ни вашей тетей, ни вашей гувернанткой…

— Такую тетю недурно иметь!

— Вот как, вы уже сделались галантным кавалером — подумать только!

Она искренне рассмеялась: вместо изящного молодого человека она увидела перед собою опять мальчика, которого знала с одиннадцати лет, и его маленькие светлые усы показались ей как бы приклеенными.

— Ну, так до свидания, Фрицль, — сказала она и протянула ему на прощание руку. — Сегодня вечером, за ужином, вы нам расскажете о вашей экскурсии на Дахштейн, хорошо?

Фрицль несколько церемонно поклонился и поцеловал руку фрау Беате, — этому она за последние годы стала покоряться. Наконец он ушел в приподнятом настроении, что видно было по его бодрой походке. ‘И он друг Гуго, — подумала Беата. — Правда, он немного старше моего сына, года на полтора или на два’. Беата вспомнила, что он был прежде классом старше и потом только, оставшись на второй год, сделался товарищем Гуго. Во всяком случае, она радовалась его приезду и тому, что он будет совершать экскурсии с Гуго. Как бы ей хотелось услать мальчиков сейчас же на неделю или на две в горы! Десять часов ходьбы с мешком за плечами, на ветру, обдувающем лоб, затем ночлег на соломе, а утром, как только встанет солнце, опять в путь, — как это здорово и приятно! Ей бы, в сущности, хотелось самой отправиться с ними, но это едва ли было удобно. Мальчикам гораздо интереснее путешествовать без тетки или гувернантки. Беата слегка вздохнула и провела рукой по лбу.

Она продолжала идти по дороге вдоль озера. С пристани только что отчалил маленький пароход и, весь сверкая, изящно переплывал через озеро на противоположный берег, в Аувинкль, где стояло несколько домиков, спрятанных в тени каштановых и фруктовых деревьев, и где уже начинало темнеть. На трамплине в купальне промелькнула фигура в белом купальном халате. В открытом озере тоже плавало несколько купальщиков. ‘Как им хорошо!’ — подумала с завистью Беата, глядя на воду, с которой до нее доносился прохладный умиротворяющий ветерок. Но она быстро отстранила искушение и непоколебимо продолжала свой путь, пока незаметным образом не очутилась перед виллой, занятой на лето баронессой Фортунатой. На веранде, которая шла вдоль всего фасада, над пестрыми клумбами левкоев, мелькали белые платья. Не отводя глаз, Беата прошла мимо белого забора. К своему стыду, она чувствовала, что сердце ее сильно бьется. До нее донеслись звуки двух женских голосов, Беата ускорила шаги и снова очутилась перед домом. Она решила сначала пройти в деревню, в лавку, где всегда нужно было что-нибудь купить, а в особенности сегодня, когда она ждала гостя к обеду. Через несколько минут она в лавке Антона Мейзенбихлера купила холодный ростбиф, фруктов, сыру и, дав маленькой Лойзль на чай, приказала ей сейчас же отнести покупки на Eichenwicsenweg.

‘Что же будет теперь?’ — спросила она себя, стоя на церковной площади, против открытых ворот кладбища, и глядя на позолоченный крест, который отливал красноватым блеском при свете заходящего солнца. Следовало ли ей отказаться от своего решения только потому, что сердце ее забилось сильнее, когда она проходила мимо виллы? Она никогда не простила бы себе такой слабости и уверена была, что судьба наказала бы ее. Она поняла, что ей не остается ничего другого, как вернуться назад и без всякого промедления направиться к баронессе. Через несколько минут она очутилась внизу, у берега. Она быстро прошла мимо Seehotel’я, где на высокой длинной террасе приезжие сидели за кофе и за мороженым, затем мимо двух новых больших вилл в модном стиле, ей совершенно ненавистном. Две минуты спустя глаза ее встретились с глазами баронессы, которая лежала на веранде на плетеной кушетке, прикрывшись огромным белым зонтиком с красными горошинками. Против нее, прислонившись к стене, стояла другая дама, с лицом точно из слоновой кости, похожая на статую и одетая в широкие белые одежды. Фортуната только что оживленно говорила и сразу замолкла, черты ее застыли. Но они тотчас же разгладились, и все лицо ее превратилось в сплошную приветливую улыбку, взгляд ее снял сердечностью и радостью. ‘Негодяйка!’ — подумала Беата, несколько возмущенная самой собою, и сразу почувствовала себя во всеоружии. Голос Фортунаты звучал весело.

— Здравствуйте, фрау Гейнгольд!

— Здравствуйте, — ответила Беата, почти не возвышая голоса, точно ей было все равно, услышат ли ее ответ с террасы, или нет.

Но Фортуната крикнула ей:

— Что это, вы намерены принять сегодня солнечную и пыльную ванну, фрау Гейнгольд?

Беата ни минуты не сомневалась в том, что Фортуната сказала это только для того, чтобы начать разговор. Знакомство между ними было, в сущности, очень поверхностное, и шутливый тон Фортунаты был совершенно неуместен. Много лет тому назад Беата познакомилась с молодой актрисой Фортунатой Шен, подругой Фердинанда Гейнгольда по сцене, на театральном празднестве, где среди общего непринужденного веселья они ужинали за одним столом с нею и ее тогдашним любовником и пили шампанское. Затем последовали случайные встречи на улице и в театре, но они никогда не говорили по-настоящему друг с другом хотя бы минуту. Восемь лет тому назад Фортуната ушла со сцепы, выйдя замуж за барона, и совершенно исчезла с горизонта Беаты, только несколько недель тому назад они случайно встретились в купальне. После этого первого раза последовали неминуемые встречи на улице, в лесу, в купальне, и они обменивались обыкновенно несколькими словами. Все же Беате было удобно, что баронесса желала начать с нею разговор. Она ответила по возможности непринужденным тоном:

— Солнечную ванну? Да ведь солнце заходит, баронесса, и гораздо приятнее гулять у озера.

Фортуната поднялась, прислонилась своей тонкой красивой фигуркой к перилам балкона и ответила несколько торопливо, что сама она предпочитает гулять в лесу и в особенности ей нравится дорожка, которая ведет в самую глубь леса. ‘Что за нелепость!’ — подумала Беата и вежливо спросила баронессу, почему она в таком случае не поселилась на одной из вилл у окраины леса. Баронесса ответила, что она или, вернее, ее муж наняли эту виллу по газетному объявлению.

— Впрочем, — сказала она, — я во всех отношениях довольна своей виллой. Но не пройдете ли вы сюда, фрау Гейнгольд, — спешно прибавила она, — и не выпьете ли чашку чая вместе со мной и с моей приятельницей?

И, не ожидая ответа, она пошла навстречу Беате, протянула ей свою узкую белую нервную руку и с преувеличенной любезностью провела гостью на веранду, вторая дама продолжала неподвижно стоять у стены в своем широком белом кисейном платье, у нее был мрачный вид, от которого Беате сделалось немного жутко и вместе с тем немного смешно. Фортуната представила ее:

— Фрейлейн Вильгельмина Фаллен — фрау Беата Гейнгольд. Это имя тебе, вероятно, знакомо, милая Вилли.

— Я бесконечно преклонялась перед вашим мужем, — сказала фрейлейн Фаллен очень холодно и мрачно.

Фортуната предложила Беате мягкое плетеное кресло и, извинившись, сама удобно улеглась в прежней позе. Она сказала, что нигде не чувствует себя такой утомленной, точно расплывающейся, как здесь, в особенности днем после обеда. Может быть, причиной этому то, что она не может устоять против искушения и купается два раза в день, причем каждый раз остается целый час в воде. Но когда знаешь столько водоемов, как она, столько морей, рек и озер, то начинаешь чувствовать, что каждая вода имеет свой собственный характер. Так она продолжала говорить, очень топко и чрезмерно изысканно, как показалось Беате, при этом она иногда утомленно проводила рукой по крашеным рыжеватым волосам. Ее длинное белое домашнее платье, отделанное белым кружевом, спускалось с двух сторон низкой кушетки до самого пола, на открытой шее она носила скромную нить мелкого жемчуга. Ее бледное тонкое лицо было сильно напудрено, и только кончик носа краснел среди общей белизны, темно-красными были также ее, очевидно, накрашенные губы. Беата невольно вспомнила картинку в иллюстрированном журнале, где изображен был висевший на фонаре Пьеро, это впечатление усиливалось у нее еще оттого, что Фортуната полузакрывала глаза во время разговора.

Подали чай и печенье. Разговор оживился, и в нем приняла участие и Вильгельмина Фаллен, она стояла теперь в более непринужденной позе, чем прежде, и прислонилась к перилам с чашкой чая в руках. Разговор от лета перешел к зиме: стали говорить о городе, о театре, о незначительности преемников Фердинанда Гейнгольда и о невозможности забыть слишком рано умершего артиста. Вильгельмина выразила сдержанным топом свое удивление, что можно пережить потерю такого мужа, на это баронесса, заметив удивление Беаты, прибавила простым тоном:

— Ты должна знать, Вилли, что у фрау Гейнгольд есть сын.

Беата взглянула на нее с нескрываемой враждой, и она ответила ей насмешливо-русалочным взглядом. Беате даже казалось, будто от Фортунаты веяло сырым запахом камышей и водяных лилий. В это же время она заметила, что ноги Фортунаты были обнажены и обуты в сандалии и что на ней ничего не было под ее белым полотняным платьем. Баронесса тем временем продолжала говорить непринужденным тоном, очень гладко и обнаруживая образование, она утверждала, что жизнь сильнее смерти и всегда должна восторжествовать. Но Беате казалось, что с нею говорило существо, у которого никогда не умирал близкий человек. Она чувствовала, что эта женщина никогда никого не любила: ни мужчины, ни женщины.

Вильгельмина Фаллен вдруг поставила свою чашку.

— Я пойду укладывать вещи, — сказала она и, быстро попрощавшись, исчезла в зале, примыкавшей к веранде.

— Моя приятельница возвращается сегодня в Вену, — сказала Фортуната. — Она невеста.

— Да? — вежливо сказала Беата.

— Как вы думаете, что она такое? — спросила Фортуната, полузакрыв глаза.

— Фрейлейн Вильгельмина, вероятно, артистка.

Фортуната покачала головой.

— Несколько времени она действительно играла на сцене, — сказала она. — Она дочь очень высокопоставленного лица. Вернее, она сирота. Отец ее пустил себе пулю в лоб, когда она пошла на сцену. Это случилось десять лет тому назад. И ей теперь всего двадцать семь лет. Она, вероятно, сделает карьеру. Хотите еще чашку чая?

— Благодарю вас, баронесса.

Беата стала глубоко дышать. Пришла решительная минута. Ее черты приняли напряженное выражение, и Фортуната невольно слегка приподнялась. Беата начала решительным тоном:

— Я должна сказать, что не случайно прошла мимо вашего дома, баронесса. Мне нужно с вами поговорить.

— Вот как, — сказала Фортуната, и под густым слоем пудры на ее лице, походившем на лицо паяца, показался легкий румянец. Она оперлась рукой на спинку кушетки и сплела свои неспокойные пальцы.

— Позвольте мне говорить коротко, — начала Беата.

— Как желаете, коротко или длинно. Мне все равно, милая фрау Гейнгольд.

Беата почувствовала раздражение от несколько пренебрежительного тона Фортунаты и сказала довольно резко:

— Я буду говорить очень коротко и очень просто, баронесса. Я не хочу, чтоб мой сын сделался вашим любовником.

Она говорила спокойно, на душе у нее было совершенно такое же чувство, как девятнадцать лет тому назад, когда она должна была отвоевывать себе мужа у стареющей вдовы.

Баронесса ответила с таким же спокойствием на холодный взгляд Беаты.

— Вот как, — сказала она, как бы про себя. — Вы не хотите. Очень жалко. Впрочем, говоря по правде, мне это и не приходило в голову.

— Значит, тем легче вам будет исполнить мое желание, — ответила Беата несколько хрипло.

— Если бы это зависело от меня одной.

— Это зависит только от вас, баронесса. Вы это отлично знаете. Мой сын почти ребенок.

На крашеных губах Фортунаты появилась болезненная складка.

— Какая я, однако, опасная женщина! — сказала она задумчиво. — Знаете ли, почему уезжает моя приятельница? Дело в том, что она хотела провести у меня все лето и ее жених должен был приехать к ней. И представьте себе, она вдруг ощутила страх — страх передо мной. И что же, может быть, она права. Вероятно, я такая: я действительно не могу отвечать за себя.

Беата сидела почти окаменевшая. Такой искренности, доходившей почти до бесстыдства, она не ожидала. И она ответила довольно сурово:

— При таком образе мыслей вам, баронесса, вероятно, все равно, мой ли сын или… — Она остановилась.

Фортуната обратила на Беату свой детский взгляд.

— То, что вы теперь делаете, фрау Гейнгольд, — сказала она каким-то новым тоном, — в сущности, очень трогательно, по, право, это очень не умно. Впрочем, я повторяю вам, что не имею ни малейшего желания… Мне кажется, фрау Гейнгольд, что такие женщины, как вы, имеют совершенно ложное представление о женщинах, подобных мне. Вот, например, два года тому назад я прожила целых три месяца в маленькой голландской деревушке и при этом совершенно одна. Уверяю вас, что во всю свою жизнь я не была так счастлива. То же могло бы случиться и в это лето, — да я не уверена, что этого не будет. Я никогда не задумывала ничего вперед, никогда в жизни. Даже мое замужество, могу вас уверить, было чистой случайностью.

И она подняла голову, точно ей что-то вдруг пришло в голову.

— Уж не боитесь ли вы барона? Вы думаете, что у вашего сына могут быть неприятности с этой стороны? Ну, что касается этого… — И она с улыбкой закрыла глаза.

Беата покачала головой:

— О такой опасности я, право, и не думала.

— Я не удивилась бы, если бы вы подумали. Мужья иногда действительно способны на совершенно неожиданные поступки. Но, видите ли, фрау Гейнгольд, — и она опять подняла глаза, — если это соображение не играло никакой роли, то ваши слова мне совершенно непонятны — уверяю вас. Если бы, например, у меня был сын такого возраста, как ваш Гуго…

— Откуда вы знаете его имя? — строго спросила Беата.

Фортуната улыбнулась:

— Ведь вы его сами назвали мне по имени, когда мы встретились на пристани.

— Ах да, совершенно верно. Простите, баронесса.

— Так вот что я вам хотела сказать, милая фрау Гейнгольд: если бы я имела сына и он полюбил бы, например, такую женщину, как вы, то кажется… кажется, я не могла бы представить себе лучшего вступления в жизнь для молодого человека.

Беата отодвинула стул, точно собираясь встать.

— Ведь мы одни и можем говорить откровенно, — сказала Фортуната, успокаивая ее.

— У вас нет сына, баронесса… и кроме того… — Она остановилась.

— Ах да, вы хотите сказать, что если бы у меня и был сын, то тут была бы некоторая разница. Возможно. Но именно эта разница и осложнила бы дело для моего сына. Ведь вы, фрау Гейнгольд, вероятно, отнеслись бы к такого рода обстоятельству очень серьезно. Ну а я… Если подумать, так, кажется, было бы гораздо умнее, если бы вы пришли ко мне как раз с противоположной просьбой. Если бы вы мне… — она улыбнулась, полузакрыв глаза, — если бы вы, так сказать, поручили вашего сына моим заботам.

— Баронесса! — Беата совершенно растерялась. Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Фортуната снова легла на кушетку, скрестила руки под головой и совершенно закрыла глаза.

— Ведь это иногда бывает, — сказала она и стала рассказывать: — Как-то раз — увы, очень много лет тому назад — у меня была подруга по сцене, приблизительно такого возраста, как я теперь. Она играла в провинции сентиментальных героинь. Однажды к ней пришла графиня — все равно как ее звали. Ее сын, молодой граф, влюбился в простую молодую девушку из хорошей, но довольно бедной семьи. Отец ее был чиновником, или что-то в этом роде. Молодой граф непременно хотел жениться на девице, а ему еще не было двадцати лет. Так вот графиня мать, — знаете, что эта умная женщина сделала? В один прекрасный день она явилась к моей приятельнице и стала ее уговаривать, чтобы она… Словом, она так устроила, что ее сын забыл девицу из бедной семьи в объятиях моей приятельницы.

— Вы лучше не рассказывали бы мне подобного рода анекдотов, баронесса.

— Это не анекдот — это правда. И к тому же необыкновенно поучительная. Это история того, как предупрежден был неравный брак, несчастная семейная жизнь, может быть, даже самоубийство или даже двойное самоубийство.

— Возможно, — сказала Беата, — но это совершенно не относится к делу. И, во всяком случае, я не такой человек, как эта графиня. Что касается меня, то для меня прямо нестерпимо… нестерпимо подумать…

Фортуната улыбнулась и помолчала, точно ожидая, чтобы Беата закончила фразу. Потом она спросила:

— Вашему сыну шестнадцать лет… или семнадцать?

— Семнадцать, — ответила Беата и рассердилась на себя за свой покорный ответ.

Фортуната полузакрыла глаза, точно отдаваясь какому-то внутреннему видению, и сказала, точно во сне:

— Вам придется привыкнуть к этой мысли. Если не я, так другая. И кто вам сказал, — она вдруг широко раскрыла глаза, засверкавшие зеленым светом, — что другая будет лучше меня?

— Я попросила бы вас, — ответила Беата, с трудом сдерживая себя, — я попросила бы вас предоставить мне эту заботу.

Фортуната слегка вздохнула. У нее сделался усталый вид, и она сказала:

— Что же об этом говорить. Я согласна исполнить ваше желание. Итак, вашему сыну нечего опасаться — или, вернее, не на что надеяться.

Глаза ее опять сделались большими, серыми и светлыми.

— Впрочем, — продолжала она, — вы на ложном пути с вашими подозрениями, фрау Гейнгольд. Говоря откровенно, мне до сих пор не приходило в голову, что я произвожу какое-либо впечатление на Гуго. — Она медленно тянула это имя, и оно как бы таяло у нее на языке. В то же время она смотрела Беате в лицо удивительно невинным взглядом. Беата густо покраснела и безмолвно сжала губы.

— Так что же мне сделать? — скорбно спросила Фортуната. — Уехать? Я, конечно, могла бы написать мужу, что воздух здесь вреден для моего здоровья. Как вы полагаете, фрау Гейнгольд?

Беата пожала плечами:

— Если вы действительно хотите сделать мне одолжение… и оставить в покое моего сына… то вам это будет не трудно, баронесса. Мне достаточно, чтобы вы мне это обещали.

— Вам достаточно моего слова? Разве вы не знаете, что в таких случаях слова и клятвы даже и не таких женщин, как я, имеют очень мало значения?

— Да ведь вы его не любите! — вдруг воскликнула Беата, не сдерживая себя более. — Это было бы с вашей стороны только капризом. А я его мать, баронесса. Надеюсь, я не напрасно пришла к вам?

Фортуната поднялась, поглядела Беате в лицо и протянула ей руку. Она точно вдруг преодолела себя.

— Ваш сын с этой минуты для меня не существуем — сказала она очень серьезно. — Простите, что я заставила вас так долго ждать этого совершенно неизбежного ответа.

Беата взяла ее руку и на минуту почувствовала к ней некоторое расположение и даже жалость. Ей почти хотелось извиниться перед нею на прощание. Но она подавила в себе это движение и даже постаралась ничего не сказать, что могло бы звучать как благодарность, только беспомощно проговорила:

— Значит, это дело решенное, баронесса.

Она встала со стула.

— Вы уже уходите? — спросила Фортуната светским тоном.

— Я и так вас достаточно долго задержала, — ответила Беата.

Фортуната улыбнулась, и Беате показалось, что поставила себя в несколько глупое положение. Баронесса проводила ее до садовой калитки, и Беата еще раз протянула ей руку.

— Благодарю вас, что зашли ко мне, — очень любезно сказала Фортуната и прибавила: — Если мне не удастся ответить в скором времени на ваш визит, то, надеюсь, вы не осудите меня.

— О! — сказала Беата и ответила еще раз с улицы на любезный поклон баронессы, остановившейся у садовой калитки.

Беата невольно пошла быстрее, не сходя с большой дороги, она решила свернуть дальше на узкую лесную тропинку, которая вела крутым и прямым путем к вилле директора. ‘Как же обстоит теперь дело? — спросила она себя. — Одержала ли я победу? Правда, она дала мне слово, но ведь она сама сказала, что женские клятвы ничего не стоят. Нет, нет, она не решится нарушить слово. Она видела, на что я способна’. Слова Фортунаты продолжали звучать в ней. Как странно она говорила о том лете в Голландии. Как об отдыхе после блаженной и безумной, по вместе с тем и очень тяжелой жизни. И Беата представляла ее себе в белом домашнем платье на голом теле, бегающей по морскому берегу, точно за нею гнались злые духи. Не всегда ведь приятна такая жизнь, какую ведет Фортуната. Как и все такие женщины, она, наверное, бывает внутренне расстроена, сбита с толку и не ответственна за все зло, которое причиняет. Во всяком случае, пусть она оставит в покое Гуго. Зачем ей понадобился именно он? И Беата улыбнулась, подумав, что она могла бы предоставить некоторую замену баронессе в виде только что приехавшего красивого молодого человека, по имени Фриц Вебер, который, наверное, пришелся бы ей по вкусу. Жалко, что она не сделала ей этого предложения. Это придало бы еще большую пряность их разговору. Какие странные бывают женщины на свете! Какую они ведут жизнь! Такую, что должны время от времени отдыхать в голландских деревнях. Для других вся жизнь такая голландская деревня. И Беата улыбнулась, по не очень веселой улыбкой…

Она очутилась перед воротами виллы Вельпонера и вошла во двор. На площадке для тенниса, находившейся близко у входа, мелькали сквозь кусты белые платья, раздавались знакомые голоса. Играющих, к которым подошла Беата, было две пары: с одной стороны сын и дочь хозяина дома, девятнадцати и восемнадцати лет, оба похожие на отца, с темными глазами и бровями, с чертами, выдававшими их итальянско-еврейское происхождение, их противниками были доктор Бертрам и его чрезмерно худощавая сестра, Леони, дети знаменитого врача, который жил по соседству в своей вилле. Беата остановилась в некотором отдалении, любуясь свободными и сильными движениями молодых людей, быстрым полетом мячей, и чувствовала себя овеянной дыханием прекрасно-бесцельной игры. Через несколько минут партия кончилась. Обе пары с ракетками в руках встретились у самой сетки и стояли, весело болтая, выражение их лиц, прежде напряженное от игры, расплывалось теперь в пустой улыбке, взгляды, которые только что внимательно следили за полетом мячей, сделались мягкими, и Беата подумала с какой-то болезненной грустью: как кончился бы этот вечер, если бы вдруг, каким-то чудом были опрокинуты законы добропорядочности и эти молодые люди могли бы без всякой помехи отдаться своим тайным, теперь еще, может быть, им самим неясным влечениям? И вдруг она вспомнила, что бывают миры, где такое беззаконие существует, что она сама только что пришла из такого мира и в волосах ее еще сохранился запах его. Поэтому она и видела теперь то, что прежде, при ее невинности, не бросалось ей в глаза. И она продолжала думать: ‘О, милые молодые девушки в белых одеждах, вы, которых так берегут, вы, которые живете так беззаботно в мирной обстановке ваших домов, вам легко! Вы имеете право презирать тех других, когда, в сущности, вы такие же в глубине вашей души. И я не была ли разве такая же, как вы? И теперь, разве я не такая, как вы?.. А в самой глубине души разве мы все не такие же, как те другие? Разве у меня не было возлюбленных, блаженных и нечестивых, прозрачно-ясных и загадочных… героев и преступников…’

Ее заметили. Ей стали кивать издали, она ближе подошла к проволочной сетке, другие подошли к ней, и начался легкий разговор. Но ей показалось, что оба молодых человека посмотрели на пес так, как никогда прежде не смотрели. В особенности молодой доктор Бертрам с дерзкой усмешкой оглядывал ее скользившим по ней взглядом, как он этого никогда прежде не делал, — во всяком случае, она никогда еще не замечала на себе такого взгляда. И когда она попрощалась с игравшими, чтобы наконец пройти в дом, он схватил через проволочную сетку ее палец и прижался к нему бесконечно длинным поцелуем. При этом он нагло улыбнулся, когда лоб ее омрачился гневом.

Наверху, на чрезмерно пышной крытой веранде, Беата застала обоих Вельпонеров и чету Арбесбахеров за игрой в тарок. Она попросила их не вставать с мест из-за нее, удержала на стуле директора, который хотел сейчас же бросить карты, и села сама между ним и его женой. Она сказала, что следит за игрой, но на самом деле почти не смотрела на карты: взгляд ее устремился поверх каменных перил на края гор, на которых догорал золотой отблеск солнца. На нее нашло чувство уверенности, единения с окружающими, чувство, которого она не испытывала, говоря только что с молодежью. Это ее и успокаивало, и вместе с тем печалило. Жена директора предложила ей чай своим обычным несколько пренебрежительным тоном, к которому нужно было сначала привыкнуть. Беата поблагодарила и сказала, что она только что пила чай. Но разве это только что? Сколько миль отделяло ее теперь от дома, над которым развевался флаг с дерзкими фестонами? Сколько часов или сколько дней шла она оттуда сюда? Тени спустились на парк, солнце исчезло за горами, а с улицы внизу, не видной с террасы, доносился смутный гул.

Беату охватило глубокое чувство одиночества, оно нападало на нее в подобные летние сумерки лишь вскоре после смерти Фердинанда и никогда более с тех пор. И Гуго в эту минуту точно растворился в бесплотности и казался недостижимо далеким. Ее охватило мучительное желание скорее увидеть его, и она поспешно распрощалась со всеми. Директор, несмотря на ее протесты, пошел ее провожать. Он спустился вместе с нею по широкой лестнице, они прошли вдоль пруда, где посередине дремал фонтан, затем мимо корта, игравшие, несмотря на спускавшиеся сумерки, были так увлечены, что не заметили, как она прошла мимо. Директор взглянул в их сторону с грустью, которую Беата уже не раз в нем подмечала, но только сегодня она впервые его поняла. Она знала, что среди своей утомительной и плодотворной финансовой деятельности он часто грустил, чувствуя приближение старости. И в то время как он шел рядом с нею, с некоторой преднамеренностью сгибая высокий стан, и вел легкий разговор об удивительной летней погоде, о разных экскурсиях, которые следовало предпринять и которые почему-то все не предпринимались, Беата опять почувствовала, что между ними что-то возникало, невидимое, как нити осенней паутины. И у ворот он поцеловал ей руку на прощание с какой-то рыцарской грустью, отголосок которой сопровождал Беату всю дорогу домой.

Как только она переступила порог, девушка ей сообщила, что Гуго и еще один молодой господин в саду, а также что с почты принесли посылку. Посылку эту Беата нашла у себя в комнате и улыбнулась с довольным видом. Как милостиво к ней относится судьба, превращая ненужную маленькую ложь в неожиданную правду. Или, быть может, это предостережение, что все сошло благополучно только на этот раз. Посылка была от доктора Тейхмана, и в ней оказались книги, которые он обещал ей прислать, мемуары, письма великих государственных деятелей и полководцев, то есть людей выдающихся, Беата знала, что скромный адвокат преклоняется перед ними. Она удовольствовалась пока тем, что просмотрела заглавные листы, затем в спальне она сняла шляпу, накинула платок на плечи и прошла в сад. Внизу, у забора, она увидела мальчиков, которые, не замечая ее прихода, занимались тем, что без передышки высоко прыгали точно сумасшедшие. Когда Беата подошла ближе, она заметила, что оба они без сюртуков. Гуго бросился ей навстречу и в первый раз за много недель бурно расцеловал ее в обе щеки. Фриц быстро надел сюртук, поклонился и поцеловал Беате руку. Она улыбнулась. Он точно хотел стереть прикосновением молодых губ печальный поцелуй директора.

— Что это такое? — спросила Беата.

— Состязание в прыганье на звание чемпиона мира.

Вечерний ветер раскачивал высокую рожь за забором. Озеро внизу было матово-серое, как потускневшее зеркало.

— Ты тоже надел бы сюртук, Гуго, — сказала Беата и нежно отстранила рукой нависавшие на лоб влажные, светлые волосы мальчика. Гуго повиновался. Беата вдруг обратила внимание на то, что сравнительно со своим другом ее сын казался не совсем изящным и как бы ребенком, это было ей, однако, отчасти и приятно.

— Подумай, мама, — сказал Гуго, — Фриц собирается обратно в Ишль поездом в половине десятого.

— Почему это?

— Да я не могу нигде достать комнату, фрау Гейнгольд. Раньше чем через два-три дня нигде ничего не освободится.

— Из-за этого одного вам не стоит уезжать, господин Фриц, у нас найдется, где вас устроить.

— Я уже ему говорил, что ты, наверное, не будешь против того, чтобы он остался у нас.

— Почему мне быть против этого? Само собой разумеется, что вы переночуете у нас в комнате для гостей. Она для того и существует.

— Я ни за что не хотел бы быть вам в тягость, фрау Гейнгольд: моя мама всегда в отчаянии, когда кто-нибудь приезжает гостить к нам в Ишль.

— Ну а мы совсем не в отчаянии, господин Фриц.

Таким образом, было решено, что молодой Вебер привезет свои вещи из гостиницы, где он их пока оставил, и поселится у них в мансарде, а Беата за это торжественно обещала называть его просто Фрицем.

Беата отдала необходимые распоряжения по хозяйству и сочла благоразумным предоставить молодых людей на некоторое время самим себе, она вышла к ним, только когда подали ужин на веранде. В первый раз за много дней Гуго был снова непринужденно весел, и Фриц тоже перестал изображать из себя взрослого молодого господина. За столом сидели два школьника, которые сначала поговорили об учителях, затем о том, что ожидает их в предстоящий последний год в гимназии и наконец занялись планами на будущее. Фриц Вебер, который собирался быть медиком, сообщил, что он посещал уже минувшей зимой анатомический театр, он давал понять, что другим гимназистам такие сильные впечатления были бы, вероятно, не по силам. Гуго, со своей стороны, давно уже решил сделаться археологом. У него была маленькая коллекция древностей: помпейский светильник, маленький кусочек мозаики из Терм Каракалы, ружейный замок времен французов и еще многое в том же роде. Он даже собирался начать раскопки на озере в Аувинкеле, где будто бы можно было напасть на остатки свайных построек. Фриц не скрывал своих сомнений в подлинности коллекции Гуго, в особенности тот ружейный замок, который был найден Гуго на турецком бастионе, казался ему всегда подозрительным. Беата сказала, что для подобного скептицизма Фриц еще слишком молод, на это он возразил, что возраст тут ни при чем, а дело в характере человека. ‘Мой Гуго, — подумала Беата, — гораздо милее, чем этот скороспелый мальчишка. Зато ему будет тяжелее жить’. Она взглянула на него. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, Фриц, наверное, не мог следовать за ним. И Беата продолжала думать: ‘Он, конечно, не имеет представления о том, что из себя представляет Фортуната. Как знать, какова она в его воображении. Она ему кажется, быть может, сказочной принцессой, которую взял в плен злой колдун. Какой он теперь сидит милый со своими взъерошенными светлыми волосами и неряшливо завязанным галстуком! Так у него и остался все тот же детский рот, полный, красный и милый. Правда, и у его отца был всегда детский рот и детские глаза’. Она выглянула в темноту, которая нависла над лугом такая тяжелая и черная, точно лес подошел к самому окну.

— Вы позволите закурить? — спросил Фриц. Беата кивнула в ответ, Фриц вынул серебряный портсигар с золотой монограммой и галантно протянул его хозяйке. Беата взяла папиросу, попросила огня, и Фриц сообщил ей при этом, что он выписывает табак прямо из Александрии. Гуго тоже вздумал покурить и сознался, что это была седьмая папироса в его жизни.

Фриц сказал, что он уже потерял счет выкуренным им папиросам. Впрочем, по его словам, портсигар свой он получил в подарок от отца, который, к счастью, человек с очень передовыми взглядами, Фриц сообщил при этом последнюю новость: сестра его собирается сдать экзамен на аттестат зрелости через три года и потом, вероятно, будет изучать медицину, как и он. Беата быстро взглянула на Гуго, который слегка покраснел. Может быть, он таит в сердце любовь к маленькой Эльзе, и в этом причина скорбной складки у его рта.

— Не покататься ли теперь на лодке? — предложил Фриц. — Сегодня такая дивная ночь и так тепло.

— Подождите лучше лунных ночей, — сказала Беата, — а то жутко кататься по озеру, когда так темно.

— Я с этим согласен, — сказал Гуго. Фриц презрительно раздул ноздри. Но потом оба мальчика согласно решили отправиться есть мороженое в честь приезда.

— Ах вы кутилы! — пошутила на прощание Беата.

Она прошла в мансарду посмотреть, все ли там в порядке, и, по своему обыкновению, занялась еще немного хозяйством. Наконец она прошла в спальню, разделась и легла в постель. Вскоре она услышала стук и чей-то мужской голос у подъезда. Очевидно, слуга из гостиницы явился с сундуком Фрица и понес его наверх по деревянной лестнице. Затем началось шушуканье между горничной и слугой, и оно длилось дольше, чем следовало. Наконец все стихло. Беата взяла одну из книг о героях из тейхмановской посылки и стала читать воспоминания французского кавалерийского генерала. Она читала, однако, без надлежащего внимания. Она чувствовала беспокойство и вместе с тем усталость. Но слишком глубокая тишина вокруг нее не давала ей спать. Довольно много времени спустя она услышала, как открылась входная дверь, и вслед за тем послышались осторожные шаги, шепот и смех. Это были мальчики. Они старались добраться до верха как можно тише. Но затем наверху началась возня, скрип, громкий шепот — потом опять тихие шаги спустились вниз. Гуго вернулся к себе в комнату. Тогда наконец все в доме окончательно стихло. Беата отложила книгу, затушила свет и спокойно заснула, почти счастливая.

II

Наконец они дошли до верха. Оказалось, по общему мнению, что пришлось идти гораздо дольше, чем предполагал архитектор. Он стал возражать.

— Да что я такое говорил? Я сказал, что с Eichenwiesenweg’a сюда три часа ходьбы. А если мы вышли в девять, а не в восемь — то я не виноват.

— Да ведь теперь уже половина второго, — заметил Фриц.

— Да, — сказала с грустью жена архитектора. — У него удивительные представления о времени.

— Когда идешь с дамами, — заявил ее супруг, — всегда нужно накинуть пятьдесят процентов. Даже когда отправляешься с ними за покупками. — И он шумно захохотал.

Молодой доктор Бертрам, который с самого начала экскурсии почти не отходил от Беаты, разостлал свой зеленый плащ на траве.

— Это для вас, фрау Гейнгольд, — сказал он с любезной улыбкой. Его слова и взгляды сделались очень многозначительными с тех пор, как он поцеловал через сетку на корте палец Беаты.

— Благодарю вас, — ответила Беата, отказываясь. — Мы сами все принесли.

И она взглянула на Фрица — он тотчас же решительным движением развернул шотландский плед, который нес перекинутым через руку. Но ветер на горном лугу был такой сильный, что толстый плед взвился, как огромная вуаль. Беата схватила его с другого конца и с помощью Фрица стала расстилать на траве.

— Да, уж тут всегда дует ветерок, — сказал архитектор. — Но, правда, хорошо? — И он обвел все вокруг широким движением руки. Они стояли на далеко раскинувшемся скошенном лугу, который равномерно спускался вниз, открывая вид на все стороны. Все посмотрели вокруг и долго молчали в упоенном созерцании. Мужчины сняли свои фетровые шляпы, волосы Гуго были еще более взъерошены, чем обыкновенно, торчащие белые волосы архитектора шевелились, и даже аккуратная прическа Фрица несколько пострадала. Только зачесанный книзу светлый пробор Бертрама оставался неподвластным ветру, неустанно носившемуся по высотам. Арбесбахер называл все отдельные вершины, говорил, какой каждая из них высоты, и указал на утес за озером, на который с севера никто еще никогда не взбирался. Доктор Бертрам возразил, что это ошибка и что он в минувшем году поднялся на этот утес как раз с северной стороны.

— В таком случае, вы были первым, — сказал архитектор.

— Возможно, — небрежно сказал Бертрам и тотчас же указал на другую вершину, которая с виду казалась более невинной, но куда он еще не решался взобраться. Он сказал, что отлично знает свои силы, что не отличается безумной смелостью и не ищет смерти. Слово ‘смерть’ он произнес легко, как специалист, который не любит рисоваться перед профанами.

Беата растянулась на шотландском пледе и подняла глаза к матово-синему небу, по которому носились тонкие белые летние облака. Она знала, что доктор Бертрам говорил только для нее и что он как бы предлагает ей на выбор все свои качества: гордость и скромность, отвагу и жизнерадостность. Но все это не производило на нее ни малейшего впечатления.

Самые молодые участники прогулки, Фриц и Гуго, принесли в своих мешках съестные припасы. Леони помогла им все вынуть, а потом стала готовить бутерброды с очень женственным, даже материнским видом, причем она сняла сначала свои желтые перчатки и заткнула их за темный кожаный пояс. Архитектор раскупорил бутылки, доктор Бертрам налил вина, передал дамам наполненные стаканы с намеренной рассеянностью взглянул мимо Беаты на недоступную вершину над озером. Всем было приятно, что их обвевает горный ветер, и они с наслаждением ели бутерброды и пили душистое вино. На десерт подан был торт, его прислала утром Беате жена директора Вельпонера вместе с письмом, в котором она выражала сожаление, что она и ее семья не смогут принять участие в прогулке, несмотря на то что им очень этого хотелось. Отказ пришел не совсем неожиданно. Леони утверждала, что вытащить семью Вельпонеров из дома становилось все более и более трудной задачей. Архитектор напомнил, что участники экскурсии тоже не могут похвастать большой предприимчивостью. Как они все проводили прекрасные летние месяцы? Шныряли, как он выразился, по лесу, купались в озере, играли в теннис и в карты. Сколько было обсуждений и приготовлений, пока наконец решили вскарабкаться в кои-то веки на горный луг, что, в сущности, следовало считать самой обыкновенной прогулкой.

Беата вспомнила, что она сама всего только один раз была здесь, с Фердинандом, десять лет тому назад, в то лето, когда они впервые поселились в заново построенной тогда вилле. Но неужели это был тот же луг, на котором она теперь лежала? Все так изменилось, все было прежде совсем другим. В ее воспоминании луг был гораздо более широкий и более яркий. В сердце ее закралась тихая печаль: какая она одинокая среди всех этих людей! Что ей до веселья и до разговоров вокруг нее? Все общество разлеглось на лугу, все чокались и пили, Фриц чокнулся с Беатой, но, в то время как она уже давно выпила свое вино, он держал стакан неподвижно в руке и глядел на нее, не отводя глаз. ‘Какой взгляд! — думала Беата. — Еще более восхищенный и более ненасытный, чем все его сверкающие взгляды в последние дни. Или это мне только кажется потому, что я быстро выпила три стакана вина один за другим?’

Она снова вытянулась в полный рост на своем пледе, рядом с женой архитектора, которая заснула глубоким сном. Подняв глаза вверх, она заметила тонкий дымок, подымавшийся, вероятно, от папиросы Бертрама, его самого она не видела со своего места. Она чувствовала, как его взгляд скользил по ней, и ей на минуту показалось, что она физически ощущает его прикосновение на затылке, пока наконец не поняла, что ее просто щекотал стебелек травы. Точно издалека доносился до ее слуха голос архитектора: он рассказывал мальчикам о том времени, когда там, внизу, не выстроена была еще маленькая железная дорога. И хотя с тех пор не прошло и пятнадцати лет, все же он сумел создать в своем рассказе атмосферу седой старины. Среди других воспоминаний он рассказал о каком-то пьяном кучере, который въехал с коляской, в которой он сидел, прямо в озеро, он его после того исколотил чуть не до смерти.

После того Фриц рассказал о своем геройском подвиге: по его словам, он недавно, в венском лесу, обратил в бегство одного довольно подозрительного субъекта тем, что сунул руку в карман, точно собираясь вытащить оттуда револьвер.

— Дело ведь в присутствии духа, а не в револьвере, — сказал он в пояснение своего рассказа.

— Как жалко, — сказал архитектор, — что не всегда имеешь при себе присутствие духа с шестью зарядами.

Мальчики засмеялись. Как хорошо знаком был Беате этот искренний смех в два голоса, которым она так часто наслаждалась дома, за столом и в саду. И как она была довольна, что мальчики сделались такими друзьями. Недавно они ушли на целых два дня, запасшись всем необходимым, и отправились на Госсауские озера, — это было подготовкой к большой экскурсии, предполагавшейся в сентябре. Выяснилось, что уже в Вене они были более близки, чем предполагала Беата. Так она узнала как новость — Гуго по глупости ей этого не рассказывал, — что оба они иногда вечером, после урока гимнастики, ходили играть в бильярд в какое-то пригородное кафе.

Во всяком случае, она была в душе очень благодарна Фрицу за его приезд. Гуго снова сделался таким же свежим и непосредственным, как прежде, болезненно-напряженная складка на его лице исчезла, и он, наверное, уже больше не думал об опасной даме с лицом Пьеро и с рыжими волосами. Беата должна была, кроме того, отдать справедливость баронессе: она вела себя безупречно. Как раз на днях она случайно очутилась рядом с Беатой на галерее в купальне, в то время как Гуго и Фриц, как всегда, взапуски приплыли из открытого озера. Они в одно и то же время ухватились за скользкую лестницу, каждый держался за нее одной рукой, и они стали брызгать друг другу в лицо водой, смеялись, ныряли и выплывали далеко впереди. Фортуната, закутанная в свой белый купальный халат, вскользь посмотрела на них с рассеянной улыбкой, как на детей, и затем стала опять глядеть на озеро задумчиво-печальным взором.

Беата вспоминала с некоторым неудовольствием, иногда даже с раскаянием, о странном и, в сущности, несколько оскорбительном разговоре на вилле с белым флагом, сама баронесса, по-видимому, совершенно забыла об их беседе и, уж во всяком случае, простила Беате. Однажды Беата увидела ее на опушке леса вместе с бароном, который, вероятно, приехал на несколько дней. Он был светлый блондин с безбородым морщинистым и все же молодым лицом, с глазами стального цвета, он носил голубой фланелевый костюм, курил короткую трубку, и рядом с ним на скамейке лежала его морская фуражка. Беате он представлялся капитаном, который только что вернулся из далеких стран и снова собирается в плавание. Фортуната сидела рядом с ним, маленькая, с хорошими манерами, с торчащим красноватым носом и с усталыми руками, она была точно кукла, которую капитан, приехавший из-за моря, мог, по своему усмотрению, вынуть из шкафа и положить туда обратно.

Все это вспоминалось Беате в то время, как она лежала на горном лугу и ветер касался ее волос, а былинки травы щекотали ее затылок. Вокруг нее было совершенно тихо: все, по-видимому, уснули, — только немножко поодаль кто-то тихо свистел. Беата стала невольно следить глазами за изящным тонким дымком, и вскоре она открыла место, откуда он поднимался, тонкий и серебристо-серый. Беата слегка подняла голову и увидела доктора Бертрама, который оперся головой на обе руки и поглядывал на ее открытую шею. Он при этом что-то говорил, может быть, даже он давно начал говорить, возможно, что его слова и разбудили Беату от полудремоты. Он ее как раз спросил, не хочется ли ей совершить настоящую экскурсию, действительно взобраться на высокие скалы, или же она боится головокружения. Впрочем, нет надобности, чтобы это был высокий утес, — достаточно плоскогорья: лишь бы только выше, чем здесь, гораздо выше и чтобы другие не могли следовать за ними. Быть наедине с нею на горной вершине и смотреть оттуда вниз в долину — это казалось ему блаженством. Она ничего не отвечала.

— Ну что же, фрау Беата? — настаивал он.

— Я сплю, — ответила Беата.

— Так позвольте мне, фрау Беата, быть вашим сном, — сказал он и продолжал говорить что-то совершенно бессмысленное и очень напыщенное: он говорил, что нет лучшей смерти, чем броситься с вершины в пропасть, вся жизнь проходит тогда перед глазами с невообразимой ясностью, и это бывает тем более прекрасно, чем больше человек пережил раньше красивого, будто бы при этом не чувствуешь никакого страха, а только невообразимое напряжение, как бы… ну да, как бы метафизическое любопытство. И он стал нервно зарывать в землю догоревшую папиросу.

— Впрочем, — продолжал он, — вовсе не нужно бросаться в пропасть — даже совершенно напротив. Человек, который уже по своей профессии видит много темного и страшного, тем больше ценит все ясное и прекрасное в жизни. — И он спросил Беату, не хотела ли бы она посетить сад в больнице. Сад этот, по его словам, овеян удивительной атмосферой, особенно в осенние вечера. Так как он теперь живет в больнице, то, может быть, Беата зашла бы к нему выпить чаю.

— Вы с ума сошли? — сказала Беата, поднялась и увидела синевато-золотистый свет вокруг, как бы впитывавший в себя тусклые линии гор.

Пронизанная солнцем, возбужденная, она поднялась, оправила платье и заметила при этом, что совершенно против воли глядит на доктора Бертрама как бы с некоторым поощрением. Она быстро отвернулась от него и стала глядеть на Леони, которая стояла несколько поодаль совершенно одна, живописно обвязав вокруг головы развевавшуюся вуаль. Архитектор и мальчики сидели, скрестив ноги, на лугу и играли в карты.

— Скоро вам не придется давать Гуго карманных денег, фрау Беата, — крикнул ей архитектор. — Он мог бы уже обходиться одним карточным выигрышем.

— В таком случае, — ответила Беата, подходя к ним, — лучше отправиться в обратный путь прежде, чем вы совершенно разоритесь.

Фриц взглянул на Беату с разгоревшимися щеками — она улыбнулась ему. Бертрам поднялся, обращая взоры к небу, и затем быстро скользнул взглядом по Беате. ‘Что с ними всеми, — подумала она, — и что со мной?’ Она вдруг сама заметила, что выставляла напоказ линии своего тела с каким-то вызывающим видом. Точно ища помощи, она устремила взгляд на своего сына, который кончил игру взволнованный и с чрезвычайно взъерошенными волосами. Он выиграл и гордо получил от архитектора целую крону и двадцать геллеров. Все стали собираться в обратный путь, одна только фрау Арбесбахер продолжала мирно спать.

— Оставим ее, — пошутил архитектор, но в ту же минуту она потянулась, протерла глаза и была готова скорее, чем все другие.

Вначале дорога шла круто вниз, а потом почти совершенно ровно вдоль молодого леса, при следующем повороте показалось озеро и затем скрылось. Беата шла сначала под руку с Гуго и Фрицем и была впереди других, потом она стала отставать. К ней присоединилась Леони и стала рассказывать о парусной гонке, которая должна была состояться в скором времени. Она еще ясно помнила гонку, происходившую семь лет тому назад: тогда Фердинанд Гейнгольд выиграл второй приз со своей ‘Роксаной’.

‘Роксана’! А где она теперь? После стольких побед она ведет одинокую и скучную жизнь взаперти. Архитектор по этому случаю заметил, что катание на парусных лодках этим летом в таком же загоне, как и всякий другой спорт. Леони высказала предположение, что всех парализует дом Вельпонеров, оказывающий такое непреодолимое влияние на общество. Архитектор тоже находил, что Вельпонеры не созданы для приятных отношений с друзьями. Жена его прибавила, что виной всему высокомерие фрау Вельпонер, которой, в сущности, по многим причинам следовало бы держаться поскромнее. Разговор этот оборвался, когда на одном повороте, на полусгнившей скамье без спинки, вдруг все увидели директора. Он поднялся: на его белом пикейном жилете качался монокль на шелковом шнурке. Он сказал, что позволил себе пойти им навстречу и от имени своей супруги имеет честь пригласить всех к чаю, который ждет усталых путников на тенистой террасе. При этих словах его грустный взгляд переходил от одного к другому. Беата заметила, что глаза его вдруг потемнели, остановившись на Бертраме, она поняла, что директор ревнует ее к молодому доктору. Но она внутренне запретила себе об этом думать, считая такое предположение нелепым и дерзким. Во всяком случае, они все не могли бы нарушить ее покоя. Гордо и безупречно шла она через жизнь, непреклонная, верная тому единственному, голос которого звучал в ее воспоминаниях еще громче здесь, на высоте, и взор которого до сих пор яснее светил ей, чем все взоры живых людей.

Директор отстал и шел рядом с Беатой. Он заговорил сначала о мелких событиях дня, о новоприбывших знакомых, о смерти мельника, который дожил до девяноста пяти лет, об уродливом доме, который построил себе зальцбургский архитектор за озером, в Аувинкле, затем он как бы случайно заговорил о том времени, когда не существовало ни его виллы, ни виллы Гейнгольда, когда обе семьи жили внизу, в Seehotel’e. Он стал вспоминать об общих прогулках по дорогам, тогда еще пустынным, о первом катании на парусной лодке ‘Роксана’, которое чуть не кончилось бедой, когда началась буря, он вспоминал об освящении гейнгольдовской виллы, на котором Фердинанд напоил двух своих товарищей до того, что они лежали под столом, наконец, он заговорил о последней роли Фердинанда в какой-то современной тяжелой драме, в которой он с таким совершенством играл двадцатилетнего юношу. Какой он был несравненный художник! Какой удивительный человек! Он был действительно человек, созданный всегда оставаться молодым. Какая дивная противоположность другого рода людям, таким, как он, которые рождаются не на радость другим.

Беата посмотрела на него с некоторым удивлением.

— Да, милая фрау Беата, — сказал он, — я человек, рожденный быть старым. Разве вы не знаете, что это значит? Я постараюсь вам объяснить. Мы, которые рождаемся старыми, по мере того как текут года, снимаем одну маску за другой, пока наконец к восьмидесяти годам, иные и несколько раньше, показываем миру наше истинное лицо. А другие, люди, созданные быть молодыми, к которым принадлежал и Фердинанд, — против своего обыкновения он назвал Гейнгольда по имени, — остаются всегда молодыми, даже детьми, они поэтому, напротив того, принуждены надевать одну маску за другой, чтобы не слишком бросаться в глаза среди других людей. Или же маска сама как-то покрывает их черты, и они не знают, что носят маску, у них есть только смутное чувство, что в их жизненном счете не все сходится… Это происходит оттого, что они чувствуют себя всегда молодыми. Фердинанд принадлежал к числу таких людей.

Беата слушала директора очень напряженно, но внутренне сопротивляясь ему. Она не могла отделаться от мысли, что он намеренно вызвал тень Фердинанда, точно ему поручено было оберегать ее верность и ограждать ее от близкой опасности. В сущности, ему нечего было беспокоиться. Что давало ему право и повод изображать из себя хранителя и защитника памяти Фердинанда? Что в ней вызывало с его стороны такое оскорбительное непонимание? Если она сегодня шутила и смеялась вместе со всеми, если она снова стала носить светлые цвета, то человек не предубежденный не мог бы увидеть в этом ничего другого, кроме скромной дани, которую она должна отдавать закону участия в общей жизни. Но о том, чтобы снова испытать счастье или радость, снова принадлежать другому человеку, она не могла и теперь думать без отвращения и ужаса, и этот ужас, как она ни сопротивлялась, владел ею, когда в крови ее зажигались и бесцельно проходили темные горячие желания.

Она бегло взглянула на директора, который молча шел рядом с нею, и, к ужасу своему, ощутила на своих губах улыбку, которая пришла из глубины ее души, хотя она ее не звала, и которая почти бесстыдно, яснее, чем все слова, говорила: я знаю, что ты меня желаешь, и я этому рада. Она увидела, как в его глазах что-то сверкнуло — какой-то горячий вопрос, сменившийся тотчас же смирением и грустью. Он обратился с равнодушно-вежливыми словами к фрау Арбесбахер, которая шла перед ними, вся группа спутников мало-помалу сплотилась, приближаясь к цели. Вдруг около Беаты очутился молодой доктор Бертрам, и в том, как он теперь держался, в его взглядах и словах была какая-то уверенность в сближении, произошедшем между ним и Беатой за время экскурсии, и в том, что она чувствует и одобряет их близость. Но она продолжала быть с ним холодной и все более далекой с каждым шагом.

Когда все дошли до виллы Вельпонера, она заявила, к общему и даже к своему собственному удивлению, что устала и предпочитает вернуться домой. Ее стали уговаривать остаться. Но так как сам директор довольно сухо выразил свое сожаление, то другие перестали настаивать. Она сказала, что не знает, придет ли к общему ужину в Seehotel’e, затеянному по дороге, но ничего не имела против того, чтобы, во всяком случае, Гуго ужинал со всеми.

— Уж я присмотрю за ним, — сказал архитектор, — и не дам ему напиться допьяна.

Беата попрощалась. Ее охватило чувство истинного облегчения, когда она шла домой, и она заранее радовалась нескольким часам несомненного одиночества.

Дома она застала письмо от доктора Тейхмана и удивилась не столько тому, что он опять напомнил о себе, как тому, что за последнее время она почти забыла о самом его существовании.

Она сначала основательно отряхнулась от пыли целого дня. И только потом, надев удобное домашнее платье, села за туалетный столик и стала читать письмо, содержание которого не возбуждало в ней никакого любопытства. В начале письма были, по обыкновению, сообщения чисто делового характера: Тейхман очень дорожил тем, что занимался ее делами, и с несколько деланным юмором давал ей отчет о ходе маленького процесса, в котором ему удалось спасти для Беаты незначительную сумму денег. В конце он упомянул в намеренно равнодушном тоне, что во время каникул попадет проездом на Eichenwiesenweg и, как он писал, не хочет оставить надежду на то, что из-за кустов ему мелькнет навстречу белое платье или даже милый взор и что его пригласят хотя бы поболтать у порога. Он не преминул также прибавить поклоны ‘доброму архитектору’ и ‘могущественному владельцу замка вместе с его почтенной семьей’, как он выразился, а также другим знакомым, которым он был представлен во время своего трехдневного пребывания в Seehotel’e в минувшем году.

Беате казалось странным, что прошлое лето сделалось для нее таким далеким, точно оно было в другой жизни, внешним образом ведь ее жизнь протекала так же, как и год тому назад. И тогда за нею слегка ухаживали директор и молодой доктор Бертрам. Но она проходила мимо всех взглядов и слов совершенно незатронутая, — в сущности, их даже почти не замечала, а лишь потом о них вспоминала. Может быть, это происходило оттого, что она почти совершенно прекратила в городе летние знакомства. После смерти мужа и после того, как постепенно растаял кружок ее театральных друзей, она стала вести очень уединенную и однообразную жизнь. У нее бывала только мать, продолжавшая жить в своем доме, в отдаленном квартале, около фабрики, принадлежавшей прежде отцу, и еще нескольких далеких родственников. Дом ее снова сделался тихим и буржуазным. И когда доктор Тейхман приходил иногда поболтать и выпить чашку чая, это было для нее развлечением, которому она, к ее теперешнему удивлению, заранее радовалась.

Покачав головой, она отложила письмо и выглянула в сад, над которым расстилались ранние августовские сумерки. Приятное чувство, порожденное в ней одиночеством, постепенно рассеивалось, и она подумала, не пойти ли ей к Вельпонерам или попозже в Seehotel. Но она тотчас же подавила в себе это желание, несколько устыдившись своей податливости чарам общества, а также того, что исчезло грустное обаяние, так изумительно обвевавшее ее прежде в одинокие вечерние часы летом. Она накинула на плечи тонкий платок и пошла в сад. Там на нее снова напала желанная тихая печаль о самой себе, и она опять почувствовала, что по этим дорожкам, где она часто гуляла с Фердинандом в такие часы, она не могла бы ходить с другим человеком. Но одно было для нее теперь вне всяких сомнений: если в те далекие дни Фердинанд клятвенно требовал от нее, чтобы она не отказывалась впоследствии от нового счастья, то ему при этом, наверное, не представлялся ее брак с доктором Тейхманом или другим филистером. Скорее, он благословил бы из своих блаженных селений какое-нибудь страстное увлечение, хотя и мимолетное. И она с легким ужасом почувствовала, что в душе ее возникает видение: она увидела себя на горном лугу в час заката в объятиях доктора Бертрама. Но она это как бы только видела, не испытывая никаких желаний. Холодно и живо, необычайно резко и в большом отдалении носилось это видение в воздухе и потом уплыло.

Она стояла у нижнего конца сада, скрестив руки на прутьях забора, и глядела вниз, где мелькали огни городка. С озера доносилось пение катавшихся на лодке, и звуки долетали до нее с изумительной ясностью по тихому воздуху. С церковной башни пробило девять. Беата вздохнула, затем повернулась и, медленно пересекая луг, направилась в дом.

Стол на веранде был, по обыкновению, накрыт на троих. Она велела девушке подать ужин и села за стол без аппетита, с чувством какой-то неясной грусти. Во время еды она взяла в руки книгу, — это были записки французского генерала, еще менее интересовавшие ее сегодня, чем прежде. Пробило половину десятого, и так как ей становилось все более тоскливо, то она все-таки решила уйти из дому и присоединиться к обществу в Seehotel’e. Она поднялась, накинула поверх платья длинное пальто из тюссора и вышла из дому. Проходя мимо дома баронессы, у озера, она заметила, что в окнах было темно. И ей вспомнилось, что она не видела Фортунаты уже несколько дней. Уж не уехала ли она со своим заморским капитаном? Но когда Беата еще раз повернула голову назад, ей показалось, что из-за закрытых ставней виднеется свет. Впрочем, не все ли ей было равно? Она перестала думать о баронессе.

На террасе отеля, расположенной на некотором возвышении, уже потушен был электрический свет. Общество, к которому направилась Беата, сидело за столом, тускло освещенном двумя лампами. Еще прежде, чем подойти к столу, чувствуя, что у нее слишком серьезный вид, она изобразила на лице пустую улыбку. Ее встретили очень сердечно, и она всем по очереди подала руку: директору, архитектору, двум женщинам и Фрицу Веберу. Кроме них, никого не было.

— А где же Гуго? — спросила она с некоторой тревогой.

— Он только что ушел, — ответил архитектор.

— Как это вы его не встретили? — прибавила его жена.

Беата невольно взглянула на Фрица, который с глупой улыбкой опустил глаза на стакан с пивом и явно старался не глядеть ей в лицо. Затем она села между ним и женой директора и, чтобы заглушить неотступно преследующие ее мысли, стала разговаривать с чрезмерной живостью. Она выразила сожаление, что директорша не участвовала в их прелестной экскурсии, спросила, где Бертрам и его сестра, и наконец рассказала, что за ужином дома она читала французские мемуары, которые ей показались необычайно интересными. Она прибавила, что вообще читает только воспоминания и письма великих людей: романы перестали ее интересовать. Выяснилось, что все присутствующие разделяют ее вкусы.

— Любовные истории интересны для молодежи, — сказал архитектор, — то есть я хочу сказать — для детей: молоды-то мы еще все.

Но даже Фриц заявил, что он предпочитает читать научные книги, а больше всего любит описания путешествий. Говоря это, он все более приближался к Беате и как бы случайно коснулся ее колена: его салфетка упала при этом на пол, он нагнулся, чтобы поднять ее, и дрожа дотронулся до ноги Беаты. — Что этот мальчишка, с ума сошел?

Он продолжал говорить со сверкающими глазами. Вот когда он сделается доктором, заявил он, то непременно примет участие в какой-нибудь экспедиции в Тибет или в глубь Африки. Все присутствующие снисходительно улыбались его словам, только директор глядел на него с мрачной завистью. Когда все поднялись, чтобы идти домой, Фриц заявил, что хочет погулять один по берегу озера.

— Один? — спросил архитектор. — Этому можно верить или не верить.

Но Фриц сказал, что обожает летние прогулки ночью и что он еще недавно вернулся домой около часа вместе с Гуго, который тоже любит гулять в лунные ночи. Когда он увидел направленный на него тревожный и удивленный взгляд Беаты, он прибавил:

— Очень возможно, что я встречу Гуго на берегу, а то, может быть, он поехал кататься на лодке, он ведь это очень любит.

— Вот новости! — сказала Беата, утомленно качая головой.

— Да, эти летние ночи! — вздохнул архитектор.

— Нечего, нечего болтать! — загадочно остановила его жена.

Жена директора Вельпонера, которая спустилась несколько раньше других со ступенек террасы, остановилась, она с каким-то ищущим видом подняла глаза к небу и снова опустила их с выражением странной безнадежности. Директор молчал, но в его молчании чувствовалась ненависть к летним ночам, к молодости и к счастью.

Как только они все дошли до берега, Фриц, как бы шутя, вдруг убежал и исчез в темноте. Беату проводили домой Вельпонеры и архитектор с женой. Они все медленно и с трудом поднялись по крутой дорожке. ‘Почему убежал Фриц? — подумала Беата. — Действительно ли он встретится с Гуго на берегу? Правда ли, что он ночью катается с ним в лодке на озере? Есть ли между ними какой-нибудь уговор? Знает ли Фриц, где Гуго в настоящую минуту? Знает ли? — И она должна была остановиться, так сильно забилось у нее сердце. — Как будто я сама не знаю, где Гуго! Как будто я этого не знала уже много дней!’

— Было бы хорошо, — сказал архитектор, — если бы здесь устроили зубчатую железную дорогу.

Он вел под руку свою жену, чего на памяти Беаты он никогда раньше не делал. Директор и его жена шли рядом ровным шагом, сгорбившись и ничего не говоря. Подойдя к своему дому, Беата сразу поняла, почему Фриц убежал от них. Он не хотел войти с нею одни ночью в дом при других. И она почувствовала благодарность к рыцарскому такту юноши. Директор поцеловал руку Беате. ‘Что бы теперь с тобой ни случилось, — слышалось ей в дрожи его молчания, — я это пойму, и ты будешь иметь во мне друга’. — ‘Оставь меня в покое’, — отвечала Беата также безмолвно. Вельпонеры и Арбесбахеры расстались. Директор с женой быстро исчезли в темноте, в которой расплывались лес, горы и небо. Арбесбахеры пошли по дороге с другой стороны, где открывался более широкий вид и где над мягкими высотами расстилалась синяя звездная ночь.

Когда за нею закрылась входная дверь, Беата подумала: ‘Не пройти ли в комнату Гуго? Зачем? Я ведь знаю, что его нет дома. Я знаю, что он там, откуда мерцает свет из-за закрытых ставней’. И ей вспомнилось, что она проходила мимо этого дома и что он казался ей таким же неосвещенным, как и другие дома. Но она уже более не сомневалась, что ее сын был теперь в той вилле, мимо которой она прошла, ни о чем не думая и все же полная предчувствий. И она знала также, что виновата в этом она — только она. Как она допустила, чтобы это свершилось? Она думала, что, посетив Фортунату, она выполнила этим все свои материнские обязанности и с тех пор предоставила все на произвол судьбы. Она сделала это из лени, из усталости, из трусости, ей хотелось ничего не видеть, не знать, ни о чем не думать. Гуго был теперь у Фортунаты — и, вероятно, не в первый раз. Ей представилась картина, от которой она содрогнулась, и она закрыла лицо руками, точно для того, чтобы прогнать видение.

Она медленно открыла дверь в спальню. Ее охватила печаль. Она точно рассталась с чем-то, что никогда более не вернется. Прошло время, когда ее Гуго был ребенком, ее ребенком. Теперь он юноша, человек, живущий своей жизнью, о которой он не может говорить матери. Никогда более она не будет гладить ему щеки и волосы. Никогда более она не сможет так целовать его милые детские губы, как прежде. Только теперь, когда она потеряла и его, она почувствовала себя действительно одинокой. Она села на постель и начала медленно раздеваться. Когда он вернется? Может быть, он останется там на всю ночь. Л на заре, тихонько, чтобы не разбудить мать, он пройдет украдкой в свою комнату. Как часто это уже случалось? Сколько ночей он уже провел у нее? Сколько? Нет, вероятно, еще немного. Ведь он даже уходил в горы на несколько дней. Но сказал ли он ей тогда правду? Он ведь уже не говорит ей правду, давно не говорит. Вот зимой он играл в бильярд в пригородных кофейнях, и как знать, где еще он бывал. У нее мелькнула мысль, от которой кровь быстрее потекла в ее жилах. Неужели он был любовником Фортунаты уже тогда, когда она явилась со своим нелепым смешным визитом на виллу у озера? Неужели баронесса разыграла перед нею тогда гнусную комедию, а потом высмеивала ее вместе с Гуго, прижавшись к нему?.. Очень возможно, что это так и было. Разве она что-либо знает теперь о своем мальчике, который сделался мужчиной в объятиях потерянной женщины? Ничего… ничего она не знает.

Она подошла к открытому окну, оперлась на подоконник и выглянула в сад и дальше, на мрачные горные вершины за озером. Резко очерченный, высился там тот утес, на который даже доктор Бертрам не решался взобраться. Как странно, что его не было в Seehotel’e. Если бы он мог предположить, что она все-таки придет, он, наверное, явился бы. Не странно ли, что она еще возбуждает желание? Она, мать юноши, проводящего ночи у своей возлюбленной? Но почему странно? Она ведь молода, гораздо моложе, чем Фортуната. И вдруг, с мучительной ясностью и вместе с тем с болезненной радостью, она стала ощущать очертания своего тела под тонкой одеждой. Послышался легкий шорох, и она вздрогнула. Это был Фриц, вернувшийся домой. Где же он пропадал до сих пор? Неужели и у него есть какая-нибудь маленькая любовная интрига здесь, в городке? Она грустно улыбнулась. Нет, с ним этого не могло случиться. Фриц ведь даже немножко влюблен в нее. Да и что в этом, в сущности, удивительного. Она как раз в том возрасте, когда женщина может понравиться такому молодому мальчику. Он, наверное, хотел успокоиться в ночной прохладе, и она пожалела, что небо так тяжело и туманно нависло над миром в эту ночь. И вдруг она вспомнила такую же летнюю ночь давно минувшего времени, ночь, когда муж увел в сад ее, сопротивлявшуюся, из нежной таинственности брачного покоя, чтобы там, в ночной тени деревьев, прижавшись грудью к груди, осыпать ее бурными ласками. Она вспомнила и о прохладном утре, и о тысячах птичьих голосов, которые разбудили ее, охваченную сладкой и тяжелой печалью.

Она задрожала. Куда все это девалось? Ей казалось, что сад, в который она теперь глядела, вернее сохранил память о тех ночах, чем она сама, и что он может каким-то таинственным образом выдать ее людям, которые умеют слушать безмолвие. Ей казалось, что сама ночь стояла теперь в саду, призрачная и таинственная, и что каждый дом и каждый сад имеет свою собственную ночь, каждый другую, более глубокую и более близкую, чем бессознательная синяя тьма, которая в непостижимой выси расстилалась теперь над спящим миром. И та ночь, которая принадлежала ей, стояла, полная тайн, перед ее окном и смотрела слепыми глазами ей в лицо. Невольно протянув руки вперед отстраняющим движением, она ушла в глубь комнаты, затем повернулась спиной к окну, опустила плечи, подошла к зеркалу и стала распускать волосы. Было, вероятно, уже за полночь. Она устала и вместе с тем чувствовала себя странно бодрой. Что предпринять? Но к чему придумывать, вспоминать, мечтать? К чему бояться и надеяться? Надеяться? Разве была еще надежда для нее? Она снова подошла к окну и тщательно закрыла ставни. ‘И отсюда виднеется свет в ночном мраке, во мраке моей ночи’, — подумала она. Она заперла дверь, которая вела в коридор, затем, по привычке, открыла дверь в маленькую гостиную, чтобы заглянуть еще и туда. Вдруг она с ужасом отступила назад. В темноте посреди комнаты стояла мужская фигура.

— Кто это? — крикнула она.

Фигура зашевелилась. Беата узнала Фрица.

— Простите, фрау Беата, — шепнул он. — Но я… я не знаю, что мне делать.

— Это очень просто, — ответила Беата. — Идите спать.

Он покачал головой.

— Да идите же, идите! — сказала она, направляясь обратно к себе в комнату и собираясь запереть за собою дверь. Вдруг она почувствовала, как он тихо и неловко коснулся ее шеи. Она вздрогнула, но невольно обернулась и протянула руку, словно для того, чтобы оттолкнуть Фрица, но он снова схватил ее руку и прижал к губам.

— Фриц! — сказала она мягче, чем хотела.

— Я сойду с ума, — шептал он.

Она улыбнулась:

— Да мне кажется, что вы уже сошли.

— Я всю ночь провел бы здесь без сна, — продолжал он. — Я ведь никак не ожидал, что вы откроете дверь. Я хотел только быть здесь, фрау Беата, здесь, около вас!

— А теперь отправляйтесь к себе в комнату, скорее… Или я действительно рассержусь.

Он прижал обе ее руки к своим губам:

— Пожалуйста, фрау Беата!

— Не делайте глупостей, Фриц. Довольно, выпустите мои руки. Вот так! А теперь идите.

Он отпустил ее руки, и она почувствовала его дыхание на своих щеках.

— Я с ума схожу! Я уже раз сходил с ума здесь, в этой комнате.

— Как так?

— Да, я провел здесь почти полночи, пробыл здесь почти до утра. Я не виноват. Я хочу быть постоянно около вас.

— Да не говорите глупостей!

Он опять пробормотал:

— Я молю вас, фрау Беата… Беата… Беата!

— Теперь, однако, довольно. Вы действительно с ума сошли. Вы хотите, чтобы я крикнула? Ради Бога опомнитесь… Гуго…

— Гуго нет дома. Нас никто не слышит!

Она почувствовала на мгновение жгучую боль в сердце. Потом она вдруг со стыдом и ужасом поняла, что рада отсутствию Гуго. Она ощутила на своих губах горячие губы Фрица, и в ней проснулись желания с такой силой, какой, ей казалось, она не испытывала и в минувшие времена. ‘Кто может меня осудить? — подумала она. — Кому я обязана отчетом?’ И, протянув руки, она прижала к себе пылающего страстью юношу.

III

Когда Беата вышла из лесной чащи и снова очутилась под открытым небом, она увидела перед собой дорогу, облитую горячим солнцем, и пожалела, что ушла из парка Вельпонеров так скоро после обеда. Но так как хозяйка, как всегда, сейчас же после обеда пошла прилечь, а сын и дочь хозяев, даже не извинившись, исчезли, то Беате пришлось бы остаться наедине с директором, а после опыта последних дней она хотела во что бы то ни стало избежать этого. Он слишком очевидно добивался ее расположения, и по некоторым его намекам Беата могла понять, что он готов был ради нее расстаться с женой и детьми. Может быть, союз с Беатой улыбался ему просто как спасение от ставших совершенно нестерпимыми семейных уз. Своим болезненно обострившимся за последнее время чутьем Беата подметила, что брак Вельпонеров был глубоко надорван и что когда-нибудь, без всякого внешнего повода, он вдруг распадется. Ей много раз бросалась в глаза та чрезвычайная осторожность, с которой супруги обращались друг с другом. Трепещущий гнев притаился у обоих стареющих супругов в жестких складках у рта и мог в каждую минуту разразиться злыми непоправимыми словами.

Но главное — самое невероятное, чему она еще не верила, — то, что Фриц рассказал ей в минувшую ночь: слух о бывшей любовной связи между женой директора и ее умершим мужем вызывал у Беаты глубокое сочувствие к директору. За обедом во время простых равнодушных разговоров слух этот казался ей совершенно неправдоподобным, по теперь, когда она шла одна вдоль луга, овеянная сверкающим летним воздухом, когда все живое, казалось, пряталось от зноя в тень закрытых комнат, грубые намеки Фрица живо и мучительно проснулись в ее душе. ‘Почему, — спрашивала она себя, — заговорил он об этом и почему именно в эту ночь? Не из мести ли за то, что когда он утром собрался в Ишль к родителям, она полушутливо попросила его лучше там остаться вместо того, чтобы вернуться вечером, как он предполагал? Или в нем проснулось ревнивое чувство, страх, что при всем обаянии своей молодости он для нее только красивый и свежий мальчик, которого, когда забава кончится, отошлют домой? Или просто он поддался своей склонности к сплетням. Она его уже несколько раз за это бранила, в особенности когда он вздумал рассказывать ей подробности свидания Гуго с Фортунатой. Или, может быть, весь этот разговор между родителями Фрица, который он будто бы подслушал, был просто вымыслом его фантазии, ведь и его рассказ в первый вечер о посещении анатомического театра оказался простым хвастовством. Но даже если представить себе, что он сказал правду о разговоре родителей, все же он мог неверно расслышать или неверно понять то, что слышал’. Последнее предположение было наиболее вероятным, так как до Беаты никогда не доходил ни малейший отголосок подобного слуха.

С такими мыслями Беата вернулась домой. Гуго отсутствовал под предлогом экскурсии, а девушка была отпущена на воскресный день.

Беата была одна в доме. Она разделась в спальне, отдаваясь тупой усталости, которая теперь часто овладевала ею в дневные часы, она легла на постель. Сознательно наслаждаясь одиночеством, тишиной и мягким приглушенным занавеской светом, она долго лежала с закрытыми глазами. В косо стоявшем против нее трюмо она увидела большой поясной портрет своего умершего мужа, висевший над ее кроватью. Но теперь от всего портрета видно было только тускло-красное пятно, она знала, что оно изображает гвоздику в петличке. В первое время после смерти Фердинанда этот портрет продолжал вести для Беаты свою, обособленную, жизнь: она видела его улыбащимся и грустным, веселым и печальным, иногда даже ей казалось, что в изображенных красками чертах странным образом отражалось отчаяние или равнодушие к собственной смерти. С течением лет портрет, правда, сделался слепым и замкнутым, он был только расписанным красками холстом, и больше ничем.

Но теперь, в этот час, он снова ожил, и, хотя она в зеркале не видела ярко обрисованных черт, все же ей казалось, что портрет смотрит на нее с некоторой насмешкой, и в ней проснулись воспоминания, невинные или даже веселые сами по себе, но вдруг превратившиеся как бы в издевательство над нею. И вместо одной, на которую направили ее подозрения, перед нею прошел целый ряд женщин, отчасти с изгладившимися из памяти чертами, но, быть может, все, как она теперь думала, любовницы Фердинанда: его поклонницы, которые приходили к нему за карточками и автографами, молодые артистки, бравшие у него уроки, дамы из общества, у которых он бывал в салонах вместе с Беатой, подруги по сцене, падавшие в его объятия в ролях жен, невест, соблазненных любовниц. Быть может, сознание своей виновности, хотя и не особенно мучившее его, и внушало ему снисхождение к возможной измене его памяти.

И вдруг, точно сбрасывая ненужную и неудобную маску, которую он так долго носил при жизни и после смерти, он предстал перед ее душой как умный актер, с красной гвоздикой в петличке, как человек, для которого она была только хорошей хозяйкой, матерью его сына и женой, которую он иногда и обнимал, когда в теплую летнюю ночь их охватывали тусклые чары непосредственной близости. И вместе с переменой в его образе странно переменился и его голос. Он потерял прежнее благородство, звучавшее в ее воспоминании прекраснее всех живых голосов, и вдруг зазвучал пусто, фальшиво и деланно. Но тотчас же, с испугом и вместе с тем с облегчением, она поняла, что голос, прозвучавший в ее душе, был голос не ее мужа, а другого человека, осмелившегося на днях, здесь, в ее доме, передразнить голос и жесты умершего.

Она поднялась в постели, оперлась рукой на подушку и стала с ужасом вглядываться в полумрак комнаты. Теперь только, в полном уединении ночного часа, случившееся предстало перед нею во всей своей чудовищности. Приблизительно неделю тому назад, в воскресенье, как и сегодня, она сидела в саду вместе с сыном и — она с ужасом произнесла про себя это слово — с любовником, вдруг появился молодой человек высокого роста, с сверкающими глазами, в костюме туриста, с зелено-желтым галстуком. Она его не узнала, но радостные приветствия двух молодых людей напомнили ей, что перед нею стоит Руди Бератонер, несколько раз приходивший зимой к Гуго за книгами, она знала, что он был одним из тех юношей, которые провели минувшей весной ночь в Пратере с продажными женщинами. Он приехал прямо из Ишля, где тщетно искал Фрица в доме его родителей. Его, конечно, задержали обедать. Он был очень весел, немного шумлив и без устали рассказывал охотничьи анекдоты, его два младших приятеля, казавшиеся совершенными детьми в сравнении с его чрезмерно ранним развитием, таяли от восхищения. Он обнаружил также редкое в его годы умение пить. Так как друзья не хотели отставать от него и даже Беата выпила больше, чем обыкновенно, то вскоре настроение сделалось гораздо более непринужденным, чем обыкновенно в ее доме.

Беате было приятно, что, несмотря на общую веселость, гость был очень почтителен с нею, она была ему за это благодарна. Но все же у нее, как часто бывало в последние дни, возникло такое чувство, точно все, что происходило и в реальности чего она не могла сомневаться, окажется сном или, во всяком случае, чем-то поправимым. Наступила минута, когда она, как часто в прежнее время, обняла Гуго за плечи и стала нежно играть его волосами, вместе с тем она с нежным призывом глядела в глаза Фрица и была растрогана и сама собой, и всем светом. Потом она заметила, что Фриц о чем-то шептался с Руди Бератонером и его в чем-то убеждал. Она шутливо спросила, о чем это молодые люди так таинственно совещаются и очень ли это опасный разговор. Бератонер отмалчивался, но Фриц заявил, что не понимает, почему не сказать, в чем дело. Оказалось, что Руди, при всех своих качествах, отличается еще особенным талантом: он великолепно подражает голосам знаменитых актеров, не только живых, но — тут он запнулся. Беата, глубоко взволнованная и в каком-то странном опьянении, быстро обернулась к Руди Бератонеру и спросила его хриплым голосом:

— Может быть, вы умеете говорить голосом Фердинанда Гейнгольда?

Она назвала знаменитое имя так, точно оно принадлежало чужому.

Бератонер стал отказываться. Он заявил, что вообще удивляется Фрицу. Зачем было его подводить? Прежде он иногда этим забавлялся, но теперь уже давно это забросил, голоса же, которых он не слышал годами, совершенно пропадают для его слуха, в горле у него нет их звука. Если уж непременно хотят, он лучше пропоет куплеты, подражая одному комику, любимцу публики. Но Беата настаивала. Она ни за что не хотела упустить подобного случая. Она дрожала от желания снова услышать любимый голос, хотя бы в отражении. Что в этом желании было нечто нечестивое, не приходило ей в голову в том отуманенном состоянии, в каком она находилась. Наконец Бератонер согласился, и Беата, с сильно бьющимся сердцем, выслушала сначала монолог Гамлета ‘Быть или не быть’, прозвучавший в ясном летнем воздухе в героических тонах Фердинанда, затем стихи из ‘Торквато Тассо’ и его другие давно забытые слова из какой-то давно забытой пьесы: она вновь услышала подъем и замирание горячо любимого голоса и впивала его, закрыв глаза, как чудо. А потом вдруг раздались произнесенные все еще голосом Фердинанда, но уже его обычным будничным тоном, слова: ‘Здравствуй, Беата!’

Она с глубоким ужасом раскрыла глаза и увидела близко перед собой дерзкое и все же смущенное лицо и губы, на которых еще замирала улыбка, призрачно напоминавшая улыбку Фердинанда, затем она встретилась с растерянным взглядом Гуго, с глупой гримасой на лице Фрица и услышала, точно издалека, себя же, выражающую в вежливых словах одобрение прекрасному имитатору. Молчание, которое последовало за этим, было мрачное и томительное, все были не в силах его долго выдержать, и сейчас же раздались безразличные слова о солнце и о приятных прогулках.

Беата быстро поднялась, ушла к себе в комнату, села расстроенная в кресло и сразу заснула глубоким сном. Она спала менее часа, но проснулась с таким чувством, точно вынырнула из мрака бездонной ночи. Когда она потом снова вышла в ночную прохладу сада, молодых людей там не было. Они вскоре явились без Руди Бератонера и с явной преднамеренностью более о нем не упоминали. Беате сделалось несколько легче оттого, что и сын ее, и любовник старались своей деликатностью и нежностью изгладить мучительное впечатление от того, что произошло.

И теперь, когда Беата захотела в тишине уединения вспомнить в полутьме истинный голос мужа, ей это более не удавалось. Она все снова и снова слышала голос незваного гостя и глубже, чем когда-либо, поняла, какой тяжелый грех она совершила перед памятью умершего — больший, чем все, в чем бы он ни был виновен перед нею. То, что она сделала, было более трусливо и более непоправимо, чем неверность и измена. Он превратился в прах в подземном мраке, а его вдова позволила глупому мальчишке глумиться при ней над дивным человеком, который любил ее, только ее, вопреки всему, что было, так же как и она любила только его и не могла бы полюбить никого другого. Она теперь только это поняла — с тех пор как у нее был любовник… Любовник! О, если бы он никогда более к ней не возвращался… Если бы он исчез из ее глаз и из ее крови и она осталась бы, как прежде, одна со своим сыном в отрадной мирной тиши их виллы. Как прежде? Но если Фриц и уедет — разве сын ее вернется к ней? Разве она имеет право ожидать этого? Разве она в последнее время думала о нем? Не радовалась ли она тому, что он занят собственной жизнью? И она вспомнила, как недавно, во время прогулки с Арбесбахерами, она увидела сына не более чем в ста шагах от нее, на опушке леса, в обществе Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и какого-то чужого господина. И ей даже почти не было стыдно… Она только заговорила со своими спутниками для того, чтобы они не заметили Гуго. А вечером того же дня, вчера — да, это действительно было вчера, как непонятно медленно тянется время! — она встретила на морском берегу Вильгельмину одну с тем чужим господином. Со своими черными мягкими волосами, сверкающими белыми зубами, английскими усами и костюмом из тюссора с красной шелковой рубашкой, он был похож на циркового наездника, на жулика или на мексиканского миллионера. Так как Вильгельмина наклонила голову, приветствуя Беату со своей обычной ненарушаемой серьезностью, то и он приподнял соломенную шляпу — зубы его засверкали, и он окинул Беату дерзким взглядом, от которого она покраснела при одном воспоминании. Что за странная пара! Они казались ей способными на всякие преступления. И это были друзья Фортунаты, люди, с которыми ее сын ходил гулять, с которыми он проводил время!

Беата закрыла лицо руками, тихо застонала и сказала шепотом самой себе: ‘Уехать, уехать, уехать!’ Она говорила это, еще не вполне сознавая, что она говорит. Но постепенно она стала вникать в смысл своих слов и поняла, что в этом одном спасение для нее и для Гуго. Они должны уехать оба, и мать и сын, — и как можно скорее. Она должна взять его с собой — или он должен взять ее с собой. Они должны оба уехать отсюда, прежде чем произойдет что-нибудь непоправимое, прежде чем погибнет честное имя матери, прежде чем разбита будет молодая жизнь сына, прежде чем свершится судьба в жизни обоих… Теперь еще не поздно. О том, что случилось с нею, наверное, еще никто не знает. Иначе она это заметила бы как-нибудь, в особенности по обращению с нею архитектора. И любовное приключение ее сына тоже, вероятно, не было известно. А если о нем и узнают, то, наверное, отнесутся снисходительно к неопытному мальчику и даже не будут порицать недостаточно бдительную мать, если она — точно узнав лишь теперь — немедленно обратится в бегство.

Да, еще не поздно. Они еще не погибли, ни он, ни она. Трудность заключалась в другом: как убедить сына, что нужно сейчас уехать? Беата не знала, как велика была власть баронессы над сердцем Гуго и над его чувствами. Она ничего не знала с тех пор, как занята была своей собственной любовью. Но что его связь с Фортунатой не будет вечной, об этом он, вероятно, сам знал: он ведь для этого достаточно умен. Поэтому он поймет, что несколько дней не составляют большой разницы. И она стала придумывать слова, с которыми она обратится к нему: ‘Мы ведь не сразу поедем в Вену: об этом и речи не может быть, мой мальчик. Мы сначала поедем на юг. Хочешь? Мы давно собирались с тобой путешествовать. Поедем в Венецию, во Флоренцию, в Рим. Ты только подумай! Ты увидишь старые императорские дворцы и церковь святого Петра! Мы завтра же уедем, Гуго! Только ты и я. Мы совершим такое же путешествие, как весной, два года тому назад. Помнишь? Помнишь, как мы ехали на лошадях из Мюрштега в Мариацель? Как там было красиво! А на этот раз будет еще лучше. Если даже вначале тебе будет немного тяжело… ведь я знаю. Боже мой! Я тебя ни о чем не спрашиваю, и ты ничего не рассказывай. Но когда ты увидишь столько прекрасного и красивого, ты забудешь. Ты скоро забудешь, даже скорее, чем думаешь’. — ‘А ты, мать?’ Ей казалось, что слова эти произнес откуда-то из глубины голос Гуго.

Она вздрогнула и быстро отняла руки от лица, точно для того, чтобы убедиться, что она одна. Да, она была одна. Совершенно одна в полумраке своей комнаты, за окнами дышал тяжелый, знойный летний день, и никто не мог нарушить ее покоя. Она может спокойно обдумать, что сказать своему сыну. И одно было несомненно: ей нечего было бояться такого возражения, какое мелькнуло в ее взволнованном уме: ‘А ты, мать?’ Этого он не мог у нее спросить: он не знал, он не мог знать. И наверное, никогда ничего не узнает. Даже если бы до него дошел смутный слух, он не поверил бы. Никогда не поверил бы. Она может быть совершенно спокойна.

И ей представилось, как они гуляют вдвоем в фантастической местности, которую она, вероятно, видела на какой-то картине: они идут по серо-желтой улице, а вдали точно плывет в синем свете город с множеством башен. А потом они проходят по большой площади под арками и встречают незнакомых людей, они смотрят на нее и на ее сына. Как странно они смотрят на нее, с наглым смехом, оскалив зубы. Каждый точно думает про себя: ‘Какого красивого мальчика она взяла себе в спутники. Она годится ему в матери’. Как? Они считают его ее любовником? Так что же? Они ведь не могут знать, что этот юноша — ее сын, а по ней видно, что она одна из тех перезрелых женщин, которые любят молодых мальчиков. И вот они ходят по чужому городу между незнакомыми людьми, и он думает о своей возлюбленной с лицом Пьеро, а она — о своем милом, белокуром мальчике.

Она застонала и заломила руки. До чего еще она дойдет? С уст ее сорвалось предательское ласковое слово, то, с которым она еще в эту ночь нежно прижимала к груди… того, с кем она хочет навсегда расстаться. Она никогда больше не увидит его. Никогда — только еще один раз сегодня, когда он вернется, или завтра утром. Но сегодня ночью она закроет свою дверь. Теперь все кончено навсегда. Она ему скажет на прощанье, что она его так любила, как, вероятно, никакая другая женщина его более не полюбит. Затаив в себе это гордое сознание, он будет глубже помнить свой рыцарский долг молчания, и он поймет также, что нужно расстаться, поцелует у нее руку и уйдет. А что потом, что потом? Она чувствовала, что лежит, полуоткрыв губы, раскрыв объятия, с дрожащим телом, и отлично знала: если бы он в эту минуту явился, страстный и молодой, она не могла бы противиться и, наверное, снова отдалась бы ему со всей страстью, которая в ней проснулась после долгого сна — и проснулась как нечто новое, никогда с такой силой не испытанное. Теперь она знает, блаженно и мучительно знает, что юноша, которому она отдалась, не будет ее последним возлюбленным. И в ней уже рождается горячее любопытство: кто будет следующий? Доктор Бертрам? Она вспомнила один вечер — когда это было, неделю или три дня тому назад, она не знает, время растягивается и сокращается, часы сливаются — в саду у Вельпонера: Бертрам в темной аллее вдруг прижал ее к себе, обнял и поцеловал. И если даже она резко оттолкнула его, не все ли ему было равно: он все же почувствовал, как привыкли к поцелуям ее губы. Вот почему он сразу успокоился и держал себя так скромно. Он знал, что ему думать, и в его взгляде можно было ясно прочесть: ‘Зима принадлежит мне, прекрасная фрау Беата! Ты придешь в мою больницу, в мою поэтичную комнату, описанию которой ты внимала с таким интересом. Ведь мы давно понимаем друг друга. Мы оба знаем, что смерть — нечто очень горькое, что добродетель — пустое слово и что не следует терять времени!’

Но это не Бертрам так говорил с нею. Вдруг, в то время когда она лежала с закрытыми глазами, лицо Бертрама сменилось другим — лицом того циркового наездника, или жулика, или мексиканского миллионера, он глядел на нее с такой же наглостью, как доктор Бертрам и все другие. У них у всех был один и тот же взгляд, одно и то же говорил и требовал их взгляд, и если только уступить одному из них, то все кончено. Они брали ту, которая им случайно нравилась, и потом бросали ее… Да, если позволяешь, чтобы тебя брали и потом бросали… Но она не из таких женщин. До этого дело еще не дошло… Сделаться жертвой развратника с тем, чтобы он тебя потом бросил с насмешкой и презрением! Нет, она была создана не для мимолетных приключений. Будь она такова, разве она так тяжело пережила бы историю с Фрицем? Если она так страдает, кается и мучается, значит, то, что она теперь сделала, было совершенно против ее природы. Вдруг она перестала понимать, как все это могло произойти. Очевидно, зной летних дней был точно болезнь, напавшая на нее и сделавшая ее такой беспомощной. И так же, как пришла болезнь, так она и уйдет: скоро, скоро.

Она ощущала в своей крови, в своих чувствах, во всем своем теле, что стала другой. Она едва могла собрать свои мысли, носившиеся беспорядочной толпой в ее мозгу. Она даже не знала, чего она хочет, в чем раскаивается, даже не знала, счастлива она или несчастна. Это действительно болезнь. Есть женщины, у которых подобное состояние длится без конца, такая женщина, вероятно, Фортуната и та бледная, как мрамор, фрейлейн Фаллен. Но есть и другие, которых болезнь настигает врасплох или подкрадывается и потом опять убегает. Так было с нею. Теперь она не сомневается. Жила же она все эти годы после смерти Фердинанда целомудренно, как молодая девушка, даже без всяких желаний. Только вот летом это нашло на нее. Может быть, причина в воздухе? Все женщины этим летом совсем не такие, как обыкновенно. Даже девушки: у них у всех более светлые, более смелые взоры, и движения их бессознательно манящие и завлекающие. Чего только не рассказывали в последнее время! Что это была за история с молодой женой врача, которая поехала ночью кататься с лодочником и вернулась только утром? А те две молодые девушки, которые лежали обнаженные на лугу как раз тогда, когда проезжал мимо маленький пароход, и потом, прежде чем их могли узнать, исчезли в лесу? Очевидно, это висит в воздухе. Солнце какое-то особенно палящее, и волны озера слаще льнут к телу, чем когда-либо. С нею происходит то же, что с другими. Она охвачена теми чарами, которые таинственно реют в воздухе. Нет, она не погибла — она останется такой же, какой была, и пламенные переживания дней и ночей станут для нее полузабытым сном. И когда она опять почувствует приближение такого же состояния, когда кровь опять будет угрожать мятежом, то она найдет лучшее, более чистое спасение, чем на этот раз: подобно другим вдовам в ее положении, она вторично выйдет замуж.

Но на устах ее показалась насмешливая улыбка над самой собой. Ей вспомнился недавно приезжавший к ней с очень честными намерениями адвокат Тейхман. Она точно увидела его перед собой в его новеньком рыжеватом костюме туриста, с галстуком в клетку, в зеленой шляпе с перышком на голове — словом, в костюме, которым он, очевидно, хотел показать, что тоже умеет быть изящным, когда захочет, хотя обыкновенно он был человеком серьезным и не придавал значения таким пустякам. Она вспомнила, как он сидел на веранде за обедом между ее сыном и ее любовником и обращался то к тому, то к другому с учительской важностью, вспомнила, как он был смешон тем, что ничего не понимал, и как она, точно дразня его, стала нежно пожимать под столом руку своему Фрицу. Он в тот же вечер опять уехал, так как условился с друзьями встретиться в Боцене, хотя Беата не пригласила его остаться, он все же уехал в очень хорошем настроении, полный надежд, в развращающем настроении того летнего дня она стала и его поощрять и не скупилась на многообещающие взгляды.

Теперь она раскаивалась в этом, как и во многом другом, и чувствовала истинный ужас перед предстоящим разговором с ним, разговор этот был неминуем, и он, наверное, сделает предложение. Ее это тем более пугало, что она болезненно чувствовала, как в ней постепенно уничтожалась сила воли, она вспомнила томительное чувство беспомощности, которое охватило ее во время последнего разговора с Вельпонером. Притом ей казалось, что, будь у нее выбор, она, скорее, могла бы представить себя женой директора, она даже должна была сознаться самой себе, что это предположение не было лишено для нее некоторой прелести. Ей казалось, что Вельпонер ее всегда интересовал, и то, что архитектор в последнее время рассказывал о его замечательных спекуляциях и о его борьбе против министра и придворной партии, борьбе, кончившейся его победой, вызвало в ней любопытство и восхищение. Впрочем, Тейхман тоже назвал его в разговоре гением и сравнил его, по смелости предприятий, с безумно смелым кавалерийским генералом, для Тейхмана это была, конечно, высшая похвала. И ей даже несколько льстило, что именно этот человек увлекся ею, не говоря уже об удовлетворении, которое ей могло доставить торжество над женщиной, которая отняла у нее мужа. ‘Отняла у меня мужа? — растерянно спросила себя Беата. — До чего я дошла? Неужели я этому верю? Нет, это неправда. Все, кроме этого. Я, наверное, заметила бы. Заметила? Да почему? Разве он не был актером и не вел жизни актера? Почему это не могло остаться незамеченным мною? Я так доверяла ему — не трудно было меня обмануть. Не трудно… Но все-таки это не доказывает истинности факта. Фриц — клеветник и лгун, и слух этот — вранье и нелепость. И если даже это и было, то, во всяком случае, это давно прошло, и Фердинанд умер, а та, которая была его любовницей, теперь старая женщина. Что мне до всего, что было? То, что происходит теперь между мною и директором, — новое, не имеющее ничего общего с прежним. Право, — продолжала она, — было бы совершенно недурно поселиться в княжеской вилле с большим парком. Какое богатство! Какая пышность! Сколько новых видов для будущности Гуго! Правда, он не особенно молод, и это нужно принять в расчет, в особенности когда женщина так избалована, как я за последнее время. И как раз теперь он особенно постарел. Может быть, этому причина любовь ко мне? Ну, не все ли равно? Есть и молодые, и можно будет его с ними обманывать, очевидно, такова его судьба’. Она отрывисто засмеялась. Как уродливо и тяжело это прозвучало!

Она проснулась, точно от страшного сна. ‘Где я? Где я? — шептала она. Она заломила руки, обращая взоры к небу. — Как низко Ты дал мне пасть! Неужели пет у меня опоры? Что делает меня такой несчастной и такой жалкой? Почему я точно хватаюсь за что-то в пустоте и сама не лучше всякой Фортунаты и женщин в ее роде?’ Вдруг, с бьющимся до изнеможения сердцем, она поняла, что делало ее такой несчастной. Исчезла почва у нее под ногами, и небо затмилось над нею: единственный человек, которого она любила, оказался лгуном. Да, и только теперь она это узнала. Вся его жизнь с нею была обманом и притворством. Он обманывал ее с фрау Вельпонер и с другими женщинами, с актрисами, с графинями и блудницами. Когда в летние ночи тихие чары совместной жизни толкали его в объятия Беаты, это была самая ужасная, самая скверная, самая низменная ложь, на ее груди он с похотливым предательством думал о других, о всех других. Но почему она это вдруг поняла? Почему? Потому что она оказалась такой же, не лучше, чем он. Разве ее держал в своих объятиях Фердинанд, актер с красной гвоздикой в петличке, который довольно часто возвращался из пивной только в три часа ночи, с запахом вина? Тот, который хвастливо рассказывал ей с мутными глазами пустые и неопрятные истории, который в молодости жил милостями стареющей вдовы, оплачивавшей его кутежи, и читал в веселом обществе нежные письма, которые ему посылали в уборную влюбленные дуры? Нет, его она никогда не любила бы, от него она убежала бы в первый месяц замужества. Тот, которого она любила, был не Фердинанд Гейнгольд, а Гамлет, и Сирано, и царственный Ричард, герои и преступники, триумфаторы и обреченные на смерть, блаженные и заклейменные. И тот демонический возлюбленный, который однажды выманил ее в сад из тишины брачного покоя для несказанного блаженства, — это был не он, это был таинственный и мощный горный дух, тот, которого он играл, сам того не подозревая, которого должен был играть, потому что не привык жить без маски и ужаснулся бы перед самим собой, если бы увидел свое отражение в зеркале ее глаз.

Значит, и она его всегда обманывала, как и он ее? Значит, она всегда вела жизнь, преисполненную диких восторгов, о которых никто не подозревал, и теперь только она поняла свою истинную природу. Она всегда была потерянной женщиной, только прежде этого никто не знал, даже она сама. Теперь это обнаружилось. Она обречена на все более и более глубокое падение, и вскоре всему миру будет известно, что вся ее внешняя порядочность — ложь, что она ничем не лучше Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и всех тех, которых она до сих пор презирала. И ее сын это будет знать. Если он не поверит слухам про Фрица, то поверит, должен будет поверить при следующем случае.

И вдруг она точно увидела его перед собой со скорбными, широко раскрытыми глазами, протягивающего руки отстраняющим жестом. Она кинулась к нему, но он с ужасом отвернулся и умчался, точно во сне. Она застонала, сразу проснувшись. Потерять Гуго! Все, только не это. Лучше умереть, чем не иметь более сына. Да, умереть. Тогда она опять его обретет. Он придет на могилу матери, станет на колени и уберет ее могилу цветами, сложит руки и будет молиться за нее. Ее охватила жалость к себе при этой мысли, сладостная и вместе с тем отвратительная жалость, обманчиво мирная. Но в глубине души ее говорил какой-то голос: ‘Разве я могу успокоиться? Мне же ведь нужно о многом подумать. Значит, мы отправимся в путь завтра… Сколько еще осталось сделать… Так много…’

И в окружающих ее тишине и полумраке она почувствовала, что за стенами люди и природа проснулись от летнего послеобеденного сна. Далекий, смутный гул еле проникал к ней сквозь щели закрытых ставен, но она знала, что люди уже ходили по дорогам, катались на лодках, играли в теннис и пили чай на террасе отеля. В своем полудремотном состоянии она как бы видела перед собой веселую, пеструю толпу дачников, миниатюрных, как игрушки, но совершенно отчетливо кружащихся перед нею. Карманные часы громко тикали на столике у кровати и о чем-то ей напоминали. Беате вдруг захотелось узнать, который час, но у нее не было силы повернуть голову или зажечь свет. Какой-то близкий шорох из сада стал слышаться все более явственно. Что это могло быть? Очевидно, человеческие голоса. Так близко? Голоса в саду? Кто это — Гуго и Фриц? Разве возможно, чтобы они оба уже вернулись? Ну да, уже приближался вечер, и Фрицу не терпелось — он вернулся скорее, чем предполагал. Но Гуго? Она ведь и не надеялась, что он вернется со своей так называемой экскурсии раньше полуночи. Кто же им отпер? Разве она не закрыла двери? Девушка не могла вернуться так скоро. Они, наверное, сначала позвонили, а она не слышала во сне. Тогда они, вероятно, перелезли через забор, а что она дома, этого они, конечно, не подозревают. Одни из них смеется. Это не Гуго. Но и Фриц не так смеется. Вот засмеялся другой. Это Фриц. А теперь опять первый. Кто же это? Он говорит. Это не голос Гуго. Так, значит, это Фриц и кто-то другой с ним в саду. Вот они совсем близко. Они как будто сели на белую скамейку под окном. Теперь она слышит, как другой называет первого по имени. Руди… Так вот с кем Фриц сидит под окном.

Что же, в этом нет ничего удивительного. Еще недавно в ее присутствии говорили, что Руди Бератонер скоро опять приедет. Может быть, он уже раньше приходил, никого не застал, а потом на вокзале встретил Фрица, который, побуждаемый любовью, вернулся из Ишля раньше, чем собирался. В сущности, не было никакого основания ломать себе голову над этим. Просто оба молодых человека пришли в сад и сидят на белой скамейке под окном соседней комнаты. Значит, нужно встать, одеться и выйти к ним. Зачем? Разве это так необходимо? Неужели ей уж так хочется поскорее увидать Фрица или хочется поговорить с наглым юношей, который недавно с такой насмешливой точностью передразнивал голос и манеры ее покойного мужа? Но, в конце концов, ей не оставалось ничего другого, как пойти поздороваться с молодыми людьми. Не сидеть же здесь, предоставляя молодым людям болтать о чем вздумается. Что разговор их будет не особенно приличный, это она могла предположить заранее. Но не все ли равно? Пусть говорят что хотят.

Беата поднялась и села на край кровати. До слуха ее дошло первое явственное слово, имя ее сына. Конечно, они говорят о Гуго, и не трудно догадаться, что они о нем говорят. Вот они опять рассмеялись. Но слова не доходили до нее. Если бы она подошла ближе к окну, она могла бы следить за разговором. Но, кажется, лучше этого не делать. Вдруг услышишь неприятное. Во всяком случае, самое лучшее — поскорее одеться и пойти в сад. Но Беате все же захотелось раньше подкрасться к закрытым ставням. Она прильнула к узкой щели, выглянула, но увидела только полоску зелени и затем другую, синюю полоску неба. Но зато ей было слышно, что говорят на скамейке. Опять до нее донеслось только имя Гуго. Все остальное говорилось таким шепотом, как будто принималось в соображение, что их могут подслушать. Она приложила ухо к щели и с облегчением улыбнулась. Они говорили о школе. Она совершенно ясно услышала: ‘Этому негодяю хотелось бы его срезать’. А затем еще: ‘Злая собака!’ Она опять тихонько ушла в глубь комнаты, быстро вынула удобное домашнее платье и надела его. Затем, побуждаемая непреодолимым любопытством, она опять подкралась к окну. И тут она услышала, что речь идет уже не о школе. ‘Она баронесса?’ — Это был голос Руди Бератонера. А затем… какое отвратительное слово! ‘Он весь день с нею и, конечно…’ — Да, это был голос Фрица. Она невольно заткнула уши, отошла от окна и решила скорее выйти в сад. Но еще прежде, чем она дошла до дверей, ее опять потянуло к окну — она опустилась на колени, прильнула ухом к щели и стала слушать с широко раскрытыми глазами и пылающими щеками.

Руди Бератонер рассказывал что-то, временами понижая голос до шепота, но из отдельных слов, которые слышала Беата, ей сделалось постепенно ясно, о чем шла речь. Руди рассказывал о каком-то своем приключении: Беата слышала французские любовные слова, которые Бератонер передавал слащаво-тонким голоском. Он передразнивал разговор своей приятельницы. Кто же спит рядом с его комнатой? Его сестра. Так это, значит, гувернантка… Дальше… Когда сестра спит, гувернантка приходит к нему. А потом, потом?.. Она не хочет слушать и все-таки продолжает слушать с возрастающим волнением. Она жадно впивает весь рассказ, до которого ей нет никакого дела. Она чувствует отвращение и вместе с тем какое-то удовольствие.

Какое слово! Какой тон! Так вот как мальчики говорят о своих любовницах. Нет, нет! Не все и не о всех. Можно себе представить, что это за женщина! Она, наверное, заслуживает, чтобы о ней так говорили. Но чем же она, и сущности, заслуживает? Что она сделала? Это становится отвратительным только когда об этом говорят. Только слова придают всему такой низкий смысл. Когда Руди Бератонер держит любовницу в своих объятиях, он, наверное, очень нежен с нею и говорит милые любовные слова… как все они в такие минуты. Как бы ей хотелось взглянуть теперь на лицо Фрица. О, она может себе представить, какой у него вид. Наверное, щеки его горят и глаза сверкают… На минуту все смолкло. Очевидно, Руди кончил рассказывать. И вдруг она услышала голос Фрица… Он задал вопрос: ‘Как, ты хочешь знать все подробности?’ В Беате зашевелилось глухое чувство ревности. ‘Как, и на это ты хочешь ответа?’ — ‘Да!’ — говорит Руди Бератонер… Так говори, по крайней мере громче. Я хочу слушать, что ты говоришь, негодяй, который оскорбил моего мужа в гробу, а теперь унижаешь и оскорбляешь свою возлюбленную. Громче! Да, это было достаточно громко…

Он уже не рассказывал, он спрашивал: не имеет ли и Фриц здесь… Ах, негодяй! Молчи, не говори таких гнусных слов. Это все равно напрасно. Ты ничего не узнаешь. Фриц еще мальчик, но больший рыцарь, чем ты. Он знает, чем он обязан честной женщине, которая подарила ему свою благосклонность. Не правда ли, мой милый Фриц, ты ничего не скажешь?.. Что-то пригвоздило ее к полу так, что она не могла встать, не могла поспешить к ним и прекратить страшный разговор. Да и зачем? Руди Бератонер все равно не остановился бы. Не получив ответа, он повторил бы свой вопрос в другой раз. Лучше остаться здесь и слушать, чтобы знать всю правду. — Почему так тихо, Фриц? Говори, говори. Почему тебе и не похвастать?.. Такая приличная женщина, как я!.. Это ведь не то что гувернантка. — Бератонер заговорил громче. Беата слышит совершенно явственно, как он говорит: ‘Какой же ты дурак!’ — Не позволяй ругать себя дураком, Фриц. Как, ты ему не веришь, негодяй? Ты хочешь непременно выведать у него его тайну? Может быть, ты даже догадываешься? Может быть, тебе уже другой кто-нибудь сказал?

И опять она слышит шепот Фрица, но совершенно не может разобрать слов. А Бератонер продолжает настойчивым, грубым топом: ‘Как, замужняя женщина? Да что ты? Вероятно, тоже такая…’ — Замолчи же, негодяй! — Она чувствует, что никогда в жизни никого так не ненавидела, как этого мальчишку, который ее оскорбляет, не зная, что это она — та, о которой он говорит. — Как, Фриц? Да ради Бога, погромче! ‘Уже уехала?’ Что? Разве я уже уехала? Ну да, отлично, Фриц: ты хочешь отвлечь подозрение от меня. — Она вслушивается, она впитывает его слова: ‘Вилла у озера. Муж адвокат’. Ах какой бездельник! Как очаровательно он лжет. Ей было бы совсем весело, если бы страх не впивался в нее все глубже своими когтями. — Что? Муж страшно ревнив? Грозил убить ее, если когда-нибудь узнает? Что? До четырех часов утра… Каждую ночь… каждую… ночь… Довольно, довольно! Да замолчишь ли ты наконец? Как тебе не стыдно? Зачем ты обливаешь меня грязью? Если твой друг и не знает, кто та, о которой ты говоришь, то ведь ты это знаешь. Почему ты не солжешь? Довольно, довольно! — Она хочет заткнуть себе уши, но вместо того слушает все более и более напряженно. Ни один звук, ни одно слово не ускользает от нее, уста ее нежного мальчика говорят о блаженных ночах, которые он провел в ее объятиях, говорят это словами, которые хлещут ее, как удары кнута, в выражениях, которые она в первый раз в жизни слышит, но сразу понимает, причем лицо ее горит от стыда. Она ведь знает, что все, что рассказывает Фриц в саду, — истинная правда. Вместе с тем она чувствует, что эта правда уже перестает быть правдой, что его отвратительная болтовня превращает в грязь и в ложь то, что было для нее блаженством. И этому человеку она принадлежала, ему первому отдалась с тех пор, как сделалась свободной! Она стиснула зубы, ее щеки и лоб горели, колени ее до боли прижались к полу.

Вдруг она вздрогнула. Руди Бератонер спросил Фрица, где дом его возлюбленной и почему это все уехали среди лета.

— Да ведь я не верю ни одному слову. Жена адвоката! Просто смешно. Хочешь, я тебе скажу, кто это.

Беата слушает ушами, сердцем, всем своим существом, но не может расслышать ни слова. Она только ясно чувствует, что Бератонер указал на окно, за которым она притаилась. И вот Фриц ответил:

— Что ты, что ты? Ты с ума сошел!

На это Бератонер возразил:

— Да ну, брось. Я это уже заметил. Не всякому так удобно бывает. Она-то, конечно… Но если бы я хотел…

Беата больше ничего не слышала, сама не зная почему. Возможно, что прилив крови к ушам заглушил последние слова Бератонера. Целый мир рушился для нее в этом шепоте, пока вдруг не раздались слова Фрица:

— Замолчи! Что, если она дома?

Слишком поздно ты об этом вспомнил, милый мой мальчик…

— Так что ж? — громко и нагло сказал Бератонер.

Тогда Фриц опять начал быстро и взволнованно шептать. Беата услышала, как оба поднялись со скамейки. О Боже, что же будет теперь? Она вытянулась на полу: так нельзя будет увидеть ее в щель. Тени промелькнули мимо ставней, она услышала шаги по гравию, услышала несколько быстро сказанных шепотом слов, сдержанный смех, который звучал уже издалека. Потом все кончилось. Она стала ждать. Ничто не шевелилось. Потом она опять услышала голоса, замиравшие в саду, затем долго ничего не слышала, пока наконец не убедилась, что оба они ушли. Они, вероятно, снова перелезли через забор и продолжали рассказывать друг другу свои истории. А разве не все еще рассказано? Разве Фриц что-нибудь забыл? В таком случае он расскажет теперь. При своей очаровательной привычке к лжи, он еще что-нибудь присочинит, чтобы похвастать перед своим другом Бератонером… Да его и винить нельзя. В этом радости молодой жизни. Один соблазнил гувернантку своей сестры, другой мать своего школьного товарища, а третий баронессу, которая прежде была актрисой. Да, они уже имеют право судить о жизни, они знают женщин и могут утверждать, что все они похожи одна на другую.

Беата тихо застонала. Она все еще лежала, вытянувшись на полу. Зачем вставать? Зачем торопиться вставать? Ведь если она решится встать, то только для того, чтобы положить всему конец. Как бы она могла встретиться теперь с Фрицем и с его другом? Она должна была бы плюнуть им в лицо, ударить их кулаком. Разве не было бы радостью и облегчением броситься за ними и крикнуть им в лицо: ‘Мальчишки, негодяи! Как вам не стыдно? Как вам не стыдно?’

Но она знала, что этого не сделает. Она почувствовала, что не стоит этого делать, ведь она уже решила, должна была решить, что уйдет туда, где ее не настигнет никакой позор, никакая насмешка. Она так опозорена, что не может более показаться на глаза людям. Ей осталось еще только одно на земле — проститься с единственным дорогим ей существом. Только с ним одним. Но, конечно, он не должен знать, что она с ним прощается. Только она одна будет знать, что оставляет его навеки, что в последний раз целует любимый детский лоб. Как странно думать об этом, лежа недвижно на полу. Если бы кто-нибудь вдруг вошел в комнату, он бы, наверное, думал, что она умерла. ‘Где меня найдут? — продолжала она думать. — Как я это свершу? Как я достигну того, что буду лежать без чувств и никогда больше не проснусь?’

Она вздрогнула, услышав шум в передней. То были шаги Гуго. Он прошел по коридору мимо ее комнаты и открыл дверь к себе, затем все опять смолкло. Он вернулся. Она уже не одна в доме. Медленно, с ноющими членами, она поднялась. В комнате было уже почти темно, и воздух показался ей вдруг невыносимо душным. Она не понимала, зачем она так долго лежала на полу и почему не открыла раньше ставней.

Она быстро их распахнула и увидела расстилавшийся перед нею сад, высившиеся вдали горы, темнеющее небо — ей казалось, что всего этого она не видала много дней и много ночей. Таким изумительным покоем овеян был этот маленький мир в вечернем свете, так было тихо, что и Беата почувствовала себя более спокойной. Вместе с тем в ней тихо шевелился страх, что этот покой может ее обмануть и смутить.

И она сказала самой себе: то, что я слышала, я действительно слышала, то, что случилось, действительно случилось. Покой этого вечера, покой этого мира — не для меня, придет утро, шум дня возобновится, люди будут по-прежнему злые и скверные, любовь останется все той же грязью. И я этого уже никогда не забуду: ни днем, ни ночью, ни в одиночестве, ни в новой радости, ни на чужбине. Одно у меня осталось еще сделать на земле — поцеловать моего мальчика на прощание в лоб и уйти. Что он теперь делает один у себя в комнате? Из его открытого окна струится слабый свет на зелень луга и на гравий дорожки. Может быть, он лег в постель, уставший от наслаждений и от долгой ходьбы.

Дрожь пробежала по ее телу, и в ней странно смешался страх с отвращением и с тоской по сыну. Но она тосковала о другом, а не о том мальчике, который лежал теперь у себя в комнате, сохранив в своем теле аромат Фортунаты. Ее влекло к прежнему Гуго, к ее свежему, чистому мальчику, который когда-то рассказывал ей о поцелуе маленькой девочки на уроке танцев, к тому Гуго, с которым она ездила в дивный летний день по зеленым долинам, ей хотелось, чтобы это время вернулось, чтобы она сделалась другой, сделалась опять матерью, достойной этого сына, а не женщиной, о которой дрянные мальчишки могли грязно разговаривать, как о блуднице.

О, если бы возможно было чудо! Но чудес нет. Нельзя изгладить из существования тот час, когда она с пылающими щеками, с ноющими коленями жадно внимала рассказу о своем позоре и о своем счастье. Еще через десять, через двадцать, через пятьдесят лет, глубоким стариком Руди Бератонер будет помнить, как он сидел мальчиком на белой скамейке в саду Беаты Гейнгольд и как его школьный товарищ рассказывал ему, что ночь за ночью, до самого утра…

Она вся задрожала, заломила руки, подняла взоры к небу, которое за тихими, точно мертвыми облаками молчало в ответ на ее одинокую муку и не таило в себе более чудес. До нее смутно доносился шум озера и улицы, горы, темнея, вздымались в мерцающей звездами ночи, желтое поле стояло, сверкая, среди надвигавшихся сумерек. Как долго она еще будет здесь недвижно лежать? Чего она ждет? Разве она забыла, что Гуго может тотчас же опять уйти из дому… опять к той, которая теперь ближе ему, чем его мать? Нельзя терять времени.

Она быстро отворила дверь, вошла в маленькую гостиную и очутилась перед дверью Гуго. Лишь на одно мгновение она остановилась и стала прислушиваться. Ничего не услышав, она порывисто открыла дверь.

Гуго сидел на диване и взглянул в лицо матери, точно пробужденный от дикого сна, с широко раскрытыми глазами. По его лбу проходили странные тени от мерцающего света лампы под зеленым абажуром, которая стояла на столе посредине комнаты. Беата остановилась в дверях. Гуго поднял голову, как будто хотел подняться, но продолжал сидеть, вытянув руки и опираясь ладонями на диван. Беата с мучительной болью почувствовала мертвенность этого мгновения. Несказанный страх охватил ее душу, она сказала себе: он все знает. ‘Что теперь будет?’ — подумала она, не переводя дыхания.

Но в эту минуту она увидела, как по лицу Гуго прошла усталая улыбка, выражавшая не упрек, а скорее болезненное смущение. И с проницательностью, обостренной чувством собственной вины, она поняла, что странный вид ее сына не имел никакого отношения к ней. Она подошла к нему, приняла искусственно-веселый вид и спросила его:

— Ты спал, Гуго?

— Нет, мама, — ответил он. — Я только лежал.

Она взглянула в бледное, измученное детское лицо. Несказанное сострадание, в котором точно жаждало утонуть ее собственное горе, поднялось в ней. Она коснулась пальцами его спутанных волос, обняла его голову, села рядом с ним и начала говорить с большой нежностью.

— Что с тобой, мой мальчик? — Но дальше она ничего не могла сказать. Его лицо мучительно исказилось. Она взяла его руки, он рассеянно сжал ее руку, погладил ее пальцы и поглядел на нее со стороны. Улыбка его казалась какой-то маской, глаза его покраснели, грудь стала подниматься и опускаться, и вдруг он соскользнул с дивана, опустился к ногам матери, положил голову ей на колени и горько заплакал.

Беата задрожала в глубоком испуге и все же как-то внутренне успокоенная, она сначала ничего не говорила, дала ему выплакаться, нежно гладила его волосы и спрашивала себя в глубокой тревоге: что могло случиться? И она тотчас же утешила себя: может быть, ничего страшного. Просто, быть может, нервы не выдержали. Она вспомнила о таких же судорожных припадках, которым был подвержен ее муж, припадки эти вызывались пустяшными причинами: после волнения от большой роли, после чего-нибудь, оскорбившего его актерское тщеславие, — или даже казались иногда совсем беспричинными. Но вдруг ей пришло в голову, что Фердинанд, быть может, плакал у ее ног от страданий, причиненных ему другими женщинами. Не все ли равно? В чем бы он ни был виновен, его вина была искуплена. И все это было так далеко… Теперь у ее ног плачет ее сын, и она знает, что он плачет из-за Фортунаты. Какое страдание глядеть на его слезы! В какие глубины погрузилось ее собственное горе, когда она увидела душевную муку сына. Куда исчез ее позор, ее мука и жажда смерти перед пламенным желанием поднять дух любимого существа, плакавшего у ее ног? С бесконечной жаждой помочь ему она прошептала:

— Не плачь, мой мальчик, все обойдется.

И когда он отрицательно покачал головой, она продолжала решительным тоном:

— Все обойдется, поверь мне!

И она вдруг почувствовала, что обратилась с этими словами утешения не только к нему, но и к самой себе. Если бы только в ее силах было победить отчаяние сына, помочь ему, наполнить его душу новой бодростью, то одно это сознание, одна его благодарность, одно то, что он вернулся к ней, дало бы и ей возможность и силу продолжать жить.

И вдруг ее воображению вновь представилась та фантастическая местность, в которой она с Гуго гуляла в мечтах, опять у нее мелькнула блаженная мысль: ‘О, если бы я могла уехать с Гуго в то путешествие, о котором я мечтала прежде, чем пришел страшный час, если бы мы могли не возвращаться более на родину! Там, на чужбине, вдали от людей, которые меня знали, в новой атмосфере, какая бы началась у нас прекрасная жизнь!’

Вдруг он поднял голову с ее колен и с блуждающим взором, с искаженным лицом хрипло крикнул:

— Нет, нет — все кончено!

Он встал, посмотрел рассеянным взором на мать, сделал несколько шагов к столу, точно искал на нем что-то, несколько раз прошел по комнате, опустил голову и наконец недвижно остановился у окна, устремив взор во мрак ночи.

— Гуго! — воскликнула мать.

Она следила за ним глазами, но была не в силах подняться с дивана. И опять она повторила с мольбой:

— Гуго, мой мальчик!

Тогда он обернулся к ней, опять взглянул на нее с застывшей улыбкой, более мучительной для матери, чем его крик.

И опять она спросила, содрогнувшись:

— Что случилось?

— Ничего, мама, — ответил он с какой-то напускной веселостью.

Она опять решительно поднялась и подошла к нему:

— Знаешь, что я пришла предложить тебе?

Он взглянул на нее.

— Отгадай.

Он покачал головой.

— Хочешь совершить со мной вместе небольшое путешествие?

— Путешествие? — повторил он, точно не понимая ее.

— Да, Гуго, путешествие — в Италию. У нас достаточно времени. Школа начинается еще только через три недели. До тех пор мы вернемся. Как ты думаешь?

— Не знаю, — ответил он.

Она обняла рукой его шею. ‘Как он похож на Фердинанда, — вдруг подумала она. — Фердинанд играл раз роль мальчика и был совсем такой, как теперь Гуго’. И она продолжала в шутливом тоне:

— Так вот, Гуго, я решила, что мы поедем путешествовать. Да, мой мальчик. Это совсем решено. А теперь вытри глаза, освежи лоб и пойдем.

— Куда?

— Как куда? Сегодня ведь воскресенье, и дома нет ужина. Кроме того, мы условились встретиться со всей компанией: с Арбесбахерами, Вельпонерами и Фрицем. А катание на лодке при луне — ты разве не помнишь, что оно тоже назначено на сегодня?

— Пойди лучше одна, мама, я потом приду.

Вдруг на нее напал безумный страх. Неужели он хочет ее удалить? Почему? Она отстранила страшную мысль и сказала, сдерживая себя:

— Разве ты не голоден?

— Нет, — ответил он.

— И я тоже. Так хочешь погулять сначала?

— Погулять?

— Да, мы сделаем маленький крюк, прежде чем пойти в Seehotel.

Он с минуту поколебался. Она стояла, напряженно ожидая его ответа. Наконец, он кивнул в знак согласия.

— Хорошо, мама. Ты скоро будешь готова?

— Да я уже готова. Только накину пальто.

Но она не двигалась с места. Не обращая на нее внимания, он подошел к умывальнику, палил из кувшина воды себе на руку и освежил лоб, глаза и щеки. Потом провел несколько раз гребенкой по волосам.

— Охорашивайся, так и надо, — сказала Беата.

Ей вспомнилось при этом, как часто она говорила эти слова Фердинанду, когда он собирался уходить… Бог весть куда. Гуго взял шляпу и сказал с улыбкой:

— Я готов, мама.

Она быстро пошла к себе в комнату, взяла пальто и застегнула его, уже вернувшись в комнату Гуго, который ее спокойно ждал.

— Идем, — сказала она.

Выйдя из дому, они увидели горничную, которая возвращалась домой после воскресной прогулки. Хотя она очень почтительно поклонилась, все же Беата вдруг поняла, что она осведомлена обо всем происходившем за последнюю неделю в доме. Но Беату это не волновало. Все ей было безразлично в сравнении с радостным сознанием, что Гуго идет рядом с нею. Ей этого так давно недоставало.

Они шли вдоль лугов под безмолвным синим сводом ночного неба, тесно прижавшись друг к другу и так быстро, точно направлялись к намеченной цели. Вначале они не говорили ни слова, но, когда вступили в темноту леса, фрау Беата обратилась к сыну.

— Хочешь, возьми меня под руку, Гуго, — сказала она.

Он взял ее под руку, и ей сделалось легко на душе. Они продолжали путь под тяжелой сенью деревьев, и сквозь густые ветви виднелся свет из вилл, расположенных в глубине. Рука Беаты коснулась руки Гуго, затем она поднесла его руку к губам и поцеловала ее. Вскоре они вошли в широкую зеленовато-синюю полосу света, выходившего из ворот вельпонеровской виллы. Тут они могли бы взглянуть друг другу в лицо, но они глядели в темноту, которая сейчас же их поглотила. В этой части леса мрак был такой густой, что пришлось идти медленно, чтобы не споткнуться.

— Осторожно, — сказала Беата.

Гуго покачал головой, и они еще теснее прижались друг к другу.

Вскоре они увидели дорожку, знакомую с более светлого времени, она вела вниз, к озеру. Они свернули на нее и вскоре вышли на освещенное место, слегка уходившие вдаль деревья открывали луг, над которым высилось все еще беззвездное небо. Полусгнившие деревянные ступеньки с хрупкими перилами, едва дававшими опору для рук, вели вниз, на большую дорогу, которая направо терялась в ночном мраке, а налево вела обратно в городок, откуда виднелись многочисленные огни. В этом направлении и пошли в безмолвном единении Гуго и Беата. Совместная прогулка во мраке как будто сблизила их почти без слов, и Беата сказала беззаботным, почти счастливым тоном:

— Я не люблю, Гуго, когда ты плачешь.

Он ничего не ответил, даже не повернулся к ней, а смотрел на стального цвета озеро, которое тянулось, как узкая полоса, вдоль гор.

— Прежде, — начала снова Беата, и в голосе ее слышался вздох, — прежде ты мне все рассказывал.

Ей снова показалось, что она говорит эти слова Фердинанду и хочет выведать у своего умершего мужа все тайны, которые он так позорно скрывал от нее при жизни. ‘Что это я с ума схожу, — подумала она, — или уже сошла?’ И как бы для того, чтобы вернуть себя к действительности, она резко схватила Гуго за руку — он вздрогнул от испуга. Она продолжала говорить:

— Не легче ли будет тебе, Гуго, если ты мне все расскажешь?

И она опять взяла его под руку. Но в то время как ее собственный вопрос продолжал звучать в ней, она почувствовала, что вопрос этот вызван был не только желанием облегчить душу Гуго, но и каким-то странным любопытством, возникшим в ней и которого она внутренно стыдилась, Гуго, точно чувствуя что-то таинственно-нечистое в ее вопросе, ничего не отвечал, он даже точно намеренно снял ее руку со своей руки.

Разочарованная и оставленная сыном, Беата шла рядом с ним по печальной дороге. ‘Что я в жизни, — со страхом спрашивала она себя, — если я даже не мать? Неужели наступил день, когда я теряю все сразу? Неужели я только блудница, о которой говорят испорченные мальчишки? И то чувство близости к Гуго, то чувство нашей общей защищенности там, во мраке леса, неужели и оно обман? В таком случае, все погибло. Но почему эта мысль так меня пугает? Ведь это уже давно решено. Я уже решила покончить с собой. Разве я не знала, что мне не остается ничего другого?’

За нею по темной дороге, подобно насмешливым призракам, гнались и шипели страшные слова, которые она сегодня впервые услышала, прижавшись к оконной щели, слова, которые означали ее любовь и ее позор, ее счастье и ее смерть. И на мгновение она вспомнила, как о сестре, о той, которая бегала по морскому берегу, преследуемая злыми духами, вспомнила о радости и о муке…

Они приближались к городу. Свет, который в нескольких сотнях шагов падал широкой полосой на воду, струился с террасы, где знакомые им люди ужинали и ждали их прихода. Вступить снова в круг этого света казалось Беате безумным, совершенно немыслимым. Зачем же она шла по этой дороге? Зачем было идти рядом с Гуго? Какой трусостью было ее желание попрощаться с ним. Она для него только назойливая женщина, которая хочет проникнуть в его тайну. Вдруг она увидела, что глаза его были устремлены на нее так, точно он искал у нее помощи, — это пробудило в ней новые надежды.

— Гуго! — сказала она. И точно запоздалым ответом на вопрос, который она сама уже забыла, прозвучали его слова:

— Нет, не обойдется! Не к чему и рассказывать: все равно это не поможет.

— Гуго! — воскликнула она, точно освобожденная тем, что он нарушил молчание. — Все пройдет! Ведь мы уезжаем далеко отсюда…

— Да разве это может помочь, мама?

Он пошел быстрее, и она шла рядом с ним, вдруг он остановился, взглянул на озеро и глубоко вздохнул, точно с одиноких вод неслись навстречу ему утешение и мир. По озеру скользило несколько освещенных лодок. ‘Неужели это уже наши? — мельком подумала Беата. — Луны еще нет’. И вдруг ей пришла в голову новая мысль.

— А что, Гуго, — сказала она, — если бы мы поехали кататься по озеру?

Он поднял глаза, точно искал на небе луну. Беата поняла его взгляд и сказала:

— Нам не нужно луны.

— Как же кататься в темноте? — спросил он слабым голосом.

Беата взяла его голову руками, взглянула ему в глаза и сказала:

— Ты мне все расскажешь. Ты мне скажешь, что случилось, скажешь так, как говорил прежде.

Она сама с удивлением почувствовала всю силу своего желания. Она знала, что среди ночной тиши знакомого озера его покинет смущение, мешающее ему признаться матери в том, что с ним произошло. Так как она поняла по его молчанию, что он уже больше не сопротивляется, то решительно направилась к домику, где стояла их лодка. Дверь была только прислонена. Она вошла с Гуго в темное помещение, сняла лодку с цепи и быстро вошла в нее вместе с Гуго, она торопилась, точно боясь опоздать. Гуго взял одно весло, оттолкнул лодку, и через мгновение они уже были под открытым небом. Тогда Гуго взял и второе весло и повел лодку вдоль берега мимо Seehotel’я так близко, что до них доносились голоса с террасы. Беате даже казалось, что она различала среди других голосов голос архитектора. Отдельные фигуры и лица нельзя было разглядеть с воды. ‘Как легко бежать от людей! Не все ли равно, — подумала Беата, — что они обо мне говорят, что они обо мне знают или думают? Просто отчаливаешь от берега в лодке, проезжаешь мимо людей, и, хотя бы даже доносились их голоса, все становится совершенно безразличным. Лишь бы только не вернуться назад’, — еще глубже прозвучало в ней, и она вся задрожала…

Она сидела у руля и направила лодку на середину озера. Месяц все еще не всходил, но вода вокруг них точно сохраняла в себе дневное солнце и окружала лодку тусклым световым кругом. Временами с берега доходил луч, при свете которого Беата глядела на лицо Гуго: оно становилось все более свежим и безмятежным. Когда они отплыли довольно далеко, Гуго опустил весла, снял сюртук и расстегнул ворот. ‘Как он похож на своего отца! — подумала Беата с изумлением и болью. — Только я не знала Фердинанда таким молодым. И как он красив! Лицо благороднее, чем у Фердинанда. Но ведь я не знала его лица и голоса его не знала: у него был всегда голос и лицо кого-нибудь другого. Разве я вижу Гуго сегодня в первый раз?’ И в ней проснулся беспредельный ужас. Черты Гуго постепенно расплывались по мере того, как лодка подходила к ночным теням гор. Он начал снова грести, но очень медленно, и они едва двигались с места.

‘Теперь пора’, — подумала Беата, но на мгновение не могла сообразить, что пора, пока наконец не почувствовала, точно пробуждается от сна, ее охватило страстное желание узнать, что пережил Гуго. Она спросила:

— Так что же случилось, Гуго?

Он покачал головой. Но она почувствовала с все более возрастающим напряжением, что его решимость уже поколеблена.

— Говори же, Гуго, — сказала она. — Ты можешь мне все сказать. Я ведь уже многое знаю.

И чтобы нарушить последние чары, она прошептала в ночной тиши:

— Фортуната!

Гуго задрожал всем телом так сильно, что дрожь его точно передалась лодке. Беата продолжала расспрашивать:

— Ты был сегодня у нее, и вот каким ты вернулся… Что она тебе сделала?

Гуго молчал, он продолжал равномерно грести и глядел в воду.

Вдруг на Беату нашло точно просветление. Она подняла руку ко лбу, точно удивляясь, что раньше не догадалась, и, нагнувшись к Гуго, быстро прошептала:

— Вернулся заморский капитан и застал тебя у нее?

Гуго взглянул на нее:

— Капитан?

Теперь только она вспомнила, что, может быть, тот, о котором она говорила, совсем не капитан.

— Я говорю о бароне, — сказала она. — Он приехал? Он застал вас вдвоем? Он тебя оскорбил? Он тебя ударил, Гуго?

— Нет, мама. Того, о ком ты говоришь, нет. Я его даже не знаю. Клянусь тебе.

— Так в чем же дело? — спросила Беата. — Она тебя разлюбила? Ты ей… наскучил? Она смеялась над тобой? Она тебя… выгнала, да?

— Нет, мама. — И он замолчал.

— Так что же, Гуго? Говори.

— Не спрашивай, мама. Это слишком страшно.

Ее любопытство дошло до какого-то безумно сладострастного желания все узнать. Ей казалось, что она сейчас услышит ответ на все ужасы этого дня, полного загадок. Она подняла обе руки, точно хотела ухватиться за что-то, рассеивавшееся вокруг нее, потом спустилась с рулевой скамейки и очутилась у ног Гуго.

— Говори же, — начала ока, — ты можешь мне все сказать, не бойся меня, я все понимаю! Все. Я твоя мать, Гуго, и я женщина. Вспомни, что я женщина. Не бойся меня оскорбить, не бойся задеть мою стыдливость. Я тоже много пережила за последнее время. Я ведь еще не… старая женщина. Я все понимаю. Я слишком много понимаю, мой сын… Не думай, что мы теперь далеки друг от друга и что есть вещи, о которых ты не можешь со мной говорить.

Она чувствовала, что выдает себя, чтобы заманить его. У нее сладостно кружилась голова перед глубинами, из которых поднимались ее вопросы.

— О, если бы ты знал, Гуго, если бы ты знал…

И он ответил:

— Я знаю, мама.

Она вся задрожала. Откуда раздались эти слова? Неужели они сорвались с его уст? Они звучали так, точно явились из неведомых ей глубин. Он знал. И Беата не почувствовала ни удивления, ни ужаса, а только освобождающее чувство близости и объединенности с ним. Она лежала перед ним на коленях и целовала его руки. Ее всю охватило точно какое-то смутное опьянение. Куда несла их лодка? Через какие сновидения она мчала их? Через какой мрак? Через какие неведомые края? Неужели опять причалит к берегу? И она чувствовала, как голова Гуго склонялась все ниже к ее плечу, и радовалась тому, что аромат ее шеи ласкал и опьянял его.

— Расскажи! — приказала она.

И он стал говорить, по ничего не рассказывал. Глухими отрывистыми словами он объяснил только, что никогда более не может показаться людям. То, что с ним случилось, прогнало его навсегда из жизни.

— Я обезумел, и я не знаю, как это случилось. Они меня напоили.

— Кто? Кто? Они тебя напоили? Ты был не один с Фортунатой?

Она вспомнила, что видела его недавно в обществе Вильгельмины Фаллен и наездника. Значит, и они были там сегодня. И задыхающимся голосом она спросила его:

— Что же случилось?

И хотя Гуго ей не ответил, все же она вдруг все поняла, но того отчаяния и отвращения, которого она ожидала, в душе ее не было. Ее глазам представилась дикая картина в темноте, и она хотела отвернуть от нее испуганный взор, но картина эта с наглым бесстыдством проникала за опущенные веки.

Гуго спустился со скамейки и очутился рядом с Беатой. Лихорадочно дрожащими руками держались они друг за друга и прижались друг к другу умирающими устами. Они знали, каждый для себя и каждый о другом, что из того страшного, что они испытали и пережили, нет возврата к жизни и что небо не таит для них более утренней зари в облаках. Что они были когда-то матерью и сыном, они знали и в то же время забыли в чарующем предчувствии вечной ночи.

Лодка неслась без руля и без цели по волнам сквозь сны и дали.

Когда Беата почувствовала, что к ней возвращается сознание, она обрадовалась, что ей даровано было достаточно душевной силы, чтобы оградить себя от окончательного пробуждения. Крепко держась за обе руки Гуго, она перегнулась через край лодки. Когда лодка накренилась, глаза Гуго широко раскрылись, и в них была тень ужаса, в последний раз соединившая его с обычной человеческой судьбой. Беата притянула возлюбленного сына, обреченного на смерть, к своей груди. Понимая, прощая, освобожденный, он закрыл глаза, а ее глаза еще раз впитали вид серых облаков, поднимавшихся в надвигавшейся близости зари, и, прежде чем мягкие волны проникли за ее веки, угасающий взгляд Беаты воспринял последние тени уходящего мира.

Артур Шницлер

Фрау Беата и её сын

Frau Beate und ihr Sohn, 1913

I

II

III

Читайте также: