Французская революция и Англия, Тарле Евгений Викторович, Год: 1941 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Евгений Тарле.
Французская революция и Англия

Международный резонанс на революцию 10 августа

Лето 1792 г. было переломным моментом в судьбах Французской революции и, в частности, в истории отношений монархической Европы и Англии к французскому перевороту. Конечно, нельзя понимать этот перелом так, что до 1792 г. принципиальное отношение монархических дворов к Французской революции было одно, а с 1792 г. оно внезапно изменило основной характер. Не только с момента, когда всю Европу облетела весть о штурме и взятии Бастилии восставшим народом, но уже после 17 июня 1789 г., после первого революционного акта третьего сословия, превратившего Генеральные штаты в Национальное общефранцузское собрание, европейские монархи так же, как правящая английская аристократия, нисколько не скрывали своего раздражения и страха перед лицом развертывавшихся во Франции событий. Не скрывали они также и своей уверенности в том, что эта внезапно налетевшая буря окажется кратковременной и прекратится так же быстро, как и возникла.

Затем началась ‘первая эмиграция’, возглавленная королевским братом Карлом д’Артуа. Эти первые эмигранты, потянувшиеся из Франции после взятия Бастилии, а особенно после 5 и 6 октября 1789 г., уезжали, ничуть не сомневаясь в скором и победоносном своем возвращении, и на пограничные германские города, где они располагались, они смотрели не как, на убежище, где должно укрыться для спасения жизни, а как на плацдарм, на котором удобнее всего развернуть силы для предстоящего нашествия на страну, охваченную ‘мятежом’. Первая эмигрантская волна принесла с собой в 1789—1790 гг. окончательное подтверждение и укрепление при монархических дворах той мысли, что революция — слабое и скоропреходящее явление. Для усмирения революции Франции нужно военное положение и сто тысяч человек войска (cent milles hommes et la loi martiale) — заявила тогда Екатерина II. A она еще была наиболее умной и проницательной из всех тогдашних, представителей (&lt, стр.741) монархической власти в Европе. Она все-таки читала Монтескье и, очевидно, из этого чтения, почерпнув мысль о происхождении французского дворянства от завоевавших Галлию франков, Екатерина поучала Гримма, своего корреспондента, что Французская революция — это восстание порабощенных некогда галлов против их покорителей — франков. Другие (вроде прусского короля Фридриха-Вильгельма II) и до этого не додумывались, и для них Французская революция была просто результатом слабости правительственной репрессии, растерянности короля, трусости военных властей, изменнической деятельности Неккера, коварства и предательства (из личных честолюбивых мотивов) со стороны герцога Филиппа Орлеанского и т. д.

Когда затем, в 1790 г., наступило некоторое внешнее успокоение в Париже и в провинции, то европейские правительства и правящий дворянский класс истолковали это явление как прямое доказательство, что революция выдохлась и что близится время, когда одним хорошо подготовленным ударом можно покончить со воем этим ‘бунтом’, которому так неосторожно дали разрастись.

Наступила весна 1791 г. Разразились стачки рабочих разных специальностей в Париже,— и ответом был резко и откровенно враждебный стачечникам закон Ле-Шапелье. Получившая во Франции власть буржуазия впервые показала когти. Но на феодально-абсолютистскую Европу все эти и подобные этим события производили лишь одно впечатление, оказывали всегда лишь одно действие: наши враги ‘начинают между собой ссориться,— значит, нужно скорее ударить на них’. Что, например, самого Ле-Шапелье следует повесить на той же перекладине, на которой будут висеть усмиряемые им стачечники, в этом ни для французских эмигрантов, ни для стоявших за ними европейских правительств, готовивших интервенцию, никаких сомнений не было. Да и в Тюильри пришли к окончательному заключению о необходимости ускорить интервенцию. Только неудача бегства королевской семьи, кончившегося арестом в Варение и возвращением в Париж, несколько отсрочила вторжение интервентов во Францию.

С поздней осени 1791 г. военные приготовления и дипломатические переговоры между Пруссией, Австрией, Пьемонтом, западногерманскими княжествами и городами продолжались непрерывно. Засевшие в Кобленце вожаки эмигрантов назначили уже на весну 1792 г. триумфальное свое возвращение, ликвидацию революции и беспощадную расправу с революционерами.

При этих-то условиях подготовлялось и произошло 29 декабря 1791 г. знаменитое заседание Законодательного собрания, (&lt, стр.742) ускорившее наступление неизбежных событий: жирондистское министерство и жирондистская партия в Законодательном собрании громогласно заявили, что они считают войну не только неизбежной, но и желательной. ‘Война в настоящее время есть благодеяние для нации, и единственное бедствие, которого следует опасаться, заключалось бы в том, если бы войны не было!’ — воскликнул истинный вождь жирондистов Бриссо. Напомним что Робеспьер и близкие к нему члены Собрания не хотели войны. Но нас тут интересует другое. И в решающем заседании 29 декабря 1791 г., и в январе, феврале, марте 1792 г., когда окончательно решена была война, представители господствующей в тот момент жирондистской партии, с одной стороны не перестают проповедовать неизбежность и благодетельность войны, а с другой стороны, силятся доказать, что предполагаемые враги вовсе не так страшны, как кажутся. Эро де Сешель утверждает, что в Бельгии произойдет революционный взрыв, который уничтожит австрийское владычество в этой стране. Другие, не уточняя, говорят о союзниках и друзьях, которых Французская революция имеет среди тех самых народов, которых ‘коронованные деспоты’ собираются погнать на бойню с целью удушения свободы французского народа.

Что имели в виду ораторы и публицисты революции, когда весной и летом 1792 г. вели такие речи?

Отношение к революции буржуазных классов континентальной Европы

Энтузиазм, возбужденный первыми революционными событиями 1789 г. среди передовой буржуазии в Бельгии, Голландии, западной, а отчасти и центральной Германии, северной Италии (с Тосканой включительно), не только не остыл, но значительно усилился в 1790 и 1791 гг. и ничуть не уменьшился в 1792 г. ни до, ни после формального начала войны Австрии и Пруссии, а затем и их союзников против Франции. Да и почему буржуазия сопредельных или близких к Франции стран могла бы ‘разочароваться’ в революции, на знамени которой было начертано не только требование полнейшей социально-политической эмансипации буржуазии, но и уничтожение всех феодально-абсолютистских пут и препятствий к свободному развитию капитализма? Никакой ‘анархии’, которой будто бы начала бояться в эту пору буржуазия Германии, Италии, Бельгии и т. д., во Франции не было. Напротив, именно в 1790 и 1791 гг. буржуазия западной Германии — это мы знаем документально — считала, что во Франции прочно утвердился новый конституционный строй, что великие потрясения 1789 г. привели к полной победе новых политических принципов (&lt, стр.743) и уже не повторятся, что король искренне примирился с новыми условиями. Мы только что заметили, что монархи и аристократы в той же Германии, в той же северной Италии в той же Австрии делали из этого факта относительного спокойствия, водворившегося в 1790 г. и продолжавшегося в 1791 г. (до бегства короля), совсем другие выводы: революция выдохлась — и именно поэтому нужно нанести ей окончательный удар. Но самый факт отсутствия анархии во Франции признавали оба лагеря — и феодально-дворянский, и буржуазный. На тайное, а может быть, и вполне открытое сочувствие буржуазии Бельгии, Германии, Голландии, Сардинского королевства (Пьемонта), Ломбардии, Тосканы французы в случае войны могли рассчитывать.

Эро де Сешель и его единомышленники имели основание говорить о друзьях революции, существующих в монархической Европе: именно буржуазию они имели в виду, и притом буржуазию почти всей континентальной Европы. Сложнее дело обстояло с Англией, а из континентальных стран — с Голландией. Тут в 1792 г., а еще больше в 1793 и 1794 гг., в некоторых (очень влиятельных) слоях буржуазии в самом деле произошел большой сдвиг.

В 1790 г. в Англии вышел в свет направленный против идей Французской революции резкий памфлет, принадлежавший перу одного из крупнейших английских политических деятелей этого времени — Эдмунда Бёрка. Этот памфлет был немаловажным симптомом отношения к революции правящих кругов Англии. Но его никак нельзя считать выражением настроений английской буржуазии. Однако было налицо одно крайне существенное обстоятельство, которое постепенно охлаждало революционные симпатии части английской буржуазии гораздо более, чем это мог бы сделать знаменитый памфлет Бёрка. Невзирая на все его красноречие, и любопытно, кстати, отметить, что именно об этом обстоятельстве красноречивый Бёрк стыдливо умалчивает, как будто он об этом и слыхом не слыхал.

Мы говорим о рабовладельчестве и о негроторговле, т. е. о двух явлениях, с которыми теснейшим образом было связано материальное благополучие наиболее состоятельных и влиятельных слоев буржуазии Нанта, Марселя, Бордо во Франции, Амстердама, Саардама в Голландии, Ливерпуля, Плимута в Англии, чтоб уже не пересчитывать десятка других более мелких портовых и непортовых городов. Вопрос о торговле ‘черным товаром’ и о владении этим товаром в колониях теснейшим образом увязывался с общим вопросом об экономическом использовании колоний, торговле колониальными товарами, обо всем торговом мореплавании. (&lt, стр.744)

Если мы вспомним, что в самой Франции в ‘столице жирондизма’, т. е. в Бордо, велась в 1790, и в 1791, и в 1792, и в 1793 гг. оживленная агитация против уничтожения рабства негров, то для нас станет ясно, как обстояло дело в странах, экономически крепко связанных с колониями, вроде Англии или Голландии. Та часть буржуазии, которая загребала неслыханные барыши от непосредственного участия в поимке или скупке негров в Африке и в перепродаже их в Америке и на островах, должна была неминуемо переживать известную борьбу двух взаимоисключающих настроений: с одной стороны,. французская революция несла с собой лозунг уничтожения аристократических привилегий и передачу политической власти в руки буржуазии, а с другой стороны, из принципов Французской революции логически следовало уничтожение рабства в колониях и негроторговли. Но для того, чтобы яснее себе представить влияние, которое имел вопрос о рабстве на изменение настроений крупной английской буржуазии, нам необходимо рассмотреть это в связи с другими явлениями английской общественной жизни в 1792—1794 гг.

Отношение английской буржуазии к революции

Явно сочувственное отношение к Французской революции со стороны английской буржуазии, так заметно проявившееся в 1789 г., продолжалось и в 1790 и в 1791 гг. ‘Размышления о французской революции’ Бёрка произвели впечатление и вызвали вначале одобрение лишь при дворе и в аристократических кругах. Бёрк, хотя и не был аристократом и не принадлежал к партии тори, стал сразу глашатаем и рупором тех и других, на всю Европу заявив об истинных чувствах правящей Англии к Французской революции. Бесспорно также — и это факт, который, к сожалению, никогда не отмечают историки,— что книга Бёрка имела больше всего успех не в Англии, а в странах континентальной Европы, и именно в придворных и дворянских кругах континента. Английский торгово-промышленный класс, который уже начинал свою долгую, упорную я труднейшую борьбу за избирательную реформу, вовсе не поддавался красноречивым возгласам Бёрка против Французской революции, одним ударом передавшей власть в государстве в руки буржуазии. А кроме того, не следует забывать, что еще в полном действии был англо-французский торговый договор 1786 г., принесший столько выгоды именно английскому купечеству, английским промышленникам, английским судовладельцам. Известное нарушение нормальных порядков на французских таможнях, вызванное взрывом революции, еще более (&lt, стр.745) усилило выгодные для англичан последствия этого торгового договора: фактически англичане в 1789—1791 гг. ввозили во Францию все, что хотели, либо ничего не платя, либо платя очень низкие пошлины за ввозимый товар. Это также не располагало буржуазию Англии к особенно суровому негодованию против принципов и практических мероприятий Французской революции.

Но в 1792 г. отношение ее стало меняться, и за пределами Франции проникались сознанием, что революция вступает в какой-то новый фазис. Углубление и расширение революционного настроения во Франции сделалось очевидным еще после бегства короля, и расстрел манифестантов 17 июля 1791 г. не прекратил, а скорее усилил это явление. Зима 1791/92 г. прошла под знаком распространения жирондистских идей о революционной пропаганде за пределами Франции, о борьбе народов против всех отечеств деспотизма, о ‘братской помощи’, которую французские революционеры могут и должны оказать нациям, которые поднимутся для борьбы против своих тиранов.

‘Лондонское корреспондентское общество’

В Англии с самого начала 1792 г. обнаруживается усиленный интерес к французским событиям в тех слоях малоимущей буржуазии, которые до тех пор крайне далеко стояли от политической жизни, а также, отчасти, и среди рабочих. 25 января 1792 г. радикально настроенный в то время еще начинающий публицист, Томас Гарди созвал первое заседание образованного им нового общества, получившего название: ‘Лондонское корреспондентское общество’ [‘London corresponding society’ — собственно — ‘корреспондирующее’, ‘ведущее корреспонденцию’ общество. Дело в том, что когда оно возникло, то во враждебных ему реакционных кругах указывали на странное название, желающее прикрыть ‘преступные’ революционные цели невинным указанием на ‘переписку’. Мы оставляем здесь, по традиции, слово ‘Корреспондентское’.]. По мысли Гарди, такие ассоциации должны были образоваться и в других городах Англии и вступить между собой в постоянную и оживленную корреспонденцию, обмениваться сведениями и соображениями, касающимися желательных общественных реформ, делиться информацией о том, что делается на свете, а также и в Англии, и за границей, в особенности во Франции, распространять ‘здравые понятия’ и т. д. Другими словами, это общество должно было создать сеть пропагандистских, связанных между собой клубов, которые могли бы повести пропаганду идей Французской революции. Тогда же, почти одновременно, создалось в Лондоне и (&lt, стр.746) другое политическое общество, открывшее свои заседания в эту же зиму 1792 г., оно позаимствовало даже название свое у Марата: ‘Общество друзей народа’. Правда, невзирая на ‘страшное’ название, это общество с первых же шагов объявило, что оно домогается не революции, а мирной конституционной реформы. Это общество было вообще менее радикально настроено, чем ассоциация, основанная Томасом Гарди. Главенствующую роль в нем стал играть лорд Грей, и оно превратилось со временем в нечто вроде вигистского клуба, домогающегося умеренной избирательной реформы.

‘Общество конституционной информации’

С другой стороны, совершенно неожиданно, под явным влиянием углубления революции во Франции, стало радикализироваться давнишнее, существовавшее в Англии еще до Французской революции ‘Общество конституционной информации’. Оно образовалось еще в разгар неудачной войны Англии против Северо-Американских Соединенных Штатов и было тогда (в 1780 г.) одним из проявлений оппозиции против безумной политики Георга III и его министров. Но с течением времени, в первые годы правления Вильяма Питта, это общество утратило значительную долю своего былого оппозиционного пыла. А теперь, в 1792 г., оно послало в Париж Якобинскому клубу восторженный адрес с выражением полной солидарности и горячего сочувствия. Памфлеты Пейна распространялись всеми этими ассоциациями очень деятельно. Политический радикализм Пейна и его единомышленников требовал демократической реформы избирательного права, частых выборов (некоторые уже тогда склонялись к требованию ‘ежегодных парламентов’, что спустя почти полвека вошло в программу чартистов). Наиболее развитые представители рабочего класса жадно прислушивались к провозглашаемым членами этих ассоциаций учениям.

Питт и борьба против влияния революционных идей в Англии

Ясно было, что правительство и стоящий за ним аристократический парламент ни в коем случае не останутся равнодушными перед лицом внезапно сложившегося нового положения вещей. Конечно, не только такой умнейший и проницательный человек, как глава министерства Вильям Питт, но и самые заурядные члены палаты лордов и даже провинциальные сквайры, заседавшие в тогдашней палате общин, в таком значительном (&lt, стр.747) количестве, понимали очень хорошо, что ни Англии в 1792 г. не предстоит пережить превращения в республику, ни Георгу III не придется в 1793 г. сложить свою горемычную голову на эшафоте, — что непосредственной опасности для британского государственного строя французские революционеры не представляют. Но что опасность все же есть, что французский пример со временем может оказаться в той или иной степени заразительным, это Вильям Питт сознавал вполне. И особенно раздражало его и в проповеди Пейна и в деятельности всех этих обществ и их разветвлений в провинции, что пропаганда этих английских сторонников Французской революции обращалась к таким демократическим слоям, о поддержке которых и, прежде всего, о вовлечении которых в политическую жизнь меньше всего тогда думали не только парламентские тори, но и парламентские виги: лорд Грей имел тогда в своей партии еще очень мало сторонников по этому вопросу.

После низвержения монархии во Франции 10 августа 1792 г., в особенности после сентябрьских событий в парижских тюрьмах, Вильям Питт дал парламенту и правительству такой тон: кто сочувствует идеям Французской революции, тот сочувствует ‘парижской резне’ и всему тому, что делают якобинцы во Франции. Этот демагогический прием очень удался. Например, приветствие, которое спустя неделю после открытия заседаний Конвента ‘Лондонское корреспондентское общество’ послало на имя французского Национального конвента, рассматривалось в Англии как нарушение присяги и изменническое действие, хотя процесса все-таки устроить не решились.

Но уже начиная с ноября 1792 г., а в особенности с начала 1793 г., судебные кары посыпались дождем на всех, подозреваемых в сочувствии к ‘идеям Французской революции’, и к ее деятелям. За казнью короля Людовика XVI последовало формальное объявление ‘состояния войны’ между Англией я Французской республикой (1 февраля 1793 г.). Эти события придали на первых порах больше смелости лидерам тех политических группировок, которые требовали избирательной реформы, но, с другой стороны, эти же события отбросили часть вигов в лагерь решительнейшей консервативной реакции и окончательно сделали партию тори правительственной партией по преимуществу. Вильям Питт в 1793 г. заговорил таким языком, каким он даже еще после 10 августа 1792 г. не говорил. ‘Ужасы, происходящие в соседней стране’, ‘погибающая от анархии Франция’, ‘злодеи и преступники, управляющие несчастной страной’, не сходят со столбцов правительственной печати и с языка правительственных ораторов. Проект реформы (&lt, стр.748) избирательного права, представленный Греем, провалился безнадежно (282 голоса против 41) уже в маю 1793 г., реакция в Англии все усиливалась. Сочувствие ‘французским идеям’ стало квалифицироваться как государственная измена. Людей стали сажать на год и на два в тюрьму и выставлять у позорного столба за каждое неосторожное слово.

Крупная английская буржуазия и французские колонии

Руководящие верхи буржуазии во главе с лондонским Сити теперь уже всецело поддерживали непримиримую политику Вильяма Питта. Война против революционной Франции, с одной стороны, позволяла проводить суровые репрессии против той плебейской массы, которая явно находилась под влиянием французской революции и уже начала подавать свой голос, а с другой стороны, победа над Францией сулила в будущем переход всех французских колоний в руки Англии. И в данном случае надежды возлагались не только на британский флот и колониальные войска, но и на явное стремление французских плантаторов поскорее отделиться от революционной метрополии и передаться англичанам. Законодательство Конвента, отменившее рабство в колониях, превратило плантаторов французских колоний в государственных изменников, которые прямо или косвенно не переставали трудиться над делом передачи колоний в руки англичан или испанцев. При этих изменнических действиях была выработана и особая ‘благообразная’ формула, впервые пущенная в ход представителем плантаторов Сан-Доминго Венан-де-Шармильи 3 сентября 1793 г., когда он подписал от имени союза плантаторов конвенцию с генерал-губернатором английской Ямайки Уильямсоном: плантаторы отдавали французскую часть Сан-Доминго англичанам, ‘чтобы быть избавленными от угнетающей тирании’, причем ‘окончательное’ решение вопроса о суверенитете над островом должно было последовать только ‘при заключении всеобщего мира’. Легко себе представить, до какой степени заразительным при таких условиях оказался пример плантаторов Сан-Доминго.

Негры восставали еще с 1789 г., прослышав о ‘равенстве’ и других принципах, так громогласно и торжественно провозглашенных в Декларации прав человека и гражданина, а затем и в ряде статей вырабатывавшейся Конституции. Во многих местах восстания негров в 1789—1792 гг. плантаторы подавляли только при помощи англичан и испанцев, специально ими для этой цели призываемых. Но только с конца 1792 г. и (&lt, стр.749) особенно с 1793 г. углубление революции в метрополии и окончательно вотированное Конвентом уничтожение рабства заставили плантаторов и средний слой кормившихся около них людей (приказчиков, скупщиков продуктов, агентов транспорта и т. д.) утвердиться на решении искать спасения в перемене подданства, а точнее — в предательской передаче французского национального богатства и территории в руки врагов Франции.

До сих пор наука сравнительно очень мало исследовала поистине огромную роль именно этой деятельнейшей агитации плантаторов как в расширении и углублении контрреволюционного движения во французской крупной буржуазии, так и в. резком усилении реакции среди того же класса в Англии. С 1793 г. хроническое состояние войны против революционной Франции стало рассматриваться в лондонском Сити, во всех приморских портах Англии, во всех британских колониях как выгоднейшая торговая и завоевательная афера. Чем больше неистовствовал Вильям Питт, предававший людей суду за малейший признак сочувствия революции, чем больше наводнял он Париж и французскую провинцию шпионами всех возрастов и мастей, чем больше английские суды ссылали на австралийскую каторгу и поселение на семь лет за распространение брошюр в пользу всеобщего избирательного права (как сослали в сентябре 1793 г. Пальмера), тем более английская крупная буржуазия рукоплескала всемогущему министру. И все-таки приверженцы революционных идей и друзья революционной Франции не складывали оружия.

В конце октября был созван, а 19 ноября 1793 г. в Эдинбурге собрался ‘конвент’, т. е. съехались делегаты английских и шотландских ячеек ‘Общества друзей народа’. Целью этого собрания была пропаганда идей всеобщего избирательного права, ежегодно избираемого парламента, свободы для всех граждан Британской империи, другими словами — уничтожения рабства в колониях. Этот конвент был в конце концов закрыт полицией, а три наиболее революционно настроенных оратора отправлены в качестве ссыльнопоселенцев в Австралию (каждый — на четырнадцать лет). Однако митинги, то в закрытых помещениях, то за городом, под открытым небом, продолжались время от времени, при малейшем неосторожном слове вызывая правительственные репрессии. Сохранение в неприкосновенности старого избирательного права в метрополии и рабства в колониях сделалось как бы главной заботой британского кабинета.

В середине мая 1794 г. Вильям Питт внес в парламент и провел без малейшего труда как через палату общин, так и через палату лордов билль о приостановке действий акта Habeas (&lt, стр.750) Corpus, основного закона о неприкосновенности личности. Питт мотивировал необходимость этой меры существованием в Англии (выдуманного им) ‘огромнейшего заговора во владениях его величества короля’. Заговор этот имел будто бы целью ниспровергнуть в Англии все: и образ правления, и общественный порядок, и религию, и частную собственность (прямой намек на вопрос об уничтожении рабства в колониях). После того, как этот билль стал законом, к судебным репрессиям прибавился полицейский произвол в таких размерах, о которых в. Англии уже очень давно, пожалуй, со времен последнего Стюарта (Иакова II), не было слышно. И все-таки идеи и настроения Французской революции, от которых под влиянием как страха перед демократией, так и по соображениям непосредственной выгоды отвернулась английская крупная, а за ней и средняя буржуазия,— нашли свой путь в низшие (по имущественному признаку) слои народа. И до, и после знаменитых ‘мятежей во флоте’ в 1797 г. Вильяму Питту еще неоднократно приходилось убеждаться в том, что ненавистный призрак революционной Франции продолжает тревожить в Англии мысль и воображение обездоленных и обойденных, несмотря ни на какие ‘приостановки’ Habeas Corpus.

Влияние революции на политические теории в Англии

Коснемся теперь в самой сжатой форме того влияния, которое оказала в эти годы Французская революция на английскую теоретизирующую политическую мысль.

В 1792 г. в Англии и враги и друзья революции уже не так относились к ней, не так оценивали ее значение, как в первые полтора года после взятия Бастилии. Уже в ноябре 1790 г., при первом появлении контрреволюционной книги Бёрка, английское читающее общество стало осваиваться с мыслью, что Французская революция — такое событие, которое затрагивает не одну Францию, но все человечество, и что, в частности, этому событию суждено иметь серьезное влияние на судьбы Англии. Эту мысль Бёрка восприняли и те публицисты — вроде Мэри Уолстонкрефт или Брук-Бусби, или Пристли,— которые резко отвергли злобные выходки автора ‘Размышлений о французской революции’ и утверждали, что пером Бёрка руководят непонимание, незнание и ненависть. Мысль о всемирном значении революции воспринял и Макинтош, автор одного из наиболее значительных произведений из всех, какие были непосредственно вызваны памфлетом Бёрка. В 1791 г. появилась книга Макинтоша ‘Vindici gallicae’. Это латинское название (&lt, стр.751) английского трактата означает: ‘Галльские домогательства’ или ‘Галльские требования’, но в слове ‘vindiciae есть оттенок, который не вполне передается этими русскими выражениями. Этим словом в древнем Риме обозначался судебный иск, предъявление судебной жалобы, требование о взыскании. В этом слове есть оттенок угрозы, и слово мститель (vindex) одного корня с термином vindiciae. Озаглавив так свою книгу, Макинтош доказывает, что Французская революция есть всенародное французское дело, а вовсе не результат тех или иных речей или злоумышленных или неосторожных поступков ораторов Национального собрания, или статей радикальных публицистов. Макинтош полагает, что французский народ был вполне вправе создавать новые политические убеждения, которые, по его мнению, должны дать ему больше благополучия, чем старый, только что сломленный абсолютистско-феодальный режим. Макинтош находит, что и тот акт, который тогда, в 1790—1791 гг., возбуждал такое негодование во всех консервативных кругах европейского общества — секвестр церковных земельных имуществ,— был совершенно правомерен и за это также незачем корить революцию.

Спустя несколько месяцев после Макинтоша, в том же 1791 г. выступил с книгой ‘Права человека’ Томас Пейн. Этот яркий и убежденный публицист уже давно был знаменитостью если не у себя па родине — в Англии, то в Соединенных Штатах. Еще в 1776 г., как раз когда конгресс в Филадельфии готовился провозгласить Декларацию независимости отпавших от Англии колоний, Томас Пейн выпустил памфлет под названием: ‘Здравый смысл’ (The Common Sense). В этом памфлете, явившемся как бы политико-философским комментарием к американской революции, Томас Пейн провозглашал, что наследственная власть есть нелепый предрассудок и обман, а монархия и гнусна, и бессмысленна, и даже греховна с чисто религиозной точки зрения.

Теперь, в 1791 г., приветствуя Французскую революцию, как он приветствовал за пятнадцать лет до того американскую революцию, Томас Пейн выражает гораздо более оптимистические чувства, чем в 1776 г. Тогда он с горечью говорил, что в Европе (в том числе и в Англии) всюду царит угнетение, что свобода, изгнанная из Европы, возлагает все надежды на приют только в Америке. Теперь, в 1791 г., Пейн, напротив, уверен, что монархи и аристократия отжили свой век и осуждены на скорое исчезновение. Мало того, он возмущается нелепостями и несправедливостями, которые находит в прославленной английской конституции с ее монархически-аристократическими основами. Он не верит в то, что живущее поколение должно с каким-то особым почтением относиться к унаследованным от (&lt, стр.752) предков историческим учреждениям, законам и обычаям. Всецело стоя на почве учения о естественных, прирожденных человеку правах, Томас Пейн не только восторгается Французской революцией, но предвосхищает ее дальнейшее развитие и углубление. Можно сказать, что он уже в 1791 г. видит приближающиеся времена Конвента. В то время как Мэкинтош и другие как бы защищают революцию от несправедливых нападок со стороны реакционеров, Томас Пейн переходит в наступление. Людям, порицающим новую французскую конституцию, Томас Пан отвечает, что конституция английская существует главным образом в целях предоставления королю денежных средств для подкупа законодательных органов.

Сенсация, произведенная книгой Пейна, была огромна. Правительство, после некоторых колебаний, отдало автора под суд. Но Пейн вовремя уехал во Францию. ‘Мое отечество там, где люди сражаются, чтобы добыть себе свободу’,— говорил Томас Пейн. В Англии его осудили — во Франции избрали членом Конвента. Что касается до его книги, то после осуждения автора ее отбирали в Англии через полицию и беспощадно преследовали тех, кто ее давал тайком для прочтения. В 1792 г. сначала в Оксфордском университете, а спустя некоторое время и в Кэмбриджском, студенты торжественно, в присутствии своих профессоров и граждан этих городов сожгли на костре фигуру, изображавшую Томаса Пейна. Контрреволюционный блок, в который вступили обе правящие поочередно партии английского аристократического и буржуазного классов — тори и виги, можно считать окончательно сформировавшимся уже весной 1793 г. Характерно, что прославленный теоретик либеральных доктрин Джереми Бентам уже в 1793 г. решительно выступил против Французской революции, хотя еще в начале 1792 г. благосклонно взирал на законодательные реформы французского Национального собрания.

Но если бурное развитие Французской революции создало. и консолидировало в Англии единый контрреволюционный блок, твердо решивший всеми мерами отстаивать свои позиции от. возможных покушений со стороны плебейской массы и, в частности, со стороны рабочих, как раз тогда переживавших все ужасы хронической голодовки и безработицы,— то, с другой стороны, развитие революционного процесса окрыляло радикально настроенных людей самыми радужными надеждами. В 1793 г. вышла в свет книга Вильяма Годвина под названием: ‘Исследование, касающееся политической справедливости и ее влияния на всеобщую добродетель и счастье’.

Годвин идет гораздо дальше Томаса Пейна и гораздо дальше французского Конвента. Он решительно отвергает какую бы то ни было справедливость в господствующем праве собственности, (&lt, стр.753) ведущем только к эксплуатации неимущих имущими, и в охране этой эксплуатации всеми силами государственной власти. Более справедлив, сравнительно с этим существующим повсюду принципом, говорит Годвин, был бы другой принцип, согласно которому человек должен быть поставлен в такие условия, что мог бы самолично, не делясь ни с каким эксплуататором, пользоваться полностью воем продуктом своего труда. Но и этот принцип не удовлетворяет Годвина.

Единственно справедливой экономической и социальной организацией он признает такой порядок, когда индивидуум получает все материальные блага, необходимые для удовлетворения его потребностей. Но как же быть, если у данного индивидуума не хватает сил или орудий труда, чтобы самому заработать вое нужное для удовлетворения его потребностей? Тут Годвин уповает на разум человека: принцип поведения разумного человека — гармония его личного блага с благом общественным. Когда восторжествует разум как единственный законодатель, люди имущие сами добровольно отдадут из своей собственности нуждающемуся все, чего ему будет недоставать. Годвин не уничтожает индивидуального владения: он только полагает, что все богатства будут разделены по потребностям, и все это произойдет в результате просвещения разума, которое неизбежно приведет к моральному преобразованию общества.

Годвин — в основе — анархист: он считает, что государство и право отомрут сами собой за полной ненадобностью, когда победит разум, а вместе с ним тот экономический принцип, который он проповедует. Крайний рационализм и утопизм Годвина не должны мешать признанию за его трактатом (и другими его аналогичными произведениями) известного исторического значения. Подобно позднейшим учениям Фурье и Сен-Симона, Годвин четко поставил вопрос о бесплодности чисто политических перемен, если они не ведут к исправлению социальной несправедливости и прежде всего к уничтожению экономического неравенства. Но, отрицая политическую борьбу, отрицая насильственные меры, возлагая все надежды на моральное усовершенствование человеческих обществ, Годвин делал вполне утопическими все свои рассуждения и всю программу. Идеям Французской революции он очень сочувствовал, но, согласно всему укладу своего политического мышления, отрицательно относился к тем мерам, к которым революция в состоянии самозащиты, обороняясь от полчищ внешних и внутренних врагов, принуждена была прибегать, чтобы не погибнуть. Годвина читали в кругах буржуазной радикальной интеллигенции. Рабочая масса его не знала вовсе. (&lt, стр.754)

Неизбежность военной интервенции Англии

В течение 1793 и 1794 гг. в Европу постепенно прибывали известия о полнейшей, прочной поддержке, которую английский парламент оказывает Вильяму Питту, а затем, с опозданием в несколько месяцев, с Антильских и Маскаренских островов, с Сен-Пьера и Микелона (в ньюфаундлендских водах) — со всех концов земли, где только были французские колонии, стали получаться вести о победоносных и без особого труда совершаемых англичанами захватах французских владений. К 1792—1793 гг. обнаружился полнейший упадок французского флота и невозможность, по крайней мере в ближайшие годы, ждать его полного возрождения, так как все силы и средства французского народа должны были обратиться на дело сухопутной обороны от интервентов. Вое эти обстоятельства делали ясным для политиков и дипломатов континентальных монархий, что война Англии против революционной Франции стала отныне, с 1793 г., основным и могущественнейшим фактором всех международных отношений не на год, не на два, а, быть может, на десяток лет. Что на самом деле эта война будет длиться с двумя перерывами (в восемь месяцев в 1802/1803 г. и одиннадцать месяцев в 1814/1815 г.) целых двадцать два года, с 1793 по 1815 г.,— этого, конечно, не предвидел никто.

Этот факт ‘перманентной войны’ Англии против Франции имел огромное влияние на все последующие события. Врагам Франции он придал новую бодрость и уверенность в неминуемой конечной победе интервентов. Англичане помогали пока еще небольшими денежными субсидиями и Австрии, и Пруссии, и Сардинскому королевству, и Испании, англичане выгружали оружие на берегах Вандеи, поднявшей знамя роялистского мятежа, англичане поддерживали постоянную связь между вандейскими инсургентами и укрывшимися в Лондоне контрреволюционными эмигрантами, английский флот отрезал Францию от всех морей, английский десант угрожал Франции в самых разнообразных местах.

1941 г.(&lt, стр.750)

————————————————-

Раздел 3 главы 6 коллективной монографии ‘Французская буржуазная революция. 1789-1794. М., Л.: Изд-во АН СССР. 1941.

Текст публикуется по изданию: Тарле Е.В. Сочинения т. VII. М.: Изд-во АН СССР. 1959. с.741-755.

Евгений Тарле. Французская революция и Англия