Н. Г. Чернышевский
Франция при Людовике-Наполеоне
13 января 1851 года’.
ПРИМЕЧАНИЯ
Франция при Людовике-Наполеоне, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1860
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Собрание сочинений в пяти томах
Том 5.
Библиотека ‘Огонек’
М., ‘Правда’, 1974
Чрезвычайно трудно смотреть на современные события с тем рассудительным спокойствием за их отношения к прогрессу будущего, с каким мы судим о давнишних происшествиях. Как превосходно мы все теперь рассуждаем о падении Рима и перенесении исторической жизни к новым народам, составившимся из смеси прежнего населения римских областей с германцами. Мы все теперь знаем, каких результатов надобно было ожидать от вторжения варваров. Мы знаем, что начало личной независимости каждого гражданина, принесенное этими варварами, должно было обновить историю, прогресс которой изнемогал под гнетом римской администрации, основанной на поглощении всех прав целой империи одним городом и потом на перенесении всех прав, принадлежавших жителям этого города, к одному диктатору, назвавшемуся бессменным трибуном римского народа, его исключительным представителем и вечным наместником. Мы теперь знаем, что заменение бездушной машины, носившей название Римской империи, владычеством людей, сознававших в себе человеческие права, было променом очень дурного на просто дурное, следовательно уже некоторым выигрышем. Мы прекрасно доказываем, что невежественные варвары, покончив борьбу с старым порядком вещей, должны были приняться за изучение того хорошего, что было выработано древнею жизнию, что наука и искусство должны были возродиться между ними в новых, более совершенных формах, развивающих более глубокое содержание. Теперь мы все говорим об этом чрезвычайно рассудительно, но из людей древнего мира, ценивших свою высокую цивилизацию, никто не умел тогда предвидеть, что цивилизация не погибнет, что преемником Архимеда явится Ньютон, преемником Тразибула явится Вашингтон. Они полагали, что все погибнет, когда римские патриции времен Империи сменятся дикими вождями варваров.
Точно так же умно мы рассуждаем, например, о событиях английской истории в XVII веке. Существовало парламентское правление до Тюдоров, оно померкает при Генрихе VIII, при Елизавете. Мы не говорим теперь, что в это время Англия падала. Мы знаем, что власть Тюдоров служила переходным звеном от прежнего парламента, над которым исключительно владычествовали лорды, к новому парламенту, в котором должна была получить владычество палата общин. Среднее сословие торжествует в борьбе с Карлом I, но вот возвратились Стюарты, с ними возвратилось все то, против чего начата была борьба. Долгим парламентом: возвратилось придворное управление, возвратились католические наклонности. Говорим ли мы, что английская нация в это время [теряла] жизненные силы? Нет, мы утверждаем, что при борьбе старого порядка с новым неизбежны рецидивы отживающих свое время бедствий, по нашему мнению, было ясно в 1655 году, что следует ожидать временного возвращения к старому, было также ясно в 1665 году, что возвращение придворного управления с Карлом II — только последствие временного увлечения, от которого нация скоро опомнится, и что за Иаковом II последует Вильгельм III. Но, разумеется, тяжело было перенести это время тогдашнему гражданину, на глазах которого подавлялись учреждения, вновь приобретенные нацией и казавшиеся столь прочными, подвергались изгнанию или казни все деятели прошедшего или изменяли своим убеждениям. Нельзя обвинять англичан, которые тогда грустили и жаловались: боль не может обойтись без жалоб. Но как нелепы нам кажутся ныне те современники Карла II и Иакова II, которые говорили, что английская нация отжила свой век, что она гниет, что она неспособна осуществить в своей жизни те новые принципы, к которым так сильно стремилась при Карле I, которые завоевала было на короткий срок, от которых отступилась, возвращая Карла II. Мы говорим: это люди недальновидные, воображающие, что первая удачная стычка может окончить войну в их пользу, и потом унывающие, когда побежденный враг возвращается на поле битвы, как будто бы не следовало предвидеть этого, и когда врагу удалось одержать верх в какой-нибудь битве, они опять думают, что война уже кончена, что нет уже никакой надежды. Странные люди! Они не могут сообразить, что никогда еще не было войны, в которой не потерпела бы нескольких уронов побеждающая сторона, они не знают, что каковы бы ни были неудачи многих отдельных битв, но в результате торжество остается за тою стороною, которая имеет больше сил и силы которой с каждым годом возрастают. Будто может прекратиться развитие новых интересов? Нет, они с каждым днем крепнут. А если так, возможно ли сомневаться в окончательном торжестве тех форм, какие требуются новыми интересами? С каждым годом в Англии XVII века возрастала важность среднего сословия, возможно ли было сомневаться, что оно скоро возвратит себе преобладание над старыми интересами, если оно могло уже раз победить их 20 или 30 лет тому назад, когда они еще были гораздо крепче, а оно еще было гораздо слабее, чем теперь? Так мы рассуждаем о давнишних исторических эпизодах, цикл которых уже замкнулся в прошедшем. Но мы сами, рассуждая о современных событиях, готовы впадать в ошибку, над которой смеемся, когда говорим о событиях старины. Из десяти человек, интересующихся современной историей, девятеро наверно найдется таких, которые воображают, что Франция погибла или погибает, что французская нация уже истощила все свои жизненные силы, что нечего ожидать от нее в будущем, что французы оказались неспособными к достижению целей, которыми некогда с таким жаром увлекались, как будто бы в 1848 году уже не следовало предвидеть, что старые принципы, очнувшись от первого поражения, возобновят борьбу, что борьба будет тянуться долго, что много в ней будет и на той и на другой стороне и успехов и неудач, как будто бы теперь, наоборот, не было очевидно, что интересы, стремящиеся к произведению нового порядка вещей, с каждым годом становятся сильнее. Существенный смысл борьбы, начатой французскою [нациею?] при Луи-Филиппе Орлеанском, ясен даже для людей самых непроницательных: все говорят, что волнения возникли от недовольства городских работников своим экономическим положением. Из этого начала не ясен ли конец? Промышленная деятельность во Франции с каждым годом увеличивается, следовательно возрастает и число работников. С тем вместе они становятся год от году просвещеннее. Не ясно ли, что о’и приобретают силу предъявить свои требования с большей настойчивостью, с большей расчетливостью, следовательно с большим успехом? Не ясно ли, что победы старого порядка вещей над ними могут быть только мимолетными задержками окончательного торжества новых экономических интересов? И если новые экономические интересы для своего осуществления в национальной жизни требуют известных форм государственного устройства, то не ясно ли, что подавление политической самостоятельности, которая неразлучно связана с экономическою самостоятельностью,— также только мимолетная дремота, за которою должно последовать их пробуждение с обновленными благодаря видимому бездействию силами? И не ясно ли, что чем круче средства, за которые должен браться старый порядок вещей, чтобы удержаться против напора новых интересов, тем яснее свидетельствуется ими сила новых интересов? Крутые меры принимаются только против сильного и опасного врага. И если с каждым годом старому порядку вещей приходится принимать для своего поддержания меры все более и более крутые, то не ясно ли сам он свидетельствует этим, что сила его противников с каждым годом увеличивается? И не приближается ли смерть его самими теми отчаянными средствами, к которым он принужден прибегать для поддержания своей жизни? Когда умирающий принимает бобровую струю, на минуту он становится бодр, но этот прием, освеживший его на минуту, истощает его силы фальшивым напряжением, и минута бодрости целым часом приближает неизбежный исход его агонии.
С патологической точки зрения поучительна история внутреннего управления Франции в последние семь или восемь лет. Мы пользуемся для этого статьею ‘Westminster Review’ за октябрь 1858 года ‘France under Louis Napoleon’.
Замечательнейший пример колебаний общественного мнения в настоящее время представляется в суждениях о Второй французской империи и представителе ее Луи-Наполеоне. Мысль о возможности восстановить наполеоновские формы управления Франциею еще недавно казалась мыслью воскресить чудовище, принадлежащее к допотопным формациям, к древнему миру, совершенно различному от нашего, но вот это чудовище ожило, быстро укрепилось в силах и владычествует над нашим временем. Такой неправдоподобный случай возбудил в народах удивление и раскаяние, народы не могли объяснить себе, как оставались они в слепом заблуждении, считая это создание умершим, тогда как оно только дремало. Человек, казавшийся прежде только политическим авантюристом, вдруг сделался во мнении народов таинственным органом глубокой политики. Англичане увидели в нем преданного и верного друга. Другие нации видели в нем мудрого успокоителя Франции, пользующегося доверием народа, с любовью избравшего его для отвращения бедствий, приносимых раздорами партий. Но эта милая доверчивость была нарушена несколькими мрачными, но резкими событиями. Европа не знала, чему верить, что думать,— в это время гранаты 14 января, сопровождаемые рядом ужаснейших взрывов, повергли ее в сомнение, поколебавшее прежнюю наивную веру. И теперь мы должны глубже вникнуть в события, о которых прежде судили легко, должны ближе познакомиться с положением французского правительства. Судорожное состояние Франции производит влияние на целый свет, тем более что настоящий порядок вещей, прочен он или нет, во всяком случае должен иметь много важных последствий для будущего. Поэтому в попытке нашей представить здесь характеристику главных черт французской администрации при Луи-Наполеоне, указать содействовавшие ее возникновению элементы, а также и те, которые, по нашему мнению, подкапывают ее существование, мы не смеем считать себя поставленными вне влияний, о которых говорим, без нашего ведома вносящих субъективные мнения в суждение, но как бы то ни было мы не намерены писать ни апологию какой-либо политической партии, ни пасквиль на существующее во Франции правительство.
Ошибка была главным источником возникновения Второй империи. Преувеличенный страх от угрожавшей будто бы социальной республики произвел в народе ошибочное убеждение, что общество, уже победившее социализм своими собственными личными усилиями в кровавые июньские дни, еще нуждается в защитнике, облеченном чрезвычайною властью. Под влиянием этого страха большинство добровольно пожертвовало всеми другими целями для приобретения прочной защиты от анархических нападений и прибегло к учреждению правительства, снабженного необычайною властью. Это большинство желало только временного диктаторства, вызванного крайними потребностями времени и установленного с целью устранить препятствия, грозившие общему спокойствию. Кроме того, в самих образованных классах французского общества господствовало странное заблуждение относительно личности Луи-Наполеона. Они решились избрать его президентом потому собственно, что, будучи раздроблены между собой раздорами партий, считали за лучшее прекратить эти раздоры в столь критическое время выбором, который, имея династический характер, удовлетворил бы общей их враждебности к республике и в то же время доставил бы им автомата, который действовал бы исключительно по их внушениям. Обе эти цели, диаметрально противоположные в своем начале,— одна истекала из честного, хотя и ложного побуждения, другая внушена была фальшивостью,— согласовались однако же в одном отношении. Обе клонились к достижению результата, который в свою очередь служил бы только средством к достижению дальнейших целей,— обе старались найти такое орудие, которое в скором времени можно было бы отбросить в сторону. Но первая хотела, чтобы это орудие действовало с произвольным диктаторством, тогда как другая старалась найти только мягкий материал для видимого соглашения, чтобы оставался интригам партий широкий простор. Но были другие обстоятельства, которые расстроили эти расчеты и облекли Луи-Наполеона властью более самопроизвольной и более продолжительною, чем предполагалось. Во-первых, мнение, составленное о его личности, было совершенно неправильно. Он оказался человеком, обладающим в замечательной степени упорством в своих намерениях и решительною волей, так что расчеты, основанные на его покорности чужому влиянию, оказались совершенно ложными. Во-вторых, стечение обстоятельств удалило от общественной сцены всех других претендентов на верховную власть во Франции и этим доставило ему чрезвычайно выгодное положение. Старшие Бурбоны умерли для народа, а слабые попытки, сделанные в их пользу горстью политических людей, недовольных текущим порядком вещей, не приобрели для своих ничтожных планов даже значения заговоров. С другой стороны, младшая отрасль вследствие недостойного поведения Луи-Филиппа и малодушия, с которым эта династия покинула верховную власть, не пользовалась доверием народа. Наконец, как и почему возникла республика, никто не знал, служившая на время скорее просто для занятия пустоты, произведенной всеобщим разрушением, чем провозглашенная с преднамеренною целью какою-нибудь партией, уже по одной своей непопулярности она доставляла всякому претенденту возможность усилиться. Было и еще одно обстоятельство, тоже упущенное из виду политическими прожектерами, обстоятельство, проявившееся потом с непреодолимою силою: это очарование, производимое именем Наполеона на невежественную массу деревенского населения, очарование почти баснословное и которое в истории только и может -быть сравнено с баснословною славою Карла Великого. Кто мало знаком с невежественным состоянием французских поселян, едва ли поверит, какими дикими фантазиями одушевлялся их энтузиазм к Луи-Наполеону, они считали его за Персея, который явился затем, чтобы убить это отвратительное чудовище — республику, столь алчную до налогов. Невыразимая чарующая сила великого и обожаемого имени никогда еще не производила на умы простого народа более глубокого впечатления. Крестьяне буквально стекались взволнованными, возбужденными массами, чтобы подать голоса свои в пользу племянника того императора в сером сюртуке, лубочное изображение которого, как изображение домашнего пената, висело над очагом каждой хижины, слава и величие которого служили в длинные зимние вечера главным и любимым предметом разговора почти в каждом семейном кружке. Многие в глубине своего невежества верили даже той нелепости, что племянник — не племянник, а сам старый капрал, вышедший из гробницы на освобождение своего народа из тяжелого положения, а все их сословие одушевлено было самыми нелепыми надеждами, что с помощью его непогрешительного содействия наступит золотой век, явится во всем изобилие, все будут благоденствовать. Ослепление этого рода доходило до такой степени, что здравый рассудок не мог бы победить его, если б он был употреблен для рассеяния этого ослепления, но подобно припадку горячки оно тоже по необходимости должно было ограничиться известным промежутком времени и кончиться разочарованием, пропорциональным силою своею преувеличенности ожиданий.
Вот обстоятельства, доставившие Луи-Наполеону президентскую власть, которую он без особенного труда обратил в неограниченное диктаторство, но причины, принудившие его сделать то особенное применение своей власти, которое обнаруживается в железной системе его настоящего правления, должно отыскивать в его характере и воспитании. Под наружностью, носящей вид невозмутимого спокойствия и смирения, он обладал суровою волею, которая при Постоянном напряжении закалилась в непреклонную настойчивость, между тем как в его натуре, по-видимому, холодной и тупой, скрывалась душа, волнуемая страстью тем более сильною, что огонь ее был осторожно подавляем, и которая в минуту отваги могла рассчитывать на поддержку храбрости настолько же безграничной относительно личного риска, насколько и чуждой шумного хвастовства. Нет человека, менее одаренного теми блестками таланта, которые выказывают его в эффектном свете. Вообще способности Луи-Наполеона не бросались в глаза, подобно скрытой сердцевине дерева, ускользали от взгляда самых проницательных судей, как не представляющие ни одной черты, достойной внимания. Это сочетание страсти и осторожности, эта способность обуздывать страсть и подчинять ее данному направлению доставляет существенную особенность натуры, способной заменить недостаток быстрого и свободного вдохновения неутомимостью и неуклонной верностью принятой системе. Как в обыкновенных случаях жизни горячая вера доставляет человеку помощь и утешение во всяком затруднении, укрепляет решимость переносить бедствия, ободряет в борьбе с трудностями, несчастиями и опасностями, поселяя в душе полную уверенность, полное убеждение, что никакая враждебная сила не в состоянии взять верх над человеком, сильным этою верою,— так и система первого Наполеона, представлявшаяся воображению его племянника духовным завещанием его фамилии, давала одушевление и силу его политическому поведению. Приведенный в столкновение с партиями, не знавшими, как действовать при разноречии соображений осторожности, Луи-Наполеон действовал с решимостью человека, который не допускает даже тени сомнения в непогрешительности своих видов. Франция искала средств к укрощению своих волнений, он предложил одно средство с полною уверенностью в его действительности, и эта уверенность увлекла людей, страдавших сомнением. Но это средство было не что иное, как возобновление старой Империи, то есть возобновление деспотизма, несовместного с необходимыми условиями для народного блага. Эта система основана не на подчинении, а на порабощении. Здоровое проявление гражданского духа заменяется в ней произвольными повелениями опеки, которая по необходимости с каждым днем под влиянием уступчивости должна становиться притеснительною, ее основной принцип — такая строгость, что все здание становится похожим на железную клетку, решетки которой, правда, устраняют внешнюю опасность, но, доставляя эту выгоду тому, кто содержится в ней, истощают его силы и здоровье. Луи-Наполеон до такой степени чужд всякой оригинальности в своих административных учреждениях, что едва ли возможно указать в них хотя на какую-либо часть, которая не была бы рабским подражанием учреждениям Первой империи. Вместо того, чтобы понимать смысл истории своего дяди, он совершенно ослепляется политическими формами Первой империи, и внутреннее устройство, им созданное,— не более как механический слепок, неизменные части которого уже оказались негодными по историческому опыту. Но прежде разбора несообразностей между его воспроизведениями и порядком вещей, к которому эти воспроизведения прилагались, надобно вспомнить, как самые обстоятельства, сопровождавшие начало карьеры Луи-Наполеона, уже вели его к противоречиям с потребностями времени, заключающим в себе зародыш неизбежного распадения с общественным мнением. Он приобрел власть содействием людей, которые, содрогаясь от страха, искали только немедленной защиты от опасности, содействием политических прожектеров, которые для своих целей искали временного перемирия, содействием невежественных поселян, которые, упиваясь баснословными надеждами, полагали, что он обладает сверхъестественной силой, но все эти люди сходились в одном существенном пункте: все они ждали впереди чего-нибудь другого, в возвышении Людовика-Наполеона видели средство к приведению в исполнение своих более отдаленных целей, для всех он служит только орудием. А между тем по натуре своей его правление, как истекающее из непреклонной системы, противно всякой уступке другим системам и, пока будет существовать, должно оставаться машиною ужасающей силы. Европа трепетала при виде такой власти в руках человека, которого считали до той поры не более как за беспокойного авантюриста и наследственного представителя честолюбивых замыслов, и стала восхищаться им, когда он показал себя в сношениях с другими нациями не поджигателем раздоров, а осторожным и умеренным государственным человеком. Его уверение, что ‘империя есть мир’, понравилось всем кабинетам и склонило мнение иностранных держав в пользу его внутренней политики. Но таланты Людовика-Наполеона ограничены одними только иностранными делами, он одарен способностями дипломата, и верная оценка выгод, какие можно ему извлечь из союза с Англией, служит сильным доказательством самостоятельности дипломатических мнений в человеке, который во всем другом находится совершенно под влиянием наполеоновских принципов. Врожденная способность, развитая изучением и путешествиями, доставила ему возможность приобресть верное понятие об отношениях государств, а между тем главная причина погибели его дяди, заключавшаяся в ошибочной внешней политике, обратила исключительное его внимание на опасность завоеваний, так что он забыл о недостатках его внутренней администрации, ускоривших его падение. Потому мы считаем нужным различать в Луи-Наполеоне дипломата от администратора. В дипломате мы видим человека, обладающего дальновидностью и природными дарованиями, в администраторе — автомата, сохраняющего неподвижную позу. Но как бы ни хороша была внешняя политика, одной ее недостаточно для упрочения правительства.
Вопрос, продлится ли Вторая империя, решается не тем, имеет ли эта политическая форма частные недостатки, а тем, соответствует ли при всех своих недостатках действительным потребностям французского народа. Первое, что поражает наше внимание, это огромная разница между состоянием нации в эпохи возникновения Первой и Второй империи при одинаковости их учреждений. Первая империя возникла в то время, когда потребности государства, мучимого междоусобными ожесточенными раздорами и ослабленного гигантскими войнами, делали необходимостью появление военной диктатуры. Нация была проникнута чувством, прямо способствовавшим тому, чтобы сделать военное управление популярным, а между тем блестящие победы и продолжение войны заставляли легко переносить военную дисциплину во внутренних делах ради той пользы, какую приносила она в войне. Вторая империя не имеет такой рекомендации для военного произвола во внутренних делах и не имеет такой патриотической цели. Кроме образа политических мнений, ей не с чем бороться. Вместо того, чтобы служить арсеналом силы, обращенной на ненавистного врага, она принуждена обстоятельствами всю свою суровость обращать на внутреннее развитие нации, которая не может быть руководима одним насилием, как организм человека не может быть исправлен одними наказаниями. Вторая империя, которая должна управлять государством, страждущим от глубоко вкорененного административного недуга, утверждает с беспечностью несведущего лекаря, что излечил его, когда уничтожил наружные признаки болезни вогнав ее внутрь, и рука в железной перчатке, которую терпеливо выносили прежде, потому что она защищала нацию, лежит теперь на вые народа с невыносимою тяжестью. Дипломатический взгляд Луи-Наполеона заметил разницу между нынешним положением Франции и положением ее в царствование его дяди, и потому Вторая империя провозглашена была социальным диктаторством, предназначенным упрочить принципы, за которые Франция тщетно боролась со времени революции. Он называет себя представителем 1788 года, но это очевидная неправда. Принцип, за который боролась Франция со времени революции и борется до сих пор,— свобода. С самого 1788 года все важные события французской истории были порождаемы стремлением к свободе. Под предлогом свободы возвратились Бурбоны, свобода была побудительного причиною революции 1830 года, свободы добивались в тех парламентских состязаниях, результатом которых была катастрофа 1848 года, свобода и теперь еще остается предметом желаний Франции. Но по особенным обстоятельствам исполнительная власть во Франции имела в XVII и XVIII веках размеры, несовместимые с народною свободою. Обременительность такого порядка вещей произвела в общественном мнении сильное нерасположение к нему, но люди, жаждавшие преобразования, вдохнув заразу из прежней атмосферы, сообщили стремлению к реформам ошибочное направление. Это стремление приносило мало плодов, потому что хотя Франция и желала свободы, но приверженцы реформ хотели совершить их деспотически. Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов мысль об его необходимости, что, желая произвесть реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенесть все те чрезмерные права, которые принадлежали старой. Французы не замечали, как велико это зло, истощавшее весь государственный организм, и как сильно оно иссушало его силы на поддержку административной машины, доведенной до чудовищных размеров, и Франция, чувствовавшая свое болезненное состояние, не понимая причины его, прибегала к лекарствам, которые сами усиливали тот недуг. Судорожные попытки придумать новые правительственные механизмы, столь обширные, чтобы ими занималось все пространство, из которого только что выбросили прежний механизм, характеризует весь ход французской реформы, и потому диктатура, которая действительно хотела бы доставить благо Франции, должна была бы действовать с полным самоотвержением. Она должна была стараться о том, чтобы рассеять в народе предубеждение, будто государственная власть может заменять собою результаты индивидуальных усилий в общественных делах, такая диктатура должна была внушать обществу необходимость, чтобы каждый участвовал своими личными усилиями в государственных делах, должна была пробуждать то чувство гражданской самостоятельности, которое только одно может упрочить здоровье нации. Но мы напрасно стали бы искать хотя малейшего признака желаний Второй империи исполнять такую обязанность. Напротив, диктатура всеми силами поддерживала прежнее заблуждение, бывшее для Франции источником стольких бедствий, и потому вместо удовлетворения истинным потребностям нации вводила ее в новые ошибки, вместо того, чтобы хотя несколько ограничить права исполнительной власти, излишество которых доводит нацию до крайнего изнеможения, новая диктатура присвоила исполнительной власти еще больше прав. По своей натуре не будучи способна опираться на то, что находится истинно здорового и полезного в стремлениях французской нации к реформе, империя старается развивать недостатки,, задерживавшие прогресс реформы, заменяя личную гражданскую деятельность частных людей механическою субординациею. Вторая империя прямо говорит, что общество должно быть управляемо посредством административного принуждения. Его практика соответствует этой теории. Первым делом Луи-Наполеона было повторение 18 брюмера, вторым — произвольное возобновление корпораций, изобретенных его дядей и составляющих не более как пародию представительных учреждений. Подробности первого события не относятся до этой статьи, но оно заслуживает внимания в том отношении, что показывает, какое несчастное влияние должно было иметь возникновение из обмана, насилия и вероломства на такое правительство, которое хвалится, будто бы оно учредилось для охранения закона, порядка и добродетели. Второе обстоятельство само по себе не заключает в себе никакой важности: рабское подражание обману, выдаваемому за конституцию, без малейшей примеси чего-нибудь нового, способного возбудить хотя малейшую надежду на действительную независимость этих обманчивых учреждений, ни на минуту не могло поколебать в общественном мнении того мнения, что вся власть сосредоточена исключительно в лице одного Луи-Наполеона, а сенат, государственный совет и законодательный корпус, учрежденные им по примеру Первой империи, не имеют никакой существенной силы, во всем повинуясь его желанию. Таким образом, Луи-Наполеон лично, на одного себя принял ответственность за согласие своего правительства с духом страны и утверждал, что может совершить или совершил восстановление единодушия между властью и народом. Он хотел занять во мнений нации такое же популярное положение, какого достиг некогда Генрих VI. Приняв на себя исключительную заботу о всех общественных делах, он утверждал, что избавляет этим нацию от всяких беспокойств и дает ей возможность с полною выгодою заняться делом материального обогащения, он утверждал, что народ, обязанный его заботливости развитием благосостояния, полюбит его, и надеялся, что его династия, сделавшись в народном предубеждении осуществительницею всякого благоденствия, станет предметом политического идолопоклонства, которое оградит Францию от революционных омут. Но для того, чтобы начался золотой век всеобщего довольства, ниспосылаемого народу безграничной властью, необходимо было, по его словам, истребить вредные элементы оппозиции, возникавшей от мысли, что реформы должны производиться сплою общественного мнения, а эта мысль со времен Первой империи под влиянием представительного правительства постоянно усиливалась во Франции. Правда, что она овладела еще не всею нациею, но все-таки она существовала в образованных сословиях, была по своей натуре непримиримо враждебна политической системе Луи-Наполеона и так неразрывно связана с идеей парламентского правления, что Луи-Наполеон для поддержания своей системы необходимо должен был начать свое правление войною против существующего расположения умов. Вся его внутренняя политика ограничивалась этими преследованиями, казавшимися ему нужными для упрочения своей власти,— преследованиями, необходимо возникавшими уже из самого соприкосновения его системы с обществом нашего времени, проникнутого идеями, почти не существовавшими во Франции при основании Первой империи: и Вторая империя, бывшая подражанием Первой, была лишена почти всяких указаний в истории Наполеона I о том, как вести эту новую борьбу. Не руководимый примером своего дяди, Луи-Наполеон не мог ничего придумать, кроме бесплодных гонений, и потому главную черту в его внутреннем управлении составляет недостаток прочного успеха в его крутых мерах. Он ведет отчаянную борьбу с современным образом мыслей, которого нельзя изменить насильственными мерами. А между тем других мер принять он не в состоянии, потому что не может самостоятельно пересоздать и применить к потребностям времени наполеоновскую идею, не соответствующую нынешним стремлениям общества. Безусловно упорствуя в этой устарелой системе, он был вынужден лишить свое управление того демократического характера, который первоначально хотел придать ему, и неизбежность принудительных мер все больше и больше вовлекала его в полный произвол, в безусловное порабощение нации, так что он управляет государством, будто бы армиею солдат, и вся его администрация ограничивается военными приказами, которые безотчетно исполняются агентами, ответственными перед ним одним и не знающими никаких других канонов, кроме его воли. Неутомимая настойчивость и определительность намерений были характером действий Луи-Наполеона, пока он шел к восстановлению механизма, завещанного ему Первою империею, но эти качества покинули его, когда дело восстановления было кончено и нужно было действовать уже по собственному соображению среди новых обстоятельств, о которых ничего не говорила история Наполеона I. Тут он колеблется, не имеет никаких прочных принципов, пробует все и ничего не умеет сделать. Иногда он пылко хватался за новые идеи, например тогда, когда сильно хлопотал, об уничтожении протекционизма и введении системы свободной торговли, в других случаях, он деспотически хотел осуществить намерение, противное первым основаниям законности, как, например, при недавнем приказании благотворительным учреждениям продать недвижимые имущества и на вырученные деньги купить облигации — государственного долга, но в тех и других случаях он постоянно встречался с сопротивлением, перед которым быстро отступал, бросая свои планы. Будучи неспособен хотя сколько-нибудь усомниться в том, что наполеоновская система, сама по себе может не вполне соответствовать наклонностям нации, Луи-Наполеон с недостатком доверия к собственному изобретению во.внутренней политике, с недоверием, возникающим . из действительной недостаточности его способности к внутренней администрации, постоянно полагал, что он ошибся, когда принятая им мера оказывалась непопулярною, и бросал ее,— разумеется, и рассуждать, и колебаться подобным образом он мог только в тех случаях, когда не находил указаний в действиях Наполеона I, которому безотчетно подражал, и когда не было видимой необходимости в таких мерах для собственной защиты: только подражая Наполеону I или защищая свою власть, он руководился непреклонным убеждением, не допускавшим колебания. О твердости его характера обыкновенно судят по смелым мерам, которыми достиг он престола, и забывают о других случаях внутренней политики, в которых он обнаруживал недостаток твердости и проницательности. Но этот недостаток — факт, который мы впоследствии докажем примерами, в делах внутреннего управления планы его вообще были составлены непрактично, он приводил их в исполнение неудачно и некстати и часто отступался от них. Принимая на себя исключительную <власть над обществом, Луи-Наполеон вполне понимал отношения, в которые себя ставит. Власть его должна была служить низложением просвещенной мысли общества, обличением ее несостоятельности в политике, низложением просвещенного рассудка, который объявлялся непрактичным, погруженным в длинные размышления педантом, не умеющим быстро и энергически действовать. Прежнюю политическую деятельность, возникавшую из совещаний о разных предположениях, из споров и взаимных уступок, он вздумал заменить опекою, не нуждающеюся в советах, не принимающею возражений: такая система существенно противна независимому чувству, возникающему в людях, сознающих себя просвещенными, потому он не мог искать союза с ними и хотел подружиться с теми массами, интересы которых, по его словам, бесстыдно пренебрегались надменностью тщеславных педантов. Свою роль узурпатора он старался прикрыть характером народного избранника, назначенного народом для приобретения массою политических прав. Прикрываясь именем защитника массы против образованных педантов, он начал беспощадную борьбу с образованием, которое необходимо было ему истребить, потому что оно несообразно было с его системою. Первым шагом на этом пути, естественно, было уничтожение независимой журналистики, которая во Франции имела на общественное мнение еще гораздо большее влияние, нежели парламентские прения. После coup d tat {государственного переворота (франц.).} 2 декабря 1852 года немедленно он запретил множество газет, пользовавшихся уважением и влиянием, вслед за тем декрет 17 февраля 1853 года подверг чрезвычайным стеснениям уцелевшие газеты и воспретил основание новых газет без предварительного разрешения правительства, от которого зависело назначение или по крайней мере утверждение главного редактора каждой новой газеты. Газеты, уцелевшие от прежнего времени, подчинялись тому же правилу в случае перемены редакции: выбор нового редактора также подлежал утверждению правительства. Правительство также присвоило себе право давать официальные выговоры газетам, которые сказали бы что-нибудь неприятное правительству, и три таких выговора дают правительству власть остановить издание газеты. Эти стеснительные правила сами по себе были бы уже слишком достаточны для порабощения журналистики, но Луи-Наполеон имеет в своем распоряжении и другие средства уничтожить всякое противоречие в ней. Помещение невиннейшего известия, заключающего в себе какую-нибудь ошибку, хотя бы это известие не принадлежало редакции, а находилось бы в письме какого-нибудь корреспондента или было заимствовано из иностранного журнала, подвергает газету судебному преследованию за распространение ложных сведений. Если случайным образом нет штемпеля хотя на одном экземпляре газетного листка или подписи хотя бы под самою ничтожнейшею статейкою, хотя бы даже переведенною из иностранной газеты, газета может быть подвергнута наказанию, и два таких случая неизбежно ведут за собою ее запрещение, Эти ужасные средства употребляются не только против газет, осмелившихся обнаружить не совсем полное сочувствие правительству, но и против каждой газеты, не подчиняющейся слепо его желанию. По французским законам публикация в газетах необходима для многих документов по торговым и другим частным делам, в каждом департаменте префект избирает газеты, в которых исключительно должны помещаться такие объявления, и другие газеты быстро разоряются, потому что помещение объявлений служит главною денежною поддержкою для французской журналистики. По произволу дается одним газетам, отнимается у других право продаваться на улицах, и через то одни подвергаются чрезвычайному денежному стеснению, а другие получают очень выгодную привилегию. Можно удивляться только тому, что французская журналистика еще не совершенно погибла под гнетом таких гонений и стеснений. Мы не могли получить полного списка газет, прямо запрещенных или доведенных до падения этою стеснительною системою, но и следующих названий, случайно вспоминаемых нами, будет достаточно.
‘Le Corsaire’ запрещен в 1853, ‘La Revue de Paris’ сначала была приостановлена, потом окончательно запрещена в 1858, ‘L’Assemble Nationale’ после двух предостережений принужден был переменить свое название на ‘Spectateur’, запрещен в 1858, ‘Le Sicle’ получил три замечания и подвергся формальному осуждению, ‘La Gazette de. France’ получила три замечания, ‘La Presse’ — три замечания, и раз ее издание было остановлено, ‘Le Constitutionnel’ получил два замечания, ‘La Vrit de Lille’ уничтожилась, ‘La Gazette du Languedoc’ тоже, ‘Le Moniteur du Loiret’ тоже, ‘Le Progrs du Pas-de-Calais’ тоже. Судьба последней газеты достойна внимания, потому что Луи-Наполеон сам помещал в ней статьи, когда содержался в Гаме.
Самым замечательным примером стремления Луи-Наполеона сосредоточить в своих руках исключительную монополию в сообщении публике идей служит история ‘Manuel Gnral de l’instruction Primaire’, еженедельной газеты, существовавшей 25 лет, издававшейся одним из самых почтенных французских книгопродавцев Гашеттом и находившейся под редакцией Варро, пользовавшегося прекрасной известностью за свои услуги преподаванию. Эта газета, назначенная для учителей сельских школ, составлялась превосходно. В политику она не вмешивалась, довольствуясь кратким перечнем важнейших новостей, зато были в ней прекрасные статьи о литературных и ученых предметах, приспособленные к потребностям ее читателей. Достоинства ее признавались всеми, так что она выписывалась почти каждою деревенскою школою. Но уже один тот факт, что газета, пользующаяся таким уважением в сословии, которое имеет влияние на поселян, не находится в непосредственном подчинении правительству, был достаточен для ее погибели. Министр народного просвещения основал для сельских учителей другую газету — ‘Gazette des Instituteurs’, издаваясь за счет правительства, она могла назначить себе цену только в пять франков за год, инспекторы школ получили приказание всеми силами принуждать своих подчиненных, сельских учителей, выписывать эту газету, а надобно заметить, что она чрезвычайно пуста и скучна. Зато она изобилует статьями, проповедывающими поклонение наполеоновской системе. Теперь-то и начинается интереснейшая часть дела. Гашетт, не будучи в состоянии бороться против такого соперничества, прекратил издание газеты, объяснив в последнем номере (26 декабря 1857 года) причины, по которым она прекращается. ‘В продолжение своего 25-летнего существования (говорит издатель) ‘Manuel Gnral’ постоянно получал самые лестные свидетельства в свою пользу, из них нам приятно привести одно: настоящий министр народного просвещения в письме к нам от 16 января текущего года говорил, что он ценит наши заслуги и что преподавателям сельских школ будет предоставлена совершенная свобода выбора между нашею газетою и газетою, издающейся от министерства. Полагаясь на это одобрение и на сочувствие преподавателей, мы готовились начать 26-й год нашего издания, но принуждены были отказаться от этой мысли неожиданными известиями. В объявлении о газете, которую начинает издавать правительство, редактор говорит от имени министерства. Цена новой газеты, едва покрывающая расходы на штемпель и почтовую пересылку, по-видимому, отнимает всякую возможность соперничества, однако ж мы не испугались бы этого и сами понизили бы цену в такой же степени. Но мы видим из объявления, что Верховный совет народного просвещения посредством новой газеты хочет оказывать политическое влияние на преподавателей, и продолжать ‘Manuel Gnral’ значило бы как бы вступать в борьбу с правительством. Желая добра нашим читателям, мы не хотим подвергать их неприятности выбора между правительством и нами, руководясь в этом побуждениями, понятными для нашей публики. Потому наша газета прекращается, хотя, по нашему мнению, независимый голос скорее может сообщить публике расположение, даже в самом справедливом виде’.
Таковы-то формальные и открытые меры, явно употребляемые правительством Луи-Наполеона, но оно пользуется также тайными средствами, лишенными всякой законности и представляющимися просто угрозою насилия. Редакторам газет через министра внутренних дел посылаются известия, запрещающие писать о том или другом происшествии. С первого взгляда видно, к каким злоупотреблениям должна вести такая произвольная власть, но только примеры в состоянии показать, как нелепы и дурны цели, к достижению которых беспрестанно употребляется эта чудовищная власть безответными сановниками в пользу личных выгод каждого их приятеля. Когда, например, во время Парижского конгресса газетам запрещено было помещать статьи, которые могли бы возбуждать общественные ожидания относительно тех или других результатов переговоров, или при смерти Беранже и Манини запрещено было объявлять час их похорон, к этому был по крайней мере некоторый повод в правительственных видах. Но такие же запрещения делались часто для того только, чтобы не возмущалось самодовольствие правительственных лиц.
Парижские журналы вздумали было намекать на непоследовательность правительственных мер, цитируя мнения, изложенные в ‘Mmorial de Sainte-Hlne’ и сочинениях самого Луи-Наполеона. Запрещение ссылаться на сочинения Наполеона I и Луи-Наполеона освободило Луи-Наполеона от этой неприятности.
В Сен-Дени был основан женский институт для сирот кавалеров Почетного Легиона и поставлен под прямое покровительство императрицы Евгении, орден этот начали давать с отличиями, ясно указывающими на мысль обратить его членов в телохранителей Луи-Наполеона. Недавно одна из классных дам Сен-Денисского института бежала с молодым человеком, журналам было запрещено говорить об этом случае, бросающем невыгодный свет на императорский институт. Это чудовищное средство употребляется и для пользы сановников: недавно сын одного важного чиновника бежал с актрисою ‘Thtre Franais’, весь Париж знал об этом, но отец выпросил запрещение говорить о том в газетах. Французские газеты помещали сведения о цене муки на разных рынках, с вычислением, по скольку сантимов может продаваться килограмм печеного хлеба при такой цене. Правительство нашло это неудобным, потому что, заставив булочников продавать хлеб во время неурожая по цене дешевле настоящей, оно Должно было в дешевые годы вознаградить эти убытки высокою таксою печеного хлеба. И вот газетам было передано следующее приказание: ‘Газеты не должны ни прямо, ни косвенно указывать на разницу между настоящею ценой хлеба и тою ценою, по которой он продается для вознаграждения убытков. Сообщено от министра внутренних дел. Сентябрь 1856 года’. В числе спекуляций, придуманных правительством Луи-Наполеона для лихорадочного оживления промышленности, есть проект улучшений Марсели, состоящий в перестройке значительной части этого города. Один из финансовых магнатов, Мирес, составил план к осуществлению этой мысли, правительство одобрило этот план и разрешило Миресу заключение контракта. Но через несколько времени оно поссорилось с Миресом и употребило всю свою силу, чтобы погубить на бирже его предприятие. Мирес издает ‘Journal des Chemins de Fer’ и, разумеется, объявил в нем о своем проекте как деле, утвержденном правительственною властью. Но правительство, не довольствуясь противодействиями его плану на бирже, запретило другим газетам объявлять о коммерческом предприятии, на которое Мирес затратил деньги по желанию самого правительства и которому теперь правительство старалось повредить просто из мщения неуступчивому банкиру. Приказание, посланное газетам, было таково: ‘Формально запрещается перепечатывать статью, помещенную в ‘Journal des Chemins de Fer’ в нумере 22 мая на странице 442 под заглавием ‘Общество старого города Марсели’. Над каждою газетою поднята секира рукою, с удовольствием поражающею при первой возможности, и каждая газета ежеминутно трепещет за свое существование, непрочность которого наводит такую робость, что издатели вычеркивают в статьях даже краткие замечания о том, что архитектура постройки, сделанной по плану, одобренному правительством, не совершенно изящна. ‘Journal des Dbats’ не мог даже внушить газетам отважности дать справедливую похвалу личным качествам принцессы Орлеанской по случаю ее кончины.
После газет обширнейшую отрасль литературы составляют книги. Чтобы подчинить их своему надзору и уничтожить продажу тех, которыми не совсем довольно правительство, также были употреблены крутые средства. Книгопродавцы поставлены в зависимость от правительства уже тем самым, что не могут вест’ торговлю без особенного патента, который правительство всегда может отнять у каждого из них. Большая часть книг распродается посредством разносчиков, служащих посредниками между публикою и книгопродавцами-издателями. Правительство решительно овладело этими посредниками. Продажа книг в магазинах производится еще по-прежнему. Но разносчик не может продавать ни одного сочинения, которое не было предварительно представлено министру внутренних дел и не получило особенного разрешения на такую продажу. Каждый экземпляр книги, находящийся у разносчиков, должен быть снабжен штемпелем Дирекции общественного спокойствия (‘Sret gnrale. Ministre de l’Intrieur’). Довольно будет одного примера, чтобы показать, как строги условия, от которых зависит приложение этого штемпеля. Недавно вышло новое издание записок герцога Сен-Симона. Этот писатель, считающийся классиком и по литературному достоинству, и по исторической важности, изображает последние годы царствования Людовика XIV в невыгодном свете, потому решено было, что его записками поселяется неуважение к одной из достославных эпох французской истории, а, следовательно, эта книга может иметь дурное влияние на умы, потому разносчикам было запрещено продавать новую перепечатку классического творения, имевшего уже множество изданий.
Но журналистика и литература — только результаты образованности, которая дается народу преподаванием. Обрезывать литературу и журналистику, не касаясь образования, было бы то же самое, что обрубать ветви, оставляя невредимым корень: ветви быстро вырастали бы вновь. Потому преподавание, источник образованности, ведущей к независимому образу мыслей, сделалось предметом смертельной вражды правительства Второй империи. Но в XIX веке самый мрачный обскурантизм принужден делать уступки просвещению, и никакая правительственная система не решится прямо высказать, что невежество необходимо Для ее прочности, потому и война против образования не может быть ведена Второю империею посредством открытого насилия. Напротив, правительство по возможности избегало резких изменений, способных возбудить общее внимание, а только потихоньку, пользуясь каждым отдельным случаем, подчиняя своей власти одну школу за другой, без шума старалось произвести в системе преподавания и сословии преподавателей радикальную перемену, чтобы посредством нового преподавания переделать понятия нации. Этот важнейший факт административных стремлений Второй империи’ — этот факт, составляющий квинтэссенцию тайных ее намерений, вообще оставался незаметным для других наций, совершаясь, как мы сказали, по мелочам, ускользающим от внимания отдаленных зрителей. Наш краткий рассказ дает читателю общее понятие о прежнем характере французского преподавания и о переменах, произведенных в нем Второю империею, но, разумеется, в нем будет заметен недостаток статистических данных, которые положительно указали бы размер изменений, нами рассказываемых: люди, весь успех которых зависит от таинственности, на любят статистики.
Преподавание во Франции разделяется на три степени: первоначальное, среднее и высшее. Первоначальное преподавание опять имеет три степени, из которых каждой соответствует особый род школ. Почти во всех маленьких деревнях есть училища первого разряда, в которых учат чтению, письму, арифметике, географии, краткой французской и священной истории и основаниям практической геометрии. Школы второго разряда находятся в селениях средней величины, и предметы преподавания в них почти те же самые, только в объеме несколько более обширном. Но особенного внимания заслуживают первоначальные школы, находящиеся во всех городах и больших местечках, потому что они дают здоровое практическое образование, делающее молодого человека способным итти по какой ему угодно дороге промышленной жизни. Кроме предметов, преподаваемых в других школах, здесь преподается довольно подробно французская история, геометрия, в связи с геометриею алгебра, естественная история, рисование и музыка. Из парижских училищ этого рода два — Ecole Turgot и Ecole Chaptal — достигли замечательной известности, любимою заботою просвещеннейших людей во Франции, когда они имели влияние на правительство, было содействовать размножению подобных училищ, считавшихся лучшими питомниками здорового народного воспитания. Все первоначальные школы различных разрядов разделяются на коммерческие и частные или свободные. Коммерческие школы имеют начальника или учителя, назначаемого сельскими или городскими властями по рекомендации чиновника, заведующего учебным округом (ректора академического округа). Учителя, назначаемые таким образом, находятся в полной зависимости от правительства и получают жалованье вообще чрезвычайно скудное,— редко более 300 рублей серебром, а часто меньше. Свободные школы управляются своими основателями, которые, впрочем, подчинены надзору инспектора, находящегося в каждом департаменте. Но, кроме этого надзора, существуют для свободных школ и другие стеснения. Никто не может открыть училища, не представив по начальству удостоверение в том, что он выдержал учительский экзамен. От начальства совершенно зависит, отказать или не отказать ему в просьбе открыть школу в известном месте, а потом начальство всегда, когда угодно, может закрыть его школу, не объясняя даже особенных поводов к такому решению. Правительство Второй империи неутомимо ведет борьбу и против свободных и против коммерческих училищ. Решившись изгнать из национального преподавания всё питающее дух самостоятельности и заменить его духом субординации, оно старается удалить из первоначальных училищ все элементы, кажущиеся ему неприятными, и заменить их другими, согласными с его вкусом. Первое было ему очень легко при чрезвычайных правах над училищами. Как только преподаватель оказывался или казался имеющим независимый образ мыслей, безответственная власть изгоняла его. Еще хуже было то, что подобное мщение и над людьми вообще невинными часто сопровождалось закрытием школы ко вреду общества. Газеты, служащие органами правительства, много раз протестовали против обвинения его в систематическом стремлении уменьшить число и понизить достоинство школ, воспитывающих народ. Разумеется, не было издано официальных статистических документов, по которым могли бы мы сравнить число коммерческих и частных первоначальных школ в 1848 и 1858 годах, но можно поручиться за достоверность того факта, что против этих школ неослабно велось гонение по всевозможным случаям, под всеми предлогами, и мы думаем, что, считая вновь учрежденные школы взамен уничтоженных, все-таки надобно полагать уменьшение общего числа более чем на 500 школ. А надобно заметить, что новые училища вовсе не похожи на прежние, взамен которых являются. Правительство, чувствуя надобность заместить чем-нибудь пустоту, производимую разрушением, вступило в союз с духовенством как лучшим помощником своих намерений. Ниже мы коснемся вообще положения, приобретенного этим сословием в последнее время, теперь нам надобно только говорить об его отношениях к первоначальному воспитанию. Конгрегация ‘Братьев христианского учения’ (‘Frres de la Doctrine Chrtienne’), исключительно занимающаяся первоначальным обучением, была избрана в союзницы правительств. Это братство, неутомимое, богатое и преподавателями и деньгами, быстро распространяет свои училища при содействии правительства. Его школы занимают места уничтожающихся коммерческих училищ. Поддерживаемые своими богатыми средствами, братья могут содержать воспитанников только за половину той платы, какую берут частные пансионы, содержащиеся одною платою за воспитание. Эта дешевизна заставила многие общины, затрудненные своими денежными делами, освободиться с одобрения правительства от всяких расходов на училища передачею их братьям, которые охотно принимают на себя все издержки. Таким способом идет попытка без шума окинуть сетью монашеского воспитания по всей Франции обучение низшего класса и уничтожить первоначальное светское образование, приносившее благодетельные плоды. Такова судьба коммерческих школ. Частные училища, разумеется, подвергаются истреблению еще быстрее: у них нет никакой защиты от произвольного закрытия властью правительства. Союз между правительством и католическим духовенством породил суровое преследование протестантов, сохранивших во Франции старинную гугенотскую наружность и деятельно занимавшихся обучением. Их училища под предлогом общественной пользы подвергаются сильнейшему гонению и беспощадно закрываются. Мы приводим одно из запрещений. Читатель обратит внимание на выражения, напечатанные у нас курсивом.
‘Академический совет Барского департамента.
Принимая в соображение, что г. Гибо, прибыв для учреждения частного протестантского училища в Лягодскую общину, где не было ни одного лица, по своему происхождению принадлежащего к протестантскому исповеданию и объявляющего себя таковым, ввергнул семя раздора в означенную общину, с той поры подвергавшуюся несогласиям и раздорам,
Принимая в соображение, что закрытие означенной школы требуется многими лицами и особенно всеми властями, облеченными правом попечения о порядке и общественной нравственности как единственное и необходимое средство восстановить спокойствие и тишину в означенной общине,
Находя, что необходимо и полезно истолковать и применить в этом смысле право запрещения по требованию общественной нравственности,
Призвав означенного Гибо, Совет без апелляции полагает на основании статьи 28 закона 15 марта 1850 года и единогласно постановляет:
1. Вышеозначенное требование принимается в уважение.
2. Вышеупомянутая школа должна быть немедленно и навсегда закрыта.
Свидетели, на которых в особенности указывает приведенный нами декрет,— агенты правительства, судьи, произносящие декрет,— также агенты правительства, ежегодно назначаемые министром народного просвещения и избираемые почти исключительно из чиновников, получающих жалованье, кроме этих чиновников, непременные члены академического суда, епископы того округа, председатель суда, ректор, административный начальник одного из учебных округов. Таким образом, первоначальное преподавание, поставленное в полную зависимость от академических советов, находится совершенно в руках правительства.
Средние училища — самые важные во всей системе преподавания, потому что через них должен пройти каждый, желающий быть медиком, адвокатом или чиновником, и потому что обширный курс их преподавания обнимает те годы жизни, когда образуется характер в человеке,— эти училища в последние годы совершенно преобразованы. Курс учения в средних школах содержит подробнейшее преподавание предметов первоначального обучения, сверх того в них преподаются языки греческий и латинский, один из новых иностранных языков, английский или немецкий, по выбору учащегося, реторика, философия, французская литература, математика, естественные науки, таким образом, ученик получает классическое и литературное образование и знакомится с точными науками. Училища этого класса — лицеи, бывшие королевские коллегиумы, общинные коллегиумы и частные школы. Для надзора за ними Франция разделена на округи, называющиеся академиями, председатель каждой академии, то есть администрация учебного округа, называется ректором. Из этого мы видим, что академиею называется во Франции не какое-нибудь особенное учреждение, а совокупность лицеев, коллегиумов и частных училищ, подведомственных одному ректору,— незнакомство с этим особенным смыслом, приданным во Франции слову академия, часто бывало причиною ошибок в рассуждениях иностранцев о французских училищах. Все лицеи содержатся правительством, и, следовательно, профессора их — чиновники правительства. Но многие из общинных коллегиумов можно назвать почти совершенно частными училищами: община дает помещение или выдает пособия учредителю коллегиума, и он как хозяин содержит школу на свой счет. Частного училища не может открыть никто без свидетельства о том, что он имеет степени бакалавра и лиценциата, кроме того, он подвергается особенному экзамену и потом представляет на утверждение секретарю академического округа конспект курсов, какие будут читаться в его заведении, курсы эти непременно должны содержать в себе предметы лицейского преподавания, кроме всего этого, он должен представить план внутреннего расположения его школы. Это последнее правило, установленное еще при Луи-Филиппе, показывает, как вкоренилась во французскую администрацию наклонность подчинять всякую меру одному решению правительства. В восьмой низший класс этих училищ воспитанники поступают 11 лет, и до последних изменений, о которых мы скажем ниже, они проводили по одному году в каждом классе, поступая в высший, называвшийся классом реторики, 18 лет. По окончании этого курса надобно было провести еще год в дополнительном классе философии, для людей, посвящающих себя математике и естественным наукам, после класса философии надобно было провести еще год в классе высшей математики. Таким образом, воспитанник кончал курс среднего образования не раньше 20 лет, и на степень бакалавра литературы, бывшую необходимым условием для вступления на ученую или адвокатскую карьеру, он мог держать экзамен не иначе, как выслушав курс философии. Кроме степени бакалавра литературы существует во Франции степень бакалавра точных наук, но прежде она давалась только людям, имевшим уже степень бакалавра литературы, без которой нельзя было получить никакого другого ученого диплома. Для допущения к экзамену на степень бакалавра литературы требовалось, чтобы молодой человек учился в заведении, подчиненном правительственному надзору, или, по французскому выражению, университетскому надзору. Исключение допускалось только для молодых людей, воспитывавшихся в родительском доме, но они должны были представить свидетельство от отца и от мэра своей общины, что учителем их был человек, получивший от университета ученую степень. Притом это свидетельство освобождало только от обязанности быть в первых восьми классах лицея. Высшие классы реторики и философии они все-таки должны были посещать по целому году тот и другой. Экзамен на степень бакалавра литературы соответствовал объему лицейского курса. Предметы его: латинский и греческий языки, один из новых языков, по выбору экзаменующегося, реторика, философия, всеобщая история, французская история, арифметика, геометрия, алгебра, физика и химия. Развитие политической жизни во Франции было еще так слабо, что человек, сошедший со школьной скамьи, обыкновенно, весь погружался в свои частные дела и, не будучи в постоянном соприкосновении с высшими интересами общественной жизни, не имел ни надобности, ни возможности подвигаться вперед в умственном развитии, довольствуясь тем запасом сведений, какие успел приобрести, приготовляясь к экзамену. Потому лучшие люди во Франции обширный объем серьезного преподавания средних учебных заведений считают вернейшим залогом умственного развития своей нации и думают, что только обширность лицейских курсов может снабдить молодого человека достаточным запасом и сведений и умственных интересов, чтобы он совершенно не опошлел в своей последующей жизни, мало способной пробуждать деятельность мысли. Правительство Луи-Наполеона также видело, что главный источник просвещения и прочных убеждений для французской нации составляет воспитание в средних учебных заведениях, потому оно стало неусыпно хлопотать, чтобы понизить уровень этого преподавания и уменьшить важность его для нации. В 1848 году были уничтожены прежние стеснительные постановления о необходимости иметь особенное разрешение правительства для основания частной школы и о необходимости в течение двух лет слушать высшие курсы университетских лицеев для допущения к экзамену на степень бакалавра. Первое из этих изменений скоро было уничтожено, но второе Луи-Наполеон удержал с тем, чтобы оно служило ему для целей совершенно противных тем, с какими было сделано. Луи-Наполеон стремился к тому, чтобы истребить дух независимости и самоуважения, каким было проникнуто сословие преподавателей, и уменьшить их влияние на общество, потому его правительство в 1849 году горячо поддерживало в национальном собрании предложение Монталамбера, сделанное католическим оратором для того, чтобы увеличить силу духовенства в деле народного образования. Прежде Франция разделялась на 22 академических округа, Монталамбер предложил, чтобы каждый департамент был особенным академическим округом. Луи-Наполеон был так непроницателен, что в уменьшении объема округов видел только средство наказать тогдашних ректоров и других чиновников народного просвещения за их непокорность уменьшением важности их должностей, не замечая, что проект Монталамбера противоречит и его собственным выгодам. Собственно говоря, Луи-Наполеону было нужно не то, чтобы унизить неприятных ему людей, а то, чтобы народное образование во всем своем великолепии и величии явилось покорным служителем его системы. Но когда ведомство академического ректора было ограничено одним департаментом и когда жалованье ректора было уменьшено соразмерно уменьшению круга его действий, из важного сановника ректор вдруг сделался неважным чиновником, совершенно неспособным возвеличивать правительство блеском своей подчиненности. Вместе с унижением официального представителя забот правительства о народном просвещении союзник правительства, епископ, возвысился так, что стал соперником правительству. Воспользовавшись нерасчетливым покровительством, располагая обширными денежными средствами и целою толпою ревностных помощников в монашеских конгрегациях, епископы с унижением ректора приобрели чрезвычайную важность. Но система Луи-Наполеона не может допустить никакой другой власти, сколько-нибудь самостоятельной. Покровительствуя духовенству, она хотела сделать его только своим служителем и почувствовала беспокойство, когда оно стало стремиться к независимости. Потому в 1852 году был издан новый закон, уничтожавший ошибку, только что сделанную принятием прежнего, но старавшийся замаскировать эту ошибку тем, что вместо прежних 22 округов было учреждено 16. Ректоры из своего унижения были возведены на вершины официального блеска. Их жалованье увеличено с 15 до 25 тысяч франков, и власть, вверенная покорному их хранению, была расширена до размеров, уничтожавших всякую возможность самостоятельной оппозиции.
Но важнейшие изменения происходили в самой системе преподавания. Тут правительство старалось по возможности искоренить предметы, внушающие уму общие понятия, как, например, философию, историю и всеобщую литературу. Оно желало заменить образованных людей дрессированными специалистами, лишенными всякого знакомства с предметами, касающимися нравственных и политических вопросов. Потому степень бакалавра литературы перестала быть необходимым условием для получения других дипломов. Воспитанники, дошедшие до четвертого класса лицейского преподавания, могут освобождаться от слушания других курсов, объявив, что посвящают себя точным наукам. Эта мера, известная под именем бифуркации — подразделения курсов, осуждается просвещеннейшими и опытнейшими людьми как смертельный удар умственным успехам нации. Луи-Наполеон дал мальчикам законную возможность уклониться от большей части учения в те годы, когда умственный труд кажется скучным, и в таком возрасте, когда человек еще неспособен к рассудительному выбору карьеры, дал им произвол под именем свободы, которая отнята им у взрослых людей. По общему суждению знатоков дела, вредные последствия этой меры уже обнаруживаются очень сильно, а если она продержится долго, сделаются еще более гибельными. Изучение предметов, дающих человеку истинно гуманное образование, уже ослабело во Франции. Не довольствуясь тем, что сделал для большинства молодых людей ненужным приобретение степени бакалавра литературы, Луи-Наполеон обрезал и исказил курсы, изучаемые молодыми людьми, которые приготовляются к этой степени. При Бурбонах история, не пользовавшаяся расположением правительства, не имела особенного профессора и преподавалась каким-[либо] учителем другого предмета. При Луи-Филиппе эта несообразность была отменена и история сделалась предметом специального изучения, которое произвело школу замечательных писателей. Правительство Луи-Наполеона начало возвращаться к тому правилу, какое было при Бурбонах. В школах, где находился только один преподаватель истории, он еще остался, но там, где преподавателей истории было несколько, число их сокращено, и в низших классах преподавателю словесных наук вменено в обязанность и преподавание истории, без увеличения, однако ж, числа его уроков. Имя философии запрещено как слово, равносильное с понятием о революционных тенденциях, класс, определенный для ее изучения, получил средневековое название класса логики, и объем преподавания в нем ограничен самыми сжатыми размерами. Греческий язык исключен из преподавания, так что непосредственное знакомство с греческими понятиями ослаблено. В экзамене на степень бакалавра сделаны такие же изменения: вопросы из истории и философии сокращены в числе, и предметы эти лишены прежней важности, кроме того, преподаватели обеих подозрительных отраслей знания подвергнуты строжайшему надзору. Недавно был следующий случай, за достоверность которого мы можем ручаться. Преподаватели истории были приглашены к своим начальникам и получили от них приказание преподавать в католическом духе (catholiqument enseigner), внушать религиозные и политические принципы ‘великого века’, grande sicle, Людовика XIV и удерживаться от цитирования историков новой школы, в особенности Огюстена Тьерри и Минье. Ребячество подобных мер для принуждения современного духа к обратному движению может вызвать улыбку, но упоминать о них необходимо: они уясняют сущность намерений, под влиянием которых совершались преобразования, нами изложенные.
Третью, или высшую степень образования составляют факультеты, в которых приобретаются ученые степени. Их пять: филологический, точных наук, богословский, юридический и медицинский. Факультеты эти разбросаны по всей Франции, и кроме Парижа нет ни одного города, который имел бы все пять факультетов. Жалованье профессоров средним числом простирается до 5 000 франков, дополнительным жалованьем за экзамены оно увеличивается от 6 до 8 тысяч франков в провинциях и от 10 до 15 тысяч в Париже. Правительство и в отношении к высшему образованию имело в виду те же самые цели, как относительно средних и первоначальных училищ,— оно повсюду сокращало и обрезывало объем преподавания. Достаточно будет привести один замечательный пример. Когда Жюль Симон отказался дать присягу, потребованную после 2 декабря, и сложил с себя звание профессора истории древней философии в Парижском словесном факультете, эта важная кафедра осталась навсегда вакантною в таком учреждении, которое считается первым в ряду высших учебных учреждений, взамен ее была учреждена филологическая кафедра.
Все три степени учебных учреждений вместе составляют то, что технически называется французским университетом, в состав которого входит также несколько специальных заведений. Из них более всего заслуживает внимания нормальная школа. Целью ее учреждения было приготовление наставников, и по плану ее основателей она должна была иметь все средства к доставлению обширного образования. Ее студенты, допускаемые не иначе как с дипломом бакалавра, по выдержании конкурса оставляют заведение после трехлетнего курса, не получая никаких привилегий, кроме естественного отличия, приобретаемого молодым человеком, доказавшим свои способности. Воспитанник нормальной школы, желающий получить должность преподавателя, обязан подвергаться конкурсу наравне со всеми другими кандидатами на это звание, но достоинства этого заведения заслужили всеобщее уважение, и потому молодые люди посещают его собственно для того, чтобы получить основательное образование, не имея в виду никаких выгод. Чтобы увеличить пользу, приносимую таким училищем, и приобресть способных преподавателей для низших учебных заведений, при Луи-Филиппе началось учреждение начальных нормальных школ, и распространение их считалось предметом первой важности. Правительство Луи-Наполеона, напротив, не благорасположено к ним. В Парижской нормальной школе, этом рассаднике преподавателей, преподавание философии если не по имени, то в сущности уничтожено, кафедра философии упразднена вместе с увольнением Жюля Симона, и профессор истории философии, которому поручено читать также курс философии, на преподавание двух предметов употребляет только три часа в неделю, определенные первоначально на один курс истории философии. Что касается до провинциальных нормальных школ, вместо того, чтобы содействовать их распространению, правительство принимает решительные меры к уменьшению их числа, так что на восемь или на десять департаментов не приходится часто ни одной нормальной школы.
Во главе французского университета, то есть администрации, заведующей преподаванием в учебных учреждениях, находится совет, в котором председательствует министр народного просвещения. Члены этого совета назначаются на один год, и весь совет имеет так же мало самостоятельности, как сановник, назначаемый его председателем по произволу императора.
Сверх учебных учреждений, составляющих университет, Франция имеет два ученых учреждения с оригинальным характером и независимым устройством, от которого они приобретают чрезвычайную важность — это College de France, учебное учреждение, и Institut, ученое общество. Collge de France, не входящий в состав университета, пользуется особенными привилегиями и долго был не только знаменитым училищем для молодых людей, но и местом ученой деятельности знаменитейших французских мыслителей. Тут были в первый раз сообщены свету в виде лекций блестящие исследования, которыми прославились Гизо, Мишле, Кузен, Кине и другие,— эти исследования, которые сделались литературного славою Франции и предметом изучения для исследователей целой Европы. Благодаря этому Французский коллегиум приобрел громкую знаменитость, и заслуги, принадлежавшие его профессорам как ученым, получали некоторое вознаграждение в привилегиях, предоставленных их званию. Глава коллегиума, называвшийся его администратором, избирался профессорами, которые сами, правда, назначались министром народного просвещения, но непременно только из числа двух кандидатов, представляемых на вакантное место, один по избранию профессоров коллегиума, другой по избранию института. Коллегиум пользовался также правом назначать исправляющих должность профессоров в замену тех профессоров, которые не имели времени сами читать лекций. Это знаменитое учреждение, бывшее приютом духа независимых и неутомимых исследований, обеспеченнее в своей самостоятельности такими обширными правами, конечно, было несносно для системы Луи-Наполеона, и она нарушила его прежние права тем же самым средством, которым низвергла законное устройство страны,— насилием произвола. Когда Бартелеми Сент-Илер отказался от звания администратора, правительство лишило профессоров права выбора и самовластно назначило администратором Станислава Жюльена. Прежняя форма предлагать министру двух кандидатов обращена в пустую комедию, потому что министр, кроме внушений о выборе тех, а не других лиц в кандидаты, освобожден от обязанности назначать профессором одного из этих двух кандидатов. Наконец коллегиум лишен права назначать исправляющих должность профессоров. Бывший министр народного просвещения Фортуль, чтобы избавиться от неприятности видеть избираемыми в кандидаты людей, неудобных для правительства, назначал читать курсы в коллегиуме своих клиентов, не давая им имени профессоров и называя их просто chargs des cours {ведущие (франц.).}. Одним из первых распоряжений его преемника Ролана, нынешнего министра просвещения, было объявление, что эти незаконные назначения уничтожаются, но через несколько недель сам же он вздумал назначить профессором латинской поэзии молодого человека, в пользу которого нельзя было приобресть голосов ни в институте, ни в коллегиуме, а начать свою министерскую деятельность неуважением к их рекомендации министру не хотелось, потому он решился формально изменить своему обещанию и прибегнул к постыдной уловке своего предшественника. Потом Ролан имел еще два случая оказаться изменником своему слову новыми нарушениями законного порядка, чтобы на еврейскую и на санскритскую кафедру не были представлены люди вполне достойные, но неприятные правительству.
Французский институт по своему положению и привилегиям единственное учреждение подобного рода в целой Европе. Государство признало его независимым представителем науки и мысли. По своему уставу он совершенно освобожден от всякого вмешательства правительства, сам избирает своих членов и формально признается одною из главных составных частей государства: конституция 1830 года положительно упоминает об институте как одной из корпораций, которые должны служить питомниками палаты пэров. Ясно, как ненавистно для системы Луи-Наполеона должно было казаться высоко чтимое учреждение, столь независимое, проникнутое живым сознанием своего достоинства, огражденное от посторонних вмешательств, являвшееся народу памятником того, как уважалось предками просвещение, храмом которого было оно. Но даже Луи-Наполеон при всей своей отважности считает иногда нужным щадить общественное мнение и до сих пор не осмеливался открыто нарушать права института, довольствуясь высказыванием пренебрежения к его членам, часто бывающим предметами пошлых и мелочных оскорблений. Так, в последние месяцы министр народного просвещения Ролан подверг профессоров Музея естественной истории, которые все — члены института и составляют славу науки, инспектированию молодых и темных людей, получивших свои дипломы в провинциальных факультетах, людей, обнаруживших при этой инспекции свое невежество нелепыми промахами, возбудившими смех всей Европы. В то же самое время правительство пытается под именем ‘Исторического комитета’ основать зависимое от власти ученое учреждение, которое бы отняло у института его первенствующее положение в мире науки. Председателем тут министр народного просвещения, назначающий его членов, в число которых взяты и те члены института, которые допустили склонить себя к тому. Этот комитет должен руководить все ученые и литературные общества Франции, даже те, которые не получают никакого пособия от государства, и наблюдать за ними. При открытии исторического комитета Ролан обратился к его членам с речью, в которой открыто высказал цель его учреждения и позволил себе множество злобных и неприличных намеков на то, что институт — учреждение обветшалое, лишенное ученых достоинств.
Неудивительно, что система, стремящаяся внушить нации чувство безотчетной субординации, стремящаяся возвратить времена Людовика XV, искала союза с католическим духовенством, которое по своей натуре всегда было опорою подобных принципов, верным ратоборцем пассивного подчинения. Против такого союза было одно возражение: с 1789 основною чертою государственного устройства Франции сделалась независимость государственной власти от католических вмешательств, а Луи-Наполеон постоянно провозглашал свою верность принципам 1789 года, хотя думает о них разве только с мыслью извратить их. Но это сомнение было совершенно отстранено тем воспоминанием, что Наполеон I, как только начал трудиться над приобретением себе безграничной власти, стал думать, что восстановление блистательной католической иерархии — одна из необходимых принадлежностей его идеала, так чтобы блеск французского католичества и озарял своими лучами его престол и внушал почтительный страх народу. Кроме того, самое положение Луи-Наполеона делало необходимостью для него союз с французским духовенством. Его система провозглашала себя обновительницею народной жизни, надобно было проповедывать народу ее доктрину. А с великими принципами умственной жизни Луи-Наполеон стал в непримиримую вражду, и неоткуда ему было заимствовать нужных ему материалов для его доктрины, кроме как из круга идей, поддерживаемых католическим духовенством. Потому Вторая империя приняла [его] в свое благорасположение и осыпала милостями, надеясь заглушить в нем стремления касты и купить у его эгоизма искреннюю и постоянную приверженность. Епископы получили почести, давшие им высочайшее политическое значение в епархиях, кардиналы были по самому своему сану объявлены членами сената, десять миллионов из конфискованных орлеанских имений были обращены на основание фонда для пенсий, которыми покупалось содействие низшего духовенства. Но надежда обратить нынешнее французское духовенство в сословие, одушевленное национальным чувством или какою-нибудь политическою привязанностью, кроме папства,— чистая химера, могущая возникать только из ослепления. Французские монахи — не французы, а римляне папской курии, они все примкнули к ней по сознанию, что опасности, грозящие католичеству и католическому духовенству, могут быть отвращены только неразрывным союзом всех его членов. Наполеону I простительно было не понимать этого: его время было так близко к эпохе революционных потрясений, пробудивших это сословное чувство, что он мог не предугадывать его силы, но у Наполеона III мет извинений для такой ошибки. С. каждым годам эти мнения, принятые только немногими фанатиками в то время, когда де-Местр первый высказал их, распространялись между французским духовенством и теперь считаются столь же необходимыми для его членов, как верование в основные догматы католичества. При Луи-Филиппе правительство старалось делать епископами людей умеренных и расположенных к терпимости, несмотря на то, что за немногими исключениями в настоящее время все эти люди — защитники ультрамонтанизма. Они чувствуют, что идет борьба за существование с усиливающимся духом века, враждебным для них, и потому соединять силы и вести войну,— вот неослабная мысль католического духовенства, равнодушного ко всему другому и не пренебрегающего никакими маневрами, могущими содействовать достижению этой цели. Прочность правительств не имеет никакого интереса для французского духовенства, которое смотрит на их разрушение и восстановление только по отношениям к своей собственной выгоде, не выражая даже признательности за прежнее покровительство тем, которые лишились власти.
24 февраля 1848 года, едва Луи-Филипп оставил Тюльери, архиепископ Парижский приказал своему духовенству петь: ‘Domine salvum fac populum’ {‘Спаси, господи, люди твоя’ (лат.).}, a главная католическая газета ‘Univers’ называла революцию 1848 года действием божественного промысла, и если Вторая империя падет, французское духовенство не подвергнет в опасность свое могущество рыцарскою преданностью к благодетелю, который, пока еще обладает властью служить предметом беспредельней лести с его стороны. В сущности ультрамонтанизма есть нечто несовместное с искренним признанием какой бы то ни было светской власти, независимой от папы. Вторая империя хвалилась, что увлекла за собою духовную власть как спутника, но она принуждена покупать этот необходимый союз уступками столь огромными, что в сущности не духовенство служит ей, а напротив, она своими руками загребает жар для иерархии. Вот два замечательных примера подобных уступок: всем судам дана строгая инструкция, запрещающая начинать следствия, которые могут обнаружить, что члены католического духовенства бывают виновны в нарушении нравственности. Правительство Луи-Филиппа начало печатать драгоценное собрание исторических памятников. Издание продолжается и теперь, но издатели, назначаемые министром, получили предписание не делать никаких замечаний в осуждение убийств Варфоломеевской ночи и отмены Нантского эдикта. Нельзя не сказать, что неутомимые усилия католического духовенства вознаграждаются успехом и что много не только отдельных лиц, но и целых местностей, известных прежде свободным образом мыслей, теперь кажутся подчинившимися влиянию монахов. Но это возрастание католичества—возрастание искусственное, и тепличные растения не могут выдержать соприкосновения с чистым воздухом, когда разрушается душная теплица: примеров тому много в истории иезуитизма, могущество которого разрушалось от одного удара в то самое время, когда, по-видимому, достигало своего зенита и когда, по-видимому, предотвращены были все опасности. Из всех эмиссаров ультрамонтанизма доставляемые французским духовенством умеют действовать самым искусным образом: постоянная опасность научает их чрезвычайной осторожности и неусыпности, а непрерывные сношения с врагом знакомят их с его тактикою, так они приучаются и сами владеть его оружием. При Луи-Филиппе духовенство было очень сильно стеснено в своей воспитательной пропаганде правилом, по которому молодые люди, воспитанные в училищах, не подчиненных надзору светской власти, не допускались к экзамену на степень бакалавра. Духовенство никак не могло согласиться на допущение такого надзора в своих училищах, и потому они оставались только семинариями для священников и пансионами для детей легитимистов, отказывавшихся от служебной карьеры при узурпаторе. Но когда Луи-Наполеон, подчинив снова, как было при Луи-Филиппе, открытие частных училищ предварительному разрешению светской власти, сохранил данное в 1848 году дозволение держать экзамен на бакалавра молодым людям, воспитывавшимся в училищах, не подчиненных светскому надзору, эта мера, первоначально установленная в пользу частных школ, обратилась исключительно в выгоду духовных училищ: его союзники, епископы, так удачно воспользовались восстановлением ограничения для частных школ, что совершенно обессилили соперничество с этой стороны и одни остались победителями. Теперь воспитанникам иезуитов был открыт свободный доступ к политической карьере, и духовенство, не теряя времени, употребило все свои силы на расширение иезуитских училищ. Эти ловкие педагоги одержали над частными школами в среднем образовании такую же победу, как ‘Братья христианского учения’ в первоначальном преподавании. С 1849 года иезуитские коллегиумы стали быстро размножаться. Они уже основаны в Меце, Пуатье, Нанте, Амьене, Лионе, и не будет преувеличением, если скажем, что в каждом сколько-нибудь важном французском городе или уже процветает, или основывается иезуитское училище. Но западные и южные департаменты представляют особенно благоприятную иезуитам почву. В этих коллегиумах все профессоры должны быть из членов ордена. Случалось, что за недостатком иезуита, пригодного для какой-нибудь кафедры, она отдавалась светскому преподавателю, но как только приискивался иезуит, способный занять ее, прежнего учителя прогоняли без всякого уважения к его заслугам. Образование тут дается очень обширное, и воспитанники могут приготовляться к слушанию курсов в Политехнической школе, в Сен-Сирской военной школе и других специальных учреждениях. Обширность курсов основана именно на желании иезуитов удержать юношу как можно дольше под своим руководством. Богатые денежные средства, которые дают ‘Братьям христианского ученья’ возможность дешево брать за уроки, находятся также и в распоряжении иезуитов и также служат для них оружием против светских второстепенных училищ, убиваемых дешевизною иезуитского преподавания, так что множество общинных коллегиумов передано в их руки. А, с другой стороны, частные школы подвергаются ожесточенному гонению, особенно когда в них преподавателем или директором бывает католический священник, не принадлежащий к ультрамонтанской партии и подозреваемый в расположении к терпимости мнений. Так, например, в Меце было превосходное училище аббата Брауна, почтенного и благочестивого старика, искренно преданного своему исповеданию и обязанностям, но по мнениям своим принадлежавшего к умеренным духовным прошлого поколения. Эта школа, пользуясь большим уважением, казалась затруднением для иезуитов, хлопотавших об основании собственного училища в Меце. Аббата Брауна стали со всех сторон осаждать всевозможными просьбами и предложениями, склоняя его закрыть школу, и наконец стеснительными мерами епископа он был принужден передать свое училище иезуитам. Последствием могущественного соперничества иезуитов оказывается, что школы для среднего образования теперь ограничиваются, можно сказать, только лицеями и иезуитскими коллегиумами, потому что общинные и частные коллегиумы или куплены, или разорены сильным и богатым врагом. Потому совершенный обман слова наполеоновских агентов, выставлявших увеличение числа учеников в лицеях за доказательство того, что французское образование не перешло в руки иезуитов,— это чистейший обман, потому что когда частные училища закрылись, все отцы, не желающие отдавать детей к иезуитам, лишены уже всякого выбора и принуждены посылать детей в лицеи.
Внимание правительства, все мысли которого направлены исключительно к тому, чтобы подвергнуть всю общественную жизнь своей безотчетной опеке, разумеется, должно было обратиться на усовершенствование средств полнейшего подчинения всех провинциальных властей ежеминутному надзору Луи-Наполеона. Давно уже признано либеральными партиями во Франции, что излишество административной централизации гибельно действует на развитие нации и что потворство недостатку французских нравов, состоящему в легком примирении с этим злом, было одною из важнейших ошибок либералов в прежние времена. Теперь благоразумные люди видят, что эта наклонность к мелочному контролю со стороны центральной власти — одно из самых печальных следствий, оставленных в национальном характере долгим подчинением общества всем капризам исполнительной власти, что в этой слабости — величайшая преграда на пути к свободе. Необходимость ослабить путы, сковывавшие всю Францию зависимостью от центральной власти, считается теперь одним из главных условий для ее будущего возрождения. Не применяя на практике этот принцип, все либеральные партии признают его, однако же, за главный и существенный элемент, необходимый для довершения революции 1789 г., идеи которой провозглашают императорское правительство основанием своей системы.
При таком расположении умов правительство Луи-Наполеона не могло не включить в свою программу децентрализацию, хотя она и была решительно несовместна с его характером. Но это слово послужило Луи-Наполеону только прикрытием для перенесения надзора за провинциальными властями от министров, звание которых уже по натуре своей имеет какой-то парламентский смысл, в руки людей, более способных быть представителями неограниченной власти. При Луи-Филиппе министр внутренних дел, бывший, как и все другие министры, органом парламентского большинства, назначал всех чиновников по административной части от префекта до почтмейстера в маленькой деревушке. Префекты департаментов служили просто орудиями, подчиненными его власти, и не могли решать сами ничего: они только доносили министру, и от них требовалась только исправность административной рутины в соблюдении существующих правил и выполнении приказаний, получаемых от министра. Префекту были подчинены подпрефекты (sous-prfets), заведывавшие округами (arrondissements), a общины, входившие в состав округов, управлялись муниципальными советами и мэрами, избиравшимися из членов муниципального совета. Правительство имело власть распускать те советы, которыми было недовольно, и назначать новые выборы. Первым делом Луи-Наполеона было воспользоваться этим правом с такой бесцеремонною широтою, что в непродолжительное время число распущенных им муниципальных советов дошло до 6 000, почти все они подверглись этой участи единственно за то, что избирали мэрами людей, не расположенных поддерживать его честолюбивых интриг. Во многих общинах он не назначил новых выборов, а составил в них муниципальные советы произвольною своею властью. Назначение мэра теперь вообще производится тою же произвольною властью, без всякого участия избирательного принципа. Вторым его делом было обратить префектов в своих прямых наместников и предоставить им почти неограниченную власть в назначении департаментских чиновников и в решении административных дел. Эта власть прежде принадлежала одному министру,— ее перенесение на префектов вполне согласно было с принципом безграничного произвола, составляющим сущность наполеонизма, но с дерзким обманом эта мера была объявлена первым шагом к децентрализации. Министры обращены теперь в простых секретарей и делопроизводителей, и совет министров не может внушить к себе никакого уважения, потому что совершенно лишен самостоятельности. Сфера их существования ограничивается тем, что они усидчиво трудятся над делопроизводством по исполнению приказаний, отданных императором. Префекты, напротив, являются в своих департаментах представителями императорской власти. Одна из самых любимейших забот империи состоит в том, чтобы создать официальную иерархию, нераздельно связанную с ее властелином силою своих личных интересов, иерархию, которая ослепительным своим великолепием внушала бы низшим сословиям благоговение и владычествовала бы над общественным мнением своей пышностью, поэтому самым натуральным для Луи-Наполеона делом было дать префектам блеск вице-королей и снабдить их громами произвольной власти. Самое существование большинства подданных зависит от воли префекта, потому что для каждого промышленного предприятия нужно его утверждение. Ему стоит только вздумать, и без всякой церемонии приказывает он закрыть кофейную или гостиницу, объявляя, что она служит местом опасных сходбищ, и бывший содержатель этого заведения, если не разорился его закрытием, может быть разорен потом судебными и полицейскими преследованиями, для которых есть тысячи предлогов. Точно так же может быть разорен каждый торговец, который показался бы опасным префекту. Средств к тому множество. Так, например, полиция имеет право наблюдать за правильностью улиц и порядком на них,— одного этого уже довольно для возникновения чудовищных злоупотреблений. Если дверь высунулась хотя на один дюйм в улицу, если тюк товаров привезен в лавку несколькими минутами позже назначенного часа, это уже может быть названо нарушением порядка, и несчастный хозяин подвергается штрафам, таких пустяков может быть собрано против каждого неприятного человека тысячи, и посредством этих крючков каждого легко разорить. Понятно, что власть, столь придирчивая и беспощадная, должна подчинять всех жителей города желаниям префекта и принуждать их з случае выборов подавать голоса по внушению префекта. Ясно, что при таком положении дел выборы были бы пустою комедиею, если бы даже и не производилось подлога в счете голосов. Но все-таки Луи-Наполеону кажется мало и такого влияния подлогов в счете голосов, он почел нужным исказить порядок выборов разными другими, тайными и явными средствами, лишающими их всякого значения повсюду, кроме нескольких больших городов, где общественное мнение слишком могущественно. Во-первых, он прибег к самым произвольным средствам для запрещения независимым кандидатам являться перед избирателями. Часто по распоряжению префектов уничтожаются напечатанные ими адресы и билеты, в то же время правительство выставляет своих кандидатов, в пользу которых действует всеми прямыми и косвенными путями. Когда, несмотря на все эти залоги успеха, Луи-Наполеон с своими кандидатами потерпел неудачу на нескольких выборах в больших городах, он издал новый закон, которым разрушается существенный характер выборов: прежде избиратель клал в урну свернутый билет с именем своего кандидата, теперь уничтожена тайна, дававшая независимость его голоса. По недавнему закону избиратель не может подать голос за человека, который не предъявил императорскому прокурору своего намерения явиться кандидатом: легко понять смысл этого распоряжения. Человек, желающий быть независимым кандидатом, становится целью всевозможных преследований. Таковы принципы, которыми держится Вторая империя. Луи-Наполеон беспощадно прилагал их ко всем отраслям жизни, ко всем делам, имеющим для него интерес, усиливаясь произвольно изменить все те отношения, из которых выступает общественное мнение, потому не мог он оставить без подчинения своему произволу всей внутренней торговли и промышленности. Стремиться к ее порабощению он должен был по трем причинам: его система по своей натуре ужасается всякой независимой деятельности. Он полагает, что материальные интересы важнее всех других для каждого и что. захватив их под свою власть, он будет безотчетным господином умов, наконец ему хотелось похвалиться, что Вторая империя практически разрешила те вопросы о труде и благосостоянии, которые под именем социализма стали одною из главных сил, движущих политические события во Франции.
Познакомившись в Англии с учением о свободной торговле и успешном применении его к практике, Луи-Наполеон сначала думал найти в уничтожении протекционизма средства к совершению во французской промышленности нужного ему переворота. Действительно, нет в мире страны, для которой принцип свободной торговли был бы полезнее, чем для Франции, в которой развитие естественных богатств с незапамятных времен стеснялось фискальной регламентацией, наследованной в числе других гибельных государственных преданий от римской цивилизации. Торговое законодательство Франции издавна сделалось кодексом нелепых запрещений и разорительных привилегий, обогащающих горсть людей на счет целого государства. По конституции 1852 года, исполнительная власти взяла себе безусловное право распоряжаться тарифом и всеми таможенными делами даже без совещания с Законодательным корпусом. В начале своего императорства Луи-Наполеон обнаружил намерение, вменить тариф по принципу свободной торговли, но с первых шагов на этом пути он был встречен шумною оппозициею людей, занимавшихся теми отраслями промышленности, которым покровительствовал запретительный тариф: во главе их стояли железнозаводчики. Защищая свою выгоду, они не побоялись заговорить с Луи-Наполеоном языком угроз. Луи-Наполеон испугался, остановился, бросил свою мысль и сделался покорным слугою протекционистов. Потерпев неудачу на этом пути, он схватился за другое средство, предлагавшееся для обновления французской промышленности биржевыми шарлатанами. Он стал покровительствовать всевозможными льготами и даже денежными средствами учреждению акционерных обществ для осуществления гигантских предприятий, обольщавших огромными дивидендами. Держа эти компании под своею зависимостью, он хотел располагать всеми денежными средствами страны, и вот учредились торговые комиссии или, лучше сказать, одна колоссальная компания, потому что все остальные должны были постепенно поглотиться одною в знаменитом Crdit Mobilier. Но и тут Луи-Наполеон обманулся: основатели колоссальной спекуляции думали, конечно, не о его выгодах, а только о своей пользе, он не умел различить дельных финансовых проектов от шарлатанства, и его покровительство послужило только для доставления громадных богатств ловким спекулянтам, обманывавшим публику. Финансовое учреждение, которое в добросовестных руках могло бы служить могущественным двигателем промышленных успехов, обратилось в пустую: спекуляцию, разорительную для всех, кроме своих ловких учредителей и их клиентов, и правительство было принуждено прибегать к произвольным мерам для избавления от банкротства того общества, за успехи которого ручалось своим кредитом. Луи-Наполеон силою своего влияния принуждал акционерные общества, дела которых находились в хорошем положении, сливаться с Crdit Mobilier, который таким образом поглотил компанию омнибусов, газовые компании, компанию извозчичьих экипажей и множество других обществ. В то же самое время под предлогом обуздать сумасбродство спекуляции, возбужденной самим Луи-Наполеоном, но в самом деле для того, чтобы обратить все мелкие капиталы исключительно на покупку фондов государственного долга, было запрещено компаниям, имеющим более 200 000 франков капитала, выпускать акции менее 200 франков. На государственные займы принималась подписка самыми мелкими суммами, до 10 франков. Эти меры были придуманы для того, чтобы бедный класс обратил свои небольшие деньги в государственные облигации, был заинтересован высотою их курса и, следовательно, боялся всякого политического кризиса, роняющего курс фондов, и видел свою выгоду в прочности Наполеоновой системы.
В связи с поощрением спекуляций находятся постройки в огромнейших размерах, предпринятые в Париже. Главною целью их было облегчить правительству подавление народных восстаний, и последствиями этого плана были административные меры, очень хорошо характеризующие систему Луи-Наполеона. Централизация дала Парижу такое нравственное владычество над всею Франциею, что господин Парижа может спокойно рассчитывать на повиновение провинций. Потому Луи-Наполеон увидел надобность оковать столицу стратегическими предосторожностями и приобрести ее расположение щедрыми пожертвованиями, которые впрочем производились по такому дурному расчету, что совершенно не имели предполагаемого действия. Чтобы проложить широкие пути для действия войск с одного конца города до другого, чтобы упрочить за собою господство над этими военными дорогами посредством громадных крепостей, воздвигнутых под именем казарм на важных стратегических пунктах, и чтобы уничтожить узкие и кривые переулки, в которых инсургенты с успехом могли бороться против регулярных войск, Луи-Наполеон сломал не менее 250 улиц и переулков, главным образом в тех частях города, которые населены простолюдинами. Немедленным следствием такого громадного и поспешного разрушения прежних жилищ было то, что почти весь рабочий класс лишился своих прежних квартир. Стеснение, происшедшее из этого для рабочих и усиленное повышением цены квартир и дороговизною хлеба в продолжение нескольких лет, сделалось так ужасно, что Луи-Наполеон, испуганный последствиями своей торопливости, начал строить огромные дома, в которых работники могли бы получать квартиры за умеренную плату. Но эти cits ouvrires {здесь: рабочий район (франц.).}, которыми так хвалился Луи-Наполеон, подвержены строгому и мелочному надзору полиции, потому что Вторая империя боится заговоров между работниками. Дешевизна квартир не вознаграждает работников за стеснение, которому подвергаются они в cits ouvrires, и простолюдины не хотят быть угнетаемы их казарменным порядком. Cits ouvrires совершенно не удались, и тогда Луи-Наполеон, смущенный произведенною им нуждою, которая могла вести к опасным взрывам, вздумал выдавать награды и пособия тем домохозяевам, которые согласятся перестроить мансарды своих домов для помещения рабочих, иначе сказать, он увидел себя в необходимости денежными пожертвованиями покупать содействие частных людей для смягчения последствий от своих опрометчивых поступков. Но все это оказалось недостаточным. Рабочие, принужденные дороговизною квартир выселяться из Парижа в окружающие его деревни, обременены теперь, кроме своей работы, длинными и утомительными переходами от своих квартир до фабрик и мастерских. Путь так длинен, что рабочий принужден вставать двумя-тремя часами раньше прежнего, чтобы вовремя притти на работу, за работу свою принимаются они уже изнуренные длинной дорогой, а по окончании тяжелого рабочего дня должны опять, вместо того чтобы отдохнуть, тащиться два часа на свои далекие квартиры за городом. Теперь все промышленники жалуются, что работники изнурены в силах, что эти люди, славившиеся прежде ловкостью и старательностью в работе, не в состоянии теперь заниматься своим делом внимательно и усердно. Два утомительные перехода каждый день довели их до апатии в работе.
Новою заботою правительства была необходимость доставлять рабочему классу в его стесненном положении хлеб по дешевой цене, чтобы дороговизна съестных припасов не произвела восстаний между работниками, обедневшими вследствие мер, придуманных правительством. При неурожаях, которыми несколько лет страдала Франция, пришлось взяться за средство, которое могло бы быть полезно, если бы основано было на действительном желании пользы государству, а не исключительно на расчетах эгоизма, думающего только о предохранении себя от опасности. В 1853 году была основана в Париже хлебная касса, капитал которой составился из залогов с каждого булочника. Эта касса во время дороговизны приплачивала булочникам недочет между действительною высокою ценою хлеба и довольно низкою таксою, по которой они были обязаны продавать его в Париже, в дешевые годы булочники должны были уплачивать обратно кассе это вспоможение, потому что такса тогда будет выше действительной цены хлеба. Очевидна недостаточность этих оснований, принятых для одной столицы. Правительство не рассчитало того, что если дороговизна продлится несколько месяцев, то капитал хлебной кассы окажется слишком ничтожным соразмерно с ее расходами и нужно будет правительству поддерживать ее посредством займов, то есть давать Парижу дешевый хлеб на счет целой нации. Действительно, так и случилось. Вскоре по учреждении хлебной кассы понадобилось дать ей взаймы 24 миллиона франков и разрешение на выпуск 12 миллионов франков билетов. Расходы эти в урожайные годы могут покрыться, но дело не столько в огромности расходов, сколько в нелепости результата, производимого пожертвованиями, делающимися только из личных расчетов. Привилегия дешевизны была доставлена одному Парижу, потому что он один был опасен для Луи-Наполеона. В соседних департаментах и даже ближайших деревнях цена хлеба оставалась гораздо выше, нежели в столице, и бесчисленные толпы лишнего народа переселялись в Париж, чтобы пользоваться дешевизной. Соперничество новых поселенцев сбивало заработную плату, коренные парижские работники страдали от этого наравне с новоприбывшими, десятки тысяч людей в Париже оставались все-таки без работы, и вместо того, чтобы поддерживать парижских простолюдинов, хлебная касса только увеличивала затруднительность их положения. Мы не согласны с фальшивыми заключениями от этого неудачного дела к безуспешности всяких правительственных забот о сохранении цены хлеба в умеренных пределах, о предотвращении чрезмерной дороговизны, от которой свирепствует смерть и в городском и в сельском населении, о предотвращении, с другой стороны, чрезмерно низких цен хлеба, от которых страдают земледельцы. Но каждое правительственное дело может быть ведено хорошо только тогда, когда ведется для блага нации, тогда, конечно, оно будет иметь совершенно не те основания, следовательно и не те результаты, какие замечаются от мер, внушаемых эгоизмом. Вместо того чтобы позаботиться заблаговременно о доставлении во Францию нужного количества хлеба по предупреждении панического страха, бывающего главною причиною чрезвычайного возвышения цен хлеба, вместо того чтобы употребить все благоразумные средства на облегчение страданий целой нации, Луи-Наполеон вздумал выдавать премии жителям одной столицы и, наложив на целую нацию обременение в пользу одного города, даже и этому городу принес больше вреда, нежели пользы.
Относительно других предметов продовольствия столицы он также принимал крутые меры, вообще оказавшиеся невыгодными для самой столицы именно потому, что были несправедливы и внушались не заботою о государственном благе, а исключительными интересами его личной системы. Так, например, парижские мясники составляли корпорацию, пользовавшуюся стеснительной монополией. Правительство уничтожило их монополию не потому, чтобы монополия сама по себе была ему неприятна, а по ненависти к независимому духу корпорации, ею пользовавшейся, действительных мер к доставлению столице лучшего и более дешевого мяса не было принято, и мясники понесли убыток без выгоды для жителей. Правительство очень хвалилось тем, что вздумало построить огромный рынок, в этом рынке близ церкви св. Евстафия должна была сосредоточиться торговля всеми съестными припасами для целого Парижа. Оно утверждало, что, подчиняв через это припасы строжайшему полицейскому надзору, оно произведет улучшение в их качестве, а доходы за отдачу лавок вознаградят парижскую общину за огромные расходы по перестройкам, производящимся по приказанию правительства. Но вышло совершенно напротив. Мясо, рыба, овощи и другие припасы, привозимые на рынок в такое раннее время, когда жители еще спят, продавались перекупщикам, и продовольствие вздорожало, потому что доставалось жителям уже из вторых рук. Правительство, наконец, увидело свою ошибку и было принуждено отменить стеснительное распоряжение, которым так хвалилось. Этих примеров довольно, чтобы показать, как неудачны хлопотливые и вообще стеснительные меры Луи-Наполеона по внутренней администрации. Едва ли осталось хотя бы самое пустое дело, за которое бы не хваталась администрация и в котором не была бы она принуждена отменять и переделывать свои неудачные распоряжения. Так в течение одного последнего года правительство три раза переделывало свою таксу для извозчичьих экипажей.
Какая страшная растрата денег соединена с этою необходимостью переделывать все в государстве для охранения системы, противной требованиям времени, и с опрометчивостью принимаемых для того мер, можно видеть по финансовым результатам парижских построек. Они обременили бюджет города Парижа целыми 12 миллионами лишнего расхода на проценты и погашения сделанных для того займов, а теперь город Париж принужден сделать новый заем в 90 миллионов и сверх того государственная казна — дать ему пособие еще в 50 миллионов. Таким образом государственные дефициты возрастают с каждым годом, подобно дефицитам всех городов и даже деревень, обременяющихся долгами для покрытия издержек на постройки и другие расходы, несоразмерные со средствами. В последние годы одними только сельскими общинами сделано займов до 100 миллионов. Еще гораздо громад нее долги, которыми обременяются города. Из десяти решений Законодательного корпуса наверное шесть состоят в разрешении новых займов городам и деревенским общинам. Государственный долг Франции при Луи-Наполеоне увеличился целыми четырьмя миллиардами франков. Чтобы прикрыть огорчительную истину огромного дефицита, каждый год бюджет составляется самым запутанным и обманчивым образом. На покрытие расходов, превышающих действительные средства казны, правительство берет по секрету деньги из сберегательных касс, из армейского дотационного капитала, выпускает разные срочные обязательства, растрачивает суммы, вотированные Законодательным корпусом по одному предмету, на расходы по другому предмету, назначает дополнительные кредиты и при помощи таких оборотов представляет бюджет, в котором расход уравновешен с доходом, но недочеты и переборы быстро обнаруживаются требованием уплаты, и фальшивость бюджета сказывается постоянной необходимостью делать все новые и новые займы. Размер фальши достиг до того, что даже безгласные учреждения наполеоновской системы — Сенат и Законодательный корпус — заговорили о неверности бюджета, представленного им в последний год. Комиссия, назначенная Сенатом для его рассмотрения, принудила министра финансов сознаться, что он хотел обмануть законодательную власть неверным счетом. В ‘Монитере’ было напечатано, ‘что с 1855 года дефициты прекратились’, а комиссия, рассматривавшая бюджет на 1859 год, объявила, ‘что с 1854 г. все бюджеты имели дефицит, покрывавшийся только остатками от займов, сделанных по случаю войны’. Министр считает, ‘что в бюджете 1859 года находится излишек доходов над расходами, простирающийся до 100 миллионов франков’, а комиссия положительно говорит, что расходы в нем больше доходов на 47 миллионов франков. Министр утверждает, что срочный долг уменьшен, а комиссия находит, что он уменьшен перенесением его в бессрочный долг, финансовые затруднения, возрастающие с каждым годом, явно ведут Францию к одному из тех страшных финансовых кризисов, которыми уносятся правительства, породившие их своей расточительностью. Затруднения сделались уже так велики, что правительство для поддержания фондов вздумало было прибегнуть к отчаянной мере, приказав благотворительным учреждениям продать принадлежащие им недвижимые имущества, а вырученные деньги употребить на покупку облигаций государственного долга. Страшная оппозиция, вызванная этим распоряжением, принудила отказаться от него. Невежественный энтузиазм поселян был основным камнем, на котором создалась Вторая империя, армия — опора, которою оно держится, это здание. Прежде устройство французской армии стремилось к тому, чтобы воины ее были не казарменные солдаты, с первой молодости до старости не знающие ничего, кроме ружья и дисциплины, а граждане, посвящающие только по нескольку лет военному призванию, не забывающие своих связей с гражданским обществом и скоро возвращающиеся из-под знамен к своим прежним мирным занятиям. К этим воинам Луи-Наполеон обратился с приманками, имевшими непреоборимую привлекательность. Он говорил о том, что повиновение закону состоит в верности вождю, избранному нациею. Он пробуждал в них воспоминания о славных временах своего дяди и таким образом увлек малообразованных людей, думавших, что они исполняют свой долг, к поведению, которое в первый раз представило французского воина чем-то похожим на наемника, готового помогать авантюристу в порабощении нации. Разумеется, тут не обошлось дело и без пружин, менее извинительных для армии. Он всеми силами старался пробудить в армии тщеславие, говорил ей о прибавке жалованья, угощал ее праздничными обедами и вином, потворствовал кутежу, смотрел сквозь пальцы на буйство, а главное постарался потихоньку передать все важные должности в ней таким авантюристам, которые, будучи чужды всяких политических убеждений, не были разборчивы в средствах составить себе карьеру. Войско, отуманенное славными воспоминаниями, лестью, дозволением своевольства и материальными льготами, пошло за своими офицерами, судьба которых была соединена с успехом Луи-Наполеона, когда он внезапно потребовал содействия. Но когда Луи-Наполеон лучше прежнего понял, что невозможно ему обольстить общественное мнение своею Второю империею, что национальное чувство заметило несвоевременность его системы, он понял, что не может долго оставаться верна и армия обязанности удерживать порывы недовольных, если состав ее не будет изменен, если солдаты не сделаются особенною кастою, не имеющею ничего общего с нациею. Ему необходимо было ослабить в армии национальный элемент примесью значительного числа наемных войск, которые не поддавались бы влиянию общественного мнения и служили бы основою армии, господствующею над разрозненными новобранцами из граждан. Первая империя имела корпус войск, прославившийся на полях битв во всех концах Европы, императорскую гвардию. Декрет 20 декабря 1855 года восстановил ее в числе 35 000 человек с 72 артиллерийскими орудиями, но между этою и прежнею гвардиею была огромная разница. Гвардия Первой империи составилась постепенно из войск, особенно отличившихся в битвах, ее отличием было неоспоримое превосходство по мужеству. Новая гвардия, составленная вдруг по личному расчету Луи-Наполеона, должна была служить ему корпусом преторианцев, верность которых упрочивал он себе привилегиями и наградами. Ряды этой гвардии должны были наполняться наемными волонтерами в противоположность армия, составляющейся через конскрипцию, и эти волонтеры получают гораздо больше жалованья, нежели армейские солдаты. Но образование огромного корпуса телохранителей повлекло за собою и усиление опасности для самого учредителя. Между армейскими солдатами обнаруживается сильное раздражение против привилегированного войска. Нравы французского солдата демократичны, он оскорблен этим аристократическим явлением в его профессии, он обижен в чувстве собственного достоинства замечанием, что телохранители учреждены из недоверия к нему, чтобы обуздывать его на всякий случай. Раздражение владычествует и между рядовыми и между офицерами армии, предугадать это последствие было так легко, что маршал Сент-Арно непреодолимо противился восстановлению гвардии, и только после его смерти мог Луи-Наполеон осуществить свой проект. Разумеется, не надобно полагать, что нерасположение армии к гвардии само по себе могло сделаться источником междоусобия: чувство дисциплины слишком сильно во французских войсках. Но когда придет день борьбы между системою Луи-Наполеона и нациею, то армия очень может стать на стороне народа из неудовольствия на гвардию и защищаемого этим привилегированным корпусом учредителя ее. Теперь уже достоверно то, что недовольство проникло даже в генералов, занимающих самые высшие места, и многие полагают, что учреждение императорской гвардии будет иметь для Луи-Наполеона точно те же гибельные следствия, какие имело для Бурбонов учреждение королевской гвардии.
Есть еще другое изменение в составе армии, прямо раскрывающее мысли Луи-Наполеона. Конскрипты, желающие избавиться от личного отправления службы своей очереди, прежде сами приискивали людей, согласных нести ее за них, теперь это уничтожено и они должны прямо платить известную сумму правительству, которое уже само находит, кем заменить их,— оно для этого нанимает старых солдат, отслуживших свой срок (7 лет) и остающихся на новый срок из выгоды значительного вознаграждения, которое доставляется суммами, получаемыми от увольняемых. Цель тут очевидна, она в том, чтобы составить войско, совершенно оторванное от гражданского общества, готовое на все, чего потребует начальство. Потому увольнение от службы, которое прежними правительствами давалось очень неохотно, Луи-Наполеон поощрял сам, и, чтобы увеличить число вносящих деньги за свое увольнение, ныне в первый раз во Франции он призвал под знамена вдруг весь годичный контингент. Число рекрут, которых правительство может призвать на службу, определяется законодательною властью гораздо более значительное, нежели сколько их действительно нужно в мирное время, чтобы правительству не нужно было просить вторичной конскрипции в случае войны. Прежде из этого числа требовалась только половина, остальных не тревожили, потому что не было надобности. В прошедшем году объявлено было, что нужно все число конскриптов, положенное годичным контингентом, и, разумеется, от этого вдвое увеличилась масса денег, внесенных за увольнение от службы. Разумеется, число конскриптов, действительно поступивших на службу, все-таки далеко превышало действительную надобность, и взамен этого излишка были раньше срока уволены в отпуск солдаты прежних годов. Таким образом уменьшилась в армии пропорция тех опытных солдат, на которых полагалось правительство, увеличилось число наемных солдат и усилилось их влияние на дух войска через умножение неопытных новобранцев, менее способных к самостоятельному действию в случае опасности, и за всем тем остались еще огромные суммы для увеличения милостей, изливаемых на преторианцев.
Ослабить умственную силу нации уменьшением числа мыслящих люд’й и стеснением круга предметов, суждение о которых дозволительно, занять людей исключительно личными их делами и тем разрознить их, чтобы самому было легче господствовать над раздробленным обществом, показать свету, как подавляется нравственная жизнь непреклонною решительностью,— вот задачи, которые поставила себе Вторая империя. Она хочет ввести в Европу то общественное состояние, какое существует в Китае, состояние, при котором рука может сохранять ловкость, завещанную прежними поколениями, но в котором нет прогресса, состояние, довольствующееся приобретениями прошедшего и лишенное мысли об их усовершенствовании. Чтобы распространить в обществе такое расположение под одеждою учения, приспособленного к борьбе с принципами новой цивилизации, Луи-Наполеон должен был вступить в союз с католическим духовенством, помощь которого нельзя было ему купить иначе, как жертвуя частью своего могущества в пользу союзников. В своем ослеплений примером Первой империи Луи-Наполеон до начала прошедшего года мог действовать с уверенностью, в успехе, не встречая случаев, которые резко обличали бы его ошибку. Но вот вдруг явились события, принудившие его раскрыть глаза и против воли сознаться, что между ним и французским народом лежит целая бездна, что невозможно то слияние его системы с чувствами нации, о котором он мечтал… Выборы в Париже и других больших городах были решительным и открытым протестом против его правительства со стороны образованнейшей части общества, а покушение 14 января, следствие по которому надобно было скрыть от публики, и сочувствие, оказанное Франциею графу Орсини, обнаружило, каких ужасающих размеров достигло недовольство системою Луи-Наполеона. Тут в первый раз Луи-Наполеон ясно увидел, каковы чувства к нему нации, потому 14 января составляет эпоху в его правлении. Теперь, узнав истину, он имел случай показать свои политические способности, отказавшись от прежних ошибок. Но вместо того он еще сильнее показал, что не может оторваться от них. Изменить свой идеал правления, состоящий в подражании Первой империи, он был не в силах, и опыт, вместо того чтобы внушить ему благоразумие, только склонил его к более резким действиям совершенно в прежнем насильственном характере. До 14 января он воображал себя демагогом, произвольная власть которого возбуждает народное сочувствие, теперь он увидел, что правит в противность национальным желаниям, единственно помощью физической силы, и решился открыто опереться исключительно на нее, сознательно итти наперекор общей потребности и подавлять нацию. В его министерстве юристы, изменившие свободе, но прикрывавшие произвол мягкими формами, заменились грозными драгунами. Каждый день придумывались новые свирепости. Каждый, на кого будет донесено, что он невыгодно отзывался о правительстве, был объявлен подлежащим, по произволу министра внутренних дел, денежному штрафу, заключению в тюрьму до пяти лет и даже ссылке. Все лица, бывшие замешанными в событии 15 мая и 24 июня 1848 года, 13 июня 1849 и 2 декабря 1852 года хотя бы даже и подвергнувшиеся за то наказанию, подлежали по новым правовым законам ссылке без всякого нового повода или предлога, единственно по усмотрению министра. Каждый обвиненный в распространении неосновательных известий подвергался тяжким наказаниям. Личная свобода частных людей лишилась всякой безопасности при таких законах, и совершилось много примеров невероятного ее нарушения. Достоверно известно, что к префектам департаментов посылались приказания набрать для внушения ужаса столько-то или столько-то ‘демократов’ на ссылку, и ежедневно совершались самые вопиющие жестокости под предлогом ограждения порядка и предупреждения злых умыслов. Ненависть, возбужденная этими насилиями и жестокостями в целой нации, сосредоточивается вся на лице Луи-Наполеона, потому что каждый знает, что все это придумывалось им и совершалось по его приказанию.
При виде такого натямутого положения, продолжает ‘Westminster Review’, нельзя не подумать о том, какие шансы представляет будущее. С 14 января открыто выказалось, что Вторая империя может поддерживать свое существование только вооруженною рукою и безграничным насилием. Может ли долго сохраняться такой порядок вещей? Сам Наполеон I принужден был увидеть несостоятельность своей системы и по возвращении с Эльбы искать себе спасения в том, что, отказываясь от произвола, хотел подчиниться конституции. Если при нем военный деспотизм не мог выдержать испытания тяжелых обстоятельств, еще менее возможности удержаться еще более суровому произволу при личности гораздо менее даровитой и совершенно не блестящей, вся сила которой состоит в безотчетном подражании прежнему примеру среди обстоятельств совершенно изменившихся. Притом всякое учреждение с каждым днем ослабевает, если его свежесть не обновляется постоянным погружением в элемент, его породивший. Элемент жизни для армии — война, и невозможно, чтобы армия столь гигантских размеров, как нынешняя французская, могла сохранять свое господство над обществом, если не будет находить натуральной своей деятельности в иностранной войне,— если не будет ей дано этого удовлетворения, она сама станет искать себе занятия во внутренних кровавых смутах.
Из этого ‘Westminster Review’ выводит, что надобно ожидать начатия какой-нибудь новой войны со стороны Луи-Наполеона. Если бы даже он сам так искренно желал мира, как уверяет, необходимость скоро заставит его искать войны. Но война, в свою очередь, привлечет новые затруднения и опасности для системы Луи-Наполеона: расстройство финансов увеличится, материальные бедствия ‘арода сделаются еще тяжелее, и результатом войны будет только еще ненатуральней-шая натянутость положения, и каждое усилие упрочить свою власть будет только приближать Луи-Наполеона к неизбежной катастрофе. Его система не может теперь долго удерживать хотя бы внешний порядок во Франции.
Потому даже для поддержания этого внешнего порядка необходимо возрождение самостоятельной политической жизни во французской нации. Сохраняются ли в этом народе живые силы? ‘Westminster Review’ отвечает на это свидетельством всей новой французской истории. В продолжение пятидесяти лет, говорит статья английского журнала, французская нация сама в себе находила живые силы для стремления к своему возрождению и после каждой неудачи неутомимо возобновляла свои усилия с непобедимою решимостью. Даже последняя попытка 1848 года при всей своей неудачности служит лучшим доказательством свежести сил во французском народе. Она не имеет ничего общего с волнениями, возникающими для удовлетворения чьему-нибудь личному самолюбию и принадлежащими периоду истощения нравственных сил в народе. Правда, ведена она была в политическом смысле очень ошибочно, но возникла она из неподдельного национального чувства. Самые неудачи этого движения, будучи порождены попытками дать практическое осуществление социализму, свидетельствуют о том, что в ней был принцип, была идея. А народ, в котором могущественною двигательницею жизни является идея, может впадать в обольщения и бедствия, но не может быть назван умершим. Обольщение доставило Луи-Наполеону власть. Обманутый народ сам содействовал своему порабощению. Но теперь понятия нации изменились. Поселяне разочаровались в своих неразумных надеждах, а среднее сословие раздражено тяжелыми стеснениями. Умственная деятельность снова усиливается, вожди ее снова заговорили, и слова их снова встречаются общим вниманием. Выборы в Париже и других главнейших городах Франции показали, что политическая жизнь возобновляется в них, пример этих городов, как всегда, влечет остальную Францию. Учреждения Второй империи были бесплодны, все ее действия стеснительны,— и в день пробуждения национального чувства не найдет она в защиту себе ни принципа, ни воспоминания.
До сих пор мы пользовались статьею ‘Westminster Review’, почти постоянно довольствуясь более или менее близким ее переводом. Теперь, после этого очерка фактов представляется вопрос, который смущает очень многих и видимая затруднительность которого заставляет большинство образованных людей у нас полагать в противность мнению автора переведенной нами статьи, что нравственные силы французской нации истощены. Это вопрос: почему же Вторая империя держится так долго, хотя не соответствует требованию самих французов? Первым ответом представляется мысль о войске, на которое опирается Наполеон III. Но если действительно катастрофа отстраняется только вооруженною силою, то какое низкое понятие должны мы иметь о нации, терпящей порабощение от армии, которая, как бы ни была громадна, все-таки едва составляет одну двадцатую часть взрослого мужского населения Франции,— населения, в котором находится не менее 2 миллионов людей, служивших в регулярном войске и умеющих владеть оружием? Какая трусость, какое малодушное отчаяние в собственных силах! И притом какое понятие должны мы иметь о нравственном состоянии народа, который дает из своей среды армию, отказывающуюся от сочувствия с ним, способную долго и упорно поддерживать интересы, противные чувствам нации? Такой народ, конечно, впал в глубокую нравственную испорченность. Так рассуждают многие.
Но дело в том, что основания для своих рассуждений берут они совершенно не соответствующие факту. Правда, система Наполеона III не соответствует потребностям и желаниям нации. В этом согласны все французы за исключением немногих эгоистов, находящих для себя личную выгоду в господствующей системе. Но действительно французы в настоящее время положительно желают, чтобы ныне или завтра низверглась неприятная для них система. Очищенное от нее место должно же быть чем-нибудь занято, но чем будет оно занято, если разрушение произойдет ныне или завтра? Вот задача, не разрешимая ни для кого, и невозможность поручиться за то, чья власть явилась бы ныне взамен власти Наполеона III, удерживает сильные руки. Что если на место Наполеона III явится Генрих V, призываемый легитимистами? Нет, говорят либералы конституционной партии, умеренные республиканцы и социальные демократы, нет, Наполеон III, как ни тяжел он, все-таки легче Генриха V. Но шансы его гораздо меньше, нежели шансы графа Парижского. Кроме, орлеанистов, умеренные республиканцы также согласились бы на графа Парижского, но его возвращение навсегда убило бы надежды легитимистов, а социальные демократы лучше хотят подождать еще несколько времени, полагая, что с каждым годом увеличивается их сила, и вооружились терпением, чтобы от угнетения, которое не может быть слишком продолжительно, перейти прямо в социальную республику,— они лучше хотели ждать несколько времени, нежели, ускоряя катастрофу, подвергнуться владычеству среднего класса,— которое, по их мнению, на гораздо продолжительнейшее время отсрочит исполнение их надежд. Но ведь и до сих пор они в случае катастрофы имели бы довольно значительную вероятность восторжествовать по крайней мере на несколько месяцев? Да, и именно этот шанс служил до сих пор сильнейшею причиною для отсрочки катастрофы. Орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы, то есть весь высший и весь средний класс, готовы были переносить в течение многих лет владычество не только Наполеона III, но и Абдэлькадера или Нена-Саиба, Калигулы или Нерона, нежели хотя бы несколько месяцев владычество социалистов,— в такой страшной картине привыкли они воображать себе эту перспективу. Состояние Франции до сих пор походило на положение поместья, о котором ведут спор трое или четверо наследников, смертельно ненавидящих друг друга. Пусть этим поместьем случайно овладеет посторонний человек, все вместе наследники могут быть недовольны этим случаем, но каждый из них все-таки думает про себя: пусть лучше владеет он, нежели кто-нибудь из моих соперников. Если б спор кончился в мою пользу, я умел бы легко справиться с этим пришельцем, но теперь, пока спор еще идет между нами, я не стану трудиться над его изгнанием, которое, быть может, обернется в пользу не мне, а моим противникам. Я не так глуп, чтобы своими руками загребать жар для них.
Продолжительность существования Второй империи свидетельствует, что французский народ стал уже гораздо опытнее и обдуманнее прежнего в своей политической жизни. Существующее очень неприятно для него, но он не хочет низвергать его прежде, ‘ежели ясно увидит, какие именно учреждения появятся в случае падения существующих,— прежде нежели удостоверится, что новые учреждения будут заслуживать хлопот перестройки. Пусть идет время, пусть разъясняются шансы будущего, и когда они разъяснятся, тогда я посмотрю, как мне поступить, думает он. Таков смысл его терпения, свидетельствующего о возрастании его политического благоразумия.
Но из очерка фактов мы уже видели, что Вторая империя, терпеливо переносимая нациею по неизвестности будущего, сама подкапывает свои основания и не может продержаться долго, если бы даже нация и не делала ничего для ее низвержения: Вторая империя низвергнет сама себя, если дадут время довершиться неизбежным последствиям ее собственных действий, которые ведут к финансовому кризису и к междоусобию в лагере собственных ее преторианцев. Она будет унесена этим кризисом, если раньше его не исчезнет от внешних причин. Время кризиса представляется теперь уже не очень далеким, но по всей вероятности события не будут ждать его. Благоразумие партий не дозволяет им низвергать существующее прежде совершенного прояснения будущей перспективы, но мы видим, что непримиримый раздор между ними начинает ослабевать. Во время последних выборов социальные республиканцы уже имели своими союзниками умеренных республиканцев и либеральную половину орлеанистов. От соглашения в одном частном случае до примирения еще очень далеко, но уже видно, что прежняя смертельная ненависть начинает смягчаться. Некоторые предводители крайних партий уже признаются, что владычество буржуазии все-таки было бы менее неблагоприятно социальным реформам, нежели нынешняя система, наоборот, умеренные республиканцы и другие либеральные партии уже признают практичность многих мыслей, которые называли прежде совершенным безумием, и между представителями буржуазии — экономистами — встречаются уже такие, которые отличаются от своих противников больше именем, нежели сущностью понятий, и вообще уже начинает распространяться мысль, что люди, считавшиеся прежде врагами общества, не до такой степени свирепы, как о них думают. Таким образом подготовляется примирение партий, раздор между которыми был до сих пор главною поддержкою Второй империи. Возвратиться к этому предмету мы будем иметь много случаев, и несколько дополнительных слов о нем найдет читатель в этой книжке в очерке политического состояния Западной Европы.
Франция при Людовике-Наполеоне — впервые опубликовано в сб. ‘Шестидесятые годы. Материалы по истории литературы и общественному движению’, Л., 1940.