ФОРМЫ И ПРАКТИКА
ФОРМЫ И ПРАКТИКА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Формы и практика, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
‘Вестник Европы’ возражает на нашу мысль о том, что печатное слово в России, будучи передано под наблюдение Государственного совета, получило бы, наконец, нормальное и соответствующее существу своему положение. Возражения журнала, однако, малоубедительны, взаимно одно другое уничтожая. ‘За последние 35 лет, — говорит журнал, — в положении печати происходили бесконечные колебания, зависевшие отчасти от общего хода событий, отчасти от лиц, которым были вверены судьбы печати’. Казалось бы, в словах этих содержится явное признание, что не только учреждения и их особливый характер, но даже лица с особенностями их темперамента и ума далеко не безразличны для печати и ‘колеблют’ ее ‘положение’. Тем удивительнее начало статьи почтенного журнала и вступительный общий мотив его возражения нам, по которому для полного благополучия печати требуются только новые законы о ней: хороши будут законы — и все будет хорошо. ‘У нас, — поучительно замечает журнал, — распространена привычка ожидать перемены к лучшему от чисто формальных перестановок и перетасовок, напоминающих иногда крыловский квартет. Вместо того, например, чтобы настаивать на пересмотре законов о печати, в смысле освобождения ее от административного усмотрения, делаются попытки отыскать такое ведомство, под охраной которого печать, оставаясь юридически бесправной, могла бы пользоваться надлежащим простором и достаточною свободою действий, таким ведомством мог бы явиться, по мнению одной из петербургских газет, Государственный совет’.
Вот о чем, оказывается, нам следовало говорить — о пересмотре законов о печати и ни о чем ином. Как будто стремясь к одному, мы упраздняем стремление к другому, и для обеспечения независимости законных суждений ища лучшего и вполне нормального места для печати среди наших государственных учреждений, мы этим хотим упразднить или хотя бы отсрочить пересмотр законоположений о печати!
Но кто же не знает, что около благожелательного закона непременно нужен и истолкователь и применитель, благожелательно его понимающий, благожелательно относящийся к явлениям, ему подчиненным? Кто вспомнит историю освобождения крестьян в первую благожелательную его фазу и во вторую фазу заподозреваний и искажений действий одних и тех же предначертаний, тот поймет, о чем мы говорим, и согласится, что мы говорим не фразы. Кто вспомнит Бибикова и его инвентари, тот согласится, что существование крестьянского населения было совсем иное под Бибиковым, нежели в то же время в Московской губернии под Закревским. Государственный совет нам представляется именно таким высоким и принципиальным учреждением, недоступным домогательствам отдельных лиц и частным интересам отдельных учреждений, — которое, имея в своем ведении печать, прежде всего сохранило бы ее в лоне закона и вне дамокловых мечей временных и частных, иногда совершенно случайных ‘изъятий’.
Если ‘Вестник Европы’ обратил внимание на то, как часто печать наша подлежала карам вовсе не за колебание ‘основ’, а за статьи никакого ‘основного’ значения не имевшие и лишь щекотливые для отдельных и специальных ведомств, он согласится с нами, что передача печати в сферу наблюдения высшего государственного учреждения уберегла бы ее, вероятно, от всех этих кар. Но… и тут трудно поверить тому, что говорит почтенный журнал: печать, оказывается, недостаточно важное явление и даже как будто недостаточно чистоплотное, чтобы, занимаясь ею, Государственный совет не уронил своего достоинства. Мнение это так невероятно, что мы приведем его in extenso {полностью (лат.).}: ‘Что надзор за печатью, с правом административных кар, не соответствовал бы характеру учреждения, вознесенного над интересами минуты и призванному к обсуждению общих вопросов государственной жизни — это едва ли может подлежать какому-либо сомнению. Возложить на Государственный совет функции Главного управления по делам печати значило бы низвести его с той высоты, на которой он стоит теперь’. Вот мнение о ‘недостоинстве печати’ и хотя важном, но низменном ее характере, мнение особенно удивительное для ‘Вестника Европы’! Как будто печати нашей все еще надлежит доказывать свое право на доброжелательное внимание к себе правительственных наших учреждений. Добросовестные и патриотические усилия русской печати неоднократно были признаваемые правительством и в нашей государственной и общественной жизни печать наша получила определенное место и роль. Вопреки страху и самоуничижению ‘Вестника Европы’, печатное слово в смысле признания его и уважения к нему стоит в России очень высоко, и только то грустно, что этот тон высокого и уважительного к нему отношения, часто без всякой перемены законов, подвергается, по терминологии самого журнала, ‘сильным колебаниям’, зависящим от лиц и от органов управления, далеко более частных, нежели государство и такой его выразитель, как, например, Государственный совет.
Нужно заметить, что ничто так не деморализует подчиненное дело или подчиненных людей, как простое, недостаточно уважительное на них воззрение лиц или сфер, которым они подчинены. Поэтому ‘Вест. Европы’ очень удачно заговорил о чрезвычайно высоком положении Государственного совета, но не со своей точки зрения, а — с нашей. Наша мысль состоит именно в поднятии уровня печати, при развитии в ней большого чувства достоинства наравне с развитием гораздо большей независимости ее суждений. Мы так же, как и ‘Вести. Европы’, желали бы очень много нового и лучшего для печати и желали бы постановки всего вопроса о ней на новую и более принципиальную почву, ибо где право и свобода, там и моральная ответственность и, став в лучшее положение, печать тотчас и без понуждений должна будет, конечно, сама устремиться к тому, чтобы стать лучшею. Зависимость ее только от Государственного совета, ‘вознесенного над интересами минуты и призванного к обсуждению наиболее общих вопросов государственной жизни’, сейчас же отзовется тем, что и внимание печати устремится к более возвышенным темам, чем доселе, и оторвется от нынешней мелкой злободневности. Совпадение всех pia desideria {благие пожелания (лат.).} относительно печати с прямыми функциями Государственного совета указывает, до чего естественно печати быть в круге именно его ведения. И, может быть, самый упадок печати, то, что нередко она расходится с лучшими и вековечными задачами литературы и, в частности, публицистики, объясняется ненормальным и случайным ее положением, в котором она оставлена пребывать до времени. Сузьте еще, понизьте еще область попечений о ней: некогда это была функция, т. е. одна из функций, министра народного просвещения, теперь — это один из отделов управления министра внутренних дел. Передайте печать в более частные и ниже поставленные руки, в какую-нибудь реставрированную ‘Управу благочиния’ или в ведомство с чисто административными задачами — и она почти вся, в целом непременно обратится в так называемую бульварную и уличную печать. Ибо каков дух учреждения и его принципы, таковы мало-помалу становятся, под долгим воздействием, дух и принципы подведомственных ему или зависимых людей. Как таковое понижение в положении непременно отозвалось бы понижением духа печати, так без сомнения этот общий дух повысится с повышением ее положения. Это, кажется, бесспорно и этим разрушается последнее возражение ‘Вести. Евр.’, который, к удивлению, почти все, им написанное, написал не в опровержение, а в защиту опровергаемого им предложения: — ‘Положение самой печати отнюдь не улучшилось бы от подчинения ее Государственному совету, ибо система сильнее, чем органы, через посредство которых она действует, она всегда возьмет свое, кому бы ни было поручено ее применение’. Вот образчик бюрократической веры во всемогущество формы. Но не наивно ли видеть в том или ином ‘цензурном уставе’ какую-то неперерешимую, себе довлеющую конституцию печати? Пусть так: мы или ‘Вест. Евр.’ ‘настояли’ на ‘пересмотре’ и даже во всех смыслах ‘освободили печать от административного усмотрения’. Но наступила, как он выражается, ‘другая система’: что же удержит усилия ‘в духе новой системы’ — снова переменить и цензурный устав? Конечно ничто… Но как бы ни были противоречивы сменяющие друг друга ‘исторические течения и системы’, из всех наших учреждений именно Государственный совет сохранял всегда неизменную преемственность традиций, столь полезную для каждого государственного дела, которому эта преемственность традиций и дает твердые основы здравого консерватизма, а общей государственной работе — последовательность и систематичность. Именно такое учреждение и есть наиболее соответственное для заведыва— ния печатью, ибо совершенно очевидно, что печать не имеет никакой преимущественной связи ни с одним министерством: она так принципиальна сама, ‘вознесена над интересами минуты и призвана к обсуждению наиболее общих вопросов отечественной жизни’, что ее положение во всяком ‘органе’ государственного управления ненормально, и нормально только в таком случае, который ‘вознесен’ над ними всеми. У нас это — Государственный совет, на который мы поэтому и указали.
НВ. 1899. 6 июня. No 8359. Б.п.
Кто вспомнит Бибикова и его инвентари… — Киевский военный губернатор (с 1837 г.) Дмитрий Гаврилович Бибиков ввел инвентари в 1847 г., регулирующие отношения крестьян и помещиков, в 1852-1855 гг. был министром внутренних дел.
…в Московской губернии под Закревским — Московский генерал-губернатор в 1848-1859 гг. Арсений Андреевич Закревский самовластно и грубо вмешивался во все мелочи, вплоть до домашних отношений обывателей.