Фонвизин, Грот Яков Карлович, Год: 1848 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848—1893).

БІОГРАФІИ, ХАРАКТЕРИСТИКИ И КРИТИКО-БИБЛІОГРАФИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Изданы подъ редакц. проф. К. Я. ГРОТА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1901.

ФОНВИЗИНЪ.

РАЗБОРЪ СОЧИНЕНІЯ КНЯЗЯ ВЯЗЕМСКАГО ¹).

1848.

¹) Сапктпетербургскія Вдомости 1848 года, No No 281, 282 и 283. Фельетонъ Критика. Срв. ‘Переписка Грота съ Плетневымъ’, т. III, стр. 350—355, 360—365, 371, 373, 737. Ред.

Книга князя Вяземскаго восемнадцать лтъ была въ дорог отъ кабинета автора до книжной лавки. Зато и мсто, которое она заняла въ русской литератур, упрочено за нею надолго, и говорить о ней никогда не будетъ поздно. Тмъ боле теперь, когда появленіе этой книги еще такъ свжо и когда критика въ отзывахъ о ней, по большой части, показала какую-то особенную нершительность, не считаемъ мы неумстнымъ разсмотрть съ нкоторою подробностію трудъ князя Вяземскаго.

Годъ кончины Фонвизина былъ годомъ рожденія его біографа. Кром этого случайнаго сближенія, между обоими писателями найдутся и другія черты сходства. Они родились и воспитывались въ Москв и для обоихъ литература не была главнымъ поприщемъ. Остроуміе и сатирическое направленіе составляютъ блестящую сторону въ талант того и другого, и, подобно Фонвизину, князь Вяземскій по крайней мр въ настоящее время, даетъ поводъ сожалть, что его производительность слишкомъ несоразмрна съ его дарованіемъ.

Отношеніе князя Вяземскаго къ современному обществу и къ вку Екатерины, въ лтописяхъ котораго это имя всегда сохранитъ принадлежащее ему мсто, ставили его, какъ біографа Фонвизина, въ положеніе чрезвычайно выгодное для исполненія избраннаго имъ предпріятія. Онъ могъ пользоваться изъ первыхъ рукъ живыми указаніями лицъ, знавшихъ, если не самого Фонвизина, по крайней мр многихъ изъ тхъ, съ которыми авторъ ‘Недоросля’ былъ въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ. Ему открыты были сверхъ того многіе письменные источники, до которыхъ не легко было бы добраться другому. Для полной оцнки Фонвизина необходимо было чтобы его біографъ могъ съ надлежащей точки зрнія смотрть на об главныя стороны его дятельности: не довольно было для этого стоять въ рядахъ литераторовъ. Но особенно важно было, чтобы онъ, соединяя въ себ оба званія, къ которымъ принадлежалъ фонъ-Визинъ, вполн понималъ достоинство и значеніе каждаго изъ нихъ. Въ какой степени авторъ разсматриваемой книги въ состояніи былъ удовлетворить и этому условію, можно видть изъ слдующихъ строкъ его: ‘Пріятность службы для человка благомыслящаго, съ видами возвышеннаго честолюбія, измряется не годовыми итогами полученныхъ награжденій. Занятія, доставляющія пищу дятельности ума, открытая сфера для дйствій, согласныхъ со склонностями и совстью, отрада, или, лучше сказать, необходимая потребность имть въ начальник чловка, котораго уважаешь и которымъ ты самъ уваженъ, вотъ что можно почитать счастіемъ въ служб. Въ этомъ отношеніи Фонвизинъ счастливо служилъ. Можно предположить, что безъ сего счастія онъ и служить бы не могъ’. Такъ князь Вяземскій разсуждаетъ о служб. Писателей же называетъ онъ ‘передовыми стражами общаго мннія, безкорыстными, безплатными, вспомогательными сподвижниками благонамреннаго правительства’, а въ другомъ мст — ‘людьми, которые составляютъ лучшее и нетлнное отдленіе общества и остаются на вершинахъ столтій, когда падаютъ и исчезаютъ цлыя поколнія’. Такимъ образомъ князь Вяземскій въ этомъ отношеніи совершенно сходится съ своимъ авторомъ.

Предыдущія замчанія наши достаточно показываютъ, что Фонвизину трудно было найти біографа, который бы боле князя Вяземскаго представлялъ ручательствъ въ удачномъ выполненіи своей задачи. Какъ онъ усплъ въ томъ? Ршеніе этого вопроса должно быть результатомъ нашего разсмотрнія.

Что авторъ прекрасно понялъ свою задачу, видно не только изъ предисловія его, но и изъ объясненій, встрчающихся въ самой книг. Готовый обозрть жизнь и труды Фонвизина, ‘я хотлъ — говоритъ онъ — вникнуть въ свой предметъ, обойти его со всхъ сторонъ и коснуться до предловъ, ему соприкосновенныхъ’.— ‘Обязанность русскаго біографа, сказано въ начал IX главы, не затруднительна, если онъ осудитъ себя обойти одинъ очеркъ, такъ сказать, обведенный тнью лица, которое онъ описываетъ: но какъ стснить себя подобнымъ ограниченіемъ? какъ осудить себя на должность слуги, который только слдуетъ за господиномъ своимъ, проводитъ его до дверей, но самъ не входитъ во внутренность покоевъ? а входя съ нимъ, какъ сосредоточить взоры свои на него одного и не раздлить вниманія своего между нимъ и обществомъ, въ которомъ онъ находится?’ Такому взгляду обязаны мы тмъ, что авторъ, занимаясь преимущественно однимъ писателемъ, представилъ намъ, хотя не въ правильномъ очерк, но въ рзкихъ чертахъ, всю литературную у насъ жизнь Россіи отъ Ломоносова до настоящаго времени. Портретъ Фонвизина обставилъ онъ силуэтами всхъ главныхъ представителей русской литературы въ прошлое столтіе. Новйшую литературу характеризуетъ онъ только въ общемъ ея направленіи, останавливаясь особенно на одномъ Карамзин, да еще на Грибодов, какъ первомъ преемник Фонвизина въ области драмы. Но изъ государственныхъ мужей царствованія Екатерины многіе подъ перомъ кн. Вяземскаго помстились вокругъ Фонвизина и выдались очень явственно изъ общаго изображенія эпохи. Удливъ значительную часть книги на извлеченія изъ. переписки главнаго лица и на другія выписки, составляющія драгоцнное дополненіе къ біографіи, авторъ ея посвятилъ изложенію своихъ собственныхъ мыслей не боле 220 страницъ, но какъ много свтлыхъ и оригинальныхъ идей умлъ онъ высказать и при этомъ маломъ объем своего сочиненія! Системы искать у него и не должно: т, которыхъ бы поразилъ недостатокъ ея въ этой книг, найдутъ въ самомъ текст объясненіе, предупреждающее упрекъ ихъ. Но кто обратилъ вниманіе на характеръ изложенія кн. Вяземскаго, пойметъ, что строгая систематическая послдовательность стснила бы движенія этого бойкаго ума, который въ быстромъ переход отъ одного пред.мета къ другому почерпаетъ новую силу и новое оживленіе.

Обратимся прежде къ собственно-біографической части разбираемаго труда. Въ рукахъ автора были нкоторыя семейныя бумаги Фонвизина, однакожъ онъ въ нихъ не нашелъ всхъ нужныхъ пособій для своего предмета и не разъ жалуется на скудость письменныхъ слдовъ общественной и домашней жизни русскихъ. По его мннію, Фонвизинъ родился не въ 1745 году, какъ до сихъ поръ полагали, а годомъ ране, жаль, что не приведены т указанія и соображенія, на которыя онъ при этомъ ссылается. Вопросъ легче было бы ршить, если бъ отыскалось точное свдніе, въ которомъ году Потемкинъ вмст съ будущимъ авторомъ Бригадира посланъ былъ изъ Московскаго университета въ Петербургъ для представленія куратору. Но словарю Митрополита Евгенія это было въ 1759 году, а Фонвизину, какъ самъ онъ пишетъ, было тогда не боле 14 лтъ. Но отсюда все еще нельзя вывести несомнннаго заключенія о год рожденія нашего писателя. Касательно службы его князь Вяземскій не усплъ собрать вполн удовлетворительныхъ извстій: мы не знаемъ заподлинно времени перехода изъ одной должности въ другую, не знаемъ наврное даже и того, когда онъ вышелъ въ отставку. Біографъ его говоритъ только, что ‘по кончин министра, графа Панина, Фонвизинъ, кажется, уже не находился въ служб, по крайней мр, дйствительной’. Зато мы пріобрли много любопытныхъ подробностей о знакомствахъ Фонвизина, о его женитьб, и вообще о частной его жизни. Замтимъ, однакожъ, что авторъ не воспользовался всми средствами для начертанія передъ нами живого образа Фонвизина. Въ такомъ человк всякая черта замчательна, и изъ писемъ его легко было бы заимствовать многія указанія, которыя дорисовали бы передъ нами его физіономію. Можно бы было остановиться съ большимъ вниманіемъ на его любезномъ характер, который между прочимъ выражался такъ прекрасно въ его нжныхъ отношеніяхъ къ роднымъ, особенно къ сестр, въ письмахъ называемой имъ почти всегда матушкой. Въ первые годы службы ему трудно было привыкнуть къ петербургской жизни въ чужомъ город, гд онъ чувствовалъ какое-то сиротство и откуда сердце его безпрестанно стремилось къ родимой Москв. Слово ‘знакомство, такъ писалъ онъ тогда къ своимъ, можетъ быть, вы не такъ понимаете какъ я. Я хочу, чтобъ оно было основаніемъ ou de l’amiti ou de l’amour, однако этого желанія, по несчастію, не достигаю и ниже тни къ исполненію его не имю. Разсудите же, не скучно ли такъ жить тому, кто иметъ чувствительное сердце….. Я знаю, прибавляетъ онъ, обращаясь къ сестр, что ты мн другъ и, можетъ быть, одного только и имть буду, котораго бы я столь много любилъ и почиталъ’….. а въ другомъ письм: ‘Теперь сижу я одинъ въ моей комнат и говоря съ тобою чрезъ письмо, чувствую въ тысячу разъ боле удовольствіянежели вчера и третьяго дня, окруженъ будучи великимъ множествомъ людей. Воображаю тебя, говорю мысленно съ тобою, тужу съ тобою о томъ, что мы разлучены, и Богъ знаетъ на долго ли’. Впрочемъ, приводя эти мста, надобно прибавить, что мы князю же Вяземскому обязаны письмами, откуда они извлечены. Какъ трогательны также слдующія строки, написанныя Фонвизинымъ къ зятю его: ‘Иногда я думалъ, что ты боленъ, иногда помышлялъ и о томъ, не сдлался ли ты противъ меня холоденъ безъ малйшей тому съ моей стороны причины. Знай, что ты и сестрица столь мн любезны, что я для однихъ васъ и жить хочу, но за то требую отъ васъ въ вознагражденіе, чтобы вы вашею спокойною жизнію меня утшали’. Въ ‘Признаніи’ своемъ Фонвизинъ упоминаетъ о своей вспыльчивости. Въ одномъ письм его изъ Рима онъ разсказываетъ, какъ однажды его разсердили почтальоны: ‘если бъ не жена, которая на тотъ часъ меня собою связала, я всеконечно потерялъ бы терпніе, и кого нибудь застрлилъ бы. Здсь застрлить почталіона или собаку все равно. Я обязанъ жен, что не сдлался убійцею’. Нкоторые разсказы его даютъ намъ понятіе о его смшливости, нсколько разъ жалуется онъ на свою близорукость, которая даже мшала ему различать разставленныя на стол блюда: ‘Касто подл меня стоитъ такое кушанье, котораго сть не хочу, а попросить съ другаго края не могу, потому что слпъ, и чего просить не вижу’. Дале узнаемъ изъ прежде напечатанныхъ писемъ его, что онъ игралъ въ карты и что уже съ 25-лтняго возраста носилъ онъ парикъ, потерявъ волосы, вроятно, вслдствіе безпрестанной головной боли. Касательно щегольства Фонвизина, князь Вяземскій основываетъ свое сужденіе на оставшейся посл него памятной записк. Можно прибавить, что то же видно изъ писемъ его, напримръ, изъ того, въ которомъ онъ разсказываетъ, какъ въ Монпелье соболій сюртукъ его съ золотыми петлями и кистями заставлялъ всхъ восклицать: ‘Il a une fortune immense. C’est un Snateur de Russie! Quel grand Seigneur!….. Горностаева муфта моя, говоритъ онъ дале, прибавила мн много консидераціи. Beau blanc! вс кричатъ, единогласно’. По одному выраженію въ письм его къ сестр надобна заключить, что онъ нсколько занимался музыкою, въ 1764 году пишетъ онъ: ‘я играю на своей скрипк пречуднымъ образомъ. Ныньче попалась мн на языкъ русская псня, которая съ ума нейдетъ, изъ-за лсу, лсу темнаго, натвердилъ ее у Елагиныхъ’. Веселость его везд пробивается, но въ глубин его характера скрывалось меланхолическое чувство, которое часто легко отличить и сквозь смхъ его. По слабости, понятной въ счастливомъ автор, онъ не пропускалъ случая напоминать о лицахъ своихъ комедій. Такъ, въ одномъ письм, говоря о нечистот трактира, онъ сравниваетъ его съ хлвами ‘своего Скотинина’, а въ отрывк изъ путевого журнала замчаетъ о своемъ, хозяин: ‘онъ съ женою своею суть подлинные Простаковы изъ комедіи моей Недоросль’. Другою слабостью его было хвастать своимъ искусствомъ передразнивать: ‘талантъ мой дразнить людей, писалъ онъ къ сестр изъ Монпелье, находитъ здсь универсальную апробацію, а особливо дамы полюбили меня за дразненье. Я передразниваю здсь, своего банкира не хуже Сумарокова’. Къ изданію сочиненій Фонвизина, напечатанному въ 1838 году въ Москв, приложенъ портретъ, его, первоначально писанный въ Рим. Жаль, что въ книг князя Вяземскаго нтъ свдній, по которымъ можно бы поврить, похожъ ли этотъ портретъ: тамъ ничего не сообщено о наружности Фонвизина, кром того, что лицо у него было значительное и что глаза его до конца отличались особенною яркостью или, какъ авторъ выразился, знойностію. А для полноты изображенія не мшало бы передать потомству и вншнюю физіономію этого замчательнаго человка, да оно, кажется, и не представляло затрудненія: подробное описаніе наружности Фонвизина можно было услышать хоть отъ Клостермана. Кн. Вяземскій знакомитъ же насъ мимоходомъ съ фигурою А. И. Приклонской, предмета склонности Фонвизина: еще интересне былобы узнать, каковъ самъ онъ былъ на видъ въ лучшемъ своемъ возраст. Впрочемъ, помянутый портретъ носитъ на себ вс признаки сходства, и тутъ нельзя не вспомнить мысли князя Вяземскаго, что можно угадывать сходство портрета, и не зная чей онъ. Всми этими боле или мене маловажными замчаніями хотли мы только показать, что въ чисто-біографическомъ отношеніи разсматриваемая книга представляетъ нсколько пропусковъ, изъ которыхъ однакожъ главные, повидимому, зависли не отъ автора, а отъ недостатка способовъ къ пополненію ихъ.

Впрочемъ, терпливое изслдованіе, кажется, не есть въ сущности, дло князя Вяземскаго, хотя видно, что и этого рода дятельность не чужда ему. Гораздо съ большимъ блескомъ талантъ его является въ той критик, которая требуетъ проницательности и быстроты ума. Сужденія его замчательны не только поражающею врностью взглядовъ, но и эпиграматическимъ способомъ выраженія ихъ, приговоры его всегда мтки и новы. Сколько яркихъ истинъ сказалъ онъ о жизни русскаго общества, о нашемъ театр, о нашей литератур, объ императриц Екатерин II, о которой замчено имъ, что ‘Собесдникъ былъ Ея Саандсімъ’ Разборы ‘Бригадира’ и ‘Недоросля’ могутъ быть названы образцовыми. Можетъ быть, при разсмотрніи ‘Бригадира’ авторъ ‘Фонвизина’ еще не довольно рзко выставилъ карикатурный характеръ этой комедіи, въ лицахъ которой уродливость часто переступаетъ даже границы карикатурнаго безобразія, имющаго свои законы и своего рода правильность. Лица въ ‘Бригадир’ довольно безцвтны и такъ похожи одно на другое, что если бъ надъ словами каждаго не стояло имени, то трудно бы иногда и распознать, кто что говоритъ. Французскія фразы сына довольно неумстны и какъ-то не вязкутся съ остальными рчами его. Не надобно забывать, что Фонвизину не было и 20 лтъ, когда онъ написалъ эту комедію. Жаль, что время перваго ея представленія нигд въ современныхъ свидтельствахъ не отмчено. По языку своему и истинно русской веселости, на которую князь Вяземскій справедливо обратилъ вниманіе, она должна была произвести на зрителей дйствіе, подобное тому, какое произвела первая ода Ломоносова на Дворъ Анны Іоанновны. Почти 20 лтъ протекло между появленіемъ ‘Бригадира’ и первымъ представленіемъ ‘Недоросля’, которое, какъ означено въ Россійскомъ еатр, дано было 24 сентября 1782 года. Такое же огромное разстояніе отдляетъ эти дв комедіи и въ литературномъ ихъ достоинств: различіе ихъ въ этомъ отношеніи превосходно схвачено княземъ Вяземскимъ. Вотъ оно въ немногихъ словахъ: въ обихъ комедіяхъ осмиваются недостатки воспитанія, но изъ бригадирскаго сына дурное воспитаніе сдлало только смшного глупца, а изъ недоросля оно сдлало изверга, какова его мать Простакова: въ послдней комедіи критикъ мастерски указалъ трагическое основаніе и въ анализ характера Простаковой совершенно выяснилъ намреніе автора. Только и здсь не излишне было бы поискать въ жизни Фонвизина причинъ такого превосходства второй его комедіи надъ первою. Князь Вяземскій, разсматривая произведеніе его, вообще не довольно смотритъ на хронологическій порядокъ, въ какомъ они слдовали одно за другимъ. Въ этомъ отношеніи нельзя не признать, что отсутствіе системы есть неудобство. Въ одномъ мст книги его сказано, что Фонвизинъ, кажется, принадлежалъ къ разряду тхъ умовъ, которые, бывъ перенесены въ климатъ имъ чуждый, ‘не заимствуютъ ничего изъ новыхъ источниковъ, раскрывающихся передъ ними, не обогащаются новыми пособіями, не развиваются’ и т. д. Къ этому замчанію подало поводъ предубжденіе, съ какимъ Фонвизинъ судилъ объ иностранцахъ, когда былъ за-границею. Трудно вполн согласиться съ критикомъ: путешественникъ нашъ, не смотря на свои рзкіе приговоры чужеземнымъ нравамъ, кажется, извлекъ изъ своихъ странствованій, какъ всякій умный человкъ, не малую пользу для своего образованія и таланта. Кн. Вяземскій самъ говоритъ, что онъ велъ во Франціи жизнь образованнаго человка и пользовался пособіями, которыя открывало ему просвщеніе: ‘онъ бралъ уроки, слушалъ лекціи, посщалъ ученыя общества и восхищался парижскимъ театромъ’.— ‘Комедія, писалъ онъ къ графу II. И. Панину, возведена на возможную степень совершенства. Нельзя, смотря ее, не забыться до того, чтобъ не почесть ее истинною исторіею, въ тотъ моментъ происходящею. Я никогда себ не воображалъ видть подражаніе столь совершеннымъ. Словомъ, комедія въ своемъ род есть лучшее, что я въ Париж видлъ’. Почти такъ же выражался онъ около того же времени (въ 1778 году) въ письм къ сестр. Слова эти, сами по себ, не важны и всякій не совсмъ глупый человкъ сказалъ бы то же, но важны впечатлнія, какія французскій театръ доставилъ такому таланту, каковъ былъ Фонвизинъ, и этихъ впечатлній не должно выпускать изъ виду, когда дло идетъ объ успхахъ его въ драматическомъ искусств. Въ ‘Недоросл’ достигъ онъ высшей степени зрлости, какъ писатель: ничего лучшаго онъ уже не произвелъ. Посл ‘Недоросля’, онъ. какъ замчаетъ князь Вяземскій, не писалъ боле для театра. Правда, что комедія ‘Выборъ Гувернера’ написана не задолго до кончины Фонвизина, но она никогда на театр представлена не была. ‘Читая ее, говоритъ критикъ, можно подумать, что она служила основаніемъ ‘Недорослю’, но между тмъ извстно, что она написана посл’. Въ самомъ дл, это подтверждается словами Сеума, относящимися къ французской революціи, да и въ предсмертный вечеръ автора, комедія ‘Выборъ гувернера’ была читана у Державина какъ новость {Впрочемъ, спрашивается: не должно ли въ запискахъ Дмитріева разумть подъ именемъ комедіи ‘Гофмейстеръ’ ту, изъ которой въ бумагахъ Фонвизина нашлись дв первыя сцены подъ заглавіемъ: ‘Добрый Наставникъ?’ Не затерялся ли другой списокъ, содержавшій въ себ продолженіе этихъ сценъ?}. Между тмъ стоитъ замтить, что имя одного изъ главныхъ лицъ этой комедіи, Нельстецова, подписано подъ челобитною русскихъ писателей, напечатанною въ первый разъ въ Собесдник. ‘Странно, продолжаетъ князь Вяземскій, говоря о послдней комедіи Фонвизина, что авторъ подражалъ въ ней самому себ и подражалъ слабо’. По нашему мннію, ничего не могло быть естественне этого. Въ исторіи литературы множество примровъ тому, что писатель, обольщенный однимъ какимъ-нибудь блистательнымъ успхомъ, долго преслдуетъ мысль, которой былъ обязанъ имъ, и по большей части не находитъ уже прежней удачи. Такъ и Державинъ, ухватившись за счастливую идею, внушившую ему созданіе ‘Фелицы’, нердко подражалъ самому себ, но второй ‘Фелицы’ уже не могъ произвесть. У Фонвизина такое явленіе будетъ еще понятне, когда примемъ въ соображеніе разстройство его силъ въ послдніе годы жизни.

Разбирая письма его изъ-за границы, критикъ обнаруживаетъ, особенную строгость и возводитъ на автора ихъ дв важныя вины: присвоеніе чужой собственности (плагіатъ) и непростительное образованному человку предубжденіе противъ просвщенныхъ странъ, которыя онъ посщалъ, особливо противъ французскихъ писателей. Что касается до перваго обвиненія, то какъ оно ни справедливо, сила его, можетъ быть, нсколько смягчается образомъ мыслей того времени, которое въ длахъ подобнаго рода не было такъ совстливо и взыскательно, какъ наше. Тнь, которую бросаетъ на Фонвизина обвиненіе князя Вяземскаго, облеченное довольно жесткими словами, къ счастію, совершенно поглощается свтомъ, въ какомъ онъ съ истиннымъ сочувствіемъ представилъ всю личность изображаемаго имъ писателя, и потому не будемъ стовать на біографа за то, что онъ не принялъ, на себя труда согласить такую тнь съ такимъ свтомъ. Во всякомъ случа критика должна быть очень благодарна ему за достоврное указаніе источниковъ, откуда Фонвизинъ почерпнулъ часть мыслей, брошенныхъ имъ на родную почву. Мы бы желали еще найти въ біографіи нсколько словъ касательно показанія, помщеннаго въ ‘Словар свтскихъ писателей’, будто разговоръ Правдина съ Стародумомъ въ ‘Недоросл’ заимствованъ отчасти изъ Дюфрена (?). Говоря объ этихъ заимствованіяхъ нельзя не пожалть, что Фонвизинъ недовелъ своей ‘Исповди’ до конца. Кто знаетъ: не покаялся ли бы онъ въ литературномъ нарушеніи восьмой заповди? Нтъ, мы несогласны съ княземъ Вяземскимъ, чтобы недописанная, хоть и меньшая половина ‘Исповди’ не составила важнаго пріобртенія для біографіи автора, въ одномъ слов современника, а тмъ боле изображающаго себя самого, можетъ иногда заключаться смыслъ, до котораго потомокъ собственными силами не доберется, не смотря ни на какія старанія.

Перейдемъ ко второму обвиненію. Прекрасно разсуждаетъ князь Вяземскій объ истинной любви къ просвщенію и обязанности всякаго писателя защищать его противъ нападеній невжества. Нельзя оправдать слишкомъ рзкихъ приговоровъ Фонвизина французамъ, итальянцамъ и нмцамъ, но мы можемъ также, вмст съ его біографомъ, сказать ршительно, что никакъ не раздляемъ уваженія, которымъ его письма изъ-за границы у насъ пользуются. Если бъ Фонвизинъ писалъ для публики, то онъ, конечно, былъ бы осторожне въ своихъ сужденіяхъ, но по всему видно, что онъ вовсе не готовилъ своихъ писемъ для печати. Предубжденій его критикъ справедливо объясняетъ отчасти самымъ свойствомъ ума Фонвизина, который не легко могъ уживаться на чуждой почв (стр. 116), отчасти любовью его къ домашней жизни и къ тсному кругу близкихъ знакомыхъ (стр. 228). Къ этому, какъ мы думаемъ, надобно присоединить еще нкоторыя соображенія. При сатирическомъ направленіи ума своего, онъ охотно отыскивалъ во всемъ дурную и смшную сторону, и съ наслажденіемъ останавливался на ней: тутъ разыгрывалось перо его и было чмъ потшить себя и другихъ: на склонность его охуждать чужое, имли много вліянія непріятныя впечатлнія, неожиданно встртившія его за границею. Онъ выхалъ изъ Россіи съ неврными понятіями о другихъ странахъ, въ чемъ самъ сознается: ‘Я думалъ сперва, что Франція, по разсказамъ, земной рай] но ошибся жестоко. Все люди, и славны бубны за горами!’ Удивительно ли, что эта земля разочаровала его, когда онъ отправлялся туда съ такими мечтами? Онъ вовсе не былъ созданъ для путешествій: трудности и хлопоты, неразлучныя съ перездами или съ пребываньемъ вдали отъ родины, отравляли для него все наслажденіе, находимое другими въ такомъ образ жизни. Отъ того, дохавъ до Лейпцига на пути въ Италію, онъ уже мечталъ о возвращеніи домой. Отъ того же онъ, живя въ Рим, говорилъ: ‘Не знаю, какъ впередъ пойдетъ наше путешествіе, но досел непріятности и безпокойства превышаютъ неизмримо удовольствіе. Рады мы, что Италію увидли, но можно искренно признаться, что если бъ мы дома могли такъ ее вообразить, какъ нашли, то конечно бы не похали. Одни художества стоятъ вниманія, прочее все на Европу не походитъ’. Однакожъ и наслажденіе искусствами не вознаграждало его за отсутствіе домашняго спокойствія и родныхъ: разсказывая, что онъ живетъ только съ картинами и статуями и прибавляя: ‘боюсь, чтобы самому не превратиться въ бюстъ’, онъ тутъ же говоритъ: ‘боле всего надодаетъ намъ скука… Здсь истинно отъ людей отвыкнешь’. Никто не испыталъ такъ, какъ Фонвизинъ, силу поговорки: ‘везд хорошо, а дома лучше’. Впрочемъ должно замтить, что какъ ни преувеличиваетъ онъ недостатки французовъ, однакожъ иногда судитъ объ этой націи очень справедливо и не разъ называетъ ее просвщенною, чувствительною, человколюбивою. Въ одномъ мст онъ говоритъ: ‘не могу не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе отъ общаго смысла и истины, если сказать, что нтъ здсь весьма много хорошаго и подражанія достойнаго’. Есть у него по этому предмету очень интересныя сужденія, напримръ, ‘Вообще сказать, что между двумя націями (т. е. русскими и французами) есть превеликое сходство не только въ лицахъ, но въ обычаяхъ и ухваткахъ. По улицамъ (въ Монпелье) кричатъ точно такъ, какъ у насъ, и одежда женская одинакова. Вотъ ужъ нмцы, такъ т, кром на самихъ себя, ни на кого не походятъ’. Или: ‘У насъ въ Россіи любятъ всти, а здсь можно ихъ назвать пищею французовъ. Они бъ дня не прожили, если бъ запретили имъ выдумывать и лгать. Поистинн сказать, нмцы просте французовъ, но несравненно почтенне, и я тысячу разъ предпочелъ бы жить съ нмцами, нежели съ ними’. Тутъ слышишь потомка ливонскихъ рыцарей. Отзываясь безпощадно о французскихъ писателяхъ, онъ готовъ былъ допустить изъятіе въ пользу одного Руссо. Но судьба не дала ему загладить свою неумолимую строгость къ нимъ большею умренностью суда хоть объ одномъ изъ ихъ собратьевъ. Уже назначенъ былъ день для свиданія Фонвизина съ Руссо, когда распространилась всть, что автора Новой Элоизы не стало. Увдомляя сестру свою о его кончин, путешественникъ говоритъ: ‘И такъ судьба не велла мн видть славнаго Руссо! Твоя, однакожъ, правда, что чуть ли онъ не всхъ почтенне и честне изъ господъ философовъ ныншняго вка. По крайней мр, безкорыстіе его было строжайшее’. Описывая французскихъ литераторовъ слишкомъ черными красками, Фонвизинъ увлекался боле своею склонностью къ карикатур, нежели дйствительнымъ ожесточеніемъ. Бесдуя непринужденно съ уважаемымъ или любимымъ человкомъ, а не съ публикою и не съ потомствомъ, онъ не взвшивалъ слишкомъ внимательно своихъ выраженій и чтожъ мудренаго, что ему иногда случалось пересолить въ приговорахъ, которые въ основаніи своемъ, конечно, заключали и нкоторую истину? Князь Вяземскій самъ съ справедливымъ негодованіемъ осуждаетъ извстныя явленія нашей современной литературы. Богъ знаетъ, не было ли въ тогдашней литератур французской чего-нибудь подобнаго или еще похуже, если такъ, то естественно, что представитель образованія, еще юнаго и не зараженнаго порчею, неизбжною въ періодъ дальнйшаго развитія, сильно былъ пораженъ тмъ, что видлъ, и въ отзывахъ своихъ не умлъ защититься отъ крайностей. Тмъ не мене негодованіе его нсколько сродни тому, которое иногда овладваетъ перомъ его біографа, и въ общемъ источник ихъ строгости мы находимъ ихъ примиреніе.

По замчанію князя Вяземскаго, небрежности въ слог и въ язык, встрчающіяся въ дорожныхъ письмахъ Фонвизина, оправдываются тмъ, что эти письма не назначались для печати. Мы полагаемъ, что небрежность, съ какою они писаны, составляетъ въ нихъ великое достоинство, потому, что обнажаетъ передъ нами вседневный или, такъ сказать, домашній языкъ того времени. Видимъ, что люди образованные тогда говорили почти точно такъ же, какъ нынче, но такъ писать никто не умлъ, кром Фонвизина. Извстно, напримръ, какъ владлъ языкомъ Державинъ въ частной переписк: до насъ дошли образчики слога его писемъ. Такимъ же образомъ, съ немногими особенностями писали и другіе: стоитъ пробжать нкоторые изъ русскихъ писемъ, которыя Фонвизинъ получалъ отъ своихъ корреспондентовъ. Да и въ собственныхъ его письмахъ языкъ не везд одинаковый: къ сестр своей писалъ онъ гораздо проще, нежели къ графу Панину. Чрезвычайно любопытно сравнить его разсказы объ однихъ и тхъ же предметахъ въ двоякомъ вид, въ бесдахъ съ сестрою боле свободы и живости, нежели въ другихъ: тутъ онъ даже предупредилъ современныхъ намъ гонителей сего и онаго, часто употребляя мстоименіе этотъ и почти никогда не прибгая къ оному: ‘кажется довольно познакомился я съ Парижемъ, и узналъ его столько, что въ другой разъ охотою, конечно, въ нею не поду’,— ‘мн общали показать этого урода (Руссо). Вольтеръ также здсь: этого чудотворца на той недл увижу’. Впрочемъ не избгалъ онъ и мстоименія сей, потому что не чувствовалъ въ томъ надобности. Языкъ его представляетъ три различные оттнка: въ Слов на выздоровленіе Великаго Князя такъ называемый высокій (т. е. надутый) слогъ испещренъ славянизмами, глаголы часто оканчиваются на ти вмсто ть, тутъ встрчаются слова: колико, хотяй, сумнясь и т. п., рчь идетъ всегда о Россіянахъ и, о Россахъ, никогда о русскихъ. Гораздо боле простоты и естественности въ письмахъ къ графу Панину, но все еще тутъ являются Россіяне, въ полномъ же блеск эти качества развиваются въ письмахъ Фонвизина къ роднымъ и въ его комедіяхъ: тутъ уже передъ нами не Россы, и не Россіяне, а Русскіе. Мы назвали только главныя произведенія по каждому роду языка, къ нимъ во всхъ трехъ отдлахъ примыкаютъ и другія. У Фонвизина въ язык часто мене искусственности, нежели у Карамзина. Отъ чего же не ему предоставлено было преобразовать русскую прозу? Князь Вяземскій говоритъ: ‘можетъ быть и отъ того, что онъ не былъ человкъ кабинетный, писалъ урывками, между дломъ и обязанностями службы дятельной и прямо государственной, но какъ бы ни было, а не смотря на блистательные литературные успхи, онъ никогда не могъ быть образцомъ и не былъ главою новой школы’. По нашему мннію, дло объясняется легко. Изъ сочиненій Фонвизина, отличающихся новостью языка, при жизни его сдлались особенно извстны только дв комедіи, но критика была въ то время еще такъ слаба, что не умла ни замтить, ни указать ихъ великаго достоинства въ этомъ отношеніи. При томъ на сцен являлись и другія піесы, въ которыхъ языкъ былъ довольно близокъ къ истинно разговорному: для примра назовемъ комедію: ‘О время!’ Но тогда никому еще не приходила идея, что языкъ комедіи долженъ перейти въ другіе роды сочиненія, драма только въ половину принадлежитъ къ области книжной литературы: не удивительно, что она въ развитіи языка опередила прочія отрасли словесности, но время распространенія и на нихъ этого преобразованія еще не наступило. Переводы Фонвизина также читались много, но въ нихъ языкъ еще носитъ отпечатокъ, старины, мелкія сочиненія его не выходили изъ круга читателей ‘Собесдника’ и по самой особенности своего содержанія не могли служить образцами слога, критика дремала, общее вниманіе еще не было обращено на потребность живого языка въ литератур. Остальныя сочиненія Фонвизина: часть его заграничныхъ писемъ, Исповдь, письмо къ Козодавлеву, размышленіе на смерть Потемкина, въ первый разъ напечатаны были не прежде, какъ когда Карамзинъ уже началъ свой великій подвигъ, и такъ заслуги Фонвизина могли быть вполн признаны только потомствомъ его. Ясно, что и вліяніе его на литературу не могло пріобрсти силы при его жизни,.когда же онъ могъ вступить въ права свои, тогда Карамзинъ уже дйствовалъ своимъ блистательнымъ примромъ. Могущество Карамзина объясняется отчасти его производительностію, отчасти родомъ его сочиненій: его путевыя письма и повсти, какъ чтеніе всмъ доступное и для всхъ увлекательное, произвели то, чего никакъ не могли сдлать рдкія вспышки таланта Фонвизина. Такимъ же образомъ и Крыловъ, котораго языкъ еще въ сатирическомъ журнал Почта Духовъ (1789 г.), рзко отличался отъ общаго языка современной литературы, не нашелъ тогда подражателей. Переходъ отъ Ломоносовской прозы къ новйшей не могъ совершиться внезапно, Фонвизинъ и Крыловъ начали, сами того не подозрвая, важное дло усовершенствованія письменнаго языка, но въ свое время остались незамченными и не оцненными на этомъ поприщ. При наблюденіи развитія нашей литературы нельзя пропустить безъ вниманія одного факта: реформа письменнаго языка начата была у насъ сатирическими писателями. Первымъ между ними былъ Кантеміръ, но несчастный размръ его стиховъ не далъ почувствовать превосходства ихъ автора передъ Ломоносовымъ по естественности, простот и даже нкоторой народности языка. Примръ Кантеміра остался потеряннымъ для послдующихъ писателей, и когда Фонвизинъ и Крыловъ заговорили подобнымъ же образомъ, они, конечно, не имли въ виду своего предшественника, а безотчетно повиновались требованію своего таланта. Но языкъ, который безсознательно угадали наши три сатирика, долженъ былъ окончательно развиться и пріобрсти всеобщее одобреніе въ повсти, какъ въ такомъ род литературы, въ которомъ, по связи его съ жизнію, дарованіе и искусство автора могутъ дйствовать на самый обширный кругъ читателей.

Сдланное нами замчаніе, что у Фонвизина встрчаются три различные языка, приводитъ насъ къ другому: князь Вяземскій не совсмъ правъ, разсуждая вообще о слог Фонвизина и приписывая ему безъ оговорки, неумстную пестроту галлицизмовъ и славянизмовъ: въ письмахъ его, особливо въ письмахъ къ сестр, въ комедіяхъ и въ нкоторыхъ другихъ сочиненіяхъ едва ли можно найти славянизмы, за исключеніемъ сказанныхъ умышленно, напримръ, въ роли Кутейкина. Галлицизмы встрчаются боле въ переводахъ и отчасти въ письмахъ Фонвизина, впрочемъ они состоятъ преимущественно въ словахъ, а не въ оборотахъ. При всемъ томъ справедливо, что у него везд попадаются какъ устарлыя конструкціи, такъ и слова, теперь уже вышедшія изъ употребленія, но въ его время еще бывшія въ ходу и не считавшіяся славянизмами. Ботъ почему неоспоримо и то, что его уже нельзя ‘изучать въ отношеніи искусства какъ писателя образцоваго’.

Говоря о язык Фонвизина, можно пожалть, что нкоторыя простонародныя слова, встрчающіяся въ его комедіяхъ, не внесены еще ни въ одинъ изъ изданныхъ до сихъ поръ Словарей русскаго языка. Таковы слова: шпетить, скосыръ, пронозить. Для полноты нашихъ Словарей необходимо, чтобы въ нихъ находились вс слова, заключающіяся въ твореніяхъ замчательнйшихъ отечественныхъ писателей, между тмъ у самыхъ извстныхъ представителей нашей литературы 18-го вка, напримръ, даже у Державина, легко указать такія слова, которыхъ не отыщешь ни въ какомъ лексикон. Такъ какъ мы разговорились о язык, то кстати будетъ сказать здсь нсколько словъ и о самомъ автор ‘Фонвизина’ въ отношеніи къ форм, въ какой выливаются его мысли. Не многіе русскіе писатели владютъ языкомъ такъ, какъ онъ, у него рчь блестящая, живая, исполненная красокъ и столько же оригинальная, какъ его идеи. Въ образ выраженія его замчается иногда какая-то нарядная замысловато сть которая нисколько не въ противорчіи съ естественностью. Будучи совершенно чуждъ холодной безжизненности строгихъ грамотевъ, онъ однакоже вообще слагаетъ свои періоды очень правильно. Изрдка попадаются небрежности, напримръ: ‘театровъ по губернскимъ городамъ, домашнихъ театровъ, тогда, если и было, то весьма немного’. Нельзя сказать: если и было театровъ. На стр. 27 выраженіе: участіе въ длахъ общественныхъ подаетъ поводъ къ нкоторому недоразумнію, потому что здсь слово участіе должно означать не дйствіе, а только расположеніе (intrt, Theilnahme, а не Antheil), жаль, что въ послднемъ смысл, для отличія, нельзя сказать: участіе къ дламъ‘До Княжнина не было у насъ комедіи въ стихахъ: едва ли было (?) и посл’. На 25-й стр. читаемъ: умолчено, вмсто умолчано. Можетъ быть, это и опечатка, но въ наше время подобныя ошибки такъ обыкновенны, что мы считаемъ важнымъ указывать ихъ. Нтъ глагола умолчитъ, слдовательно нтъ и причастія умолченъ. Обличеніе грамматическихъ обмолвокъ не можетъ быть излишнимъ, когда даже русскіе ученые пишутъ: о Василі, къ Маріи. Спросить бы ихъ, отъ чего же они не напишутъ также: въ Россі? Князь Вяземскій любитъ мстоименіе сей. Когда онъ писалъ свою книгу, словечко это еще мирно жило подъ покровомъ своего ничтожества и не думало не гадало, что ему готовится ожесточенное гоненіе, но зато и громкая слава — слава наполнить собою міръ и потомъ навсегда возвратиться въ свое ничтожество. Если бы ‘Фонвизинъ’ вышелъ въ свтъ вскор посл того, какъ онъ былъ написанъ, то за одно это словечко на него посыпались бы стрлы изъ непріятельскаго стана. но какъ не ршительна была война, веденная безъ пощады противъ сего и онаго, лучше всего доказывается тмъ, что теперь, по истеченіи лтъ 13 посл нея, смло является книга, написанная до начала знаменитаго спора, и никто не думаетъ серьёзно ставить ей въ укоръ употребленіе слова, по мннію многихъ, устарлаго. Къ оному авторъ прибгнулъ, кажется, только однажды и показалъ, что всякое слово хорошо на своемъ мст: ‘Если вншнія обстоятельства, слившіяся со внутренними препятствіями, и не дали созрть сей великой мысли Законодательницы нашей, то не мене имена призванныхъ Ею участвовать въ исполненіи оной, и въ особенности имя удостоеннаго довренностію народа и Государыни, принадлежатъ исторіи’.

Мы уже видли, что Фонвизинъ, по словамъ его біографа, ‘не былъ человкъ кабинетный, писалъ урывками, между дломъ и обязанностями службы дятельной и прямо государственной’. Если прибавимъ, что онъ наслдовалъ отъ матери головную боль, отъ которой страдалъ частехонько, что онъ боле по своему положенію, нежели но охот — много пользовался свтскими развлеченіями, что онъ четыре раза былъ за границею и три раза жилъ тамъ долго, что лтъ за восемь до кончины онъ подвергся первому удару паралича, котораго послдствія заставляли его безпрерывно прибгать къ врачебному искусству, и что наконецъ онъ не достигъ и 50-лтняго возраста, то поймемъ почему литературное наслдіе, оставленное Фонвизинымъ, такъ незначительно по своему объему. Какъ онъ иногда былъ занятъ не только по служб, но и по переписк съ графомъ П. И. Панинымъ, о томъ свидтельствуютъ сообщаемые княземъ Вяземскимъ документы. Герой Бендеръ, подобно многимъ замчательнымъ русскимъ того времени, знакомъ былъ съ нмецкимъ языкомъ, но не зналъ французскаго. Поэтому Фонвизинъ, доставляя ему вс важнйшія дипломатическія бумаги, самъ переводилъ ихъ. Увдомляя его о конвенціи, заключенной съ Внскимъ Дворомъ касательно раздленія Польши, секретарь Министра говоритъ: негоціація по этому длу ‘занимала насъ сряду дни и ночи цлую недлю’, и потомъ прибавляетъ: ‘Черезъ недлю надюсь я успть переводомъ всхъ новыхъ піесъ, до сей негоціяціи касающихся, кои, можно сказать, цлую книгу составляютъ’. Въ слдующемъ году онъ писалъ къ Булгакову, что ни одной минуты не могъ считать своею собственною и тутъ же объяснялъ: ‘Богъ и честные люди тому свидтели, что я веду жизнь въ нкоторомъ отношеніи хуже каторжныхъ, ибо для сихъ послднихъ назначены по крайней мр въ календар дни, въ кои отъ публичныхъ работъ дается имъ свобода’. Благодаря князю Вяземскому, теперь открываются нкоторые новые плоды скудныхъ досуговъ Фонвизина, и будущія изданія его сочиненій могутъ нсколько увеличиться въ объем. Правда, эти дополненія ничего не прибавятъ къ слав писателя, и для изящной литературы они не составляютъ пріобртенія, но при помощи ихъ образъ Фонвизина представляется намъ съ большею ясностью и полнотою, они любопытны и драгоцнны какъ матеріалы не только для его біографіи, но и для характеристики лицъ, бывшихъ съ нимъ въ сношеніяхъ, для ближайшаго знакомства съ вкомъ. Со временемъ сочиненія Фонвизина будутъ, вроятно, издаваемы вмст съ трудомъ князя Вяземскаго и съ приложенными къ этой книг письмами разныхъ лицъ къ автору ‘Бригадира’ и ‘Недоросля’. Изъ бумагъ, писанныхъ собственно Фонвизинымъ, при біографіи его напечатаны слдущія:

Письма къ сестр изъ Петербурга, 1764 года.

Два письма къ отцу изъ Вны, 1785 года.

Письма къ сестр изъ Вны, 1787, выписки журнала пребыванія въ Карлсбад, того же года.

Выписки изъ журнала путешествія въ Ригу, Бальдонъ и Митаву, 1789 года.

Письма къ графу П. И. Панину, съ приложеніями, изъ Петербурга, Сарскаго села и Петергофа, 1771 и 1772.

Дв сцены изъ двухъ комедій: одной безыменной, а другой подъ заглавіемъ ‘Добрый Наставникъ’.

Начало ‘Посланія къ Ямщикову’.

Нкоторыя письма помщены какъ въ приложеніяхъ, такъ и въ самомъ текст книги. Любитель историческихъ подробностей найдетъ въ приложеніяхъ обширное поле для своихъ разысканій. Тутъ интересны, между прочимъ, свднія, относящіяся къ Вольтеровой Исторіи Петра Великаго. Въ октябр 1759 года отправлена была изъ Женевы въ Петербургъ рукопись этой Исторіи, въ дорог кто-то перехватилъ ее, съ тмъ чтобы издать въ свою пользу, но похитителя задержали въ Нюрнберг, и Вольтеръ написалъ въ Гамбургъ, чтобы вс экземпляры, какіе напечатаются, были немедленно скуплены. По этому случаю, въ апрл слдующаго года, посланъ былъ другой списокъ въ Петербургъ къ И. И. Шувалову съ просьбою скоре разршить печатаніе книги, чтобы предупредить похитителя прежней рукописи. Въ Женев Борисъ Салтыковъ {Этотъ Салтыковъ посл служилъ при Григоріи Николаевич Теплов, который, какъ сказано въ Запискахъ Порошина, ‘отъ себя его отбросилъ за дурнымъ его поведеніемъ’.} былъ посредникомъ между Вольтеромъ и Шуваловымъ, котораго этотъ литературный властитель называлъ Protecteur des muses russiennes. Какъ скоро готово было великолпное изданіе Исторіи Петра, съ портретомъ Государя, медалью Императрицы Елисаветы Петровны и виньетами, то Шуваловъ отправилъ экземпляръ этой книги къ графу К. Г. Разумовскому. Графъ нашелъ изданіе недостойнымъ предмета и стараній правительства: благодаря Шувалова за присылку новаго сочиненія, онъ въ письм своемъ осуждаетъ работу гравюръ, печать бумагу и форматъ книги, напечатанной въ Амстердам. На его глаза удался только портретъ Петра, сдланный въ Петербург, почему онъ и совтуетъ вновь издать здсь же всю книгу: ‘пускай бы все уже было Россійское!’ Самаго текста онъ еще не усплъ прочесть, однако жъ,пробгая нкоторыя страницы, замтилъ уже ошибки въ именахъ и указаніяхъ мстъ. Эти подробности извлечены нами изъ писемъ Салтыкова и Разумовскаго къ Шувалову, Салтыковъ писалъ по-французски.

Письма Сальдерна, Штакельберга и другихъ къ Фонвизину любопытны во многихъ отношеніяхъ: въ нихъ слышатся отголоски тогдашнихъ длъ Европы, въ нихъ обнажается сердце человческое, они лучше всего даютъ намъ понятіе о положеніи Фонвизина при граф П. И. Панин. По письмамъ Сальдерна нельзя бы догадаться, что это тотъ самый человкъ, который въ Берлин, по словамъ Фридриха II, хотлъ играть роль Римскаго диктатора и который вообще отличался самовластіемъ, когда могъ безопасно слдовать внушеніямъ своего нрава. Письма Штакельберга дышатъ какою то особенною доврчивою преданностью, въ искренности ея нельзя сомнваться — и однакожъ наблюдатель иногда задумается надъ нкоторыми мстами этихъ писемъ! Бибиковъ, Зиновьевъ, Рпнинъ и др. пишутъ по-русски: тутъ замчаешь какую-то добродушную веселость, юморъ стараго времени, а между прочимъ и забавное смшеніе, иногда почти въ одной и той же строк, мстоименій, ты и вы, названій: государь мой и другъ мой, это было въ нравахъ тогдашней аристократіи.

Но мы долго не кончили бы, если бы захотли указать все, что есть замчательнаго въ приложеніяхъ къ разсматриваемой книг. Остановимся однакожъ мимоходомъ на одномъ помщенномъ въ нихъ свдній, которое многихъ можетъ привести въ недоумніе. Въ краткой записк о служб Фонвизина сказано, что онъ сперва находился въ Московскомъ университет студентомъ, а потомъ, въ 1755 году, вступилъ на службу въ Семеновскій полкъ. Какъ это понять, когда извстно, что университетъ Московскій учрежденъ былъ въ 1755 году и что черезъ нсколько лтъ Фонвизинъ, еще будучи студентомъ, отправленъ былъ въ Петербургъ для представленія куратору? Поспшимъ возвратиться къ самому сочиненію кн. Вяземскаго.

Мы уже разсмотрли, въ главныхъ чертахъ, т части книги, которыя относятся къ біографіи Фонвизина и къ критической оцнк его, какъ писателя. Мы видли, что въ первомъ отношеніи авторъ, какъ самъ онъ сознается, не усплъ представить что либо полное, но недостатку матеріаловъ. Это, конечно, было одною изъ причинъ, почему онъ не могъ бы, если бъ и хотлъ, обработать свой предметъ систематически: тогда бы на каждомъ шагу чувствуемъ былъ пропускъ. Нершенными остались многіе любопытные вопросы касательно жизни и дятельности нашего комика, не опредлена между прочимъ и степень его вліянія на ходъ дипломатическихъ сношеній Петербургскаго кабинета того времени. При всемъ томъ автору удалось изобразить Фонвизина, какъ человка и гражданина, довольно характеристическими чертами. Мы узнаемъ въ немъ добраго семьянина, прекраснаго сына и брата, подчиненнаго, пользующагося уваженіемъ и довренностью своего начальника, должностное лицо, находящееся въ самыхъ лучшихъ сношеніяхъ со всми людьми, имющими до него надобность, и всегда готовое длать добро, гд можно. Въ Фонвизин, какъ свтскомъ человк, является собесдникъ хотя остроумный и часто колкій, но все таки любимый въ кругу своихъ знакомыхъ. ‘Вс свидтельства, на кои сослаться можно, вс преданія, сохранившіяся до насъ о Фонвизин, говоритъ князь Вяземскій, удостовряютъ насъ, что онъ былъ характера пріятнаго, разговора живого и остраго, любезности веселой и увлекательной, надежный въ дружб, въ поведеніи прямой, чистосердечный, безкорыстный и незлопамятный’. Какъ писатель, онъ очерченъ критикомъ еще съ большею опредлительностію. Постараемся вывести главные результаты изъ сужденій князя Вяземскаго по этому отдлу его труда. Въ своей литературной дятельности Фонвизинъ вообще отличался практическимъ направленіемъ, желаніемъ исправлять образъ мыслей общества, участвовать въ ршеніи вопросовъ, занимавшихъ лучшіе умы того времени. ‘Онъ былъ преимущественно писатель драматическій и сатирическій, слдовательно живописецъ и поучитель нравовъ’. Въ комедіяхъ своихъ изливалъ онъ свое негодованіе на образъ воспитанія въ извстныхъ слояхъ общества. ‘Нтъ сомннія, что истинныя заслуги Фонвизина въ литератур основаны на двухъ комедіяхъ его’. Недостатки въ нихъ общіе всмъ комедіямъ того времени, т. е. отсутствіе дйствія и бдность интриги. ‘Онъ далеко не дошелъ до Геркулесовыхъ столповъ драматическаго искусства, можно сказать, что онъ и не создалъ русской комедіи, какова она быть должна, но и то, что онъ совершилъ, особенно же при общихъ неудачахъ, есть уже важное событіе’. Письма Фонвизина изъ-за границы, по мннію князя Вяземскаго, недостойны его ума и характера. ‘Переводы его нын могутъ быть любопытны для изслдованія языка, для изученія переворотовъ, послдовавшихъ въ исторіи русскаго слога’. ‘Онъ не былъ рожденъ поэтомъ, ни даже искуснымъ стихотворцемъ, хотя и оставилъ нсколько хорошихъ сатирическихъ стиховъ въ ‘Посланіи къ слугамъ’ и въ басн ‘Лисица-кознодй’. Фонвизинъ началъ въ нашей проз переворотъ, но ‘не въ слдствіе обдуманнаго изученія предмета своего, а просто, можно сказать, безъ сознанія, по одной счастливой оригинальности таланта’.

Вотъ основныя положенія князя Вяземскаго о значеніи Фонвизина въ русской литератур. Выше представили мы наше мнніе, о нкоторыхъ изъ нихъ: впрочемъ, наше разногласіе съ авторомъ, вообще, заключается боле въ оттнкахъ сужденій, нежели въ самой сущности ихъ, или происходитъ отъ различной точки зрнія на предметы. Разборъ замчаній его о другихъ писателяхъ, замчаній, дополняющихъ у него изображеніе главнаго лица, завлекъ бы насъ слишкомъ далеко. Особенно новыми показались намъ сужденія его о Сумароков и Княжнин. Онъ отчасти возстановилъ честь Сумарокова, котораго заслуги давно уже отвергаются слишкомъ безусловно. Въ подробностяхъ, касающихся до прежней литературы нашей, встрчается неточность, правда не слишкомъ важная, но все таки требующая исправленія. О Яков Иванович Булгаков, какъ чрезвычайно дятельномъ переводчик, сказано, что онъ въ Семибашенномъ замк, гд просидлъ 27 мсяцевъ, ‘перевелъ огромное сочиненіе аббата де-ла-Порта: ‘Всемірный путешественникъ’, состоящее въ 27 томахъ, по одному тому на мсяцъ’. Когда Я. И. Булгаковъ отправился посломъ въ Константинополь, нсколько томовъ этого сочиненія было уже не только переведено имъ, но и напечатано. Въ С.-Петербургскомъ Встник, издававшемся въ 1778 и 79 годахъ, можно найти извстія о постепенномъ выход въ свтъ первыхъ четырехъ частей Всемірнаго путешествователя: каждые полгода являлось по одному тому. Если принять въ соображеніе, что Булгаковъ похалъ въ Турцію въ 1781 году, что онъ свободы лишился въ 1787, а переводъ его напечатанъ былъ вполн не прежде 1794 года, то о занятіяхъ Булгакова въ Семибашенномъ замк можно будетъ только сказать, что онъ и въ заточеніи продолжалъ трудиться надъ своимъ переводомъ. Изготовлять по цлому тому въ мсяцъ (и еще по какому!) не было ему никакой возможности. Князь Вяземскій, вроятно, былъ введенъ въ заблужденіе какимъ-нибудь литературнымъ преданіемъ, котораго начало легко объяснить {Вотъ еще дв маленькія неточности, о которыхъ мы не хотимъ и упоминать въ текст нашей статьи. Сочиненіе Кларка о бытіи Божіемъ не было переведено Фонвизинымъ, онъ сдлалъ изъ этой книги только извлеченіе. У Академіи Наукъ въ старину не было ни предсдателя, ни предсдательницы, а былъ директоръ.}.

Наконецъ мы должны обратить вниманіе на нкоторые отзывы автора о современной литератур, о ея дух и направленіи. Не надобно забывать, что они произнесены были слишкомъ десять лтъ тому назадъ, что слдовательно и тутъ дло идетъ о прошедшемъ, но о прошедшемъ правда, еще довольно свжемъ. Не скажемъ, чтобы во всхъ этихъ отзывахъ видно было спокойствіе духа, свойственное судь холодному, но знаемъ, что жаръ негодованія, которымъ проникнуты нкоторыя изъ нихъ, не былъ плодомъ неосновательнаго пристрастія или предубжденія. Пусть иногда въ хул критики чувствуется легкій оттнокъ преувеличенья, но отнеся этотъ оттнокъ на счетъ понятнаго увлеченья, мы въ словахъ автора еще найдемъ довольно истины для сочувствованія ему. Сильна въ рукахъ его острая сатира, которою онъ казнитъ надменное и самодовольное заблужденіе. Кого не поразятъ ‘эти скороходы въ мишурномъ наряд и въ разноцвтныхъ перьяхъ на голов, которые, стоя на запяткахъ, боле всхъ кричатъ о успхахъ времени, боле всхъ суетятся и вертятся на посылкахъ у него, то за тмъ требованіемъ, то за другимъ, а сами не единою мыслью, ни единымъ шагомъ не подвигаютъ правильнаго хода его?’ Можно спросить, не лучше ли было бы, еслибъ книга князя Вяземскаго вышла въ свтъ вскор посл того, какъ была написана? Кажется, нтъ. Тогда отрицательное направленіе нашей литературы, какъ еще новое, было въ сильномъ развитіи, толпа поддалась обаянію ложной учености и шутовской критики. Рзкія истины, высказанныя въ ‘Фонвизин’ ожесточили бы противъ автора тхъ, до кого он касались, и самовластный судъ, которому съ подобострастіемъ внимало большинство публики, могъ бы временно повредить успху книги. Съ тхъ поръ многое перемнилось къ лучшему. Хотя въ литератур еще господствуетъ тотъ же духъ, но публика успла приглядться къ тактик нкоторыхъ журналовъ и поняла ее, а съ тмъ вмст и довренность къ приговорамъ критики поколебалась. Вотъ чмъ мы себ объясняемъ, что журнальный судъ, не смотря на свое вообще враждебное отношеніе къ кн. Вяземскому, не посмлъ произнести приговора, ршительно не выгоднаго для его книги. При всей видимой неохот признать ея достоинство, онъ долженъ былъ въ своихъ порицаніяхъ ограничиться только нкоторыми частностями. Но вотъ любопытный вопросъ: какъ этотъ ареопагъ принялъ обвиненія, взводимыя княземъ Вяземскимъ на новйшую литературу? Всего благоразумне со стороны судей было бы сохранить по этому предмету молчаніе, потому что нападеніе ихъ на критика за строгость его могло бы подать видъ, будто ‘на вор шапка горитъ’. Послдовали ли они совту благоразумія? спроситъ потомокъ и развернетъ какой нибудь современный журналъ. Мы отсылаемъ читателей къ ршенію потомка. Впрочемъ, нкоторые журналы простерли свое благоразуміе до того, что вовсе умолчали о появленіи этой важной книги, какъ будто бы ея и на свт не было. Глубокая политика!

Трудъ князя Вяземскаго, конечно будетъ жить, пока жить будетъ русская литература. Онъ на это иметъ двоякое право: въ значеніи Фонвизина и въ своемъ собственномъ значеніи. Прежде окончательнаго отзыва о послднемъ предложимъ еще вопросъ: не выиграла ли бы книга, если бъ авторъ при изданіи ея сдлалъ въ ней перемны и дополненія, которыхъ время, повидимому, требовало? Въ послднія пятнадцать лтъ литература наша ознаменовалась нкоторыми замчательными явленіями, вопреки мннію князя Вяземскаго одна изъ сторонъ нашего быта, именно жизнь служебная, сдлалась источникомъ, откуда писатели наши охотно почерпаютъ предметы для испытанія своихъ силъ въ искусств, можно даже сказать, что почти опровергнуто на дл замчаніе біографа, будто Фонвизинъ остался безъ вліянія на новйшую литературу и безъ послдователей… И такъ, не долженъ ли былъ князь Вяземскій принять все это въ соображеніе, когда наконецъ собрался издать свою книгу?— Конечно, книга его пріобрла бы отъ того еще боле цны и подвинулась бы почти на пятнадцать лтъ впередъ, но ничего подобнаго мы не вправ требовать отъ автора: онъ выдаетъ ее за то, что она есть, и въ этомъ вид подвергаетъ ее суду читающаго міра.

Онъ самъ справедливо назвалъ свой трудъ первою у насъ попыткой въ род біографической литературы. Но надобно пойти еще дале: надобно въ этомъ сочиненіи признать первый важный приступъ къ обработк новой исторіи отечественной словесности. До сихъ поръ у насъ не было книги въ которой было бы брошено такъ много врныхъ и глубокихъ взглядовъ на умственную жизнь русскихъ въ прошломъ, а отчасти и въ ныншнемъ столтіи. Были боле или мене основательныя сужденія о томъ, или другомъ писател, но такого общаго обзора нашей свтской литературы никто еще не представлялъ съ такимъ знаніемъ дла и съ такою свтлою, проницательною мыслію! Значеніе этой книги, какъ намъ кажется, велико въ трехъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, она должна подвинуть русское общество въ самосознаніи, во-вторыхъ, она не только облегчитъ изученіе русской литературы, но и окрылитъ его, возбуждая въ каждомъ мыслящемъ читател охоту ближе ознакомиться съ исторіею образованія въ отечеств, въ-третьихъ, она всегда сохранитъ характеръ правдиваго и важнаго свидтельства о современной намъ литератур.

ФОНВИЗИНЪ.

Читайте также: