А. П. Чехов
Фокусники
Фокусники, Чехов Антон Павлович, Год: 1891
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах
Сочинения в восемнадцати томах. Том шестнадцатый
В Москве появилась небольшая брошюрка проф. Тимирязева — ‘Пародия науки’. Статья, составляющая ее содержание, имеет размеры обыкновенной журнальной заметки, и потому для многих читателей Тимирязева кажется странным, почему он не напечатал ее в ‘Русской мысли’ или в ‘Русских ведомостях’, сотрудником которых он давно уже состоит. Ведь ‘Русская мысль’ и ‘Русские ведомости’ так любят науку! Впрочем, не в них дело.
Брошюрка г. Тимирязева особенно интересна тем, во-первых, что он московский профессор и известный ученый, и, во-вторых, тем, что в этой брошюрке он старается доказать, что дирекция Московского Зоологического сада, во главе которой стоит тоже московский профессор и тоже известный ученый, занимается шарлатанством! Шутка сказать!
При Московском Зоологическом саде открыта ботаническая станция. Г. Тимирязев, как известно, ботаник и читает в университете ‘физиологию растений’. Вновь открытая станция близко касается его специальности, и он, как главарь московских ботаников, считает себя обязанным высказать о ней свое мнение. И он не стесняется. Рассказав, что такое представляет из себя вновь открытая ‘ботаническая опытная станция’, он резюмирует свою оценку так: ‘Можно сказать, что, начиная с оскорбляющей обоняние своими аммиачными испарениями, всем знакомой атмосферы Зоологического сада, выбора места под навесом деревьев, убогого, случайного, во всех отношениях непригодного помещения, жалкого числа опытов и кончая мельчайшими подробностями их неряшливого исполнения, — все здесь служит образцом того, как не поступают и как нельзя поступать при такого рода исследованиях’ (стр. 9). А дальше: ‘Если дирекция Зоологического сада имеет смелость публично называть свою жалкую затею ‘ботанической опытной станцией’, то знающие свое дело ботаники нравственно обязаны сказать той же публике: не верьте, это недостойная пародия, свидетельствующая о прискорбном неуважении к науке и публике’ (стр. 13).
Итак, значит, станция, открытая учеными мужами ‘для строго научного исследования по строго научным методам’, является жалкой затеей, недостойной пародией и неуважением к науке и публике. Это нехорошо пахнет. Но, быть может, спросит читатель, учредители станции не имели в виду производства ученых исследований, а скромно задавались только популяризацией физиологии растений? Г. Тимирязев, очевидно, предвидел этот вопрос и отвечает на него так: ‘Популяризатор имеет право выступать перед публикой во всеоружии настоящей науки, показывая этой публике завоевания науки, добытые талантом и трудом в тиши настоящих лабораторий и кабинетов. А выходить на улицу, публично производить пародии научных исследований, в каких-то пародиях лабораторий, в невозможной обстановке, не имеющей ничего общего с действительной обстановкой научного труда, да еще в неряшливой форме, значит сознательно подрывать значение науки’ (стр. 12).
Если же ботаническая станция, открытая зоологами, не имеет смысла ни для ученых, в которых, по заявлению автора, может вызвать только справедливое негодование, ни для учащихся, для которых может служить разве образцом того, как не следует относиться к науке, ни, наконец, для публики, потому что представляет собою новый тип не опытной, а потешной станции, — то какой же смысл имеет учреждение этой фитобиологической станции в Московском Зоологическом саду?
Г. Тимирязев так отвечает на этот вопрос: ‘Результаты искусственных культур’, которыми занимаются на станции, ‘очень эффектны, они могут производить впечатление даже на профана, — так не воспользоваться ли этими дешевыми научными фокусами для поднятия себя в глазах публики? Наука нашего времени творит чудеса, почему бы не найтись и современным Симонам-волхвам, готовым за недорогую цену приобрести возможность показывать эти чудеса. В самом деле, стоит достать из аптеки несколько фунтов солей, растворить в воде, разлить в банки, сунуть по семени, и фокус готов. Но рассуждающие таким образом забывают, что эти фокусы — плоды таланта и труда поколений ученых и что даже для удачного их повторения, кроме солей, нужно еще знание, умение и добросовестный труд — всё продукты, которых из аптек, даже за деньги, не отпускают’ (стр. 14).
Г. Тимирязев в своей брошюре ни разу не употребляет слова ‘шарлатан’, но, как видите, он обвиняет ученую дирекцию в настоящем шарлатанстве. В лабораториях сада сидят Симоны-волхвы, которым выгодно не уважать науку и морочить публику. Но не хватает ли через край г. Тимирязев? Не проще ли было бы, думали мы, прочитав его брошюрку, объяснить промахи дирекции не шарлатанством, а склонностью вообще русского человека браться не за свое дело? На Руси не редкость, что сапоги тачает пирожник, а пироги печет сапожник, иначе бы Крылов не написал своей басни. Ведь случалось же у нас, что учебными округами управляли врачи и бывшие прокуроры, в окружных судах председательствовали естественники и ботанику в университетах читали словесники. Мы думали так: если зоологи промахнулись на ботанике, то что за беда? Почитатели их могут утешиться на зоологии…
И мы, чтоб утешиться, поспешили совершить экскурсию в область зоологии…
Но, ах, какой вид!
Здесь мы прежде всего сталкиваемся с странным отношением московской публики к своему ученому саду. Она иначе не называет его, как ‘кладбищем животных’. Воняет, животные дохнут с голода, дирекция отдает своих волков за деньги на волчьи садки, зимою холодно, а летом по ночам гремит музыка, трещат ракеты, шумят пьяные и мешают спать зверям, которые еще не околели с голода… Почему это так? — спрашиваем дирекцию. Что общего между волчьими садками и наукой или между ракетами и самим г. Богдановым? В ответ дирекция настойчиво уверяет, что бедная обстановка сада, жалкий и случайный состав его животных, мизерность и неряшливость их содержания — это одно, а ‘научная’ и ‘ученая’ деятельность стоящего во главе сада кружка зоологов — это другое. Если первое не выдерживает критики ‘вследствие недостаточного внимания публики к делу зоологов’, как говорят зоологи в годичных заседаниях своего Общества акклиматизации, то второе неустанно идет все вперед и вперед. Ладно. В чем же, спрашиваем, состоит собственно ученая зоологическая деятельность сада?
Нам отвечают: она может состоять, во-первых, в решении вопросов сравнительной анатомии и морфологии, с каковыми целями сады, имеющие для этого достаточные средства, организуют свои лаборатории, во-вторых, в непрерывных биологических наблюдениях над животными, для чего ведутся подневные записки — Дневники сада, а накопляющийся в них материал время от времени подвергается обработке и публикуется, в-третьих, наконец, в устройстве выставок, которые имеют целью наглядно ознакомить публику с успехами скотоводства, птицеводства и акклиматизации.
Прекрасно. Идем по саду искать лабораторию. Так как она предназначена ‘для строго научных исследований по строго научным методам’, то мы, конечно, найдем прежде всего хорошее помещение, достаточно обширное для того, чтобы соответствовать широте и сложности своих задач, и обставленное необходимыми специальными приспособлениями, затем мы найдем, конечно, персонал специально сведущих лиц, хорошо составленную библиотеку, пособия и, наконец, соответствующие инструменты. Только при наличности всех этих условий лаборатория сада имеет право на такое название. Так именно и смотрят на это дело руководители садов за границей. Они или вовсе отказываются от предприятия, если оно не под силу для их кармана, и, если представляется случай, просто жертвуют имеющийся у них материал соответствующим учреждениям, как, например, Гамбургский зоологический сад — Гамбургскому музею, или же обладают такими первоклассными учреждениями, как сравнительно-анатомический музей Jardin des plantes в Париже.
Но напрасно мы ходим по саду и ищем лабораторию. Нам говорят, что она ‘пока’ закрыта. Когда нет курицы, то едят один только бульон, если нет лаборатории, то пусть хотя расскажут нам ее историю. И нам рассказывают, что открытие ее совершалось с большою торжественностью, что предшествовали ему многочисленные публичные заседания, говорились блестящие речи, печатались длинные статьи и проч., и проч., и проч.
В торжественный день открытия был молебен, обед, тосты, благодарности, телеграммы, шампанское… Музыка играет, штандарт скачет… В сладкой полудреме после шампанского мерещились уже слава, членство в академии, Почетный Легион и всякие Орлы, Леопольды, Стефаны, Лазари и Полярные Звезды… Будущие академики и кавалеры составили из себя ‘комиссию уполномоченных’, и эта комиссия выработала программу, по которой занятия лаборатории Зоологического сада должны были состоять в следующем: 1) во вскрытии умерших животных и в приготовлении из них препаратов для Зоологического музея Московского университета, 2) в приготовлении материала для микроскопических работ и в изготовлении микроскопических препаратов преимущественно по паразитам, находимым в павших в саду животных, 3) в определении животных, поступающих как в Зоологический сад, так и непосредственно в лабораторию, 4) в устройстве террариумов и аквариумов как для целей сада в популяризационном отношении, так и для учебных целей Зоологического музея университета и работ Общества акклиматизации, 5) в экскурсиях для получения животных, необходимых и желательных для террариумов и аквариумов, и в производстве над ними наблюдений с целью составления докладов для обществ акклиматизации и любителей естествознания, и 6) в организации и устройстве библиотеки из специальных сочинений, необходимой для учено-практических занятий в саду и лаборатории.
Что значит ‘производство наблюдений с целью составления докладов’? Впрочем, оставим в стороне невинные курьезы этой программы и спросим, что же на самом деле представляла из себя открытая дирекцией лаборатория и чем располагала она для выполнения ее многосторонних, намеченных программою задач? В чем и где плоды ее деятельности? И кто ее ‘пока’ закрыл и почему? Нам говорят, что ответ на это мы можем получить из первого (кстати сказать, единственного) тома ‘Ученых трудов Общества акклиматизации’, изданного под редакцией проф. Богданова. Мы с большим трудом достаем этот очень толстый, объемистый первый том, еще с большим трудом прочитываем его и узнаем, что возродилась лаборатория в начале 1878 г., а ‘пока’ закрыта она в конце 1884 г. Первый отчет лаборатории обнимает период времени всего только за три месяца: за июнь, июль и август 1878 г. В эти месяцы поступило в лабораторию млекопитающих 16 и птиц 199. Вскрыто было первых 15, вторых 76 (т. I, стр. 121 и 122). То обстоятельство, что птиц было вскрыто меньше половины, в отчете объясняется так: ‘Вскрытие и делание препаратов главным образом лежало на одном лице, которому, очевидно, в течение 90 дней существования лаборатории не было физической возможности в этот период произвести разборку всего поступившего материала, а приходилось выбирать главнейшее’ (стр. 122). Оказывается дальше, что ‘протоколы вскрытий млекопитающих страдают еще сильною отрывочностью, что происходит, как сказано уже, частью от накопления большого количества работ в лаборатории при малом численном составе, а частью вследствие неопытности и новизны дела для лаборантов, от неустановившихся еще требований от ‘Дневника’ лаборатории’ (стр. 123).
Таким образом лаборатория, по ее же собственным печатным отчетам, была открыта, о деятельности ее уже представлялись и печатались отчеты, а между тем у нее не было ни надлежащего личного состава, ни книг, ни пособий, ни инструментов, ни даже установившихся требований от ‘Дневника’ лаборатории. Были только: приятное воспоминание о торжестве открытия да программа, которая не исполнялась.
Отчет за 1879 год занимает несколько писанных страниц, прочитанных в годичном заседании Общества и в свое время напечатанных в газетах. Он начинается с указания на недостатки отчетов европейских зоологических садов, в которых-де излагается дело со всею краткостью и без всяких сообщений о своей будничной жизни. ‘Не раз, — с важностью заявляет отчет, — приходилось нам слыхать такие объяснения по этому предмету: число лиц, входящих в состав администрации сада, не велико, им некогда обработывать тот обширный материал, который накопляется каждый год, передавать же в сыром виде — не стоит’… Казалось бы, что нам, новичкам в деле всякого рода ученых предприятий, следовало бы скромно потупиться и воспользоваться указаниями опытных людей и во всяком случае не задирать вверх носа. Но автор отчета иначе смотрит на дело и заявляет публично, что он недоволен заграничными порядками. Пусть за границей дело ведется дурно, но вы-то что сделали, позвольте вас спросить? Вы в своей московской лаборатории ровно ничего не сделали даже в смысле собрания сырого материала. Да это и понятно: во второй год существования лаборатория имела опять-таки только одного лаборанта-студента, недостаточно подготовленного и занятого своими лекциями, работавшего, вероятно, зубами и пальцами, так как инструментов не было, не было и книг. Из общего числа доставленных в течение года в лабораторию зверей и птиц не было вскрыто 23 млекопитающих и 109 птиц. Отчет объясняет это таким образом: ‘В апреле и мае чувствовался большой недостаток в руках, так как и лица, входящие в состав лаборатории, и те лица, которые могли бы оказать помощь, были обременены другими занятиями’, в июне и июле, вследствие стесненных материальных средств, чувствовался недостаток спирта, в августе же это последнее обстоятельство осложнилось еще тем, что ‘пало несколько ценных животных…’ и т. д. А далее речь идет о значительном недостатке в пособиях, книгах и инструментах — все та же песня.
Отчет за 1880 год краток. О заграничных беспорядках уже нет разговора. Заключается отчет в том, что, по заявлению секретаря на годичном собрании Общества, лаборатория вообще составляла коллекцию органов животных и определяла причины смерти некоторых павших животных. Не вскрытыми остались 7 млекопитающих и 108 птиц.
В 1881 г. 2/3 трупов остались не вскрытыми, и отчет опять поет о недостатке личного персонала. Затем, в следующие годы, число не вскрытых животных от 2/3 повышается до 3/4 и 9/10 наконец, в 1883 и 1884 гг. вскрытия производятся только в редких исключительных случаях (всего раза два-три в году), а отчеты о деятельности лаборатории прекращаются вовсе, по крайней мере, о них уж не говорят в годичных заседаниях Общества.
Что же касается помещения лаборатории, то, по отзывам очевидцев, в 1885 г. она представляла из себя нечто похожее на кладовую Плюшкина. Это был склад всякого хлама: дрова, посуда с водой, старые поломанные клетки, негодные к употреблению акварии и террарии, там и сям между этим хламом, в ящиках или просто на полу в кучах, лежали перемешанные между собою кости разных животных, битая посуда, старые калоши, рваные отчеты, а на двух полках в углу стояли запыленные банки с препаратами, начинавшими гнить, так как спирт испарялся… Эти кости и эти гнилые препараты вместе со старыми калошами и битой посудой составляют собственно весь результат ученой деятельности лаборатории. Мы говорим — весь результат, потому что за все время своего семилетнего существования лаборатория не дала не только ни одной ученой работы, но даже ни одной заметки, если, впрочем, не считать заявления о неудачных опытах заразить собаку риштою.
Очевидно, что вновь открытая ботаническая станция, на которую так сердится г. Тимирязев, есть родная дочь зоологической лаборатории, что, строго говоря, оба эти учреждения отличаются друг от друга одними только названиями. В сущности оба служат образчиками прискорбного неуважения к науке и публике. Лаборатория, так же, как и теперешняя станция, не была нужна ни для ученых, ни для учащихся, ни тем паче для публики. Наконец, самое возникновение ее, очевидно, имеет тот же мотив, что и у ботанической станции. В самом деле, существование при саде лаборатории есть несомненное доказательство блестящего состояния его дела и в то же время оно свидетельствует о научном направлении деятельности его руководителей. Если так, то почему же и не устроить лаборатории? Правда, поставить такую лабораторию, которая стояла бы в уровень со своими учеными задачами — и дорого, и нелегко, потому что ведение ее предполагает деньги, опытность и добросовестное отношение к делу. Но ведь требования рекламы гораздо скромнее, тут не нужно ни денег, ни знаний, ни труда, а закати только при открытии обед с музыкой, скажи речь, упрекни публику в равнодушии к зоологии — и дело в шляпе.
Обратимся теперь ко второму роду деятельности Зоологического сада — к его ‘Дневнику’. Как известно, во многих зоологических садах Европы ведутся дневники, они несомненно полезны, и печатание их обставлено непременными условиями, чтобы, во-первых, факты заносились в них в систематической непрерывности и в возможно законченном виде и чтобы, во-вторых, заносимые в дневник факты и наблюдения имели определенную цель и назначение, вытекающие из научных или хозяйственных интересов сада. Какие же факты и наблюдения нашли место в ‘Дневнике’ нашего Зоологического сада? Перелистываем все тот же первый том, где напечатан ‘Дневник’, и читаем следующее:
Факты:
17-го сентября 1878 года. Дразнил зверей молодой человек.
17-го сентября. Дразнили зверей трое пьяных.
1-го октября. Дразнили зверей посетители.
8-го октября. Дразнил зверей офицер.
15-го октября. Дразнил зверей кадет.
17-го октября. Дразнил зверей посетитель в чуйке.
6-го декабря. Дразнила зверей публика.
4-го марта 1879 года. Дразнил зверей господин в поддевке.
8-го марта. Дразнил зверей посетитель с дамой.
Не правда ли, научно? Господин в поддевке, кадет и посетитель с дамой дразнили зверей, а отсюда вывод: не дразните зверей, ибо этим вы только дразните ученых, а ученые пишут глупости. Но читайте дальше:
Наблюдения генваря 1879 года. Беспокоили зверей: двое, ухватившись за рога оленя, старались повиснуть на них, трое много шумели.
2-го февраля. Праздник. Дразнили (опять!) животных: тура — за рога, куланов и зебра — за морду, зайцев тыкали руками.
4-го. Воскресенье. Народу много, дразнили (ну конечно!) животных по обыкновению.
12-го. Господин с компанией произвел в саду скандал. (А ученые протокол составили, что ли?)
Марта 4-го. Публика дразнила животных, в особенности господин в поддевке.
Далее какой-то господин ‘тыкал’ тростью сову, офицеры ‘тыкали’ зверей шашками, Затем следуют не менее интересные наблюдения над господином в поддевке, юнкером в мундире, дамой в шляпе, солдатом в фуражке. А вот случаи:
24-го декабря 1878 года. Ночной сторож привел в контору неизвестного, заподозренного в чем-то, что не оправдалось (?).
Генваря 7-го 1879 года. Один офицер находил (и очень резонно), что медвежонку дают мало корму.
8-го. Одна госпожа предлагала купить для зверей тухлых гусей.
11-го. Господин в собольей шубе бодался с козлом через перегородку.
Открытие: у господина в собольей шубе рога! Но далее:
Генваря 26-го. Ночью кто-то из однокопытных кашлял, за темнотою нельзя было разобрать, кто.
Октября 13-го. Офицер с женою (!) и дочерью был в отделе аквариев, дочь уронила палку и перебила аквариум. Служитель просил или подождать, или пожаловать в контору, но офицер, пригрозив служителю дать в рожу, ушел.
Июня 4-го. Посетитель с семейством нарвал цветов, остановленный у кассы, выругал его (кого его?).
И так далее. Кроме этих наблюдений насчет господина в собольей шубе с рогами и офицера, с которым была жена, а не любовница, и скандалов, ежедневно происходящих в мирном уголке науки, в ‘Дневнике’ нет ровно ничего. В описаниях скандалов есть хоть пикантные подробности насчет рожи и цветов, которые посетитель нарвал, очевидно, для дамы, что же касается тех записей, которые относятся к кашляющим однокопытным и околевающим жвачным, то тут ‘за темнотою нельзя было разобрать’ и лаконизм поразительный.
Просто хоть не читай.
Сентября 21-го. Захворал слон.
Сентября 22-го, 23-го, 24-го и т. д. он продолжал болеть.
Сентября 28-го. Выздоровел.
И только. Чем был болен слон? Какие были симптомы его болезни? Чем лечили? Об этом ни слова, а вот насчет того, что ‘одна компания сильно наскандалила в кассе’, а другая компания ругалась и говорила: ‘глупо, что сдачи нет и нет контрамарок’ — об этом сведения самые подробные. Очевидно, ругающаяся компания возбуждает в московских зоологах гораздо больший интерес, чем кашляющий однокопытный или больной слон. 27-го — пал кулан. Чем он был болен? Чем лечили? Не сказано. 26-го ноября захворал як. 27-го — пал. Чем захворал? Чем лечили? Ответа нет. Не бодался ли с этим яком господин в собольей шубе? Ответ, наверное, есть, но оставим ‘Дневник’ и не будем продолжать из него выписок. Пусть побольше останется для сотрудников ‘Стрекозы’.
Спрашивается, чем можно оправдать появление в печати подобных юродивых ‘Дневников’? Какая цель их? Ведь ведение ‘Дневника’ есть несомненный признак порядка и наличности постоянных наблюдений. Его ведут, значит, хотят, чтобы думали и говорили, что у них есть и порядок и наблюдения, благо — ‘Дневника’ никто не читает. Верили в лабораторию, не заглядывая в нее, поверят и в ‘Дневник’, не читая’