Михаил Кузмин
Михаил Кузмин
Флор и Разбойник
Флор и Разбойник
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
—————————————————————
Флор и Разбойник, Кузмин Михаил Алексеевич, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Всякий раз, что Флор Эмилий быстро достигал противоположной, из того же красного с блеском камня, стены он так стремительно оборачивал обратно свое побледневшее лицо и столь звонкие, столь непохожие на обычную легкость его походки, шаги, что старик раб и немой мальчик, сидевший на полу, вздрагивали каждый раз и взмахивали глазами, когда края голубой одежды господина задевали их слегка при оборотах.
Утомившись как бы от метаний, он выслал старика, покачав головой с закрытыми глазами в знак отказа выслушивать хозяйственные доклады. Мальчик, подползши к сидящему, поцеловал ему колено, смотря в глаза. Свистнув большого водолаза, они трое прошли в сад, где опять ходили друг за другом: господин, молчавший, большими шагами, немой мальчик семенил, поспешая, помахивая большой головою, ступал водолаз.
Успокоенный вторичной усталостью, Флор войдя в дом, продолжал уже начатое послание:
‘… тебе покажется ребячеством, что я готовлюсь тебе сказать, но эта малость лишает меня покоя и равновесия души, необходимых всем, кто дорожит достоинством человека. Ha днях я встретила простолюдина, никогда мною не виденного раньше, но столь знакомого взгляда, что, разделяй я учение Брахманов о метампсихозе, я подумал бы, что мы с ним встречались в предыдущей жизни. И страннее еще, что мысль об этой встрече, усилившись в моей голове, как бобы разбухают, положенные на ночь в воду, не дает мне покоя, и я готов сам идти отыскивать этого человека, не решаясь доверяться другим, сам стыдясь своей слабости. Может быть, это зависит от несовершенного состояния моего, здоровья: частые головокружения, бессонница, тоска и беспричинный страх не могут позволить считать его удовлетворительным. У встречного были необыкновенной светлости серые глаза при смуглой коже и темных волосах, ростом и сложением подобен мне. Привет Кальпурние, поцелуй детей, амфоры я послал в твой городской дом уже давно. Еще раз будь здоров’.
Медик, помолчав, спросил: ‘С каким состоянием более всего сходно твое, господин?’.
— Я не испытывал положение человека, заключенного в темницу, но я думаю, что мое состояние ближе всего подходит к этому случаю, в некоторых пор стеснены мои движения, сама воля кажется ограниченной, хочу идти — и не могу, хочу дышать — задыхаюсь, смутное беспокойство и тоска владеют мною.
Флор, устав будто говорить, умолк, побледневший снова начал:
— Может быть, на моё представление о темнице влияет сон, мною виденный перед болезнью.
— ‘Ты имел сновиденье?’
— Да, такое ясное, такое очевидное! И странно, оно продолжается как бы до сей поры и при желании (уверен) я мог бы беспрерывно пребывать в нём, считая тебя, друг, призраком.
— ‘Тебя не волнует его сказать мне?’
— Нет, нет! — отвечал поспешно Эмилий, утирая капли пота, выступившего на бледном лбу. Начал будто вспоминая, с усилием, прерывисто, голосом, то вдруг До крика доходящим, то падающим к шелестящему шепоту.
— Никому не говори, что ты услышишь… клянись… может, быть, это — самая правда. Я не знаю… я убил — не думай… это — там, во сне. Бежал, долго брел, питаясь ягодами (помню: вишнями дикими), воруя хлеб, молоко из сосцов коров в поле, прямо. Ах, солнце жгло и пьянили болота! Войдя через гаванские ворота, я был задержан, как укравший нож. Высокий рыжий торговец (да, ‘Тит’ его крикнули) меня держал, ослабевшего, растерявшегося, рыжая женщина громко смеялась, рыжая собака визжала между ногами, гвоздика валялась на мостовой, шли солдаты в меди… меня ударили… солнце палило. Потом мрак и душная прохлада. О, прохлада садов, светлых ключей, горного ветра, где ты?..
И Флор, обессилев, смолк и склонился. Медик, сказав: ‘усни’, вышел к управителю говорить о больном. Немой мальчик слушал, раскрыв жадно глаза и рот. К вечеру Флор позвал старую няньку. Сидя на корточках, старая, истощив сказки и детские воспоминания, говорила без связи о том, что видели её дряхлые глаза и слышали глохнущие уши. Кутаясь в плащ, шамкала нянька:
‘Сынок, на днях у гаванских ворот видела я убийцу: нож был у него в руках, но лик не был ужасен, светлы, ах, светлы были глаза у него, темные волосы, мальчик на вид. Зять мой, лавочник Тит, его задержал’…
Флор закричал, схватив ее за руку:
— Не надо! не надо! уйди! Тит, говоришь? Тит, колдунья?
Мальчик испуганно вбежал на крики в покой.
Много дней прошло еще в этом борении, причём не раз говорил больной: ‘я не могу больше: это — выше моих сил!’ и из побледневшего сделался каким-то почерневшим, снедаемый тайным недугом. Темными кругами окаймились глаза его и голос выходил будто из пересохшего горла. Все ночи он не спал, мучая страхом немого отрока.
Однажды утром, встав до света, потребовал он шляпу и плащ, будто собираясь в путь. Старик удержался от вопроса, и лишь на взгляд его к ответ Флор промолвил:
— Ты будешь следовать за мною!
Походка господина была снова легка и свободна, на впавшие щеки алые, розы вернул румянец. Повороты по улицам и площадям вели их далеко от дома, не давая отгадок рабу. Наконец, он решился спросить, когда они стали, словно дойдя до цели.
— ‘Ты войдешь сюда, господин?’
— Да.
Флора голос беспечно зазвучал. Вошли в тюрьму. Так как Флора Эмилия знали богатым и знатным, то без труда, хоть и за плату, осмотреть, нет ли среди заточенных его, будто бы бежавшего недавно раба, допустили. Быстро, зорко обрыскал тюрьму до последнего подвала, словно известных раньше глаз взором искал. Задохнувшись, спросил:
— Здесь все заточенники? Больше нет?
— ‘Больше нет, господин. Вчера один бежал’…
— Бежал?.. Имя?..
— ‘Малх’.
— Малх? — будто прислушиваясь, повторил он, — светлые глаза, смугл, черен волосом? — спрашивал радостный Флор.
— ‘Да, ты прав, господин’, — кивал головою тюремщик.
Весел был, как никогда, выйдя из здания, Эмилий Флор, говорил как дитя, блестя глазами, не потерявшими темных кругов.
— Старый мой Мумм, смотри: было ли когда так ласково небо, так дружественны деревья и травы?! Мы пойдем в мои фермы пешком, я буду есть дикие вишни и пить молоко из коровьих сосцов прямо. Ласково дни протекут! Ты достанешь мне девушку, пахнущую травою, козой и слегка луком, мы не возьмем немого Луки в деревню. Ах, старый Мумм, не здоров ли я, как никогда? Облака — будто весною, будто весною!
С утра Флор радостно собирался в дорогу, покидая приветливый дом поместья, чтобы по узким и широким путям делать продолжительные прогулки. Найденная Горго была тиха, молчалива, покорна и проста, как телушка, смуглое тело свое отдавала легко и чисто, в доме ждала, напевая старинные песни.
Сам прибежавший, Лука-немой сопровождал везде господина, радуясь печальными глазами и усталым отроческим лицом. Молча следил, ни на минуту Флора не оставляя в его внезапно возвращенном весельи. Всё бы ходить по гордым дорогам, лежать на пестрой цветами траве, в голубую навзничь смотреть твердь без устали, петь простые сельские песни, заставляя немого дуть в двуствольную флейту! Тихим становищем белые, ярко белые, слепительно белые стояли над рощей и рекой облака, ждали. Со следами молока на губах, не бритый, с красным ртом целовал Флор Горго, забыв городскую томность, запахом лука пренебрегая. Лука немой плакал в углу. День за днем, как за цветком цветок в венок сплетаясь, шли чередой.
Однажды вечером, среди беспечной игры, стал Флор, словно отуманенный тоскою или невидимым врагом схваченный. Сразу охрипнув, молвил: ‘что это? откуда эта тьма? этот плен?’ Лег на низкую постель, отвернувшись к стенке, молча вздыхая. Тихо вошла Горго, обняв его, не глядящего. Отстранил ее Флор, говоря: ‘Кто ты? не знаю тебя, не время: смотри, замок, загремев, пробудит спящего стража’. Отступила, молча же, и немой снова вполз, как собака, поцеловав свесившуюся руку.
Ночь была душна для слуг, дремавших у входа во Флорову спальню. Один Лука оставался при господине, немой и преданный. Долгое время были слышны только шаги ходившего взад и вперед Эмилия. Под утро забылись слуги тонким сном, предрассветным. Вдруг воздух разрезан был воплем, не похожим на человеческий голос. Казалось, неземное что-то прокрикнуло: ‘смерть!’, будя раннее эхо.
Помедлив, слуги, стукнувшие в двери, впущены были в покой немым отроком с испуганным до неузнаваемости лицом. ‘Смерть, смерть!’ — твердил он диким, непривыкшим произносить слова, голосом. Даже не поразившись звуками немого, слуги ринулись к постели, где, закинув почерневшую голову, недвижимо лежал господин. Лука вернулся, будто к покинутому месту, к кровати Флора, где и склонился на пол, бесшумно и быстро сломившись.
За медиком и управителем быстро сходили, неся зловещую новость.
Немой твердил, не переставая: ‘смерть’, будто власть звука далась ему снова только для этого, одного этого слова.
Флор лежал, закинув почерневшее лицо и свесив безжизненную руку. Медик, осмотрев тело и за несомненную признав смерть, с удивлением показывал управителю узкий, темный и вздувшийся кровоподтек на шее умершего, объяснить который было ничем невозможно. Единственный свидетель смерти Флора Эмилия, немой Лука, преодолевая божественное косноязычие чудесного страха, дар слова ему вернувшего, говорил:
— Смерть! смерть! опять заключен… ходит, ходит: лег на постель, словно утомясь… ни слова мне не сказал, под утро захрипел, беспокоясь, бросился я к нему, взмахнув на меня глазами, завел их, хрипя. Боги! утро сверкнуло в окно красным. Флор не двигался, почернев…
Забыли Луку в печали и скорбных хлопотах.
Чуть свет, на другое утро пробрался босой и оборванный старик, прося видеть Флора, никому не знакомый. Управитель вышел, думая найти какое-либо объяснение смерти господина. Пришелец был упорен и прост на вид. Вокруг лаяли стаей собаки.
— ‘Ты не знал, что господин Флор Эмилий скончался?’.
— Нет. Всё равно. Я исполнял, что мне было приказано.
— ‘Кем?’
— Малхом.
— ‘Кто он?’
— Теперь — ушедший.
— ‘Он умер?’
— Вчера утром был повешен.
— ‘Он знал господина?’
— Нет. Он посылал ему, незнакомому, любовь и весть смерти. У вас заговорят немые.
— ‘Говорят уже’, — сказал подошедший Лука, склоняясь к грязной руке старика.
— ‘Ты не взглянешь на усопшего?’
— К чему? Он очень изменился в лице?
— ‘Очень’.
— Того тоже петля изменила. Большой знак имеет на шее…
— ‘Тебе много нужно говорить?’
— Нет, я ухожу.
— ‘Я иду с тобой!’ — сказал Лука ласково незнакомцу.
Солнце уже окрасило розой двор и пронзительно вопли к небу пускали наемные женщины, обнажая исхудалые груди.
Источник текста: Кузмин, М. А. Первая книга рассказов. — М.: Скорпион, 1910. — С. 97—110.
Оригинал здесь: Викитека.