Александра Леонтьевна Бостром
Александра Леонтьевна Бостром
Филатово сено
Филатово сено
Примечания:
Примечания:
Филатово сено, Бостром Александра Леонтьевна, Год: 1896
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Что это батюшка сегодня не весел, думала Проска, сидя сумерками у окна на лавке своей избы. То все весел был, а теперь что-то закручинился. И что он сено не везет? Вчерась поехал с Серегой, кольки времени ездили, а порожняком вернулись. Спросить бы, да кабы не разгневался. Ужо Серегу поспрошаю.
Она подумала с некоторым презрением о мужнином брате, Сереге: ‘Толи скажет, то ли нет, как еще ему в башку вступит. Смирен парень, грех сказать, а больно придурковат, не знаешь, что и ждать от него’.
Наклонившись к ребенку, сосавшему ее грудь, она опять стала думать о батюшке-свекре, что-то закручинившемся, и о том, что он сено со степи не везет: ‘Дива бы вовсе не было. А то нет, свекор-батюшка летом озаботился, снял две десятины травы и в стожок на степи сложил. И еще радовался, что дешево да хорошо снял и сена у них к бороновке вдоволь будет. Как-то зимой собрался он за сеном, Серегу с собой взял и все, собираючись, перед ним похвалялся сеном, а, проездивши целый день, порожняком вернулся. Вот и вчера та же история. Что за оказия такая?’
Ребенок закопошился у груди, зачмокал и протянул ручонку вверх. Проска взяла эту маленькую ручку с тоненькими сморщенными пальчиками и, целуя, забрала ее всю в рот. Ребенок повел на нее еще мутными глазками. Проска засмеялась и принялась целовать ручонку. Ей показалось, что ребенок улыбнулся ей.
Уже два года, как Проска была замужем. Она была высокая миловидная бабенка с высокой грудью, с сильными, размашистыми движениями. Ее родная семья была небогата, и отдали ее тоже в небогатую семью Филата Болесова.
Страх как не хотелось идти ей к Болесовым. Свекрови нет, баб других нет, ни научить ее, ни приветить некому, да работы не оберешься. Кроме свекра и мужа, были еще два мальчика-подростка, всех их обуй, одень, накорми, корову подои, скотину, птицу убери. Но согласия ее не спросили.
Мать сказала ей, что ее пропили за Филатова Ваньку, и на Проскины слезы посмотрели как на нечто должное. Как молодой девке не поголосить, когда ее пропьют? А что трудно ей одной будет, так что ж? Не она первая, не она последняя. Свекрови, правда, нет, научить и подсобить некому, ну зато и ругаться некому. Муж да свекор лучше ее пожалеют.
И отдали Проску, несмотря на ее слезы.
Но горе Проски было непродолжительно. Веселая, бойкая, работящая, она скоро вошла в роль хозяйки. На мужа ей полюбоваться не дали. На другой день после венца Иван отправился к хозяину, куда его наняли в работники, заживать забранные на свадьбу деньги. Но это было, пожалуй, к ее благополучию. Она могла издали жалеть его сколько ее душе было угодно и воображать, что ее муж умница и первый работник в селе. Она с гордостью рассказывала соседкам, что Иванов хозяин души в нем не чает и что, если бы Иван знал грамоту, давно бы хозяин сделал его приказчиком. Честолюбие было отличительной чертой Проски. Изо всех сил она старалась, чтобы у них в семье все было по-хорошему.
Богатства, конечно, не было, но она утешала себя мыслью, что у них было не так, как у соседей: свара, да крики, да ругань. Особенно гордилась она свекром-батюшкой. ‘То ли он умник, то ли разумник. Все-то обдумает, все-то обсудит, все-то припасет, целый день вокруг двора клокочет. И чтобы изругал кого черным словом или осерчал? Никогда этого не было. Все тихо, все с ласкою’. Она так страстно желала, чтобы было на самом деле так, как ей хотелось, что, в конце концов, совершенно искренне поверила в разумностьсвекра, и минутами ей начинало казаться, что даже Серега вовсе уже не так глуп, как кажется.
Мимо окна шла с водопоя Филатова скотина: корова, телка, две лошади и три овцы. Сзади, тяжело переваливаясь, с пешней на плече шел Серега. Проска знала, что Филат в эту минуту раскладывает по двору солому для корма, а Серега войдет сейчас в избу погреться. Наверное, у него застыли руки, пока он на речке рубил пешней лед для проруби. Он зябкий и квелый, где бы другой стерпел и не почувствовал, а ему невмоготу. Действительно, Серега ввалился в избу и, не выпуская шапки из рук, присел на лавку.
— Замерз? — спросила Проска и положила уснувшего ребенка в зыбку.
— Да то! — Отозвался парень. — Ишь оно, студено. — Он вытер рукавом полушубка свои толстые, растрескавшиеся от ветра губы и вздохнул. Любил парень вздыхать, иной раз даже застонет, если что-нибудь тяжелое делает. Проске это всегда не нравилось. И теперь она нетерпеливо повела бровями и сумрачно насупилась. Потом спросила отрывисто:
— Вы чего вчерась порожняком вернулись?
— Когда? — переспросил Серега. — Вчерась-то?
— Знамо вчерась. И намеднясь ездили, тоже порожняком вернулись. Иде у вас сено-то? Аль у вас его какой леший спер?
— А нету его, — равнодушно сказал Серега.
— Как нет? — воскликнула Проска и, остановившись перед парнем, в упор на него смотрела. — Чего брешешь-то?
— Это собака брешет, — обиделся Серега, ли чего, не лайся.
— Ну, ну, чего уж тут, сказывай, что ли, скорее. Куда сено-то подевалось?
Серега подумал, поскреб всей пятерней в голове, надел шапку, сдвинул ее на затылок, потом на лоб, потом опять снял и с ожесточением почесал за правым ухом. Проска ждала, едва сдерживая нетерпение.
— Никуда не подевалось, — изрек наконец Серега. — Снегом замело. Стало быть, лощинка и тут, стало быть, наш стог, и тут, стало быть, снега столько, что упаси бог. Не подступишься. Мы, стало быть, ездили, ездили, искали, искали, никакого лешего не нашли.
— Ах, ты, господи! — в горести воскликнула Проска. — Вот оказия-то, прости господи.—И снова затуманилась не хуже батюшки-свекра. Что они делать будут? Есть сено и нет его. Чем же бороновать? И как это сено замело? Вот горе-то!
Но долго горевать не приходилось. Проска взяла доенку и пошла доить корову. Через плетень ей слышно было, как свекор, складывая солому с воза на лопас, разговаривал со своим любимцем, Елеськой. Работал Филат медленно, часто останавливался и отдыхал, сложив руки на вилы. Разговор, кажется, служил ему благовидным предлогом для отдыха.
— Ты смотри, Елеська, — говорил он. — Ты, брат, учись у старших. Старшие-то тебя научат, брат Елеська. Своим-то умом не проживешь, Елеська, ни в жизнь не проживешь. Ныне все ухищрение пошло. Кто под кого подберется. Потому иначе нельзя. Тесно стало жить, брат Елеська. Ныне кто кого оберет, тот и прав. Что он кулак? Какой в нем прок. Кулак не дурак, бьет прямо в рыло. Нет, дурак он, кулак-то. Потому в нем умственности нет. Ты меня слушайся, Елеська, уж я тебя научу.
Елеська же малейшего внимания не обращает на слова отца, точно это докучливая муха жужжит. Собирая всю свою детскую силенку, он поднимает вилами солому на лопас.
Филат не унимается. Ему дела нет, слушает его Елеська или нет, он продолжает свое бормотание.
— Уж я тебя научу, брат Елеська, как купцов нажимать. Знаешь ли, как я сено-то снимал? Приехал, — так и так, сенца бы. А он пять рублей за десятину загнул. Ну, тут торговаться. За четыре с полтиной сошлись. Ну, торговали одну траву, а я в другом месте скосил. А трава-то семирублевая. Где ему, купцу-то, досмотреть! Ишь, у него область земли-то какая? Еще некошеной сколько осталось!
— Поговори еще, — непочтительно отозвался Елеська. — Скосил да скосил, а где оно у тебя, сено-то?
— А ты помалкивай, брат Елеська, знай себе помалкивай. Не пропало наше сено. Тут оно, на степи. Только снегом его занесло, малость запорошило, подступиться к нему никак невозможно. Потому в лощине стожок-то стоит.
— Ишь, в лощине, — сказал Елеська, — а какого лешего ты в лощине стог-то ставил?
— Ты слухай, Елеська, уж я тебя научу, — забормотал опять Филат. — Тут, Елеська, умственность нужна. Что ж я на пригорке-то его поставлю? Чать я лошадок пожалел копны-то возить в гору? Вот оно как. А ты баишь — в лощине! Потому ты мал и ничего не понимаешь!
Но тут его прервала Проска. Она остановилась с доенкой в руке возле свекра.
— Как же, батюшка, — сказала она тихо. — Как же теперь сено-то? Как мы его добывать будем? Нет у нас сена-то?
Филат всплеснул руками.
— Ах, свет! — воскликнул он огорченно. — Ну как сена нет? Тут оно, в степи. Наше оно, сено-то. Как доставать будем? Нешто, рыть его теперь? Ах, господи, боже! На все умственность нужна. Нешто, ты думаешь, я у себя в голове уже не придумал? А бог-то? А бог-то нам и поможет. Солнышко-то пригреет, а сено-то и вытает, тут как тут. Так-то, дочушка. Ты думаешь, как бы похитрее, а бог-то тут. Он похитрее нас-то с тобой. Так-то!
Филат был маленький мужичок с выцветшими глазками, в которых застыла задумчивая грусть. Движения его были неуверенные, даже несуразные. Казалось, он всегда был чем-то озабочен. Задумается на минуту и вдруг опомнится, куда-то метнется, точно вспомнит, что забыл что-то, засуетится, захлопочет, забормочет. Ни силы, ни ловкости в нем не было, и что другой сделал бы в час, за тем он должен был провозиться полдня. Но Проска была права, хваля его за заботливость и хлопотливость. Трудолюбив он был чрезвычайно, не мог сидеть без дела, только дело в его руках плохо спорилось. От природы он был кроток и добродушен, склонен к созерцанию природы и нехитрому философствованию.
При других обстоятельствах из него мог бы выйти хороший монах-отшельник, но судьба сыграла с Филатом злую шутку: она наградила его семьей и определила ему бороться за ее существование. Сначала, когда семья была мала, а хлеб родился хорошо, Филат перебивался кое-как. Но подошли неурожайные года, потом холера, от которой умерла его жена. Условия жизни всего крестьянства становились с каждым годом все труднее. Что-то новое надвигалось, как грозная туча, на деревню. Земля истощалась и переставала давать обычные урожаи, труд обесценивался, хлеб дешевел, скотина тоже ничего не стоила. Все, что мужику нужно было продавать, все становилосьдешево. Своя земля не родила, потому что никогда не видала навозу, навоз весь шел на топливо. Землю надо было снимать у крупных владельцев, а цены на земли не падали. Между тем, были люди в деревне, которые все-таки богатели, несмотря на всеобщую нужду. Таков был лавочник, ссужавший мужиков деньгами под процент, поп, писарь… Их возрастающее благосостояние раздражало тружеников, у которых хозяйство погибало.
В длинные зимние вечера в избах складывались целые легенды о ловких проделках сельских кулаков. ‘От трудов праведных не наживешь палат каменных’, — все чаще повторялось со вздохом даже в тех семьях, где еще гордились своими праведными трудами. Не мудрено, что общее настроение коснулось и Филата. От сокрушения о своем бессилии он постепенно перешел к поклонению перед ‘умственностью’, как она представлялась ему в деяниях богатейших кулаков. Умственность эта состояла в умении ловко вывернуться из трудных обстоятельств и воспользоваться чужою бедою или глупостью. Сначала Филат совершенно платонически восторгался этой новой моралью, потом ему удалось несколько раз схитрить удачно, и он вообразил, что и сам он умственный человек, умеет провести и вывести и охулки на руку не положить. Эта мораль пронырства и беззастенчивой наживы была хороша, потому что она одна давала возможность жить, а старая мораль праведного труда сделалась никуда не годной, потому что, придерживаясь ее, нужно было со всей семьей ложиться и умирать.
Избрать что-нибудь другое Филат не мог, он брал то, что подсовывала ему окружающая среда. Но то новое, что завладело Филатом, выбивало его из колеи: от природы он был мягок и добродушен, новая мораль говорила ему, что надо быть твердым и жестокосердечным, он был прямодушен и болтал все, что подвертывалось ему на язык, новая мораль поучала, что нужно быть политичным на словах и говорить не то, что хочется, а то, что нужно для дела. Новая мораль вырабатывала новые отношения к семье, к соседям, к нанимателям, создавала новые обычаи, правила общежития. Все это Филат чувствовал, желал этому подчиниться, но не мог и был постоянно в разладе с самим собой. Новая мораль порицала те поступки, на которые его толкало природное добродушие. Одно, чего не могла она вытравить у Филата, — это его стремления к добродушное настроению. Как бы ни было скверно и тяжело на душе, он умел найти что-либо хорошее, чем бы мог утешить себя и даже похвастаться перед семейными и соседями.
История с сеном, однако, всю зиму отравляла жизнь Филату. Летом он снял — и был уверен, что очень удачно, — траву для сенокоса. Ставя стог в лощине, он не подумал, что снег может так замести лощину, что стога не отыщешь зимой. К тому же он надеялся выплатить деньги за траву вскоре и по первому санному пути перевезти сено на гумно. Но… поджали подати, хлеб еще упал в цене, и Филат не только не мог оплатить сено, но принужден был еще на год нанять Ивана в работники и отдать в уплату податей. Летом по ночам на печке в тревожной бессоннице Филат изобрел план: свезти сено со степи купца самовольно, не заплатив денег, пусть потом ищет. Многие в их деревне поступали таким образом, и был счастлив тот, кому это удалось. Случалось, что ловили на этих проделках купцовы объездчики и больно бивали, но на это мужики не взыскивали. Филат сена своего не нашел, и не было никакой возможности найти его под снегом.
Подошла весна. Филатовы надежды на солнышко плохо оправдывались. Правда, стог его вытаял из-под снега, но зато подступиться к нему стало совсем невозможно: лощину залило водой, часть сена уплыла, остальное насквозь пропиталось водой и сопрело. Это было страшным ударом для Филата. Он лишился сна и аппетита, думая, где бы ему достать хоть немного сена для бороновки.
За последнее время в семье Филата стало как-то особенно плохо.
Филат ходил туманный и вздыхал, из рук его все валилось. Серега тоже вздыхал. Вздыхала и Проска, не смея спросить свекра, что он будет делать без сена. Весел был один Елеська. Этот ничем не смущался, посвистывалцелый день и, наскучив постными лицами семейных, убегал на улицу к товарищам. На улице же было так весело. Морозы отошли, с крыш капало, под гору в речку бежали ручьи, солнце грело по-весеннему. Вся деревня оживилась. С утра до ночи можно было видеть ребятишек, делающих запруды на мутных потоках воды. Мужики приготовлялись к бороновке, старательно кормили лошадей сеном, посыпая его мукой. А у Филата сена не было.
Однажды он лежал, охая и стеная, на печке и в тысячный раз, может быть, переворачивая в своем мозгу все ту же одну неотвязную мысль: где взять сена. Занять даже ниоткуда нельзя было, у всех сена было припасено столько, сколько нужно было для бороновки.
Охая, слез Филат с печи и вышел посмотреть на скотину. Две его лошади, тощие и заморенные, вяло жевали солому. Филат стоял над ними и горестно вздыхал: ‘Сердешные, как-то мы с вами бороновать будем!’ В душе у него накипало горькое чувство бессилия: ‘Вот те и умственность! Вот и обсудил все по-хорошему. А еще, того и гляди, за пропавшее сено купец денег потребует. Вот ты и гляди! Вот те и перехитрил!’ Он чувствовал, точно какая-то темная завеса спускается перед его глазами. Непереносное было это чувство собственного бессилия, глупости. Как показаться людям в глаза? Вся деревня просмеет его теперь. До сих пор он ото всех тщательно скрывал свою неудачу, но от соседей не скроешься,
Придет время, что узнают. Как он будет тогда в глаза глядеть соседям, домашним, Проске? Вот, скажут, вот тебе и умственный мужик Филат Болесов. Хвастать, видно, только умел. Вишь как опростоволосился. Филат почувствовал, что по телу его прошиб пот. Он вышел за ворота на улицу и взглянул вокруг. При бледном свете туманной лунной ночи, прямо перед ним, по ту сторону улицы, возвышалась двухэтажная изба богатого Квакшина. Калистрат Егорович Квакшин был прежде приказчиком на участке богатого землевладельца, скопил капиталец, поселился в селе и занимался посевами на съемных землях.
Это был кулак довольно добросовестный. Деньги давал мужикам под проценты, но проценты брал божеские, т. е. не свыше двадцати в год. Мужики его за это уважали. Нужный был для деревни человек. И вот на его-то двор воззрился теперь Филат. На лопасе этого двора возвышалось порядочной-таки горой припасенное на распутицу сено. Зеленое, прекрасное, пырейное сено, запах которого, Филату казалось, даже доносился до его ноздрей через всю улицу. ‘Вот это так сено, — думал Филат, нюхая воздух.
Ишь, духовитое какое. Вот этот, можно сказать, что припас. Ишь, целый омет, почитай, на лопас взвалил’. Он стоял, загипнотизированный видом квакшинского сена. Оно притягивало к себе, соблазняло видом и запахом. Он подошел ближе, обошел вокруг двора Калистрата Егоровича.
Все было тихо, даже собаки не лаяли.
‘Где же у него собаки? — подумалось Филату, и он вспомнил, что недавно у Квакшина околел прекрасный кобель-овчарка. — А сучка-то, знать, не брешеть, — подумал он. — Забилась, чать, в сени и лежит, сучья дочка!’
Он зашел в переулочек и стоял теперь у самого лопаса. Над головой его виднелось прекрасное сено Квакшина, так близко, рукой подать.
‘Ишь ты, — думал он, — как сложил-то! Умственный человек, а того не догадается, что взять его нет ничего легче. Вот я, примерно, нет у меня сена, принес веревку, да и надергал, да лошадям под рыло. Кто тут узнает?’
Он отступил назад, почесывая в голове. Это не были мысли о краже. Так только, забавлялся он игрою своих мыслей. Ему было приятно, что он оказался умственнее самого Квакшина. ‘Погоди, я ужо ему посмеюсь’, — подумал он и пошел на печку. На другую ночь он опять не спал и смотрел на квакшинское сено. Почему-то он не посмеялся днем над Квакшиным, хотя и встретил его на улице. Он даже, завидя его издали, зашел на свой двор, чтобы Квакшин его не заметил, и недовольно пробормотал:
— Чего шляется, оглашенный. Делать нечего, так в разгулку пошел. Нет, он на нашего бы брата подивовался!
Теперь, стоя под сеном Квакшина, он чувствовал, что в душе его закипает злобное чувство к этому богатею. ‘Ишь, напас сена и думает, что больно умен. С деньгами-то, брат, всякий будет умен. Дай мне твои деньги, да я еще не так бы, как ты. Нет, брат, всякий сумеет надеть суконную шубу да в разгул пойти. Это, брат, наука не хитрая. Нет, брат, на нашем месте повернись. — И он стоял, вытягивая голову кверху, нюхая сено и бессмысленно повторяя: — Нет, ты на нашем месте повернись!’
Он вздохнул и пошел посмотреть своих лошадей. Бурый мерин сонно жевал солому, но гнедая старая жеребая кобыла не ела. Она стояла, задремав. Нижняя губа ее отвисла. Глубоко провалились ямки над глазами, бока отвалились и обнаружили ее узкий костяк. С глубокой горестью смотрел на нее Филат. Ему особенно было жаль ее потому, что она была стара, долго служила ему и была еще вдобавок жереба. Он знал, что ей трудно жевать сухую солому своими старыми, почти совсем стертыми зубами. Эту кобылу Филат любил как родную. Скольких жеребят принесла она ему! Два раза от неминуемой смерти его спасла, вывезя без дороги в страшный буран. И этой-то старухе он не мог дать ничего, кроме ржаной соломы!
Кобыла мотнула головой, открыла глаза, потянулась к колоде, обнюхала солому и, точно вздохнув, опять сонно опустила голову. jНе есть! — с отчаянием подумал Филат, — с утра не есть. Околеет, как есть околеет!’
Его точно что толкнуло. Он бросился в катух, дрожащими руками разыскал в темноте обрывок веревки и, бормоча что-то, поспешно вышел на улицу.
Он шел твердо, не оглядываясь. Подошел к лопасу, попробовал надергать сена — высоко. Тогда он взял скамейку, тут же, от ворот Квакшина, приставил ее к забору, надергал сена, бросил его наземь и спустился вслед за ним. Потом отнес лавку на место, связал охапку и благополучно прошел на свой двор, никем не замеченный. На душе его стало легко, когда он увидел, с какой жадностью кобыла принялась жевать сено. Он даже перекрестился в набожном умилении.
С тех пор каждую ночь он отправлялся ко двору Квакшина за добычей. Но теперь он стал умнее. Он не шел просто, очертя голову. Он осторожно высматривал, нет ли кого на улице, крался в переулочек, дергал сено, связывал в охапку. Он даже придумал залезать на лопас и разрыхлять и разравнивать на нем сено, чтобы ничего не было заметно.
Состояние его духа все это время было какое-то смутное.
Завидя издали Квакшина, он прятался от него и сердито ворчал, браня шатунов, идущих от нечего делать в разгулку. Иногда на него находило какое-то уныние, во время которого он вздыхал, терялся и всюду совался зря. Но минутами им овладевала гордость. Он бормотал себе под нос всякие нелепые восклицания, стараясь проникнуться уважением к собственной умственности. Однако сыновьям о своих ночных похождениях ничего не сообщал, и дело это все содержал в тайне.
Наступили темные ночи, и Филату легче было заниматься своим ночным промыслом. В одну очень ненастную темную ночь он даже натаскал несколько вязанок и запер их в мазанку, где обыкновенно котились овцы. Обе овцы уже окотились, и Филат их выпустил на двор. На другой же день Проске понадобилось пойти зачем-то в закутку. Она очень изумилась, увидев на двери замок. Долго стояла она, не веря своим глазам и недоумевая. Мимо шел Серега. Она окликнула его.
— Иди, что ль, сюда. И кто это замок повесил?
Серега подошел и разинул рот. Это было что-то необычайное. Кто повесил замок и зачем? Серега в недоумении чесал затылок, а Проска почувствовала тревогу.
— Батюшка, — спросила она тем же вечером свекра, — и кто же на овечью закутку замок повесил?
— Замок? — забормотал растерявшийся Филат. — Иде же ты видела? Иде там замок?
Он, кажется, воображал, что никто из семейных даже висящего на двери замка не заметит.
— Нешто не ты его повесил? А кто же? — с тревогой спросила Проска, уже провидя в этом что-то неладное, может, что-нибудь сверхъестественное, но не решаясь этого высказать.
— Эге! — сказал Филат. — Ты знай, дочушка, помалкивай. Глаза видели и не видели, уши слышали и не слыхали. Что обо всем-то зря болтать, тростить языком, если например, с соседями. Не убудет тебя, если помолчишь. Ты с меня пример бери. Нешто я чего зря говорю? Али так: стал на улице с мужиками да пасть и разинул? Нет, тут, дочушка, умственность нужна. Что к чему сказать. Нет, Филат-то не плох. Уши развесил? Нет, он себе на уме. Не проворонил сына-то? Ась? Лошади-то, смотри-кась, сыты как стали!
Но нелепое его бормотанье не успокоило Проску. В ее голове засела мысль, что у них на дворе неладно. Лошади действительно стали поправляться от неизвестной причины, и однажды утром она нашла неведомым путем попавшее к ним сено. Очевидно, кто-то ночью лошадей кормил. Душа Проски наполнилась суеверным страхом. Она боялась не только вечером, но даже среди белого дня пройти мимо запертой на замок закутки.
Однажды Елеська, играючи, забросил на крышу закутки палку. Палка была хороша, и достать ее надо было бы во что бы то ни стало. Он залез на крышу и чуть было не провалился в закутку, так как стропила подгнили, настилка разъехалась и все сооружение едва держалось. Он с трудом достал палку и хотел уже слезать, но полюбопытствовал заглянуть внутрь. Он знал, что закутка была совершенно пуста, когда загонял в нее на ночь овец, а теперь в ней было что-то навалено. Заинтересованный, Елеська на животе пополз по крыше к тому месту, где было навалено, и, запустив руку, вытащил клок сена. Это было достаточно-таки удивительно, и Елеська задумался. Но глупая мысль о нечистом вовсе не пришла в его рационалистическую голову. Он сейчас же сообразил, что сено упало не с неба, и с иронической улыбкой явился в избу к Проске.
— Ишь ты, — сказал он, показывая пучок, — сено!
— Откуда? — спросила Проска, встрепенувшись.
— А из закутки.
Проска так и всколыхнулась, даже побледнела.
— Как ты достал? — спросила она.
Елеська рассказал.
— Ишь, сено-то какое чудесное, — добавил он. — Откуда он его, старый леший, достал?
— Кто? — спросила Проска.
— А тятька. Кому-ть, окромя его. Ишь ты. Точно будто Листрата Егорыча сено-то. Ни у кого такого сена, окромя его, нет. И зачем он крадется-то. Никто не видал, как он сено свозил. И опять замок повесил.
Мальчик задумался.
Вечером Проска робко спросила свекра:
— Батюшка, откуда у нас в закутке сено оказалось? Али ты привез?
— О! — воскликнул Филат. — Иде уж ты видела?
— Это вот Елеська. Залез на крышу палку доставать да и досмотрел.
Они только что отужинали. Старик сидел под образами, Серега рядом, несколько подальше — Елеська. Проска стояла у стола. Филат чуть не подпрыгнул на месте.
— Елеська! Смотрите, какой прокурат оказался? А? Досмотрел? А? Чего тут! Малый не промах, этот не пропадет, нет. От того не украдешься. филат хитро улыбнулся. — Привез али принес, то-то. Знай себе помалкивай, баба. Так-то. Филат-то не промах. Не как другие, прочие, надели себе от больших капиталов шубу суконную да по улице в разгул пошли. Это, брат, всякий сумеет. Ишь ты, великая птица, умственный человек. Нет, брат, шалишь, поумнее тебя достаточно будем. Опять же из-под носа — и ни-ни, не пикнешь. Нет, брат, по нынешним временам жить — тоже палец-то в рот не клади. Так-то!
‘И что это он про суконную шубу говорит, — думала Проска. — Какая такая суконная шуба?’
Так все и осталось для нее неясным, а спрашивать свекра еще она не решалась. Не говорит, стало быть, нельзя. На душе все-таки стало спокойнее: сено есть, и не леший запер закутку на замок.
А Квакшин между тем домекнулся, что сено у него на лопасе что-то убывает. Стал он замечать. Заметно, что кто-то сено ворошит, и следы насоренного сена в переулке видны. Воры, стало быть, приходили. Неладно, совсем неладно. Кинулся Квакшин к старикам. А старики-то почти все у него закабаленные, почти все ему должны — кто деньгами взял, кто хлебом, кто сеном. Сразу старики за дело взялись, и толки по всему селу пошли. Филат услыхал и пришипился: ходит вокруг своего двора, топориком постукивает, будто не его вовсе дело. Скверно у него на душе, жутко и страшно. Ну, как узнают, ну, как догадались. И так жутко стало Филату, что не вытерпел он, запряг мерина и в соседнее село к куму поехал, как будто за каким делом.
Тем временем Квакшин с стариками на след напали. Сено, натрушенное по дороге, их в Филатов двор привело и прямо к закутке. Глядят — на двери замок висит. Пошли в избу. Там одна баба сидит, ребенка качает.
— Где Филат?
— Уехал.
— Куда?
— К куму в Озерки.
— А что в закутке?
Проска побледнела, замялась, сообразила, что тут что-то неладно, и говорит:
— А ничего там нет.
— Давай ключ, — сказал Квакшин, и сонные глаза его сделались совсем злые.
— Откуда я вам ключ возьму, — бойко огрызнулась Проска. — Батюшка его всегда при себе держит.
Так и уперлась. Нет ключа и нет. И в самом деле его Филат с собой увез. Видят мужики, что баба правду говорит. Пошли на двор, постояли, подумали, поглядели на закутку. Тут Васька Дулин, ни слова не говоря, взял палку с крючком на конце, ту, которой ребятишки зимой котяши по улице катают, подложил несколько кизяков, взобрался на них и через маленькое оконце клок сена палкой вытащил.
— Вот, оно самое! — воскликнул Квакшин. — Ах, он такой-сякой. Мое сено, мое. Видите, чистый пырей. Ни у кого такого нет. Ах, он душегуб, ворюга этакий. Я ему еще в осенний мясоед пятишницу дал. Погоди он только, дай срок.
Рассердился Квакшин ужасно. Даже дыхание в груди захватило, и глаза чуть на лоб не вылезли.
Как тут быть? Потолковали мужики, повесили на дверь еще свой замок и прочь пошли.
Проска насилу свекра дождалась, так и кинулась к нему, как он во двор въехал.
— Батюшка! — крикнула она, задыхаясь. — Вся сходка тут была у нас на дворе и Листрат Егорыч. Сено тут свое в закутке нашел и уж грозился! Погоди, мол, он такой-сякой, я до него доберусь! Вон и замок повесили!
Филат побледнел как смерть, и руки у него опустились. Точно его чем по голове прихлопнули. Но скоро он оправился и забормотал:
— Замок! Ну, что такое, что замок повесили. Стало быть, какую они такую праву имеют, ась? И почему такое это Листраткино сено? Кто такой человек меня видеть мог? Стало быть, Листратке все должны, и миром он, как хочет, вертит. Почему его сено у меня должно находиться? Почему у него собаки нет? Почему он свое сено не сторожит? Пропало, так, значит, Филат взял? Ишь, прокурат какой?
И Филат озлобился. Ко всем своим преступлениям он прибавил новое: вечером, когда понадобилось сено лошадям, он храбро взял топор и сбил мирской замок со своей двери.
Кажется, он и в самом деле успел убедить себя, что он невинно страдает и старики по наущению Квакшина совсем зря его обижают.
— Ишь, замок на мою дверь повесили, — бормотал он. — Какую такую они праву имеют.
Квакшин был озлоблен не менее Филата: он решил Филатке этого не дарить, чтобы он знал и чувствовал.
— Коли им мирволить, — говорил он, злобно фыркая, своей жене, — тут у тебя последнее растащат. Нет, я ему этого не подарю. Он призвал к себе стариков, поднес им водки и просил Филату этого не оставить.
— Оно, конечно, — решили мужики, — оставить этого никак невозможно. Ежели, таперича, такие прокураты в селе завелись, так это на каждого мораль кладет. Опять как Калистрат Егорыч завсегда с нами. Уважать его следует.
На сходке Филата решили пороть, но так как дни были ‘не такие’ (сходка собралась на страстной неделе), то и положено было исполнение приговора отложить до фоминой недели.
— Как бы, братцы, тово, от начальства чего не было, — решился заметить седой, сгорбленный старичок Максим Казанков.
— Не будет. Чему тут быть? — мрачно объяснил сельский писарь. — Если со всякой, прости господи, глупостью к начальству лезть, так тоже ему удовольствия большого не доставишь. Письмоводитель сказывал! Сами, мол, разбирайтесь, до его благородия не доводите, потому и без вас достаточно тошно.
Филат на сходке не был, но услыхал, что решено его пороть. Странно, на него это решение не произвело большого впечатления. До фоминой еще далеко, и не верилось ему, чтобы приговор мог быть приведен в исполнение. Так это, хотят его постращать и Квакшина ублажить. Нельзя, он человек нужный. Но чтобы мир решился высечь его, Филата Болесова, нет, это невозможно, и думать об этом нечего.
Отец сына на сходке порет, это так, за подати опять, если не платят и упираются, это тоже бывало, но чтобы за сено, да почти старика, где же это видано. И в силу этих размышлений Филат совсем повеселел, даже отговел и в субботу причастился, все честь-честью.
Слышала кое-что о приговоре и Проска, но, видя свекра повеселевшим, и она стала думать о всей этой истории с беззаботностью, свойственной ее возрасту. Уж ей-то, конечно, в голову не могло прийти, что выдерут ее свекра-батюшку.
Пасху семья Болесовых встретила благолепно. Ходили к заутрене, отстояли обедню, потом вернулись домой, разговелись. Иван пришел на три дня домой и, нарядившись в казинетовый кафтан с зеленым поясом, целый день слонялся по улицам села. Проска очень гордилась мужем в его казинетовом кафтане, и ей было весело. К тому же солнышко светило совсем по-весеннему, на улице раздавались крики катающих яйца ребят. Пасха была в этот год ранняя, а весна поздняя, пахать можно было лишь с фоминой, и вся деревня вполне наслаждалась праздником.
В понедельник на фоминой в избу Болесовых вошел десятский и позвал Филата на взъезжую. Филат вдруг побледнел, весь как-то съежился, точно сделался меньше, однако подвязал кушак, надел шапку и пошел с десятским. И Проска, глядя на свекра, точно чего-то испугалась, тоже побледнела, ноги у нее подкосились, и она села на лавку. Свекор ушел, а она все сидела в бессознательном оцепенении, поминутно вздрагивая и к чему-то прислушиваясь. Ребенок в зыбке заплакал. Проска взяла его и положила к груди. Она сидела, положив одну ногу на ремень, за который качают зыбку, сердце ее билось, и лицо то вспыхивало, то бледнело.
Она сама не знала, чего она ожидала, чего боялась. Она вся была объята тоскливым ужасом, предчувствием неведомой беды, и это чувство доходило в ней до физической тошноты.
Вдруг хлопнула сенная дверь. Проска вздрогнула и встала на ноги. В избу вбежала ее двоюродная сестренка Марька.
— Проска! — запыхавшись, крикнула девочка. — Чего ты тут, ась ничего не знаешь? Филата-то на взъезжей секут!
Проска вскрикнула и бросилась из избы. Без памяти, с ребенком на руках, бежала она по селу. Вот и взъезжая. Не помня себя, взбегает она на крыльцо, протискивается между мужиками в избу. Кто-то пытался ее остановить. Она отмахнула его рукой. Глаза ее застилало туманом, сердце колотилось бешено, в горле пересохло, и его сжимала спазма.
Что такое? Что за звук? Что за удары, точно по чему-то мягкому, и эти вопли? Как помешанная, ничего не разбирая, она протискивалась вперед с диким воплем:
— Батюшка, батюшка!!.
Несколько рук ухватились за нее, и ее оттащили назад.
Она ничего не понимала и глядела кругом диким, блуждающим взглядом.
Резкий звук удара поразил ее. Она тщетно рванулась вперед, заметалась, забилась в руках мужиков. Ее не пускали. Тогда она отчаянно завопила и с истерическим криком:— Душегубцы, погубители! Нате вам! Убейте ребенка! — бросила ребенка под ноги мужиков.
Ее вытащили из избы. Она отбивалась. Из избы неслись крики ребенка и всхлипывания Филата. Проска зажала себе уши и без памяти бросилась домой.
— Ребенка-то, ребенка-то возьми, — раздавались за ней крики сотского, но она не слыхала ничего и неслась к своей избе. Сотский бежал за ней с вопящим ребенком на руках.
Потом он сообразил, что не догонит ее, и пошел медленнее. Когда он вошел в избу, Проска лежала на коннике и билась в судорожных рыданиях. Сотский посмотрел на бабу, на ребенка, на образа и спросил, вздохнув:
— Ребенка-то куда деть?
Ответа не последовало. Проска рыдала. Сотский положил ребенка в люльку и вышел.
Только вечером, когда вся семья собралась к ужину, пришел Филат. Он вошел в избу крадучись, как вор, и, ни на кого не глядя, полез на печь. Проска, вся опухшая от слез, не сказала ему ничего. Она поставила ужин на стол.
Елеська сидел хмурый и злобно блестящими глазенками посматривал на печь. Ему и жалко было отца, и злоба его разбирала, и нечто вроде презрения накапливалось в его маленьком сердечке. Давеча, тотчас после экзекуции, товарищи подразнили его сеченым отцом. Елеська дрался с ними не на живот, а на смерть.
С печи слышатся покрякивания и стоны. Не очень-то больно высекли Филата, и не от физической боли он стонет. Душа болит в нем. Он чувствует себя опозоренным, в полном смысле слова высеченным. Как он будет смотреть в глаза соседям, сыновьям, Проске? Как они теперь уважать его будут, слушаться? И кажется Филату, что все хорошее прошлое погибло. В унылой тишине избы раздался равнодушный голос Сереги:
— Ужинать, что ли, батя, будем?
Никто не отвечал ему. Припав головой к краю зыбки, Проска плакала.
Впервые с подзаголовком ‘Деревенский рассказ’ напечатан в ‘Самарской газете’. 1896. NoNo 257, 260, 262.
Печатается по тексту газетной публикации.
Замысел рассказа ‘Филатове сено’ возник в 1894 году. В тетрадях А.Л.Толстой есть запись темы рассказа, датированная 13 июля 1894 года: ‘История с сеном Антиповым. Снял сено, накосил, лошадь одна, пожалел ее да и себя. Не стал возить копны в гору, сложил в долу, да на самом водотеке. Зимой бураном сено замело. Целую зиму искал, снег копал, найти не мог. Однако лошадь кормить надо. Добывать сено откуда-нибудь надо. Вздумал он у богача кулака сено красть. Ворует охапками ночью, в клетушку складывает. Выследили его по следам. Пришли со стариками. Антипа дома нет, баба ключ не дает. Рычагом из окошка вытащили сено — то самое сено. Заперли своим замком. Антип вернулся, замок сбил, сено стравил. На Страстной было дело. Молчат старики, грешить не хотят, не такие дни. Первые дни проводили, Антипа на сходку позвали. Пороть решили. Сноха прибежала, кричит, ребенка мужикам под ноги бросила. Ребенка подняли, ничего, маленько ушибся. Антипа выпороли. Пошел он, лег, хворает. Сноха с бабами подралась. Судиться хотят.
Старики говорят: нам старшина наказывал: поменьше начальника беспокойте, своим судом решайте. Весной Антип сено свое разыскал, а выкупить его нечем, да и все намокло оно на водотеке. Пошел к купцу, порешили: ничего, он меня пожалел, сено взял и только 3 рубля доплатить велел за порчу’. Здесь же запись о том, как закончить эту историю: ‘Чем кончится дело, еще не знаю. Вероятно, помирятся. А старики с богатея 1/2 ведра спили’ (А.Л.Толстая. Материалы и заметки. 1894 — 1897. КЛМ, инв. No 158. С. 370 — 372).
Дальнейшая работа над рассказом отражается в записях, датированных 6 ноября 1895 года. Здесь появляется название ‘Филатове сено’ с подзаголовком ‘Деревенская история’. Развернутый план рассказа свидетельствует о замысле А.Л.Толстой показать, что лежит в основе распада крестьянской семьи: ‘Семья Филата Болесова считалась дружной. И отчего ей не быть дружной. Ссорятся там, где семьи большие. Ссорятся из-за преобладания, из-за власти, ссорятся оттого, что в первоначальной семье получается несколько отдельных семей, которые стремятся к индивидуализации, и отсюда семьи с разными друг от друга интересами. Ссорятся оттого, что в долгие зимы нет у каждого члена семьи своего определенного дела, за которое он был бы ответствен’. Далее идет характеристика членов семьи Филата Болесова: ‘У Болесовых было не так и ссориться было некому… Сноха, полновластная в доме хозяйка. Без снохи было бы плохо, и она чувствовала это, знала, знала, как она необходима и гордо несла бремя хозяйственных забот. Старик тоже знает, что он необходим, что им держится все хозяйство. Старший сын, женатый Иван, жил в работниках, своими заработками поддерживал семью и отцу не был помехой. Второй — Серега, был всего 14 лет и не лез еще в самостоятельные работники. К тому же это был парень смирный, глуповатый, ‘немудреный’, как говорили про него в деревне. Совсем иным обещался быть меньшой, 10 лет — Елеська. Этот был шустрый, быстроглазый мальчонка, все подмечающий. Он и теперь уже частенько не признавал авторитетов и норовил все делать по-своему. От него в будущем надо было ожидать всякую свару и недовольство. Можно было бы наперед сказать, что он будет причиной распада Филатовой семьи’.
Работа над рассказом прерывается записями в тетради, характер которых свидетельствует о дальнейшем движении замысла произведения. Так, 10 ноября 1895 года появляется следующая запись: jСтановой производил продажу скота в Утевке за недоимки. Ему доложили, что в одном амбаре заперта девочка. Пошли. Отшибли замок. Действительно, в пустом амбаре сидит девочка и с ней… поросенок. Девочка обязана была чесать у поросенка брюхо, чтобы он не визжал. Конечно, сейчас поросенка на торги. Продали за 55 коп. Девочка в слезы. Домашние выкупили поросенка за 1 р.’ Здесь же размышления А.Л.Толстой, вызванные чтением ‘Социологических основ истории’, автором которой был французский историк и социолог Лакомб Поль. Данная работа появилась в русском переводе в 1895 году. А.Л.Толстая записывает: ‘… обязанность возникает только при существовании других людей равных. Хотя бы возле меня жил другой человек, но если между нами нет равенства, то нельзя доказать, что я ему чем-нибудь обязана’. Далее идет запись из Бернса:
Молитесь все, чтобы послал
Нам царствие Его,
Чтоб честный труд на свете стал
Почетнее всего.
Прежде всего, прежде всего.
Отныне и вовек,
Чтоб человеку человек
Был брат прежде всего.
Следующий этап работы над рассказом отражает стремление А.Л.Толстой выдвинуть на первый план характер Филата Болесова. Разрабатывается подробная характеристика героя: ‘Семья дружная, что главным образом зависит от характера Филата. Он работник не очень хороший и потому хочет взять умственностью. Воображает себе, что умен, плутоват и всех проведет, а вместо того только добродушен и очень доволен собой и семьей. Наивно хвастлив, ограничен интересами семьи. Мягок и весел, любит философствовать, при этом с веселым и невинным видом проповедует чисто кулацкие идеалы. Очень любит Проску и не может ею нахвалиться. Траву снимает у купца, работает и похваляется, как он все хорошо делает: ‘Вот я какой, лошадку жалко, сено в гору не вожу’. Складывает сено на, самом водотеке. Бураном сено заносит, он его не находит. Его недоумение. Горе. Потом осеняет благодатная мысль — украсть у богача. Очень собой доволен, хоть и чувствует, что тут что-то не совсем ладно, и оттого смущен. Потом его накрывают, секут. Конец идиллии. Он сражен, унижен, выбит из колеи. Он не может в глаза смотреть ни сыновьям, ни Проске. Он не смеет на улицу выйти. Лежит на печи молча, сумрачно и стонет. Сначала притворяется, что болен, и только подбадривает себя, что будет судиться за увечье. Эта мысль одна его поддерживает. Потом и в самом деле заболевает’. Углубляется характеристика Проски: она ‘…очень гордится, что семья у них дружная, и очень уважает свекра, верит ему на слово, что он и в самом деле невесть какой разумник. Вдруг говорят, что свекра секут. ‘…Когда свекор приходит и залезает на печь, она, вся опухшая от слез, молчит. Потом раздражается гневом и презрением. В ней все подорвано. Она чувствует, что теперь всему конец…’ (А.Л.Толстая. Материалы и заметки. 1894—1898. КЛМ, инв. No 158). В этой записи находит свое отражение основная идея рассказа: нравственное содержание жизни крестьянской семьи зависит от того, в каких отношениях с трудом она находится. Нечестное отношение к труду приводит Филата Болесова к нравственному падению, следствием чего и явился распад семьи.
Источник текста: Рассказы и очерки / А. Л. Бостром, Вступ. ст. и примеч. Л. А. Соловьевой. — Куйбышев: Кн. изд-во, 1983. — 125 с., 21 см.