Фиакр No 13, Монтепен Ксавье Де, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 682 минут(ы)

Ксавье де Монтепен

Фиакр No 13

Часть первая
Абель и Берта

ГЛАВА 1

Пробило десять часов вечера, чудная ночь сменила жаркий сентябрьский день. На траве, недалеко от заставы Ла-Шапель, лежал какой-то человек, поддерживая голову руками, он прислушивался и внимательно следил за дорогой, которая проходит между Северной железной дорогой и дорогой в Сен-Дени.

Незнакомцу могло быть около шестидесяти лет, его густые седые волосы были острижены под гребенку, а длинная седая растрепанная борода придавала дикий вид смуглому лицу, на котором маленькие глазки сверкали, как глаза кошки.

Он был одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом и сюртук неопределенного цвета, серая помятая шляпа валялась рядом с ним.

— Черт возьми! — прошептал он. — Жан заставляет себя ждать. Ему бы следовало быть здесь полчаса назад!

Этот незнакомец подозрительной наружности был некогда нотариусом в одном из маленьких городков недалеко от Парижа.

Кроме того, он имел состояние и мог бы, если бы захотел, жениться на богатой наследнице и стать родоначальником честных людей, но любовь к картам, вину и женщинам, соединенная с удивительным талантом подделывать подписи, была причиной его гибели.

Обвиненный и признанный виновным в семистах двадцати подлогах, Рауль Бриссон переселился в Брестский острог, сильно раздосадованный этим приключением, но нимало не исправленный и не раскаивающийся.

Его умение подделывать какой угодно почерк было его гордостью. Он любил рассказывать, как однажды в остроге его выпустили на свободу по приказу, присланному из Парижа из министерства юстиции, по приказу со всеми печатями и подписями, а между тем все было подделано, начиная от подписи и кончая почтовыми штемпелями.

Рауля поймали три дня спустя, когда обнаружилось, жертвой какой мистификации стало начальство острога.

Оставив Брест, он предлагал свой талант всякому, кто хотел заплатить.

Но с наступлением старости руки его начали дрожать, и бывший нотариус опустился до категории воров самого низшего сорта.

Вдруг на дороге послышался шум шагов.

Бывший нотариус стал прислушиваться с удвоенным вниманием.

Шаги приближались, но никого не было видно, так как, без сомнения, шедший держался в тени укреплений. Шум замолк, и через несколько мгновений послышался особенный свист, служащий сигналом ночным бродягам.

Рауль Бриссон ответил таким же свистом, тогда на некотором расстоянии показалась тень и стала взбираться на вал. Новопришедший был человеком самое большее лет сорока пяти, среднего роста и почти невероятной худобы, на нем была рубашка лодочника, висевшая, как на вешалке, а на голых ногах болтались синие суконные панталоны. Костюм отличался чистотой, волосы тщательно причесаны, а лицо, покрытое веснушками, было желто и бледно. Маленькие глаза, глубоко сидевшие, выражали хитрый цинизм. Синяя бархатная фуражка, сдвинутая на затылок, открывала выпуклый лоб, который, по словам френологов, указывает на присутствие большого ума, склонного исключительно ко злу.

Бывший нотариус, узнав при лунном свете того, кого ждал, изменил позу и уселся, скрестив ноги.

— Черт возьми! — сказал он. — Иди скорей. Ты опоздал на полчаса.

— Лучше поздно, чем никогда, — хрипло ответил человек-скелет. — Я мог и не прийти.

— Это почему, что случилось?

— Дело в том, что Филь-ан-Катр не захотел третьего участника. Он уверял, что его и меня вполне достаточно, и мы чуть было не устроились без тебя.

— Вот как! — с беспокойством прошептал Бриссон.

— Ты знаешь, что он имел на это право, — продолжал новопришедший. — Он нашел дело, от него зависит выбрать помощника.

— А теперь?

— Теперь все устроилось, я просил за тебя, и он согласился, хотя и не без труда.

— Отчего он не хотел меня брать?

— Он говорит, что ты стал мокрой курицей: теперь, когда твои руки дрожат, ты ни на что не годишься. Вот что значит старость!

— Что же, что я состарился, а все-таки я стою двух молодых.

— Это также и мое мнение, но Филь-ан-Катр думает иначе. Нельзя же всем нравиться!

— Но что же вы решили?

— Мы найдем Филь-ан-Катра в ‘Малой бойне’ без четверти двенадцать, он там постоянно бывает.

— Он говорил тебе, в чем дело?

— Ни слова.

— Но ты все-таки знаешь?…

— Нет, я знаю только, что дело выгодное и, может быть, придется воспользоваться ножом.

Бывший нотариус вздрогнул.

— Убивать? — прошептал он испуганным голосом.

— Я сказал — может быть, и потом, какое тебе до этого дело?

— Я не люблю крови.

— Я также, даю тебе слово Жана Жеди: я никогда не убил бы никого для удовольствия, но когда надо, то делать нечего. Впрочем, можешь быть спокоен, тебя поставят сторожить, остальное — наше дело. А теперь идем, только по разным дорогам… Не надо, чтобы нас видели вместе слишком часто.

Рауль Бриссон встал и повернул налево, тогда как Жан Жеди пошел направо по улице Ла-Шапель.

‘Малая бойня’ — один из тех ужасных притонов, которых было много около заставы в то время, когда начинается наш рассказ.

Она помещалась рядом с заставой Ла-Шапель, в подвале одного старого дома, который впоследствии был разрушен, чтобы уступить место скверу. Лестница в двенадцать ступеней вела в это заведение, пользовавшееся очень дурной славой. Полиция постоянно наблюдала за ним. Так как это знали все, то можно было только удивляться, что его посещали люди, боявшиеся полиции, но всем известно, что такие места как-то особенно привлекают преступников.

Жан Жеди по прозвищу Соловей спустился по лестнице, прошел первую залу, освещенную двумя коптившими лампами, и вошел во вторую, освещенную таким же образом, в центре которой стоял грязный бильярд. По стенам размещалось около дюжины столов, занятых мужчинами, большинство которых казались разбойниками, и девушками последней категории, чье безобразие равнялось их цинизму.

Филь-ан-Катр играл на бильярде с молодым мальчиком лет семнадцати с красивым лицом и относительно изящной наружностью. Самому Филь-ан-Катру было лет двадцать пять. Высокий малый с правильным и приятным лицом не производил впечатления разбойника, способного на все, даже на убийство, с улыбкой на устах.

Он был одет, как зажиточный рабочий. Жан Жеди ударил его по плечу.

— А, это ты? — сказал тот. — Где же нотариус?

— Сейчас придет.

— Хорошо, садись и выпей, пока я закончу мою партию.

Жан Жеди сел на скамейку и приказал подать вина, а пять минут спустя Рауль Бриссон, по прозвищу Гусиное перо, в свою очередь вошел в залу как раз в ту минуту, когда Филь-ан-Катр заканчивал партию.

— Идемте, дети мои, — сказал он.

— Куда ты нас ведешь?

— В одно место, где мы можем поговорить по душам, к Биби. Биби — это я… Я пойду вперед, чтобы показать вам дорогу.

Вместо того чтобы войти в первую залу, Филь-ан-Катр направился к маленькой двери в глубине, выходившей в узкий коридор.

— Вы идете за мной? — спросил он, оборачиваясь.

— Конечно.

Действительно, бывший нотариус и Жан Жеди шли за ним по пятам.

— Стоп, — вдруг сказал Филь-ан-Катр. — Мы пришли, я здесь живу… временно…

Он открыл вторую дверь и зажег свечку, которая осветила узкую низкую комнату, куда воздух проникал через отверстие, выходившее на двор в два квадратных метра. Пол был земляной, стены выбелены известью, от сырости покрывшиеся плесенью.

Обстановка состояла из железной кровати, стола, комода и двух стульев. На столе стоял довольно большой чемодан, тщательно закрытый.

— Садитесь, — сказал Филь-ан-Катр, указывая своим гостям на постель, — поговорим…

— Нет ли чего-нибудь выпить? — скромно проговорил нотариус.

— Нет, мой милый, погоди немного, но вот табак: можешь курить.

Жан Жеди набил трубку, Филь-ан-Катр свернул папиросу, а Рауль Бриссон, верный своим старым привычкам, вынул табакерку и с шумом понюхал табаку.

— Итак, — начал Филь-ан-Катр, — дело серьезное, настолько серьезное, что должно принести нам не менее десяти тысяч на человека.

— Десяти тысяч франков? — повторил бывший нотариус, глаза которого засверкали.

— Да, старина! А может быть, и больше, и на эти деньги ты можешь приобрести контору. Это дело очень выгодное.

— Послушай, — перебил Жан Жеди, — об этом мы успеем поговорить, а теперь рассказывай дело.

— Сокровище спрятано на улице Берлин, — ответил Филь-ан-Катр.

— В доме, где несколько жильцов?

— Нет, в маленьком отдельном доме под номером 24.

— Как он расположен?

— Очень уединенно. Направо — строящийся дом, налево — сад, а сзади — пустырь, с этой стороны можно увидеть его через окна нижнего этажа.

— Отлично! — вскричал Жан Жеди. — При помощи алмаза стекольщика и куска воска очень легко сделать отверстие, просунуть в него руку и открыть окно. Я не без успеха применял такой способ и даже помню один день или ночь, когда это не удалось.

— Давно?… — спросил нотариус.

— Ровно двадцать лет назад. В 1837 году.

— О, это старая история.

— Совершенно верно, поэтому не будем говорить о ней и возвратимся к маленькому дому на улице Берлин. Убежден ли ты, что действительно сокровище существует?

— Сам видел…

— Интересно!… Расскажи, как.

— Три дня назад, вечером, я отправился на Северную железную дорогу, надеясь поживиться от какого-нибудь путешественника, но напрасно: кроме полиции в дверях, в зале было еще несколько переодетых сыщиков. Но тут стал подходить поезд из Кале, и я остался, сам не знаю, почему. Приехало очень немного, и все скоро вышли. Я уже хотел уйти, как вдруг увидел двух дам в дорожных костюмах. По всей вероятности, это мать и дочь, но мать была почти так же хороша, как и дочь… Самое большее сорок четыре — сорок пять лет и отлично сохранившаяся. Волосы черные, с синим отливом, а глаза такие, что могли бы зажечь угли.

Что касается молодой девушки, то ей, должно быть, лет семнадцать. Представьте себе маленькую блондинку, свежую, как роза.

У дамы с черными волосами был в руках маленький саквояж из красного сафьяна с серебряной застежкой, который привлек мое внимание. Я подошел к ним, сняв фуражку.

— Прикажете экипаж?

Дама оглядела меня с ног до головы.

— Вы комиссионер? — спросила она с легким английским акцентом.

— К вашим услугам, миледи!

— В таком случае, приведите два экипажа: для меня и для багажа.

— Бегу, миледи!

После таможенного осмотра дама сказала мне:

— Помогите перенести багаж и сядьте на козлы с кучером, чтобы помочь снять чемодан, когда мы приедем.

Я, конечно, исполнил ее приказание.

Саквояж из красного сафьяна продолжал интересовать меня, тем более что дама не выпускала его из рук: доказательство, что в нем — деньги. Прежде чем сесть на козлы, я подошел к дверцам кареты и спросил, точно лакей из богатого дома:

— Куда прикажете ехать, миледи?

— Улица Берлин, 24.

Фиакр покатился, и мы приехали к маленькому дому в три этажа, внутренние ставни которого были заперты.

Я соскочил с козел, чтобы помочь дамам выйти, но черноволосая вышла сама и, вынув ключ из кармана, открыла маленькую калитку. Случай мне показался благоприятным, и я решился сказать:

— Если позволите, миледи, я подержу саквояж: он вам мешает.

И стоило бы ей выпустить его на минуту, — я убежал бы, как заяц, но, к несчастью, она не согласилась.

— Не надо, — сухо ответила она. — Отворите эту дверь.

Я повиновался. Затем экипаж въехал во двор, где багаж был снят, тогда как дама открывала дверь дома.

— Значит, их никто не встречал? — вскричал бывший нотариус.

— Никто.

— Это очень странно.

— Тут ничего нет странного. Напротив, это совсем просто, — возразил Филь-ан-Катр.

Из разговора, который я подслушал между матерью и дочерью, я понял, что мать неделю назад приезжала в Париж, чтобы снять этот дом. Потом вернулась в Лондон за дочерью.

— Откуда ты знаешь, что она приехала из Англии? — спросил Жан Жеди.

— Знаю, так как на багаже было везде написано — ‘Лондон’.

— Она англичанка?

— Должно быть. По надписям на чемодане я узнал, что ее зовут мистрисс Дик-Торн, но она говорит по-французски, как профессор, только с легким акцентом.

— Дик-Торн, — повторил бывший нотариус. — Это шотландская фамилия.

— Английская или шотландская, — все равно.

— Это правда, кончай.

— Конец так же прост, как и начало. Я помог кучеру внести чемоданы на второй этаж, где открыли ставни и я увидел, что обстановка отличная. Дама заплатила кучерам, которые ушли, совершенно довольные.

— А вы, друг мой, сколько я вам должна? — сказала она.

— Сто су, миледи!

— Сейчас. — Она открыла портмоне, но там ничего не осталось. — Не бойтесь, — сказала она, улыбаясь, — я вам сейчас заплачу.

Уверяю вас, что я был очень спокоен.

Тогда она открыла знаменитый саквояж.

— Что же там было? — поспешно спросил Жан Жеди.

— Ах! Дети мои, я чуть не упал в обморок и до сих пор не могу прийти в себя. Она вынула из саквояжа маленькую шкатулку, полную золотых монет различной величины. Там было на четыре или на пять тысяч франков.

— Черт возьми!

— Но это еще ничего!… В то время как она давала мне золотую монету в пять франков, я успел заглянуть в шкатулку и увидел четыре или пять толстых пачек банковских билетов.

— И ты не бросился на них? — вскричал Жан Жеди.

— А дамы-то, ты забыл про них?

— Их надо было оглушить.

— Я подумал об этом, но — нельзя!

— Почему?

— Кучера были еще на дворе и при малейшем крике вернулись бы и скрутили бы меня в один миг.

— Ты прав! Но все равно, деньги будут наши. Ты говоришь, что у них нет прислуги?

— Да, в тот вечер не было, но сегодня уже есть.

— Мужчины?

— Нет, две женщины.

— Ты в этом уверен?

— Совершенно уверен. Я недаром брожу вокруг дома вот уже два дня и наблюдаю за всеми, кто туда входит и выходит. Мать и дочь помещаются на втором этаже, кухарка и горничная — в мансардах над третьим. С этой стороны бояться нечего, мы можем приняться за дело в будущую ночь. Мы встретим всего четырех женщин или, лучше сказать, двух — мать и дочь, нам троим легко справиться с ними, если они будут иметь глупость проснуться во время нашего ночного визита и иметь неделикатность позвать на помощь. Но что вы скажете про дело?

— Оно начинается отлично, — заметил бывший нотариус.

Жан Жеди ничего не ответил, но задумался и опустил голову.

— Что с тобой? — спросил Филь-ан-Катр. — Разве тебя что-нибудь беспокоит?

— Да.

— Что же?

— Я думаю о том, что ты нам рассказал. Надо побольше узнать о них.

— Я за это отвечаю, — сказал Филь-ан-Катр, — или ты не понял? Мы будем иметь дело с одними женщинами.

— Это-то меня и беспокоит! — вскричал Жан Жеди.

— Почему?

— Я никогда не боялся мужчин, но женщины — другое дело.

— Ты их боишься?

— Да, боюсь.

— Почему?

— Двадцать лет назад одна барыня в Нельи проучила меня.

— Дурак!

— Она обманула меня, заставила убить человека и в конце концов меня же отравила.

— Что ты такое рассказываешь? — с удивлением спросил Филь-ан-Катр.

— Чистейшую правду, — ответил Жан Жеди, вздохнув и побледнев от воспоминаний. — Да, одна женщина поймала меня в тот момент, когда я пробрался в разбитое окно. Она была вооружена револьвером, и я не мог защищаться. Вместо того чтобы выдать меня королевскому прокурору, она сделала меня своим сообщником, или, лучше сказать, орудием, и затем не нашла ничего лучшего, как отравить, по всей вероятности, из страха, что я когда-нибудь найду ее и заставлю дорого заплатить за все…

— Ну! Она плохо знала свое дело, — перебил нотариус с громким смехом.

— Как это?

— Конечно! Она отравила тебя двадцать лет назад, а ты до сих пор здоров, как бык.

— Я три месяца был между жизнью и смертью и прихожу в ярость при одной мысли о перенесенных страданиях. Вот почему я боюсь женщин. Я предпочел бы четырех мужчин вместо одной женщины.

Бывший нотариус задумался.

— Эту женщину, — спросил он вдруг, — видел ты ее когда-нибудь снова?

— Никогда, хотя я и искал ее точно так же, как и ее любовника.

— Ты не знал их имен?

Жан Жеди пожал плечами:

— Ты спрашиваешь у меня глупости, старина. Если бы я знал их имена, я был бы теперь богат.

— Однако она жила же где-нибудь?

— В Нельи, в доме, который они сняли на неделю под фантастическим именем. Когда я вышел из госпиталя, их там уже не было и никто в городе не знал, где они, и не мог сообщить о них ничего.

И тем не менее, хотя с тех пор прошло уже двадцать лет, я все еще надеюсь. Только гора с горой не сходится! Конечно, это маловероятно, но я суеверен и мне кажется, что час мщения должен наступить и что он близок… Я не только хочу получить плату за совершенное преступление, но, главное, хочу отомстить за все, что она заставила меня выстрадать. Потребовав от меня убийства старика и ребенка, она хотела убить и меня, чтобы зажать мне рот.

Бывший нотариус вздрогнул.

— Старика? Ребенка?!

— Да, — глухим голосом ответил Жан Жеди. — Ты, вероятно, слышал о так называемом деле на мосту Нельи? Так его называли в газетах того времени.

— Дело на мосту Нельи! — вскричал, вздрогнув, Рауль Бриссон.

— Да, то самое. Я помню его, помню так, как будто это было вчера. Я никогда его не забуду. Один человек был обвинен в том, что убил своего дядю-доктора в окрестностях Парижа.

— В Брюнуа?

— Да, именно в Брюнуа. Я прочитал подробности этого процесса, выйдя из госпиталя на другой день после того, как Поль Леруа, племянник старого доктора, заплатил головой за преступление другого, так как он был невиновен…

— Ты говоришь, что Поль Леруа был невиновен?! — воскликнул бывший нотариус.

— Невиновен, как новорожденный ребенок.

— Ты в этом уверен?

— Конечно, так как я сам принимал участие в деле, за которое его приговорили.

— Ты был с мужчиной и женщиной, не так ли?

— Да, с той самой женщиной, которая отравила меня, дав выпить вина как будто для того, чтобы придать мне мужества в минуту, когда она давала мне нож.

— Опиши мне ее наружность.

— Высокого роста, брюнетка, очень красивая, с роскошными волосами и черными глазами, но с необыкновенно злым выражением лица.

— Волосы черные, почти синие — не так ли?

— Да.

— И дело было двадцать лет назад, в 1837 году в сентябре?

— Да.

— Двадцать четвертого сентября?

— Да, в одиннадцать часов вечера. Я всегда буду это помнить! — прошептал Жан Жеди, становившийся все более и более мрачным.

— Вы взяли мужчину на площади Согласия?

Жан Жеди кивнул.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Откуда ты все это знаешь?

— Знаю, потому что я писал письмо, в котором назначали свидание деревенскому доктору на площади Согласия.

— Но в таком случае, — вскричал Жан Жеди, — ты знаешь обоих, мужчину и женщину?!

— Я никогда не видел мужчину и только один раз видел женщину, когда она пришла заказать письмо, за которое заплатила десять луидоров. Если бы я мог угадать, что она хотела с ним сделать, я спросил бы двадцать.

— Тебе не пришло в голову следовать за нею?

Нотариус покачал головой.

— Во всяком случае, — продолжал Жан Жеди, — ты, по крайней мере, должен знать имя человека, чей почерк и подпись ты подделывал!

— Вместо подписи были только начальные буквы, — ответил нотариус.

— Но ты их не забыл?

— Нет, конечно.

— Говори же!

— Это было ‘герцог С. де Л. В.’.

— Герцог! Черт возьми! Они хотели покончить с ребенком герцога, без сомнения, для того, чтобы получить его состояние.

— Конечно! И ты убил ребенка?

— Нет. Я убил мужчину и хотел утопить ребенка, но вдруг почувствовал сострадание. Что делать, человек не может быть совершенен. Но не в этом дело, вернемся к тому, что меня интересует. Ты знал начальные буквы и не старался угадать имя, которое под ними скрывалось?

— Нет, я искал.

— И что же, нашел что-нибудь?

— Да! При помощи геральдического альманаха я узнал, что эти буквы значили — герцог Сигизмунд де Латур-Водье, и на другой день узнал, что герцог умер…

— Убит?…

— Да, убит на дуэли.

— В таком случае, я ровно ничего не понимаю.

— Ну, а я, как бывший нотариус, все отлично понимаю. Ребенок — сын герцога, а у герцога был брат, ребенок мешал брату получить наследство. Но со смертью герцога и его сына последний из рода де Латур-Водье получил все состояние.

— Так, значит, этот молодец хотел убить меня с помощью своей любовницы?

— Очень может быть, что это не он и не его любовница, а люди, нанятые им.

— А! — прошептал Жан Жеди. — Вот что надо узнать! Можно ли это сделать?

— Конечно, — ответил Филь-ан-Катр, который до сих пор только слушал. — И мне кажется, дети мои, что мы напали на золотую жилу, на настоящие калифорнийские рудники.

— Я давно это знаю, — возразил нотариус, — сокровище существует, но добыть его нелегко.

— Почему?

— Потому что Мы не можем попасть в то общество, в котором вращаются эти люди.

— Ба! Жану Жеди достаточно немного приодеться, и он может попасть под каким-нибудь предлогом к нашему герцогу де Латур-Водье, чтобы постараться убедиться, не тот ли это самый, который жил в Нельи.

— К нему нечего ходить, — возразил Жан Жеди, — достаточно узнать, где он живет. Я встану у дверей и, поверьте, сумею узнать его.

— Эта идея недурна, — заметил Рауль Бриссон. — Раз ты убедишься, что это он, ты отправишься к нему, уже нисколько не стесняясь. Достаточно назвать себя, если он только знает твое имя.

— Да, он его знает и его любовница тоже, так как я рассказал им мою историю. Но мне нужна главным образом она, а не он.

— Когда ты найдешь одного, то сумеешь найти и другую.

— Нотариус, — спросил Филь-ан-Катр, — помнишь ли ты слово в слово содержание письма, которое писал деревенскому доктору?

— Я помню только то, что свидание было назначено на площади Согласия, у моста, вот и все.

— Досадно! Очень досадно!

— Но письмо у меня есть или, по крайней мере, было.

— Было?

— Да, копия. Я люблю порядок и всегда храню копии с бумаг, которые мне поручали подделывать, следовательно, эта у меня, так же, как и другие.

— Что же сталось с твоими бумагами?

— Все пропали.

— Когда?

— Пять лет назад я оставил их в трех чемоданах в залог…

— Кому?

— Хозяину квартиры, за которую не мог заплатить.

— Где эта квартира?

— На улице Реньо, 17.

— А за сколько они оставлены?

— За довольно большую сумму.

— За сколько?

— За пятьсот двадцать пять франков, не считая процентов.

Жан Жеди сделал гримасу.

— Черт возьми! Это немало, — сказал он.

— Во всяком случае, их надо достать, — заметил Филь-ан-Катр.

— Их можно достать, только заплатив.

— А ты знаешь, куда хозяин поставил твои чемоданы?

— Знаю, на четвертом этаже своего дома, в маленькой комнате, которую он держал для провинциальных родственников, приезжающих иногда в Париж.

— Нельзя ли туда забраться?

— Нельзя, эта комната прямо сообщается с его квартирой.

— И эти чемоданы стоят пять лет?

— Да, я встретил Шабуаго — так зовут хозяина дома — два месяца назад, и он сказал, что все ждет меня и что чемоданы стоят на том же месте.

— Мы об этом еще поговорим, — сказал Жан Жеди, — дайте мне подумать, а главное, для начала нужны деньги.

— Э! — вскричал Филь-ан-Катр. — Деньги у нас будут завтра вечером!

— Да! — прошептал Жан Жеди, нахмурив брови. — В доме, где четыре женщины… это мне совсем не нравится.

Филь-ан-Катр пожал плечами.

— Какие глупости, — сказал он, — ты раз наткнулся на ловкую барыню, — это еще не причина, чтобы всякая женщина походила на нее. Отвечай прямо, согласен ты идти с нами или нет?

— Конечно, согласен, я не пропущу случая поправить свои дела, но, признаюсь, иду туда неохотно.

— Будь спокоен, мой милый, мы сумеем с ними справиться.

— А если они проснутся?

— Тем хуже для них, — возразил Филь-ан-Катр.

— Не надо крови! Не надо крови! — пробормотал Рауль Бриссон. — Каторга еще туда-сюда, но эшафот… брр…

— Хорошо, мы постараемся избежать этого, но, во всяком случае, надо взять хорошие ножи. Жан Жеди возьмет с собой алмаз и кусок воска: это его дело. А ты, нотариус, — фальшивые ключи и отмычки: они могут понадобиться. Фонаря не надо, достаточно спичек, так как свечи стоят повсюду.

— А где мы соберемся?

— У заставы Клиши, у Лупиа, — ответил Филь-ан-Катр.

— А, на улице Акаций!

— Да.

— Там опасно.

— Почему?

— Полиция очень часто туда заглядывает, нас могут схватить.

— О! Этого нечего бояться. Мы пробудем там минут пять. Надо же нам где-нибудь собраться!

— В котором часу?

— В одиннадцать.

— А когда отправимся с визитом в дом мистрисс Дик-Торн?

— Между полуночью и часом, — это время самого крепкого сна.

— Итак, до завтра, — сказал, вставая, Жан Жеди.

Филь-ан-Катр пожал руки своим товарищам и выпустил их, но не через общую залу, а через маленькую дверь, выходившую из коридора прямо на бульвар.

— До свидания, — сказал нотариус Жану Жеди, — я иду спать.

— Куда это?

— В Монмартрские каменоломни. У меня нет ни гроша, чтобы заплатить за ночлег.

Жан Жеди порылся в кармане и вынул серебряную монетку.

— Бери, — сказал он, — вот двадцать су. Монмартрские каменоломни — настоящая мышеловка: тебя непременно там арестуют.

— Благодарю, я отдам тебе эти деньги завтра, после операции, а теперь отправлюсь в маленький домик на улице Фландр. Это совсем приличное место.

Двое негодяев простились, и Жан Жеди отправился на улицу Винегрие, где он жил. Идя вдоль канала Сен-Мартен, он думал о том, что узнал от Рауля Бриссона о преступлении на мосту Нельи.

‘Терпение, — думал он. — Я ждал двадцать лет, не отчаиваясь, и случай доставил мне сегодня то, чего не могли все мои розыски. Я им воспользуюсь, но подумав и осторожно. Моя тайна должна дать не только мщение, но и богатство… Это дело, которым я хочу воспользоваться один… Бывший нотариус рассказал, что между его бумагами находится копия письма, написанного двадцать лет назад, чтобы завлечь деревенского доктора в западню. Эта бумага мне необходима, и я во что бы то ни стало ее добуду. Когда же она будет у меня, я стану действовать’.

Во время этого монолога Жан Жеди дошел до дома. Он сейчас же лег и проспал до утра самым спокойным сном, который дает только спокойная совесть.

ГЛАВА 2

Красивая женщина с черными волосами и глазами, мать прелестной блондинки с голубыми глазами, была французско-итальянского происхождения. Имя Дик-Торн было именем ее мужа, богатого шотландца, жившего в Лондоне. Этот шотландец, потеряв почти все свое состояние в неосторожных предприятиях, не имел силы пережить разорение и умер от горя. Вдова оплакивала его, но главным образом занялась тем, чтобы спасти хоть какие-нибудь остатки состояния от постигшего их крушения. Ее единственной целью и желанием было приехать в Париж.

Молодую девушку, красоту которой Филь-ан-Катр не преувеличивал, звали Оливия.

За две недели до переезда в Париж мистрисс Дик-Торн приезжала туда одна, чтобы снять дом, который был бы роскошно меблирован и находился бы в аристократической части Парижа. Дом на улице Берлин соединял в себе все эти условия, и она сняла его, заплатив за полгода вперед. Затем вернулась в Лондон за дочерью и за вещами. По особой причине она не взяла с собой никого из английской прислуги.

На другой день после приезда красивая вдова наняла горничную и кухарку, но это было сделано только на время, так как она решила поставить свой дом на широкую ногу: завести лошадей, экипажи, кучера и лакея.

Был полдень. Мистрисс Дик-Торн сейчас же после завтрака заперлась в маленькой комнате, которая служила ей будуаром и курительной, так как она курила папиросы.

Сидя перед бюро из черного дерева с инкрустациями из слоновой кости и меди, она приводила в порядок бумаги, вынутые из черного кожаного бумажника. Она доставала их одну за другой и укладывала в один из ящиков. Это было метрическое свидетельство о рождений дочери, свидетельство о кончине мужа, паспорт и счета. Сделав это, она снова взяла бумажник. В одном из его отделений лежало несколько писем и большой конверт, запечатанный тремя печатями с гербом и герцогской короной. На самой верхней части конверта был разрез. Мистрисс Дик-Торн оставила конверт в бумажнике, но вынула из него бумаги и пробежала их.

— Ну, — сказала она вслух с торжествующей улыбкой, — этого более чем достаточно для того, чтобы герцог Жорж де Латур-Водье снова стал, когда я захочу, послушным слугой своей бывшей любовницы и сообщницы Клодии Варни и повиновался бы, как прежде, всем моим желаниям. Если он все забыл — тем хуже для него, так как я все помню.

Красивая вдова встала и начала ходить большими шагами по будуару.

— Вы богаты, господин герцог, — продолжала она, зло улыбаясь, — вы страшно богаты и не менее неблагодарны. Служа вам тогда, я трудилась для себя. Моя преданность была эгоистична, я нисколько вас не любила и получила слишком маленькую часть из наследства вашего брата. Я покорно смирилась с разрывом, которого вы желали!… Вы не слышали обо мне ничего до тех пор, пока мое богатство равнялось вашему, и жили спокойно, по всей вероятности, убежденный, что между нами все кончено, и кончено навсегда…

Мистрисс Дик-Торн мрачно улыбнулась.

— А! Герцог, как вы ошибаетесь! В настоящее время я разорена и мне нужно два состояния: одно — для меня, другое — для моей дочери. Я рассчитываю на вас, чтобы получить их… и хотела бы посмотреть, как вы мне откажете. Я теперь та же, какой вы меня знали двадцать лет назад, годы прошли надо мной, не парализовав моей энергии, не уменьшив моей ловкости! Вы найдете, что Клодия Дик-Торн настоящего времени почти так же хороша, как Клодия Варни 1837 года, бывшая любовница маркиза Жоржа де Латур-Водье, брата и наследника герцога Сигизмунда!

Она положила обратно в бумажник прочитанные ею письма и, открыв стоявший перед нею саквояж, вынула пачку банковских билетов, которые положила в бюро.

— Это все, что у меня есть, — продолжала она. — Восемьдесят тысяч франков! Пустяки! Большую часть я истрачу на то, чтобы поставить свой дом на хорошую ногу. Мне следует действовать скорее и идти прямо к цели, если я не хочу оставаться без гроша… К счастью, мой план составлен, и не пройдет месяца, как я приведу его в исполнение.

Затем она положила бумажник на пачку банковских билетов, задвинула ящик и заперла бюро маленьким ключиком, бывшим на связке, с которой она никогда не расставалась.

В эту минуту тяжелый экипаж остановился на улице, послышался звонок, и две минуты спустя в дверь будуара тихонько постучались.

— Кто там? — спросила вдова.

— Это я, мама, — отвечал свежий голос.

— Войди, милая.

— Не могу, дверь заперта изнутри.

— Да, это правда.

Мистрисс Дик-Торн встала, отворила дверь и поцеловала дочь в лоб.

— Что такое, дитя мое? — спросила она.

— Мама, привезли наши вещи.

— Хорошо, я сейчас приду.

Вдова пошла вслед за дочерью.

Присланные вещи состояли из полдюжины чемоданов и двух длинных плоских ящиков, относительно легких, на которых большими буквами было написано: ‘Осторожнее!’ В этих ящиках были портреты в натуральную величину Ричарда О’Донеля Дик-Торна и Клодии Варни, его жены. Картины были написаны одним из знаменитых английских художников и стоили не менее тысячи фунтов стерлингов. Клодия дорожила ими как произведениями искусства, а своим — как верным изображением ее самой в полном блеске красоты. Кроме того, она хотела выставить напоказ внушительную фигуру покойного мужа, который всю жизнь был типом совершенного джентльмена, и красивой вдове казалось, что это придаст ей вес.

Чтобы открыть ящики, позвали столяра, и портреты повесили в маленькой гостиной рядом с будуаром.

Затем Клодия оделась и поехала с дочерью к торговцу лошадьми и каретному мастеру на Елисейские поля.

Она купила пару ирландских пони и маленькое темно-зеленое купе. За все было заплачено наличными, и экипаж с лошадьми должен был быть прислан на другой день. Каретный мастер рекомендовал кучера, служившего в хороших домах, за которого он мог поручиться.

Мать и дочь поехали в Булонский лес, затем вернулись домой обедать. В этот вечер обе были слишком утомлены, чтобы снова куда-нибудь отправиться, легли около десяти часов в двух соседних комнатах и заснули почти тотчас.

Трактир ‘Серебряная бочка’ на улице Акаций точно так же, как ‘Малая бойня’ у заставы Ла-Шапель, был посещаем людьми, находящимися в постоянной борьбе с обществом.

Утром этого дня бывший нотариус ходил к Филь-ан-Катру за фальшивыми ключами для предполагаемой экспедиции и в то же время занял у него сорок су в счет будущего благополучия. С этими деньгами он отправился в кабачок гораздо раньше назначенного для свидания часа и в ожидании прихода приятелей пил вино.

Рауль Бриссон далеко не отличался энергией. С пером в руке, когда дело шло о подделке, он поспорил бы с кем угодно, но воровство со взломом приводило его в неописуемый ужас. При одной мысли он дрожал всем телом.

Около десяти часов явился Филь-ан-Катр и сел напротив Бриссона. В этот вечер он был неразговорчив.

Бывший нотариус хотел заговорить с ним вполголоса о предполагаемом деле, но Филь-ан-Катр заставил его замолчать и принялся курить.

Стоял страшный шум. Некоторые посетители, сильно напившись, пели во все горло, другие играли и громко спорили. За маленьким столом сидел человек, костюм и манеры которого ясно указывали, что он не принадлежит к числу обычных посетителей этой трущобы. Это был красивый мужчина лет сорока, с умным взглядом и правильными чертами лица, обросшего черной бородой, одетый в простой, но чистый и почти изящный костюм.

Под толстым пальто темного цвета на нем была темно-серая визитка, а из-под панталон такого же цвета виднелись хорошие ботинки. Касторовая шляпа до половины закрывала густые вьющиеся волосы. Одни только руки, белые и чистые, но немного загрубевшие, указывали в нем ремесленника. Он курил сигару, не дотрагиваясь до бутылки белого вина, стоявшей перед ним.

Все обычные посетители глядели на него довольно недружелюбно. Его принимали за полицейского и уже думали начать с ним спор. Но когда Лупиа, хозяин заведения, подошел к нему и любезна обнял, подозрения живо рассеялись.

— Нет, это не сыщик, — объявили бродяги. — Это друг или родственник хозяина.

Лупиа поставил на стол перед незнакомцем бутылку и два стакана, вероятно, для того, чтобы выпить с ним, но обязанности его ремесла заставили его сначала заняться клиентами.

Ему помогали два приказчика в белых рубахах и синих фартуках и, кроме того, мадам Лупиа.

Мадам Лупиа стояла за стойкой, уставленной рядом стаканов всевозможных размеров. Она выписывала счета и давала сдачу. Временное отсутствие жены заставило мужа занять ее место и сильно увеличило круг его обязанностей. Когда жена вернулась, Лупиа сейчас же подошел к незнакомцу и сел напротив, снова горячо пожав ему руку.

— Жена за стойкой, — сказал он, — и теперь мы можем поговорить, тем более что я Бог знает сколько времени не видел тебя.

Хозяин налил два стакана немного дрожащей от волнения рукой.

— За твое здоровье! — сказал он, чокаясь.

— За ваше! — ответил гость.

— Ну, мой милый Рене, — продолжал Лупиа, — прости, что я говорю тебе ‘ты’, — это по привычке. Ты на меня не сердишься?

— Конечно, нет.

— Конечно, ты теперь уже не мальчик, а мужчина. Кстати, сколько тебе лет?

— Сорок.

— Неужели так много? — с удивлением вскричал хозяин ‘Серебряной бочки’. — Ты в этом уверен?

— Конечно, — улыбаясь, ответил гость.

— Черт возьми! Сколько же мне? Боже мой! Я как сейчас вижу, как ты двадцать пять лет назад поступил к Полю Леруа на набережной канала Сен-Мартен.

— Да, мне было тогда пятнадцать лет.

— А на вид можно было дать не больше двенадцати, так как волос в бороде было столько же, как у меня на ладони.

— Ну, с тех пор она выросла и даже скоро начнет седеть. Если посмотреть поближе, то и теперь видны уже белые нити.

— Что же делать, — продолжал Лупиа, — время меняет людей. Ну, расскажи мне, что ты поделывал с тех пор?

— Вы знаете, что Поль Леруа был не только моим патроном, но и покровителем. Когда я потерял за короткое время мать и отца, он заботился обо мне, как о сыне. Он научил меня чертить и выучил механике.

— Да, да, — перебил Лупиа, — я знаю, он тебя очень любил. Помню, как он говорил, что гордится тобой и спокоен насчет твоего будущего, так как ты образцовый работник, человек с умом, с сердцем и мужеством, одним словом, имеешь все данные для успеха.

— Бедняга! — прошептал Рене, проводя рукой по глазам. — Да, он был добр, а они убили его!

— Так, по-твоему, он невиновен? — прошептал Лупиа.

— Он умер мучеником!

После некоторого молчания Рене продолжал:

— Разорение патрона предшествовало его смерти. После того как его голова пала на гильотине, все его имущество было продано судом. Мне пришлось искать другую мастерскую, я искал ее напрасно полгода. В это время работы было мало, повсюду отпускали старых работников, вместо того чтобы брать новых. Вы знаете, что у меня не было ничего отложено и мне было туго, когда я узнал, что в Англию требуют французских механиков…

— И, — договорил Лупиа, — ты без разговоров поехал?

— Само собой разумеется. Между голодной смертью в Париже и заработком по ту сторону Ла-Манша невозможно было колебаться.

— И ты сейчас же нашел работу?

— На другой же день по приезде.

— Ты прожил все это время в Англии?

— Совершенно верно. Я оставил фабрику только вследствие смерти Джона Пондера, моего хозяина.

— Ты жил в самом Лондоне?

— Нет, в Портсмуте.

— Разве ты не мог там найти другого места?

— Напротив, три или четыре плимутских или лондонских фабрики слышали обо мне и предлагали место, но мне хотелось посмотреть родину.

— Париж привлекал тебя, — сказал, смеясь, Лупиа.

— Париж, конечно, хорош, — ответил Рене, — но у меня была более серьезная причина желать вернуться во Францию.

Трактирщик снова налил стаканы.

— За твое здоровье! — воскликнул он. — Я понимаю! Верно, какая-нибудь любовь? Я угадал?

— Нисколько.

— Ты меня удивляешь, так как ты еще молод и очень хорош. По всей вероятности, ты должен был внушить не одну привязанность.

— Привязанности, о которых вы говорите, легко уносятся ветром, а я всегда боялся серьезной любви. Человек холостой так свободен, что поступает как хочет: никто его не беспокоит, а потом, Бог знает, нападешь ли на хорошую женщину. Одним словом, я никогда не думал о женитьбе, хотя мог бы это сделать, так как имею достаточно средств.

— Это как? Ты отложил?…

— Да, работая там девятнадцать лет, я собрал сорок тысяч франков.

— Черт возьми! Да это маленькое состояние! Ты мог бы жениться на девушке, которая принесла бы тебе столько же, и вы были бы почти богаты!

— Да, я знаю, что это нетрудно сделать, но в настоящее время я думаю о другом.

— О чем же?

— А! Вы, может быть, не поймете моего желания, даже подумаете, что я сумасшедший. Но это так сильно, что я сам ничего не могу сделать.

— В чем же дело?

— Я хочу найти вдову моего покровителя Поля Леруа и его детей.

— Вполне понимаю, — сказал Лупиа. — Поль Леруа был к тебе всегда добр, и ты хочешь отплатить теперь его вдове и детям. Это вполне естественно, и я одобряю тебя. Я полагаю, что их нетрудно будет найти.

— Напротив, очень трудно.

— Почему?

— Уезжая из Парижа, я простился с мадам Леруа и сказал, что буду писать ей, что и делал не один раз.

— И тебе отвечали?

— Никогда! Так как в течение двух лет она не подавала признаков жизни, я перестал писать, и таким образом прошло семнадцать лет. Теперь, приехав в Париж, я прямо отправился на ту квартиру, где она жила, на улицу Сент-Антуан, но мадам Леруа выехала уже много лет назад, хотя привратник помнит ее и дал адрес, который она оставила. Я сейчас же бросился по этому адресу, но меня ожидало разочарование — вдова снова сменила квартиру, но на этот раз не сказав адреса, и я потерял ее след.

— А, черт возьми, но ты надеешься ее найти?

— Да, я еще не отчаиваюсь и нанял трех помощников, которые бегают по Парижу. Я даже назначил одному из них свидание здесь. Он славный малый.

— Каким образом ты узнал мой новый адрес?

— Мне его дали на вашей прежней квартире, на канале Сен-Мартен…

— Где у меня дела шли постоянно плохо, — перебил Лупиа. — Здесь мне нельзя на это жаловаться, только посетители немного смешанные — или, лучше сказать, просто подозрительные.

— Вы никогда не слышали о тех, кого я ищу?

— Нет, после казни Поля Леруа его мастерская была закрыта, и с тех пор я не видел ни вдовы, ни детей. Вот уже пятнадцать лет как я живу здесь и ни разу не был там, где жил прежде. Почему ты не обратился в полицейскую префектуру?

— Я сделал это.

— Ну, и что же?

— Мне не ответили.

— Может быть, мадам Леруа умерла, может быть, она оставила Париж, а может быть, она и не нуждается в тебе, что было бы очень желательно.

— Да, но я в ней нуждаюсь, — возразил механик.

— Ты нуждаешься в ней? — повторил трактирщик.

— Да.

— Почему?

— Я хочу просить ее помощи для восстановления доброй памяти Поля Леруа, который заплатил головой за преступление другого.

— Значит, ты положительно убежден, что твой бывший хозяин умер невиновным?…

— А разве вы считали его виновным?

— Послушай, в этом деле есть и ‘за’ и ‘против’. Конечно, сначала я сомневался, так как он истратил все свое состояние на разные изобретения. Но все-таки я никак не мог убедить себя, что бедность могла сделать из него убийцу, да еще убийцу своего близкого родственника. Но в конце концов я решил сдаться очевидности.

— О! — вскричал Рене. — Наружность часто бывает обманчива! Так было и на этот раз.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен и готов поклясться своей честью, что деревенский доктор был убит не своим племянником.

— Так кем же? Надо бы узнать настоящих виновников!

— Я и узнаю! Это трудное дело, но я доведу его до конца и оправдаю Поля Леруа, который был мне отцом.

— Я очень буду рад, если тебе это удастся, и от всей души желаю успеха.

— Даю слово Рене Мулена.

— А пока выпьем еще бутылочку…

— Хорошо, но с тем условием, что я плачу.

— В будущий раз — сколько угодно, но сегодня угощаю я.

Лупиа встал, чтобы принести другую бутылку, и в ту минуту, как он вернулся, чтобы сесть с механиком, в залу вошел какой-то человек, одетый комиссионером, оглядываясь вокруг, очевидно, ища кого-то.

Увидев его, Рене сделал знак.

— Это мой помощник, — сказал он трактирщику, указывая на подходившего к ним. — Ну, что нового?

— Ничего.

— Однако сегодня утром вы надеялись?

— Да, сегодня утром я был в одном месте, где думал приобрести полезные сведения, но это оказалось ложным следом. Мне сказали, что одна вдова с сыном и дочерью, все трое указанных вами лет, жили в этой квартире, но она называлась не Леруа…

— А как же?

— Монетье.

— Очень может быть, что вдова изменила имя, — сказал Лупиа.

— Действительно, это очень возможно. А спросили вы о теперешнем жилище этой госпожи?

— Оно никому не известно.

— А спросили вы, как звали молодого человека и девушку, которые жили с матерью?

Комиссионер вынул из кармана записную книжку и прочитал:

— Абель и Берта.

— Абель и Берта! — повторил механик. — Это они! Вы были правы, Лупиа, несчастная женщина в интересах своих детей сочла долгом изменить имя. И вам не дали их нового адреса?

— Нет, но мне обещали завтра дать некоторые сведения, которые, без сомнения, наведут нас на след.

— Хорошо, завтра мы пойдем вместе. К тому же, если это средство не удастся, то я прибегну к другому.

— Что это за средство? — с любопытством спросил Лупиа.

— Я пойду на кладбище Монпарнас.

— На кладбище? — с удивлением повторил трактирщик.

— Да! Я убежден, что встречу там когда-нибудь вдову на могиле мужа. Ну, старый товарищ, налейте мне еще стакан. Я чувствую себя сегодня счастливым. Абель и Берта живы, и я предчувствую, что скоро найду их.

В то время как все это говорилось за одним столом, Филь-ан-Катр и нотариус продолжали пить, не обмениваясь ни одним словом. Они с беспокойством и нетерпением поминутно поглядывали на дверь. Было уже десять минут двенадцатого, а Жан Жеди не появлялся.

— Что он может делать, проклятая собака? — прошептал Рауль Бриссон. — Ты доверяешь ему?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что в то время, как мы его ждем здесь, он может, воспользовавшись твоими указаниями, отправиться на улицу Берлин и один обделать дело.

Филь-ан-Катр засмеялся.

— Этого я не боюсь. Я знаю Жана Жеди недавно, но знаю хорошо. Он никогда не изменял друзьям, и ты напрасно его подозреваешь, тем более что он вполне доверяет тебе и еще вчера за тебя заступался.

— Знаю, знаю, — пробормотал Рауль Бриссон, — он славный малый, но хитрец.

— Хитрец или нет, он всегда держит слово.

В эту минуту дверь, выходившая на улицу Акаций, с шумом растворилась. Филь-ан-Катр и нотариус повернулись, убежденные, что увидят Жана Жеди. Но их ожидала неприятная неожиданность, которая заставила их побледнеть. На пороге стоял полицейский комиссар, опоясанный шарфом, в сопровождении полудюжины агентов в штатском.

Бывший нотариус и Филь-ан-Катр встали, почти все посетители сделали то же, одни с удивлением, другие с ужасом. Лупиа поспешно оставил Рене Мулена и подошел к комиссару. Нотариус наклонился к Филь-ан-Катру.

— Полиция ищет кого-то, — шепнул он на ухо. — Попробуем убежать.

Они ловко пробрались через группу, стоявшую в глубине залы, к маленькой двери, выходившей на задний двор. Несколько человек, как и они не желавшие иметь дела с правосудием, последовали их примеру. Дверь отворилась, и за нею показался отряд агентов.

— Пойманы, — проговорили беглецы с видимым раздражением.

В это время комиссар вошел’в залу.

— Хотя в префектуре известно, что вы честный человек, — сказал он, обращаясь к Лупиа, — и не покровительствуете ворам, но ваш дом посещается весьма подозрительными личностями. Мы узнали, что сегодня у вас будет несколько беглых каторжников. Поэтому я именем закона требую, чтобы никто не выходил.

Между посетителями послышался ропот.

— Молчать! — крикнул хозяин ‘Серебряной бочки’. — Надеюсь, что здесь есть честные люди? Пусть все, кому нечего бояться, подойдут и ответят господину комиссару.

— Черт возьми! — прошептал бывший нотариус. — Отсюда не убежишь. Проклятый Жан Жеди! Он толкнул нас в эту мышеловку.

Довольно большое количество посетителей, один за другим, подходили к комиссару, они не имели никаких документов, но всех их знал Лупиа. Им позволили спокойно выйти. В зале остались только Рене Мулен и человек десять бродяг, по большей части с весьма плачевными минами, только Филь-ан-Катр подошел с самым развязным видом к комиссару.

— Господин комиссар, — сказал он, — позвольте мне выйти: я самый спокойный гражданин.

— Ваше имя?

— Жан Гебер.

— Ваши бумаги?

— Я не ношу их с собой, но они есть у меня дома.

— Где вы живете?

— На улице Шарбоньер.

— На Малой Бойне? Не так ли? И вас зовут Клод Ландри по прозвищу Филь-ан-Катр?

— Но, комиссар… — пробормотал разбойник, изумленный, что его так хорошо знали.

— Я именно вас и искал. Вы арестованы.

— Я протестую! Это ужасно!… Я ничего не сделал!…

— Если это так, то вы без труда объясните следователю, откуда у вас часы, найденные в вашем чемодане во время обыска в вашей квартире. Берите этого молодца, — прибавил он, обращаясь к агентам, — и хорошенько свяжите его: он очень опасен.

Филь-ан-Катр стиснул зубы и сжал кулаки.

— Я убью первого, кто тронет меня! — крикнул он задыхающимся от ярости голосом и вынул из кармана большой нож.

Агенты, уже окружившие его, на мгновение отступили. Комиссар первый подал им пример мужества.

— Вы боитесь этой игрушки? — сказал он, пожимая плечами. И прямо пошел навстречу Филь-ан-Катру.

— Не подходите, — крикнул последний, — или я вас убью!

Но комиссар продолжал спокойно идти, как вдруг какой-то человек перескочил через стол, бросился на разбойника сзади, обхватил его левой рукой, а правой вырвал из его руки нож.

Вне себя от ярости Филь-ан-Катр хотел сопротивляться, но в одно мгновение был повален на землю, удерживаемый Рене Муленом, который уже обезоружил его. Агенты связали его и заставили встать. Когда он вырывался, из его кармана выпали напильник и ножницы.

— А! — сказал комиссар. — Вы, вероятно, собирались на работу?

Филь-ан-Катр опустил голову и ничего не ответил.

— Господин комиссар! — закричал в эту минуту один из агентов, обыскивавший бывшего нотариуса, который и не думал противиться. — Вот еще один из мошенников! Посмотрите!

Агент вынул из кармана Рауля Бриссона связку ключей.

Бывший нотариус был связан так же, как и остальные.

— Благодарю за ваше мужественное вмешательство, сударь, — сказал комиссар, обращаясь к Рене. — Как ваше имя?

Механик назвал себя.

— Господин комиссар, — сказал Лупиа, — это честный малый, один из моих друзей. Он приехал из Англии и пришел ко мне вместе с этим молодым человеком.

И он указал на комиссионера Рене Мулена.

— Вашу руку, друг мой, — продолжал комиссар. — Я не забуду, что обязан вам жизнью, и прошу помнить это. Я был бы счастлив отплатить, если когда-нибудь вам понадобится моя помощь.

— Благодарю, сударь, за эти добрые слова. Будьте уверены, что я не забуду этого и в случае надобности обращусь к вам.

По приказанию комиссара агенты вышли из трактира, ведя связанных арестантов. И очень естественно, что на улице уже собралась целая толпа, узнав, что случилось, от вышедших из трактира. Перед дверями стояло около двухсот человек, и агенты с трудом пробрались между любопытных, которые во что бы то ни стало хотели полюбоваться на жалкие лица воров, пойманных в ловушку.

В эту минуту человек, очень подозрительной наружности и невообразимо худой, быстрыми шагами направлялся к ‘Серебряной бочке’. Увидев толпу, он остановился и с беспокойством огляделся.

Это был Жан Жеди, пришедший немного поздно на свидание, назначенное Филь-ан-Катром.

Он сразу понял, что в ‘Серебряной бочке’ случилось что-то необыкновенное.

— Что там такое? — спросил он, обращаясь к одной женщине.

— Все одно и то же, — ответила та, — сюда явилась полиция. С тех пор как Лупиа поселился здесь, в нашем квартале развелось множество подозрительных людей: воров, мошенников и еще хуже.

— Как! — вскричал Жан Жеди с великолепным апломбом. — Таких негодяев пускают в общественные места? Это возмутительно! Честный человек и хороший рабочий подвергается опасности чокнуться с негодяем и может быть скомпрометирован, сам того не зная.

— Это чуть не случилось со мной сейчас, приятель, — вмешался в разговор молодой человек. — Я был в ‘Серебряной бочке’ и пил вино, когда комиссар явился со своими агентами, и если бы Лупиа не знал меня, то я рисковал бы переночевать в полиции.

— А мне кажется, — заговорил другой, — что тут дело совсем не в мошенниках.

— Так в чем же? — спросил Жан Жеди.

— Мне говорили о каком-то политическом заговоре. Говорят, что из Лондона приехали люди с адской машиной, для того чтобы взорвать правительство.

— Взорвать правительство? — сказал рабочий. — Какие глупости! Все это бабьи сплетни. Дом Лупиа просто -служит мышеловкой для воров, где полиция постоянно ловит рыбу в мутной воде. Посмотрите на этих негодяев: разве они похожи на заговорщиков?

Рабочий указал на арестованных, выходящих из трактира. Вдруг Жан Жеди вздрогнул: он узнал Филь-ан-Катра, крепко связанного, которого вели двое полицейских.

— Черт возьми, — прошептал он, — дурак дал себя поймать!

Вслед за Филь-ан-Катром шел бывший нотариус, опустив голову.

— И Гусиное перо тоже, — продолжал Жан Жеди. — Нечего делать, наша экспедиция не удалась.

Затем он с благоразумной осторожностью скрылся в толпе, боясь, чтобы какой-нибудь неловкий жест арестованных не обратил на него внимание полиции. Арестованных увели, и скоро Жан Жеди остался почти один на пустой улице.

— Какое несчастье! — пробормотал он в сильной досаде. — В ту минуту, как мы собирались разбогатеть, вдруг… трах!… все рушится. А я еще их предупреждал… Что мне теперь делать? У меня осталось всего сто су.

Жан Жеди подумал несколько минут, затем поднял голову. Глаза его сверкали, он улыбался.

— Черт возьми! Как я глуп, — пробормотал он. — Я спрашиваю, что мне делать?… Очень просто: сделать дело одному… и сегодня же ночью! И если мне удастся, что очень возможно, то завтра же утром я пойду на улицу Реньо за чемоданами Гусиного пера и найду там бумагу, которая в руках ловкого человека принесет тысячи. Со мной алмаз и воск, остальное я заменю, как умею… Но теперь еще слишком рано идти на улицу Берлин, поэтому мне ничто не мешает зайти к Лупиа, так как полиция никогда не заходит два раза подряд в одно и то же место.

Жан Жеди развязно вошел в ‘Серебряную бочку’.

Зала была почти пуста, в ней сидели только сам хозяин, его жена и Рене Мулен, так как даже комиссионер последнего уже ушел.

— Здравствуйте, господа, — сказал Жан Жеди с утонченной вежливостью. — Дайте мне стаканчик!

Один из приказчиков подал стакан вина и поставил его на стол рядом с тем, за которым сидели механик и сам Лупиа.

Жан Жеди повернулся к трактирщику.

— Сейчас вся улица была полна народу, — сказал он. — Что такое у вас было? Драка?

— Нет, арестовали несколько человек.

— А, вероятно, воров?

— Да, целую шайку негодяев, и между ними одного, кто, кажется, был их начальником. Его зовут Филь-ан-Катр, и он пытался убить комиссара…

— Не может быть!

— Однако это так.

— Вот негодяй! — воскликнул Жан Жеди. — Его, вероятно, отправят в Брест или Тулон. Но он получит только то, чего заслуживает. Что касается меня, то я уважаю комиссаров и полицейских. Не будь их, что стали бы делать честные люди? За ваше здоровье! — прибавил он, поднимая стакан.

— За ваше! — ответил Лупиа, которому новый клиент, правда, довольно несчастного вида, но зато вежливый и говорун, достаточно нравился.

— У вас отличное вино! — сказал Жан Жеди, выпив.

— Да, вино недурно, хотя и молодо. Но мне кажется, что я вас где-то уже видел. Вы живете здесь в квартале?

— Нет, но я часто бываю здесь и уже имел случай заходить в ваше заведение. Я рассыльный в магазине на улице Сент-Антуан.

Жан Жеди закашлялся.

— Дайте мне еще стакан, — сказал он.

— Выпейте наше вино, — предложил Рене, наливая ему.

— Благодарю вас, — ответил Жан Жеди.

— Однако мне надо уже уходить, — сказал Рене, — я живу очень далеко отсюда.

— Где ты остановился? — спросил Лупиа.

— На улице Сен-Мартен.

— Хорошо, я не буду тебя удерживать и сам подам вино этому господину.

Трактирщик встал.

— Вы, кажется, не живете в Париже? — спросил Жан Жеди Рене.

— Да, я не был здесь девятнадцать лет, хотя я чистейший парижанин.

— Вы жили в провинции?

— Нет, за границей, в Англии.

— Вероятно, в Лондоне?

— Нет, в Портсмуте.

— Но, вероятно, бывали в Лондоне?

— Пять или шесть раз.

— У вас там есть товарищи?

— Очень мало, всего трое или четверо, так как я механик.

— Вы должны зарабатывать очень много? Мне всегда хотелось побывать в Англии, но никогда не было денег на проезд. Я знаю одного господина, который жил в Англии и работал на мистера Дик-Торна.

— Дик-Торн? — перебил Рене.

— Вы, может быть, слышали о нем?

— Да, это имя мне знакомо.

— Тут нет ничего удивительного, так как он миллионер.

— Я стараюсь вспомнить, где я мог слышать… А, теперь припоминаю: в гостинице, где я останавливался в Лондоне, накануне отъезда во Францию. По одной причине я желал узнать, кто жил до меня в том номере, который я занимал, и потребовал книгу, в которой записываются путешественники, и узнал, что передо мной в этом номере жили мистрисс и мисс Дик-Торн. Вот почему это имя поразило меня.

Жан Жеди с любопытством слушал своего собеседника. Его поразила фраза Рене, что по одной причине он желал узнать, кто жил перед ним в номере.

‘Что это может значить? — спрашивал себя Жан Жеди. — Неужели это полицейский сыщик?… Однако он на него совсем не похож. Но, во всяком случае, довольно говорить!’

Жан Жеди встал.

— Сколько я должен? — спросил он хозяина.

— За все двенадцать су.

— А за бутылку вина, которую вы сейчас подали?

— Я заплачу за нее, — сказал Рене.

— Ну, нет, — возразил Жан Жеди, — я хочу заплатить. Я не богат, это правда, но мне нет никакой надобности экономить. Может быть, я очень скоро разбогатею.

— Вы ожидаете наследство? — спросил, смеясь, Лупиа.

— Это кажется вам смешно, а между тем почти правда. Мое богатство зависит от пустяков: надо только найти одну женщину.

Рене Мулен стал прислушиваться.

— Женщину? — повторил он.

— Да, женщину, которую я не видел двадцать лет.

— Двадцать лет? — вскричал Рене, все более и более удивленный и заинтересованный.

— Совершенно верно. Что же тут удивительного?

— Дело в том, что наши положения очень сходны.

— Разве вы тоже кого-нибудь ищете?

— Да.

— И тоже женщину?

— Да, женщину, которую я так же, как и вы, потерял из виду много лет назад.

— Да, это действительно забавно, но едва ли мы ищем одну и ту же.

— А как зовут особу, которую вы ищете?

— Мне очень трудно сказать вам это.

— Почему?

— Потому что я никогда не знал ее имени.

— Полноте, вы шутите?

— Нисколько! Это кажется шуткой, а между тем я говорю серьезно. Чтобы найти ту, которую я ищу, я должен с нею встретиться.

— Это целая история!

— Семейная история. А вы знаете, что такие истории очень часто скрывают в себе тайны, которые благоразумнее держать при себе, поэтому я не скажу ничего более.

— И хорошо сделаете, — прошептал Рене, узнав, что розыски его и собеседника не могли относиться к одной и той же особе.

— До свидания, — сказал Жан Жеди, вставая. — Вы кажетесь добрым малым, когда я снова сюда приду, я был бы очень рад чокнуться с вами, и если когда-нибудь получу то, о чем говорил, то угощу вас славным завтраком.

Было уже близко к полуночи. Жан Жеди заплатил и, выйдя из трактира, направился в сторону улицы Клиши, повернул на улицу Леметр и наконец пришел на улицу Берлин.

Эта последняя в ту эпоху, когда происходили описываемые нами события, имела совершенно не тот вид, что теперь. На ней было всего восемь или десять домов, отделенных друг от друга пустырями.

Дом, снятый мистрисс Дик-Торн, стоял между такими двумя, заваленными большими камнями, предназначенными для будущих построек. Сзади дома, за двором, также находился пустырь, отделенный от двора высоким забором.

Жан Жеди отлично помнил номер дома и, остановившись, стал внимательно рассматривать его фасад.

Все окна были закрыты, и ни малейший свет не проникал сквозь ставни.

— Гм… — прошептал мошенник, — можно поклясться, что внутри темно, но на это нельзя полагаться: в богатых домах бывают внутренние ставни или двойные толстые занавески, сквозь которые не проходит свет, поэтому нужно быть осторожным. Теперь необходимо осмотреть заднюю сторону… Но я не хотел бы перелезать через забор… Хорошо, если бы мне удалось оторвать доску от забора.

Жан Жеди закурил трубку и тихими шагами, точно прогуливаясь, пошел вдоль забора, мимоходом ощупывая доски, надеясь, что какая-нибудь из них плохо прибита. Но направо и налево он не нашел ничего подобного. Тогда он завернул за угол вновь проложенной улицы и пошел вдоль пустыря, находившегося позади дома.

Приходилось идти по скользкой грязи. Направо и налево были заборы.

‘Ну, — сказал себе Жан Жеди, — здесь нечего бояться обхода, можно прямо перелезть’.

Он загасил трубку и поспешно перелез через забор, оказавшись позади дома мистрисс Дик-Торн.

С задней стороны не было ставень, но тем не менее все окна были не освещены.

‘Ну, дело, кажется, довольно легкое, — подумал он. — Но стена, слишком высока. К счастью, я видел недалеко лестницу, по всей вероятности, забытую каменщиками’.

Он отправился за лестницей, подтащил ее и, поднявшись на первые ступеньки, ощупал карман, чтобы убедиться, цел ли его алмаз, кусок воска и большой нож, который он думал пустить в ход в случае крайней необходимости.

В ту минуту как он поднялся по лестнице, тучи несколько разошлись, и при свете луны он увидел у себя под ногами крышу маленького сарая, доходившего до половины стены.

‘Хорошо, — подумал он, — по крайней мере, мне не надо втаскивать лестницу’.

Он спустился на крышу, затем легко соскочил во двор. Несколько минут он прислушивался: все было тихо.

Дело начиналось отлично: оставалось только открыть окно или дверь. В нижнем этаже рядом с воротами были дверь и три окна.

‘О двери нечего и думать, — решил Жан Жеди, — если только ее не забыли запереть, что едва ли вероятно’.

Он взялся за ручку, пробуя ее открыть, — но напрасно.

‘Я был в этом уверен, — продолжал он. — К счастью, мои инструменты со мной. Но все равно, нужна большая храбрость, чтобы войти в дом, где четыре женщины. В Нельи была всего одна, да и та обманула меня. Пистолет, яд — все для нее было хорошо… Впрочем, теперь думать поздно. Когда хочешь разбогатеть, то можно рискнуть своей шкурой…

Которое окно открыть? Их три… Все равно, первое попавшееся’.

Подойдя к окну, он слегка постучал по стеклу ножом.

— Черт возьми! Двойное стекло! — пробормотал он. — Нынче денег не жалеют. Мне придется порядочно поработать…

Жан Жеди вынул из кармана резец и круглую жестяную коробку с куском воска величиной с яйцо и нагрел его дыханием, помял в руках, чтобы смягчить. Затем сделал на стекле круглый надрез с донышко шляпы. Он работал так спокойно, как честный стекольщик среди белого дня.

Он снова нагрел воск и приложил его к середине начертанного им круга.

Убедившись, что воск крепко пристал, он сильно надавил на стекло. Послышался глухой треск, похожий на звук взводимого курка. Стекло уступило. Жан Жеди притянул его к себе благодаря куску воска, послужившему ему ручкой.

‘Так-то, старина. Вот что называется хорошая работа! — подумал он. — Теперь стоит только открыть окно, просунув руку в отверстие’.

Он без шума открыл окно и стал внимательно прислушиваться.

Но в доме все было тихо. Он перешагнул через подоконник и очутился в комнате.

‘Где я? — подумал он, оказавшись в совершенной темноте. — Надо быть осторожным. Стоит наткнуться на что-нибудь — и все кончено’.

Он зажег спичку и огляделся.

Это была кухня. Подсвечник на столе привлек его внимание. Он взял его и зажег свечу.

‘Будем осторожны’, — продолжал он.

Прежде всего он снял сапоги и поставил их у окна, прошептав:

— Теперь я готов. Вперед!

С подсвечником в руках он подошел к двери, открыл ее, прошел через людскую и, отворив еще одну дверь, очутился на пороге роскошно меблированной столовой. На буфете стояло множество серебра, и в другом случае негодяй, может быть, довольствовался бы им, но сейчас он мечтал о другом.

‘Где лестница? — думал он. — Наверное, барыня прячет деньги не здесь!’

Оглянувшись вокруг, Жан Жеди увидел три двери. Открыв первую наудачу, он очутился в большой прихожей. В глубине была лестница, покрытая толстым красным бархатным ковром.

— Отлично, — прошептал Жан Жеди. — Теперь надо осмотреть верх.

Он с бесконечными предосторожностями поднялся по лестнице и, взойдя на площадку, увидел перед собой несколько дверей. Тут так же, как и внизу, ему надо было положиться на случай. Он уже хотел взяться за ручку одной из дверей, как вдруг вздрогнул и остановился. Ему показалось, что он слышит в соседней комнате легкий шум. Он вынул нож и, приложив ухо к замочной скважине, стал прислушиваться.

‘Мне показалось’, — подумал он, и, взяв нож в зубы, повернул ручку.

Дверь отворилась, и он оказался на пороге маленькой гостиной, в которой утром того же самого дня мистрисс Дик-Торн велела повесить картины, привезенные из Лондона, портреты в натуральную величину — свой и своего мужа.

Эта маленькая гостиная была рядом с будуаром мистрисс Дик-Торн, в котором она спрятала свои бумаги и пачку банковских билетов, составлявших остатки ее состояния. А будуар, в свою очередь, примыкал к спальне. Дверь между ними была заперта.

Успокоенный царствовавшим вокруг молчанием, Жан Жеди оглянулся вокруг и был поражен роскошью обстановки.

‘Черт возьми! О! Если я найду моих негодяев из Нельи, то я хочу жить так же богато! У меня будут такие же диваны, кресла, ковры, картины!…’

Он направил свет свечи сначала на портрет покойного Дик-Торна, а затем на портрет его вдовы. Но едва бросил он взгляд на последнюю картину, как с испугом отступил и чуть не выронил из рук подсвечник.

Эта женская фигура, казавшаяся в полутьме живой, взгляд которой был устремлен на него, приняла в его глазах какой-то фантастический и неестественный вид.

Ужас охватил его. Холодный пот выступил на лбу.

— Черт побери! — прошептал он. — Я не ошибаюсь… Я не сплю… Я не пьян… Я знаю это лицо!… Это та самая женщина, которая заставила меня убивать и потом хотела убить меня. Это отравительница из Нельи!…

Дрожь охватила его, и несколько мгновений он думал только о том, чтобы убежать. Но, подумав немного, несколько оправился и, подняв кверху подсвечник, подошел к портрету, чтобы лучше рассмотреть его.

— Да, — продолжал он, — это она. Сомневаться невозможно. Это ее бледное лицо, черные глаза, пристальный взгляд, красные губы и черные как смоль волосы… Но, значит, я здесь у нее?… Филь-ан-Катр назвал ее мистрисс Дик-Торн… Но этот человек на портрете… без сомнения, ее муж… совсем не тот, которого я видел там… Кто же был тот? Может быть, герцог де Латур-Водье?… Неужели случай привел меня к отравительнице, которую я ищу двадцать лет?… Нет, это невозможно!… Вероятно, мистрисс Дик-Торн сняла этот дом с мебелью, и эти картины уже висели тут. К тому же бывают люди совершенно похожие друг на друга… Но если это она?… Если это она!… О! Я это узнаю!… И тогда!…

Жан Жеди сделал угрожающий жест.

— Если это она, — продолжал он, помолчав немного, — то я не хочу убивать ее… Нет, это было бы слишком скоро. Я мечтаю о лучшем… Я сначала хочу ее деньги, а потом уже кровь!… И то, капля по капле… Я узнаю, она ли это, но только позднее, а теперь надо постараться довести до конца то, зачем я сюда пришел.

Он совершенно успокоился и, осмотрев маленькую гостиную, убедился, что в ней нет ничего, куда можно было бы спрятать деньги, следовательно, надо искать в другом месте, он открыл дверь в будуар и снова притворил ее за собой.

— А! — сказал он, увидев бюро, в котором лежали деньги и бумаги мистрисс Дик-Торн. — Вот вещичка, в которую хорошенькая женщина может прятать деньги.

Он подошел к бюро и начал его рассматривать.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Дело плохо: тут замок с секретом, и моим ножом его никогда не открыть. Выломать же дверцу нечего и думать. Неужели мне придется уйти с пустыми руками, когда от денег меня отделяют всего два или три сантиметра дерева? Это было бы слишком глупо. Но как взяться за дело?…

Он повернулся и стал обходить будуар, ища какую-нибудь вещь, которая могла бы ему помочь. Большая бархатная подушка, положенная на ковер, заставила его споткнуться. Он не упал, но толкнул кресло.

‘Дурак, я так шумлю, что мертвые проснутся!’ — подумал он и остановился.

Едва он мысленно договорил эту фразу, как из соседней комнаты послышался голос:

— Кто там? Оливия, это ты?

‘Черт возьми! — подумал вор. — Сейчас мне придется иметь дело с мамашей!’

Почти в ту же минуту послышались легкие шаги. Бежать было поздно. Жан Жеди погасил свечу и бросился под большое канапе, стоявшее рядом с ним, бахрома которого падала почти до полу. Там он притаился, стараясь сдерживать дыхание.

Едва успел он спрятаться, как дверь отворилась, и на пороге показалась мистрисс Дик-Торн в белом пеньюаре с распущенными по плечам волосами. В одной руке она держала подсвечник, в другой — маленький револьвер.

Она осмотрела весь будуар, прошла через него, открыла притворенную дверь в маленькую гостиную и осмотрела ее.

— Однако я слышала шум, — сказала она почти вслух, — но, по всей вероятности, это щелкнула какая-нибудь мебель.

Она повернула обратно, постояла минуту или две перед бюро и вернулась в спальню, где заперлась на ключ.

Сквозь шелковую бахрому Жан Жеди мог рассмотреть лицо прекрасной вдовы и не упустить ни одного из ее движений. Он был бледен, как мертвец.

Как только мистрисс Дик-Торн исчезла, он вылез из-под дивана и пополз по ковру с бесконечными предосторожностями. Добравшись до двери маленькой гостиной, он встал на ноги, чтобы открыть, так как Клодия заперла ее. Войдя в гостиную, он снова зажег свечу и, бросив последний взгляд на портрет, спустился по лестнице, прошел через прихожую, столовую, людскую и снова очутился на кухне, где оставил свои сапоги. Он опять надел их, погасил свечу, поставил подсвечник на старое место, вылез в окно, запер его на задвижку, засунув руку в отверстие стекла, и перелез через забор.

После этого он сел на камень, вытер холодный пот, покрывавший его лицо, и заговорил вслух по своему обыкновению.

— Она!… — говорил он. — Портрет не обманул меня — это она! И она почти так же хороша, как двадцать лет назад, только револьвер заменил в ее руке пистолет, которым она была вооружена в Нельи. Я мог броситься на нее сзади и воткнуть нож между лопаток, но этого мне недостаточно. Я нашел мою отравительницу… она богата… и я хочу разбогатеть и отомстить!

Немного освежившись ночным ветерком, он встал и направился к улице Сен-Лазар. В три часа ночи он был у себя дома на улице Винегрие.

ГЛАВА 3

Рене Мулен, механик, возвратившийся из Лондона, решил найти семейство Поля Леруа, своего бывшего благодетеля. Сведения, собранные им в тот день, когда он был в ‘Серебряной бочке’, почти убедили его, что вдова казненного сменила имя, так как сын и дочь мнимой мадам Монетье назывались Абель и Берта, точно так же, как дети Анжелы Леруа.

На другой день утром, как это было условлено накануне, комиссионер пришел за Рене в его гостиницу, и они вместе отправились в тот дом, где надеялись найти новые указания. Привратник с большой любезностью отвечал на все вопросы механика, и результатом этих ответов была уверенность, что мадам Монетье и мадам Леруа — одно и то же лицо. Но, к несчастью, она уехала уже год назад, не дав нового адреса. Следовательно, след снова исчез и нить порвалась.

Огорченный, но не отчаявшийся, Рене спрашивал себя, что ему делать. Его розыски имели двойную причину: он хотел найти мадам Леруа, во-первых, для того, чтобы выразить ей свою благодарность и помочь в случае надобности, если — что очень вероятно — ее положение затруднительно. Но главным образом он хотел сообщить ей об открытии, сделанном им в Лондоне, благодаря которому он надеялся в один прекрасный день возвратить доброе имя казненному.

Вследствие этого Рене Мулен решился на последнее средство, о котором говорил во время разговора с Лупиа, и на другой день рано утром отправился на кладбище Монпарнас, чтобы найти могилу своего бывшего патрона.

Он не сомневался, что Анжела Леруа приходит на эту могилу, и надеялся встретить ее там. Но в течение девятнадцати лет на кладбище произошли большие перемены, и, проходив два часа напрасно, механик не смог найти скромного памятника Полю Леруа.

‘Однако он должен быть, — говорил себе Рене, — я знаю, что могила была куплена навсегда, когда правосудие отдало семейству труп казненного. Я не могу поверить, что могила заброшена.

Благородная женщина не может забыть мученика, которого она так любила. А между тем я не могу найти ничего. Мне остается только одна надежда — обратиться в контору’.

Он направился к конторе при кладбище.

В то время как Рене предавался тщетным поискам, черное простое купе, запряженное великолепными лошадьми с герцогскими гербами, остановилось перед решеткой кладбища. Человек лет пятидесяти пяти вышел из него. Он был высокого роста, аристократической наружности. Его резкие черты лица были безукоризненно правильны, хотя немного грубы. Но лицо, несмотря на правильность, далеко не внушало симпатии. Горбатый нос походил на клюв хищной птицы. Серые глаза смотрели угрюмо. Голый череп блестел, как слоновая кость. Лоб покрыт глубокими морщинами, а под глазами — синие круги, резко отличавшиеся от желчной бледности лица. Красивый рот улыбался насмешливой и жестокой улыбкой.

Очевидно, этот человек или много страдал, или без меры пользовался всеми удовольствиями. И второе из этих предположений казалось более вероятным.

Он вошел в контору, слегка поклонился подошедшему служащему и сказал:

— Сударь, я пришел свести счета по работам, которые были сделаны в моем фамильном склепе.

— С кем имею честь говорить?

— О герцогом де Латур-Водье.

Служащий поклонился.

— Эти работы, — продолжал герцог, — начались сейчас же после похорон моей жены. Окончены ли они?

— Да, господин герцог.

— В таком случае, я распишусь там, где надо, а вы получите деньги от моего управляющего в моем доме на улице Святого Доминика.

— Потрудитесь присесть, — сказал служащий, — я сейчас приготовлю бумаги.

— Сделайте одолжение!

И герцог опустился в поданное ему кресло.

— Герцогиню хоронили в прошлом месяце? — спросил чиновник.

— Да, я хотел увеличить семейный склеп, который стал тесен.

— Вы помните число?

— Да, второго августа.

— Благодарю вас.

Чиновник раскрыл папку и вынул из нее одну бумагу.

‘Покупка на вечное время места рядом с памятником семейству де Латур-Водье’, — прочел он.

— Я сейчас подам вам счет. Господин Бриз, — прибавил он, обращаясь к одному из своих помощников, — принесите счета, касающиеся господина герцога.

В эту минуту в контору вошел Рене Мулен.

— Что вам угодно? — спросил его тот же служащий, который подходил к герцогу.

— Мне нужна простая справка.

— Какого рода?

— Я ищу два часа одну могилу, но никак не могу найти.

— Когда было куплено место?

— Двадцать лет назад.

— Кто купил?

— Это очень простая могила, которую легко узнать, так как на памятнике вырезано одно слово ‘правосудие’.

— Да, могила действительно очень известная, — ответил служащий. — Это могила казненного?

— Да, сударь.

Герцог де Латур-Водье, в ожидании своих счетов, машинально слушал разговор. Последние слова чиновника заставили его вздрогнуть, он нахмурился и стал прислушиваться внимательнее.

— Казненного звали Леруа.

— Поль Леруа, если я не ошибаюсь.

— Совершенно верно.

— Он был казнен за убийство своего близкого родственника, кажется, доктора.

Рене сделал утвердительный жест.

— Могила, — сказал чиновник, — находится в двенадцатом разряде. Здесь ее все знают, и первый попавшийся сторож укажет вам ее место.

Герцог де Латур-Водье то бледнел, то краснел, очевидно, имя Поля Леруа произвело на него сильное впечатление, но никто не думал наблюдать за ним.

‘Кто может быть этот человек?’ — думал между тем герцог, глядя на Рене.

— Простите, сударь, — продолжал механик, — что я обращусь к вам еще с одним вопросом. Помните, что я действую не под влиянием любопытства.

— Я к вашим услугам.

— Платит ли кто-нибудь за содержание в порядке могилы Поля Леруа?

— Не знаю, так как это меня не касается.

— Значит, вы не знаете, посещает ли семейство казненного его могилу?

— Не знаю.

— Следовательно, у вас бесполезно спрашивать, знаете ли вы, где они живут.

— Совершенно бесполезно, сударь. Но сторожа, постоянно бывающие на кладбище, без сомнения, могут сказать вам гораздо больше, чем я, и ничто не мешает вам расспросить их.

— Я так и сделаю, благодарю вас.

Рене вышел из конторы и снова направился к кладбищу.

Герцог де Латур-Водье встал в сильном волнении.

— Мне еще долго ждать? — спросил он, обращаясь к чиновнику.

— Около десяти минут.

— В таком случае, я пойду пока посмотреть, как исполнена работа.

— Когда вы вернетесь, все будет готово.

Герцог вышел вслед за Рене и увидел, как тот разговаривал с одним из кладбищенских сторожей. Герцог остановился, как будто разглядывая памятники.

Рене говорил сторожу:

— Укажите мне двенадцатый разряд.

— Идите прямо, затем, дойдя до конца этой аллеи, поверните налево, там будет двенадцатый разряд. Впрочем, я провожу вас.

— Благодарю.

Они пошли рядом.

Герцог де Латур-Водье двинулся вслед за ними.

— Вы ищете какую-нибудь могилу? — спросил сторож.

— Могилу одного казненного.

— А! Могилу правосудия, как мы ее зовем по тому слову, которое вырезано на памятнике.

— Да, ту самую.

— Это одна из редкостей нашего кладбища, мы всегда показываем ее посетителям. Она недалеко от еще более знаменитой могилы четырех сержантов Ла-Рошели.

— Кто-нибудь наблюдает за ней?

— Да, она содержится в большом порядке.

Услышав это, Рене сделал движение удовольствия.

— Кто за ней ухаживает?

— Одна пожилая женщина, всегда в трауре, и красивый молодой человек: без сомнения, вдова и сын казненного.

— Они часто бывают здесь?

— Не проходит ни одной недели, чтобы они не приходили помолиться на его могиле.

Рене был все больше и больше доволен по мере того, как увеличивалась его надежда увидеться с теми, кого он искал.

— Почему вы думаете, что это вдова и сын казненного?

— А кто же может быть, кроме них?

— Не ходит ли с ними одна молодая девушка?

— Никогда.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Вы говорите, что они бывают каждую неделю, они приходят в какой-нибудь определенный день?

— Я не могу ответить наверняка, но мне кажется, что они приходят по четвергам.

— Утром или после полудня?

— Утром, между девятью и десятью часами.

— И всегда вместе?

— Прежде они всегда приходили вместе, но вот уже месяц, как пожилая дама приходит одна. Не знаю, уехал ее сын или болен, но, когда я ее встречаю, мне кажется, что она еще печальнее, чем прежде.

Сердце Рене сжалось от рокового предчувствия.

‘Мадам Леруа приходила только с сыном, — подумал он, — неужели же Берта умерла? А теперь она приходит совершенно одна, какая причина может Абелю помешать сопровождать ее?’

Несколько минут он шел молча, тогда как герцог де Латур-Водье, может быть, невольно ускоряя шаги, подходил к ним все ближе и ближе.

Сторож повернул налево и скоро остановился перед группой высоких деревьев.

— Вот мы и пришли, — сказал он.

Между деревьями виднелся черный мраморный памятник, на нем было вырезано слово ‘Правосудие’ и над ним — крест. Все буквы были окрашены внутри темно-красным, казалось, в мраморе виднелись капли застывшей крови. Эту могилу окружала простая решетка, которая вся была увешана венками иммортелей.

При виде этого печального уголка сердце Рене сжалось. Он преклонил колени, читая молитву, и мысли его невольно вернулись к далекому прошлому.

Он снова видел перед собой маленькую квартиру на Королевской площади, где Поль Леруа жил с прелестной женой и двумя малютками. Он слышал раздирающие душу рыдания, когда полиция вырвала из их объятий того, кто был для них всем на свете. Тюрьма, суд, эшафот промелькнули перед его глазами!

Он слышал глухой ропот толпы, видел окровавленную голову.

Смертельная бледность покрывала его лицо, и крупные слезы невольно катились из глаз.

Сторож с удивлением и любопытством глядел на него.

Ни тот, ни другой не слышали шагов, не видели, как какой-то человек спрятался сзади могилы и под покровом зеленой завесы следил за всеми их движениями и прислушивался.

Через несколько минут сторож первый нарушил молчание.

— Вы знали покойного? — спросил он.

— Да, я его знал и любил всей душой.

— Вы, вероятно, его родственник?

— Нет, я один из его рабочих или, лучше сказать, учеников. Поль Леруа был изобретателем. Он должен был стать знаменитым и богатым, я поступил к нему в мастерскую мальчиком. Он был добр ко мне, как и ко всем. А когда я потерял отца и мать, он руководил мною и сделал из меня хорошего рабочего и честного человека…

— И он умер на эшафоте! — прошептал сторож.

— И он умер на эшафоте! — глухим голосом повторил Рене.

— Двадцать лет назад я уже служил здесь и помню, как о казненном рассказывали много странных вещей и оспаривали его осуждение.

— Никто не знал истины, — возразил механик.

При этих словах подслушивавший герцог вздрогнул.

— Значит, — продолжал сторож, — вы верите в невиновность Поля Леруа?

— Я инстинктивно никогда не сомневался в этом, но уважал приговор и с ужасом спрашивал себя иногда: неужели я ошибаюсь? В настоящее время я уже не задаю этот вопрос. Я убежден, что Поль Леруа — мученик, а не преступник.

Герцог задыхался.

— Мученик? — повторил сторож. — По всей вероятности, это просто предположение?

— Нет, у меня есть доказательства.

— Возможно ли это?

— Настолько возможно, что если я найду семейство Леруа — а я найду его! — то оно будет иметь право и возможность требовать признания невиновности приговоренного к смерти.

Герцог схватился за ветку кипариса, чтобы не упасть.

Сторож с удивлением глядел на своего собеседника.

— Да, — продолжал Рене, — клянусь, что верну доброе имя несчастному или погибну сам!

Он поднялся и вытер слезы.

— Итак, — пробормотал сторож, — вы не знаете, что сталось с семейством казненного?

— Нет. Я приехал из Англии, где прожил много лет. И как только сюда явился, стал разыскивать жену и детей моего бывшего хозяина, но все поиски были напрасны… Но вы сказали, что вдова приходит сюда каждую неделю…

— Да.

— По четвергам?

— Да, мне кажется, что по четвергам.

— Следовательно, я найду ее здесь, хотя бы мне пришлось ждать ее каждый день целый год. Я недаром приехал из Англии! Недаром слово ‘Правосудие’ вырезано над этой могилой.

Рене поблагодарил сторожа и, бросив последний взгляд на памятник, удалился.

Сторож последовал за ним, а герцог де Латур-Водье, оставшись один около могилы, не в состоянии был пошевелиться.

— Мститель! — прошептал он глухим голосом. — Мститель через двадцать лет! Кто этот человек? Откуда он? О каких доказательствах говорит? Какой случай мог дать ему в руки разгадку тайны? Ключ к таинственному делу, забытому уже давно?

Герцог с отчаянием опустил голову, но почти тотчас поднял ее, и в глазах его сверкнула решимость.

— Этот человек приехал из Лондона и думает найти вдову Поля Леруа. Он придет сюда ждать ее, — это нелишне знать.

Он вышел из своей засады и, сделав несколько шагов назад, остановился перед роскошным памятником, который отделялся от могилы казненного только узкой дорожкой. На нем была герцогская корона и надпись: ‘Семейство де Латур-Водье’.

По капризу случая, Поль Леруа был похоронен рядом с герцогом Сигизмундом де Латур-Водье.

Бросив рассеянный взгляд на проделанную работу, герцог вернулся в контору и подписал поданные ему бумаги.

Десять минут спустя он сел в экипаж и поехал в свой роскошный дом на улице Святого Доминика, дом, который он унаследовал после смерти брата Сигизмунда, убитого в тот самый день, когда доктор Леруа, дядя Поля Леруа, был убит Жаном Жеди на мосту Нельи.

Было около десяти часов утра.

Герцог, выйдя из экипажа, не велел распрягать и сказал, что не будет завтракать дома.

Он сейчас же отправился в свой рабочий кабинет, написал несколько строчек на бумаге без герба и, положив записку в конверт, надписал следующий адрес: ‘Господину Теферу, инспектору полицейской бригады. В полицейскую префектуру’.

Он положил конверт в бумажник, взял шляпу и хотел выйти, когда в дверь тихонько постучались.

— Войдите, — сказал он.

Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой человек в глубоком трауре.

Ему было около двадцати одного года, но он казался на пять или шесть лет старше, не потому, что проводил свои ночи в отдельных кабинетах кафе ‘Риш’. или ‘Мэзон д’Ор’, но — вещь редкая в наше время — был усердным тружеником, и занятия прежде времени состарили его.

— Здравствуйте, отец, — сказал он, подходя к герцогу и подавая ему руку, которую тот пожал.

— Здравствуйте, дорогой Анри, здравствуйте.

Молодого человека звали маркиз Анри де Латур-Водье, и он был приемным сыном герцога Жоржа.

Это произошло при довольно странных обстоятельствах, о которых необходимо сообщить.

Год спустя после смерти своего старшего брата Сигизмунда Жорж де Латур-Водье, став герцогом и страшным богачом, присоединился к младшей линии, на что Сигизмунд никогда не соглашался. Его полюбили в Тюльери. Королева Мария-Амалия пожелала женить его на мадемуазель де ла Понтарме, правда, не имевшей почти ничего, но которая должна была получить большое наследство от деда, почти девяностолетнего старика, маркиза де Люневиля.

Наследство было очень большое, и новый герцог, обретя честолюбие и желая заручиться расположением королевы, довольно равнодушно согласился на брак.

Женившись, Жорж де Латур-Водье захотел завоевать расположение деда своей жены, но это ему не удалось.

Маркиз де Люневиль, большой оригинал, в один прекрасный день прямо объявил, что он думает оставить свое состояние ребенку мадемуазель де ла Понтарме и герцога де Латур-Водье в том случае, если этот ребенок будет мальчик, иначе же все его имения и деньги до последнего гроша перейдут госпиталям.

Это было большим ударом для герцога Жоржа и герцогини, тем более что не оставалось надежды на изменение такого решения.

Однако ничто не препятствовало герцогу обзавестись сыном.

Но прошел год, затем другой, а надежды на сына не оправдывались. Были созваны наконец доктора, которые объявили, что у герцогини де Латур-Водье никогда не будет детей.

‘Я обкраден’, — думал герцог.

Тем не менее он еще не отчаивался. Королева желала этого брака, она же должна была помочь избежать неприятностей, которые были его последствиями.

Друзья герцога и герцогини, хорошо принятые при дворе, рассказали ее величеству, в чем дело. Она обещала свое вмешательство и сдержала слово.

Старый оригинал уступил не сразу, но наконец предложил свои условия.

— Я решил, — сказал он, — что наследник имени и состояния герцога Жоржа будет также и моим наследником, иначе все пойдет на госпиталя. Но если у герцога и герцогини де Латур-Водье не может быть детей, то ничто не мешает им усыновить ребенка. Я удовольствуюсь приемным сыном.

Это уже был ультиматум. Спорить невозможно: надо действовать, и действовать как можно скорее, так как маркиз старел и мог умереть каждую минуту. Нельзя допустить, чтобы он умер без завещания.

Где же взять необходимого сына?

Герцог де Латур-Водье отправился на улицу Анжер, и две недели спустя маленький мальчик, принятый в воспитательный дом 24 сентября 1837 года, превратился законным актом в маркиза де Латур-Водье.

Это было сделано как раз вовремя, так как месяц спустя маркиз де Люневиль умер, и герцог Жорж, опекун своего приемного сына, вступил во владение имуществом.

Анри вырос в доме на улице Святого Доминика и отличался большим умом, хорошим характером и добрым сердцем, которые снискали ему всеобщую любовь. Сам герцог привязался к нему и любил настолько, насколько был способен любить, то есть самым эгоистичным образом.

Ребенок быстро развивался нравственно и физически.

Ум его с летами стал замечательным, и вместе с тем молодой человек отличался любовью к труду и жаждой знаний, и, хотя его идеи и наклонности не согласовывались со взглядами герцога Жоржа, последний не мешал ему.

По окончании начального образования он захотел заняться юридическими науками.

Выдержав экзамен, с дипломом в кармане, он решил заняться адвокатурой. Герцог пожал плечами.

— Это серьезно? — спросил он.

— Да, отец, — ответил молодой человек, — ничего нет серьезнее.

— К чему это?

— Я хочу исполнить свой долг.

— Ваш долг состоит в том, чтобы достойно носить знаменитое имя, жить, как требует ваше звание, пользоваться богатством и…’

— В праздности, отец?

— Да, конечно! Вы еще несовершеннолетний, но мой кошелек всегда для вас открыт: пользуйтесь им сколько угодно, забавляйтесь…

— Забавляться? — улыбаясь, повторил молодой человек. — Это было бы для меня очень скучно.

— Но какое же удовольствие можете вы найти, став защитником вдов и сирот? — насмешливо продолжал герцог.

— Это доставит мне не только удовольствие, но полное счастье.

— Есть люди, для которых ремесло — способ зарабатывать деньги.

— Это и мой точно так же, так как я адвокат.

— Однако вам нет надобности в деньгах: вы богаты.

— Тогда вдовы и сироты будут иметь во мне дарового защитника.

— Это ваша фантазия!

— Это мое живейшее желание.

— Одним словом, вы записываетесь в адвокаты, вы, маркиз де Латур-Водье?

— Нет, но Анри де Латур-Водье, без маркиза. Титул, который я имею честь носить, может лишить меня скромных и бедных клиентов, которым я в особенности желаю быть полезным.

— Это очень смешные идеи!

— Может быть, во всяком случае, они честные.

— Я предпочитаю уступить, чем спорить, — сказал герцог. — Вы свободны делать, что хотите.

— Мое поведение не нравится вам, отец?

— Оно удивляет меня, вот и все. Впрочем, я отдаю вам полную справедливость: вы хороший сын. Я только желал бы, чтобы вы были более светским человеком, но каждый смотрит на счастье по-своему, и сохрани меня Бог, чтобы я стал насиловать вас. Повторяю еще раз: вы свободны.

— Благодарю!

Итак, Анри де Латур-Водье поступил в суд, и его дебют был настолько блестящ, что привлек всеобщее внимание.

Герцог, которого многие из его друзей горячо поздравляли, только пожимал плечами.

— Очень может быть, что у него есть талант, — говорил он, — но к чему это приведет? Он оригинал!

В то время Анри был молодым человеком весьма красивой наружности, среднего роста, очень стройным, и отличался бледным цветом лица. Его белокурые волосы вились над высоким лбом, а большие голубые глаза имели необыкновенно кроткое выражение. Маленькая белокурая бородка закрывала нижнюю часть лица.

Этот ребенок, взятый из приюта, представлял собой чистейший тип английского джентльмена.

— Вы немного бледны сегодня, Анри! — сказал герцог. — Вы больны?

— Нет, отец, но я работал почти всю ночь.

— Зачем вы так утомляете себя?

— Я изучал одно дело.

— Можно было сделать это после. Вам не к чему спешить.

— Напротив, дело назначено на завтра, и оно сильно занимает меня.

— Может быть, вы снова хотите защищать какого-нибудь нашего врага? — сухо спросил герцог.

— Нет, отец, я буду защищать женщину, обвиняемую в прелюбодеянии. Она, без сомнения, виновна, но ужасное поведение мужа извиняет ее.

— Слава Богу! Я предпочитаю это дело тому, которое вы защищали два дня назад.

— А! Вы знаете, отец? — сказал Анри с некоторым смущением.

— Я знаю все, что вас касается, поэтому не мог не знать, что вы предложили вашу помощь одному из опасных журналистов, который превращает свое перо в отравленное оружие.

Скажем мимоходом, что герцог де Латур-Водье стоял в это время на стороне империи, точно так же, как некогда — на стороне короля, что дало ему титул сенатора.

— И, — продолжал герцог, — вы имели несчастье добиться скандального оправдания. Я вас поздравляю. При дворе вчера только и говорили, что об этом деле, делая вид, будто не замечают моего присутствия, и все осуждали ваше поведение. Благодаря вам я оказался в самом неловком и фальшивом положении. Поэтому я прошу вас не делать ошибок, за которые меня несправедливо могут заставить отвечать.

— Я в отчаянии, что сделал вам неприятное, отец. Но я положительно не понимаю, каким образом могут вас заставить отвечать за мое поведение, каково бы оно ни было.

— Конечно, это несправедливо, но я стою слишком высоко, чтобы не иметь множества завистников, а следовательно, и врагов, довольных случаем напасть на меня. Поэтому я еще раз прошу вас не компрометировать себя и меня, служа вашим красноречием врагам правительства.

— Отец, я говорил согласно моей совести.

— Пожалуй, но ваша совесть не мешала вам молчать. Вы — де Латур-Водье, не забывайте! И такие неблагоразумные дела могут заставить вас потерять…

— Что такое, отец? — перебил Анри. — Я не думаю, чтобы я мог потерять уважение честных людей. Мой клиент не писал ничего предосудительного, он, может быть, выразился только немного резко. Я не мог отказать ему в помощи. Адвокат, как священник, не может никому отказывать, а в особенности обвиняемому, которого сам считает невиновным.

— Он был виновен! — вскричал герцог.

— Извините меня, отец, но я с этим не согласен.

— Откуда у вас такие мнения, совершенно не согласные с моими? Неужели граф де Лилье мог внушить их вам?

— Я люблю и уважаю графа де Лилье, которого вы также уважаете, отец, так как вы желаете женить меня на его дочери. Но что касается мнений, то они у меня мои собственные. Прошу вас, не будем говорить о политике… и не беспокойтесь обо мне. Я никогда не забуду, что благодаря вам меня зовут Анри де Латур-Водье. Герцог вздрогнул, но он не был убежден.

— Я сейчас узнал, что вы не будете завтракать дома, — сказал молодой человек.

— Да, мне надо уехать. Я позавтракаю в каком-нибудь ресторане, а затем поеду в сенат. Вы хотите что-нибудь сказать?

— Я пришел спросить, согласны ли вы позаботиться о моем друге Этьене Лорио.

— А! Об этом молодом докторе с таким смешным именем!

— Его имя, может быть, смешно, хотя я не понимаю, почему, но Этьен человек умный и талантливый.

— Вероятно, так как вы им интересуетесь. Вчера я просил за него и очень сожалею, что не могу сообщить вам ничего хорошего.

— Значит, место помощника доктора в госпитале Божий, которое я просил для него…

— Обещано три дня назад одному из его конкурентов.

— А! Тем хуже! Это меня сильно огорчает. Что же могли возразить против него?

— Одно только — его возраст.

— Это правда, ему двадцать один год. Но для некоторых людей один год занятий стоит двух. Этьен знает, может быть, больше, чем другие доктора.

— Я говорил то же самое с ваших слов, но ничего не мог добиться. И вместе с тем должен заметить, что мне хотелось бы, чтобы вы выбирали друзей из нашего круга.

— Отец, Этьен — сын солдата, убитого на поле сражения в Алжире, мне кажется, что подобный отец не хуже всякого другого…

— Знаю, знаю, — с презрительной улыбкой сказал герцог. — Но он был воспитан своим дядей… кучером фиакра.

— Он честный человек и нашел средства дать своему племяннику то же воспитание, которое получил я — Анри де Латур-Водье.

— Прекрасно!…

— Отец, это достойно всякой похвалы, вы не находите?

— Конечно, но я вижу, что ты слишком большой энтузиаст в дружбе. Берегись завязывать отношения, которые впоследствии могут показаться тебе стеснительными. Очень возможно, что после моей смерти император захочет назначить тебя сенатором. Но чтобы получить это место, надо заслужить его. Может быть, и то уже слишком, что я хочу женить тебя на дочери человека, который заседает в парламенте на стороне оппозиции…

— Но я уже говорил вам, отец, — перебил Анри, — что мысль о таком браке пришла именно вам.

— Да, но это случилось потому, что я знал о вашей любви к мадемуазель де Лилье и не желал противоречить вашим чувствам…

— В любви… — перебил с улыбкой Анри.

— В любви и даже в политике, — продолжал герцог, улыбнувшись в свою очередь. — С возрастом твои мнения изменятся, когда в тебе заговорит честолюбие.

— Я сомневаюсь в этом, отец.

— А я — так уверен. Впрочем, наш разговор, кажется, слишком затянулся. Я должен оставить тебя. Ты завтракаешь дома?

— Да, отец.

— А затем в суд?

— Нет, я сегодня не занят и думаю сделать несколько визитов.

— За обедом мы увидимся?

— Да, отец. Но позвольте еще один вопрос. Вы сегодня должны были быть утром на кладбище Монпарнас…

Герцог слегка вздрогнул.

— Я только что оттуда.

— Ну, что же?

— Все закончено.

— Я сегодня же поеду помолиться на могилу той, которую звал матерью.

Отец и сын простились.

Герцог де Латур-Водье сел в экипаж, ожидавший его перед домом.

— Куда прикажете? — спросил лакей, запирая дверцу.

— В английское кафе. Но сначала надо заехать в почтовую контору на Бургундской улице.

В указанном месте экипаж остановился. Герцог вышел и сам опустил письмо на имя Тефера, служившего в полицейской префектуре.

Что же касается Анри, то он, наскоро позавтракав, пошел пешком.

Только он вышел на площадь Карусель, как остановился, услышав свое имя.

Из фиакра вышел молодой человек. Кучер, сняв шляпу, сказал:

— Здравствуйте, господин Анри. Представьте, я сегодня счастлив: я везу в своем знаменитом номере 13 нашу будущую медицинскую знаменитость, поэтому Тромпетта и Риголетта бегут как никогда.

— Здравствуйте, господин Лорио, — ответил молодой человек, улыбаясь и протягивая руку.

Последнему было около двадцати одного года: высокий брюнет с черными глазами, правильными чертами лица и решительным, хотя и кротким выражением. Это был Этьен Лорио, о котором час назад герцог говорил со своим приемным сыном.

Кучер — Пьер Лорио, его дядя, — высокий малый пятидесяти лет, с круглым и красным лицом, короткими седеющими волосами, с живыми глазами и добродушным выражением лица.

— Дорогой Этьен, — сказал Анри, — я был бы сегодня у тебя. Я только утром говорил о тебе с отцом.

— Герцог де Латур-Водье просил обо мне? — поспешно спросил доктор.

— Надеюсь, ты в этом не сомневался.

— Ну и что же?

— Ничего не вышло, и я в отчаянии.

Этьен Лорио побледнел.

— Итак, — прошептал он, — мне предпочли одного из моих конкурентов.

— Да, друг мой. И даже прежде, чем мой отец успел попросить за тебя. Когда он приехал, все было уже кончено.

Этьен с видимым огорчением опустил голову.

— Ну, полно, мой милый, — сказал Пьер Лорио с высоты козел. — Надеюсь, ты не станешь печалиться из-за таких пустяков! Место, в котором тебе отказывают сегодня, дадут завтра, а может быть, даже и лучше…

— Конечно, дядя, — перебил Этьен, — но, однако…

— Что ‘однако’? В двадцать один год ты не можешь надеяться сразу достичь цели. Я сам начал с двумя несчастными клячами, которые едва стояли на ногах и упали в аллее Нельи недалеко от моста в одну проклятую ночь двадцать лет назад. Мой фиакр был самый отчаянный и вдобавок носил номер 13, который, как говорят, приносит несчастье. Я этому не верю, потому что доволен им. Ну, — прибавил он, — в настоящее время у меня четыре хорошие лошади, которые работают только через два дня, а в сарае стоят три хороших экипажа, которые буржуа берут для свадеб. Да вот, посмотри хоть на этот номер 13. Кроме того, в моем письменном столе лежит не одна городская облигация. Но для того, чтобы добиться всего, нужно время. Делай, как я, и будь терпелив. В твои годы было бы слишком хорошо стать помощником главного врача в госпитале. Вот как я смотрю на вещи.

— И очень хорошо делаете, — сказал, улыбаясь, Анри. — Что делать, ты потерпел разочарование, надо мужественно покориться и не огорчаться.

— Я вполне это понимаю, друг мой, — возразил молодой доктор, — но тем не менее не могу не огорчаться.

— Почему?

— Потому что многое было связано с этим местом, мое будущее, мое счастье зависело от него.

— Какие пустяки, — сказал Лорио, — твое будущее обеспечено, у тебя есть клиенты, их количество будет все увеличиваться. Что касается твоего счастья, то будь философом, поверь, оно придет, если не завтра, то через полгода…

— Но, дядя, — перебил Этьен, — мое назначение позволило бы мне оплатить вам расходы. Я стоил ведь недешево.

— Какие глупости! — воскликнул кучер. — Эти деньги твои. Ты не только мне ничего не должен, а, напротив, я твой должник, так как ты даром лечишь меня.

— Я хотел, чтобы вы оставили ваше утомительное занятие и спокойно жили со мной.

— Ну, нет, — с волнением сказал Лорио, — ты не можешь желать, чтобы я оставил свое занятие, — это мое удовольствие! Моя жизнь! Я только тогда сойду с козел номера 13-го, когда жизнь оставит меня! Тогда тебе останется только похоронить меня. Кучером я родился, кучером жил, кучером хочу умереть!

Пьер Лорио замолчал на мгновение, затем продолжал, изменив тон:

— Извините, господин Анри, но я должен напомнить доктору, что в двенадцать часов мне надо ехать, а теперь уже половина двенадцатого.

— Послушайте, дядя, — возразил Этьен, — мне еще надо поговорить с Анри, поэтому поезжайте.

— Хорошо. Когда мы увидимся?

— Очень скоро.

— Ты помнишь, что обещал представить меня на днях одной особе? Ты не забыл?

— Не бойтесь, я не забуду.

— Дело в том, что я хочу видеть мою будущую племянницу. Я не могу любить ее, не зная, а мне хочется поскорее полюбить ее.

Доктор покраснел и пробормотал несколько непонятных слов.

— До свидания, мой милый. До свидания, господин Анри, — сказал Пьер Лорио, садясь на козлы фиакра номер 13 и щелкая бичом.

Лошади побежали рысью.

— Какой благородный человек! — сказал Анри, глядя вслед дяде Этьена.

— Он лучший из людей. Я люблю его, как отца, и надеюсь со временем отучить его мало-помалу от любви к кнуту и вожжам.

Анри покачал головой:

— Едва ли тебе это удастся. Твой дядя сказал, что это его жизнь. Но, между нами, я не думаю, что это была главная причина твоего огорчения. Я думаю, что угадал, в чем дело, услышав слова твоего дяди. Ты хотел жениться?

— Хотел… — задумчиво прошептал Этьен. — Вернее было бы сказать, мечтал.

— По всей вероятности, речь идет о богатой невесте, жениться на которой тебе было бы легче, получив хорошее место?

— Нет, невеста, о которой я мечтаю, не имеет ни гроша.

— Значит, ты влюблен?

— Да, дорогой Анри.

— Влюблен серьезно?

— Я понимаю только серьезную любовь, иначе это не любовь, а каприз.

— А кто она?

— Прелестная девушка, не имеющая ни богатства, ни будущности…

— Ты ее знаешь давно?

— Я тебе расскажу эту короткую и простую историю. Месяц назад меня позвали к ее брату, молодому человеку почти одних лет с нами, который умирает от чахотки. Сначала я был поражен красотой Берты, затем тронут ее трогательными заботами о брате. Мать больна, и, как я боюсь, опасно больна, не может помогать дочери, которая одна трудится за всех. Она едва держится на ногах от усталости, а между тем даже не замечает ее. Мое сердце принадлежит этой девушке, брат которой скоро умрет. Через несколько дней она останется с матерью, которую, кажется, сводит в могилу тайное горе. Работа сына была единственным средством существования этих женщин. Когда Абель умрет, а мадам Монетье последует за ним, Берта, может быть, соединится с ними, так как в чем найдет она силу, необходимую для жизни?…

— В своей любви к тебе.

— Увы! Друг мой, я не знаю, любим ли…

— Значит, ты не признавался ей?

— Нет.

— А между тем надо было сделать это.

— Я не решался.

— Почему же?

— Мне казалось неловким говорить о любви у постели умирающего. К тому же Берта, может быть, не стала бы слушать меня.

— В таком случае, надо было обратиться к матери.

— Я ждал, но теперь ты знаешь, какая причина заставляет меня молчать.

— Та, что тебе не дали этого места?

— Да.

— По-моему, ты поступаешь совершенно несправедливо. Ты зарабатываешь достаточно денег для того, чтобы обеспечить молодой женщине безбедное существование, к тому же я уверен, что твое будущее — блестяще. Нечего колебаться, объяснись!

— А если меня не любят? — со вздохом прошептал Этьен.

— Это невозможно.

— Ты судишь о других по себе.

— Нисколько. Мадемуазель Берта не могла не оценить тебя, не могла не почувствовать к тебе по меньшей мере дружбы. А от такой дружбы до любви — один шаг. Без сомнения, бедняжка видела в жизни только огорчения и не может не быть признательной за любовь человеку, который дает ей спокойствие и счастливое будущее. Не бойся, ты будешь счастлив.

— Ты в самом деле думаешь, что счастье для меня возможно?

— Если бы я сомневался, то сомневался бы также и в моем счастье, потому что наша участь с тобой совершенно одинакова. Теперь ты влюблен, и я также, и надеюсь, что в тот день, когда Изабелла де Лилье станет моей женой, ты дашь свое имя мадемуазель Берте Монетье.

По мере того как Анри говорил, физиономия Этьена становилась веселее и на губах появилась улыбка.

Он схватил за руку маркиза и с жаром пожал ее.

— А! — воскликнул он. — Ты истинный друг!

— Разве ты сомневался?

— Нет, но ты лишний раз доказал мне это. Я чувствую, что снова возрождаюсь.

— В добрый час! — воскликнул Анри. — Наконец-то я вижу тебя таким, каким привык видеть!

Затем, переменив тон, спросил:

— У мадемуазель Берты есть другие родственники, кроме матери и брата?

— Нет, мадам Монетье вдова уже двадцать лет и носит траур по мужу, которого обожала.

— И сын должен умереть?

— Да, чтобы спасти его, я делаю все возможное, но мне едва удалось смягчить хоть немного страдания несчастного.

— Ты говорил, что он — единственная поддержка матери и сестры?

— Да, он был главным механиком в одной из лучших механических мастерских Парижа и, без сомнения, занял бы со временем место среди наших знаменитых ученых. Его смерть будет громовым ударом для бедной женщины.

— Она ожидает этой смерти?

— Я не имел мужества сказать им, как близка катастрофа, но оставил очень мало надежды.

— Я жалею их от всего сердца. К счастью, ты у них остаешься и будешь им советником, поддержкой, спасителем!

— Да, если Берта даст мне на это право, — прошептал доктор.

— Не забывай, пожалуйста, что ты можешь вполне рассчитывать на меня. Кредит моего отца и мои средства в твоем распоряжении.

— Благодарю, друг мой, благодарю, но теперь прощай.

— До скорого свидания.

— Да, до скорого свидания.

— Ты будешь говорить мне, в каком положении дела?

— Даю тебе слово.

Молодые люди расстались.

Анри пешком пошел через площадь Карусель, а Этьен сел в проезжавший мимо фиакр.

ГЛАВА 4

Мадам Монетье, или, лучше сказать, мадам Леруа, жила со своими детьми в маленькой квартире на третьем этаже скромного дома на улице Нотр— Дам-де-Шан, в Люксембургском квартале.

Квартира состояла из четырех комнат: столовой и вместе с тем гостиной, двух спален и кухни.

Она была меблирована очень просто, но во всем царствовали порядок и чистота.

Переступив порог, вы бы чувствовали, как вас обволакивает печаль. Абель, брат Берты, уже два месяца лежал.

Он был очень красив, но нельзя без сострадания смотреть на его лицо, такое молодое и уже отмеченное печатью смерти. Оно было бледно, только на впалых щеках виднелось по красному пятну. Глубоко ввалившиеся глаза сверкали лихорадочным огнем. Худоба его была невероятна.

В ногах постели, в кресле, сидела пожилая женщина, сложив руки, она молча глядела на больного.

Этой женщине было самое большее сорок пять лет, но ее плохое здоровье, беспокоившее Этьена Лорио, давало ей вид шестидесятилетней старухи.

Молодая девушка двадцати двух лет, казавшаяся, напротив, самое большее лет восемнадцати, с большими голубыми глазами, прелестная, несмотря на бледность, молча стояла у изголовья постели.

Это была Берта.

Абель сделал легкое движение и пробормотал:

— Я хочу пить.

Берта взяла склянку с лекарством, налила его в мельхиоровую ложку и затем, приподняв левой рукой больного, поднесла ложку к его губам.

— Выпей, мой дорогой, — сказала она.

Больной улыбнулся и едва слышно прошептал:

— Благодарю.

Он с жадностью выпил поднесенное лекарство.

Питье, прописанное Этьеном, сейчас же произвело свое действие. Абель, казалось, несколько окреп: лихорадочный огонь в его глазах погас, он приподнялся сам, почти без усилий, и, взяв за руку сестру, прошептал:

— Берта, как ты добра!

Эти простые слова вызвали слезы матери и дочери.

— Вы плачете, — печально сказал Абель, — отчего?… Разве я чем-нибудь огорчил вас?

— Ничем, мой дорогой, — ответила Берта, вытирая глаза и целуя больного. — Ты ничем не можешь нас огорчить, но мы печалимся из-за твоих страданий.

Абель сделал отрицательный жест.

— Успокойтесь, я совсем не страдаю. С тех пор, как доктор почти вылечил меня от кашля, я чувствую себя гораздо лучше и, наверное, скоро поправлюсь… Поэтому вытрите глаза и подойдите поцеловать меня.

Бедная женщина медленно и с трудом поднялась и, подойдя к сыну, наклонилась над ним.

Берта сделала то же.

Абель обнял обеих и, притянув их головы к своему лицу, поцеловал, затем вдруг заплакал.

Анжела вырвалась из его объятий.

— Ты утомляешь себя, — сказала она, стараясь говорить твердым голосом. — Не забывай, что доктор предписал тебе покой. Будь благоразумен!

— Да, да, это правда. Я буду послушен… я хочу скорее вылечиться, — прошептал больной, опуская голову на подушки.

После нового приступа кашля, от которого на губах его выступила кровавая пена, он спросил:

— Доктор придет сегодня, не правда ли?

— Да, ответила Берта, — он должен скоро прийти.

— Как он добр!

— Да, добр и великодушен, — сказала мадам Леруа. — Он поступает как старинный друг.

Берта молча опустила голову, чувствуя, что краска выступила у нее на щеках.

Абель продолжал:

— Как мы заплатим за его услуги?

— А! — воскликнула Берта с невольной страстью. — Не заботься об этом!

— Мы теперь так бедны. Вот уже два месяца, как я ничего не зарабатываю. Мы скоро проживем все, что было отложено… Наступит нищета…

На глазах Абеля снова показались слезы.

— Ты ошибаешься, дитя мое, — сказала мать. — Правда, наши деньги подходят к концу, но все-таки у нас есть еще немного. Кроме того, у нас осталось несколько золотых вещей, продав которые, мы проживем до твоего выздоровления.

— Ваши золотые вещи! — повторил больной. — Не говорите об этом, матушка. Это все, что у вас есть. Что будет с вами, если я умру?

— Умрешь! Ты? Мой Абель!… — вскричала, вздрогнув, мать. — Не говори этих слов! Не говори никогда, если хочешь, чтобы я жила!… Они убивают меня!

— Брат, прогони эти печальные мысли, которые приносят тебе только страдания. Я могу заработать достаточно для всех. Если ты даже выздоровеешь нескоро, то все-таки у нас не будет ни в чем недостатка. А доктор Этьен обещал вылечить тебя. Он честный и благородный человек и подождет платы. Поэтому будь спокоен и думай только об одном: ты скоро поправишься и будешь здоров, как прежде.

Абель печально покачал головой.

— Разве ты не надеешься выздороветь? — спросила Анжела, сердце которой сжалось.

— Я думаю, мама, что да. На все воля Божья. Я буду жить, если Он захочет, чтобы я жил.

Больной в первый раз высказывал сомнение. Мать и сестра с трудом удерживались от рыданий.

Абель закашлялся еще сильнее. На его висках выступил холодный пот, а на губах показались капли крови.

— Проклятый кашель, — прошептал умирающий. — Когда он кончится?

Мадам Леруа закрыла лицо руками.

‘Боже мой! — думала она. — Мы можем надеяться только на тебя! Сжалься над нами!’

Бедная женщина начинала понимать, что ее сын может умереть с минуты на минуту.

Она знала, что он очень болен, но до этого дня все еще боялась этой очевидности, желая верить в возможность выздоровления. Но теперь все иллюзии рассеялись, и ужасная истина явилась несчастной.

Берта уже давно знала истину, но находила в себе силы скрывать горе.

У двери послышался звонок.

— Это доктор, — сказала Берта, вздрогнув, довольная, что его приход прекратит тяжелую сцену.

Посетитель был действительно Этьен Лорио.

— Как я рада вас видеть, Доктор! — прошептала она. — Мы с матушкой ждали вас.

— Разве со вчерашнего дня произошло что-нибудь новое в состоянии нашего дорогого больного? — спросил он взволнованным голосом.

— Нет, он почти в том же состоянии. Но слабость увеличивается, и приступы кашля становятся чаще и продолжительнее. Кажется, брата оставила твердость. Я боюсь, что он чувствует себя очень плохо… Мужество изменяет и мне, доктор. Я не могу видеть, как плачет мать! Смерть Абеля убьет ее!…

Берта замолчала, задыхаясь от рыданий.

— Умоляю вас, успокойтесь! — прошептал доктор.

Он был взволнован.

— Катастрофа неизбежна, я не имею права скрывать от вас этого. Но мы сделаем все возможное, чтобы последствия удара были не смертельны для вашей матери. Нет ли какого-нибудь средства удалить ее на несколько дней?

— О! Пожалуйста, не предлагайте ей этого, так как она поймет, что для брата нет надежды. Кроме того, она ни за что не согласится расстаться с умирающим сыном.

— Бедная мать! — прошептал доктор.

— Да, бедная мать! — повторила Берта. — Вы правы, она ужасно страдает. Боюсь, когда Абель умрет, она сойдет с ума от горя или умрет, и я останусь одна… одна в целом свете!

Этьен готов был упасть на колени и закричать: ‘Разве вы не знаете, что я люблю вас? Неужели вы не знаете, что я хотел бы заменить для вас весь свет?’

Но, видя ужасное горе Берты, он не решился выдать ей тайну своего сердца.

— Вы не останетесь одна… Вы не останетесь одна до тех пор, пока я жив. Вы видите во мне преданного друга… Неужели вы в этом сомневаетесь?

— Нет, вы слишком доказали нам вашу дружбу, чтобы мы могли в ней сомневаться.

— В таком случае, рассчитывайте на меня. Помните, что я весь к вашим услугам. Если бы вы знали, как я хотел бы видеть вас счастливой! Если бы вы знали…

Доктор в первый раз говорил так с Бертой. Несмотря на его скромность, волнение, охватившее его, вырвало у него часть тайны.

Молодая девушка слушала, краснея и дрожа в одно и то же время. Слова Этьена и в особенности выражение, с которым он говорил, заставляли трепетать ее сердце.

Берта поняла то, чего доктор не осмелился высказать. Это заставило ее вздрогнуть от радости, хотя его чувства смущали ее. Чтобы положить конец затруднительному положению, она сказала:

— Доктор, пойдемте к брату.

И вошла в комнату больного.

По своей неопытности, Этьен не понял, как приятно Берте его признание, а, напротив, испугался, что оскорбил ее.

При виде доктора мадам Леруа встала, Абель повернул к нему голову, стараясь улыбнуться, и протянул руку.

Этьену было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в сильной перемене за последние сутки. Но лицо его осталось спокойно, не выдав того, что происходило в душе.

— Я счастлив вас видеть, доктор, — сказал Абель едва слышным голосом.

— Как вы себя чувствуете сегодня, друг мой? — спросил доктор, делая вид, что щупает пульс.

Абель пожал плечами, как будто желая сказать: ‘К чему меня спрашивать, вы знаете все лучше, чем я’.

— Он очень много кашляет, — сказала мадам Леруа, указывая на окровавленный платок, которым вытирали губы умирающего.

Этьен, не желая лгать, молчал. Он только обменялся с Бертой печальными взглядами.

Абель, глаза которого были устремлены на доктора, поймал этот взгляд: он понял все.

Он вторично протянул руку Этьену и, привлекая его к себе, прошептал едва слышно:

— Я мужчина… У меня есть мужество… Не скрывайте от меня ничего… Все кончено, не так ли?… Я сам чувствую это. Мне кажется, что моя жизнь держится на волоске и что этот волосок оборвется завтра… Не так ли?

Доктор, несмотря на молодость, присутствовал уже при многих агониях и достаточно закалился, что, впрочем, случается со всеми докторами, тем не менее он вздрогнул, на глаза его навернулись слезы. Не отвечая ничего умирающему — да и что мог бы он ответить, — он приложил палец к губам, чтобы заставить его замолчать.

— Что он вам говорит, доктор? — с ужасом спросила мадам Леруа.

— Ничего такого, что могло бы вас обеспокоить. Он хотел бы уснуть, и я приготовлю лекарство, которое даст ему сон. Мадемуазель Берта, дайте мне перо и бумагу.

Абель бросил на доктора признательный взгляд.

Девушка поспешно подала все требуемое.

Этьен выписал рецепт.

‘Это последний, — думал он. — Бедная мать! Бедная сестра!’

Написав рецепт, он прибавил:

— Вы будете давать это лекарство по ложке каждые четверть часа до тех пор, пока больной не уснет.

— Ваше предписание будет в точности исполнено, — прошептала Берта.

Этьен повернулся к мадам Леруа.

— А вы, как вы себя чувствуете?

— Я очень слаба, — ответила она глухим голосом. — Беспокойство и горе убивают меня.

— Будьте мужественны! Хотя ваше положение несерьезно, но тем не менее оно требует тщательного лечения… а главное, спокойствия.

— Спокойствия! — с горечью повторила мадам Леруа. — Разве оно возможно для меня?

И она жестом указала на постель больного.

— К чему жить, если я должна его потерять!

— Подумайте о вашей дочери!

— Я знаю, что вы правы… Но я могу думать только о нем!

Мадам Леруа встала, взяла доктора за руку и увела в соседнюю комнату.

— Я хочу знать истину, — сказала она, когда дверь за ними закрылась. — Надеетесь вы еще или нет?

— Я скажу вам истину, — ответил доктор, не будучи в состоянии больше лгать. — Наука бессильна. В настоящую минуту жизнь Абеля в руках Бога. Он один может совершить чудо.

— А вы не можете сделать ничего?

Этьен не ответил.

Мадам Леруа страшно побледнела, ее губы полуоткрылись, как будто она хотела вскрикнуть.

— Берегитесь! — поспешно воскликнул доктор. — Берегитесь! Он услышит вас!

Этих слов было достаточно, чтобы предотвратить припадок страшного отчаяния, которого ожидал Этьен.

Анжела Леруа опустила голову, и слезы полились из ее глаз.

Доктор несколько минут с состраданием глядел на нее, затем вернулся в комнату Абеля и подошел к постели.

— До вечера, — сказал он больному.

— До вечера…

— И будьте мужественны!

Умирающий молча поднял глаза к небу.

Доктор поспешно вышел, сделав Берте знак следовать за ним, и они вышли в комнату, где мадам Леруа по-прежнему продолжала плакать.

— Доктор, — спросила девушка, машинально опираясь на плечо Этьена, чтобы не упасть, — проживет ли мой брат до завтра?

— Идите за лекарством, я буду сегодня вечером.

Берта поняла, почему доктор не ответил ей. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Доктор тихонько дотронулся до ее руки.

— Подумайте о вашей матери, — прошептал он, указывая на Анжелу, которая, погруженная в свою печаль, даже не замечала их присутствия.

— Это правда, — прошептала Берта. — Я должна помнить, что теперь одна должна ухаживать за нею.

— Одна? Нет! — прошептал Этьен. — Я заменю ей сына.

— Благодарю вас, доктор, за вашу дружбу и преданность, и принимаю их во имя моей матери. Я пойду за лекарством, — прибавила она, поспешно выбегая на лестницу.

Этьен сказал несколько слов мадам Леруа, которая, казалось, не слышала его, и в свою очередь спустился по лестнице.

Абель следил за уходом Берты и доктора. Подождав еще несколько минут и слыша, что входная дверь закрылась, он приподнялся и несколько раз позвал мать.

Мадам Леруа услышала его.

— Тебе надо что-нибудь, дитя мое?

— Ничего, но я хочу поговорить с тобой.

— Поговорить со мной?

— Придвинься ко мне поближе… Еще ближе… Так как мой голос очень слаб… Мне надо поговорить с тобой без сестры…

— Не утомляй себя, мой дорогой, — возразила мадам Леруа, садясь в изголовье постели. — Ты знаешь, что доктор велит тебе молчать.

— Я должен говорить с тобой… Слушай…

Он хотел начать, но сильный приступ кашля остановил его.

— Ты видишь, — прошептала Анжела.

— Не все ли равно, к тому же все уже кончено. Дай мне руку… Наклонись ко мне поближе и гляди мне в глаза…

Мадам Леруа послушно взяла руку сына и, сильно взволнованная, поглядела на него.

— Мать, выслушай меня хорошенько… без слез… но с мужеством и покорностью судьбе.

— Я слушаю! Что ты хочешь сказать?

— Я хочу приготовить тебя к большому горю.

— Абель!… Абель!…

— Не перебивай меня. Я просил тебя быть мужественной и снова прошу об этом… прошу во имя нашего отца…

При этом слове вдова вздрогнула и выпрямилась, точно от удара.

— Говори, — сказала она твердым голосом. — Во имя мученика, который был твоим отцом, я выслушаю тебя с мужеством и покорностью судьбе.

— Благодарю, такой я хотел тебя видеть в минуту, когда чувствую, что на земле для меня все кончено. Ты обещала быть твердой, держи же свое слово! Доктор может скрывать от тебя истину… но я скажу тебе ее… Я умру… и это ты должна знать… так как мы скрываем тайну… а моя сестра, до того дня, когда будет восстановлено доброе имя отца, не должна знать, что теперешнее имя не принадлежит ей.

— Говори, — проговорила вдова, снова овладев собой.

— Когда Бог призовет меня к себе, надо будет предъявить мои бумаги… И из этих бумаг обнаружится, что Абель Монетье в действительности Абель Леруа и сын Поля Леруа, казненного двадцать лет назад… Поэтому я прошу тебя, чтобы ты сама занялась этим, чтобы Берта не знала, что на нас лежит незаслуженное пятно… На могиле моего отца вырезано одно только слово ‘правосудие’… пусть и на моей могиле будет только мое имя Абель… Сделаешь ли ты это?…

— Да, клянусь тебе!

— Благодарю… Теперь я могу умереть спокойно… Позорная тайна будет сохранена…

— Да, сохранена, — повторила несчастная почти твердым голосом. — И до того дня, когда честное имя твоего отца будет восстановлено, — если только этот день когда-нибудь настанет, — Берта не будет знать, что ее отец умер на эшафоте за преступление, которого не совершал.

— Да, так должно быть. Мы знаем, что отец невиновен… но суд объявил его преступником, и мы не можем найти никаких доказательств, и необходимо чудо, чтобы мы могли найти их… теперь, через двадцать лет… мы напрасно стараемся смыть кровавое пятно с памяти умершего… Я умираю, а пятно все еще остается.

Он оживился, но страшный кашель помешал ему продолжать.

— Абель! Дитя мое! Ты страшно страдаешь, — прошептала мать.

— Нет, ты видишь: приступ уже прошел… Но слушай, так как я еще не закончил. Мне много раз приходило в голову открыть Берте ужасную тайну… Я хотел заставить ее дать обещание продолжать дело… которому мы посвятили себя… Но я решил, что молодая девушка будет бессильна там, где мы ничего не смогли сделать… Поэтому Берта не должна ничего знать.

Голос Абеля стал так слаб, что мать едва слышала его.

— Перестань, — сказала она. — Умоляю тебя! Ты убиваешь себя!

Абель хотел продолжить, но силы изменили ему.

— Мама! Благослови меня!… Я умираю!… — простонал он.

Голова его тяжело упала на подушки.

— Благословляю тебя! Благословляю тебя! — закричала мать сквозь рыдания, приподнимая больного и покрывая поцелуями его лицо, покрытое холодным потом.

Умирающий, казалось, немного оживился.

— Мама!… Когда меня не будет… ты пойдешь одна на могилу отца… и отнесешь ему от меня венок… Прощай!

Мадам Леруа ломала руки.

— Нет, мой милый, не прощайся! Не оставляй меня, дорогое дитя! Если ты умрешь, умру и я! Боже! Сжалься надо мной! Оставь мне моего ребенка!

В эту минуту в комнату вошла Берта, держа в руках склянку с лекарством. Вдова вскочила.

— Скорее! — закричала она. — Скорее!

Женщины подняли голову умирающего и дали ему выпить ложку лекарства.

Он улыбнулся и закрыл глаза.

ГЛАВА 5

Оставим на время скорбное жилище, в котором пролилось столько слез и должно было пролиться еще так много, и возвратимся к Филь-ан-Катру и бывшему нотариусу Раулю Бриссону.

Все арестованные были отведены на полицейский пост у заставы Клиши. Затем за ними приехал экипаж, чтобы доставить их в префектуру.

Причина ареста Филь-ан-Катра ясна.

Этот ловкий мошенник, когда не представлялось особенно выгодных дел, с большим успехом занимался воровством выставленных в магазинах вещей.

За несколько дней перед этим он украл около полудюжины часов. Описание вора так подходило к Клоду Ландри по прозвищу Филь-ан-Катр, что следователь потребовал произвести обыск на квартире мошенника на улице Шарбоньер на Малой Бойне.

Часы, спрятанные в чемодане, подтвердили подозрения.

Оставалось только арестовать его.

Его привычки были известны, и потому я тот самый вечер была назначена облава в ‘Серебряной бочке’.

В префектуре арестованных обыскали и изъяли у них деньги и вещи, найденные в карманах. После того их ввели в общую большую залу, в которой содержатся воры, убийцы, бродяги, нищие в ожидании первого допроса, после которого их или освобождают, или отправляют в места предварительного заключения.

В ту ночь в зале, в которой поместили бывшего нотариуса и Клода Ландри, было мало народу, что позволило им найти место на одной из походных постелей, стоящих по стенам.

Ландри, нахмурив брови и стиснув зубы, не говорил ни слова. Рауль Бриссон также молчал, но так как он по природе был болтун, то это молчание не нравилось ему, и через несколько минут он счел нужным прервать его.

— О чем ты думаешь? — прошептал он, толкнув локтем товарища.

— А ты? — ответил тем же тоном Ландри.

— Я обдумываю одну пословицу.

— Какую?

— Человек предполагает, а полиция располагает.

— Я не вижу смысла в пословицах, — проворчал Ландри.

— Однако это мудрость народов.

— Может быть, но в таком случае народ слишком умен для меня.

— Вместо того чтобы разбогатеть, мы сидим под замком. Это кажется мне немного странным.

— А кто виноват? Может быть, я?

— Конечно, ты. Ты непременно хотел назначить свидание в ‘Серебряной бочке’, хотя Жан Жеди несколько раз говорил, что это место подозрительное.

— Гром и молния! — прошептал Ландри, стиснув зубы. — Не говори мне о Жане Жеди!

— Это почему?

— Потому что он Иуда, которому я разобью голову при первой встрече. Разве ты не понимаешь, что он продал нас полиции?

— Полно! Разве это нормально?

— Он опоздал на свидание…

— Нет, нет! От этого до предательства еще далеко, и я считаю его неспособным продать своих товарищей.

— Э! Дуралей! Он был способен на все, чтобы сделать дело один!

— Не может быть! Он просто пришел слишком поздно.

— Какие глупости! Разве ты не помнишь, что комиссар сказал мне: ‘Я ищу именно вас’. Кто же, как не Жеди, мог ему сказать, что я буду в ‘Серебряной бочке’.

— У тебя сделали обыск, нашли часы, тебя узнали — вот и все. Это кажется мне очень просто.

— Всякий может думать по-своему. Я же уверен, что Жан Жеди нарочно навел на нас, чтобы ни с кем не делиться сокровищем с улицы Берлин. Но даю тебе слово, что это не принесет ему счастья.

— Ты хочешь устроить что-нибудь против него? — с беспокойством спросил нотариус.

— Положись на меня.

— Ты хочешь на него донести?

— Почему же нет?

— Ты с ума сошел! Заговорив про дело на улице Берлин, в котором ты сам принимал бы участие, ты рискуешь самое меньшее пятью годами тюремного заключения, а нет — так и каторжными работами.

Ландри покачал головой:

— Черт возьми! Ты, может быть, и прав.

— Конечно, я прав, — продолжал бывший нотариус. — Подумай только: если Жан Жеди ничего не украл на улице Берлин, он выйдет из дела белее снега, а тебя засадят на его место. Кажется, ясно?

— Да, конечно. Но тем не менее он должен поплатиться и поплатится.

— Каким образом?

— Ба! Стоит только подумать, и всегда что-нибудь придумаешь.

В эту минуту в залу ввели целую шайку бродяг, и все пустые места на постелях были тотчас же заняты. Ландри и Бриссон должны были закончить свой разговор.

Бывший нотариус скоро заснул, а его товарищ думал всю ночь, составляя план мщения.

Утром, когда сторожа пришли мести залу, двое приятелей возобновили прерванный разговор.

— Тебя сейчас позовут к следователю, надо уговориться заранее. Меня могут наказать только за бродяжничество и ни за что больше. Я отделаюсь одним годом. Ты не будешь говорить обо мне?

— Нет.

— Наверное?

— Будь уверен.

— Ты ничего не скажешь про дело на улице Берлин?

— Ни слова.

— Ты прощаешь Жана Жеди?

— Ни за что в жизни!

— Значит, ты донесешь на него?

— Это мое дело.

— Если хочешь остаться со мной в дружбе, то я советую тебе не заниматься им…

— Однако, черт возьми! — перебил Ландри. — Оставишь ли ты меня в покое?!

В эту минуту дверь в залу снова отворилась, и на пороге появились три сторожа, из которых один держал бумагу, исписанную именами.

Этот сторож, сделав несколько шагов, взглянул в залу и громко произнес:

— Проспер Ландье.

— Здесь, — ответил молодой человек лет восемнадцати, выходя из рядов.

— Бернар Жолье.

— Здесь.

— Клод Ландри.

— Здесь.

И сообщник нотариуса в свою очередь вышел вперед.

Все трое сейчас же были переданы на руки солдатам, которые по лабиринту коридоров и лестниц проводили их в галерею, куда выходят кабинеты следователей.

Клод Ландри шел, опустив голову, погруженный в размышления. Он готовил ответы на вопросы следователя и придумывал средство запутать Жана Жеди в свое дело.

Его позвали первым, солдаты втолкнули его в кабинет, а сами встали сзади.

Следователь сидел за столом. Около него за маленьким столиком сидел письмоводитель, который должен был вести протокол допроса.

Прежде чем начать, следователь взглянул на Ландри: у него был приличный вид, поэтому первое впечатление было благоприятным.

Затем он начал задавать обычные вопросы.

Ландри отвечал самым кротким голосом.

После неизбежных предварительных вопросов следователь наконец перешел к факту, на котором основывалось обвинение.

— Вы обвиняетесь, — сказал он, — в том, что украли шесть пар часов на выставке у часового мастера в предместье Сен-Дени. Что вы можете на это ответить?

— Я отвечу, что виноват, — прошептал Ландри, разыгрывая глубоко огорченного. — К тому же, как мог бы я отрицать, когда часы найдены у меня?

— Действительно, вот они.

— Тем не менее я осмелюсь утверждать, что гораздо меньше виновен, чем это кажется.

Следователь привскочил.

— Меньше виновны, чем кажется? — повторил он, глядя ему в лицо. — Эта претензия по меньшей мере странна. Вас видели в ту минуту, когда вы воровали, а после этого нашли в вашем чемодане украденные вещи.

— Я был не один, господин следователь. Я только смотрел, как другой воровал, но лично не брал ничего.

— Полноте, ваша внешность описана совершенно верно.

— Да, потому что я был рядом с тем…

— С кем? С вашим сообщником?

— Да, господин следователь. Даю вам слово, что украл вещи он, я же только стоял настороже.

— И вероятно, вы будете говорить, что он отнес часы к вам?

— Точно так, господин следователь. Я взял на себя спрятать их до тех пор, пока не представится случай продать. Моя любезность погубила меня.

— Однако ваша любезность имела основой вашу же выгоду. После продажи деньги должны были быть разделены?

— Конечно, господин следователь. Это совершенно естественно.

— А кто был другой, ваш мнимый сообщник?

Ландри опустил голову, вертя в руках фуражку.

Наступило минутное молчание.

— Отвечайте же! Если вы можете назвать настоящего вора! Не то я буду думать, что вы просто сочинили все это для того, чтобы снять с себя большую часть ответственности. Вы попадаетесь уже не в первый раз и вдобавок за подобное же воровство. В первый раз о вашем поведении не могли сказать ничего дурного, поэтому вас приговорили всего к двум месяцам тюремного заключения, но на этот раз суд будет строже, и вас отправят на тринадцать месяцев в центральную тюрьму и на несколько лет отдадут под надзор полиции, если только вы не докажете существование сообщника, более виновного, чем вы.

Ландри вздрогнул, так как полицейский надзор внушает всем ворам непреодолимый страх. Это классический меч Дамокла, постоянно висящий над их головой. Выйдя из тюрьмы, они обязаны жить в указанном полицией месте. Если же они явятся в Париж, то могут быть почти уверены, что их сейчас же арестуют и приговорят уже гораздо строже.

— Как, господин следователь! — вскричал он. — За какую-нибудь несчастную полудюжину скверных часов, из которых двое сломаны, меня присудят к тринадцати месяцам и к полицейскому надзору?!

— Это самое меньшее, что вам грозит, если вы главный виновник. Если же вы только сообщник, то к вам, по всей вероятности, будут снисходительнее. Может быть, даже забудут, что вы пытались сопротивляться полиции.

Ландри сложил руки, и лицо его приняло самое лицемерное выражение.

— О! Господин следователь! Я от всего сердца раскаиваюсь, клянусь вам! Я выпил лишнее и, видя, что меня арестуют, почти сошел с ума. Я не понимал, что говорю, что делаю, и теперь на коленях готов просить прощение за мое преступное покушение…

— Которое, без сомнения, удалось бы, если бы не вмешательство одного мужественного человека, который бросился и обезоружил вас, рискуя жизнью. Но дело теперь не в том: надо закончить историю с часами, и я советую вам назвать сообщника, если только он у вас был.

— Мне тяжело донести на товарища, — прошептал Ландри. — Но каждый должен думать о себе…

— А так как это необходимо, то говорите!

— Сообщника зовут Жан Жеди по прозвищу Соловей.

Следователь сейчас же выписал ордер на арест Жана Жеди.

Затем спросил, кто это такой.

— Жан Жеди, — ответил Ландри, — уже раз шесть был осужден и, между прочим, один раз на пять лет тюрьмы и шесть лет был под надзором полиции.

— Где он живет?

— На улице Винегрие, 21.

Следователь закончил допрос. Письмоводитель прочел все записанное, и Ландри подписал, не моргнув.

— Отправьте подсудимого в тюрьму, — сказал следователь солдату.

Ландри сделал движение, чтобы попросить позволения говорить.

— Что вам надо? — спросил следователь.

— Господин следователь, — прошептал арестант, — вы арестуете Жана Жеди?

— Ну так что же?

— Я хотел бы просить, как милости, чтобы меня не сажали вместе с ним. Он очень мстителен. Когда его арестуют, он, без сомнения, угадает, что я донес на него, и так как я очень кроток, то, наверное, свернет мне шею.

— Хорошо. Ваше желание будет исполнено.

— Благодарю вас, господин следователь. Вы спасаете мою жизнь.

После ухода Ландри следователь сейчас же позвал агента:

— Возьмите на себя это дело.

— Какое?

— Надо произвести арест на улице Винегрие, 21.

— Кого прикажете арестовать?

— Некоего Жана Жеди по прозвищу Соловей.

— Погодите, я знаю, кто это. Он судился уже много раз. Мы давно караулим его. У него нет никаких средств, и мы предполагали, что он ворует, но он очень ловок, и его невозможно поймать на месте преступления.

— Вы знаете его по наружности?

— О! Отлично! Это высокий малый лет сорока трех или сорока пяти, худой, как скелет.

— Возьмите с собой двух агентов и отправляйтесь.

— Сегодня же вечером он будет арестован, — ответил Жобен, кладя ордер в карман.

Он поклонился и хотел выйти.

— Еще одно слово! — воскликнул следователь. — Сделайте, пожалуйста, для меня одно дело, которое задержит вас очень ненадолго.

— К вашим услугам, сударь.

— Отвезите вот этот пакет в министерство юстиции, в отделение иностранных дел и отдайте в руки начальнику отделения. Мне сказали, что это очень важно.

— Хорошо, сударь.

Жобен вышел.

В префектуре бывший нотариус с нетерпением ожидал возвращения Ландри.

— Ну что? — спросил он, как только тот вошел.

— Дело сделано, и я убежден, что меня приговорят довольно строго, может быть, даже отдадут под надзор полиции, но, по крайней мере, этот негодяй Жан Жеди тоже будет доволен.

— Ты донес на него?

— Да, как на главного виновника кражи часов.

— Ты не говорил обо мне?

— О тебе? Зачем же? Ты не сделал мне ничего. Постарайся устроиться так, чтобы тебя поместили вместе со мной: мы повеселимся.

Два часа спустя Клод Ландри в обществе нескольких арестантов был отправлен в тюремном экипаже в дом предварительного заключения.

Он был очень доволен.

‘Если тебе не удастся доказать алиби, мой милый Жан Жеди, — думал он, — то с таким прошлым тебе придется плохо’.

ГЛАВА 6

В это время Жан Жеди нисколько не подозревал того, что замышлялось против него в префектуре.

Он вернулся домой в три часа и заснул, спрашивая себя: не заблуждается ли он относительно сходства между мистрисс Дик-Торн и женщиной из Нельи?

Квартира Жана Жеди была на пятом этаже старого дома и состояла из двух мансард, содержащихся в чистоте. Белый деревянный стол, четыре стула, кухонный шкаф и маленькая плита с тремя конфорками составляли меблировку первой комнаты. Во второй стояла железная кровать, два стула, комод орехового дерева и различные инструменты гравера. В углу помещался чемодан.

Вся обстановка принадлежала Жану Жеди.

В один прекрасный день он сказал себе:

— Такой человек, как я, не должен жить в гостинице — это слишком опасно. Приходится записывать свое имя в полицейские книги. Имея свою квартиру и умея вести себя — дело совсем другое: никто вами не занимается, вы имеете вид честного рабочего, платите в срок и обделываете свои делишки отлично.

Одна кража со взломом в окрестностях Венсена принесла Жану Жеди шестьсот франков. Вместо того чтобы истратить эти деньги на кутежи, как обыкновенно поступают ему подобные, он купил мебель и снял квартиру на улице Винегрие. Его домохозяин очень ценил его как аккуратного жильца, и все соседи считали его хорошим гравером.

В молодости Жан Жеди действительно был гравером и мог бы честно зарабатывать на жизнь, но дурные инстинкты, а еще больше — дурные знакомства сделали из него негодяя, вора и убийцу.

Отлично зная, что полиция питает некоторое уважение к людям, имеющим средства, он постоянно держал в квартире две или три доски с начатыми работами, всегда аккуратно платил за квартиру, никого не принимал у себя и никому не давал адреса, даже сообщникам. К несчастью, один раз после хорошей выпивки он изменил этому правилу, и Клод Ландри узнал его адрес.

С годами Жан Жеди нисколько не изменил своего поведения, но только его подозрительность и осторожность увеличились. Обычно он работал один, отлично зная, насколько опасно сообщничество. Он только случайно согласился принять участие в деле на улице Берлин, соблазненный большими выгодами, хотя, несмотря на это, оно внушало ему инстинктивное недоверие.

Только что пробило девять часов. Жан Жеди проснулся, встал с постели, привел в порядок свое хозяйство и оделся.

Он был одет очень прилично, он считал, что костюм рассеивает подозрения полиции.

Одеваясь, Жан Жеди сунул руку в карман костюма, который надевал накануне, и вынул алмаз и жестяную коробку с воском.

— Как можно оставлять такие вещи? — прошептал он. — Этого вполне достаточно, чтобы скомпрометировать человека.

Он подошел к камину, в глубине которого лежала куча золы, счистил ее лопаткой и, приподняв один из кирпичей, опустил коробку и резец в маленькое углубление. Затем привел все в прежнее положение и снова засыпал кирпич золой.

В последний раз осмотрев в зеркало свою прическу, он стал обдумывать, что надо сделать за день.

Больше всего ему хотелось разузнать про даму на улице Берлин.

— Я знаю, — говорил он, — что встречаются люди невероятно похожие, но это бывает очень редко. Поэтому я должен убедиться, прежде чем начать действовать. Тогда уже мне легко будет найти адрес такой важной особы, как герцог де Латур-Водье, и я узнаю, действительно ли это мой молодец из Нельи. И если, к счастью, я угадал в обоих случаях, они в моих руках, и я обеспечен.

Жан Жеди, выбритый, причесанный и тщательно одетый, вышел из квартиры и запер дверь.

Нет сомнения, что он не был особенно привлекателен, но его ни в коем случае нельзя было принять за опасного злодея.

Позавтракав в трактире у заставы Лавалет, он отправился к тому дому, где работал в прошлую ночь.

Рано утром в доме на улице Берлин кухарка вышла из мансарды и спустилась в кухню. Круглый кусок стекла, лежавший на полу, прежде всего привлек ее внимание и возбудил удивление, которое еще более увеличилось при виде отверстия в окне. Она поняла, что ночью произошло нечто необыкновенное, без сомнения, какое-нибудь преступление, может быть, даже убийство.

Она как сумасшедшая бросилась по лестнице в комнату барыни и начала стучать в дверь ее спальни.

Мистрисс Дик-Торн лежала еще в постели, но не спала. Крик служанки привел ее в беспокойство. Она поспешно встала, накинула на плечи пеньюар и отворила дверь, которую обыкновенно запирала изнутри.

— Что случилось? — спросила она у испуганной кухарки.

— Я сама не знаю, — пробормотала та, — но нет сомнения, что в доме были воры.

— Воры? — с удивлением повторила бывшая Клодия Варни.

— Да, барыня, целая шайка.

Мистрисс Дик-Торн вспомнила о необычном стуке, заставившем ее встать с постели, и предположение кухарки показалось ей вероятным.

— Вы их видели?

— Нет, барыня. Слава Богу — нет! Я умерла бы, если бы увидела.

— В таком случае, откуда вы знаете, что они приходили?

— В кухне вырезано стекло. Они вошли через окно. Надо позвать полицию, а не то мы погибли: они нас убьют.

— Пожалуйста, не кричите, — сказала мистрисс Дик-Торн, — мы не подвергаемся никакой опасности.

— Однако, барыня!…

— Повторяю, не надо ничего бояться. Теперь уже день. Если воры были ночью, то, конечно, уже давно ушли. Вернитесь на кухню, я сейчас приду посмотреть, что у вас там такое.

Служанка повиновалась, хотя и не совсем довольная, и спустилась в нижний этаж.

Мистрисс Дик-Торн поспешно вернулась в спальню, вынула из-под подушки связку ключей и, войдя в будуар, с беспокойством открыла маленькое бюро, в котором находились остатки ее состояния, но сейчас же убедилась, что все на месте.

— Ну, — сказала она, слегка улыбнувшись, — надо признать, что эти мнимые воры были честные люди, так как не взяли ничего. Что это значит? Должно быть, это приснилось кухарке.

Она спустилась в кухню, чтобы собственными глазами все увидеть, но, к величайшему изумлению, убедилась, что та сказала правду.

— Вы не ошиблись, стекло вырезано и в дом входили через окно. На полу даже видны следы грязных ног.

Затем мистрисс Дик-Торн подняла кусок стекла и долго смотрела на него. Посреди кружка было липкое пятно, относительно которого невозможно было ошибиться.

‘Это воск’, — подумала вдова.

И вдруг в ее памяти пробудилось далекое воспоминание. Она побледнела и нахмурилась.

— Как это странно, — прошептала она. — И двадцать лет назад Жан Жеди вошел в мой дом в Нельи таким же точно способом. Он хотел обокрасть меня, но стал моим сообщником и затем умер, отравленный…

Она снова стала рассматривать кусок стекла, продолжая думать: ‘Как это странно! Но действительно ли умер Жан Жеди?…’

Служанка перебила мысли своей барыни, молчание и неподвижность которой удивляли ее.

— Барыня, — спросила она, — прикажете идти в полицию?

Мистрисс Дик-Торн вздрогнула, точно разбуженная от сна, и сухо ответила:

— Надо просто позвать стекольщика и вставить новое стекло.

— Но, барыня… — пробормотала служанка.

— Я не люблю, когда со мною спорят.

— Слушаю, барыня.

— И помните, что я запрещаю вам говорить кому бы то ни было о том, что произошло здесь ночью. Если вы ослушаетесь, то будете сейчас же уволены.

— Я не скажу ни слова, — ответила служанка, с удивлением глядя на барыню и не понимая, почему она должна была окружать тайной покушение на кражу.

— Идите скорее, — сказала мистрисс Дик-Торн.

— Сию минуту.

Служанка сейчас же вышла, а Клодия Варни, оставшись одна, бросила на землю круглый кусок стекла, который разбился на мелкие осколки. Затем, взяв в шкафу нож, она отделила и разбила на куски остатки стекла в раме.

‘Я не хочу, чтобы об этом узнали другие. В случае надобности я скажу, что ничего не было. Терпеть не могу полицейских следствий’, — подумала она.

Затем, сильно озабоченная, вернулась к себе. Ее губы бессознательно шептали имя Жана Жеди.

— Не может быть!… — сказала она почти вслух. — Жан Жеди умер. Я напрасно искала его тело, потому что он, без сомнения, упал в Сену, куда бросили ребенка Эстер и герцога Сигизмунда де Латур-Водье. Река схоронила его труп… Единственный свидетель дела на мосту Нельи не существует, и если бы даже каким-нибудь чудом спасся… если бы даже он был еще жив, то не мог бы узнать меня по прошествии двадцати лет. Это вырезанное стекло не значит ничего. Жан Жеди, конечно, не один употребляет этот способ. Если верить юридическим журналам, то он очень распространен между ворами.

Мистрисс Дик-Торн старалась разубедить себя, но тем не менее не могла вполне в этом преуспеть.

— Одно кажется мне несомненным, — продолжала она, — в эту ночь в дом входил какой-то человек, был в этой комнате, так как я слышала шум его шагов или стук мебели, на которую он наткнулся. Но почему же он ничего не взял?… Одна мысль о том, что я могла, как тогда в Нельи, очутиться лицом к лицу с вором, может быть, с убийцей, заставляет меня вздрагивать…

Она действительно вздрогнула.

— Ну, я не хочу больше думать о загадке, ключ к которой я стала бы напрасно искать. Я прикажу сделать решетки на окнах, которые выходят во двор, отделяющийся только забором от пустыря. Этого достаточно, чтобы избавить нас от всякой опасности.

Мистрисс Дик-Торн позвонила горничной и начала одеваться, тогда как стекольщик, приведенный кухаркой, вставлял разбитое стекло.

В этот день Клодия Варни ожидала лошадей и экипаж с кучером, за которого ручался каретный мастер. Теперь ей нужны были только выездной лакей и кучер. Мистрисс Дик-Торн желала поставить дом на хорошую ногу, но в то же время не хотела заводить много прислуги.

Жан Жеди пришел на улицу Берлин, чтобы узнать, заметили ли что-нибудь и дали ли знать полиции.

Но все было тихо, перед дверями не была никого.

Из этого он, зная любопытство парижан, заключил, что до сих пор в полицию не было подано жалобы.

Напротив дома находилась стройка. Жан Жеди проскользнул туда и стал ждать.

После целого часа напрасных ожиданий он хотел уже уйти, как вдруг увидел подъезжающий шагом новый экипаж, покрытый чехлом и запряженный двумя красивыми лошадьми. На козлах сидел кучер, не в ливрее, и около экипажа шли двое, по всей вероятности, приказчики каретного мастера и продавца лошадей. Один из них позвонил в дом 24. Ворота отворились, и экипаж исчез под сводами.

‘Хорошо, — подумал Жан Жеди, — в доме будет мужская прислуга. Недели через полторы, когда она привыкнет к дому, не будет ничего легче, как сойтись с нею и разузнать обо всех порядках и о привычках хозяев. Сегодня же мне нечего стоять здесь. Мне надо узнать адрес герцога де Латур-Водье. У герцога должен быть дом в предместье Сент-Оноре или Сен-Жермен: в Бельвилле или Лавиллете никогда не жили герцоги. Найдя дом, я встану на часы против него, хотя бы мне пришлось караулить целую неделю, герцог, наверное, выйдет или пешком, или в экипаже, я погляжу на него и узнаю, тот ли это, кого я ищу’.

Проходя по Вандомской площади, он увидел три или четыре собственных экипажа перед подъездом министерства юстиции, кучера которых сидели на козлах, а лакеи болтались на тротуаре. Простой фиакр, стоявший несколько сзади, казался униженным аристократическим соседством таких роскошных экипажей.

Жану Жеди пришла в голову блестящая мысль.

‘Все эти аристократы — друзья, — подумал он, — и проводят время друг у друга. Вот что может избавить меня от бесконечной ходьбы’.

Он направился к экипажам и, подойдя к молодому лакею лет двадцати, любезно поклонился.

— Извините, сударь, если я обращусь к вам, не будучи знаком, но мне нужно спросить об одной вещи.

Лакей ответил поклоном и поглядел на него довольно благосклонно.

Жан Жеди продолжал:

— Судя по экипажу и вашему костюму, вы служите в каком-нибудь знатном доме?

— Вы не ошиблись, мой барин — маркиз, секретарь в министерстве иностранных дел.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди, как будто ослепленный этим титулом. — Поздравляю вас. Вы в хорошем положении!

— Да, в порядочном. Но что вам надо?

— Вот в чем дело: вы должны знать всех и бывать у всей знати.

— Конечно!

— В таком случае, вы, без сомнения, можете дать мне необходимый адрес, адрес одного важного господина.

— Очень может быть! Кто этот важный господин?

— Герцог де Латур-Водье.

Лакей засмеялся.

— Что я сказал смешного? — спросил Жан Жеди, несколько сконфуженный и думая, что лакей смеется над ним.

— Я смеюсь не над вашим вопросом, а над случаем…

— Над каким?

— Вот видите это черное купе, запряженное двумя вороными лошадьми?

— Конечно.

— Видите кучера и лакея в траурной ливрее?

— Отлично вижу.

— Ну, так это экипаж и прислуга герцога де Латур-Водье, адрес которого вам нужен.

— Да, действительно, случай очень забавный, — сказал Жан Жеди, улыбаясь от удовольствия. — Благодарю вас за сведения, надо сознаться, что мне посчастливилось.

Он направился с фуражкой в руке к высокому малому, выездному лакею герцога де Латур-Водье, и сказал:

— Я сейчас узнал, сударь, что вы имеете честь служить у герцога де Латур-Водье.

— Действительно, — снисходительным тоном ответил лакей.

— Вы здесь ждете герцога?

— Да, мы отвезем его в сенат.

— В таком случае, он должен сейчас выйти?

— Да, конечно.

— И я могу его видеть?

— Конечно.

— И говорить с ним?

— Ну, это другое дело. Герцог не имеет обыкновения разговаривать на улице. Но какого черта вам от него нужно?

— Я сын одного из старых слуг его покойного отца и хотел бы попросить местечко на конюшне.

— В качестве кого?

— Я хотел бы получить место конюха.

— У нас нет свободного места конюха, но если герцог вспомнит о вашем отце, он, может быть, согласится подумать о вас. Но в ваших интересах я дам вам один совет.

— Буду очень благодарен.

— Не говорите с герцогом здесь. Отправьтесь на улицу Святого Доминика. Вы придете туда пешком в одно время с нами.

— А дом герцога на улице Святого Доминика?

— Разве вы этого не знали?

— Отец говорил мне, но у меня такая плохая память! Впрочем, благодарю вас за совет: я последую ему, но все-таки подожду здесь, пока герцог выйдет. Мне хочется знать его в лицо.

— Как вам угодно.

В эту минуту какой-то человек, по-видимому, чиновник, вышел из министерства и направился к фиакру, стоявшему сзади. Он машинально взглянул на Жана Жеди, вздрогнул и, остановившись, стал разглядывать со странной настойчивостью. Затем, очевидно убежденный, что не ошибается, он вернулся назад и взял его за руку.

Последний, совесть которого была неспокойна, почувствовал страх и, пытаясь его скрыть, придал своему бледному лицу выражение удивления.

— Вам угодно что-нибудь от меня? — спросил он.

— Я хочу сказать вам два слова, — проговорил Жобен, только что передавший в собственные руки начальнику отделения иностранных дел присланный ему пакет.

— Два слова — мне? — повторил Жан Жеди, стараясь освободить свою руку. — По всей вероятности, тут ошибка. Я вас не знаю.

— Напротив, я вас отлично знаю.

— Не может быть!

Жобен наклонился и сказал вполголоса:

— Вы — Жан Жеди по прозвищу Соловей. Отпираться бесполезно, я узнал вас с первого взгляда.

— Предположим, что я Жан Жеди, а кто вы?

— Полицейский агент.

— Ну так что же? Я отсидел свой срок и вышел из-под надзора полиции. Я заплатил мой долг правосудию и теперь не имею никаких счетов с полицией. Что вы хотите мне сказать?

— Я? Ровно ничего. Господин Доварель, следователь, желает поговорить с вами и поручил мне привести вас в его кабинет.

— А если я не пойду?

— Вы думаете?

— Я в этом уверен.

И он сделал усилие вырваться, но Жобен крепко держал его.

— Поверьте мне, не делайте скандала. У меня есть приказ об аресте, следуйте за мной.

— У вас есть приказ об аресте? — с испугом повторил Жан Жеди.

— Да. Хотите посмотреть?

— Нет никакой надобности. Но по поводу чего этот приказ?

— Я не знаю, вы должны знать лучше меня.

— Я ничего не делал…

— Вы скажете это судебному следователю, и он вас отпустит.

В это время два городских сержанта, стоявших на углах министерства, заметив, что происходит что-то необычное, подошли. Полицейский агент сделал им знак.

— Я — Жобен, — сказал он.

Это имя было хорошо известно, сержанты поклонились.

Жобен продолжал:

— Я имею приказ арестовать вот этого молодца, который, кажется, собирается сопротивляться, поэтому я требую помощи.

— Не трудитесь, — прошептал Жан Жеди, — я готов следовать за вами.

— Да, надеясь бежать, — возразил Жобен, — но меня не обманешь: я приму предосторожности.

Полицейские стали по обеим сторонам Жана Жеди, а Жобен вынул наручники.

— Это, в случае надобности, сделает вас послушным, — продолжал он. — Но я надеюсь, что мы обойдемся и без них. Один из сержантов сядет с нами в карету и проводит вас в префектуру.

Побежденный Жан Жеди опустил голову.

‘Какое несчастье, — думал он, — меня арестовывают неизвестно почему и лишают благоприятного случая посмотреть на герцога де Латур-Водье!’

Показания Клода Ландри быстро принесли свои плоды, и случай избавил Жобена от надобности отправиться в тот же вечер на улицу Винегрие.

Полчаса спустя Жан Жеди был уже в полицейской префектуре.

— Черт возьми! — шептал он, ходя по пустой зале. — Может быть, мщение и богатство были так близки и вдруг — меня арестовывают. Этот арест должен иметь причину! Но какую? Дело этой ночи? Невозможно, так как я ничего не украл! К тому же, как можно угадать, что это я входил в дом?… Все время я работал один, следовательно, никто не мог меня продать… Тут должна быть какая-нибудь ошибка: меня принимают за другого! В сущности, я белее снега… Мне нечего бояться… И полицейский был прав, когда, смеясь, сказал, что следователь сейчас же отпустит меня.

Жан Жеди мало-помалу так увлекся, что начал говорить почти вслух и не слышал, как дверь отворилась и снова затворилась.

Кто-то положил ему руку на плечо.

Он поспешно обернулся: перед ним стоял бывший нотариус.

— Гусиное перо! — прошептал Жан Жеди.

— Да, мой милый. Я удивлен, найдя тебя здесь так скоро.

— Так скоро? — повторил с удивлением Жан Жеди. — Значит, ты знал, что я должен сюда приехать?!

— Конечно.

— Каким образом?

— После того, что мне сказал Ландри, я был в этом убежден.

— Что же это значит?

— Это значит, что Ландри донес на тебя. О! Совершенно против моего желания! Я делал все, чтобы помешать ему.

— Он, значит, на меня сердит?

— Страшно.

— Почему?

— Он воображает, что по твоей милости нас арестовали в ‘Серебряной бочке’, что ты хотел один заняться делом на улице Берлин…

— Это неправда!… — вскричал Жан Жеди.

— Я в этом убежден, но он вбил себе это в голову и не слушает ничего.

— Но мы никогда вместе не работали, он не знает про меня ничего! Что он мог сказать?

— Я не знаю! Твое дело угадать и быть настороже, чтобы приготовиться отвечать на все.

— А! Негодяй! Он здесь?

— Нет, его уже водили к следователю, а затем отвезли в дом предварительного заключения.

— Хорошо, — проговорил Жан Жеди, сжимая кулаки. — Если я только попаду в одну с ним тюрьму, то ему придется плохо!

— Полно, не сердись так, — продолжал нотариус, не терпевший никаких ссор. — К чему тебе послужит, если ты убьешь его? Будет только тебе хуже. Успокойся и поговорим.

— Пожалуй!

— Во всяком случае, ты сам виноват. Если бы ты пришел в ‘Серебряную бочку’, то не случилось бы ничего дурного.

— Я был там.

— Значит, ты опоздал?

— Да, я пришел в минуту, когда полиция вас уводила. Я видел, как вас вели, но я не мог прийти раньше.

— И это верно? — нерешительно спросил нотариус. — Это верно, что ты нас не продавал?

Глаза Жана Жеди налились кровью, и бледное лицо приняло ужасное выражение.

— Я никогда не продавал своих товарищей. Я не такой подлец, как Ландри! Если ты считаешь меня способным на низость, то, поверь мне, не повторяй этого, а то я тебя задушу.

Бывший нотариус побледнел и поспешно отступил.

— Нет! Нет! — прошептал он. — Я не верю, даю тебе честное слово. Ты честный малый, и я повторял это Ландри на все лады.

— Давно бы так, — сказал Жан Жеди, немного успокоившись.

— Но надо сознаться, что твое отсутствие могло показаться странным. Это-то и заставило Ландри предположить, что ты хочешь один заняться задуманным делом.

Жан Жеди пожал плечами:

— Филь-ан-Катр дурак. Это дело физически невозможно провернуть одному. Вы должны были подумать об этом.

— Правда! Но неудача ударила ему в голову. Какое несчастье! Мы имели в перспективе прелестное дело, в особенности с герцогом де Латур-Водье.

Жан Жеди нахмурил брови. Слова бывшего нотариуса напомнили ему его разбитые надежды.

— Это правда, ужасное несчастье!

Вошедшие сторожа прервали разговор двух друзей, позвав их обедать.

Было около девяти часов вечера.

Герцог Жорж, пообедав вместе с сыном, с довольно озабоченным видом ушел к себе в кабинет. Сев у камина, он позвонил.

В комнату сейчас же вошел лакей.

— Фердинанд, — сказал сенатор, — я жду одного человека, он явится, вероятно, между девятью и десятью часами. Его имя Тефер. Скажите швейцару, чтобы его проводили ко мне тотчас же.

— Слушаюсь, герцог.

— Где вечерние газеты?

— На письменном столе.

— Хорошо.

Лакей ушел, герцог сел к письменному столу и стал читать газеты, но скоро бросил.

Очевидно, его беспокоили мрачные мысли: губы слегка шевелились, произнося какие-то слова.

‘Ужасное прошлое! Проклятое прошлое! — говорил себе сенатор. — Я, герцог де Латур-Водье, стоявший так высоко по своему имени, богатству и влиянию, должен постоянно бояться… Я многим пожертвовал, чтобы получить титул и состояние, которое доставило мне так мало счастья!… Какой злой гений толкал меня к преступлению?… Клодия! Клодия! Ты — демон с ангельским лицом, сделавший из меня раба, ты воспользовалась моей слабостью, чтобы превратить меня в мошенника и убийцу! Клодия! Если я еще жив и свободен, то обязан этим только случаю или, лучше сказать, чуду!…

В последнее время я почти забыл про Клодию. Я думал и надеялся, что она умерла, но несколько слов этого человека на кладбище Монпарнас доказывают, что она жива и что какой-то мститель извлечет ее из окружающего мрака и использует против меня!… Но чего он хочет? Что, если он не солгал и имеет доказательства? Выдать меня правосудию? Это невозможно. Он не может надеяться на мое обвинение, значит, хочет только во что бы то ни стало восстановить доброе имя невиновного!… Но это позор для меня, так как объявят имена настоящих убийц, которых не может покарать закон, но осудит общественное мнение!…’

Герцог закрыл лицо руками и продолжил решительным тоном:

— Нет, ужасная тайна снова должна вернуться во мрак, и горе тому, кто захочет извлечь ее на свет!…

Прежде чем продолжить рассказ, мы считаем необходимым вернуться к событиям прошлого, на которые намекали Жан Жеди, Рауль Бриссон, Рене Мулен, Анжела Леруа, мистрисс Дик-Торн и Жорж де Латур-Водье.

В 1835 году старый холостяк, доктор Леруа, жил в Брюнуа один со старой служанкой, вполне преданной ему и управлявшей всем его хозяйством. Эту женщину звали Сюзон.

У доктора был единственный родственник — племянник Поль Леруа, женатый, отец двоих детей, очень искусный механик и изобретатель, мечтавший, как и все изобретатели, о славе и богатстве.

В один ноябрьский вечер, когда доктор собирался сесть за стол, конюх из гостиницы ‘Белая лошадь’ — единственной гостиницы в Брюнуа — принес ему письмо без подписи.

‘Доктора Леруа просят, не теряя ни минуты, прийти на виллу, принадлежащую вдове Ружо-Плюмо.

Доктора Леруа ожидают с нетерпением и примут с благодарностью. Но его просят спешить, так как дело идет о жизни’.

Старый доктор через Сюзон знал про двух путешественниц, которые за два дня до этого сняли меблированную виллу вдовы Ружо-Плюмо.

Кто были эти путешественницы, никто не знал, но последние слова записки: ‘дело идет о жизни’ не позволяли доктору колебаться — он должен был сейчас же идти по этому призыву.

Несмотря на просьбы старой служанки, он надел свой еще мокрый плащ и под проливным дождем отправился в указанный дом.

Служанка сейчас же ввела его к полной женщине, и после первых приветствий мадам Амадис — так звали эту особу — потребовала, чтобы доктор честью поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах ничего не скажет о причинах, которые требовали его присутствия.

Но доктор, испуганный таким началом, отказался дать подобную клятву, не зная, в чем дело, и хотел уже уйти. Но так как его присутствие было необходимо, новая жилица вдовы Ружо-Плюмо согласилась объясниться.

Флоре Розалии Шошуа, дочери прачки и неизвестного отца, вдове Амадиса Парпальо, бывшего поставщика императорской армии, было около тридцати пяти лет. Она была богата и жила в прекрасном доме на улице Сен-Луи в Марэ.

Эта, в сущности, добрая женщина не отличалась умом и постоянно мечтала быть замешанной в какую-нибудь интересную историю, которые так часто встречаются в книгах и так редки в действительной жизни. Но случай оказал ей большую услугу, и ее желание исполнилось.

Во втором этаже дома мадам Амадис жил некто Дерие, отставной полковник и кавалер ордена Почетного легиона. Дерие ушел в отставку после падения Наполеона, которому верил, как Богу, и, естественно, принимал участие во всех бонапартистских заговорах, столь частых во Франции с 1815 года.

У полковника была дочь, прелестная и добрая, как ангел. Воспитанная в Сен-Дени, она, закончив образование, вернулась в родительский дом.

Старый служака очень часто не бывал дома, и Эстер, оставаясь одна, сильно скучала.

Дерие, не зная прошлого своей хозяйки, мадам Амадис, и не подозревая в ней более чем сомнительную нравственность, которая являлась результатом той жизни, какую вдова вела до свадьбы, видя в ней только женщину немного странную и с претензиями, но имеющую приличное положение, решился поручать ей свою дочь на то время, когда отсутствовал.

У мадам Амадис был открытый дом, экипаж и ложа в опере.

Однажды, не имея возможности сама ехать в театр, она предложила свою ложу полковнику, который согласился из-за дочери.

В тот вечер в опере был молодой герцог Сигизмунд де Латур-Водье. Он увидел Эстер и влюбился с первого взгляда. Он пожелал узнать, кто эта молодая девушка — и узнал.

Но встреча и любовь должны были быть началом ужасной драмы.

Пэру Франции не стоило никакого труда быть принятым у мадам Амадис, которая была польщена визитом такой важной особы.

При ближайшем знакомстве с Эстер страсть герцога только усилилась, но к этой страсти не примешивалось ни малейшей дурной мысли. Он и не думал сделать мадемуазель Дерие своей любовницей, а хотел жениться.

К несчастью, между молодыми людьми была пропасть, которой суждено было стать почти непроходимой, вследствие некоторых предрассудков.

Сигизмунд сообщил своей матери, вдовствующей герцогине де Латур-Водье, о своей любви к дочери полковника и желании жениться на ней. Герцогиня обожала сына и страстно желала видеть его женатым, поэтому сначала она обрадовалась, но, когда узнала фамилию девушки, разгневалась. Действительно, этот союз, по ее мнению, был невозможен.

Жан Дерие, отец полковника, был адвокатом в парламенте и заседал в Конвенте вместе с Робеспьером. Он подал голос за смерть Людовика XVI.

Итак, Эстер, любившая герцога-роялиста, была внучкой цареубийцы!

Герцогиня ответила Сигизмунду, что подобный брак будет для него неизгладимым позором и что она предпочла бы его смерть.

Герцог понял, что ему никогда не поколебать этой твердой решимости, и постарался вырвать из своего сердца любовь. Но результат подобной борьбы можно было предвидеть заранее.

Сигизмунд скоро признался себе в поражении и снова явился к мадам Амадис, чтобы увидеться с Эстер, с которой поклялся не видеться более.

Мадам Амадис очень покровительствовала этой романтической страсти и постоянно устраивала свидания молодым людям наедине.

Эстер была невинна, но она любила Сигизмунда, Сигизмунд был, конечно, честный человек в полном значении этого слова, но он обожал Эстер. Однажды вечером бедная девушка отдалась своему любовнику.

Но Сигизмунд не принадлежал к числу людей, совесть которых легко мирится с дурными поступками, внушенными страстью. Он сказал себе, что совершил почти преступление, воспользовавшись невинностью семнадцатилетней девушки, и твердо решил загладить свою вину.

— Дорогая! — сказал он. — Осушите ваши слезы, клянусь моей честью, вы будете герцогиней де Латур-Водье!

Прошло три месяца, и девушка не напоминала Сигизмунду этого обещания, но однажды сказала ему с печальной улыбкой:

— Сдержите ваше слово, друг мой, дайте имя нашему ребенку.

Сигизмунд не остался глух к словам своей возлюбленной, он бросился в ноги матери, но герцогиня была непреклонна.

Герцог хотел обойтись без ее позволения, но Эстер не соглашалась войти в семейство, которое не желало ее принять.

Она стала скрывать слезы и страдала молча.

Прошло полгода.

Роковой срок приближался.

Эстер могла скрывать свое положение от отца, только подвергая опасности здоровье.

Мадам Амадис, поневоле посвященная в результаты минутного забвения, сначала была в сильном волнении, но в то же время желала во что бы то ни стало помешать полковнику узнать об ужасной тайне.

Ей удалось добиться от него позволения взять с собой Эстер на несколько дней в деревню. Таким образом, она привезла ее в Брюнуа, где принуждена была рассказать все доктору Леруа.

Последний честью поклялся хранить молчание и был проведен к Эстер, в которой заметил сильную слабость.

Затем, так как его присутствие не было необходимо, он вернулся домой, сказав, что явится по первому требованию.

У молодого пэра Франции был младший брат, маркиз Жорж де Латур-Водье, который не бывал в доме матери вследствие своего дурного поведения. В тридцать лет Жорж успел уже злоупотребить всеми удовольствиями.

Управляемый любовницей, очень красивой, но развращенной до глубины души, по имени Клодия Варни, он должен был исполнять ее невероятные требования и, истратив до последней копейки наследство отца, наделал много долгов, прибегая иногда к низким и бесчестным средствам.

Но скоро и этих средств нельзя было изыскать: с минуты на минуту можно было ожидать, что он останется без гроша, и в весьма скором будущем ему угрожала нищета и даже более, так как многие честные торговцы, обманутые маркизом, собирались обвинить его в мошенничестве. На герцогиню-мать он не мог рассчитывать, так как она, выведенная из себя его поведением, не хотела про него слышать. И если при жизни она и не думала прийти к нему на помощь, то по смерти, по всей вероятности, должна была оставить все состояние старшему сыну.

Клодии и Жоржу оставалась только одна надежда — на смерть Сигизмунда, но герцог был в цвете лет и обладал отличным здоровьем.

Если бы он не женился, какой-нибудь случай — охота, падение с лошади или удар шпагой на дуэли — мог дать Жоржу титул герцога и миллионы.

Понятно, что при таких условиях Клодия наблюдала за всеми поступками молодого пэра. Она узнала про любовь Сигизмунда к мадемуазель Дерие, угадала ее беременность и следила за связью любовников до того дня, когда мадам Амадис привезла Эстер в Брюнуа, где рождение ребенка должно было навсегда уничтожить последнюю надежду Жоржа, так как герцог, несомненно, признает этого ребенка и, может быть, даже узаконит его женитьбой.

Клодия сообщила Жоржу все, и они вместе составили ужасный план, для исполнения которого приехали в Брюнуа и поселились в гостинице ‘Белая лошадь’.

В тот вечер, когда мадам Амадис вызвала доктора, Клодия, переодетая мужчиной, следила за ним до самого дома вдовы Ружо-Плюмо и затем до его собственного жилища.

В ту минуту, когда он отворял дверь в сад, она решительно подошла к нему, потребовав сейчас же поговорить с нею, в чем доктор не мог ей отказать.

Клодия, судя обо всех по себе, без всяких предисловий пошла к цели.

‘Доктор, — сказала она, — я знаю, что вам со дня на день придется принимать роды. Женщина, которая разрешается от бремени, между жизнью и смертью, следовательно, и жизнь ребенка висит на волоске. Если мать умрет и ребенок последует за нею, это будет ваше’.

И она положила на стол десять билетов по тысяче франков.

Старый доктор не сразу понял это чудовищное предложение и спрашивал себя: не спит ли он?

Но скоро удивление уступило место негодованию, и Леруа, вооружившись заржавленным пистолетом, выгнал из дома негодяя, считавшего его способным на убийство и осмелившегося сказать ему это в лицо.

Клодия отправилась к Жоржу.

Одна часть ее чудовищного плана не удалась, но она решила попробовать все.

Теперь самое главное состояло в том, чтобы узнать, когда наступят роды, а так как ничего нельзя было узнать от прислуги мадам Амадис без определенного риска, которая привезла только одну преданную горничную, то Клодия решила обойти это препятствие.

— Мы не должны оставлять без присмотра Брюнуа, пока у Эстер не родится ребенок, — сказала она Жоржу. — Так как мы не можем помешать ему жить, то, по крайней мере, можно узнать, кому его поручат.

— Итак, нам придется жить в этой несчастной гостинице? — спросил Жорж.

— Нет, завтра же утром ты снимешь в деревне какой-нибудь домик на две недели и заплатишь вперед, а затем отправишься в Париж, чтобы привезти мне женское платье. После твоего возвращения, то есть вечером, мы переедем.

— Не можешь ли ты на такое короткое время довольствоваться мужским костюмом?

— Конечно, могла бы, если бы мне не надо было никуда выходить.

— Ну и что?

— Я могу встретить доктора Леруа на улице в Брюнуа, в особенности недалеко от дома Эстер, и, если я буду одета мужчиной, он непременно узнает меня, чего во что бы то ни стало нужно избежать.

— Ты совершенно права.

— Ты знаешь, что я всегда права, дорогой Жорж, поэтому тебе не мешало бы навсегда покончить со спорами. Всякий спор излишен, когда в конце концов приходится уступать.

Действительно, Жорж постоянно повиновался своей повелительнице и если иногда спорил, то только для виду.

Рано утром маркиз де Латур-Водье вышел из гостиницы и отправился искать сдающийся дом. Через час он вернулся, сказав, что нашел маленький домишко рядом с садом виллы вдовы Ружо-Плюмо.

— В случае надобности, — прибавил он, — через забор легко перескочить.

Он заплатил за две недели вперед и принес ключи.

— Отлично, — сказала Клодия. — Теперь поезжай в Париж.

В ту минуту, когда Жорж приказал оседлать коня, он увидел во дворе молодого кучера фиакра, который запрягал двух кляч.

Кучера звали Пьер Лорио, и его фиакр номер 13 привез накануне в Брюнуа мадам Амадис, Эстер Дерие и горничную.

Пьер Лорио возвращался в Париж без седоков, и Жорж дал ему десять франков, чтобы он отвез его.

Предложение было принято с радостью.

Около девяти часов Клодия услышала стук лошадиных копыт и, подойдя к окну, к большому удивлению узнала в приехавшем всаднике герцога Сигизмунда де Латур-Водье.

Молодой человек спросил дорогу на виллу Ружо-Плюмо и, не теряя ни минуты, отправился в указанном направлении.

Клодия нахмурилась: положение, видимо, усложнялось. Правда, Сигизмунд оставил гостиницу, но он мог вернуться в одно время с братом Жоржем, присутствие которого в Брюнуа могло показаться ему подозрительным.

С наступлением вечера Клодия вышла из дома навстречу любовнику. В двухстах шагах от последних домов Брюнуа она остановилась, а в восемь часов приближающийся свет фонарей и стук колес дал ей знать о приближении экипажа.

Клодия при свете фонарей узнала Жоржа и закричала. Маркиз вышел и подошел к ней.

В нескольких словах она сообщила, что произошло.

— Черт возьми! Что нам делать? — прошептал Жорж.

— Не надо ходить в гостиницу сегодня вечером, а прямо отправимся в снятый тобой дом.

Жорж сел в экипаж вместе с Клодией и приказал кучеру ехать.

Он остановился перед домом более чем скромной наружности, вынул большую картонку с платьями и корзинку со съестными припасами и вином, получил условленную плату и, повернув лошадей, сейчас же отправился обратно в Париж.

Жорж открыл дом, внес привезенные вещи и зажег свечу.

Клодия же отправилась осматривать новое жилище, в котором рассчитывала провести несколько дней. По узкой и крутой лестнице она поднялась на второй этаж.

Поставив свечку на стол в одной из двух спален, она подошла к окну, отдернула коленкоровую занавеску и выглянула. Жорж сказал правду: из окна был виден сад вдовы Ружо-Плюмо, и так как листья уже опали, то был виден и дом.

Два окна ярко освещались лампой и горевшим камином. Сквозь прозрачные занавески было видно почти все, что происходило в комнате.

— Это место восхитительно, — сказала Клодия, — и было бы еще лучше, если бы у меня был бинокль.

— Вот он, — протянул Жорж. — Я нарочно привез его для тебя.

— Ты подумал обо всем, я очень рада.

Бинокль, сейчас же наведенный на окна, позволил ей присутствовать при зрелище для нее довольно интересном.

Мадам Амадис, сверкая драгоценностями, точно витрина ювелирного магазина, сидела в кресле у камина и с жаром что-то говорила.

Сигизмунд де Латур-Водье ходил большими шагами по комнате. Вдруг он остановился перед доктором Леруа и начал что-то с жаром говорить ему, а через несколько секунд мадам Амадис поспешно встала, тогда как герцог и доктор подошли к постели, на которой лежала Эстер.

— Мы хорошо сделали, что пришли, — прошептала Клодия, — нет сомнения, что роды приближаются.

И они действительно настолько приблизились, что настали через пять минут.

Измученная Эстер громко вскрикнула, и на этот крик ответил слабый плач ребенка. Доктор Леруа, наклонившийся к больной, выпрямился и, подавая слабое создание молодому герцогу, дрожавшему от волнения, сказал:

— Поздравляю вас с сыном, герцог.

Выражение радости сверкнуло в глазах Сигизмунда, но беспокойство взяло верх. Состояние его возлюбленной казалось ему опасным. Он молча взглянул на доктора.

Последний увел его в соседнюю комнату и не скрыл, что разделяет его опасения.

Эстер находилась в смертельной опасности. Спасение было возможно, но доктор не решался положиться на собственные знания и требовал приглашения знаменитого доктора.

Герцог бросился к дверям, чтобы скорее ехать в Париж, но вдруг остановился и вернулся. Когда он обменялся с Леруа несколькими словами, старый доктор оставил дом, а герцог де Латур-Водье подошел к постели Эстер и взял ее за руку…

— Это неожиданное исчезновение доктора скрывает что-то, — сказала Клодия. — Что там может происходить?

Но неуверенность ее и Жоржа продолжалась около получаса.

По прошествии этого времени дверь снова отворилась, и в комнату вошел Леруа в сопровождении священника.

— А! — с восторгом вскричала Клодия. — По всей вероятности, Эстер умирает!

Любовница Жоржа ошиблась только наполовину: опасаясь смерти Эстер, Сигизмунд хотел узаконить своего ребенка женитьбой.

Священник выслушал исповедь несчастной девушки и дал ей отпущение грехов. Он окрестил сына пэра Франции под именем Пьера Сигизмунда Максимилиана. Затем ввели свидетелей, крестьян Брюнуа, и минуту спустя Эстер Элеонора Дерие стала герцогиней де Латур-Водье.

Клодия Варни, онемевшая от ярости, присутствовала при этом зрелище.

— Обвенчаны! — пробормотала она глухим голосом, обращаясь к Жоржу. — Понимаешь ли ты — обвенчаны!

— Обвенчаны! — вскричал маркиз.

— Да, но этот брак недействителен.

— Почему?

— Потому что не были выполнены законные формальности.

— Но закон дозволяет такие браки. Этот брак неоспорим и узаконивает ребенка.

— В таком случае, все для нас погибло.

— Может быть.

— На что же ты надеешься?

— Я не знаю, но прежде чем отчаиваться, надо подождать.

И Клодия снова встала на свой наблюдательный пост.

Она видела, как Сигизмунд обнял Эстер и сына, пожал руку доктору, взял лежавшие на стуле шляпу, хлыст и перчатки и поспешно вышел из комнаты.

Клодия вскрикнула и, не отвечая на вопросы Жоржа, бросилась вон из дома и побежала в гостиницу ‘Белая лошадь’. Сигизмунд опередил ее не более чем на пятьдесят шагов.

Герцог вышел во двор и отдал приказания.

Клодия спряталась за дверью.

Через пять минут Сигизмунд выехал верхом и поскакал во весь опор.

— Он едет в Париж, — решила куртизанка. — У нас целая ночь, чтобы действовать.

Ворота оставались полуоткрытыми, Клодия проскользнула во двор и прошла в сарай, в котором еще утром заметила старое крестьянское платье, ощупью она надела его поверх своего костюма и, взяв другую блузу и фуражку, направилась к вилле вдовы Ружо-Плюмо. Она позвонила у дверей.

Ей отворила горничная.

— Доктор Леруа у вас? — спросила Клодия, изменив голос.

— Да, у нас. Что вам надо?

— Скажите ему, чтобы он скорее шел домой: его старую служанку разбил паралич. Ей очень плохо. Прощайте.

И Клодия поспешно удалилась.

Минуту спустя взволнованный доктор поспешно шел домой.

Клодия уже соединилась с Жоржем.

— Что это за маскарад? — вскричал он, увидев ее.

Вместо ответа молодая женщина подала принесенный ею сверток.

— Одевайся скорее!

Жорж повиновался.

— А теперь, — прибавила она, — возьми сажи из камина и выпачкай лицо.

Это также было сделано.

— Идем.

— Куда же?

— На виллу Ружо-Плюмо, чтобы украсть бриллианты этой толстой Амадис.

— Украсть? — с удивлением повторил Жорж.

— Кража только предлог. В сумятице ты погасишь свечи, какая-нибудь мебель упадет на колыбель ребенка — и все будет кончено. Что касается Эстер, то, кажется, она умирает, и нам нечего ею заниматься.

Через несколько секунд союзники уже перелезали через забор. Садовая лестница была приставлена к дому. Она почти доходила до окон комнаты Эстер.

— Иди, — сказала Клодия.

Жорж поспешно поднялся по лестнице, ударом плеча выломал оконную раму и вскочил в комнату. Под покрывавшими его лохмотьями, с выпачканным сажей лицом, он был отвратителен.

Два испуганных крика встретили его. Мадам Амадис бросилась в угол, а Эстер, вне себя от страха, до половины приподнялась в постели.

Жорж выполнил совет Клодии: надо было заставить думать, что в виллу ворвались воры. Поэтому он сорвал несколько драгоценностей с корсажа мадам Амадис и, отступив, погасил лампу.

Комната осталась освещенной только огнем камина. Тогда любовник Клодии направился к колыбели ребенка. Он уже подошел к ней и готов был бросить ребенка и растоптать ногами, как вдруг Эстер, умиравшая за минуту перед этим, бросилась на него, как львица, чтобы защитить своим телом колыбель. Она вскрикнула задыхающимся голосом:

— Негодяй! Ты не тронешь его!

Он хотел оттолкнуть ее и поднял кулак, чтобы ударить в грудь, но молодая женщина избежала удара и в припадке ярости, доходившей до безумия, своими нежными руками схватила маркиза за горло и сжала его точно в тисках.

Мадам Амадис, оправившись от первого испуга, громко закричала:

— Воры! Убийцы! Помогите!…

В то же самое время у дверей виллы кто-то громко позвонил.

Жорж, почти задыхаясь, напрасно старался вырваться: никакая сила не в состоянии была разжать тонкие пальцы Эстер.

Клодия все слышала и угадала то, чего не видела, и поспешно поднялась по лестнице.

Жорж почти задыхался. Куртизанка, не колеблясь, вынула из кармана пистолет и выстрелила в Эстер.

Несчастная сейчас же выпустила маркиза и, вскрикнув, окровавленная упала на пол.

Маркиз поднялся.

В глазах все кружилось, он шатался и с трудом держался на ногах.

Клодия довела его до окна, и они исчезли в темноте в ту самую минуту, как доктор Леруа входил в комнату вместе со служанкой.

Он зажег свечу и понял цель мистификации, жертвой которой стал.

Эстер, залитую кровью, уложили в постель. Она была в обмороке, но ее рана не представляла ни малейшей опасности, так как пуля только оцарапала щеку.

Мадам Амадис бросилась к ребенку. Бог спас его. Он спокойно спал в колыбели.

У Жоржа сохранился только инстинкт самосохранения. Клодия увлекала его за собой, и он машинально повиновался.

Вернувшись домой, он опустился в кресло и поднес руки к шее, на которой ногти Эстер оставили синие знаки.

Куртизанка дала выпить маркизу стакан мадеры, вытерла кровь, сочившуюся из ссадин, и велела вымыть лицо. Так как воды не было, ее заменила бутылка шампанского.

Блузы и фуражки были брошены в огонь, и всякие материальные доказательства преступления исчезли вместе с ними.

— Теперь идем, — сказала Клодия.

— Куда?

— В гостиницу ‘Белая лошадь’, где у нас есть комната. Никто не увидит, как мы войдем, и если бы стали производить следствие, наше алиби будет доказано.

Рано утром почтовый экипаж, запряженный взмыленными лошадьми, остановился у дверей гостиницы. В этой карете ехал герцог Сигизмунд и два знаменитейших доктора Парижа.

Доктор Леруа с волнением встретил их и рассказал, что произошло ночью.

Эстер спала лихорадочным сном. Капли крови выступали из-под повязки, наложенной на ее рану.

Сигизмунд, пораженный в сердце, без сил опустился в кресло и заплакал.

Доктора подошли к постели Эстер, осмотрели ее и задали несколько вопросов доктору Леруа, как вдруг Эстер проснулась и села.

На губах ее была улыбка, она оглядывалась вокруг бессмысленным, но веселым взглядом и затем запела.

— Она спасена, — сказал один из докторов, — но не торопитесь радоваться, герцог: она сошла с ума.

В тот же самый день Сигизмунд принял важное решение. Его благородство не позволяло ему скрывать дольше от полковника Дерие то, что случилось, и он сказал себе, что место старика — у постели дочери, ставшей герцогиней де Латур-Водье, поэтому он отправился в Париж на улицу Вандом.

Ворота дома мадам Амадис были обтянуты черным: из него выносили гроб.

Герцог мимоходом спросил, кто умер.

— Полковник Дерие, — ответили ему.

Это была правда.

Накануне утром полицейский комиссар в сопровождении агентов, одетых в штатское, появился в квартире старого солдата.

Он пришел арестовать его по обвинению в заговоре против правительства. Узнав это, полковник упал, пораженный параличом…

Прошла неделя, Эстер становилось все лучше и лучше если не нравственно, то физически, но ее тихое безумие казалось неизлечимым.

Сигизмунд уже принимал меры, чтобы отвезти ее в Париж, и так как мадам Амадис, невольная причина несчастий бедной девушки, предложила навсегда оставить ее у себя, то герцог согласился.

Он думал: ‘Если бы Эстер осталась в полном рассудке, я имел бы мужество броситься к ногам матери и сказать: ‘Она теперь ваша дочь, вы должны благословить и любить ее’. Но Эстер — безумна, поэтому надо подождать’.

Но оставался ребенок. Сигизмунд просил доктора Леруа взять на себя заботы о неизвестном потомке знаменитого имени, о будущем наследнике громадного состояния, стать его сторожем, поддержкой, почти отцом.

Испуганный такой большой ответственностью, доктор сначала отказался, но Сигизмунд обратился к сердцу старика, обрисовав печальное положение бедного ребенка, более покинутого, чем сирота, и Леруа, добродушнейший из людей, был не в состоянии противиться подобным аргументам, он растрогался и согласился, но не захотел взять никакого вознаграждения.

Герцог не стал настаивать, но только просил никогда не произносить его имени, если придется объяснять присутствие новорожденного в доме.

Доктор обещал молчать, а когда он давал обещание, то можно было ручаться, что он его исполнит.

В конце недели мадам Амадис и Эстер отправились в Париж в экипаже, которым правил сам герцог, чтобы избегнуть всякой нескромности.

Доктор, доставший в Вильневе молодую, здоровую кормилицу, вернулся домой с ребенком на руках.

В тот же вечер, укладывая спать своего питомца, кормилица нашла в белье запечатанный конверт, который передала доктору.

На конверте была надпись: ‘Доктору Леруа’.

В нем было двенадцать тысяч франков с запиской от Сигизмунда, который писал, что эти деньги — годовая плата за воспитание ребенка.

Получив деньги, Леруа спрятал их, не сказав о них даже Сюзон, старой служанке.

В это время Клодия и Жорж не оставляли еще гостиницу ‘Белая лошадь’ и знали, что Эстер, сошедшая с ума, вернулась в Париж в обществе мадам Амадис. Они также знали, что сын Сигизмунда отдан на воспитание доктору.

Так как они знали все, дальнейшее пребывание их в Брюнуа делалось бесполезным.

Жоржу хотелось бы не оставлять деревню, не уничтожив ребенка, но Клодия на этот раз, как и всегда, заставила его повиноваться.

— Когда наступит время, — сказала она, — ребенок исчезнет без всякой опасности для нас. Рассчитывай на меня, Жорж, и не сомневайся в том, что я тебе обещаю: ты будешь герцогом! Будешь пэром Франции, единственным наследником богатств де Латур-Водье!

Час спустя куртизанка и маркиз навсегда оставили гостиницу ‘Белая лошадь’, чтобы вернуться в Париж.

Абелю, сыну Поля Леруа, в то время было пять лет, Берте — три, а Анжеле, их матери, — двадцать шесть.

Поль Леруа был механиком, воспитанником академии ремесел и искусств. Его занятия и наклонности сделали из него изобретателя, то есть одного из тех людей, которых ожидают нищета и отчаяние, если они остаются непонятыми, но которые, в случае успеха, быстро идут к славе и богатству. К несчастью, Поль Леруа не принадлежал к последней категории. В основанной им большой мастерской многочисленные работники делали под его присмотром различные машины, но их достоинства покупатели отказывались признавать.

Клиенты Поля Леруа были так немногочисленны, что всякая машина, выходившая из его мастерской, стоила ему больше той суммы, за которую он ее продавал.

Ста тысяч франков, полученных Полем от отца, хватило очень ненадолго, и, женившись по любви на прелестной девушке без всякого состояния, он скоро оказался накануне разорения, тем не менее он все еще надеялся, и не без основания, так как закончил изобретение машины, без сомнения, полезной в различных ремеслах, которая могла бы принести значительную экономию.

Эта машина должна была быть представлена комиссии из ученых и ремесленников.

От успеха опыта зависел заказ одного капиталиста, который поднял бы дело Поля.

Маленькая неисправность в машине отложила опыт на несколько дней, но для починки необходимы были деньги, а у Поля их не было.

Он впал в отчаяние от неудачи, постигшей его в ту минуту, когда он был близок к цели. Ему недоставало ста тысяч франков, и тогда он подумал о своем дяде, который был всегда к нему очень добр. Он отправился в Брюнуа и вернулся в тот же вечер с пятьюдесятью луидорами.

Успех был обеспечен, капиталист обещал дать деньги и даже дал немного, чтобы можно было как-нибудь перебиться, желая принудить Поля Леруа уступить свое изобретение за кусок хлеба.

Два года спустя, в сентябре 1837 года, Эстер и мадам Амадис по-прежнему жили на улице Святого Луи. Эстер была сумасшедшей, и, хотя по временам у нее случались проблески рассудка, тем не менее доктора подавали слабую надежду на выздоровление.

Раз в месяц Сигизмунд отправлялся к доктору Леруа, чтобы обнять сына, который быстро развивался.

Мать Сигизмунда хворала, и он видел уже приближение того часа, когда он сможет объявить о своей женитьбе и взять к себе ребенка.

Жорж и Клодия Варни не расставались, они издали следили за внуком и умирающей бабушкой.

Маркиз де Латур-Водье нуждался больше, чем когда-либо. Евреи давали ему деньги только под 80 процентов, да и то считали это безумием.

Тем не менее Клодия не бросала его и, не жалуясь, переносила всевозможные лишения не из-за привязанности к нему, ни даже от беззаботности, а потому, что тайный инстинкт говорил ей, что ее любовник скоро разбогатеет, и она не хотела потерять своей доли.

Наконец дело дошло до того, что маркизу Жоржу пришлось скрываться от своих кредиторов, чтобы избежать тюрьмы.

Жорж и Клодия жили в Нельи, в маленьком меблированном доме, который они сняли под вымышленными именами. Они жили одни и не принимали никого. Клодия была по-прежнему хороша, но маркиз, казалось, постарел на десять лет, и его характер портился по мере того, как седели волосы.

Однажды Клодия вернулась около девяти часов вечера.

— Принесла деньги? — спросил Жорж.

— Нет, ростовщики не дают ничего. Они узнали, что тебе нечего рассчитывать на наследство матери, и не только хотят посадить тебя в тюрьму за долги, но еще думают обвинить в мошенничестве за то, что ты обманул их, говоря о воображаемых ресурсах.

— Значит, я погиб, — с отчаянием прошептал Жорж.

— Нет, я добилась недельной отсрочки.

— Но что я могу сделать за эту неделю?

— Ты можешь разбогатеть.

— Каким образом?

— По милости целой серии комбинаций, родившихся в моем мозгу. Ты знаешь капитана Кортичелли?

— Мнимого неаполитанского дворянина, который так хорошо дерется на шпагах?

— Да, не пройдет и недели, как он убьет твоего брата на дуэли.

— Полно, брат не станет драться с подобной личностью.

— Эта личность сумеет его заставить, положись на него: он уверен в своей ловкости.

— Пожалуй, но когда герцог умрет, останется ребенок. Сигизмунд, наверное, написал завещание.

Клодия вынула из кармана бумажник, а из него — незапечатанное письмо, которое подала Жоржу.

— Узнаешь ты этот почерк? — спросила она.

— Да, конечно, это почерк моего брата. Каким образом письмо попало к тебе в руки?

— Я скажу это, когда ты прочтешь его. Жорж развернул письмо и прочел:

‘Дорогой доктор! Непредвиденные обстоятельства изменяют все мои планы. Я еще не знаю, должен ли радоваться или печалиться. Как бы то ни было, я снова нуждаюсь в вашей преданности, которую вы столько раз мне доказали и которой я снова хочу воспользоваться. Будьте завтра вечером в десять часов вместе с ребенком на площади Согласия, около моста. Мой доверенный будет ждать вас с экипажем и привезет к’о мне. Ошибка невозможна, так как этот человек подойдет к вам и назовет вас по имени. Будьте осторожны, как и всегда, не отвечайте на это письмо, потому что ваш ответ не поспеет ко мне вовремя. Пусть никто в Брюнуа не знает причины вашего путешествия. Приезжайте в Париж к условленному времени и не встречайтесь ни с кем раньше меня. Это очень важно. До завтра, дорогой доктор!

Преданный вам герцог С. де Л. В.‘.

Закончив чтение, Жорж вопросительно взглянул на Клодию. Она объяснила ему, что письмо должно быть передано доктору Леруа, который доверчиво явится на свидание вместе с ребенком.

— Я нашла у тебя одно старое письмо герцога. Моя горничная вскружила голову его лакею, который каждый день носит на почту письма, последнее было у меня в руках пять минут, что позволило мне написать письмо в тех выражениях, в каких всегда пишет герцог старому доктору. Наконец, я нашла в Париже одного нотариуса, который не имеет себе подобного в подделке почерка и за десять луидоров написал мне это послание, текст которого я ему продиктовала.

— Мы спасены! — воскликнул Жорж. — Пошлем письмо и будем ждать.

— Будь спокоен! — ответила Клодия. — Сначала надо заручиться согласием капитана Кортичелли, а затем нам нужен человек, который за несколько золотых избавил бы нас от старика и ребенка.

— Но где найти его?

— В кабаке, у моста Курбвуа…

— А кто за ним пойдет?

— Ты.

— Когда?

— Сегодня ночью.

Около одиннадцати часов переодетый Жорж отправился в дорогу, а Клодия, разбитая усталостью, бросилась на постель и сейчас же заснула, но, как ни крепок был ее сон, она вдруг проснулась от странного шума. Сев на постели, она стала прислушиваться и скоро догадалась, в чем дело: кто-то старался открыть ставню окна в ее комнате.

Клодия была необыкновенная женщина. Она поспешно вскочила с постели, бросила одну из подушек под одеяло, чтобы заставить думать, что на постели кто-то спит, и, взяв пару пистолетов, тихонько вышла в соседнюю комнату, дверь которой оставила полуоткрытой.

Ставня скоро уступила. Вор вырезал кусок стекла, просунул в отверстие руку, открыл окно и влез в комнату.

Это был молодой человек лет двадцати четырех, замечательный своей худобой. Он стал прислушиваться и, не слыша никакого шума, открыл потайной фонарь. На столике около постели лежали золотые часы с цепочкой. Он вынул из кармана нож и намеревался ударить спящего, но Клодия быстро открыла дверь и появилась с пистолетами в руках. Вор хотел бежать, но Клодия, которой пришла в голову странная мысль, остановила его.

— Вы в моей власти, — сказала она, — и, если дорожите жизнью, бросьте нож под кровать.

Вор повиновался. Клодия, продолжая угрожать пистолетами, заставила его войти в темную комнату без окон и заперла за ним дверь. Затем она села, ожидая возвращения Жоржа.

Он вернулся, потерпев полное поражение, так как все мошенники приняли его за сыщика.

— Ну, а я, — сказала Клодия, — нашла то, что ты искал. — Она отправилась к темной комнате и выпустила вора. Его звали Жан Жеди, его обещали не только не выдавать правосудию, а даже дать денег, если он согласится убить, не подвергаясь никакому риску, старика и ребенка.

Он охотно согласился. Жорж и Клодия не доверяли ему и заперли в подвал, где он должен был ждать, пока настанет время действовать. На другой день Клодия условилась с капитаном Кортичелли, который обещал драться с Сигизмундом де Латур-Водье взамен письменного обязательства уплатить ему большую сумму после смерти герцога.

В то время как происходили все эти события, положение Поля Леруа нисколько не улучшилось: он находился в самых стесненных обстоятельствах. Первый заказчик эксплуатировал его открытие и затем бросил его.

Кредиторы добивались его ареста, и ему грозила тюрьма.

Но все это еще ничего в сравнении с последним ударом, который был нанесен одним нотариусом по имени Мориссо. Поль Леруа учел у него три векселя, по две тысячи франков каждый, полученные от одного англичанина, покупателя его машин. Векселя вернулись неоплаченными, так как подпись была признана фальшивой. Англичанин бежал, а Мориссо грозил, что донесет на Леруа как на сообщника.

Это обвинение было очень вероятно, и Поль, человек честный, мог быть осужден за недостатком доказательств.

Мориссо давал ему срок всего сутки. Надо было назавтра до двенадцати часов уплатить шесть тысяч франков или же застрелиться, чтобы спастись от суда. Один только человек мог согласиться помочь Полю Леруа: его дядя, доктор Леруа.

Анжела первая подала мысль пойти к нему, но Поль сначала отказался, так как думал, что это будет тяжело и, без сомнения, бесполезно.

Молодая женщина умоляла его именем детей, после чего Поль уступил и обещал поехать завтра.

В ту минуту, как он давал это обещание, Клодия Варни отправлялась на почту с письмом, адресованным доктору Леруа. А утром в этот же самый день капитан Кортичелли нашел способ так серьезно оскорбить в Булонском лесу герцога Сигизмунда де Латур-Водье, что тот должен был драться с ним на другой день.

В 1837 году в Брюнуа не было железной дороги, и Поль решил, что дойдет пешком скорее, чем доедет в дилижансе, и действительно, через три часа он был уже в Брюнуа.

Добрый доктор только что получил мнимое письмо Сигизмунда и, не сомневаясь в его подлинности, бросил его в огонь, решив в точности исполнить все предписания.

В ту минуту, как Поль Леруа отправился в Париж, герцог де Латур-Водье, просидев до часа ночи у себя в кабинете, положил в конверт бумагу.

На конверте было написано: ‘Мое завещание’. Он запечатал его гербовой печатью и положил в другой конверт, пометив: ‘Доктору Леруа’.

Затем позвал лакея и сказал:

— Видите это письмо? Если я не вернусь до полудня или не дам вам иного приказания до этого времени, вы отправите его.

— Слушаюсь, герцог!

Приехал секундант, а десять минут девятого герцог де Латур-Водье, пэр Франции, пал, смертельно пораженный итальянцем Кортичелли.

Почти в то же время Поль Леруа входил к своему дяде. Доктор был испуган мрачным выражением лица племянника и стал его расспрашивать с такой нежностью, что Полю было легче, чем он думал, объяснить причину своего посещения.

Легко понять его радость, когда дядя сказал:

— Ну что же, нет ничего проще. Тебе нужны деньги, они у меня есть, и, дав их тебе сейчас же, я только даю в счет твоего будущего наследства. Я дам тебе четырнадцать тысяч.

На этот раз Поль был действительно спасен. Он со слезами поблагодарил доктора, но сказал, что ему нужны деньги в тот же день.

— Не беспокойся, они будут у нас. Мои деньги лежат у нотариуса в Вильневе, мы отправимся туда вместе после завтрака.

После завтрака они действительно поехали, но в Вильневе Поля ожидало разочарование.

Нотариус уехал рано утром за несколько миль для составления завещания и должен был вернуться только в десять часов вечера, а его старший клерк не мог выдать деньги без него.

— Хорошо, — сказал доктор, — мы снова приедем сегодня вечером.

Но Поль предпочел сейчас же отправиться в Париж, чтобы успокоить жену.

Доктор обещал привезти деньги на Королевскую площадь между восемью и девятью часами.

Поль сел в дилижанс, ходивший между Вильневом и Парижем, а доктор вернулся в Брюнуа.

Ровно в десять часов Леруа с ребенком на руках, оставив свою тележку в гостинице, соседней с площадью Бастилии, взял фиакр и отправился к племяннику.

Понятно, с каким восторгом он был принят Полем и его женой, но дядя зашел только на минуту, уходя, сказал:

— По всей вероятности, я не вернусь сегодня в Брюнуа и поэтому приду к вам переночевать, но не знаю, в котором часу, поэтому не беспокойтесь, если я запоздаю.

Поль должен был отправиться в Курбвуа. Путешествие было не близкое, он вышел вместе с дядей и простился с ним у дверей.

Когда Поль вышел, дядя сказал своему кучеру:

— Везите меня на улицу Риволи к площади Согласия.

Что касается Поля, то он отправился к бульвару Бомарше, где надеялся найти экипаж, но в это время пошел дождь, и все фиакры были разобраны. Идти пешком от Бастилии к Курбвуа было слишком далеко, поэтому племянник доктора пошел по бульвару, зовя всех встречных кучеров, но они даже не отвечали ему.

Наконец на бульваре Тампль он увидел красный фонарь желтого фиакра, который, казалось, ждал седоков.

Поль подбежал и поспешно сел.

— По часам? — спросил кучер.

— Да, по часам.

— Куда прикажете везти?

— В Курбвуа.

— Черт возьми! Вот так кончик! Но все-таки как-нибудь доедем. Хотя у меня и тринадцатый номер, но он не приносит мне несчастья.

Кучер, тот же самый, который привозил сюда же Эстер и мадам Амадис, хлестнул лошадей, и экипаж покатился.

В Нельи Жорж де Латур-Водье и Клодия Варни с восторгом узнали о результате дуэли или, лучше сказать, об убийстве Сигизмунда де Латур-Водье.

В восемь часов вечера Клодия, одетая мужчиной, отправилась в Париж и вернулась через час на козлах старого фиакра, запряженного двумя сильными лошадьми, которые остановились перед воротами виллы. С козел она крикнула по-английски Жоржу, который дожидался ее, он открыл ворота, и экипаж въехал во двор.

Клодия вошла в дом, вынула из кармана хрустальный флакончик и плоскую бутылку.

— Дай мне мадеры, — сказала она Жоржу.

Маркиз повиновался, куртизанка заполнила до трех четвертей плоскую бутылку и затем вылила туда же содержимое маленького хрустального флакона.

— Кому ты предназначаешь это питье? — спросил маркиз.

— Жану Жеди. Я считаю благоразумным исключить возможность встречи с ним.

— Браво, ты думаешь обо всем!

Подвал был открыт, Жан Жеди выпущен на свободу, и ему дали надеть пальто и круглую шляпу, принесенные Клодией. Последняя дала ему пять золотых со словами:

— Вот половина условленной цены, по окончании дела вы получите остальное.

Она посадила его на козлы рядом с собой, тогда как Жорж сел в фиакр, который быстро покатился.

Без четверти десять он остановился на площади Согласия.

В то время газового освещения еще не было, и площадь выглядела мрачной и пустынной.

Жорж открыл дверцы, выскочил на грязную мостовую, так как шел дождь, и направился к мосту, который, как известно, вел к саду Тюльери.

Доктора Леруа еще не было.

В ту минуту, как пробило десять часов, он услышал звук шагов.

‘Это, по всей вероятности, доктор’, — подумал он.

И действительно, это был Леруа, державший на руках ребенка Сигизмунда.

Несмотря на темноту, Жорж узнал его и сказал:

— По всей вероятности, вы та особа, которую я жду.

— А кого вы ждете? — осторожно спросил доктор.

— Доктора Леруа из Брюнуа.

Затем маркиз наклонился и сказал немного тише:

— Я — доверенный слуга герцога де Латур-Водье.

Доктор не мог больше сомневаться.

— Хорошо, сударь, — сказал он, — як вашим услугам.

— Пойдемте, нас ждет экипаж.

Доктор Леруа последовал за Жоржем и сел с ним в фиакр. Экипаж сейчас же повернул на дорогу в Нельи. В трехстах шагах за ним ехал другой фиакр. Это был номер 13, который вез в Курбвуа племянника доктора.

Две клячи Пьера Лорио едва держались на ногах от усталости, и только сильные удары кнута заставляли их двигаться вперед. Они поминутно останавливались.

У заставы Звезды расстояние между двумя экипажами составляло уже не триста, а шестьсот шагов.

Поль Леруа был вне себя от медлительности, с которой двигался его фиакр.

Наконец они проехали почти всю улицу, но в ста шагах от начала моста Нельи клячи Пьера Лорио вдруг остановились. Кучер стал снова подгонять их изо всех сил, но это не помогало, и одна из лошадей упала на грязную мостовую, сломав во время падения дышло.

Пьер сошел с козел и, громко бранясь, объяснил своему седоку, в чем дело.

Поль покорился своей участи, щедро заплатил кучеру и продолжал путь пешком.

Между тем другой фиакр, которым правила Клодия, въехал на мост Нельи.

В ту минуту, когда они достигли середины, куртизанка пустила лошадей шагом.

— Настало время заработать ваши деньги и свободу, — сказала она Жану Жеди, сидевшему рядом с ней. — Берите этот нож. Я остановлю экипаж, вы сойдете с козел, сидящие в фиакре сделают то же, вы проскользнете сзади и ударите старика, который несет на руках ребенка. Убейте его одним ударом и перебросьте тело в воду через перила. С ребенком сделайте то же.

— Хорошо, — прошептал Жан Жеди.

— Можно подумать, что вы боитесь: вы дрожите.

— Я дрожу не от страха: я промок до костей и дрожу от холода.

Клодия вынула из кармана плоскую бутылку.

— Выпейте мадеры, — сказала она. — Она вас согреет и придаст мужества.

Жан Жеди залпом выпил всю бутылку.

— Великолепно, — прошептал он.

В эту минуту Клодия остановила экипаж.

Жорж и доктор сейчас же вышли, и Жан Жеди тихонько пошел вслед за ними.

Клодия повернула лошадей. Она направлялась к Нельи и остановилась в ста шагах.

— Где мы? — спросил доктор.

— Недалеко от места, где вас ожидает герцог, идемте!

Дядя Поля не задал никакого вопроса и последовал за своим спутником.

В эту минуту Жан Жеди ударил старика в спину, и все лезвие ножа исчезло у того между лопаток.

Доктор вскрикнул и упал.

Ребенок вывалился у него из рук.

Жан Жеди поднял труп и перекинул его через перила.

Жорж тотчас же дал ему пять луидоров.

— И ребенка скорее туда же.

— Я его утоплю, но немного подальше, — ответил убийца.

Схватив ребенка, он исчез с ним в темноте по направлению к Курбвуа.

Удивленный маркиз спросил себя, следует ли ему следовать за Жаном Жеди, но он так спешил оставить место преступления, что, не долго думая, побежал к Клодии.

В нескольких шагах от моста он столкнулся с человеком, который шел очень быстро, опустив голову.

Это был Поль Леруа, спешивший заплатить Мориссо.

За несколько секунд перед этим он слышал крик, затем глухой шум. Он остановился и стал прислушиваться, но кругом все снова стало тихо.

‘Верно, у меня в ушах звенит’, — подумал он и продолжил путь.

Тогда-то он встретился с Жоржем де Латур-Водье. Когда он дошел до середины моста, ему послышался стон из реки. Он остановился и, наклонившись через перила, стал прислушиваться. Ему показалось, что перила покрыты темными пятнами.

Стон не возобновился.

Пять минут спустя племянник доктора стучал в двери Мориссо.

— Вот деньги, — сказал Поль, — отдайте мне векселя.

Он подал шесть билетов по тысяче франков.

Мориссо сделал жест удивления и ужаса.

— Эти билеты в крови! — воскликнул он. — И ваши руки также!

Удивленный Поль посмотрел на свои руки и на деньги, которые были покрыты свежими пятнами крови.

Бесконечный ужас отразился в его взгляде, он задрожал и прошептал едва слышным голосом:

— Теперь я понимаю… Этот крик… Глухой шум… Стон… Все объясняется… Было совершено преступление… Почти на моих глазах.

— Преступление? — повторил Мориссо, в уме которого мелькнуло подозрение. — О каком преступлении вы говорите?

Тогда Поль Леруа вкратце рассказал, что он слышал несколько минут назад, проходя через мост Нельи.

Мориссо выслушал его, но, очевидно, не поверил. Тем не менее он взял деньги и вернул векселя.

Поль отправился в Париж, а Мориссо, хотя было уже около полуночи, пошел к полицейскому комиссару Курбвуа и дал ему показания.

На другой день, около полудня, Поль, очень удивленный и даже обеспокоенный, что не видел дядю, готовился выйти из дома. Вдруг послышался звонок.

Поль поспешил открыть дверь и на пороге увидел полицейского комиссара и двух агентов.

Комиссар явился арестовать Поля, обвиняемого в убийстве.

В тот же самый день переодетая Клодия Варни пробралась в Брюнуа в дом доктора, услав предварительно верную служанку.

Обыскав все шкафы и ящики, она завладела письмом, написанным Сигизмундом перед дуэлью, и его завещанием.

Этим завещанием герцог объявлял сына Эстер своим законным и единственным наследником.

В одно роковое утро Поль Леруа, признанный виновным в убийстве без смягчающих обстоятельств, всходил на эшафот, на котором должна была пасть его голова.

Среди любопытной толпы стояла молодая женщина в трауре, державшая за руки двоих детей и глядевшая с безумным видом на ужасное зрелище.

Это была жена или, лучше сказать, вдова казненного со своими детьми Бертой и Абелем.

Неделю спустя умерла вдовствующая герцогиня де Латур-Водье, и маркиз Жорж получил титул и богатство своего брата.

Жан Жеди, убив доктора Леруа и получив пять золотых, убежал в сторону Курбвуа, унося с собой сына Сигизмунда.

В конце моста он поспешно повернул направо и спустился с набережной к реке. Тут он остановился, задыхаясь от усталости, и взглянул на маленькое создание, которое готовился убить так же, как убил старика.

Ребенок, которому было всего два года, не мог сознавать, какая опасность ему угрожала, тем не менее он инстинктивно понимал, что попал в чужие руки, и боялся. Он не плакал, но пристально глядел на бледное лицо Жана Жеди и крепко держался за его платье своими маленькими ручонками.

Убийца доктора, убежденный, что на берегу никого нет, поднял ребенка над головой и хотел бросить в Сену, но вдруг малютка прошептал слабым голосом:

— Не делай бобо мальчику.

С Жаном Жеди произошло нечто странное и непонятное. Он медленно опустил руки и взглянул на ребенка, который успокоился и своими маленькими ручками гладил его по лицу.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди. — Трудно убить его. Ты выиграл дело, бедняжка! Черт меня возьми, если я тебя утоплю… Ты слишком хорош. Ну, малютка, поцелуй меня!

Злодей подставил свою щеку ребенку, снова поднялся на набережную и, продолжая бежать, вышел на дорогу в Нельи. Он тихо пошел по боковой аллее, как вдруг в ста шагах от моста заметил неподвижно стоявший фиакр и хлопотавшего около него человека.

Это был Пьер Лорио, который, подняв упавшую лошадь, связывал веревками дышло, чтобы как-нибудь доехать до Парижа.

Жан Жеди прошел мимо, так как ему не было никакого дела до сломавшегося фиакра. Он шел очень скоро, почти бежал, но вдруг остановился. Странная дрожь пробежала по всему его телу, в глазах потемнело, в груди он почувствовал сильную боль.

‘Что я такое чувствую? — спрашивал он себя, не выпуская из рук ребенка. — Точно я пьян, а между тем я ничего не пил. В той бутылке, которую она мне дала, было не больше двух стаканов, я не мог опьянеть. Это просто усталость и ничего больше!’

Боль успокоилась, и Жан Жеди снова пошел вперед. Но он чувствовал, что ноги слабеют, в ушах шумит, в горле пересохло.

Он спешил дойти до Парижа, но уже спрашивал себя: удастся ли ему это?

Он принужден был снова остановиться, так как с трудом мог дышать, боль в груди усиливалась. Ему казалось, что внутри — раскаленное железо.

— Черт возьми! — повторил он. — Что это такое?… Внутри точно огонь! Если бы я мог погасить его!…

Он опустился на колени и жадно начал пить из лужи. Боль исчезла. Он поднялся, взял ребенка и опять пустился в путь, по-прежнему идя большими шагами, но шатаясь, как пьяный.

Наконец он дошел до заставы Звезды и оказался на Елисейских полях. Он остановился в третий раз. Ему казалось, что деревья танцуют, земля уходит из-под ног. Страшные судороги сводили ноги.

— Я не могу идти, — прошептал он едва слышно. — Вероятно, мне мешает ребенок. Он очень тяжел для своих лет… Ба! Оставлю его, он, наверное, найдет кого-нибудь, кто возьмет его… Это будет для него даже лучше, чем оставаться у меня.

Он подошел к одному из домов, построенных вдоль аллеи, обнял ребенка и положил его в подъезд, чтобы предохранить от дождя, а сам продолжил путь.

Но боль все усиливалась.

Яд, налитый Клодией, делал свое дело. Жан прошел еще шагов сто, затем в страшных судорогах упал на землю, испуская хриплые крики и стоны.

Два городских сержанта, делавших обычный обход, услышали крики и подошли к несчастному, положение которого показалось им серьезным, и отнесли умирающего в госпиталь Божон, где его положили на хорошую постель, вокруг которой собрались сторожа и дежурные доктора.

Один из докторов, еще молодой человек, сразу угадал в чем дело и прописал сильное противоядие. Но, к несчастью, прошло уже много времени, и в продолжение целого месяца Жан Жеди был между жизнью и смертью, во всяком случае, гораздо ближе к последней.

Но наконец опасность миновала, и началось медленное выздоровление.

Прошло еще два месяца, прежде чем он совершенно оправился.

Вместе с выздоровлением к нему возвратилась память и способность рассуждать. Болезнь, от которой он чуть не умер, казалась ему непонятной.

Однажды он спросил доктора, что это за болезнь.

— Вы были отравлены. Не подозреваете ли вы, кто бы мог это сделать? Нет ли у вас врагов?

Слова доктора были лучом света для Жана Жеди: он вспомнил бутылку мадеры, которую выпил залпом. Бутылка объясняла все. Незнакомцы из Нельи были преступнее, чем он сам, они прибегли к яду, чтобы избавиться от сообщника, который мог их узнать и стать опасным. Жан Жеди нисколько не сомневался в этом, но не мог донести на своих убийц, не выдав самого себя. Поэтому он ответил доктору довольно достоверной басней.

Сохранив про себя тайну преступления, он поклялся отомстить, если представится случай.

Три месяца спустя после своего поступления в госпиталь Божон Жан Жеди вышел из него совершенно здоровым и еще имел в своем распоряжении десять луидоров: цена жизни доктора из Брюнуа.

В тот же самый день голова Поля Леруа скатилась с эшафота.

Жан Жеди желал во что бы то ни стало отомстить. Но он должен был признаться себе, что это нелегко.

Дом в Нельи был пуст, люди, сообщником и жертвой которых он был, рассеялись, как дым, не оставив никакого следа. Хозяин, которому они заплатили вперед, не знал их имен и считал их англичанами.

Тем не менее Жан Жеди продолжал розыски, но мы уже знаем, что они были напрасны, и только двадцать лет спустя странный случай свел его с Клодией Варни, превратившейся в мистрисс Дик-Торн, и он мог наконец надеяться привести в исполнение давно задуманное мщение.

Но, увы! Несчастье, казалось, преследовало его.

‘Терпение, — говорил он себе, — не может быть, чтобы меня долго продержали в тюрьме!’

ГЛАВА 7

Жан Жеди не раз спрашивал себя, что сталось с ребенком, но не делал ничего, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Пьер Лорио, кое-как укрепив сломанное дышло и привязав постромки, сел на козлы и шагом возвращался домой, сначала через аллею Нельи, затем через аллею Елисейских полей.

Он спрашивал себя: не справедлив ли предрассудок, что номер 13 приносит несчастье?

Проехав шагов триста от моста, он вдруг остановился, пораженный детским плачем.

Пьер Лорио был человек добрый и сострадательный. Он в одну минуту соскочил с козел и пошел на плач.

Пройдя шагов двадцать, он увидел маленького ребенка, плакавшего и протягивавшего к нему руки. Пьер отнес его к фиакру.

Бедняжка промок и трясся от холода, кучер отогрел его, как умел, и начал укачивать на руках, как заботливая кормилица.

‘Вот так находка, — думал он, — какие негодяи могли оставить такую крошку в подобную погоду?’

Лорио обнимал малютку, который успокоился и замолчал.

‘Но что я буду с ним делать? Оставить — не могу, но и взять — тоже, так как у меня и без того на руках сын моего покойного брата, что не особенно удобно для холостяка. А если я буду подбирать всех брошенных детей, которые попадутся мне дорогой, то чем буду я их кормить? Но нечего делать, придется отнести его в воспитательный дом: там о нем позаботятся’.

Пьер Лорио устроил внутри фиакра нечто вроде постели из подушек, обитых старым бархатом, и положил ребенка.

Около трех часов утра он был перед воспитательным домом и звонил у ворот.

Пьер отдал ребенка, к платью которого пришпилил булавкой номер 13, номер своего фиакра. Ребенок был записан под именем Анри номер 13. О происхождении его не было никакого указания, кроме того, что он был принят 24 сентября 1837 года.

Получив наследство, герцог стал тяготиться своей любовницей. Он сильно изменился, достигнув цели, вся слабость его характера, позволявшая Клодии Варни иметь над ним такое влияние, исчезла. Получив миллионы брата, Жорж изменился, как изменяются в известное время змеи, меняя шкуру.

Он высоко поднял голову, говорил повелительно, гордость сверкала в его глазах.

Неумолимые кредиторы маркиза Жоржа униженно приходили предлагать свои услуги герцогу де Латур-Водье. Он надменно отсылал их к своему управляющему. Последнему было приказано платить им и выгонять вон.

Прошлое не существовало больше, Жорж нашел повсюду, даже при дворе, прием, на который имел право рассчитывать по Своему положению. Клодия Варни, желая попрежнему приказывать ему, желая получить свою долю наследства, добытого столькими преступлениями, мечтала стать герцогиней, но Жорж возмутился.

Не нуждаясь в ней больше, он бросил ее, как ненужное орудие.

Раздраженная Клодия стала угрожать, но де Латур-Водье встретил ее угрозы смехом, так как, будучи сама замешана во всех его преступлениях, она не могла на него донести. Но присутствие в Париже этой женщины, с которой он жил так долго, стесняло его. Тогда он предложил ей сто тысяч экю с условием, чтобы она оставила Францию и поселилась в Италии или Англии.

Она уехала в Лондон, увозя с собой триста тысяч франков.

Клодия была по-прежнему молода и хороша.

Утомленная жизнью куртизанки, она с необычайным талантом разыграла роль честной женщины.

Один богатый шотландец, по имени Дик-Торн, был обманут ею и предложил свою руку и сердце.

Клодия согласилась, и десять месяцев спустя у нее родилась дочь, которую назвали Оливия.

Дик-Торн был богатый заводчик и получал громадные доходы. Клодия же обожала роскошь и могла тратить сколько угодно, тем более что муж во всем ей повиновался.

Она бросалась золотом, не считая, думая, что состояние мужа неистощимо.

Став мистрисс Дик-Торн, она не забыла Жоржа де Латур-Водье. У нее остались в Париже если не друзья, то, во всяком случае, знакомые, которые сообщали ей про бывшего любовника, и она издали следила за новым герцогом.

Она узнала о его женитьбе и о том, что он усыновил ребенка, чтобы сохранить наследство деда своей жены. Наконец она узнала, что после революции 1848 года и декабрьского переворота он стал на сторону императора и был назначен сенатором.

Все это ее интересовало, но она собирала эти сведения единственно из любопытства, так как ей было совершенно достаточно жить в роскоши, и она чувствовала себя счастливой, ведя в Лондоне такую жизнь, о какой мечтала. Все ее существование было очарованным сном, но ее ждало неожиданное пробуждение.

Конкуренция сильно расстроила дела ее мужа, и, желая остаться победителем, он истратил громадные суммы, которые, в соединении с тем, что тратила его жена, повлекли за собой окончательное разорение. Дик-Торн умер с горя.

Клодия не предвидела этой смерти и была ею поражена не потому, что потеряла мужа, но потому, что, достигнув крайних пределов второй молодости, она вдруг увидела, как исчез источник, из которого она еще накануне думала черпать постоянно.

Привыкнув тратить двести тысяч франков в год, она вдруг осталась с восемьюдесятью тысячами капитала. Только тогда Клодия вспомнила про герцога. Вдовство сделало ее свободной, и ничто не мешало ей вернуться во Францию.

В голове ее созрел план вроде тех, которые она так хорошо составляла в молодости. Но, чтобы привести этот план в исполнение, надо было быть в Париже.

Мистрисс Дик-Торн ликвидировала свои дела и, приехав в Париж вместе с дочерью, поселилась на улице Берлин.

ГЛАВА 8

Теперь, когда наши читатели знают прошлое герцога де Латур-Водье, они должны понять, каков был его ужас, когда он увидел через двадцать лет человека, желавшего восстановить доброе имя казненного Поля Леруа и, следовательно, опасного, если не для свободы герцога, так как его защищала давность преступления, то, во всяком случае, для его чести.

Жорж уже несколько лет не знал, что сталось с Клодией, и вдруг стал думать о ней со смутным ужасом. Этот ужас сильно увеличился бы, если бы он мог предположить ее присутствие в Париже и догадаться о причинах, которые привели ее.

Когда пробило десять часов, он, услышав в соседней комнате шаги, поднял голову, и лицо его прояснилось.

В дверь послышался тихий стук.

— Войдите, — сказал он.

Дверь отворилась, и на пороге показался Франциск.

— Что вам надо? — спросил Жорж.

— Господин Тефер.

— Входите скорее.

Лакей отступил, чтобы пропустить посетителя, который вошел, почтительно кланяясь.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и худой, с черными обстриженными под гребенку волосами и гладко выбритым лицом. В наружности его не было ничего особенного, только глаза выражали не совсем обыкновенный ум.

Герцог встал ему навстречу.

Тефер подошел к бюро, поклонился вторично и остановился.

В это время лакей уже ушел.

— Я вам писал, Тефер, — сказал Жорж.

— Мой приход доказывает, что я получил ваше письмо.

— Благодарю… Нам надо поговорить, но сначала садитесь, прошу вас.

И герцог опустился в кресло. Наступило молчание.

— Вы по-прежнему довольны вашим местом в префектуре?

— По-прежнему, герцог, и снова благодарю вас за вашу протекцию, которой я обязан этим местом.

— Вы были сыном одного из старых слуг моего семейства, ваш отец доказал свою преданность в трудные минуты моей жизни, и я считал долгом отплатить сыну за услуги отца.

— Я был бы очень счастлив, если бы удалось на деле доказать вам мою благодарность.

— Этот случай, может быть, представится, и я не сомневаюсь, что вы докажете вашу благодарность не на одних словах, Тефер. Поэтому я, более чем когда-либо, хочу быть вам полезным.

— Не знаю, как благодарить вас, герцог, — сказал инспектор, а про себя подумал: ‘Нет сомнения, что эта любезность имеет серьезные причины. Он чего-то хочет от меня’.

Действительно, герцог де Латур-Водье нуждался в Тефере, но не желал прямо приступить к делу, поэтому продолжал:

— Вы по-прежнему занимаетесь политическими делами?

— Да, герцог.

— В таком случае вы знаете про те заговоры против установленного порядка, которые замышляются за границей, по большей части в Италии, тогда как Лондон служит заговорщикам сборным пунктом перед отправкой в Париж?

— Да, герцог, я знаю про эти таинственные дела и глубоко сожалею, что Англия служит убежищем преступникам. Нам известно, что в настоящее время по другую сторону Ла-Манша готовится заговор, но до сих пор все сведения еще очень неопределенны. Мы не смогли напасть на след и не можем никого арестовать.

— Но, кажется, недавно были обнаружены бомбы, доставленные из Лондона?

— Да, герцог, в меблированных комнатах.

— Значит, их обладатель отказался говорить?

— Нет. Когда пришли его арестовать, он исчез, и его не смогли найти.

— Тефер, — сказал герцог, помолчав немного, — я полагаю, что в префектуре были бы вам очень благодарны, если бы вы арестовали одного из агентов, приехавших из Лондона?

Глаза Тефера засверкали.

— О! Герцог, за подобный приз я мог бы всего просить и всего добиться…

Почти тотчас же он добавил тоном глубочайшего огорчения:

— К несчастью, я не могу надеяться на что-нибудь подобное и только оплакиваю свое бессилие!

— Ну, я могу облегчить вашу задачу…

— Вы, герцог?

— Да, я. Я видел одного из этих таинственных, неуловимых агентов… Я видел его так же близко, как вижу вас.

— А могу я вас спросить, где произошла эта встреча?

— В Париже, этот человек находится здесь уже несколько дней.

— Вы знаете, где он живет?

— Нет. Но вы можете узнать его адрес.

— Да, конечно, если вы опишете мне его наружность и скажете его имя.

— Имени я не знаю, но наружность описать могу. И могу даже сделать больше: я укажу вам день и место, где можно будет произвести арест.

— День и место?…

— Да, в будущий четверг на кладбище Монпарнас. Там я встретил эту подозрительную личность, и туда он придет, чтобы уговориться с одной женщиной, связной французских заговорщиков.

— Вы знаете, кто эта женщина?

— Нет. И поймите, что ее не следует, по крайней мере в настоящее время, впутывать в это дело… позднее мы увидим… Главное, надо арестовать человека, партия которого угрожает главе государства. Когда вы его арестуете, я хочу первым узнать об этом. Вы понимаете? Первым… И присутствовать при обыске…

Полицейский с почтительным видом слушал своего могущественного собеседника и уже несколько мгновений как понял причину, заставившую герцога действовать, но хотел убедиться, что не ошибается.

— По всей вероятности, этот человек ваш враг?

— Тефер, — торжественно сказал сенатор, — вы говорите, не подумав. Каким образом может этот человек быть моим врагом, когда я не знаю даже его имени? Он враг императора, и это оправдывает всякие меры против него.

— Я понял, герцог. И мне так же, как и вам, его арест кажется необходимым. Но надо, чтобы он не показался неосновательным. Убеждены ли вы, что у него найдутся компрометирующие бумаги… указание на заговор?

— В этом я убежден. Обыск, при котором я буду свидетелем, даст важные результаты, — даю вам слово. Они будут настолько же полезны вам, как и интересам государства… Но надо, чтобы до времени об этом не знали в суде.

— Но для того чтобы его арестовать, мне необходимо получить ордер, — заметил полицейский.

— Как! — воскликнул герцог. — Я думал, что у вас есть ордера на аресты, в которые вы можете вписать какое угодно имя?!

— Эти случаи очень редки. Но я могу достать, так как пользуюсь известным доверием. Но для того, чтобы вписать в него имя, нужно его знать.

— Оставьте место пустым, — имя впишете позднее, после ареста.

— Но это незаконно!

— Не все ли равно? Вы поступите действительно незаконно, но с самым похвальным намерением.

— Но, герцог, я рискую скомпрометировать себя…

— Не беспокойтесь, я беру на себя ответственность за ваш поступок. Этот человек должен быть арестован! Понимаете? Должен!

— В таком случае, все будет сделано. Я жду ваших приказаний.

— В будущий четверг между восемью и девятью часами он должен явиться на кладбище Монпарнас. Я буду там, вы также должны быть там с восьми часов…

— Один?

— Вы думаете, что можете арестовать его один?

— Нет, если он будет сопротивляться… Мне кажется, лучше взять с собой двух агентов.

— Людей верных?

— Да, верных и скромных. Они повинуются без разговоров, не стараются понимать, и молчание составляет одну из их обязанностей.

— В таком случае, возьмите этих агентов, если вы отвечаете за них.

— Как за самого себя. Где прикажете вас ждать?

— Около решетки кладбища. Когда этот человек выйдет, я пойду за ним и укажу вам на него. Остальное — ваше дело.

— А дальше?

— Вы покажете мне жилище обвиняемого.

— Эх, господин герцог, он, по всей вероятности, не будет так наивен, чтобы дать свой адрес, в особенности, если у него хранятся какие-нибудь компрометирующие бумаги.

— Верно. На что же решиться?

— Мне кажется, было бы благоразумнее последовать за ним осторожно и арестовать его дома.

— Да, может быть… Мы решим это на кладбище. Но вы не начнете действовать, не получив моих последних инструкций.

— Слушаюсь, герцог. Но вот в чем дело: если обвиняемый живет в меблированных комнатах — что очень вероятно, — то обыск невозможно сделать тайно. Нас спросят, куда мы идем, кто мы такие и по какому праву действуем.

— Вы обыщете обвиняемого, возьмете ключ от комнаты и, в случае надобности, покажете вашу карточку полицейского инспектора, которая дает вам тем более обширные права, чем более они неопределенны.

— Мне кажется, что надо было бы предварительно произвести маленький обыск, о котором не упоминалось бы в протоколе, затем мы дадим возможность полицейскому комиссару и следователю исполнить их дело. Это кажется мне благоразумнее.

— Вы отлично поняли меня! — вскричал герцог. — Я никогда в жизни не встречал более умного и ловкого человека!

Он открыл один из ящиков письменного стола и продолжал:

— Дело потребует от вас некоторых издержек. Вот вам на первый случай. Но это только задаток.

Де Латур-Водье подал ему две тысячи франков.

Последний попробовал отказаться.

— Вы меня огорчите, если не примете, друг мой. И не забывайте, что в том случае, если ваше желание сделать мне приятное повлечет за собой неприятные для вас последствия, вы найдете во мне покровительство, поддержку… И, в случае необходимости, щедрое вознаграждение.

— Я знаю, что могу рассчитывать на ваше расположение, герцог…

— В таком случае, возьмите деньги.

Тефер опустил в карман жилета деньги с видимым удовольствием.

— Вы не имеете приказать мне ничего более? — спросил он.

— Нет, ничего. Будьте в четверг в восемь часов у решетки кладбища.

— Не беспокойтесь!

— Итак, до четверга.

Тефер почтительно поклонился и вышел.

— Ну! — прошептал Жорж. — Если друг семейства Леруа имеет у себя компрометирующие меня бумаги, то они скоро будут у меня. Во всяком случае, следователь и комиссар, обыск которых последует за моим, не уйдут с пустыми руками: я беру это на себя, и незнакомец, приехавший из Лондона, уличенный в том, что принимает участие в заговоре, никогда не будет для меня опасен.

Это происходило вечером в субботу, следовательно, за пять дней до того четверга, когда Рене Мулен должен был ждать Анжелу Леруа на могиле ее мужа. Но терпение не было главной добродетелью Рене Мулена, поэтому, чтобы как-нибудь убить время, он решил заняться приисканием квартиры.

— Это меня рассеет, — говорил он, — не считая того, что жить на квартире гораздо экономнее, чем в гостинице.

Идя по улицам, подняв кверху голову, чтобы читать объявления о сдаче квартир, он мечтал.

‘Две комнаты и маленькая кухня — вот все, что мне надо в настоящее время, впоследствии увидим. Теперь же я не имею намерения давать балов’.

С раннего утра он поднимался по лестницам, осматривал квартиры и наконец направился в сторону Марэ, так как результаты его поисков были очень неудачны: квартиры были или слишком дороги, или не’ нравились ему, и он не мог ни на что решиться.

Чтобы отдохнуть немного, он зашел позавтракать в маленький ресторан на площади Бастилии. Подкрепившись, он пошел по улице Сент-Антуан, по-прежнему продолжая смотреть квартиры.

Рене свернул в маленький переулок, который ведет на Королевскую площадь, и стал искать глазами дом, в котором некогда жил Поль Леруа и он сам.

При виде этого дома сердце его сжалось.

Над входной дверью было наклеено объявление о сдаче маленькой квартиры.

— Вот, — прошептал Рене Мулен, — было бы странно, если бы я нашел здесь то, что мне надо.

Обязанность привратницы исполняла женщина лет сорока, которая в это время заканчивала свой завтрак.

— У вас сдается квартира? — спросил Рене, отворив дверь.

— Квартира, отделанная заново.

— На каком этаже?

— На четвертом.

— А цена?

— Четыреста франков.

— Она теперь свободна?

— Да, с сегодняшнего дня. В ней жили славные люди, которые получили небольшое наследство и две недели назад уехали к себе на родину. Хозяин приказал вычистить потолки и оклеить стены новыми обоями по семьдесят пять сантимов за кусок.

— А сколько комнат в этой квартире?

— Четыре: спальня, столовая, кухня и при ней небольшая комната.

— Можно осмотреть?…

— Да. Только, прежде чем подняться, я должна вам сознаться…

— Сознаться?… — сказал, смеясь, Рене.

— Во-первых, позвольте вас спросить, чем вы занимаетесь?

— Я механик.

— Вы работаете дома?

— Никогда… если я работаю… в эту минуту я отдыхаю.

— А! — перебила привратница. — Я расспрашиваю вас не из любопытства. У нас очень тихо — домохозяин не любит шума.

— Я очень рад этому, так как сам обожаю спокойствие, когда не в мастерской.

— Вы женаты?

— Нет, не имею этого счастья или несчастья.

— Счастья… несчастья! — повторила привратница. — Это зависит от того, какой номер выпал в лотерее.

— Да, это правда, но я еще не выбирал.

— Значит, у вас нет детей?

— Насколько я знаю — нет.

— Я должна предупредить вас, что жильцам вашего пола запрещается принимать у себя особ моего. В этом отношении хозяин очень строг. Если к вам явится какая-нибудь девица, — завтра же вам будет отказано от квартиры.

— Мне все равно, так как у меня самого строгие нравы.

— В самом деле?

— Честное слово.

— Есть у вас собаки, кошки?

— Ни того, ни другого. А разве их нельзя иметь?

— Да, но позволяется держать птиц в клетках, исключая попугаев, потому что они производят много шума.

— Черт возьми! У вас довольно строгие правила!

— Что же делать, — это желание хозяина.

— Но послушайте: у вас есть женатые жильцы?

— Есть, конечно.

— Ну, если за время их проживания у них родятся дети, вы им отказываете от квартиры?

— Да, сударь, непременно.

— Ну, — сказал Рене, громко расхохотавшись, — теперь, когда я знаю все условия, я никогда не женюсь, чтобы не расстаться с вами. Сделайте одолжение, покажите мне квартиру.

Привратница взяла ключи и пошла вперед.

— Я вам покажу дорогу.

Она оглянулась и прибавила:

— Мне кажется, я уже видела вас, сударь, или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, я был на прошлой неделе и спрашивал о семействе, которое жило здесь в прежнее время.

— А! Теперь припоминаю… Что же, вы нашли это семейство?

— Увы! Нет еще!… Но я надеюсь.

В это время они дошли до площадки первого этажа, на которую выходили две двери, медные ручки которых так и сверкали.

— Вы видите, в каком все порядке, — не без гордости сказала привратница. — Весь этот этаж занимает одна старая дама, страшно богатая. Ее фамилия мадам Амадис, — не правда ли, какое странное имя? Вместе с нею живет одна бедная женщина, еще молодая, мадам Эстер, кажется, ее племянница. Надо вам сказать, что мадам Эстер немного сумасшедшая… Но сумасшествие ее самое тихое. У них полдюжины слуг, и они живут здесь уже давно.

Затем, продолжая рассказывать о всех жильцах, привратница дошла наконец до четвертого этажа.

Дверь квартиры была открыта, и они вошли. Прямо располагалась столовая, направо — кухня, налево — маленькая темная комната, а за столовой — спальня.

Рене осмотрел каждую комнату.

— Здесь довольно светло, — сказал он наконец, — квартира мне нравится. В темной комнате я помещу мои платья, из кухни сделаю уборную, так как пока я думаю обедать не дома.

— Значит, вы берете квартиру?

— Да.

— Я должна вас предупредить, что хозяин требует за три месяца вперед.

— Я заплачу.

— У вас есть мебель?

— Нет, так как я приехал из-за границы, но я куплю сегодня же.

— В таком случае, я сейчас напишу вам расписку и отдам ключ от входной двери.

Привратница заперла квартиру и стала спускаться по лестнице.

Когда они вышли на площадку первого этажа, одна из дверей отворилась и появилась сама мадам Амадис в сопровождении молодой дамы и двух горничных.

Рене и привратница остановились, чтобы пропустить группу, очевидно, собиравшуюся спускаться.

Привратница низко поклонилась.

— Как ваше здоровье? — почтительно спросила она.

— Отлично, — ответила мадам Амадис. — Я так здорова, как была в двадцать лет. Правда, мне только семьдесят три года, но у меня хорошее зрение, крепкие ноги и отличный аппетит, и я готова пари держать, что проживу сто лет.

— Ах, сударыня, будем надеяться! — с убеждением сказала привратница. — Бог должен заботиться о таких людях, как вы.

Мадам Амадис с годами еще больше потолстела и поразительно напоминала мячик. Она уже не красила волосы, белизна которых резко контрастировала с красного цвета лицом, испещренным мелкими морщинами, тем не менее она все еще любила вычурные костюмы, отличающиеся большим богатством и, несомненно, дурным вкусом. Несмотря на возраст, она держалась прямо, могла много ходить и ела с аппетитом.

Ее спутницей была Эстер, герцогиня де Латур-Водье.

Эстер, которой было около тридцати девяти лет, казалась еще очень молодой. Сон, в который был погружен ее ум, остановил для нее течение времени. Ни один седой волос не примешивался к ее густым белокурым волосам, обрамлявшим мраморно-бледный лоб. Фигура была по-прежнему прелестна, походка грациозна, и ничто не указывало, что она сумасшедшая, кроме немного бессмысленного выражения больших глаз.

Она остановилась в ту минуту, как остановилась мадам Амадис, и ее голубые глаза устремились на Рене, который с состраданием говорил:

— Эта бедная дама сумасшедшая? Сумасшедшие похожи на детей.

Эстер перестала глядеть на механика, взяла мадам Амадис за руку и кротким голосом спросила:

— Куда мы идем?

— Гулять, моя милая, подышать чистым воздухом, — ответила мадам Амадис.

— В Брюнуа? Не так ли? — продолжала Эстер по-прежнему спокойно.

— Нет, нет, не сегодня. Мы пойдем на Королевскую площадь. Слышите? — прибавила мадам Амадис, обращаясь к привратнице. — Всегда одно и то же. Она раздирает мне сердце. До свидания.

После этого толстая Амадис стала спускаться, держа за руку Эстер, сопровождаемая горничными.

Эти два слова ‘в Брюнуа’ поразили Рене: они напомнили Поля Леруа и старого деревенского доктора, его дядю.

— Что хотела сказать эта бедная дама? — спросил он.

— Кажется, она помешалась после родов. Это было двадцать лет назад. Она не так молода, как можно подумать. Она раньше жила в Брюнуа с мадам Амадис, ее лечил старый доктор, который был убит. Если то, что говорят, правда, то это ужасная история, о которой в то время писали все газеты. Я знаю ее от прислуги, но вы понимаете, что я не расспрашиваю. Я никогда не позволила бы себе ни одного вопроса, хотя мадам Амадис женщина совсем не гордая.

Несколько слов привратницы, объяснившие замечание Эстер, пробудили в уме Рене целый ряд предположений. Этот старый доктор из Брюнуа вполне мог быть доктором Леруа.

‘Ну, — подумал механик, — я хорошо сделал, что снял квартиру в этом доме. Кто знает, может быть, я узнаю здесь много интересного’.

В это время они дошли до комнаты привратницы. Рене вынул портмоне и сказал, подавая деньги:

— Вот за три месяца вперед. И я прошу вас принять десять франков.

— Конечно, сударь, я принимаю и очень вам благодарна: вы слишком любезны, чтобы вам можно было отказать. Что касается расписки, то, если вам все равно, муж напишет ее вечером, я пишу очень неразборчиво.

— Все равно, возьмите деньги, — я вам верю.

— Будьте уверены, что они в хороших руках. Вот ключи.

Она подала новому жильцу два ключа. Он взял один.

— Оставьте второй у себя, я скоро пришлю мебель, и’ вы будьте так добры, посмотрите, как ее поставят.

— Все будет устроено как следует. Я беру это на себя.

— Вот мой паспорт, передайте его вашему хозяину.

— Хорошо, сударь. Вы будете здесь ночевать сегодня?

— Едва ли… Но приду завтра рано утром.

Рене вышел из дома и направился к предместью Сент-Антуан, где хотел купить мебель.

ГЛАВА 9

После покушения на ребенка Сигизмунда, бывшего причиной безумия Эстер, мадам Амадис просила герцога де Латур-Водье поручить ей его молодую жену, на что герцог согласился с большим удовольствием, зная, что, несмотря на смешную наружность и глупость, мадам Амадис имеет доброе сердце и любит Эстер.

Мадам Амадис, обвиняя себя, что во многом была причиной несчастий Эстер, поклялась искупить свою вину материнской нежностью.

Поспешим прибавить, что она сдержала слово, и привязанность ее к Эстер была безгранична. В продолжение двух лет герцог давал всегда более чем достаточную сумму, в течение двух лет знаменитейшие доктора приглашались к молодой больной, но все их усилия были напрасны. Они объявили, что ничего не могут сделать.

— Только время, — прибавляли они, — может быть, сделает то, в чем бессильна наука.

Герцог не смел уже надеяться, когда был убит на дуэли капитаном Кортичелли.

Эта смерть глубоко огорчила мадам Амадис, оплакавшую в Сигизмунде мужа бедной безумной. Что касается большой пенсии, которую она перестала получать, то, надо признаться, о ней она и не думала, так как брала ее только из уважения к герцогу: она имела свое большое состояние. Убийство доктора в Брюнуа и исчезновение ребенка Эстер вслед за смертью герцога привели ее в ужас. Ей казалось, что все эти события были результатом чудовищного заговора. Но она не знала ничего и не имела никакого права вмешиваться в это дело.

Кроме того, она более всего любила личное спокойствие и никому не сообщала о своих предположениях.

В продолжение четырнадцати лет мадам Амадис зимой всегда жила на улице Сен-Луи, а лето проводила в хорошеньком имении в окрестностях Орлеана, так как деревня была очень полезна для Эстер.

Десять лет назад она оставила улицу Сен-Луи, и мрачная история с доктором из Брюнуа казалась ей какой-то сказкой.

В то время, когда мы ее встретили, она только месяц, как вернулась в Париж, но, пользуясь хорошей осенней погодой, каждый день отправлялась с Эстер гулять на Королевскую площадь. Она любила видеть играющих вокруг себя детей и нарочно для них брала с собой гостинцы, которые Эстер раздавала им со слабой улыбкой.

Подышав чистым воздухом, обе женщины возвращались домой. Мадам Амадис, верная своей прежней страсти, прочитывала громадное количество романов, и самые старые казались ей самыми лучшими. Эстер машинально брала какую-нибудь вышивку и протыкала иголкой канву, даже не подбирая цветов.

В то время, как обе женщины садились на скамейку на Королевской площади, Рене Мулен занимался покупками и отправлял их в снятую квартиру.

Все было устроено так скоро, что он смог переехать в тот же вечер. Поэтому, расплатившись в гостинице, он нанял фиакр и отправился домой.

Он лег спать и заснул почти тотчас же. Но его сон много раз прерывался заботами, которые только увеличились от слов Эстер о Брюнуа.

Рано утром он расставил мебель, вынул платье из чемодана, уложил в письменный стол многочисленные бумаги: письма, рисунки, заметки и так далее.

Для бумаг, лежавших в его бумажнике, он отвел особый ящик.

Наконец из маленького отделения бумажника он вынул четырехугольный лист, который, видимо, был сначала смят, а потом разглажен.

— Это священная вещь, — прошептал он, — восстановление доброго имени Поля Леруа!

Рене развернул его: на нем было написано несколько слов женским почерком с многочисленными поправками.

— Да, — говорил он, — я не ошибся, это решительное доказательство невиновности Поля Леруа. Фраза относится к преступлению, совершенному двадцать лет назад, вполне очевидно… Поэтому физически невозможно, чтобы написавшая их не была подстрекательницей или сообщницей преступления.

И он прочел вполголоса:

‘Дорогой Жорж!

Вы, без сомнения, будете очень удивлены и, может быть, не особенно довольны, узнав через двадцать лет, что я еще жива, несмотря на то, что вы меня бросили. Я скоро буду в Париже и думаю увидеться с вами. Забыли вы договор, который нас связывает? Я этого не думаю, но все возможно. Если у вас случайно такая плохая память, то мне достаточно нескольких слов, чтобы напомнить вам прошлое: ‘Площадь Согласия, мост Нельи. ночь 24 сентября 1837 года’. Не правда ли, мне не надо вызывать подобные воспоминания, и я уверена, что Клодия, ваша бывшая любовница, всегда будет принята вами, как старый друг…‘

— Очевидно, это относится к преступлению на мосту Нельи, — прошептал Рене. — Клодия намекает на убийство доктора Леруа… Она была сообщницей Жоржа, которому пишет. Но почему они убили несчастного старика? Тут есть тайна, которую я разъясню. Это черновик письма, но он дышит истиной. Клодия говорит, что едет в Париж… В настоящее время она должна уже быть здесь, и я употреблю все силы на ее розыски, как только увижусь с вдовой Поля Леруа. Каким образом, — продолжал он, помолчав немного, — могла эта женщина написать обвиняющие ее строки? Каким образом могла она потерять этот черновик в номере гостиницы, где я нашел его?… Я вижу тут руку Провидения, которое через двадцать лет открывает истину. Рано или поздно самый закоренелый преступник выдает себя.

Рене положил бумагу обратно в бумажник, который, в свою очередь, уложил в ящик стола.

Бывшая Клодия Варни, прежде чем приехать в Париж, занялась ликвидацией дел своего покойного мужа.

Она нашла на дом и обстановку покупателя, который сейчас же переселился туда. Вследствие этого мать и дочь должны были некоторое время жить в гостинице недалеко от Темзы. Во время путешествия матери в Париж Оливия оставалась одна. Когда же Клодия вернулась, найдя то, что искала, она занялась в последние минуты своего пребывания в Лондоне составлением плана кампании: она ни на что не решалась, предварительно не обдумав способы действия.

Утром, в тот самый день, когда она должна была отправиться во Францию вместе с дочерью, она решила написать Жоржу де Латур-Водье письмо, чтобы предупредить о своем приезде.

Каждое выражение должно было быть тщательно обдумано.

Она составила черновик и хотела переписать его, изменив несколько слов, как вдруг в уме ее свершился переворот: она изменила намерения.

‘К чему писать, — подумала она, — не считая того, что подобная записка сама по себе сильно компрометирует, она может повредить мне, так как герцог будет предупрежден. Лучше застать его врасплох и ловко воспользоваться его смущением… Надо сжечь черновик!’

Клодия хотела зажечь свечу, чтобы уничтожить записку, как вдруг вошла дочь.

— Милая мама, — сказала она, — покупатель нашего дома пришел и хочет с тобой поговорить. Кроме того, пришли носильщики за багажом.

Мистрисс Дик-Торн, вместо того чтобы сжечь письмо, нетерпеливо смяла его и сунула в карман.

Затем она отправилась к покупателю дома и отдавала приказания относительно вещей. Между тем время шло, и Оливия пришла сказать, что надо сейчас же ехать, если они не хотят опоздать на пароход.

Клодия поспешно надела шляпу, накинула шубу и, не думая о письме, вынула из кармана платок. Бумажный шарик выпал и подкатился к камину.

Десять минут спустя мать и дочь были на пароходе.

Когда они вышли в открытое море, Клодия вспомнила про письмо и сунула руку в карман, чтобы разорвать его и бросить в море. Только тогда она заметила, что письма нет. Сначала эта потеря обеспокоила ее, но мало-помалу она успокоилась, думая, что если бы кто-нибудь и вздумал развернуть письмо, — что было почти невероятно, — то таинственные фразы неподписанной записки покажутся всякому непонятными иероглифами.

Час спустя она уже забыла об этом.

Но едва мистрисс Дик-Торн с дочерью оставили гостиницу, как туда явился один француз, требуя номер. Оставался свободным только тот, который занимали Клодия и Оливия, состоявший из отдельных комнат, которые соединялись в случае надобности.

Этим путешественником был Рене Мулен.

Там, отыскивая клочок бумаги, чтобы зажечь сигару, Рене поднял и развернул скомканный листок.

Французские слова машинально обратили на себя его внимание, — он прочел один раз, потом другой и вскрикнул от удивления.

Ему показалось, что он понимает. А подумав, решил, что действительно не ошибается.

Когда Рене уложил бумаги в письменный стол, он открыл маленькую сумку, висевшую через плечо, и вынул тонкую пачку банковских билетов и несколько свертков золота.

Золото он положил в стол, а банковские билеты — в карман.

‘Было бы глупо хранить все это здесь, — думал он, — Бог знает, что может случиться. Трех тысяч и нескольких сот франков, которые у меня в золоте, будет достаточно, чтобы прожить по меньшей мере год, если я не стану работать. А для остального я постараюсь найти хорошее применение’.

Он поспешно оделся, надел ключ от двери на кольцо, на котором уже было несколько ключей от чемоданов, и отправился к меняле, которому поручил купить бумаги по пять процентов на сто сорок тысяч франков, что составляло почти все его состояние.

Этьен Лорио ошибался, думая, что Абель не доживет до следующего дня.

Абель еще жил, по всей вероятности, благодаря лекарству, прописанному молодым доктором. Ночью с субботы на воскресенье он хорошо спал, и в воскресенье утром Этьен почти удивился, какое действие произвело лекарство, но нисколько не обманывался насчет будущего.

‘Я отсрочил роковую минуту, — думал он. — Я подлил несколько капель масла в потухающую лампу, но — увы! — это только отсрочка… отсрочка непродолжительная!’

Тем не менее он прописал еще более сильное средство.

День прошел спокойно, но вечером положение ухудшилось, и Абель чувствовал, что жизнь готова оставить его. Но он боялся и огорчался не за себя, а за мать и сестру.

Утром в понедельник Абель сделал знак мадам Леруа наклониться и сказал ей на ухо:

— Послушай, мама, я от этого не умру, а все-таки это меня утешит… Я хотел бы, чтобы ко мне позвали священника…

Анжела молча наклонила голову в знак согласия.

Священник был позван и, поговорив полчаса с умирающим, удалился, сказав:

— Это ангельская душа, которая скоро поднимется на небо.

Около полудня явился Этьен Лорио и с первого взгляда понял, что уже ничто не в состоянии продлить жизнь Абеля. Тем не менее он прописал новый рецепт, чтобы обмануть мать, но отвел Берту в сторону.

— Если вам понадобится присутствие друга, то дайте мне знать сейчас же — умоляю вас!

Девушка поняла и ответила только молчаливым пожатием.

Вид слез дорогой ему девушки и собственное бессилие приводили Этьена в отчаяние. Он отдал бы полжизни, чтобы спасти Абеля и вызвать улыбку на бледных губах Берты.

Мадам Леруа, как могла, скрывала свое горе, так как она поклялась Абелю беречь силы, чтобы скрыть от Берты ужасную тайну.

К вечеру, по мере того как сгущалась темнота, последние силы умирающего иссякли, он уже видел мать и сестру точно сквозь какой-то туман, который все усиливался. Холодный пот покрывал его тело, он чувствовал, что умирает.

Мать и сестра молча присутствовали при этой агонии, стараясь сдерживать рыдания.

Абель сделал последнее усилие, протянул худые руки к тем, которых так любил и еще слышал, но уже не видел.

— До свидания, дорогая матушка, — прошептал он едва слышно. — До свидания, сестра…

Голова его опустилась на подушки — он был мертв.

С отчаянным криком бросилась госпожа Леруа к сыну, покрывала поцелуями, как бы желая оживить, шепча бессвязные слова.

Берта упала на колени, плакала и молилась.

В течение часа обе женщины были как сумасшедшие, но, когда слезы истощились, в комнате наступило мрачное молчание.

Вдруг мадам Леруа, энергично подавив печаль, вытерла глаза.

— Дорогая Берта, — сказала она,— мы одни на земле. Мы должны быть мужественны. Поцелуй меня…

Мать и дочь упали в объятия друг друга и пробыли так несколько минут.

Мадам Леруа первая освободилась из объятий дочери.

— Дитя мое, — продолжала она почти твердым голосом, — доктор Этьен — наш истинный друг. Последнее время он казался мне братом Абеля. Надо дать ему знать, что все кончено.

— Оставить вас здесь одну!… — с испугом прошептала Берта.

— Почему же нет? Я не одна! Не бойся, возьми фиакр и возвращайся скорее.

Берта, плача и почти потеряв голову, быстро собралась и вышла, едва держась на ногах.

Как только дочь вышла, мать поспешно встала.

— Надо воспользоваться отсутствием Берты, — прошептала она, — и взять нужные бумаги, чтобы заявить в мэрии о смерти.

Она вынула из комода запертую шкатулку, открыла ее ключом, висевшим у нее на шее, вынула оттуда семейные бумаги и, снова заперев шкатулку, поставила ее на прежнее место.

Между тем Берта вышла на улицу как безумная. Не отвечая на вопросы соседей, попадавшихся ей, и даже не слыша этих вопросов, она бросилась в первый проезжавший мимо фиакр и закричала кучеру:

— Улица Кювье, 16!

Это был адрес доктора Этьена Лорио.

Когда экипаж остановился, было уже более девяти часов вечера.

Девушка вышла, приказав кучеру ждать. Поспешно поднялась по лестнице на второй этаж и позвонила.

Дверь сейчас же отворила служанка и уже хотела сказать, что таким образом не звонят в порядочные дома, но девушка не дала ей времени выговорить ни слова.

— Дома ли доктор Лорио? — спросила она дрожащим голосом. — Я хочу его видеть.

Этьен вышел вслед за служанкой и, увидев Берту, бросился к ней.

— Ах! Доктор, доктор! — прошептала она. — Абель…

Больше Берта не могла говорить, так как рыдания душили ее.

Этьен поспешно провел ее к себе в кабинет и заставил сесть. Он понимал, что давно предвиденное несчастье свершилось, и поэтому, стараясь подавить собственное волнение, сказал:

— Я, как мог, готовил вас к этой развязке. Я знаю, как глубоки ваши страдания, и понимаю, как велико горе, — но умоляю вас быть сильной…

— Разве это возможно? — прошептала Берта.

— Должно быть, возможно, подумайте о вашей матери: ее горе так же велико, как и ваше, но, кроме того, оно должно сильнее подействовать на нее. Она и без того слаба здоровьем, надо прежде всего подумать о ней. Вам надо казаться спокойной, чтобы поддержать бедную женщину. Вы понимаете это, не так ли?

— Да, я понимаю и сделаю все, чтобы исполнить ваше желание, но моя мать так сильно поражена, что я боюсь за ее жизнь…

— О! — поспешно возразил доктор. — Я буду заботиться о ней с сыновней нежностью. Я призову на помощь все средства науки и посоветуюсь со знаменитейшими из моих собратьев… Надеюсь сохранить ее вам.

— Дай Бог, доктор!

— Может быть, вам не следовало бы расставаться с мадам Монетье?

— Вы сами сказали, чтобы я предупредила вас… Кроме того, мать сама послала меня к вам.

— Хорошо, мы вместе отправимся к ней. Но прежде позвольте мне задать вам несколько вопросов…

— Относительно моего бедного брата?

— Нет, относительно будущего.

Берта вздрогнула, потому что будущее казалось ей очень печальным. Горе на минуту заставило ее забыть о том беспокойстве, которое внушало ей это будущее, угрожавшее быть таким трудным для нее и для матери.

— Выслушайте меня, — продолжал доктор, — отвечайте откровенно, как истинному и преданному другу. Вы знаете, что я ваш друг?

— Да, доктор, я не сомневаюсь! — с увлечением вскричала Берта. — Я вам верю.

Эти слова заставили сильно забиться сердце Этьена. Он взял руку Берты и нежно пожал.

— Занятия вашего брата составляли — не правда ли? — большую часть ваших средств к жизни?

Берта покраснела, но ответила не колеблясь:

— Да, доктор, мой брат ничего не оставлял себе. Он каждую неделю отдавал весь свой заработок матери, и это вместе с тем, что я зарабатывала иголкой, давало нам средства жить просто, но не подвергаться лишениям.

— Когда он захворал, были у вас какие-нибудь сбережения?

— Да, небольшие.

— Но его болезнь продолжалась долго, ваши средства, вероятно, уже иссякли, не правда ли?

Берта снова покраснела, на лице ее выразилось смущение, хотя она знала, что вопросы вызваны симпатией к ним.

— Простите, что я спрашиваю вас, и, главное, не удивляйтесь… Если бы вы знали, какое участие я питаю к вам и к вашей матери… Если бы знали наконец как я вас люблю обеих… то вы поняли бы, что эта любовь дает мне право интересоваться всем, что касается вас. Я не могу найти выражения для моих чувств, но, Берта, подумайте, что лишения убьют вашу мать. Если вы так недоверчивы, то во имя вашей любви к матери заклинаю вас не скрывать от меня ничего… Болезнь Абеля должна была истощить все ваши средства, не правда ли?

— Да, доктор, правда, мы очень бедны, и я даже не знаю, на что похороним брата.

Берта заплакала, закрыв лицо руками.

— Дорогая Берта, — сказал доктор дрожащим от волнения голосом, — не плачьте. Я спрашивал только для того, чтобы убедиться… Я не ошибся, я угадал ваши затруднения и думаю о том, чтобы устранить их. Глядите на меня, как на друга… С этого дня я хочу быть для вас братом… сыном для вашей матери… О! Если бы я смел!…

Этьен снова остановился, он чувствовал, что его тайна готова сорваться с уст, и замолчал, так как было не время говорить о любви. К тому же Берта и без слов поняла его и была ему благодарна за молчание.

— Вы принимаете, не правда ли? — продолжал он.

— Да, — тихо ответила Берта.

— А теперь не будем терять ни минуты, едем к вашей матери и постараемся избавить ее от всевозможных беспокойств, которые истощили бы ее энергию и физические силы. Я должен сказать вам откровенно, что всякое волнение сокращает ее жизнь, а то волнение, которое она теперь испытывает, внушает мне глубокий ужас: оно может убить ее.

Берта побледнела.

— Это невозможно! Вы ее спасете!…

— Я сделаю все, что возможно, но мне нужна ваша помощь. Без вас я не могу сделать ничего.

— Что же я могу? — спросила она с удивлением.

— Вы должны помочь мне избавить вашу мать не от горя, — так как стараться это сделать было бы безумием, — но от различных мелких неприятностей. Например: я хотел бы скрыть от нее, что в настоящее время вы близки к нищете. Без вас мне это не удастся. Как это сделать?…

— Это нетрудно. Вот уже два года, как я веду хозяйство, и, Богу известно, это нетрудно. Я записываю все расходы…

— И ваша мать никогда не проверяет счета?

— Никогда.

— В таком случае, обмануть ее очень легко… — начал доктор.

— Обмануть ее?… — перебила Берта. — О! Доктор!…

— Не ошибайтесь относительно смысла моих слов. Обман, о котором я говорю, будет самый невинный: надо заставить вашу мать думать, что у вас есть еще немного денег. Я вам дам сначала тысячу франков, вы употребите их на самые необходимые расходы…

— Тысячу франков!… — повторила Берта, которой эта цифра казалась громадной: у нее никогда не бывало на руках даже и четверти подобной суммы. — Это слишком много. Я не могу взять… Я, слава Богу, не ленива… Я снова будут работать и буду в состоянии содержать мать…

— Как! — воскликнул Этьен. — Вы отказываетесь?! Что я сделал, чтобы заслужить отказ?…

— Вы очень добры, доктор. Я знаю, вы любите нас, и я не думала огорчить вас, отказываясь от великодушного предложения. Я приму от вас ту сумму, которая понадобится на похороны брата, но не больше. Оставьте мне радость одной заботиться о матери и содержать ее моими трудами.

— Ваш труд, дорогая Берта!… — перебил доктор. — Я слишком хорошо знаю, во что ценится женский труд! Во имя вашей матери, прошу взять деньги. Если вам не хочется обманывать ее, даю слово, что через несколько дней я пойду к ней сам и скажу, что заставил вас принять эти деньги.

Страстный тон молодого человека нашел дорогу прямо к сердцу Берты, слушая его, она не способна была сопротивляться. К тому же она слишком хорошо понимала, что нищета убьет мать, а при одной мысли об этом она чувствовала дрожь.

— Хорошо, я согласна. И пусть сам Бог воздаст вам за то, что вы делаете для нас.

Этьен открыл письменный стол и, вынув сверток, передал его Берте.

— Благодарю, — просто сказала она. — А теперь едем!

Четверть часа спустя молодые люди были уже у изголовья покойного. Мадам Леруа молилась, стоя на коленях.

Бедная женщина была спокойна, но бледна, как полотно. Она встала и, нетвердыми шагами подойдя к доктору, протянула ему руку.

— Все кончено, — прошептала она едва слышно.

Этьен вздрогнул, он был испуган переменой, произошедшей в ней за несколько часов.

Он понял, что, говоря Берте о беспокойстве, которое внушало ему состояние ее матери, он не преувеличивал, а, напротив, сильно преуменьшал.

— Я приехал облегчить ваши труды, — сказал он. — Вы сильно устали, и вам необходимо отдохнуть несколько часов. Идите, идите, мадемуазель Берта и я проведем ночь у изголовья нашего дорогого Абеля.

— Доктор, — ответила мадам Леруа с удивительным спокойствием, — я вам очень благодарна, но поверьте, я гораздо сильнее, чем вы думаете. Мое место у постели сына, и я не хочу отдыхать, пока он не оставит навсегда это жилище.

— Как вам угодно. Но, надеюсь, вы позволите мне взять на себя все необходимые хлопоты?

— Какие хлопоты?

— Но надо заявить в мэрию… Заказать обедню в церкви… Наконец, позаботиться о похоронах.

— Я беру все эти труды на себя и сделаю все одна.

— Но у вас не хватит сил!…

— Нет, моя слабость только кажущаяся.

— Умоляю вас, берегите себя! Я прошу вас, как друг, и требую, как доктор. Подумайте о том, как дорога ваша жизнь тем, которые вас любят…

— Наша жизнь в руках Божьих, и, что бы ни было, я исполню свой долг.

Помолчав немного, она прибавила:

— Не думайте, доктор, что я отталкиваю вашу помощь, напротив, я сама попрошу вас заняться необходимыми подробностями, которыми мне невозможно заняться самой. Мы слишком бедны и имеем мало знакомых, чтобы рассылать пригласительные письма на похороны, но я хотела бы, чтобы наши немногочисленные друзья и приятели бедного Абеля могли отдать ему последний долг. Поэтому прошу вас написать несколько коротких записок. Берта сообщит имена и адреса.

Этьен смотрел и слушал Анжелу с удивлением, смешанным с испугом. Это обманчивое равнодушие беспокоило его, так как он угадывал под ним страшные страдания.

— Я исполню ваше желание. Но вы, в свою очередь, должны принять лекарство, которое я вам пропишу.

— Хорошо, — с печальной улыбкой прошептала мадам Леруа.

— Аптеки, по всей вероятности, открыты, — продолжал Этьен, обращаясь к Берте, — я попрошу вас, мадемуазель, сейчас же пойти за ним.

— Рядом в комнате есть чернила и бумага, — поспешно ответила девушка, увлекая за собой доктора.

Оставшись с ним, она спросила:

— Почему вы прописываете это лекарство? Разве мама в опасности?

— Нет.

— О! Поклянитесь мне!…

— Клянусь! Но опасность может наступить каждую минуту, и лучше предупредить ее.

— Вы совершенно правы, доктор, пишите.

Когда рецепт был написан, Берта поспешно вышла, чтобы отнести его в аптеку.

Доктор пошел в комнату покойного, у изголовья которого мадам Леруа читала молитвы.

Берта вернулась через десять минут с лекарством, половину которого доктор, вылив в стакан, подал Анжеле.

— Выпейте, прошу вас, — сказал он.

Мадам Леруа, поспешно выпив лекарство, снова погрузилась в чтение молитв.

Берта подошла к Этьену.

— Теперь, если вы согласны, напишите письма, — сказала она шепотом.

— Сию минуту, — ответил доктор тем же тоном.

Этьен внимательно следил за мадам Леруа. Он, казалось, ждал чего-то.

Вскоре он заметил, что вдова делает отрывистые движения, как бы борясь со сном, несколько раз она проводила рукой по глазам, которые закрывались против воли. Затем голова ее закачалась, и она откинулась на спинку кресла. Книга выскользнула у нее из рук и упала на постель.

— Боже мой! Что с ней? — с испугом спросила Берта.

— Молчите! Она спит.

— Но этот сон так странен!…

— Нисколько, это результат моего лекарства. Положите подушку ей под спину. Когда проснется, она будет иметь силы, в которых так нуждается.

Берта исполнила его приказание, затем они встали и вышли в соседнюю комнату, где доктор написал несколько писем.

Около четырех часов утра молодые люди закончили свои занятия.

— Теперь, — сказал Этьен, — я попрошу вас отдохнуть немного, а я посижу около вашей матери.

Берта покачала головой:

— Я не устала, мы будем там вместе.

В половине седьмого утра мадам Леруа еще спала, но сон ее стал неспокоен.

— Доктор, — прошептала Берта, — видите?

— Да, вижу. Она сейчас проснется.

Действительно, Анжела открыла глаза и несколько минут с удивлением оглядывалась, удивленная, что уже светло.

— Я спала, — прошептала она. — И вы дали мне спать!…

— Мы даже старались не разбудить вас, так как сон вам очень полезен.

— Да, действительно, мне кажется, что я стала сильнее… А который час?

— Около семи часов.

— Вы приготовили письма?

— Да, — ответила Берта. — Господин Этьен написал письма, а я — адреса.

— Их надо отправить сегодня же с посыльным.

— Хорошо, я отдам их, выходя отсюда, — перебил Этьен.

— Как! Доктор, вы уже уходите?…

— Это необходимо: у меня несколько визитов.

— Да, это правда. Несчастье делает нас эгоистами.

— Берта, я сейчас пойду в мэрию сделать заявление о смерти.

— Позвольте мне, — снова вмешался доктор, — поручите все мне.

— Благодарю вас, но отказываюсь. Я хочу сама исполнить этот последний долг.

Видя ее твердую решимость, доктор не настаивал и, простившись с обеими женщинами, ушел, унося письма.

Скоро мадам Леруа была одета и, взяв бумаги, подошла к Берте.

— Дитя мое, — сказала она, — прежде чем действовать, мы должны понять, что можем себе позволить. Но мне хотелось бы прилично похоронить твоего брата.

— Мама, вы можете поступать, как вам угодно.

— Скажи, у нас еще остаются деньги?

— О! Да, еще много.

— Сколько же именно?

— Около пятисот франков.

Мадам Леруа с удивлением взглянула на Берту.

— Около пятисот франков!… Ты не ошибаешься?…

— Нет.

— Я не думала, что мы так богаты.

— Ты ошибалась, вот и все.

И Берта, чтобы доказать свои слова, вынула из стола часть денег, переданных ей накануне Этьеном.

— Это правда, — с удивлением прошептала мадам Леруа. — Но не надо забывать, что у нас есть долги.

— Какие?

— Мы много должны доктору Лорио.

Берта покраснела.

— Доктор ничего не возьмет, — прошептала она.

— Он сказал тебе это?

— Да.

— Ах! — воскликнула мадам Леруа. — Само Провидение поставило этого человека на нашем пути. Благодаря его преданности у Абеля будет могила с его именем, на которую мы можем ходить молиться.

Мадам Леруа обняла дочь и вышла.

После полудня доктор Этьен снова пришел к бедным женщинам, принеся им утешение одним своим присутствием.

Погребение должно было состояться на другой день, в четверг, в девять часов утра.

Рене Мулен ожидал этого дня с лихорадочным нетерпением.

Он совершенно устроился, в среду вечером осмотрел в последний раз свою квартиру и отправился в маленький ресторан на бульваре Бомарше, где он обедал после переселения на Королевскую площадь.

После обеда, когда подали кофе, он спросил вечернюю газету. Машинально он взглянул на то место, где печатаются объявления о похоронах.

Вдруг он вскрикнул. Имя его бывшего хозяина бросилось ему в глаза. В то же время он страшно побледнел.

— Это невозможно, — прошептал он вполголоса. — Я не так прочел… Кроме того, имя ничего не доказывает, очень много людей носят одинаковые имена.

Затем он снова прочел слова, которые произвели на него глубокое впечатление.

— Абель-Фредерик Леруа, двадцати пяти лет!… — повторил он. — Те же имена, та же фамилия, тот же возраст… Это очень странно и начинает пугать меня… Неужели судьба преследует и детей несчастного мученика? Как это ужасно! Ошибиться почти невероятно, но все-таки возможно. Я постараюсь как можно скорее разъяснить сомнения. Я хочу узнать это сегодня же!

Он снова взял газету, но с досадой отбросил ее. Напечатано было только то, что Абель-Фредерик Леруа принадлежал к числу жителей шестого округа, но не было указано улицы, где он жил.

— Надо ждать до завтра, — прошептал Рене. — Завтра в мэрии я получу адрес и все нужные сведения, но теперь все бюро уже закрыты и поневоле приходится ждать.

В течение целой ночи дурные сны и кошмары преследовали Рене. Уже с зарей он был на ногах, а в семь часов утра вышел из дома и отправился на площадь Сен-Сюльпис в мэрию.

В этот час контора была закрыта. Сторож, которому он выразил свое удивление, очень непочтительно засмеялся ему в лицо и сказал, что чиновники приходят как только можно позже и, во всяком случае, не ранее десяти часов утра.

Чтобы как-нибудь убить время, Рене вышел из мэрии и начал прохаживаться взад и вперед по площади, удивляясь, как медленно тянется время.

Наконец пробило девять часов.

Рене поспешно бросился в контору. Она была открыта. Заспанный сторож вытирал пыль, но ни одного чиновника не было еще на своем месте.

Наконец через четверть часа ожидания явился первый и, не обращая внимания на то, что его ждут, спокойно начал снимать шляпу и пальто.

Рене, будучи не в состоянии победить свое нетерпение, подошел к нему. Тот, не глядя, повернулся спиной и самым нелюбезным тоном проговорил:

— Сию минуту.

— Я пришел узнать, сударь… — начал Рене.

— Сию минуту, — еще недовольнее повторил чиновник.

Нетерпение Рене еще больше увеличилось, но он понял, что не выиграет ничего, рассердившись, и сдержался.

Чиновник медленно уселся на табурет и еще медленнее вынул книгу, как бы чувствуя удовольствие в том, чтобы дать понять свое могущество. Затем взял перо, внимательно осмотрел его кончик и наконец не глядя на посетителя, спросил:

— Что вам надо?

— Я желаю знать, где жила одна особа, о смерти которой я прочел вчера в газетах.

— Это не мое дело, — грубо ответил чиновник. — Отправьтесь в бюро справок.

Механик, который не отличался особенным терпением, сжал кулаки.

— Но, сударь, — резко сказал он, — при некоторой любезности вы могли бы сами дать мне эту справку, так как чиновник из бюро справок придет к вам же за тем, что мне надо. Поэтому, прошу вас, избавьте меня от долгого ожидания, у меня не так много времени, как у вас.

Резкий тон Рене подействовал на чиновника, он поднял голову и в первый раз решил взглянуть в лицо своему собеседнику, физиономия которого была далеко не любезна. Он сейчас же понизил тон и спросил:

— О ком вы желаете справиться?

— Об Абеле-Фредерике Леруа.

— Когда сделано заявление о его смерти?…

— Этого я не знаю. Я прочел о его смерти вчера в вечерней газете, так что, по всей вероятности, заявление было сделано третьего дня или вчера утром.

Чиновник, не говоря ни слова, перелистывал открытую перед ним книгу.

— Вот, — сказал он наконец. — Абель-Фредерик Леруа, сын Поля Леруа и Анжелы Симоне, его супруги…

— Да, это самое! — воскликнул Рене, сердце которого сильно забилось.

Чиновник продолжал:

— Покойный жил на улице Нотр-Дам, 19.

— Благодарю вас.

— К вашим услугам.

Рене вышел и, поспешно позвав фиакр, приказал ехать на улицу Нотр-Дам.

‘Сомнение невозможно, — думал механик. — Это Абель, сын моего благодетеля. Бедная мать!… Бедная Берта!… Я не решусь заговорить с ними сегодня о печальной жертве юридической ошибки, так как это еще больше усилит их горе…’

Фиакр остановился.

Механик выглянул из окна, вышел из фиакра и подошел к дому. Привратница разговаривала на пороге с соседкой.

— Это большое несчастье, — говорила она. — Они люди небогатые, но самые лучшие из жильцов.

— Мадам Леруа здесь живет? — спросил, кланяясь, Рене.

— Леруа?… — повторила привратница. — Не знаю.

— Как! Не знаете?

— Никогда не слышала.

— Но мне кажется, так зовут мать молодого человека, которого хоронят сегодня.

— Мать бедного покойника зовут мадам Монетье.

Тогда Рене вспомнил, что вдова изменила свое имя.

— Ах! Я не знаю, о чем думал, я хотел сказать — Монетье.

— Да, но вы приехали слишком поздно. Его уже везут на кладбище.

— На какое?

— Монпарнас.

— Мадам Монетье жила вместе с сыном?

— Да, сударь, с сыном и дочерью. Они обе были в таком отчаянии, что на них больно смотреть. Надо иметь каменное сердце, чтобы не пожалеть их. Что с ними будет? Они жили на то, что зарабатывал покойник, а теперь, когда он умер, прохворав два месяца, у них не должно много остаться. Тем более что и похороны стоили немало.

Эти слова вызвали слезы на глазах Рене. Он отошел, чтобы скрыть их, и затем снова сел в фиакр.

— Куда прикажете? — спросил кучер.

— На кладбище Монпарнас. Да скорее, я дам хорошо на водку.

Подобное обещание всегда оказывает действие.

Не прошло и десяти минут, как фиакр остановился перед открытой решеткой кладбища. Рене вышел и спросил у сторожа:

— Привезли ли тело Абеля Леруа?

— Нет еще, сударь, мы ждем его с минуты на минуту.

Механик поблагодарил и остался ждать. Прогуливаясь перед воротами кладбища, он встретился с тремя мужчинами, которые также прохаживались взад и вперед.

Это были Тефер и два агента.

Рене не обратил на них никакого внимания.

В назначенный час тело Абеля Леруа было вынесено из дома в сопровождении пятидесяти человек, большая часть которых была рабочими и служащими завода, где молодой человек занимал место старшего механика.

Сам хозяин тоже явился на похороны.

Жильцы дома и несколько соседок, с которыми Анжела и Берта обменивались иногда двумя-тремя словами, дополняли шествие.

Нет надобности говорить, что Этьен Лорио сопровождал несчастных женщин. Он не старался их утешать, он дорого бы дал, чтобы мать и дочь не провожали покойника.

Мадам Леруа сначала казалась спокойной, но спокойствие это было только внешнее, она была как бы в лихорадке, глаза ее то пристально глядели в одну точку, то блуждали, как у безумной.

Когда гроб подняли, Анжела не могла больше скрывать свою печаль.

Берта рыдала, ломая руки…

Ровно в восемь часов к решетке кладбища с трех различных сторон подошли трое мужчин.

Последний сделал знак остальным подойти.

— Что прикажете? — спросил один из них.

Тефер ответил:

— Все очень просто: вы поместитесь по правую сторону ворот, а я — по левую, вы будете ходить взад и вперед, стараясь не обращать на себя внимания, но в то же время не теряя меня из виду. Ко мне подойдет господин с кладбища. По всей вероятности, он будет идти следом за тем, которого мы должны арестовать. Я подойду к последнему, и, как только вы увидите, что я разговариваю с ним, вы подойдете к нам так, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Все должно произойти без шума, если это возможно. Поняли?

— Поняли.

Агенты снова поклонились и направились на назначенный им пост.

Не прошло и пяти минут, как перед кладбищем остановилась наемная карета.

Из нее вышел герцог де Латур-Водье.

Он был одет очень просто, но тем не менее в нем сразу же можно было узнать знатного барина и аристократа.

Тефер подошел к нему и почтительно поклонился.

— Вы видите, герцог, все ваши приказания исполнены.

— Благодарю, Тефер. Где ваши помощники?

— На карауле по другую сторону ворот.

— Хорошо.

— Позвольте узнать, герцог, на что вы решились?

— Ни на что, так как все будет зависеть от того, что я узнаю здесь. Не отходите от ворот. Я приду указать вам на опасного заговорщика.

— Вы можете быть спокойны, что найдете меня там же, где оставите. Но каким образом я узнаю, надо ли арестовывать этого человека или же только следовать за ним?

— В том случае, если его надо арестовать сейчас же, у меня будет на голове шляпа. Но если я найду более удобной слежку — я сниму шляпу. Помните, Тефер, что я рассчитываю на вас. И вы не раскаетесь, что служили мне.

— Счастье служить вам, герцог, уже само по себе достаточное для меня вознаграждение.

Герцог улыбнулся немного недоверчиво, но ничего не ответил.

Он вошел на кладбище и поспешно направился к роскошному памятнику семейству де Латур-Водье.

Герцог раздвинул ветви деревьев у могилы казненного и огляделся. Но все было пусто, на кладбище не было ни живой души.

Он оперся спиной о дерево и, опустив голову, стал ждать.

Он думал о соседней могиле, в которой лежал невинно казненный за его преступления.

Но герцог не раскаивался и, если бы надо было, снова совершил бы его, чтобы получить состояние и титул. Он дрожал при мысли о том, что через двадцать лет неизвестно откуда явился мститель.

Жорж был не способен к раскаянию, ужас заставлял сильнее биться его сердце. Между тем время шло, а к могиле Поля Леруа никто не подходил.

Герцог поглядел на часы, было половина девятого.

— Сторож сказал, каждый четверг от восьми до девяти, — прошептал он глухим голосом. — Ничего нет удивительного, что вдова опоздала, но почему этого человека еще нет?

Он с большим нетерпением ждал минуты встречи… Что, если он не придет? Что, если тот уже нашел эту женщину и поверил ей свою тайну?

При мысли, что враг может ускользнуть, герцог Жорж испытывал неодолимый ужас. Крупные капли холодного пота выступили на его лбу.

Пробило девять часов. С каждой минутой волнение Жоржа усиливалось.

‘Все погибло, — думал он. — Нет сомнения, что эти люди уже виделись. Их отсутствие служит доказательством этого… Что же теперь делать?’

Погруженный в свои невеселые мысли, герцог медленно направился к выходу. Он был уже недалеко от него в ту минуту, когда Рене Мулен остановился перед кладбищем, не обращая внимания на трех незнакомцев, которые начинали находить, что ожидание продолжается слишком долго.

Вскоре показались простые, но приличные дроги.

Сердце Рене забилось сильнее, и глаза наполнились слезами.

Механик стал искать глазами в толпе мать и дочь, но не видел их.

‘Неужели я ошибся?’ — подумал он.

Но его сомнения быстро рассеялись.

Когда шествие остановилось на минуту перед воротами, из экипажа вышли две женщины в сопровождении молодого человека. Длинные креповые вуали закрывали их лица, но Рене догадался, что это Анжела и Берта.

Они прошли мимо него. Мать шла, опустив голову, прижимая к губам платок, чтобы заглушить рыдания.

Рене Мулен присоединился к провожающим.

Все шествие тихо направилось к могиле, которую Анжела купила накануне на пять лет.

Вдова Поля Леруа не могла купить для своего сына вечную могилу, как сделала это для мужа. Место находилось в конце кладбища.

В ту минуту, когда шествие входило в ворота, какой-то человек, вышедший из боковой аллеи, остановился и снял шляпу.

Это был герцог де Латур-Водье.

Вдруг он вздрогнул: он увидел того, кого он столько времени ждал напрасно у могилы казненного.

— Это он, — прошептал герцог. — Я не ошибся — это он. Но кого же хоронят? Я должен узнать.

Смешавшись с толпой, он последовал за гробом.

Когда гроб стали опускать в могилу, несчастная мать раздирающим душу голосом закричала:

— О! Мой сын!… Дитя мое!… Дорогой Абель!…

Берта громко рыдала.

Все присутствующие при этой тяжелой сцене были растроганы до слез.

— Бедное дитя!… Дорогой Абель!… — повторяла Анжела, наклоняясь к гробу, который уже исчезал под землей.

Берта потеряла сознание, и ее отнесли в экипаж.

— Пойдемте, — сказал Этьен Анжеле. — Все кончено… Вы утомились… Пойдемте к мадемуазель Берте и уедем.

Но вдова вдруг выпрямилась.

— Доктор, — сказала она медленным, почти спокойным тоном, — я сильнее, чем вы думаете. Мои слезы иссякли, я так много плакала, что, думаю, их больше нет. Идите к Берте и позаботьтесь о ней.

— Как! Вы нас оставляете?! — вскричал молодой человек.

— Да, это необходимо.

— Почему?

— Не спрашивайте: я не отвечу… Могу сказать только то, что я должна исполнить священный долг. Я дала обещание моему сыну…

— Я не могу оставить вас одну!

Но Анжела не слушала его. В эту минуту к Этьену подошел какой-то человек и тихо сказал:

— Уходите спокойно, сударь, я позабочусь о мадам Монетье.

Это был Рене Мулен, которого герцог де Латур-Водье, спрятанный за деревьями, не терял из виду.

Доктор Лорио взглянул на своего собеседника и тотчас же почувствовал к нему доверие.

— Хорошо, — прошептал он, — позаботьтесь о ней.

— Будьте спокойны и идите к мадемуазель Берте.

Доктор еще раз взглянул на Анжелу, которая снова опустилась на колени около только что зарытой могилы и тихо молилась, но уже не плакала.

Этьен немного успокоился и, пожав руку незнакомцу, удалился.

Провожающие, положив венки, разошлись. Около могилы остались только трое: мадам Монетье, Рене Мулен, стоявший в нескольких шагах от нее, и наконец герцог де Латур-Водье.

‘Кого это похоронили?’ — спрашивал он себя.

С того места, где он стоял, он не мог видеть, была ли какая-нибудь надпись на черном деревянном кресте.

Тогда он перешел так, чтобы стать напротив креста, и прочел простую надпись ‘Абель’.

— Абель! — прошептал он. — Это ровно ничего мне не объясняет.

Помолившись несколько минут, мадам Леруа встала и, наклонясь к могиле, взяла один из венков.

— Дорогой мой!… — прошептала она. — Ты видишь, я помню все.

‘Что она хочет делать?’ — подумал Рене.

‘Кто может быть эта женщина?’ — думал герцог.

Анжела неверными шагами направилась по узенькой тропинке между могилами.

Рене последовал за нею на расстоянии пятнадцати шагов.

Герцог не терял из виду обоих.

Пройдя минут десять, мадам Леруа остановилась. Она была у мраморного памятника с кровавой надписью ‘Правосудие’. Тут она упала на колени и снова заплакала.

Рене нисколько не был удивлен. Следуя за Анжелой, он заранее знал, что она приведет его к могиле Поля Леруа.

Герцог де Латур-Водье начал понимать.

‘Это она! — подумал он. — Это вдова казненного! Этот человек следует за нею. Может быть, он уже говорил с нею? Может быть, она уже знает о существовании доказательства, которое может погубить меня?’

Он скользнул за кусты, окружавшие памятник его жены, и стал ждать.

С этого места ни одно слово, произнесенное на могиле казненного, не могло ускользнуть от него.

Рене Мулен остановился в нескольких шагах от несчастной матери.

Анжела долго молилась и плакала. И, без сомнения, молитва укрепила ее, так как она поднялась ободренная и положила на могилу мужа венок, который держала в руках.

— Дорогой Поль! — говорила несчастная. — Теперь я одна знаю тайну твоей смерти. Берта никогда не узнает ее… Провидение не дает мне возможности восстановить твое доброе имя.

Герцог де Латур-Водье с ужасом слушал Анжелу.

‘Женщина еще ничего не знает, — думал он, — это очевидно!… Но мститель находится здесь, около нее. Он должен все ей сказать! И то чудо, на которое она не надеется, свершится!’

Его руки невольно искали оружие, которого при нем не было, а если бы ему попался под руку нож, то он, не колеблясь, поразил бы этого человека, который так же, как и он, слышал слова мадам Леруа и наконец приблизился к ней.

В ту минуту, когда Анжела произносила последнюю фразу, Рене был от нее в двух шагах.

— Не отчаивайтесь, — сказал он, — я вам помогу.

Вид герцога де Латур-Водье был ужасен.

Анжела быстро повернулась. Увидев Рене, она вздрогнула.

— Кто вы? Почему вы подслушиваете?…

— Кто я? Посмотрите на меня хорошенько. Неужели вы меня не узнаете?

— Нет, мне кажется, что я никогда вас не видела.

— Это правда. Через восемнадцать лет такой мальчишка, каким я был тогда, неузнаваем… Но мое имя скажет вам все. Я — Рене Мулен.

— Рене Мулен?… — повторила мадам Леруа.

— Это имя вам ничего не напоминает?

— Ничего!

— Но зато я не забуду его, — прошептал герцог. — Рене Мулен!

— А! — сказал механик почтительным тоном. — Вы забыли маленького Рене, которого ваш покойный муж взял в свою мастерскую… Рене, которому ваш муж был отцом, которого он любил и сделал честным человеком… Рене, который сажал на колени Абеля и Берту… которого вы любили и который любил вас всей душой… Я вас люблю еще и теперь и отдал бы за вас свою жизнь.

Эти слова пробудили воспоминания Анжелы.

— Рене! — воскликнула она. — Так это вы!… Так это ты, дитя мое!… О! Прости, что я тебя не узнала сразу же. Но после твоего отъезда я так много плакала! Так много страдала!…

— Я знаю все!

— Ты видел моего бедного Абеля? Ты знал его еще ребенком, любил его так же, как и отец, и — о! — горе мне!… Он умер, не достигнув цели своей жизни… умер, не доказав невиновности того, кого ты, как и мы, считал невиновным.

— Увы! — прошептал Рене. — Я явился слишком поздно, чтобы утешить его. У меня есть доказательство невиновности вашего мужа, доказательство, которое Абель напрасно искал.

— Что вы говорите?… — вздрогнув, вскричала Анжела.

— Я говорю… Но прежде всего простите, что я возвращаю вас к тяжелым воспоминаниям… Но вот уже неделя, как я ищу вас в Париже, чтобы рассказать о моей надежде или, лучше сказать, уверенности. Мы, конечно, не можем вернуть жизнь тому, кого уже нет… Но можем возвратить ему доброе имя.

— Это невозможно! — с отчаянием прошептала мадам Леруа.

— Почему?

— Мы с Абелем напрасно старались узнать что-нибудь — убийцы скрылись… Повторяю, это невозможно.

— Ну, в таком случае мы сделаем невозможное!…

— Как! Мы узнаем, кто настоящие преступники?

— Да, я в этом убежден.

— Мы сможем послать их на эшафот?

— Что касается этого, то нет, так как истек срок давности. Но их все-таки ожидает позор. Они помогут нам восстановить честное имя Поля Леруа.

— И вы напали на след этих негодяев?

— Да, я думаю.

— У вас есть доказательство невиновности Поля?

— Да.

— Какое?

— Две недели назад, в Лондоне, по неслыханной случайности, или, лучше сказать, по воле Провидения, это доказательство попало мне в руки!

— И это доказательство неопровержимо?

— Можете судить сами. Это письмо женщины, в котором она говорит о преступлении в Нельи и упоминает число, когда оно было совершено, но это еще не все. Вот уже два дня, как я получил новое указание, — нечаянно произнесенное при мне слово ‘Брюнуа’ возбудило мое внимание, и я надеюсь многого добиться с этой стороны.

Слушая Рене, Анжела не решалась верить. Подумав немного, она спросила:

— Где это письмо?

— Оно у меня, но сегодня же вечером будет в ваших руках, и тогда мы станем искать вместе. У нас будет та путеводная нить, которой нам недоставало.

— Сам Бог послал вас, — прошептала мадам Леруа. — После таких двух потерь моя жизнь кончена, и единственная возможная радость — восстановление честного имени моего мужа.

Анжела была так измучена, что наконец силы оставили ее, она пошатнулась и поднесла руку к левому боку, как будто чувствуя, что ее сердце перестает биться.

— Обопритесь о мою руку, — сказал Рене, — и позвольте мне проводить вас до улицы Нотр— Дам. Я оставлю вас у дверей и пойду к себе за обещанным доказательством.

— Я согласна, — прошептала мадам Леруа, слабость которой все увеличивалась. Они вместе медленно удалились от памятника.

Герцог де Латур-Водье слышал из-за кустов весь разговор. Он поспешно бросился к выходу.

При виде его Тефер подошел к нему.

— Ну что, герцог? — спросил он.

— Он идет. Через несколько минут он будет здесь.

— Один?

— Нет, с дамой в глубоком трауре.

— Прикажете арестовать его?

— Да, ему не следует позволять идти домой.

— Вы знаете, где он теперь живет?

Герцог сделал отрицательный жест.

— В таком случае, не лучше ли проследить за ним?

— Нет, — прошептал герцог, который думал, что, провожая вдову, Рене назовет свой адрес, а это может быть опасно. Затем он прибавил вслух: — Я не знаю, где он живет, но зато знаю его имя. Его зовут Рене Мулен. Он механик и приехал из Лондона. Это все, что мне нужно. Сообщите мне, как только узнаете его адрес.

— Будьте спокойны, герцог!

В эту минуту в воротах кладбища появился Рене под руку с мадам Леруа.

— Вот он, — сказал Жорж.

Он поспешно повернулся и сел в наемный экипаж, который его привез.

— Стойте на месте, пока я вам не прикажу, — сказал он кучеру и приподнял уголок опущенной шторы.

Когда Рене хотел выйти за ворота, Тефер, улыбаясь, подошел к нему и, положив руку на плечо, сказал:

— Именем закона я вас арестую.

Мадам Леруа громко вскрикнула.

Рене был только удивлен.

— Вы шутите, — сказал он, — но подобные шутки я нахожу неуместными.

— К несчастью, я не шучу, — ответил Тефер.

— В таком случае, я, вероятно, похожу на того, кого вы ищете.

— Нет, я ищу именно вас.

— Меня? Не может быть!

— Вы — Рене Мулен, механик, приехавший из Лондона. Теперь вы видите, что никакой ошибки нет.

Рене смутился, да и было отчего.

— Что это значит, в чем меня обвиняют? — сказал он невольно повышенным тоном.

— Пожалуйста, не кричите и не сопротивляйтесь, — поспешно сказал Тефер. — К тому же это бесполезно, так как мы сильнее.

— Идемте, сударь!

— Рене! — сказала мадам Леруа. — Это, по всей вероятности, ошибка. Следуйте за этими господами и не забывайте, что я вас жду.

— Да, конечно, это ошибка. Моя совесть чиста. Поезжайте домой и ждите.

— До свидания!

Мадам Леруа села в фиакр, и тогда Рене обратился к полицейскому агенту:

— Теперь я готов следовать за вами, но позвольте узнать, куда вы меня отвезете?

— Сначала на ближайший полицейский пост, а затем — в префектуру.

Герцог Жорж видел всю сцену.

Убедившись, что Рене уходит в сопровождении агентов, он опустил штору и сказал кучеру:

— На улицу Святого Доминика.

ГЛАВА 10

По дороге в полицию Рене не произнес ни слова, он шел, опустив голову, думая, что могло быть причиной его ареста. Вдруг он вздрогнул: ему припомнились три слова, сказанные Тефером: ‘Вы… из Лондона’.

Эти слова рассеяли мрак. Он, как и все, слышал о тайных обществах в Италии, а особенно в Лондоне! Он знал, что с некоторого времени арестовывали всех, кого подозревали в принадлежности к такому обществу.

‘Да, это так, — решил он. — Всякий, кто приезжает из Лондона, кажется подозрительным, но это очень неприятно, так как невозможно сразу же оправдаться. Если бы речь шла о каком-нибудь преступлении, то я доказал бы, что не совершал и не мог совершить его. Но политика — совсем другое дело. Следователи видят в вас врага, полиция и общество враждебно расположены, и из-за каких-нибудь пустяков я могу просидеть пять или шесть недель. Этому конца не будет. И надо же было такому случиться! Как раз тогда, когда я пришел к мадам Леруа и подал ей надежду. Какое разочарование для нее, тем более что у меня произведут обыск, найдут черновик письма, в котором ничего не поймут, но которое все равно возьмут, и прощай все мои мечты!’

Несколько минут Рене был почти в отчаянии, но вдруг глаза его снова засверкали.

‘Не все еще потеряно, — подумал он. — Надо устроить так, чтобы драгоценная бумага попала в руки мадам Леруа раньше, чем у меня сделают обыск. Как это сделать? Я еще не знаю, но это будет сделано’.

Они дошли до полицейского поста.

Рене переступил через порог. Тефер сказал несколько слов на ухо сержанту, начальнику поста, на что тот сделал утвердительный знак.

— Оставьте здесь этого молодца, — продолжал Тефер вслух, — пока я не пришлю за ним.

Рене ввели в арестантскую, заперли за ним дверь, а Тефер потребовал все необходимое для письма и, сев за стол, открыл лежавшую перед ним книгу рапортов, вынул из кармана бумажник, а из него — ордер на арест и стал заполнять его.

Сначала он вписал свое имя, затем имя Рене Мулена, механика, приехавшего из Лондона, и начал составлять донесение, придумывая наиболее убедительную причину ареста.

Механик Рене Мулен, говорилось в донесении, — комиссар итальянцев, скрывавшихся в Лондоне и составлявших заговор против главы государства. Он уже неделю как приехал в Париж, и его поведение было подозрительным, так как он не искал никакой работы, а, следовательно, получал деньги от тех, кто послал его во Францию.

Этого было достаточно, чтобы начать следствие.

Если следствие не приведет ни к чему, то все-таки Тефер доказал свое усердие, а Рене Мулена выпустят на свободу не раньше чем через несколько дней, а может быть, и недель.

Закончив донесение, Тефер обратился к одному из агентов:

— Приведите арестованного, я допрошу его.

Агент послушно отворил дверь арестантской.

Рене был совершенно спокоен. Оставшись один, он вынул портмоне и нашел в нем два банковских билета, один — в пятьсот, другой — в сто франков, несколько луидоров и мелочь. Золото и серебро остались на прежних местах, но банковские билеты Рене свернул и сунул в маленький карман для часов.

‘В префектуре у меня могут забрать деньги, — подумал он, — а они мне понадобятся. Этот же карман так мал, что если даже меня будут обыскивать, то его не заметят’.

Положив деньги в безопасное место, Рене вынул из кармана связку ключей.

— Черт возьми! — прошептал он. — Я забыл ключ от письменного стола в замке. Какая рассеянность! Впрочем, это все равно, по крайней мере, мне не надо его прятать, но надо постараться спрятать ключ от квартиры.

Он снял с кольца ключ от квартиры и, немного подпоров подкладку воротника, опустил его туда и с довольным видом надел пальто. В эту минуту дверь комнаты отворилась.

— Выходите, — сказал агент.

Рене встал и оглянулся, словно желая узнать, в какую сторону идти.

— Идите сюда! — закричал Тефер.

Механик подошел.

— Ваше имя Рене Мулен?

— Вы сами это знаете, — сухо ответил Рене. — Я не думаю отказываться от моего имени, и к тому же оно написано в ордере на арест.

— Не ухудшайте ваше положение дерзким поведением, — резко сказал полицейский.

— Если вы находите меня дерзким, то не задавайте вопросов и отведите меня к кому следует.

— Вы должны отвечать мне, и в ваших интересах вести себя прилично. Итак, вы приехали из Лондона?

— Вы сказали мне это, когда меня арестовали. Я не возражал, следовательно, вы были правы.

Тефер нахмурился.

— Чего вы хотите добиться? — вскричал он.

— Я ничего не добиваюсь, я только говорю, что вы два раза подряд спрашиваете меня об одном и том же. Это скучно для меня, утомительно для вас и бесполезно для всех.

Тефер начал нервничать.

— Где вы живете? — отрывисто спросил он.

Рене ждал этого.

— Где я живу? — повторил он. — Мне кажется, вы должны были бы знать.

— Отвечайте!

— Ни за что! Если вы не знаете моего адреса, то не мое дело говорить его вам. Исполняйте ваш долг — ищите!

Тефер сердито взглянул на своего собеседника.

— Вы решили говорить дерзости, — сказал он.

— Нет, я решил только оставаться в своей роли и не мешать вам выходить из вашей. Вы, я полагаю, полицейский агент, хотя вы мне и не дали никаких доказательств этого. У вас есть ордер на мой арест. Я его не видел, но убежден, что он существует. Вы меня арестовали, повинуясь полученным приказаниям. Если же полиция делает ошибки, то это не ваша вина, но я не думаю, чтобы вы могли получить от кого-нибудь приказ допрашивать меня. Это право следователя или комиссара. Отведите меня к следователю, и, когда я узнаю, в чем меня обвиняют, я увижу, что мне следует отвечать. Вы поняли, не так ли? Поэтому не задавайте больше вопросов, так как я отвечать не буду.

— Одним словом, вы не хотите назвать свой адрес? — продолжал Тефер после некоторого молчания.

— Нет.

— Берегитесь, отказ будет истолкован вам во вред.

Рене молчал.

— Вы только ухудшаете свое положение.

То же молчание.

Тефер топнул ногой.

— Я вас заставлю слушаться! Вас сейчас обыщут.

— Вы имеете на это право, к тому же вы сильнее. Обыскивайте.

Тефер разгневался. Лицо его перекосилось. Полицейский инспектор, в известных обстоятельствах, страдал нервным тиком. Он с яростью взглянул на арестованного, который позволил себе возражать, и вся левая сторона его лица снова искривилась. Но Рене ничего не заметил.

— Обыскивайте! — сказал он. — Вы не найдете в карманах ничего, что ухудшило бы мое положение.

— Хорошо! Посмотрите, не оставил ли он чего в арестантской?

Агент поспешно повиновался.

— Обыщите его! — приказал инспектор другому агенту.

— Я облегчу ему дело, — сказал Рене, выворачивая карманы. — Вот связка ключей.

— Это ваши ключи?

— Мои или нет — не ваше дело. Вот бумажник. В нем, как вы можете видеть, шестьдесят семь франков, шестьдесят семь сантимов и пуговица от подтяжек.

— Прошу вас не шутить! — с гневом вскричал инспектор, хлопая Рене по плечу. Последний возмутился.

— Стойте, сударь! — закричал он. — Говорить вы можете, что угодно, но рукам воли не давайте, а не то я за себя не отвечаю. Я от природы очень спокойный, но, когда меня выводят из себя — я себя не узнаю. Поэтому, для нашей общей пользы, исполняйте только ваши обязанности.

Тефер пожал плечами и отошел.

— Есть у вас бумаги?

— Конечно!

— Где они?

— Без сомнения, не у меня в кармане. Вы понимаете, что я не думал, что они мне понадобятся.

— Это мы сейчас узнаем.

Тефер стал помогать обыскивать своего пленника, последний был совершенно равнодушен, хотя внутренне сильно обеспокоен, но он отделался одним страхом, так как, несмотря на все усердие Тефера, вещи, так ловко спрятанные, обнаружены не были.

Тефер побледнел от злости, но сохранил внешнее спокойствие.

Так как арестованный отказывался назвать свой адрес, он не мог рапортовать герцогу, и это особенно выводило его из себя.

‘Он будет говорить только со следователем, — думал Тефер. — Но, может быть, чтобы победить его упрямство, понадобится несколько дней тюремного заключения. Все равно, герцог подождет, так как пока арестованный не может ему повредить’.

В это время в комнату вошел агент, тщетно осматривавший арестантскую.

— Хорошо! — сказал Тефер, обращаясь к начальнику поста, молча присутствовавшему при этой сцене. — Дайте четырех человек для сопровождения арестованного в префектуру.

Мысль идти по Парижу в подобном обществе выводила Рене из себя.

— Послушайте, — спросил он Тефера, — неужели стоит беспокоить этих людей? Разве мы с вами и с вашими двумя помощниками не можем спокойно поехать в фиакре?

— За ваш счет?

— Само собой разумеется!

— Это не запрещено, следовательно, позволено. И так как у вас есть деньги, я согласен.

Через три четверти часа Рене Мулен был уже в отдельной комнате в префектуре.

Тефер отправился с докладом об аресте.

— Я почти убежден, — говорил он, — что арестовал важного заговорщика. Уже одно то, что он упрямо скрывает свой адрес, служит, по моему мнению, неопровержимым доказательством его виновности. Если бы он был невиновен, то обыск не заключал бы для него ничего неприятного.

Комиссар утвердительно кивнул, похвалил Тефера за усердие и, не теряя ни минуты, послал донесение одному из следователей, который вел политические дела.

В то время следователи по политическим делам были завалены работой, так как аресты следовали один за другим, в связи с этим предварительное заключение, как правило, затягивалось на неопределенный срок.

Таким образом, дело Рене было пронумеровано, а сам механик отправлен в тюрьму Сент-Пелажи без допроса, несмотря на все его просьбы. Увидев, какой оборот принимают события, Тефер счел нужным уведомить герцога, последний был только наполовину успокоен арестом, который временно отодвигал опасность.

Он отдал бы большую часть своего состояния, чтобы узнать, где живет механик, но ему также необходимо было запастись терпением и ждать результата первого допроса, о котором Тефер обещал сейчас же сообщить.

— Не бойтесь ничего, герцог, — прибавил инспектор. — Как только мы узнаем адрес, даю вам слово, что мы будем там раньше следователя.

ГЛАВА 11

Убитая смертью сына и пораженная арестом Рене Мулена, мадам Леруа вернулась домой в ужасном расстройстве и застала доктора Этьена Лорио, который вместе с соседкой ухаживал за Бертой.

Бедная девушка только что пришла в себя, но при виде матери забеспокоилась, казалось, рассудок оставил мадам Леруа. Она не слышала или не понимала вопросов Этьена и шептала какие-то несвязные слова, относящиеся к событию, неизвестному ее слушателям.

Анжелу уложили в постель.

Не оставалось никакого сомнения, что смерть матери быстро последует за смертью сына.

Ужасная катастрофа могла разразиться каждую минуту.

Написав рецепт, Этьен, прежде чем уйти, отвел Берту в сторону.

— Простите, что я снова огорчу вас, но мой долг не велит скрывать от вас истину. Дайте вашей матери лекарство, которое я сейчас пришлю вам из аптеки… но, главное, ей необходим покой… Она так возбуждена, что можно всего бояться… Будьте осторожны… Покой для нее — вопрос жизни и смерти.

— Я сделаю все, доктор, — прошептала Берта.

— Вам необходима помощница…

— Зачем?

— Вы измучены… Вам необходим отдых… а то вы не выдержите.

Берта ничего не ответила, чувствуя, что доктор прав.

— Та соседка, которая вместе со мной ухаживала за вами, могла бы, мне кажется, быть хорошей сиделкой. Знаете ли вы ее настолько, чтобы согласиться взять к себе?

— Она добрая и честная женщина, и я надеюсь, что она согласится помочь мне за небольшое вознаграждение.

— Я очень рад… и вам также, моя дорогая, надо беречь себя. Смотрите на будущее без боязни и помните, что я ваш преданный друг.

Берта крепко пожала руку доктора:

— Я знаю. Вы слишком много для нас сделали, чтобы я могла сомневаться.

Эти слова заставили Этьена потерять голову от счастья, и он быстро привлек к себе Берту, которая на мгновение забыла все свои печали.

Он быстро овладел собой и, прикоснувшись губами к ее лбу, выпустил Берту из своих объятий.

Взглянув еще раз на больную, которая уснула, он ушел, обещав прийти вечером.

‘Она будет моей женой!’ — думал он, спускаясь по лестнице…

Прошло два дня. Мадам Леруа, окруженная тщательными заботами, тем не менее была все еще страшно слаба. Мысли ее были постоянно заняты Рене Муленом, и утраченные надежды убивали несчастную женщину.

Этьен смутно подозревал, что у Анжелы есть тайное горе, но не решался расспрашивать.

Со времени ареста Жана Жеди прошла неделя.

Двое суток арестованный пробыл в префектуре до допроса, после которого его должны были подвергнуть предварительному заключению.

Они показались ему бесконечными.

Хотя он узнал от Гусиного пера, в чем дело, но не мог угадать, о какой краже донес на него Филь-ан-Катр.

Наконец, на третий день его привели к следователю, и его законное любопытство было удовлетворено. Напрасно он клялся, что невиновен, и даже пытался доказать свое алиби. Его прошлое было таково, что следователь не счел возможным выпустить его на свободу.

Жан Жеди, человек мстительный, думал только о том, как бы встретиться с Филь-ан-Катром, чтобы свернуть ему шею.

Его отправили в Сент-Пелажи.

Жан Жеди вошел во двор, наполненный арестантами. Одни прогуливались, другие разговаривали, третьи сидели молча. Первое поразившее его лицо было лицом его врага. Филь-ан-Катр также увидел Жана и побледнел.

Жан Жеди, улыбаясь, живо пошел ему навстречу. Эта улыбка успокоила Филь-ан-Катра.

‘Он, кажется, не очень на меня сердится, — подумал тот. — Я отделаюсь несколькими упреками’.

Он ждал очень спокойно.

Жан Жеди, худой, как скелет, тем не менее обладал большой силой.

Когда он был уже на расстоянии шага от Филь-ан-Катра, его правая рука, висевшая вдоль тела, вдруг поднялась, и сжатый кулак ударил доносчика прямо в лицо.

У Клода Ландри кровь полилась из носа, и он упал навзничь. Тем не менее он быстро вскочил и, вне себя от гнева и боли, бросился на своего противника. Жан Жеди, ожидавший нападения, схватил его прежде, чем сторож успел их разнять.

Клод Ландри был уведен в лазарет, а Жан Жеди заперт в карцер. Но он был доволен, так как отомстил, и при первом удобном случае решил повторить трепку.

Директор тюрьмы осведомился о причине ссоры и, чтобы избавиться от повторения, потребовал, чтобы Клода Ландри перевели в другую тюрьму. Перевод состоялся в течение недели, во время которой Жан Жеди сидел в карцере.

Рене Мулен тоже был переведен из префектуры в Сент-Пелажи.

Придя в комнату, где его должны были обыскивать, он заявил о части спрятанных денег.

Секретарь взял их, сказав, что будет отдавать их ему небольшими суммами, и спросил, желает ли он иметь отдельную комнату.

Рене ответил отрицательно, так как, по некоторым соображениям, хотел находиться в обществе арестованных.

В кармане для часов у него было несколько золотых монет, ключ от квартиры по-прежнему находился в воротнике пальто.

Войдя во двор Сент-Пелажи, Рене сначала почувствовал стыд, смущение и вместе с тем неодолимое отвращение.

Он был хорошо одет, и потому все надеялись чем-нибудь поживиться. Его стали расспрашивать. Каждый желал знать, почему он арестован.

Рене подумал, что с волками следует выть по-волчьи, и выдумал сказку, которая, не выдавая его положительно за мошенника, все-таки предоставляла свободное поле для предположений и позволяла работать воображению.

Затем он предложил угощение и окончательно понравился всем. Это входило в его план. Он хотел приобрести себе друга в лице какого-нибудь заключенного, готового выйти на свободу, и поручить ему отнести на улицу Нотр-Дам ключ и письмо. Тогда мадам Леруа могла бы в его отсутствие взять черновик письма.

К несчастью, он скоро заметил, что исполнение его проекта представляет серьезную опасность.

Окружающие, почувствовавшие к нему расположение, так как принимали его за смелого мошенника, не скрывались перед ним, желая приобрести его уважение. Они показались ему такими испорченными и полными цинизма, что было бы безумием просить их об услуге. Ведь тот, кому он поручил бы отнести письмо, без сомнения, прочел бы его дорогой и, вместо того, чтобы отдать мадам Леруа, отправился бы сам на Королевскую площадь, чтобы обокрасть его квартиру.

Эти соображения были слишком правдоподобны, чтобы не остановить Рене. А между тем случаев представлялось много. Каждый день являлись оправданные мошенники, чтобы взять свои вещи и выйти на свободу, но Рене все-таки не решался действовать, хотя понимал всю необходимость этого шага. Он знал, в каком беспокойстве должна была находиться мадам Леруа.

‘Может быть, она уже считает меня сомнительной личностью, арестованной за дурной поступок’, — думал он.

Кроме того, он беспокоился о материальном положении Анжелы и Берты. Он знал, что со смертью Абеля истощились их средства, им угрожала нищета, и в ту минуту, как он явился к ним с помощью, роковая судьба вдруг сделала его бессильным.

Рене предавался самым мрачным мыслям, когда на двор вошел человек, физиономия которого привлекла его внимание.

‘Черт возьми! Где я его видел?’ — спрашивал он себя. Незнакомец удивился и прямо пошел к нему.

— Я, кажется, не ошибаюсь? Я виделся с вами в ‘Серебряной бочке’, на улице Акаций, недели полторы назад. Мы с вами чокнулись.

Это был Жан Жеди, срок наказания которого закончился.

— Да, это я, — ответил Рене, — я также узнал вас.

— В таком случае, давайте руку. Я очень рад встрече.

— Я точно так же, хотя, между нами будет сказано, предпочел бы встретиться с вами в другом месте.

— Что делать, надо смотреть на вещи спокойнее.

— Я с вами согласен, но здесь вы едва ли можете встретить особу, которая должна составить вам состояние.

— Я встречу ее позднее… Это вопрос времени и терпения.

— Значит, вы не теряете надежды?

— Нет, напротив, с той минуты, как я вас увидел, я почти убедился, что наследство не ускользнет от меня.

— В таком случае, поздравляю вас.

Подумав немного, Жан Жеди продолжал:

— Если бы вы были ловким и сговорчивым, может быть, мы бы с вами сошлись. Скажите, за что вас арестовали?

— Я сам не знаю!

— Полноте шутить!

— Нет, даю вам слово…

— То есть у вас столько грешков на совести, что вы не знаете, за который попались?

Рене понял, что Жан Жеди так же, как и другие, принимает его за мошенника, и решил не противоречить, чтобы иметь право на уважение своего собеседника.

— Да, это правда, — сказал он. — Меня еще не водили к следователю, и я ровно ничего не понимаю.

— В таком случае, желаю вам быть счастливее меня. Представьте, что у меня было настоящее, серьезное алиби, но оно мне не помогло, и меня будут судить, хотя я белее снега, за воровство, в котором обвиняет меня один негодяй.

— А, вас обвиняют в воровстве, — сказал Рене с отвращением, которого Жан Жеди не заметил.

— Да, в воровстве часов. Меня считают сообщником, но мое алиби подтверждается, и меня оправдают.

— От всей души желаю вам этого.

— Благодарю. Кстати, нашли вы женщину, которую искали?

— Да, я нашел ее, но в ту минуту, как я нашел ее, меня арестовали.

— Ах, какое несчастье!

— Я едва успел передать ей, что надо, но она не может действовать без меня, а между тем для нее это очень важно…

— Ба! — перебил Жан Жеди. — Вы увидите ее, когда вас выпустят!

— Кто знает, — прошептал глухим голосом Рене, — может быть, она умрет от горя. Я должен был передать ей одну вещь, которая сделает ее счастливой.

— Большая сумма? — спросил Жан Жеди.

— Нет, письмо… письмо, спрятанное у меня. От него зависит честь ее имени.

— А! Какая-нибудь семейная тайна! И вы говорите, что письмо спрятано у вас?

— Да, в столе.

— А вы не боитесь, что полиция, делая обыск, найдет его?

— Нет, так как полиция не знает моего адреса.

— Вы в этом уверены?

— Вполне.

— В таком случае, отлично! Вы затрудняетесь передать этой даме письмо?

— Да, конечно.

— Мой милый, это доказывает, что ты очень прост. Как!… На этом дворе, где каждый день кто-нибудь выходит на свободу, ты не смог поручить отнести письмо?

Жан Жеди без церемонии говорил ‘ты’ своему товарищу по заключению. Рене нисколько не сердился. Он не испытывал к Жану Жеди такого отвращения, как к остальным.

— Мне приходила такая мысль, но я боялся…

— Почему?

— У меня есть дома важные бумаги, а кто знает, может быть, человек, которому будет поручено мое письмо, прочтет его и возымеет намерение произвести самому обыск в моей квартире.

— Да, конечно, это может случиться, если не уметь выбрать, а для этого нужно чутье, ты же, несмотря на возраст, кажешься мне новичком.

— Я не говорю противного, — прошептал Рене.

— Отлично, ты, по крайней мере, скромен. Одно другого стоит. А теперь скажи мне, хочешь ли уведомить свою даму, где находится бумага?

— Конечно, хочу и с удовольствием дам золотой тому, кто добросовестно исполнит поручение!

— Золотой, конечно, не испортит, но даже и без денег я берусь найти нужного человека.

— Здесь?

— Конечно! Директор тюрьмы не позволит мне искать посыльного на улице Клэ.

— И вы убеждены, что найдете человека, который скоро выйдет?

— Это очень нетрудно. Один молодец, которого посадили на неделю за продажу театральных билетов, знает всех наших и отличается глупостью, которая зовется честностью. Он должен выйти завтра или послезавтра. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?

— Да, конечно, — поспешно ответил Рене.

— Хорошо, сейчас же!…

Жан Жеди хотел уже идти, но появился сторож и хриплым голосом закричал: ‘Обедать!’

Жан Жеди остановился.

— Я поговорю с ним после обеда, — сказал он. — Вот уже неделя, как я провел на хлебе и воде и умираю с голоду.

— Не ходите, — остановил его Рене, — мне принесут обед, и я угощу вас и, для подкрепления, куплю для вас стакан хорошего вина.

Глаза Жана Жеди засверкали.

— Вы меня серьезно приглашаете? — спросил он, почувствовав неожиданное почтение и перестав говорить ‘ты’ своему собеседнику.

— Да, я вас приглашаю.

— Принимаю с удовольствием, так как у меня нет ни гроша.

В эту минуту сторож закричал:

— Рене Мулен!

Механик подошел и взял корзину, осмотренную в конторе.

Они сели на скамейку.

Узнав от Тефера об отказе Рене назвать свой адрес, герцог упрекал себя, что не позволил агенту проследить за ним до его квартиры и там уже арестовать. ‘Без сомнения, — думал герцог, — он когда-нибудь заговорит, но предупредят ли меня вовремя, чтобы я успел раньше полиции и нашел это проклятое письмо?’

Герцог дал приказание Теферу наблюдать за жилищем мадам Леруа. Агент знал, что вдова живет на улице Нотр-Дам, и добросовестно исполнил приказ богатого патрона, но без всякого результата: кроме Этьена Лорио, к Анжеле никто не приходил.

Тефер дорого бы дал, чтобы ускорить допрос Рене Му-лена. Наконец, в одну субботу он узнал, что в следующий понедельник Рене будет допрошен следователем. Он сейчас же отправился на улицу Святого Доминика.

Казалось, что Тефер только слепо исполнял приказания герцога, но, в сущности, он угадывал, что речь идет о вещи большой важности. Зная прошлое герцога Жоржа, он предполагал, что арест Рене связан с этим.

Когда Тефер явился к герцогу, тот был дома.

— Ну что, Тефер? — спросил он, когда они остались вдвоем. — Что нового?

— Рене Мулен будет допрошен первый раз в понедельник.

— Наконец-то, — прошептал де Латур-Водье. — Я боюсь только одного… — прибавил он.

— Чего это, герцог?

— Что Рене мог тайно отправить письмо этой женщине.

— Успокойтесь, я наблюдал за домом и убежден, что до сих пор никто не был у мадам Монетье.

— Монетье? — повторил герцог.

— Да, вдова известна под этим именем. У нее бывает только молодой доктор, который лечил ее сына и теперь лечит ее.

— Она больна?

— Умирает! Соседи уверяют, что ей осталось жить очень недолго.

— Если бы они были правы! — вскричал герцог. — Неужели ни мать, ни дочь не пытались видеться с арестованным?

— Я уверен, что они даже не знают, где он, и не просили о свидании, так как я сейчас же узнал бы о подобной просьбе и, не теряя ни минуты, предупредил бы вас.

— Хорошо, Тефер, вы очень умны и преданны, и я вам весьма благодарен.

Полицейский исподлобья взглянул на него.

— Я стараюсь, как умею, — сказал он. — Чувствую, что вы подвергаетесь опасности… опасности серьезной… и эта мысль постоянно поддерживает меня и вдохновляет.

— Это вполне справедливо. Опасность очень серьезна… и мне, может быть, придется дорого заплатить за шалость… У меня есть опасные враги, готовые злоупотребить тем доверием, которое я к ним питал.

— Не беспокойтесь, герцог, мы расстроим их планы.

— Произвели ли вы те розыски, которые я вам поручил? — спросил сенатор с видимым волнением.

— Относительно Клодии Варни?

— Да.

— Конечно!

— Узнали что-нибудь?

— Я убедился, что в Париже в настоящее время нет ни одной женщины, носящей имя Клодии Варни.

— Я подозревал, что она руководит всем, что делается против меня, — прошептал Жорж. — Вы не знаете, не живет ли она в Англии?

— По наведенным мною справкам, оказалось, что восемнадцать лет назад она поселилась в Лондоне, но с этого времени ее следы теряются.

— Но, в таком случае, — с гневом вскричал сенатор, — что это за письмо, о котором говорил Рене Мулен? Откуда оно, кто его написал?

— Терпение! Мы это узнаем.

— Каким образом?

— Механик, приехавший из Лондона, не может отказаться назвать свой адрес, не подвергнувшись предварительному заключению, а как только этот адрес будет мне известен, мы станем действовать, и, даю вам слово, что наш обыск будет первым. А теперь, герцог, позвольте мне сделать вам одно почтительнейшее замечание.

— Сделайте одолжение!

— Мне кажется, вы поступили бы благоразумно, если бы уехали на время.

— Как, оставить поле битвы! — воскликнул Жорж.

— Нет, но произвести стратегическое отступление. Если враги, которых мы ищем, в Париже, они могут попытаться устроить скандал, который ваше отсутствие сделает невозможным. К тому же это всегда уменьшает ненависть.

— Будет видно… Я подумаю… Но прежде всего я должен сам побывать в квартире Рене Мулена.

— Вы не хотите дать мне никаких новых указаний? — спросил Тефер.

— Нет, но я прошу вас взять это, — и герцог подал агенту два новых билета по тысяче франков.

Тефер опять стал отказываться, но очень слабо. Затем, положив деньги в карман, он быстро ушел, оставив сенатора в сильном беспокойстве.

Герцог не забыл Клодию Варни, или, лучше сказать, вдруг вспомнил о ней. Он инстинктивно чувствовал, что, добровольно или нет, она должна быть замешана в заговоре против него. Сведения, сообщенные Тефером, нисколько не уничтожили его сомнений.

Но если герцог занимался Клодией Варни, то и она, со своей стороны, много думала о человеке, любовницей и сообщницей которого была некогда.

Она знала, что герцог живет на улице Святого Доминика, что бывший кутила превратился в самого серьезного и непогрешимого политического деятеля.

Впрочем, это было известно всем, а она хотела знать все о его домашней жизни и в особенности о его сыне.

Для этого Клодия обратилась в одно из сыскных агентств, очень дорогое, в агентство ‘Рош и Фюммель’.

Фюммель потребовал вперед пятьдесят луидоров и три дня срока, чтобы посвятить ее в мельчайшие подробности жизни сенатора.

Для того чтобы преуспеть, Клодия должна была действовать очень осмотрительно. Ожидая с нетерпением донесения, она не оставалась бездеятельной.

Ее дом был устроен просто, но очень прилично и удобно, и она предполагала скоро начать принимать, так как привезла с собой из Лондона много рекомендательных писем в хорошие дома, где ее опыт, красота и прелесть ее дочери сразу привлекли к ней живейшую симпатию.

Для того чтобы вести хотя бы несколько месяцев светскую жизнь, средств Клодии было явно недостаточно. Она знала это, но нисколько не печалилась, так как достаточно только пожелать, чтобы неистощимая касса герцога де Латур-Водье открылась перед ней.

Она очень часто думала о своем свидании с герцогом, представляла его испуг.

Однажды утром, когда она только что встала из-за стола вместе с дочерью, лакей подал ей визитную карточку, на которой было написано: ‘Шевалье Сампер’, а внизу прибавлено карандашом: ‘От Фюммеля’.

— Проводите этого господина в гостиную, — сказала Клодия, — я сейчас приду туда.

Спустя несколько минут мистрисс Дик-Торн здоровалась с мужчиной лет сорока, высоким и худым, с самой незначительной наружностью, хотя одетым очень изящно.

— Итак, — сказала Клодия, чтобы начать разговор, — вы представитель агентства ‘Рош и Фюммель’?

— Да, сударыня, и патрон поручил мне ваше дело.

— Вы принесли мне справки?

— Конечно! Неужели вы думаете, что я решился бы явиться к вам с пустыми руками?

— Я вас слушаю.

— Мы начнем с герцога де Латур-Водье, — сказал он, садясь в кресло, указанное мистрисс Дик-Торн и вынимая из кармана записную книжку. — Я подумал, что прежде всего надо заняться его прошлым. Для человека, знающего жизнь, прошлое почти всегда объясняет настоящее. Прав ли я?

— Совершенно! — прошептала Дик-Торн. — Что же вы узнали? — прибавила она с беспокойством и любопытством.

— Ничего особенно предосудительного.

Клодия вздохнула свободнее.

— Но все-таки, вы знаете нечто, иначе не стали бы говорить об этом, что же вы узнали?

— Молодость герцога, который звался в то время маркизом де Латур-Водье, была крайне бурная. Он очень любил женщин и, кажется, был под абсолютным влиянием некоей Клодии Варни, женщины удивительной красоты, которая водила его за нос, пользовалась им для удовлетворения своих малейших капризов и вела его самым коротким путем к нищете и позору. Маркиз Жорж был совершенно разорен, когда смерть его старшего брата, очень кстати убитого на дуэли, доставила ему миллионы.

— Дальше? — спросила мистрисс Дик-Торн самым спокойным тоном.

— Больше я ничего не знаю.

— В таком случае, говорите о настоящем. Как велико состояние герцога?

— Наследство от брата вместе с наследством от деда его покойной жены должны давать ему более трехсот тысяч франков дохода.

— Недурное состояние! А что делает с ним герцог?

— Он даже не проживает всех своих доходов, хотя ведет роскошную жизнь. В настоящее время он живет настолько же скромно, насколько в молодости кутил. Говорят, что он тщеславен, он очень ловко стал на сторону империи и в благодарность получил звание сенатора. Судя по слухам, он очень хорошо принят при дворе и даже имеет влияние.

— Он принимает у себя?

— Иногда, но не потому, чтобы любил это, а потому, что это необходимо в его положении.

— Много ли у него прислуги?

— Да, порядочно, и почти все — старые слуги дома.

— Есть ли у герцога любовница?

— Нет, в настоящее время его поведение безупречно. К тому же он овдовел всего полгода назад.

— Любим ли герцог окружающими?

— Конечно, но не настолько, как его сын Анри, который делает много добра.

— Сколько лет сыну?

— Двадцать два года.

Клодия на минуту задумалась.

— Сколько лет назад он женился?

— Восемнадцать лет назад.

— Значит, этот сын незаконный ребенок, родившийся до свадьбы?

— Нет, он приемный сын, и его усыновление было вызвано семейными причинами, чтобы получить состояние деда герцогини, так как брак был бездетен…

— А откуда взяли этого ребенка?

— Из воспитательного дома.

— Без сомнения, это какой-нибудь ленивец, может быть, кутила?

— Напротив, он очень трудолюбивый адвокат и очень известный, но противоположных мнений со старым герцогом. Говорят, он даже скоро женится на единственной дочери графа де Лилье, миллионера и депутата оппозиции.

Клодия вздрогнула и нахмурила брови.

— Вы убеждены, что этот брак решен? — воскликнула она.

— Я ни в чем не убежден, а только передаю ходящий в обществе слух.

— Как имя дочери графа де Лилье?

— Изабелла.

— Она хороша собой?

— Прелестна!

— А не знаете ли вы, влюблен в нее сын герцога?

— Говорят, он ее обожает.

— А она?

— Говорят, что так же.

— Где находится дом де Лилье?

— На улице Святого Флорентина.

— Вы обзавелись друзьями в доме графа?

— Да, горничная мадемуазель Изабеллы ни в чем мне не отказывает.

— Одним словом, в случае надобности, вы можете на нее рассчитывать?

— Вполне.

— Хорошо. Перейдем к другим подробностям. Были вы на улице Сен-Луи?

— Да, был.

— Что же вы узнали?

— Ровно ничего. В течение двадцати лет в доме сменилось четыре привратника и из старых жильцов не осталось ни одного. Никто не мог мне сказать, живы или нет мадам Амадис и жившая у нее сумасшедшая.

— Мне необходимо знать, существуют ли эти женщины, поэтому вы должны начать розыски, не теряя ни минуты.

— Это будет нелегко.

— Тем более будет вам славы, если вы принесете мне через три дня положительные известия. Тогда я удвою обещанное вознаграждение.

— Я сделаю все, что могу.

— Я на это рассчитываю, а теперь сядьте и запишите вкратце все, сообщенное вами.

ГЛАВА 12

Жан Жеди с большим аппетитом и нескрываемым удовольствием пообедал с Рене.

Два стакана вина, дозволенные тюремным начальством, окончательно подкрепили его и привели в хорошее расположение духа. Он решил доказать свою благодарность, занявшись сейчас же делами Рене и приведя их к благополучному концу.

— Погодите немного здесь, — сказал он, — я сейчас приведу вам кого надо.

Двор тюрьмы невелик, и Жан Жеди скоро нашел того, кого искал.

— Здравствуй, старина! Послушай, хочешь оказать услугу одному славному малому и в то же время заработать двадцать франков?

— Очень рад. Я услужлив по природе и не откажусь от золотого. В чем дело?

— Пойдем со мной и узнаешь.

Рене Мулен, Жан Жеди и его товарищ отошли в угол.

— Вот о ком я говорил, — сказал Жан Жеди.

— Я очень рад оказать вам услугу, тем более что ваша физиономия мне нравится.

— Благодарю, — сказал, улыбаясь, Рене, протягивая руку.

— Когда ты выходишь?

— Через три дня.

— Утром или вечером?

— Утром. О чем вы хотели меня просить?

— Вынести отсюда письмо и ключ.

— Это возможно. Дальше?

— Передать одной особе…

— А затем?

— Больше ничего.

— Кроме того, — прибавил Жан Жеди, — ты должен прийти сюда и принести нам пачку табаку. Это будет значить, что поручение исполнено.

— Отлично, я отнесу письмо и ключ и пришлю вам четвертку табаку. Даю вам слово, а мое слово чего-нибудь стоит. Вы знаете, что я здесь за продажу билетов, а не за что другое?

— Знаю, что вы честный человек, и потому могу вам сказать, что от данного поручения зависит жизнь и спокойствие одной несчастной женщины и ее дочери. Вы передадите им не богатство, но спокойствие.

— И кроме того, получишь двадцать франков, — прибавил Жан Жеди.

— Ни гроша! Я не хочу денег теперь, когда узнал, в чем дело. Я хочу доставить себе удовольствие сделать даром доброе дело.

Рене стал настаивать, но продавец билетов упрямо отказывался.

— Не будем говорить об этом, — сказал он, — я упрям, как осел, к тому же мы когда-нибудь встретимся, и тогда вы угостите меня завтраком на этот луидор.

— О! Я вас угощу великолепным завтраком: двадцать дюжин устриц и шабли сколько угодно… Решено!

— Но надо подумать, как вынести ваше письмо и ключ, так как при выходе обыскивают.

— В таком случае, все погибло! — с беспокойством воскликнул Рене.

— А ключ велик?

— Нет, он помещается в воротнике пальто, которое на мне.

— Хорошо, я последую вашему примеру. Что касается письма, то я зашью его под кушак панталон. Вы дадите мне все это послезавтра вечером, чтобы вас не видели со мной перед моим выходом, иначе обыск будет более строгим.

— А когда вы исполните мое поручение?

— Тотчас, как выпустят.

— Благодарю. Я дам вам все накануне.

Случайно Жан и Рене спали в одной и той же камере, и постели их стояли рядом.

Жан Жеди мигом заснул, но Рене всю ночь не смыкал глаз, обдумывая письмо, и на другой день утром сейчас же запасся бумагой, чернилами, пером и начал писать:

‘Дорогая мадам Леруа! Представьте себе: я еще до сих пор не знаю причины моего ареста, поэтому нахожусь в смертельном беспокойстве, тем не менее думаю, что дело идет о политике и это очень несправедливо, так как я не имею обыкновения вмешиваться в то, что меня не касается.

После нашего свидания на кладбище я ожидал случая, который представился только сегодня, — послать вам письмо, чтобы вы могли, до моего освобождения, начать дело о возвращении честного имени вашему дорогому мужу. Черновик письма, о котором я вам говорил, заключающий в себе драгоценное указание и имя написавшего его, находится у меня в квартире, где еще не было обыска, так как я не назвал адреса.

Вы найдете его в правом ящике письменного стола, ключ от которого остался в замке. Письмо в четырехугольном конверте из синей английской бумаги, запечатанном красным сургучом, на нем написано ‘Правосудие’. Вы должны взять этот конверт вместе с деньгами, которые лежат в столе, и процентными бумагами, которые я поручаю вам, так как принужден буду сказать адрес следователю, после чего последует обыск. Я не хочу, чтобы опечатали мое состояние. Мне придется потом слишком много хлопотать, чтобы получить обратно мое скромное имущество. В одно время с этим письмом я посылаю вам ключ от квартиры. Дверь в нее находится на правой стороне лестничной площадки четвертого этажа, в доме на Королевской площади, номер 24, в котором вы сами жили прежде несколько месяцев.

Идите ко мне на квартиру в тот же вечер, как получите письмо, и войдите, не обращаясь к привратнице, которая иначе станет вас расспрашивать.

Она хорошая женщина, но любопытна и болтлива. Во всяком случае, если она вас остановит, то скажите ей, что идете к портнихе, мадам Ланглуа, которая живет на третьем этаже. Дверь не запирается никогда раньше десяти часов вечера. Будьте мужественны и надейтесь! С Божьей помощью я скоро буду с вами и помогу в деле, которое решил довести до конца.

Остаюсь вашим преданным другом

Рене Мулен.

P.S. Не давайте никому моего адреса‘.

Рене перечитал письмо, нашел, что оно совершенно ясно и понятно, положил его в конверт и написал адрес: ‘Госпоже Монетье, улица Нотр— Дам, 19’.

Услышал шум шагов, Рене поспешно спрятал письмо, но сейчас же успокоился, увидев Жана Жеди.

— Письмо написано, — сказал он.

— Черт возьми! Вы не опаздываете!

— Я чувствую себя спокойнее, когда все кончено. Подумайте, ведь дело идет о жизни и спокойствии двух несчастных женщин!

— И ваше послание даст им все это?

— Оно позволит им, по крайней мере, спокойно ждать моего оправдания.

— А вы надеетесь быть оправданным?

— Я убежден в этом, так как у меня нет ничего на совести.

— Это еще не причина!

— Правда, — прошептал Рене, вспомнив о Поле Леруа. Рене до известной степени доверял Жану Жеди, но не настолько, чтобы рассказать ему о своем деле и цели, к которой он стремился.

Жан Жеди, напротив, не скрывал от него ничего. Его влекло к Рене, что не мешало ему смотреть на механика как на мошенника, который, пользуясь своей приличной наружностью, работал в высшем свете. Жан хотел предложить ему участие в деле, с помощью которого надеялся составить себе состояние.

— Черт возьми! — сказал Жан Жеди. — Если бы мы были судимы вместе и вместе оправданы и выпущены на свободу, то я отплатил бы вам за вашу доброту с процентами!

— Но вы мне ничего не должны, — возразил Рене, — я никогда не действую из расчета.

— Я также, но даю слово, мне хотелось бы разбогатеть вместе с вами.

Механик рассмеялся:

— Вы все думаете о вашем наследстве?

— Более чем когда-либо, только, по правде сказать, это не наследство.

— Что же тогда?

— Великолепный шантаж!

— Шантаж? — повторил механик с отвращением, настоящего смысла которого Жан Жеди не понял.

— О, нечего бояться! Нет ни малейшей опасности, чтобы нас отправили к комиссару, так как им самим пришлось бы плохо.

— Значит, вы знаете какую-нибудь важную тайну?

— Да, очень важную. И ты можешь мне отлично помочь в этом деле. Ты хорошо одет, у тебя отличные манеры. Это именно то, чего мне недостает. Впрочем, мы еще поговорим, сначала надо узнать, выйдем ли мы вместе.

Рене кивнул в знак согласия.

‘Что это может быть за тайна? — думал он. — Надо узнать…’

Жан Жеди любил выпить и не скрывал этого, Рене рассчитывал воспользоваться его слабостью, чтобы развязать ему язык, но в тюрьме случая не представилось.

‘Я имею дело с профессиональным вором, — думал Рене. — Называя себя посыльным, он солгал, но когда-нибудь я расспрошу его о прошлом’.

В это время явился сторож и позвал нескольких арестантов к следователю. Жан Жеди был в их числе. Его привели обратно уже после полудня, и Рене, которому разговор с ним помогал убивать время, с нетерпением ждал его.

— Ну что, хорошо ли идут ваши дела? — спросил он.

— И да, и нет, — ответил Жан.

— Как так?

— Я вызвал свидетелей, которые показали, что в то время, когда этой негодяй — Филь-ан-Катр — воровал часы, я был в Пантене и ушел оттуда только вечером.

— В таком случае, ваше алиби несомненно?

— Увы! Нет.

— Почему же?

— Потому что, имея несчастье быть судимым вторично, я на дурном счету у судей, которые говорят: ‘Если этот негодяй не украл часы, то, по всей вероятности, украл что-нибудь другое, поэтому не большая беда осудить его’. Словом, мне нужен адвокат, который сумел бы доказать, что я невинен, как новорожденный ребенок.

— Я думал, что суд дает защитника каждому подсудимому.

Жан Жеди пожал плечами.

— Адвокат по назначению! — с презрением воскликнул он. — Об этом нечего и говорить: лучше защищаться самому.

— Ну что же, возьмите кого-нибудь другого.

Жан Жеди засмеялся:

— Ты умен, нечего сказать! Самый плохой адвокат стоит от шестидесяти до восьмидесяти франков, а в настоящее время у меня в кармане пусто.

— Есть способ это устроить.

— Какой?

— Я хочу взять себе защитника и попрошу его взять на себя и ваше дело, и заплачу ему.

— В самом деле? Ты сделаешь это?

— Конечно, если я говорю.

— Ну, мой милый, я буду обязан тебе на всю жизнь, и, если вам когда-нибудь понадобится, я позволю себя разрезать для вас! — Он с жаром пожал руку Рене. Помолчав, он продолжал: — Вы знаете какого-нибудь адвоката?

— Нет, но у нас есть еще время подумать.

— Гораздо лучше подумать об этом сейчас же. Адвокат — вещь очень полезная. Он указывает вам, как вести себя и что говорить, что думает следователь о вашем деле. Я советовал бы вам потребовать адвоката как можно скорее.

— Пожалуй, но сначала надо знать, к кому обратиться.

— Это нетрудно. Здесь есть один человек из хорошего общества, замешанный в историю с подделкой документов, к нему почти каждый день ходит адвокат, адрес которого мы можем спросить у него.

— Вы знаете этого молодого человека?

— Я никогда с ним не говорил, но всякое дело имеет начало.

— Отлично, я согласен.

Подсудимый, о котором говорил Жан Жеди, был молодой человек лет двадцати двух, одетый довольно хорошо, красивой наружности.

Требования кокотки и собственная слабость довели его до тюрьмы. Он занимал отдельную камеру и два раза в день выходил молча прогуляться по двору, избегая сношений с товарищами по заключению.

Жан Жеди увлек Рене и, остановившись перед тем молодым человеком, сказал:

— Извините, сударь, что я беспокою вас, но я хотел спросить об одной вещи.

— Что вам угодно? — холодно спросил молодой человек.

— Вот мой товарищ, человек со средствами, хотел бы взять себе адвоката.

— Ну, так что же?

— Мы знаем, что у вас есть адвокат, и пришли попросить дать его адрес, если это вас не затруднит.

— Это очень легко. Я не знаю, согласится ли он защищать вас, но ничто не мешает вам обратиться к нему. Вот его имя и адрес. И он вынул из бумажника карточку, которую подал Жану Жеди.

Взглянув на карточку, тот прочел: ‘Анри де Латур-Водье, адвокат, улица Святого Доминика’.

Жан Жеди сделал быстрое движение и, точно пораженный, устремил глаза на карточку.

— Что с вами? — с удивлением спросил молодой человек.

— Ничего… Ничего… — прошептал вор, руки которого дрожали. — Но это имя, герцог де Латур-Водье…

— Почему оно вас удивляет?

— Надо вам сказать, что я очень хорошо знаю этих Латур-Водье… по рассказам… но я не знал, что у них в семействе есть адвокат.

— Однако это так.

— Герцог де Латур-Водье — сенатор? — спросил Жан Жеди.

— Нет, это его сын. Он маркиз, так как его отец — герцог, но он не носит титула.

— Его сын? — повторил Жан Жеди. — Благодарю вас. Без сомнения, мой товарищ обратится к нему.

Он снова поклонился и отошел.

Рене последовал за ним.

— Не объясните ли вы мне причину вашего удивления? — спросил он. — В чем дело?

— О, это большое счастье, что карточка попала мне в руки!

— Почему?

— Я объясню вам со временем. Прежде чем говорить, я хочу убедиться…

‘Семейство Латур-Водье, — думал между тем Рене, — без сомнения, замешано в тайну этого человека’.

На другой день вечером продавец билетов подошел к ним.

— Готово ли ваше письмо? — спросил он.

— Да.

— Хорошо, пойдемте в общую залу, там, в уголке, вы передадите мне все, что надо, и объясните, что следует делать.

Рене ночью вынул ключ из воротника пальто и теперь поспешно сунул его в руку продавца билетов. Затем сделал точно то же с письмом.

— Куда отнести? — спросил импровизированный посыльный.

— На улицу Нотр-Дам, 19, адрес написан на конверте.

— Что мне ответить, если меня спросят?

— Только три слова: ‘Мужество и надежда’. Но смотрите, не ошибитесь, в квартире живут двое: мать и дочь. Вы должны передать письмо и ключ только матери.

— Понимаю.

— Если, когда я буду свободен, вам понадобится Рене Мулен, то смело приходите ко мне, я никогда не забуду, что вы для меня сделали.

— Хорошо, будьте спокойны.

— В котором часу вас выпустят?

— Завтра, в восемь часов. На улице Нотр— Дам я буду к девяти, а в одиннадцать вы уже получите ваш табак.

Они расстались.

Рене провел очень беспокойную ночь, и его волнение уменьшилось только утром, когда был вызван продавец билетов.

Пробило половину девятого, потом девять, механик мысленно следил за своим посланием.

‘Он пришел на улицу Нотр-Дам… Может быть, в эту самую минуту он передает письмо… Через два часа он принесет табак, и это будет значить, что поручение выполнено… Только тогда я успокоюсь’.

Вошел сторож с бумагой в руках. Все арестованные направились к нему и молча окружили. Сторож вызвал человек десять, в числе которых находился и Рене.

— Приготовьтесь идти к следователю! — сказал сторож.

‘Ну, — подумал механик, — наконец я узнаю, за что меня арестовали. Если бы я уже получил табак, то мог бы отвечать откровенно и позволить сделать обыск, который доказал бы, что я честный человек’.

— О чем вы думаете? — спросил Жан Жеди, видя, что у его приятеля взволнованное лицо.

— Меня беспокоит молчание нашего посыльного.

— Погодите, ведь нет еще десяти часов.

— Это правда, я слишком спешу.

Рене вздохнул.

ГЛАВА 13

Тефер установил слежку за домом на улице Нотр-Дам.

В нижнем этаже этого дома жил торговец вином.

На другой день после ареста Рене Мулена к торговцу явился комиссионер и, заплатив известную сумму, получил позволение поместиться перед его лавкой. Когда к нему, случалось, обращались, он отказывался идти куда бы то ни было под предлогом, что очень занят. Никто этому не удивлялся, а просто обращались к другому.

Он был одним из двух агентов Тефера и наблюдал за окрестностями, ожидая приказаний своего товарища, который представлял внутреннюю полицию. С первого взгляда казалось невозможным незаметно следить за жизнью дома, где все знают друг друга. Однако все устроилось, и изобретение делало честь Теферу. Он зашел к привратнице и таинственным тоном объявил ей, что желает переговорить об очень важном для правительства деле.

Немного смущенная предисловием, привратница поспешно заперла двери и с трепетом спросила:

— В чем дело?

— Надо спасти правительство, — ответил полицейский серьезным и убежденным тоном. Эти слова произвели на привратницу желаемое впечатление.

— Спасти правительство? Боже мой! Разве у нас в доме заговорщики?

— Тише! — прошептал Тефер. — Одно неосторожное слово погубит мой план, так как негодяй может исчезнуть.

— Так это правда? — прошептала привратница, страх которой все увеличивался.

— Даже слишком, но молчите…

— Что же я должна делать?

Тефер вынул из кармана стофранковый билет и положил на стол.

— Вы знаете, что это такое?

— Стофранковый билет.

— Хотите его заработать?

— Заработать сто франков и спасти правительство! Конечно, хочу! Что же надо делать?

— Повиноваться!

— Говорите, я готова.

— У вас есть муж?

— Нет, сударь, бедняга умер три года назад и оставил меня бездетной вдовой.

— Есть у вас родные?

— Только брат.

— Что он делает?

— Приказчик в магазине, в Труа, в Шампани.

— Сколько ему лет?

— Пятьдесят.

— Бывает он у вас?

— Никогда.

— Значит, жильцы этого дома его не знают?

— Они не могут его знать: он пятнадцать лет не был в Париже.

— Отлично! Все это как нельзя кстати.

— Мой брат кстати? — с удивлением повторила привратница.

— Да это очень просто! Как только я уйду, вы расскажете всем вашим жильцам, что ваш брат приедет завтра на несколько дней.

— Но они скоро убедятся, что это неправда! — вскричала привратница. — Мой брат не может оставить свой магазин и не приедет.

— Я в этом так же уверен, как и вы.

— Так как же?

— Вместо него явится полицейский агент, он будет похож на провинциала, вы примете его, как вашего брата, оставите у себя, он не будет выходить из вашей комнаты и незаметно станет наблюдать за жильцами и их гостями.

— Боже мой! Но неужели же все наши жильцы — заговорщики? Они казались мне такими безобидными!

— Вы не должны об этом спрашивать: мой долг запрещает мне отвечать.

— Вы предупредили домохозяина?

— И не думал, он не должен ничего знать.

— А где будет ночевать ваш агент?

— Здесь.

— Ну уж нет!… — вскричала привратница тоном испуганной невинности.

— Я отвечаю за поведение моего агента, — с улыбкой ответил Тефер. — На несколько дней вы можете перейти спать в темный чуланчик, который я вижу рядом с этой комнатой, а мой помощник будет спать в этой комнате. Никто не найдет удивительным, что вы оказываете гостеприимство брату!

— Но кто же будет открывать по ночам двери?

— Конечно, он. Ведь он обязан знать, кто входит и выходит. Вы дадите ему список жильцов. Вы согласны?

— И сто франков мои?

— Сейчас же и даже более. Я обещаю вам хорошее вознаграждение в тот день, когда ваш брат снова уедет в Труа.

— Хорошо, я согласна.

— Вы не раскаетесь в этом, но будьте осторожны.

— О! Я буду нема, как рыба.

Тефер подал ей банковский билет, который она поспешно схватила и сунула в карман.

— Итак, мы с вами договорились, — прибавил он.

— Да, сударь, я жду моего брата Клода Ригаля завтра утром и позабочусь все устроить к его приезду.

Час спустя после ухода Тефера половина жильцов уже знала о предстоящем приезде Клода Ригаля.

На другой день утром человек лет пятидесяти, провинциал с головы до ног, выходил из фиакра у дверей дома номер 19, таща большой чемодан, и, войдя в комнату привратницы, упал в объятия своей сестры, которая плакала от волнения, до такой степени она вошла в роль.

Два часа спустя Тефер имел удовольствие наблюдать своего помощника.

Все было устроено очень ловко. Если бы какая-нибудь подозрительная личность явилась к мадам Монетье, то мнимому Клоду Ригалю стоило только свистнуть, и мнимый комиссионер, карауливший на улице, отправился бы следить за посетителем.

Но Тефер говорил правду герцогу Жоржу: к Анжеле Леруа никто не приходил, кроме доктора Лорио, так что агент даром терял время.

Скромность привратницы была примерна, и никто не подозревал, что тихий дом на улице Нотр-Дам превращен в мышеловку.

Утром того дня, когда продавец билетов Эжен вышел из тюрьмы с письмом и ключом, помощники Тефера добросовестно продолжали свой бесполезный труд, хотя никто не привлекал их внимания.

Эжен прямо пошел на улицу Нотр-Дам. Около девяти часов он был перед домом 19. Тут он остановился на несколько секунд и стал думать.

‘Дело идет о жизни и спокойствии двух людей. То, что мне поручено передать, имеет важное значение. Я должен передать письмо и ключ только матери, а не молодой барышне. Привратница, может быть, станет меня спрашивать.

Эти люди вечно желают все знать. Если бы я знал, на каком этаже живет та дама, то вошел бы, не говоря ни слова, но я забыл об этом спросить, а мне забыли сказать… Но я поступлю, как лучше’.

Он шел к воротам номера 19. В ту минуту, как он переходил через дорогу, он увидел выходящего из лавки торговца вином комиссионера, который набивал трубку.

Эжен вздрогнул и повернул назад.

‘Черт возьми! — прошептал он. — Этот малый такой же комиссионер, как и я. Он полицейский агент. Я знаю их всех в лицо! Что он может тут делать? Надо быть острожным…’

Он вынул из кармана табак, свернул папироску и стал рассматривать мнимого комиссионера, который уселся перед лавкой.

Вдруг из дома вышел человек, уже в летах, похожий на провинциального приказчика, и, подойдя к комиссионеру, стал с ним разговаривать.

Посланец Рене чуть не вскрикнул от удивления. Приказчик из провинции тоже был агентом.

‘Черт возьми! — подумал он. — Этот дом — настоящая мышеловка! Неужели надзор устроен по поводу моего посещения? Было бы глупо попасться. К черту поручение! Я не хочу возвращаться в тюрьму’.

Он повернулся и пошел прочь. Но едва сделал он шагов двадцать, как пошел уже тише и наконец совсем остановился.

‘Ну, мой милый, — заметил он сам себе, — ты ведешь себя неважно. Ты изменяешь честному слову, когда дело идет о жизни и спокойствии двух женщин. Что с тобой, чего ты боишься? На совести у тебя ничего нет, значит, с тобой ничего не могут сделать. Ты знаешь агентов, но, по всей вероятности, они тебя не знают, к тому же должно быть средство обмануть их, и надо только найти его’.

Эжен снова повернулся и пошел к дому Анжелы Леруа.

Комиссионер по-прежнему сидел перед лавкой, но мнимый провинциал исчез.

Эжен остановился перед домом и стал его рассматривать. Над вторым этажом была вывеска, на которой большими буквами было написано: ‘Ларбулье, портной’.

Он развязно вошел в ворота и решительно направился к лестнице, пройдя мимо комнаты привратницы не останавливаясь. Тут раздался громкий голос:

— Эй вы, что вам надо, куда вы идете?

Эжен повернулся и очутился лицом к лицу с человеком, который разговаривал с комиссионером.

— Куда я иду? — неуверенно повторил он. — К портному Ларбулье.

Это было сказано таким естественным тоном, что не оставляло места никакому сомнению.

Мнимый Клод Ригаль вернулся в свою комнату, а Эжен поспешно поднялся по лестнице.

На третьем этаже, на одной из дверей, выходивших на площадку, была табличка с именем Ларбулье.

— Ба! — сказал Эжен. — Я позвоню, в таких домах, как этот, все знают друг друга. Мне укажут, где живет мадам Монетье.

Он позвонил. Девочка лет двенадцати отворила дверь.

— Что вам угодно?

— Здесь живет мадам Монетье? — спросил Эжен.

— Нет, сударь… здесь живет папаша… папаша портной. Мадам Монетье рядом.

— Благодарю вас.

Эжен только хотел позвонить, как вдруг дверь открылась и на пороге появилась Берта в глубоком трауре. Увидя человека, неподвижно стоящего перед дверью, она спросила:

— Вы к нам пришли, сударь?

— Да, если это квартира мадам Монетье.

— Да, войдите, пожалуйста.

Она отступила и, пропустив посетителя, заперла дверь.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы говорить с мадам Монетье, — ответил Эжен, помня слова Рене.

— Не могу ли я вам помочь?

— Нет, извините, но я должен видеть мадам Монетье.

— Дело в том, что моя мать больна, очень больна… и я думаю, что она спит.

— Разбудите ее, дело стоит того, и сделайте это поскорее, так как я тороплюсь.

Анжела Леруа из своей комнаты услышала голос Берты.

— Кто там? — спросила она.

— Мама проснулась. Погодите немного, я предупрежу ее.

Войдя в комнату матери, она сказала, что какой-то неизвестный господин желает говорить с ней.

Мадам Леруа сейчас же подумала о Рене Мулене.

— Приведи его, — поспешно сказала она.

Берта сейчас же ввела Эжена, который почувствовал невольное волнение при виде больного лица вдовы. Анжела испытала разочарование: это был не тот, кого она ждала.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, сударыня, вас одну.

— Моя дочь не может остаться?

— Нет.

— Почему?

— Я сам не знаю, это не моя тайна.

— Я уйду, — прошептала Берта, выходя из комнаты, очень удивленная, но еще более — заинтересованная.

— Мы одни! — сказала Анжела. — Объясните, кто вас послал?

— Рене Мулен.

Радость сверкнула в глазах Анжелы, и она, успокоенная, поспешно спросила:

— Он свободен?

— Нет еще, если бы он был свободен, то был бы у вас. Он поручил мне передать вам две вещи: письмо и ключ.

— Благодарю вас. Это все?

— Да, все. Только он просил передать, чтобы вы мужались и надеялись. Мое поручение исполнено, но прежде чем уйти, я должен сказать вам одну вещь, которую, по всей вероятности, вы найдете небезынтересной.

— Говорите, пожалуйста.

— За вашим домом тщательно наблюдают. Один полицейский агент торчит у дверей, переодетый комиссионером, другой помещается в комнате привратницы.

— Почему?

— Не знаю. Вы предупреждены, это все, что надо. Прощайте, сударыня.

Он поклонился и вышел, довольный, что добросовестно исполнил поручение. Выйдя на улицу, он взглянул на часы.

‘Половина десятого, — сказал он себе. — Не буду заставлять ждать моего нового приятеля’.

Он почти бегом пустился на улицу Рено, где остановил первый пустой фиакр.

— Можете доехать в двадцать минут до тюрьмы Сент-Пелажи? — спросил он кучера.

— За двадцать минут не совсем удобно.

— Если доедете, то получите десять су на водку.

— Садитесь, я сделаю, что могу.

— Остановитесь по дороге перед табачной лавкой, я хочу купить вам сигару.

На углу улицы Вожирар фиакр остановился.

— Вот лавка, — сказал кучер. — Поторопитесь, иначе мы опоздаем.

Эжен вышел и почти тотчас вернулся с пачкой табаку и двумя сигарами, одной — для себя, другой — для кучера. Фиакр снова покатился.

Без двух минут десять Эжен выходил из фиакра перед тюрьмой. В эту самую минуту сторож входил к заключенным и кричал:

— К следователю!

Перед тюрьмой уже стоял экипаж без окон, в котором обыкновенно возят арестантов на допрос.

Все вызванные к следователю только что вошли в контору, Рене был в их числе. И, не будучи убежден, что получит вовремя известие о том, что поручение его исполнено, очень волновался.

После досмотра подсудимых повели к экипажу.

Эжен неподвижно стоял в трех шагах от дороги, внимательно следя за садившимися. Вдруг он громко кашлянул, Рене, проходивший мимо, повернул голову и увидел, что тот держит в поднятой руке пачку табаку.

У него точно гора свалилась с плеч. Все шло отлично, можно прямо отвечать следователю и доказать свою невиновность.

Когда дверцы за подсудимыми затворились и экипаж покатился по направлению к суду, Эжен вошел в контору и отдал пачку табаку на имя Рене Мулена.

Тефер ежедневно бывал в префектуре и суде. Хорошо знакомый со всеми, он мог узнавать многое. Утром в тот же день он разговаривал с главным следователем и осведомился, кто из арестованных будет допрошен в этот день.

В списке было имя механика.

Тефер не дал заметить своей радости и удалился с самым спокойным видом. Он отправился в бюро для полицейских агентов, сел на свое обычное место и написал следующее:

‘Герцог, будьте сегодня дома после полудня.

Очень вероятно, и даже почти несомненно, что я смогу сообщить вам много нового по поводу интересующего вас дела.

Остаюсь ваш покорный слуга

Тефер‘.

Положив эту короткую записку в конверт, он вышел из префектуры и подозвал первого попавшегося посыльного.

— Отнесите вот это на улицу Святого Доминика. Передайте письмо швейцару, попросив сейчас же отдать его герцогу. Вот вам тридцать су.

Посыльный поспешно ушел.

‘Теперь надо хорошенько за всеми наблюдать’, — подумал Тефер.

Он знал, когда приезжают кареты с подсудимыми, и за пять минут до этого часа отправился во двор, где они останавливались.

Подсудимых провели в так называемые мышеловки, где они ожидали своей очереди.

Прождав минут двадцать, Тефер имел удовольствие видеть, как мимо него прошел механик.

‘Это положительно он, — сказал себе агент. — И, если следователь не дурак, то мы сегодня же вечером получим его адрес’.

ГЛАВА 14

Рене Мулен спокойно позавтракал с большим аппетитом и выпил бутылку бургундского, что еще более придало ему бодрости.

Время тянулось медленно. Наконец, уже в четвертом часу, его повели в кабинет следователя господина Камю-Брессоля.

Следователь сидел за своим бюро спиной к окну, так что лицо стоявшего перед ним обвиняемого было ярко освещено.

Рядом с бюро, за маленьким столиком, сидел письмоводитель.

Рене вошел и поклонился с непринужденным видом. Он ничего не боялся и чувствовал себя в наилучшем расположении духа, будучи уверен, что в этот же день письмо, найденное в Лондоне, будет в руках госпожи Леруа.

— Ваше имя? — спросил следователь.

— Рене Мулен.

— Где вы родились?

— В Париже, улица Святого Антония, 185.

— Ваше занятие?

— Механик.

— Есть у вас родные?

— Нет: ни близких, ни дальних.

— Вы приехали из Лондона?

— Да… то есть из Портсмута.

— Но вы были и в Лондоне?

— Да, три или четыре часа, проездом из Портсмута, где я работал механиком на фабрике восемнадцать лет.

— На одной и той же?

— Да.

— Почему же вы оттуда ушли?

— Старый хозяин фабрики умер, а новый мне не нравился.

— Ну, а кроме этой работы чем вы еще занимались?

— Я читал… Изучал механику… в нашем деле надо всегда учиться.

— А вы бывали на собраниях, которые устраивали в Портсмуте французские эмигранты?

— Да, только редко, всего раза три или четыре… То, что там говорилось, меня не интересовало, и я перестал ходить.

— Вы говорите, что эти собрания вас не интересовали, там, однако, шли речи о политике?

— И даже об одной только политике… потому-то я и не стал ходить… Я не люблю политику.

Камю-Брессоль на минуту замолчал и бросил из-под своих синих очков пытливый взгляд на Рене, стараясь прочесть его сокровенные мысли в глазах, этом, как уверяют многие, зеркале души.

Лицо было спокойно, глаза не выдавали никакого внутреннего волнения.

— А итальянцы бывали на этих собраниях?

— Да!

— Много?

— Человек десять или двенадцать.

— Знали вы лично кого-нибудь из них?

— Да, я знал кое-кого… Орсини, Бенедетти, Брюсони… Но они не были моими близкими друзьями… Нам случалось иногда распить вместе бутылку эля в таверне, но этим все и ограничивалось.

Следователь прервал его:

— Говорите медленнее, не старайтесь отвести мне глаза излишним многословием. Это бесполезно.

Механик поклонился.

— Итак, вы признаете, что были в близких отношениях с Орсини, Брюсони и Бенедетти?

— Нет, позвольте, я говорил, что это было простое знакомство.

— Однако они были в дружбе со многими французами?

— Этого я не знаю и не могу ни отрицать, ни утверждать…

— Вы знали их убеждения?

— Они были революционеры и не скрывали этого.

— Не думали ли вы сами, как они?

— Нет… мое единственное занятие — моя работа… Политика меня раздражает, и потом я ненавижу беспорядки, смуты и все такое… Когда на улицах бунт, приходится закрывать мастерские.

— Уезжая из Англии, вы говорили кому-нибудь, что едете во Францию?

— Да, моему хозяину и товарищам на фабрике.

— И итальянцам?

Рене не сразу ответил. Он старался припомнить, не говорил ли он о своей поездке Орсини, Бенедетти или Брюсони.

— Вы готовите ответ, — строго сказал следователь, — стало быть, вы начинаете лгать.

— Нет, господин следователь, — возразил Рене, — я колеблюсь именно в интересах истины. Я не могу припомнить, говорил ли я кому-либо из итальянцев о моем отъезде.

— Зачем вы приехали в Париж?

— Во-первых, чтобы увидеть мою родину, а потом, чтобы найти работу… Я люблю свое дело и не так еще стар, чтобы пора было отдыхать.

— У вас не было никакой другой цели?

— Нет.

— Это ложь.

— Но милостивый государь!… — вскричал Рене, вспыхнув от негодования.

Следователь жестом заставил его замолчать и продолжал:

— Приехав в Париж, вы не искали работу. Вы ходили из дома в дом по разным кварталам под предлогом поисков какого-то семейства, а на самом деле отыскивая своих сообщников.

— Да, я действительно занимался розысками, — пробормотал в смущении Рене, с изумлением видя, что все его поступки хорошо известны полиции.

— То есть вы передавали какую-то информацию вашим сообщникам?

— Сообщникам?… Но, господин следователь, о каких же это сообщниках вы говорите? В чем меня обвиняют?

— Будто вы этого не знаете?

— Клянусь, что даже и не подозреваю…

— Это верх бесстыдства!

— Нет, это просто неведение.

— Вы обвиняетесь в заговоре против государства и жизни главы правительства.

Эти слова поразили Рене, как громом. Он хоть и подозревал, что в его аресте замешана политика, но не ожидал ничего подобного.

— Как! — воскликнул он наконец. — Я — заговорщик!… Я замышляю убить императора и свергнуть правительство!… Да это чистое безумие! Я протестую!

— Так докажите тогда, что вы невиновны ни делом, ни помышлением.

— Да как же доказать?

— Скажите мне настоящую цель вашего приезда в Париж.

— Я уже говорил, что приехал искать работу.

— Скажите, на каких мастерских и фабриках искали вы себе место?

Рене не предвидел этого вопроса. Уличенный во лжи, он замолчал и опустил голову.

— Вот видите! — сказал с торжествующим видом Ка-мю-Брессоль. — Советую вам сменить систему, ваша никуда не годится. Вы отрицаете участие в тайном обществе?

— Да, отрицаю.

— Значит, если верить вам, у вас ничего нет на совести?

— Решительно ничего.

— И вас арестовали совершенно безвинно?

— Да, господин следователь.

Рене отвечал серьезно на ироничные вопросы следователя, но начинал, однако, чувствовать смущение и беспокойство.

— Но почему же вы отказались отвечать арестовавшему вас инспектору полиции? Потому что были захвачены врасплох и вам нужно было время приготовить ответы?

— Я отказался отвечать, потому что не признавал за ним права меня допрашивать.

— А за мною вы признаете это право?

— Конечно!

— Ну, так объясните мне тогда, зачем вы ходили из дома в дом?

— Это семейное дело.

— Однако вы сами говорили, что у вас нет никого родных.

— Да, это правда, но есть одно семейство, с которым я связан не узами крови, а узами сердца… Глава семейства приютил меня ребенком, когда я был бездомным сиротой… Он умер… Я искал его детей, чтобы заплатить долг благодарности.

— И вы нашли их?

Во второй раз Рене не ответил.

Он видел, что впутать в это дело госпожу Леруа значило нанести смертельный удар несчастной матери, скрывавшейся под вымышленным именем.

Не было ли непоправимой ошибкой открыть следователю страшную тайну?

Правосудие охотно объявляет себя непогрешимым. Не задушит ли оно в зародыше всякую попытку доказать, что оно все-таки совершило возмутительную ошибку?

Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове Рене.

— Господин следователь, — сказал он взволнованным голосом, — умоляю вас, не спрашивайте меня об этом… Дело идет о тайне, которая не принадлежит мне, но я клянусь вам честью, а я честный человек, что эта тайна не имеет никакого отношения к политике и не грозила никоим образом спокойствию государства. Что же касается обвинения, которое на меня возводят, то оно так нелепо, что я отказываюсь считать его серьезным. Напишите в Портсмут, где я прожил восемнадцать лет, уважаемый начальниками, любимый товарищами, и вам ответят, что Рене Мулен честный работник, а не пустоголовый безумец, способный забыть о работе ради политики… Пусть перероют все мое прошлое: в нем не найдут ни малейшего пятна.

Следователи нелегко поддаются волнению и далеко не легковерны. Да и разве может быть иначе?

Они видят каждый день комедию притворных слез, лицемерного негодования, разученного отчаяния, которую разыгрывают чаще всего первоклассные актеры.

Роковым последствием этого является то, что следователь всегда сомневается и, боясь быть обманутым негодяями, не верит больше ничему.

Однако голос Рене звучал такой правдой, что первый раз в течение долгих лет Камю-Брессоль не чувствовал себя вполне уверенным, что перед ним стоит преступник. Но он тотчас же подавил в себе эти чувства и, желая немедленно же составить себе определенное мнение, холодно продолжил допрос.

— Почему, — сказал он, — вы упорно отказывались сообщить ваш адрес арестовавшему вас инспектору?

— Опять потому же, что я не признавал за ним права меня допрашивать.

— Ну, а теперь мне, как представителю закона, вы можете отвечать?

— Да.

— Где же вы живете?

— На Королевской площади, 24, на четвертом этаже.

— Под каким именем вы там живете?

— Под моим… Под именем Рене Мулена… У меня нет никакого повода жить под чужим именем.

— Вы живете в меблированных комнатах?

— Нет, у меня своя квартира.

— Это ваши ключи? — спросил следователь, вынимая из бюро связку ключей, взятых у Рене во время ареста.

— Да, мои.

— Ключ от квартиры здесь?

Опять вопрос, которого Рене не ожидал!

Он понял, что отсутствие этого ключа, объяснить которое он, по очень понятной причине, не мог, повредит ему в глазах следователя.

— Что же, отвечайте! Мой вопрос кажется очень прост… Укажите между этими ключами ключ от вашей квартиры.

— Его тут нет, — ответил в смущении Рене.

— Может быть, вы оставили привратнику?

— Нет, господин следователь.

— Однако это странно! У вас, конечно, были важные причины скрыть его?

— Не скрыл, а просто потерял…

— Когда?

— Во время ареста.

— Значит, он не был на кольце вместе с прочими?

— Нет, я носил его отдельно.

Следователь недоверчиво улыбнулся.

— Это очень маловероятно, — сказал он, — и меня удивляет такая бесполезная ложь, ведь вы должны понимать, что отсутствие этого ключа не помешает произвести у вас обыск.

— Я это знаю и знаю также, что там не найдут ничего подозрительного.

— Увидим.

Рене начинал оправляться от своего смущения. Он видел, что уже поздно производить обыск в этот день, а завтра таинственная бумага, которую он хотел скрыть, будет уже в руках Анжелы Леруа.

Камю-Брессоль взглянул на часы.

— Увидим, — повторил он. — Обыск будет произведен в вашем присутствии, может быть, ночью вы одумаетесь и утром будете более расположены к откровенности.

Механик вздрогнул от радости.

‘Я не ошибся, — подумал он, — обыск будет завтра, все спасено!’

Письмоводитель прочел вслух вопросы следователя и ответы обвиняемого.

— Теперь подпишите, — сказал Камю-Брессоль.

Рене взял перо и твердой рукой подписался под протоколом со своим обычным сложным росчерком.

Следователь велел увести обвиняемого.

Рене поклонился и вышел в сопровождении двух сторожей.

Камю-Брессоль положил протокол допроса в папку и, взяв лист бумаги, написал:

‘Начальнику сыскной полиции.

Завтра утром произвести обыск на квартире обвиняемого Рене Мулена в его присутствии. Изъять все бумаги и подозрительные вещи‘.

Приколов этот лист на папку, он позвонил.

В кабинет в ту же минуту вошел один из чиновников.

— Отнесите начальнику сыскной полиции, — сказал Камю-Брессоль.

Чиновник взял папку и вышел.

— Ну, на сегодня довольно, — прошептал следователь, — пора и обедать.

Между тем Тефер бродил по зданию суда, ожидая конца допроса Рене Мулена.

Он видел, как увели обвиняемого, который прошел мимо, не заметив его.

‘Хорошо, — подумал инспектор, — кончено… Теперь я должен во что бы то ни стало узнать, дал ли он свой адрес…’

И он продолжал свою прогулку, подстерегая письмоводителя Камю-Брессоля, уверенный, что в качестве инспектора полиции ему удастся добыть от того нужные сведения, несмотря на тайну следствия.

Он увидел, как один из чиновников бросился по звонку в кабинет следователя и тотчас же вышел с папкой в руках, читая слова, написанные на приколотом к ней листе. Тефер остановил его.

— А! Это вы, Ламбер? Куда бежите?

— Недалеко, господин Тефер… Вам скоро будет дело.

— Почему вы так думаете?…

— Потому, что приказано произвести завтра утром обыск.

— У кого? — спросил с беспокойством Тефер.

— У какого-то Рене Мулена.

От радости вся кровь хлынула в лицо полицейского.

‘Так он дал адрес! — подумал он. — Хорошо… не дольше как через час я узнаю все, что мне нужно’.

— Я провожу вас, — сказал он вслух Ламберу.

И пошел с ним, но ни о чем больше уже не спрашивал.

Ламбер понес бумаги в канцелярию, а Тефер поспешил пройти в свою комнату, бывшую рядом с кабинетом начальника сыскной полиции.

Он знал, что тот назначит для обыска или его самого, или кого-нибудь из его товарищей, и, стало быть, драгоценные сведения скоро будут в его руках. Тем не менее он волновался и сидел как на иголках.

Наконец дверь отворилась и показался пристав с бумагами.

Тефер был один в комнате.

— Передайте, пожалуйста, это патрону, — сказал пристав, — теперь уже поздно, и я спешу.

— Хорошо, давайте.

‘Это протокол допроса, — сказал себе Тефер. — Случай мне положительно благоприятствует… дело идет как по маслу’.

И он вошел в кабинет патрона.

— Что вам, Тефер? — спросил начальник сыскной полиции.

— Вот тут бумага от господина Камю-Брессоля. Пристав сказал, что речь идет об обыске у того человека, которого я арестовал несколько дней назад и который ни за что не хотел сказать своего адреса.

— Господин Камю-Брессоль нашел средство развязать ему язык, — сказал, смеясь, начальник. — Он мастер вести допросы. Посмотрим…

Он взял бумаги из рук Тефера, который остался тут же, готовый предложить свои услуги, если о нем забудут.

Начальник полиции стал просматривать протокол.

— А! А! — вскричал он вдруг. — Молодец знаком с итальянскими агитаторами в Англии! Поздравляю вас, Тефер.

Инспектор поклонился, краснея от радости.

Решительно ему везло! Думая служить только герцогу Жоржу де Латур-Водье, он оказал в то же время услугу правительству! Его ждет награда, повышение!

Какие сладкие мечты для полицейского!

Начальник полиции продолжал:

— Он был там знаком с самыми опасными заговорщиками: Орсини, Бенедетти, Брюсони… Ну, его дело плохо!… Вообще этот Рене Мулен слабоват… Чтобы объяснить свое возвращение во Францию, он прибегает к самым глупым выдумкам… Уверяет, что тут замешана какая-то семейная тайна, которую он не имеет права рассказывать. Плохо придумано, плохо!

Тефер внимательно слушал, стараясь запомнить каждое слово.

— Завтра, — заключил начальник, складывая бумаги, — завтра обвиняемого надо будет взять из тюрьмы и отвезти на его квартиру и при нем произвести обыск. Я поручаю это вам. Я сейчас напишу приказ тюремному начальству. Завтра в восемь часов вы поедете в Сент-Пелажи и возьмете Рене Мулена и повезете в карете на его квартиру на Королевскую площадь, 24, четвертый этаж… Я буду ждать вас там в половине девятого. Вот вам приказ. Смотрите же хорошенько за этим молодцем! Его арест очень важен, особенно сейчас, когда за границей составляют заговор против жизни главы государства.

— Будьте спокойны, я отвечаю за обвиняемого…

Тефер вышел из кабинета, не помня себя от радости.

— Четверть восьмого! — прошептал он, взглянув на часы.

Он отдал приказания на завтрашний день двум агентам своей бригады и поспешно вышел из префектуры.

На площади Дофина он взял фиакр и поехал к герцогу де Латур-Водье на улицу Святого Доминика.

ГЛАВА 15

Госпожа Леруа была поражена приходом посланца Рене Мулена, и ее очень беспокоило его сообщение, что за их домом следит полиция.

Что это значит? Это не предвещало ничего хорошего.

Берта, затворив дверь за торговцем билетами, вернулась в комнату матери в сильном волнении.

— Милая мама, — сказала она нетвердым голосом. — Я не хотела тебя ослушаться… Этот человек уверял, что должен говорить с тобой одной… Я ушла, но эта тайна меня тревожит и пугает… Боюсь, что он сказал тебе что-нибудь неприятное.

— Успокойся, милая Берта, твои опасения ни на чем не основаны. Этот человек принес мне надежду.

— В самом деле?

— Да, и я скажу это с еще большей уверенностью, когда прочту принесенное им письмо.

— Я опять должна уйти?

— Нет, моя крошка, останься. Приготовь мне утреннее платье.

Госпожа Леруа говорила так тихо, что ее слова едва можно было расслышать.

Несчастная женщина слабела с каждым днем, однако Этьен Лорио не терял еще надежды.

‘Немного счастья могло бы, может быть, спасти ее’, — думал он.

Мадам Леруа стала читать письмо. В первый раз после долгих лет на исхудалом лице больной появилось почти радостное выражение. Легкий румянец покрыл ее бледные щеки.

Она жила некогда в этом доме, где поселился теперь Рене. Там родились ее дети.

Это случайное совпадение казалось ей хорошим предзнаменованием.

Берта, конечно, тотчас же заметила произошедшую в матери перемену.

— Мама, — сказала она, — ты, верно, получила хорошие вести? Не правда ли?

— Да, дитя мое.

— Могу я спросить, от кого это письмо?

— От Рене Мулена.

— Рене Мулен, это тот рабочий, которого любил наш бедный отец… Ты его встретила на кладбище?

— Да, — ответила Анжела, и лоб ее снова омрачился тяжелым воспоминанием.

— Могу я прочесть это письмо?

Госпожа Леруа покачала головой.

Берта не стала настаивать, но немного погодя сказала:

— Что же он пишет?

— Он просит меня об одной услуге.

— И это так тебя радует?

— Да, мне очень приятно быть полезной тому, кто так любил… Я всегда смотрела на Рене, как на родного сына.

Берта никогда не сомневалась в словах матери, но эти ответы казались ей, и не без основания, неопределенными и уклончивыми.

Ей казалось, что мать от нее что-то скрывает.

— Милая мама, почему же он пишет тебе, вместо того чтобы прийти самому?

— Потому что он не может прийти.

— Разве он не в Париже?

— Он в тюрьме.

— В тюрьме? — повторила с испугом молодая девушка. — В чем же он виновен?

— Ни в чем… Обвинение, которое на него возводят, несправедливо и ложно, я в этом уверена.

— Но вы ведь видели его несколько дней назад?

— Да.

— Каким же образом он теперь в тюрьме?

— Его арестовали в день нашей встречи, в моем присутствии, у входа на кладбище…

— Но это ужасно! Каким ударом это было для тебя! Почему ты ничего мне об этом не говорила?

— Считала лишним… Я, как и Рене, думала, что его арестовали по ошибке, что это скоро объяснится и его освободят.

— Но его не освободили… Стало быть, тут не было ошибки… В чем же его обвиняют?

Письмо давало готовый ответ: Рене считал себя замешанным, без его ведома, в какое-нибудь политическое дело.

Госпожа Леруа ухватилась за это объяснение, как очень правдоподобное, и передала его дочери.

Берта вздохнула с облегчением:

— Теперь я успокоилась. Я боялась, чтобы господина Мулена не обвинили в каком-нибудь бесчестном поступке.

— Бесчестном поступке! Рене Мулен на это не способен. Довольно раз взглянуть на него, поговорить с ним, чтобы убедиться, что это честнейший человек на свете.

— Господин Рене говорит в письме, что его скоро освободят?

— К несчастью, он этого не знает.

— Какую же услугу он от тебя ожидает?

— Он просит укрыть от розысков полиции его деньги и некоторые компрометирующие бумаги, которые спрятаны в его квартире.

— Как же ты это сделаешь?

— Следуя точно его указаниям. Я пойду к нему…

— К нему! — повторила в испуге Берта.

— Почему же нет, если это необходимо?

— Это невозможно!… Ты рискуешь своей свободой! Тебя могут обвинить в сообщничестве с господином Муленом.

— Сообщничество с невиновным не опасно! — сказала Анжела с печальной улыбкой.

— Невиновность господина Мулена не мешает ему быть в тюрьме. Стало быть, его считают виновным. Стало быть, и тебя могут обвинить… Тебя видели с ним на кладбище… Может быть, за тобой уже следят.

Анжела вспомнила слова посланца Рене и побледнела.

— Боже мой, — прошептала она, — не могу же я, однако, покинуть его в опасности. Я должна сделать, что он просит… Я попытаюсь, по крайней мере… Я пойду.

— Но это безумие! — воскликнула Берта дрожащим от волнения голосом. — Наконец, ты не можешь выйти из дому. Ты так больна, что тебе не сделать и двух шагов. Если ты не хочешь послушать меня, я позову доктора Этьена, и он сумеет убедить тебя.

— Молчи, Берта, молчи!…

— Почему?

— Потому что тайна, которую доверил мне Рене Мулен, не должна быть известна никому. Я должна сделать, что он просил, понимаешь, я должна! И я пойду, хотя бы это стоило мне жизни!

Голос больной, чуть слышный в начале разговора, стал вдруг ясным и звучным. Непоколебимая решимость светилась в ее глазах.

Берта поняла это и почувствовала себя наполовину побежденной. Однако она пыталась еще бороться.

— Ты не имеешь права ценить ни во что свою жизнь. Она принадлежит не тебе одной. Рене Мулен наш друг, преданный друг, хорошо, я этому верю, но все-таки он нам чужой, и с твоей стороны было бы жестокостью жертвовать для него счастьем твоей единственной дочери. Мама, ты меня послушаешь, ты не захочешь огорчать меня, или я стану думать, что потеряла твою любовь и что ты скрываешь от меня истинную причину, почему хочешь так поступить.

Госпожа Леруа вздрогнула.

— Милая моя, — прошептала он взволнованным голосом, прижимая Берту к груди, — прошу тебя, не спрашивай меня, так как я не могу ответить… Ради твоей любви ко мне, ради памяти твоего отца и нашего дорогого Абеля, не спрашивай меня!

Анжела заплакала.

— Я буду молчать, но с условием, что ты никуда не пойдешь.

— Нет, я пойду… И ты поймешь, может быть, скоро причину моего упорства.

— Тут мало одного желания… — прошептала Берта, — нужны и силы.

— Сил у меня хватит, ты преувеличиваешь мою слабость… Все возможно, стоит только захотеть… Ты увидишь.

Госпожа Леруа отбросила одеяло и, встав без помощи дочери, попыталась сделать несколько шагов. Напрасная надежда!

Ноги ее подкосились, и она упала бы на пол, если бы Берта не успела ее поддержать.

— Я не могу… — прошептала в отчаянии несчастная женщина. — Бог меня покинул… Я не могу.

И она разразилась рыданиями.

При виде отчаяния матери неожиданная мысль пришла в голову Берте.

— Милая мама, я сделаю то, что ты не можешь… Анжела поспешно подняла голову и взглянула на дочь, как бы спрашивая объяснения.

— Рене Мулен просит тебя взять его бумаги, скажи мне его адрес, я пойду вместо тебя.

— Ты! — прошептала больная. — Ты!

— Почему же нет?

— Но опасность?…

— Она была и для тебя, однако это тебя не останавливало, стало быть, не может остановить и меня.

— Ты так молода…

— Что значат мои годы?…

— Разве ты не боишься?

— Нет… Меня будет поддерживать мысль, что я исполняю долг.

— Хорошо! Пусть будет воля Божья! — сказала Анжела после нескольких минут колебания. — Я согласна и благодарю тебя…

— Объясни же мне, что надо делать, и я пойду.

— О! Не сейчас.

— Почему?

— Тебе надо идти позже, когда наступит ночь.

При мысли о ночной прогулке Берта вздрогнула, но постаралась скрыть от матери свое волнение.

Госпожа Леруа продолжала:

— Слушай и хорошенько запомни мои слова: Рене живет на Королевской площади, в доме 24. Мы сами прежде жили в этом доме, но ты была тогда слишком мала, чтобы помнить… Его квартира на четвертом этаже, дверь направо, вот ключ.

И Анжела подала дочери ключ, принесенный Эженом.

— Продолжай, я запомнила… дверь направо, на площадке четвертого этажа.

— Надо выйти отсюда так, чтобы быть там между девятью и десятью часами… Подъезд запирают только в десять часов.

— Хорошо… Но если привратник меня остановит и спросит, к кому я иду?

— Рене предвидел это. Если тебя спросят, ты ответишь, что идешь на третий этаж к портному Ларбулье.

— Портной Ларбулье… Я не забуду!

— Если я не ошибаюсь, комната привратника далеко от лестницы, так что тебе, может быть, удастся пройти незамеченной…

— Дальше?

— Войдя в квартиру, ты зажжешь свечу и пройдешь в спальню. Там ты увидишь письменный стол.

— Ключ от него у вас?

— Нет, он в замке… Ты откроешь правый ящик и возьмешь в нем деньги, большой пакет, на котором увидишь надпись ‘Правосудие’!

— Правосудие! — повторила Берта, невольно вздрогнув. — Но что же потом?

— Это все.

— На если там есть еще какие-нибудь бумаги?

— Ты оставишь их там, запрешь снова письменный стол и поскорее вернешься домой, так как я буду ждать тебя с нетерпением и беспокойством.

— И этим мы избавим от большой опасности господина Рене?

— Да, моя милая крошка… Нам останется только благодарить Бога за его помощь. Но смотри же, будь осторожна!

— О! Не беспокойся, мама!

— Даже здесь надо тебе быть очень осторожной!

— Здесь? — повторила с удивлением Берта.

— Кажется, полиция следит за нами.

— Но почему же? Что мы сделали, чтобы навести на себя какие-нибудь подозрения?

— Ничего, конечно… Но человек, принесший письмо, сказал, что за нашим домом наблюдают полицейские агенты.

При этих словах матери Берта вдруг вспомнила о странном человеке, который несколько дней назад поселился у привратницы, выдавая себя за ее брата, и имел привычку забрасывать вопросами всех проходящих. Кроме того, она видела, как он не раз подолгу таинственно разговаривал с комиссионером, тоже недавно появившимся и всегда стоявшим перед окнами виноторговца.

Эти факты осветились теперь новым светом и показались ей очень подозрительными.

— Я думаю, что тебя не обманули, милая мама, — сказала она.

— Ты что-нибудь заметила?

— Заметила, да, но не понимала. Теперь я ясно вижу… Да, за нами следят. Полиции известно, что ты знаешь Рене Мулена. Она думает, верно, узнать через нас тайну, которую он не хотел выдать.

— Тогда, значит, все пропало! — прошептала в отчаянии госпожа Леруа.

— Не бойся ничего, теперь я предупреждена и сумею обмануть полицейских. Но вот что будет дурно: если дом на Королевской площади тоже окружен шпионами.

— Этого нечего опасаться. Рене пишет, что он отказался дать свой адрес. Если бы полиция знала, где он живет, тебе незачем было бы ходить сегодня.

— Тогда все хорошо.

В эту минуту в передней послышался звонок. Анжела вскрикнула.

— Боже мой!… Если это они! — прошептала она, пряча под подушку письмо Рене.

— Они? Кто они?

— Полицейские.

— Зачем они к нам придут? — возразила с улыбкой Берта. — Разве ты забыла, что в это время приходит наш друг, Этьен Лорио?

— Да, это, должно быть, он… Но как я испугалась! Открой ему!

Берта не ошиблась. Это был Этьен.

Молодой доктор нежно поцеловал руку своей невесте и спросил:

— Как здоровье нашей больной? Как ее силы?

— Она очень слаба… Хотела было сегодня встать, но не смогла удержаться на ногах.

— Вы давали ей питье, которое я прописал?

— Да, доктор.

— Я ожидал лучшего результата… Не было ли у больной каких-нибудь волнений?

— Никаких, доктор, — ответила не без замешательства Берта.

— Я опять повторяю вам, что необходимо избегать всяких волнений, даже самых легких. Только при полном покое мы можем надеяться на успех лечения… Иначе наука бессильна, не забывайте же этого, умоляю вас!

— Буду помнить… — прошептала Берта с возрастающим замешательством, которое обратило наконец на себя внимание молодого человека.

— Что с вами? — спросил он.

— Со мной?… Ничего, доктор…

— Уж не было ли у больной сильного потрясения, которого я так опасаюсь?

— Нет, доктор, уверяю вас… Ничего подобного не было… Да пойдемте к ней!

Войдя к больной, Этьен был немного удивлен, найдя ее более бодрой, чем обычно.

Ее глаза блестели, легкий румянец покрывал щеки, прежде такие бледные.

— Мне гораздо лучше, доктор, — сказала она с улыбкой.

Молодой человек пожал ей руку и вздрогнул. Как бы нечаянно он пощупал пульс… Этот румянец, этот блеск глаз были симптомами горячки.

‘Здесь что-то произошло, нет никакого сомнения, — подумал Этьен. — Но что?’

— Хорошо вы спали эту ночь? — спросил он громко.

— Да, доктор.

— Не было дурных снов? Кошмаров?

Мадам Леруа отрицательно покачала головой.

— Сердце не билось ли у вас сильнее обыкновенного?

— Немного.

— Когда вы проснулись?

— Нет, после.

— Чему вы приписываете это?

— Ничему, доктор, — ответила в смущении Анжела, — по крайней мере, я не вижу никакой причины… Это было после разговора с Бертой… О прошлом…

— К чему вызывать постоянно печальные воспоминания? Постарайтесь быть спокойной, если хотите видеть счастье дочери.

— Доктор, — прошептала больная, — я обещаю вам повиноваться… Насколько могу… Не всегда можно владеть собой…

Госпожа Леруа не поняла, что хотел сказать Этьен словами: если вы хотите видеть счастье дочери. Но Берта поняла их смысл и вспыхнула, в смущении потупив глаза.

‘Они обе смущены, — подумал доктор. — Что тут могло произойти?’

Известно, что влюбленным легко приходят в голову самые нелепые подозрения.

Этьен почувствовал ревнивое беспокойство. От него что-то скрывали… Стало быть, ему не доверяли. А тем, кого любят, нельзя не доверять. Следовательно, Берта его не любит.

Ничто не могло быть несправедливее этого вывода, и, однако, вывод напрашивался сам собой.

Молодой человек жестоко страдал и не смел спрашивать. Стараясь скрыть свое волнение, он поднялся и взялся за шляпу.

— Вы уходите? — спросила больная.

— Да.

— Что же вы велите делать?

— Днем продолжайте принимать прежнее лекарство.

— А на ночь?

— Я зайду вечером, и мы увидим…

Берта и Анжела украдкой переглянулись. Вечерний визит доктора расстраивал все их планы, и надо было избежать его во что бы то ни стало.

— Вечером, — повторила Берта. — Вы хотите зайти вечером?

— Конечно, если только это не будет вам неприятно.

— Вы хорошо знаете, что нет. Только я должна сегодня снести кое-какие вышивки в один дом, на который давно работаю. Поэтому мне надо уйти вечером. Вы понимаете, не правда ли? Я хотела бы отложить, но это невозможно… Я обещала.

Зловещее предчувствие сжало сердце Этьена.

— Я понимаю очень хорошо, все это естественно, — ответил он слегка дрожащим голосом. — Я стеснил бы вас сегодня… Я приду завтра.

Он поклонился и вышел, не сказав больше ни слова.

Когда дверь за ним затворилась, госпожа Леруа сказала Берте:

— Одну минуту я боялась, что ты выдашь невольно нашу тайну.

— Я следила за собой, мама, но мое смущение бросалось в глаза, и доктор, конечно, угадал, что я лгала.

— Это была ложь необходимая, неизбежная… Она не может тяготить твоей совести.

‘Этьен ушел печальный… — думала Берта. — Не совесть моя страдает, а сердце…’

Этот день казался бесконечным для двух несчастных женщин, ожидавших со страхом и нетерпением часа, назначенного Рене Муленом.

Наконец наступил вечер.

Пробило семь часов, потом половину восьмого.

Небо было черным, как чернила, душный, тяжелый воздух предвещал грозу.

Берта оделась и приготовилась идти.

ГЛАВА 16

Тефер из префектуры отправился прямо к герцогу де Латур-Водье.

Нечего и говорить, что он был тотчас же принят.

— Ну! — воскликнул сенатор. — В ожидании вас я был точно на угольях. Что, все хорошо?

— Да, я думаю, господин герцог.

— Арестованный дал свой адрес?

— Да.

— Где же он живет?

— На Королевской площади, дом 24.

— Там не делали еще обыска?

— Нет, он будет завтра утром, в присутствии самого Рене Мулена.

— Значит, надо действовать сегодня же вечером.

— Я тоже так думаю… Поэтому я и поспешил сюда предложить вам мои услуги.

— Я готов идти с вами. Но меня одно только смущает: как мы попадем в его квартиру? Ведь ключа у нас нет.

Тефер улыбнулся:

— Эта беда поправимая. Мы зайдем ко мне, и я захвачу кое-какие инструменты, которые вполне заменят ключи.

— Дом вам знаком?

— Нет, господин герцог.

— Может быть, нас станет расспрашивать привратник?

— Без сомнения… В таком случае, я берусь отвечать. Я знаю, что квартира Мулена на четвертом этаже. Это нам пригодится.

— Сейчас надо идти?

— Да, господин герцог. Часам к девяти я хотел бы быть там.

Герцог взглянул на себя в зеркало.

— Не думаете ли вы, Тефер, — сказал он, — что мне следовало бы переодеться?

— Да, это было бы благоразумнее, но вам нужно выйти из дома в вашем обычном костюме, чтобы не привлечь внимания слуг. Если вы окажете честь зайти ко мне, я предоставлю в ваше распоряжение большой выбор костюмов.

— Вы догадливый человек, Тефер.

— Это мое ремесло. Кроме того, глубокая преданность, которую я к вам чувствую, сделала бы меня и без того изобретательным.

— И я скоро докажу вам, что вы имеете дело не с неблагодарным!… Ну, а что делается на улице Нотр-Дам-де-Шан?

— Мать слабеет с каждым днем и не сегодня завтра умрет.

— Ваши люди еще там?

— Да, но думаю сегодня же прекратить надзор, который становится теперь излишним.

Герцог надел пальто, взял шляпу и сунул в карман маленький револьвер.

— Я готов, — сказал он, — идем.

И пошел было к двери.

Инспектор остановил его:

— Господин герцог, вы помните об одном очень важном обстоятельстве, о котором вы мне говорили? Дело идет о бумагах, которые ясно докажут виновность Мулена…

— У меня с собой все, что нужно.

— Тогда мы можем идти.

Герцог и агент вышли на улицу.

Фиакр Тефера стоял у дома. Агент усадил в него герцога, сам почтительно сел напротив и велел кучеру ехать на улицу Луи Филиппа. Там он снимал квартиру на третьем этаже.

В этом узком и грязном доме не было привратника, что, очень может быть, и побудило Тефера тут поселиться.

У каждого жильца был свой ключ от входной двери. Внизу располагалась лавочка, хозяин которой заменял отчасти привратника и давал справки о жильцах, в квартале ходили упорные слухи, что лавочник был на жалованье у полиции, и вряд ли это было клеветой.

Тефер расплатился с извозчиком и отпустил его.

Потом отворил своим ключом входную дверь и повел герцога вверх по грязной лестнице, освещая дорогу маленьким фонарем, которым он запасся ввиду ночной экспедиции.

Поднявшись на третий этаж, он отворил выкрашенную красной краской дверь и почтительно посторонился, чтобы пропустить вперед знатного гостя.

Квартира Тефера напоминала театральный склад костюмов и аксессуаров или лавку старьевщика в Тампле. Повсюду были развешаны самые разнообразные костюмы: крестьянина, угольщика, комиссионера, лохмотья нищего, ряса священника, мундир и красные панталоны солдата и тому подобное.

На двенадцати подставках было надето столько же париков самых разнообразных форм и оттенков.

Наконец, у окна, на самом свету, стоял туалетный столик, какие встречаются в уборных актрис, весь загроможденный банками белил, румян, черными и синими карандашами, заячьими лапками, кистями, щетками, одним словом, всевозможными инструментами для грима.

Тут Тефер преобразовывал свою особу, когда того требовали обстоятельства.

Герцог огляделся с изумлением и любопытством.

Агент заметил этот взгляд.

— О! Арсенал полон, — сказал он, улыбаясь. — Здесь есть все нужное для переодеваний… Какой костюм угодно вам будет взять, господин герцог?

— Посоветуйте мне…

Инспектор снял с гвоздя бархатные панталоны, шерстяную куртку и фуражку.

— Это платье еще новое, — сказал он. — Вы можете надеть его без отвращения. Я буду иметь честь служить вам камердинером.

— Хорошо, — прошептал Жорж.

В своем новом костюме герцог мог бы смело показаться где угодно, не привлекая внимания: он походил на чистого рабочего.

Тефер также изменил свою внешность, сменив сюртук военного покроя на старомодное пальто, а цилиндр — на круглую плоскую шляпу, что придавало ему вид мастерового с фабрики или негоцианта десятого разбора.

— Ну, — сказал он, — кто нас теперь увидит, завтра не узнает.

С этими словами он вынул из ящика связку ключей и сунул в карман.

— Вы взяли все, что нужно? — спросил Жорж.

— Да, господин герцог. Теперь мы можем идти.

— Вы, кажется, отпустили фиакр…

— Я сделал это нарочно. Королевская площадь недалеко отсюда, и я думаю, что было бы благоразумнее идти пешком.

— Да, это правда.

Сенатор и агент вышли.

Небо было еще чернее, чем раньше. Порывистый западный ветер гнал по улицам целые облака пыли.

Вдали слышались глухие раскаты, возвещавшие приближение урагана.

— Отличная погода для нас, — заметил полицейский. — Я бы хотел, чтобы гроза скорее разразилась. Когда гремит гром, все прячутся по домам и затыкают уши, можно шуметь сколько угодно, не привлекая ничьего внимания.

Жорж кивнул, находя рассуждения своего спутника очень логичными.

Они шли медленно, не желая прийти слишком рано.

Прошло несколько минут.

Ожидаемая гроза приближалась, и прохожие торопились добраться до дома до страшного ливня, который собирался затопить Париж.

По улицам носились столбы пыли. Свет газовых фона-рей меркнул перед блеском молний, раскаты грома заглушали стук колес экипажей.

Герцог де Латур-Водье и Тефер продолжали идти размеренным шагом.

ГЛАВА 17

Госпожа Амадис с годами отказалась от праздников, которые некогда так любила устраивать и которые собирали в ее салон довольно смешанное общество.

Только раз в неделю она принимала небольшой кружок старых друзей, а остальное время посвящала Эстер и чтению романов.

Она любила музыку и по-прежнему постоянно бывала в опере, но уже не демонстрировала свои яркие, бьющие в глаза костюмы и драгоценности, а брала темную ложу бенуара.

Особенно она любила ‘La Muette de Porticci’, напоминавшую ей о трогательной и несчастной любви Сигизмунда де Латур-Водье, герцога и пэра Франции, и несчастной дочери полковника Дерие.

В своем тихом безумии Эстер часто напевала мотивы из творения Обера.

Если она раздражалась, госпожа Амадис легко успокаивала ее, напевая фальшивым голосом арию этой знаменитой оперы. Поэтому вдова поставщика возила Эстер на все ее представления.

Во время спектакля Эстер жила в каком-то экстазе. Она жадно слушала музыку с неизъяснимым волнением и, казалось, переживала счастливые часы исчезнувшего прошлого.

В день допроса Рене Мулена была удушливая жара, и воздух, насыщенный электричеством, предвещал грозу.

Все это имело на Эстер дурное, но и неизбежное влияние.

С утра она была необыкновенно раздражительна. Ее губы шептали несвязные речи, среди которых часто повторялись слова: Сигизмунд… Брюнуа… Сын мой…

Госпожа Амадис не пугалась этого, но ей хотелось бы успокоить необычайное возбуждение Эстер, и, естественно, ей пришла в голову мысль о музыке.

‘Вот было бы хорошо, если бы сегодня давали ее любимую оперу! — подумала она. — Это было бы отличным лекарством’.

Она взяла газету и взглянула на репертуар. Давали ‘Роберта-Дьявола’.

‘Ну, это не годится для Эстер, — подумала почтенная дама. — Монахини, дьявол со своей свитой, кладбище, и меня даже страх разбирает… Да и понятно!’

Госпожа Амадис начала петь самым фальшивым голосом:

Roi des enfers, c’est moi gui vous appelle…
C’est, moi…
Moi damne comrae vous…

‘Нет!… нет!… Это вовсе не весело!… А есть и еще страшнее:

Nonnes, m’enctendez vous?
Nonnes, relevez vous!…

Брр!… Мороз по коже продирает… Решительно, это не годится, по крайней мере для Эстер. Я пошла бы, если бы бедная крошка была спокойнее. Я обожаю ‘Роберта-Дьявола’! Ну, да мы увидим вечером. Я велю подавать раньше обедать и поеду в половине восьмого, чтобы поспеть к началу’.

С этими словами госпожа Амадис пошла в комнату Эстер и нашла ее занятую перелистыванием какого-то иллюстрированного романа.

Безумная не читала, а только проглядывала гравюры с наивным любопытством ребенка.

Госпожа Амадис подошла и положила руку ей на плечо. Эстер быстро обернулась с раздраженным видом, но тотчас же узнала ее, и губы сложились в улыбку без всякого выражения.

— Ну что, как себя чувствует моя маленькая герцогиня? — спросила старуха.

В разговорах наедине она любила давать Эстер титул, на который та имела полное право: это приятно щекотало ее самолюбие.

Эстер не отвечала ни словом, ни жестом. Она, казалось, не поняла, а на самом деле — даже не слышала.

Все ее внимание, все ее мысли были заняты гравюрой, попавшейся ей на глаза. Все тело бедной безумной конвульсивно вздрагивало.

‘Что там такое?’ — подумала госпожа Амадис.

— Покажи мне, крошка, — сказала она, — покажи своему другу, что у тебя там.

Эстер, не спуская глаз с гравюры, лепетала несвязные слова. Ее пальцы судорожно сжимались, брови хмурились. Видно было, что в ее мозгу происходила сильная работа. Она, казалось, пыталась что-то припомнить.

— Ах! Боже мой! — вскричала госпожа Амадис, увидев наконец гравюру. — Вот точно нарочно нарисовано! Все как есть! Брр! Мне и теперь даже страшно!

И почтенная матрона задрожала, как Эстер. На гравюре была внутренность спальни.

Около постели в беспорядке лежали на полу опрокинутая колыбель и маленький ребенок. Тут же молодая женщина, полуобнаженная, боролась с человеком со зловещим выражением лица, который старался схватить ребенка. В углу лежала без чувств другая женщина, уже немолодая и толстая.

Это напоминало поразительным образом страшный эпизод, следствием которого было безумие Эстер.

— Плохо дело! — прошептала вдова поставщика. — Эта проклятая картинка ее поразила. Она теперь припоминает, хотя и не знает, наверное, что… Я предвижу припадок! Черт бы побрал эту несчастную книгу!

Она хотела было отнять книгу, но Эстер отстранила ее руку тихо, но твердо.

— Брюнуа… — сказала она глухим, монотонным голосом. — Вы знаете Брюнуа… Вилла… Убийцы… Они идут… Берегитесь… Мое дитя!… Спасите мое дитя!

Она разорвала наконец страницу, бросила книгу на пол и начала метаться по комнате, повторяя без отдыха:

— Брюнуа… Брюнуа… Убийцы…

По временам она останавливалась, глаза ее загорались, и она, казалось, готовилась начать воображаемую борьбу с призраками.

Госпожа Амадис с печалью и беспокойством следила за этой горестной сценой.

— Какое несчастье! — шептала она. — Когда это кончится?

У Эстер давно уже не было такого сильного припадка.

Вдруг безумная остановилась, опустила голову, и на бледных губах ее мелькнула слабая улыбка. Она начала петь так тихо, что госпожа Амадис едва могла расслышать арию из ‘La Muette de Porticci’:

Amis, la matinИe est belle,
Sur le rivage assembeons nous…

Так началось безумие Эстер, и почти всегда так кончались ее припадки.

Госпожа Амадис вздохнула с облегчением.

‘Если бы она могла уснуть теперь часа на два, на три — все было бы отлично, — подумала она. — Она проснулась бы такой же спокойной, как и всегда’.

Эстер, как бы угадывая мысли старухи, медленно подошла к дивану и улеглась, продолжая петь, но все глуше и глуше.

Госпожа Амадис успокоилась, велела подавать обед раньше и приготовить экипаж к половине восьмого: ей не хотелось пропустить увертюру ‘Роберта-Дьявола’.

Когда в шесть часов слуга доложил, что обед подан, Эстер все еще лежала на диване и напевала.

Уединение и тишина были предписаны доктором. Госпожа Амадис обняла безумную и пообедала с хорошим аппетитом.

В половине восьмого она садилась в карету, поручив Мариэтте присматривать за Эстер.

— О! Барыня может быть спокойна, — сказала Мариэтта. — Я не буду спускать с нее глаз.

Но когда госпожа Амадис повернулась к ней спиной, она сделала выразительную гримасу и покачала головой с недовольным видом.

Мариэтте было двадцать два года, и она была довольно красивой девушкой. Она часто сопровождала Эстер и вдову, когда они выходили посидеть на скамейке на Королевской площади.

Мариэтта не садилась и охотно гуляла под деревьями, где также прогуливались пожарные из соседних казарм.

Пожарные, эти воины-красавцы, как называет их одна известная песня, кажется, обладают в высшей степени даром соблазнять дочерей Евы. Многие из них заметили Мариэтту и вертелись около нее, но только один затронул ее сердце.

Они разговорились, и так как Мариэтта была честная, девушка, то скоро зашла речь о свадьбе.

Камеристка сияла, но скоро на ее небе показались тучи.

Пожарный, оказалось, не отличался постоянством и скоро начал, видимо, охладевать.

Это затронуло самолюбие Мариэтты, и она назначила неверному свидание, чтобы заставить его объясниться.

Свидание должно было состояться в этот вечер.

Легко понять поэтому, как стеснительна была при таких обстоятельствах необходимость смотреть за Эстер.

‘Безюше будет ждать меня под пятой аркой… — думала молодая девушка. — Я должна прийти непременно. Если бы барыня узнала, она была бы недовольна. Но кто ей скажет? Помешанная? Она и не заметит, что меня нет. Привратница?… Можно пройти так, что она не заметит.

Свидание назначено в девять часов… подъезд запирают только в десять, а я вернусь в три четверти десятого.

Неслыханное дело, чтобы барыня вернулась раньше конца спектакля! Стало быть, все пойдет как по маслу’.

— Вы можете идти спать или гулять, если вам хочется, — сказала Мариэтта остальным слугам. — Я буду присматривать за помешанной.

В три четверти девятого вторая горничная и кухарка улеглись спать, и Мариэтта осталась одна во всей квартире.

Она заглянула в комнату Эстер и увидела, что та по-прежнему лежит на диване и тихо напевает.

— Отлично! — прошептала она с довольным видом. — Теперь она долго пролежит на одном месте, как полено. Я могу идти без всякого опасения, надо только погасить свечу, а то она, чего доброго, дом подожжет. Петь она может и в потемках.

И Мариэтта, оставив безумную в совершенной темноте, вышла из ее комнаты, заперла за собой дверь и спустилась вниз по лестнице, оставив незапертой дверь в квартиру.

В эту самую минуту разразилась гроза, давно уже собиравшаяся над Парижем. Раскаты грома слышались все ближе и чаще.

Вдруг яркая молния озарила горизонт, и весь дом вздрогнул от страшного удара грома, точно мимо промчалась галопом целая батарея.

Этот шум пробудил безумную от полусна, в который она была погружена. Она вскочила и стала прислушиваться.

Вспышки молнии и оглушительные удары грома быстро следовали один за другим.

Эстер подошла к окну и, прижавшись к стеклу пылающим лбом, с любопытством следила за возрастающей яростью урагана, под порывами которого деревья на площади гнулись и трещали.

ГЛАВА 18

В скромном жилище вдовы Поля Леруа Берта видела, как черные грозовые тучи собирались над городом, но это не могло служить ей препятствием исполнить просьбу Рене Мулена. Вдова казненного следила с нетерпением за движением стрелок на циферблате Шварцвальской кукушки, которые, как ей казалось, шли в этот день чересчур медленно.

Она также чувствовала приближение грозы.

— Милое дитя, — сказала она, — я боюсь, что тебе придется идти под ужасным дождем.

— Я тоже так думаю, но что же из этого? Ведь то, что я должна сделать, никак нельзя откладывать?

— Нет, моя крошка… Надо действовать сегодня вечером: завтра, может быть, будет уже поздно.

Берта взглянула на часы.

— Половина девятого, — прошептала она, — пора идти…

— Ты возьмешь экипаж?

— Да, надо будет, хотя мы и не богаты. Отсюда до Королевской площади слишком далеко, чтобы идти пешком.

— Только не нанимай извозчика у самого дома, а то шпионам, о которых мне говорили, придет, может быть, в голову мысль следить за тобой.

— Будь спокойна, мама… Я буду осторожна.

— Также не останавливайся прямо против дома Рене Мулена.

— Конечно!

Берта надела черную шляпку, накинула на плечи траурную шаль и приколола ее брошкой в виде медальона, в котором был портрет Абеля.

Госпожа Леруа ни за что не хотела оставаться в постели и перебралась в большое кресло.

— Торопись, милая моя, — сказала она Берте. — Ты должна понять, с каким нетерпением я буду ждать тебя. Иди! Бог сохранит тебя! Мужайся!

— Ты сама мужайся, дорогая, — ответила Берта, покрывая поцелуями щеки и лоб матери. — Жди и надейся, я скоро вернусь.

— Ты ничего не забыла? Ключ с тобой?

— Ничего, я все помню.

Берта вышла и осторожно спустилась по лестнице, надеясь пройти незамеченной.

Но это было невозможно: дверь в комнату привратника была открыта по случаю жары, и мнимый брат увидел Берту.

— Куда это вы идете, мадемуазель, в такой час? — спросил он, впрочем, больше для очистки совести.

— В аптеку за лекарством.

— Разве ей все еще не лучше?

— Увы!… Нет!

— Жаль! Очень жаль!

Берта вышла из дома и оглянулась.

Подозрительный комиссионер мирно курил трубку и не обращал никакого внимания на то, что происходило на улице.

Оба агента видели бесполезность своих наблюдений и вели их спустя рукава.

Дойдя до улицы Рено, Берта остановилась на углу, поджидая, не проедет ли мимо фиакр, что избавило бы ее от труда идти к Монпарнасскому вокзалу.

Скоро она увидела два приближавшихся красных фонаря, и через минуту эти фонари, а стало быть, и фиакр, которому они принадлежали, поравнялся с ней.

— Вы свободны? — спросила Берта.

Кучер остановил фиакр и ответил веселым тоном:

— Да и нет… Конечно, у меня нет седоков, но сейчас будет очень скверно на улице, и я хотел бы отвести домой Тромпетту и Риголетту. Они бегали по городу с самого утра.

— О! Отвезите меня, прошу вас! — сказала Берта умоляющим голосом. — Сейчас, как вы говорите, разразится гроза, а мне надо идти далеко… Непременно надо… И теперь уже поздно.

В эту минуту молния осветила лицо Берты.

‘Э! Да какая она хорошенькая! — подумал с добродушной улыбкой кучер. — Тут, верно, любовь замешана!’

— Что ж, если вам нужно спешить, — сказал он вслух, — так садитесь. Вот уже двадцать лет, как моя услужливость к дамам известна всему Парижу. Все знают фиакр номер 13! Счастливый номер! Не хочу, чтобы говорили, что из-за меня расстроилось свидание. Куда же мы едем?

— На Королевскую площадь…

— Королевская площадь! — повторил кучер. — Это не очень-то близко! Ну, да все равно приедем. А номер какой?

Берта вспомнила совет матери и ответила:

— Номер 18.

— Ладно!… Ну, безногая, трогай! Домой приедем, двойную порцию овса дам.

И Пьер Лорио наградил лошадей безобидным ударом бича, приглашая их пуститься рысью.

Берта забилась в угол фиакра и погрузилась в печальные размышления.

Они так заняли ее, что она не заметила, как шло время, и невольно вздрогнула, когда карета вдруг останову лась.

— Ну вот мы и приехали! — крикнул ей с козел Пьер Лорио.

Берта вышла.

Начинали уже падать тяжелые капли дождя. Молнии так быстро следовали одна за другой, что было светло, как днем.

‘Она положительно красавица! — подумал Пьер. — А уж я знаю в этом толк! Немало народу перевозил я за эти двадцать лет. Честное слово, я не видел ничего лучше!’

— Тридцать су за конец и на чай, сколько вам будет угодно, — заключил вслух дядя Этьена свой краткий монолог.

— Но вы меня ждите…

— Так вы, значит, берете меня по часам?

— По часам.

— Так бы и сказали!… А сколько же времени вы тут пробудете?

— Минут двадцать.

— И после этих двадцати минут мы поедем туда, где вы меня наняли?

— Да.

— Хорошо! Идите же и торопитесь, так как скоро начнется настоящий потоп! Ручаюсь, что через три минуты будет гораздо лучше дома, чем на улице.

Берта поспешно направилась к дому номер 24.

‘Держу пари, — подумал Пьер Лорио, — она идет к какому-нибудь красивому молодцу… Вот этому можно позавидовать!…’

С этими мыслями он покрыл своих коней попонами и, надев каррик с тридцатью шестью воротниками, спрятался от дождя под аркой.

И в самое время.

Капли дождя слились в целые потоки, и дождь хлынул как из ведра.

Берта была уже у дома Рене Мулена. Дверь подъезда оказалась приотворенной, и она вошла в проход, ведущий на лестницу и к комнате привратницы.

Проход был освещен, но очень экономно, что показывало, до какой степени мадам Бижю принимала к сердцу интересы хозяина.

Вдруг Берта вздрогнула и остановилась: до нее донеслись взрывы веселого смеха.

Однако она тотчас же успокоилась, убедившись, что смех раздавался из комнаты привратницы. Мадам Бижю принимала своих подруг, и гроза, бушевавшая на улице, нисколько не мешала веселью этих дам.

Берта тихо проскользнула на лестницу и стала подниматься, дрожа от волнения, с сильно бьющимся сердцем, держась за перила, чтобы не упасть.

Поднявшись на четвертый этаж, на что ей понадобилось не менее пяти минут, она достала из кармана ключ, принесенный Эженом, и вложила его в замок, оглядевшись прежде, чтобы убедиться, что никто не идет по лестнице.

В это время буря достигла наибольшей степени напряжения. Черепицы, сорванные ветром, летали по воздуху и с треском разбивались о мостовую. Кое-где обрушились даже водосточные трубы, грозя серьезной опасностью прохожим, к счастью, очень редким.

Деревья Королевской площади трещали под напором урагана, казалось, ежеминутно готовые свалиться, и их листья летели, как стаи испуганных воробьев.

Безумная продолжала по-прежнему стоять у окна. Опираясь лбом о стекло, она смотрела на площадь и печально шептала свою вечную арию.

Вдруг она замолчала. Ее внимание привлекли два человека, стоявшие неподвижно под газовым фонарем.

Эти люди внимательно смотрели на дом и, казалось, не замечали ни грома, ни молнии.

Один был, по-видимому, рабочий, другой — мелкий торговец. Это были Тефер и герцог Жорж де Латур-Водье.

Вдруг яркая молния осветила их лица, и Эстер глухо вскрикнула.

Сенатор и полицейский перешли дорогу, как Берта Леруа несколько минут назад.

Безумная не спускала с них глаз.

Они подошли к дому и исчезли.

Тогда и она отошла от окна и направилась к дверям своей комнаты.

Берта вошла в квартиру Рене Мулена и тихо заперла за собой дверь. Бедная девушка была в очень понятном волнении. Если бы, хотя это и невероятно, ее застали ночью одну в чужой квартире, ее, конечно, обвинили бы в воровстве, и ей не избежать бы ареста. И как смогли бы она оправдаться?…

Собрав все свое мужество, она прогнала эти тревожные мысли, достала взятую с собой свечу и зажгла ее. Оглядев комнату, она не заметила письменного стола.

‘Он, должно быть, в спальне’, — подумала она, направляясь к одной из боковых стеклянных дверей, находившихся друг против друга. Она открыла левую дверь и очутилась в комнате, в которой Рене прятал свои пустые чемоданы и вешал костюмы на большой вешалке, тщательно закрытой зеленым люстрином.

Берта покачала головой, затворила эту дверь и пошла к другой. Она взялась уже за ручку, как вдруг до нее донесся странный звук: кто-то старался вставить ключ или отмычку в замок входной двери. Берта остановилась в испуге, бледная как смерть.

— Сюда хотят войти… — прошептала она дрожащим голосом. — Я погибла.

Шум продолжался. Наконец Берте показалось, что дверь отворяется. Близость опасности вернула ей если не мужество, то присутствие духа. Она бросилась в комнату, которую только что осмотрела, погасила свечу и, затворив дверь, спряталась за зеленым занавесом вешалки.

Между тем входная дверь тихо отворилась и снова затворилась, потом послышались чьи-то осторожные шаги.

‘Кто это может быть? — спрашивала себя девушка. — Это не Рене Мулен: он теперь в тюрьме, да он и не стал бы так прокрадываться. Это, должно быть, воры… Боже мой! Я вся дрожу!’

В соседней комнате послышался чей-то глухой голос:

— Есть у вас фонарь?

— Я всегда беру его с собой, когда приходится работать ночью…

— Так откройте его и посветите.

Комната тотчас же осветилась, и Берта из своего убежища увидела сквозь стеклянную дверь двух человек, один из которых стоял к ней спиной, а другой пытливо оглядывался.

Это был герцог де Латур-Водье.

— Ну, — сказал он, — теперь поищем письменный стол.

— Письменный стол! — прошептала Берта. — Это, значит, воры, или, может быть, они хотят завладеть письмом, за которым я пришла сюда!

Она поспешно опустила занавес и затаила дыхание.

Тефер отворил дверь в комнату, где она скрывалась.

— Нет, это не здесь, — сказал полицейский, — посмотрим с другой стороны, — и направился к другой двери.

Берта, уверенная теперь, что ее не обнаружат, вышла из-за занавеса и стала наблюдать через стеклянную дверь. Она видела письменный стол, стоявший у противоположной стены, и могла слышать весь разговор герцога с его спутником.

— Вот стол, — сказал полицейский, — тут все должно быть.

— Я сомневаюсь… Смотрите, ключ оставлен в замке.

— Ба! Простая рассеянность!… Забывают же чуть не каждый день в фиакрах пачки банковских билетов… Ну, да мы сейчас увидим.

Сенатор отворил один из ящиков, и Берта увидела, как внутри блеснули столбики золотых монет.

‘Они ищут деньги, — подумала она. — Да, это воры. Если бы они меня заметили, я погибла бы. Они убили бы меня, конечно’.

В эту минуту она могла бы бежать, но любопытство было сильнее страха, и глаза ее не могли оторваться от двух негодяев.

К величайшему ее изумлению, они даже не взглянули на деньги.

Герцог открывал по очереди ящики и осматривал их содержимое, но без всякого результата. Наконец он открыл правый верхний ящик, и тут на лице его отразилась радость: ему бросилась в глаза надпись на большом пакете ‘Правосудие!’.

Это слово, вырезанное на могиле Монпарнасского кладбища, говорило ясно, что в его руках был наконец предмет его поисков.

— Вот это, должно быть! — прошептал взволнованным голосом герцог де Латур-Водье, ломая печать пакета.

Он вынул клочок бумаги, сильно измятый, и, поднеся его к фонарю, прочел следующее:

‘Дорогой Жорж!

Вы, без сомнения, будете очень удивлены и, может быть, не особенно довольны, узнав через двадцать лет, что я еще жива, несмотря на то, что вы меня бросили.

Я скоро буду в Париже и думаю увидеться с вами.

Забыли вы договор, который нас связывает? Я этого не думаю, но все возможно. Если у вас случайно такая плохая память, то мне достаточно несколько слов, чтобы напомнить вам прошлое: ‘Площадь Согласия, мост Нельи, ночь 24 сентября 1837 года’.

Не правда ли, мне не надо вызывать подобные воспоминания, и я уверена, что Клодия, ваша бывшая любовница, всегда будет принята вами, как старый друг…‘

— Она! Клодия! — сказал почти вслух сенатор с ужасом. — Она в Париже и грозит… И у этого человека была такая бумага… он знал ее цену или, по крайней мере, угадывал! Если бы случай не помог мне, я был бы скомпрометирован! Я погиб бы! Благодарю вас, — прибавил он, обращаясь к Теферу. — Я никогда не забуду, какую услугу вы мне оказали сегодня вечером.

— Я благословляю судьбу, позволившую мне быть полезным моему покровителю, — ответил Тефер. — Но позвольте мне иметь смелость заметить вам, что время не терпит, а также напомнить о той бумаге, которая, будучи найдена завтра в комнате Рене Мулена, подведет его неминуемо под осуждение.

— Вот она, — сказал герцог, вынимая из своего бумажника лист бумаги, сложенный вчетверо, и вкладывая его в распечатанный им пакет.

Берта видела и слышала все подробности странной сцены.

— Не будет ли неблагоразумно сохранить это? — заметил Тефер, указывая на письмо.

— Конечно… Я его сейчас уничтожу.

Герцог открыл фонарь и поджег письмо.

Видя уничтожение бумаги, таинственная важность которой принимала в ее глазах почти фантастические размеры, Берта готова была лишиться чувств.

Странное, необъяснимое зрелище представилось внезапно ее глазам и вернуло ей исчезающие силы.

Входная дверь, которая была только притворена, но не заперта на ключ, вдруг открылась. На пороге показалась женщина в белом пеньюаре, бледная, с распущенными волосами и дико блуждающими глазами. Незнакомка прошла первую комнату и вошла в спальню, где были два негодяя.

При виде этого явления Жорж де Латур-Водье испустил крик ужаса.

В это время пламя горящей бумаги начало жечь ему пальцы. Не думая больше о письме, он выпустил его из рук, и письмо, упав на пол, погасло, сгорев лишь до половины.

Тефер смотрел на эту сцену с беспокойным видом человека, не понимающего, что происходит.

‘Откуда могла взяться эта женщина? — спрашивал он себя. — Это удивительно, как она похожа на помешанную!’

Это и была помешанная! Это была Эстер Дерие, вдова Сигизмунда, пэра Франции, герцога де Латур-Водье!

— Убийца! — крикнула она, подходя к Жоржу.

Тот, бледный от ужаса, отшатнулся и схватил за руку Тефера.

— Пойдемте! Пойдемте скорее! — бормотал он, увлекая его. — Это она! Я ее узнаю!… Нам здесь нечего больше делать… Идемте!

Между тем безумная повторяла с возрастающим волнением:

— Брюнуа!… Да, это он… Это убийца в Брюнуа! Убийца!

Сенатор, а за ним и Тефер поспешно выбежали из комнаты и бросились на лестницу, забыв даже фонарь на столе.

Несколько секунд Эстер простояла неподвижно, как бы окаменев, потом нагнулась и, подобрав с полу остатки письма, машинально скрутила его между пальцами и спрятала на груди, как ребенок, прячущий любимую игрушку.

Потом она снова запела чуть слышным голосом:

Amis, la matinИe est belle,
Sur le rivage assembeons nous…

— и тихими шагами вышла…

Воцарилась мертвая тишина.

‘Не сплю ли я? Неужели все это наяву? — думала Берта, точно героиня Тампльского бульвара в цветущий век мелодрамы. — Боже мой! Почему я — бедный ребенок, слабый, робкий и бессильный? Эти люди обокрали Рене Мулена, и я не могла помешать преступлению. А моя мать? Какой страшный удар ее ожидает!’

Берта оставила свое убежище и вошла в спальню Рене. Письменный стол бы по-прежнему открыт, и комнату освещал забытый Тефером фонарь.

‘Если я не могла спасти драгоценную бумагу, — подумала девушка, — я спасу, по крайней мере, деньги Рене и уничтожу лживое обвинение, которое хотят на него возвести’.

Она собрала из ящиков все деньги, ценные бумаги и распечатанный пакет, в который герцог положил принесенную им бумагу.

Собираясь уходить, она хотела было погасить свечу, но тотчас же раздумала: ей пришло в голову, что пришельцы могут смотреть с улицы в окно квартиры и исчезновение света возбудит их подозрения.

Она вышла из квартиры, заперла за собой дверь, повернув дважды ключ. Осторожно спустившись по лестнице, она проскользнула на улицу, никем не замеченная.

Гроза заметно утихала. Гром гремел глуше, молнии были уже не так ярки, но дождь лил по-прежнему.

Берта кинула вокруг беспокойный взгляд: Королевская площадь была совершенно пустынна, только виднелся недалеко темный силуэт фиакра номер 13.

Берта направилась к нему.

Пьер Лорио ходил под аркой взад и вперед и ворчал, поглядывая на своих мокрых лошадей, печально понуривших головы.

— Наконец-то! — воскликнул он, увидев Берту. — Я уже думал, что вы совсем не вернетесь и я останусь с носом. Странные часы там, где вы были. Вам, верно, время не казалось долгим. А бедные Тромпетта и Риголетта промокли до костей. Просто жаль смотреть на них. Нехорошо забывать о времени в такую погоду!

— Меня задержали дольше, чем я думала, — ответила в смущении Берта, — но будьте уверены, что вы от этого ничего не потеряете.

— О! — возразил Пьер Лорио. — Я не о себе говорю, а о моих бедных лошадках. К счастью, еще дождь-то теплый. Садитесь же, постараемся наверстать потерянное время. Куда прикажете везти вас?

— Улица Нотр-Дам-де-Шан.

— Вот это хорошо. Я живу очень близко оттуда. Тромпетта и Риголетта получат двойную порцию овса, их вытрут соломенной фланелью, и завтра они будут свежи, как розы. А номер который?

— Я скажу, где остановиться.

— Ладно!

Фиакр покатился.

Сенатор и Тефер выбежали из дома, точно за ними кто-нибудь гнался. Герцог шел с такой быстротой, что его спутник, хотя и был гораздо моложе, едва мог за ним поспевать.

Они скоро дошли до квартиры инспектора, и там герцог сменил насквозь промокший костюм на свое прежнее платье. Он был мрачен и не говорил ни слова.

Тефер, переодеваясь, украдкой наблюдал за ним.

— Позволите вы задать один вопрос, господин герцог?

— Конечно!

— Относительно этой женщины… Этой безумной…

Сенатор вздрогнул.

— Ну, что же? — прошептал он.

— Господин герцог ее знает?

— Да, я ее знаю. Она действительно безумна, и ее появление немного взволновало меня. Я считал ее давно умершей.

— Я должен был следовать за господином герцогом, — продолжал Тефер, — но наш поспешный уход был, несомненно, ошибкой.

— Почему же?

— Мы должны были запереть дверь и заставить выйти эту женщину.

— Да, это правда.

— Я боюсь, что она узнала господина герцога.

— Невозможно, ведь она безумна. Да и разве вы не слышали, что она называла меня убийцей? Это ясно доказывает, что она не понимала, что говорила.

Тефер промолчал.

— Что же могла сделать несчастная после нашего ухода? — продолжал сенатор.

— Возможно, что она осталась в квартире Рене Мулена.

— Для нас это не имеет значения, да и наконец мы скоро все узнаем, так как завтра там будет обыск. Ну, хватит об этом говорить! В черновике письма, которое я там сжег, я прочел, что особа, о которой я вам не раз уже говорил, Клодия Варни, рассчитывает скоро приехать в Париж. Я хотел бы узнать как можно раньше о ее прибытии.

— Я буду наблюдать за всеми большими отелями, где останавливаются богатые иностранцы. Эта дама, не имея дома в Париже, неминуемо должна будет прожить какое-то время в отеле.

— Хорошо.

— А что касается вдовы и ее дочери?…

— Их можно теперь оставить в покое! Тефер, я доволен вашим усердием. Сегодня вы оказали мне важную услугу. Возьмите это… это только задаток.

И Жорж де Латур-Водье положил в руку инспектора бумажник, в котором было пять билетов по тысяче франков.

Тефер рассыпался в выражениях благодарности.

— Однако я очень устал, — сказал сенатор. — Достаньте мне фиакр…

— Господину герцогу придется вооружиться терпением. При такой погоде фиакры очень редки на улицах.

— Постарайтесь найти. Я подожду.

В это время Пьер Лорио, спеша скорее вернуться домой, гнал своих лошадей крупной рысью.

Тромпетта и Риголетта бежали, как кровные рысаки.

При повороте на улицу Нотр-Дам-де-Шан, почти против дома 15, Берта постучала в стекло.

Фиакр остановился.

— Вот, — сказала она, отдавая деньги Пьеру Лорио, — благодарю вас!

Дядя доктора Этьена приподнял свою кожаную шляпу.

— Это я должен вас благодарить! Три франка на чай! Славно! Надеюсь еще не раз возить вас, когда вам захочется съездить к вашему молодчику…

Берта его не слушала. Она подбежала уже к своему дому и проскользнула в приотворенную дверь.

Пьер Лорио повернул лошадей и пустился рысью домой.

— Славная девочка! — бормотал он себе под нос. — Может быть, любит гулять чаще, чем следует. Но что же вы хотите? Годы уж такие! Все мы были молоды!

ГЛАВА 19

Госпожа Леруа ждала дочь с мучительным страхом и нетерпением.

Отсутствие Берты продолжалось дольше, чем можно было предполагать, и бедная мать напрасно старалась объяснить это промедление. Самые мрачные предположения приходили ей в голову.

Она представляла себе Берту жертвой какого-нибудь несчастного случая или что она попала в западню, подстроенную полицией, наблюдавшей за домом Рене Мулена.

Может быть, агенты арестовали ее, лишь только она вошла в квартиру механика…

Все это казалось возможным, и бедная женщина в отчаянии горько упрекала себя, что пожертвовала дочерью ради слепого желания смыть позор с памяти мученика.

Буря, бушевавшая над городом, еще усиливала ее страх.

Время от времени она собирала последние силы, чтобы дотащиться до окна, и, открыв его, смотрела на улицу, ожидая, не покажется ли дочь.

Ее бедное больное сердце билось, точно хотело выскочить из груди. Припадки удушья следовали один за другим. Несколько раз ей казалось, что она умрет, не увидев дочери.

— Боже мой! — шептала она, ломая руки. — Дай мне дожить до ее возвращения! Дай мне еще раз обнять ее!

Моральные муки в соединении с физической болью привели наконец к неизбежному кризису.

‘Ну, все кончено!… — сказала себе Анжела. — Бог осудил меня… Берта, вернувшись, не найдет меня живой’.

И она лишилась чувств.

Когда она очнулась наконец после долгого обморока, она все еще была одна.

Первый взгляд был на часы: они показывали одиннадцать.

‘Надеяться дольше было бы безумием… — подумала умирающая. — С Бертой случилось несчастье’.

В это время через открытое окно донесся стук быстро приближавшегося экипажа, немного не доезжая до номера 15, экипаж остановился.

Госпожа Леруа нашла в себе силы встать и подойти к окну. Она увидела красные фонари фиакра, но темнота и расстояние не позволяли ей разглядеть, кто вышел из него.

Когда фиакр повернул назад, Анжела заперла окно и, подойдя к дверям, стала прислушиваться.

Скоро по лестнице послышались быстрые и легкие шаги.

Бедная женщина едва дышала.

Шаги остановились на площадке. Дверь быстро распахнулась, и Берта вбежала бледная как смерть.

Анжела вскрикнула, и дочь упала ей на грудь.

— Берта, милая моя, — шептала мать, — отчего эти слезы?… Отчего ты так бледна?… Что случилось?… Тебе грозила опасность?… Говори же!…

Берта задыхалась от волнения. Она хотела было заговорить, но не могла произнести ни слова, только губы ее беззвучно шевелились.

— Дорогая моя, говори же! Умоляю тебя! Твое молчание меня пугает. Что с тобой случилось? Ты ведь была на Королевской площади?

Девушка кивнула головой.

— Ты входила в квартиру Рене Мулена?

— Да…

— Ты нашла письменный стол?

— Да.

— А пакет, за которым ты ходила?

— У меня его нет.

Госпожа Леруа едва не лишилась чувств.

— У тебя его нет? — повторила она.

— Он не существует больше!

— Что же с ним стало?

— Его сожгли.

— Кто тебе это сказал?

— Я видела сама…

Вдова казненного зарыдала, ломая руки.

— Он не существует, — прошептала она в отчаянии. — Боже мой! Это последний удар!

Берта вернулась домой подавленная, разбитая драмой, которой она была невидимым свидетелем. Но при виде горя и отчаяния матери она забыла о себе.

— Милая мама, — сказала она, обнимая Анжелу, — ради Бога, не падай духом. Будь мужественна и сильна, я умоляю тебя на коленях!

— Я постараюсь, но я хочу все знать. Что произошло на Королевской площади?

— Ужасные вещи!…

— Я должна все знать!… Не скрывай ничего!

— Слушай же…

И Берта дрожащим голосом рассказала малейшие подробности событий, произошедших в квартире Рене Мулена.

Мадам Леруа с трепетом слушала ее. Все ее внимание было сосредоточено на рассказе дочери.

— И эта женщина… Эта безумная… Ушла, унеся остатки обгорелой бумаги? — спросила она, когда Берта закончила.

— Да.

— И ты не попыталась отнять у нее или хотя бы пойти за нею?

Берта покачала головой.

— Я была слишком поражена…

— Взяли эти люди деньги Мулена?

— Нет, это не простые воры… Они даже не взглянули на деньги. Я все принесла… Я взяла также бумагу, положенную одним из злодеев в конверт, распечатанный им… Бумагу, которая, по их словам, должна была погубить Рене.

Говоря это, Берта вынимала из кармана золото и банковские билеты и наконец подала матери синий конверт с надписью ‘Правосудие!’.

Анжела вынула из конверта листок, на котором измененным почерком было написано:

‘Увидеться со всеми предводителями.

Сообщить им о скором приезде в Париж избавителя.

Меры так хорошо приняты, что ничто не спасет тирана от гибели.

Первое покушение произойдет в оперный день.

Все будут уведомлены накануне и должны быть готовы действовать.

Пароль — Рим и Лондон‘.

— А! Негодяи! — сказала Анжела, закончив чтение. — Они погубили бы Рене. Эта бумага превратила бы его для всех в сообщника заговорщиков! Но кто же враги нашего друга?

— Не знаю, я слышала только одно имя — ‘Ледюк’… но лица их остались у меня в памяти. Если я их когда-нибудь встречу, хотя бы через десять или двадцать лет, — их узнаю.

— К какому классу общества принадлежат они по на ружности?

— Один казался богатым буржуа, другой был в платье рабочего… но, может быть, они переодеты… Когда последний прочел письмо, он сказал: ‘Эта женщина в Париже и грозит мне! У этого человека была эта бумага, которой он конечно, знал цену!… Если бы не случай, я бы погиб!’

— Он сказал это! — воскликнула вдова странным тоном.

— Да, мама, если и не такие именно слова, но смысл тот же… Я хорошо помню.

— Рене был прав! — продолжала мадам Леруа. — Он не зря дорожил этим письмом. Он знал, что, доставив его, сделал бы нам бесценный подарок. Это письмо привязывало меня к жизни, пробуждая надежды. Это письмо изменяло твою будущность! А теперь — ничего! Все уничтожено… Да, мы осуждены! Мы прокляты!

— Зачем отчаиваться, мама? Конечно, Рене Мулен знает наизусть содержание этого письма и передаст тебе, когда будет на свободе.

— Я умру прежде, чем его освободят! — печально прошептала Анжела.

— Мама! Не говори этого!… Разве ты хочешь отнять у меня мужество, которое теперь мне так нужно? Да и к чему отчаяние? Ты хорошо знаешь, что я люблю тебя, и не одна я… нас трое… Рене Мулен… и другой еще…

— Другой?

— Да, наш брат, который не мог спасти бедного Абеля, но который вылечит тебя, он это обещал мне.

— Доктор Этьен?

— Да, он любит нас, как будто он твой сын, и я уверена, что думает скоро назвать тебя своей матерью.

— Матерью? — сказала, вздрогнув, Анжела.

— Да… — ответила Берта, краснея до корней волос. — Но что с тобой? Что тебя смущает? Разве доктор не был бы тебе лучшим сыном? С ним мы были бы счастливы.

— Ах! — прошептала Анжела. — Я боюсь понять…

— Чего?

— Этьен Лорио сказал, что он тебя любит?

— Он не сказал мне прямо, но дал понять.

— И ты… ты его любишь?

Берта молча потупила глаза и еще больше покраснела.

— Ты его любишь? — повторила больная.

— Да… Я люблю его…

— О! Несчастная! Несчастная! — закричала Анжела разбитым голосом, поднимая над головой дрожащие руки. — Неужели я еще мало страдала? Недоставало этого последнего удара!

— Что ты говоришь, мама? Как может огорчать тебя моя любовь к Этьену Лорио? Как я могу быть от этого несчастна? Неужели мы не были бы счастливы, если бы я была женой этого честного человека, золотого сердца?

— Напрасная иллюзия! — прошептала больная. — Невозможные мечты, которые надо позабыть!

— Но почему же? Объяснись!… Ты меня пугаешь!

— Увы! Я ничего не могу объяснить тебе, дитя мое. Знай только, что счастье, о котором ты мечтаешь, не для тебя… Бедная моя крошка, ты обречена на страдания. Один человек мог изменить твою участь, и он в тюрьме… Он, может быть, будет осужден… Это письмо, которое Рене скрывал в своей квартире, могло помочь тебе… И оно уничтожено. Ты видишь, что все против нас. Склони голову. Покорись! Заставь молчать свое сердце! Заглуши голос молодости! Не думай о докторе Этьене: ты не можешь быть его женой!

Берта, пораженная ужасом, напрасно старалась угадать смысл этих слов, полных тревожной тайны.

— Я не могу быть женой доктора Этьена? — повторила она. — Почему? О! Дорогая мама, ты не можешь так говорить, не объяснив мне причины. Это было бы слишком жестоко…

— Не спрашивай, умоляю тебя! Я не могу отвечать.

— Ты не можешь сказать, что может помешать честному человеку дать мне свое имя?

— Это невозможно!…

— Как! Я недостойна Этьена и не имею права знать, почему? Но это чудовищно! Что же я такое сделала? Я хочу знать, слышишь ты!… Разве есть в моей жизни какое-нибудь не известное мне пятно? Разве хотя бы тень подозрения падала когда-нибудь на мою честь? Разве я не была покорной дочерью? Любящей сестрой? Разве я не носила с честью имени моего отца?

Анжела слушала, опустив голову. Каждое слово дочери падало каплей растопленного свинца на ее растерзанное сердце.

Услышав, что Берта говорит об отце, она не смогла сдержаться и потеряла всякое самообладание, всякое благоразумие. У нее вырвалась фраза, за которую минуту! спустя она готова была отдать всю свою кровь.

— Бедное дитя! Имя, которое ты носишь, не имя твоего: отца!

У нее начался внезапный приступ удушья, и она упала в кресло.

— Что ты сказала? — вскричала Берта, бросаясь перед ней на колени и хватая ее за руки.

— Истину!

— Я не ношу имени своего отца?

Анжела отрицательно покачала головой.

— Милая мама, я не могу сомневаться в тебе… Как ни темны и непонятны твои слова, они не скрывают ведь ничего позорного?… Но я имею право, и это даже долг мой, просить объяснения… Ты сказала слишком много, чтобы было возможно теперь остановиться… Я хочу понять эту мрачную загадку!

Грудь Анжелы судорожно вздрагивала, точно в предсмертной агонии.

Несчастная женщина высвободила свои руки и охватила ими пылающую голову, в которой теснились смутные мысли.

— Ах! Моя тайна от меня ускользает! — прошептала она. — Абель! Абель! Прости меня! У меня нет больше силы лгать. Я не могу молчать. Я не имею права…

Она зарыдала, ломая руки,

— Вот эта страшная тайна… вот она… Слушай, дочь моя, и мужайся… Имя Монетье не имя твоего отца… Твой отец умер не в своей постели.

Берта ничего еще не знала и не угадывала, но она предчувствовала что-то ужасное и побледнела как смерть.

— Умер не в своей постели? — повторила она глухим голосом. — Где же?

— На эшафоте.

Молодая девушка вскрикнула. Широко раскрыв глаза, она глядела на мать с выражением, близким к безумию.

— На эшафоте!… На эшафоте? — прошептала она спустя минуту. — Какое же преступление он совершил?

Анжела вскочила, как наэлектризованная.

— Преступление!… Он!… Твой отец… — закричала она. — Он лучший и благороднейший из людей! А! Ты не можешь этого и думать! Он умер невиновным, дочь моя, слышишь ты?

— Невиновным… — повторила Берта почти бессознательно.

— И, однако, его обвинили!… В одно мрачное утро голова мученика скатилась в окровавленную корзину… Обезумев от горя, желая увидеть его в последний раз, я свела туда вас обоих, тебя и Абеля, чтобы зажечь в вас жажду мести, которая жгла меня. На другой день я раскаивалась уже в этом поступке… Ты была тогда слишком мала, чтобы понять и запомнить, Абель и я, мы хотели заставить тебя забыть… и нам удалось… Теперь ты все знаешь… Молись за праведника, который был твоим отцом!

Берта рыдала.

— Как его звали?

— Поль Леруа… Это было его имя… Это наше имя. Молись, дитя мое!… Молись за мученика!… Теперь, — продолжала Анжела после короткого молчания, — я передам тебе тайну, которую должна была бы унести в могилу…

И несчастная мать рассказала все.

— Но ведь были же настоящие преступники, — сказала она в заключение, — но я и Абель напрасно искали их многие годы… На одну минуту во мне зародилась надежда… Неизвестный или, вернее, забытый друг добыл указания, которые мы тщетно искали двадцать лет, случайно попало в руки Рене Мулена письмо, в котором были названы сообщники убийства в Брюнуа. За этим письмом ты и ходила на Королевскую площадь.

— Ах! — воскликнула Берта. — Теперь я все понимаю!

— К несчастью, один из злодеев узнал о письме… Оно уничтожено, и негодяй найдет средство погубить завтра Рене, как погубил твоего отца двадцать лет назад. Ты понимаешь теперь мое горе, мое отчаяние, когда я вижу, что все рушится, что все погибло без возврата… когда исчезает последняя надежда смыть позор с имени мученика!

Лоб девушки нахмурился, и глаза ее сверкнули стальным блеском.

— Исчезла последняя надежда! Что ты говоришь? Но ведь я видела их и клянусь, я везде и всегда их узнаю! А письмо Рене, конечно, знает наизусть. Скоро он будет освобожден и даст нам оружие для борьбы.

— Берта, что ты говоришь?

— Я хочу отомстить за отца!

— Бедное дитя, что можешь ты сделать одна?

— Ничего, может быть… Но с помощью Рене Мулена я могу многое… Я подожду: он будет руководить мной.

— Ты права, моя дорогая! Давно желанный час, может быть, наконец наступит. Мы пойдем молить об этом Бога на могиле твоего отца.

— На могиле отца? — повторила Берта. — Так она существует?

— Да.

— Где?

— На Монпарнасском кладбище, недалеко от могилы Абеля.

— Какое же имя вырезано на ней?

— Никакого… Одно только слово ‘Правосудие!’.

— Как на пакете, в котором было уничтоженное письмо?

— Да, и по той же причине.

— Ты покажешь мне эту могилу?

— Да… А если я умру, Рене Мулен проводит тебя туда вместо меня.

Берта схватила руку Анжелы и стала покрывать ее поцелуями.

— Милая мама! — прошептала она. — Умоляю тебя, не говори этого!… Зачем ты все говоришь о смерти?

— Потому что я очень больна… Я слишком долго и слишком сильно страдала… У меня нет больше сил жить.

— Мы тебя спасем!

Мадам Леруа печально покачала головой:

— Прости меня, если я тебя огорчаю. Я с радостью отдала бы жизнь, если бы этим могла избавить тебя от горя… Я страдаю не меньше тебя, видя твои страдания, но они неизбежны. Ты должна закрыть сердце для любви, пока тебе нельзя носить гордо твоего настоящего имени… Чтобы стать женой доктора Этьена, тебе надо будет сказать ему, кто мы, открыть страшную тайну. Хочешь этого?

— Никогда! Он мог бы подумать, что мой отец виновен, а я не перенесла бы сомнения… Пусть лучше он ничего не знает.

— Так ты меня прощаешь?

— Мне нечего прощать, я могу только любить тебя, моя дорогая!

— Обними же меня тогда!

— От всего сердца! От всей души!

Анжела хотела было протянуть руки, чтобы обнять дочь, но силы ей изменили. Ее голова откинулась назад, сердце стало биться медленнее, и во второй раз в течение нескольких часов она лишилась чувств.

В этом тяжелом положении к Берте вернулись мужество и энергия, составлявшие основу ее характера.

Она стала хлопотать около матери, употребляя всевозможные усилия, чтобы привести ее в чувство, и мало-помалу та открыла глаза.

Берта раздела ее, уложила в постель и дала питье, прописанное утром Этьеном.

Лекарство не замедлило подействовать, и скоро сон сомкнул глаза больной.

‘Да, я мечтала о невозможном! — думала Берта, глядя на спящую мать. — Мои иллюзии рассеялись… Любовь и мирная семейная жизнь не для меня… Мой отец был казнен за преступление, им не совершенное, а настоящие преступники торжествуют в своей безнаказанности! В моей жизни теперь должна быть только одна цель — месть за отца и восстановление его чести!’

Девушка подошла к столу, на котором лежали принесенные ею деньги Рене и обвинительная записка.

‘Каждое слово здесь — низкая ложь! — думала Берта, перечитывая записку. — Это, несомненно, дело одного из преступников, который старается отвратить от себя подозрения, жертвуя невиновным, как пожертвовал моим отцом. Я его видела. Это тот, которого другой называл Ледюком. А сожженное письмо, должно быть, от его сообщницы. Я буду беречь эту бумагу… может быть, она мне и пригодится когда-нибудь…’

Берта собрала деньги и спрятала их под замок вместе с запиской, которую опять вложила в синий конверт с печатью.

Было уже поздно, и она стала раздеваться, собираясь лечь спать: убрала свою шляпку и стала складывать шаль и вдруг вспомнила, что эта шаль была застегнута брошкой.

‘Где же брошка? — подумала она. — Я ее не вижу. Не упала ли она на пол?’

Но все поиски были тщетны: брошка не находилась.

‘Верно, я потеряла ее дорогой! — решила Берта. — Как огорчится мама, когда узнает… Это был единственный портрет Абеля. Ах! Какой несчастный вечер!’

ГЛАВА 20

Вернемся на минуту назад в дом на Королевской площади и посмотрим, что сделала Эстер с бумагой, поднятой ею в квартире Рене Мулена.

Появление безумной объясняется очень просто. Увидев на площади сенатора, освещенного яркой молнией, она узнала лицо, которое навсегда врезалось в ее память, лицо злодея, которого она называла ‘убийцей в Брюнуа’.

Инстинкт говорил ей, что этот человек был единственной причиной всех ее несчастий, и она не ошибалась.

Убедившись, что он вошел в дом, бедная женщина решила подстеречь его и направилась в переднюю.

Всюду было темно, так как осторожная Мариэтта погасила свечи. Безумная медленно, ощупью, добралась до выходной двери, которую камеристка, спеша на свидание, забыла запереть на ключ.

Эстер тихо вышла на площадку лестницы — тут было светло. Услышав наверху шаги, она стала подниматься, но у нее не было цели. Минутный проблеск сознания уже погас в ее мозгу.

Она не помнила, зачем вышла из квартиры своей старой подруги и зачем поднимается наверх.

Поднявшись на четвертый этаж, она остановилась… Тут кончалась лестница, иначе она шла бы дальше…

Луч света, проникавший сквозь щель приотворенной двери, привлек ее внимание, и, любопытная, как ребенок, она подошла и, приложив ухо, стала прислушиваться.

Не слыша ничего, она, вероятно, вернулась бы домой, но вдруг дверь от нечаянного толчка отворилась, безумная переступила через порог и увидела герцога и Тефера.

При виде сенатора она опять, казалось, что-то припомнила, и произнесенные ею страшные слова напомнили бывшему любовнику Клодии Варни драму на вилле в Брюнуа и привели его в ужас.

После бегства герцога и агента Эстер вышла из квартиры Рене и вернулась домой, не помня и не сознавая, что видела и делала. Она уселась в кресло и, закрыв глаза, стала напевать неизменные арии, не замечая времени.

Наконец вернулась Мариэтта, вне себя от радости, так как она помирилась со своим пожарным, тот снова обещал на ней жениться и поклялся, что она будет счастливейшей из жен.

Полная благосклонности ко всему миру вообще, а к помешанной в частности, камеристка зажгла свечи и приготовила ей ужин.

Когда госпожа Амадис вернулась из оперы, она нашла все в порядке.

Никто и не подозревал, какая странная сцена разыгралась в доме в этот вечер.

Раздеваясь, Эстер нашла в складках своего корсажа обгорелую бумагу. Она с удивлением оглядела ее и машинально сунула в попавшуюся под руку маленькую серебряную шкатулку.

На другой день, около восьми часов, перед тюрьмой Сент-Пелажи остановился четырехместный фиакр. В нем сидели Тефер и двое подчиненных ему агентов.

Инспектор вылез из экипажа и пошел в тюрьму, а один из его спутников уселся рядом с кучером.

Тефера здесь хорошо знали.

Он направился прямо в канцелярию и показал приказ о выдаче Рене Мулена.

Через несколько минут дверь, ведущая внутрь тюрьмы, отворилась и показался механик в сопровождении сторожей.

Часть вторая
Сирота

ГЛАВА 1

С первого взгляда Рене узнал полицейского, арестовавшего его на Монпарнасском кладбище.

Он нахмурился, и лицо его приняло презрительное выражение.

— А! — сказал он. — Вам же поручено везти меня на обыск…

— Да, мне, — ответил Тефер с насмешливой улыбкой. — Я сам это просил. Мне хочется видеть, будете ли вы и на обыске так же горды, как во время ареста. Давайте руки!

— Зачем?

— Затем, чтобы надеть на них эти браслеты.

И Тефер вынул из кармана наручники.

Рене вздрогнул и побледнел.

— Как? Меня… меня везти в наручниках, как вора?

— Так всегда делается.

— Но это низость! Я протестую!

— Протестуйте сколько угодно. Но не вздумайте противиться, вы ничего не выиграете. Сила на стороне закона!

Рене понял, что всякое сопротивление бесполезно и только ухудшило бы его положение.

Он печально, со вздохом, опустил голову и протянул руки.

Яркий румянец выступил на его щеках.

Тефер надел наручники и, выведя Рене из тюрьмы, усадил его в фиакр. Тот прижался в угол и за все время переезда не проронил ни слова.

Когда они приехали на Королевскую площадь, начальник сыскной полиции уже ждал их, расспрашивая привратницу.

Мадам Бижю и не снилось, что Рене мог быть арестован, хотя она и заметила его исчезновение. Поэтому она была невероятно испугана, когда начальник сыскной полиции призвал ее во имя закона отвечать без утайки на все вопросы.

Однако ее смущение мало-помалу прошло, и язык развязался. Но то, что она знала про своею жильца, никоим образом не могло повредить ему. В заключение она заметила, что Рене Мулен всегда казался ей добрым малым и она не может примириться с мыслью, что он вор.

— Да он не вор, — возразил начальник сыскной полиции.

— Господи!… Так неужели он убил кого-нибудь?

— И в этом его не обвиняют…

— Так зачем же его держать в тюрьме, если он не вор и не убийца?

— А затем, что он заговорщик и замышляет что-то против правительства.

Это объяснение сильно подняло Рене в глазах привратницы.

Он думал свергнуть правительство, и его арестовали! Стало быть, его боялись!… Стало быть, он очень важная особа!…

Мадам Бижю готова была гордиться честью, которую оказал ее дому Рене, поселившись в нем.

Наконец явился Тефер, и за ним агенты ввели механика.

Мадам Бижю со слезами на глазах протянула Рене руку.

— Ах!… Бедный господин Рене! — воскликнула она. — Вот неожиданность-то! Кто бы мог подумать, что вы залезли по шею в политику!

Механик пожал ей руку и отвечал, смеясь:

— Не верьте этому… Я жертва дурной шутки. Но она скоро разъяснится, и эти господа узнают, что я за человек.

Тут мадам Бижю заметила наручники.

— Господи!… — воскликнула она.

— Да, точно у убийцы! — сказал с горечью Рене. — Нельзя ли избавить меня от этого позора? — прибавил он, обращаясь к начальнику сыскной полиции. — Даю вам честное слово, что не буду пытаться убежать.

Тот велел снять наручники. Тефер нехотя повиновался, бросив на Рене злобный взгляд.

— А где слесарь? — спросил у инспектора начальник.

— Зачем? — вмешалась привратница. — Чтобы открыть дверь?

— Да… арестованный уверяет, что он потерял ключ.

— Но ведь их два…

— Другой у меня в столе, — ответил Рене.

По знаку Тефера один из его подчиненных вышел и вскоре вернулся со слесарем.

Все двинулись по лестнице на четвертый этаж.

— Вот здесь, господа, — сказал Рене, указывая на свою дверь.

С помощью отмычки дверь была открыта, и полиция вошла в квартиру.

Войдя, Тефер быстро огляделся. Рене сделал то же самое и очень обрадовался, заметив, что кто-то уже был здесь. Открытые двери в боковые комнаты не оставляли в этом никакого сомнения.

Стало быть, мадам Леруа последовала его совету и накануне вечером взяла деньги и драгоценное письмо.

Лицо механика сияло. Это не укрылось от Тефера, и он невольно задал себе вопрос, что может того так радовать.

— Вы знаете цель обыска? — спросил он. — Вас обвиняют в посредничестве между итальянскими революционными агитаторами в Лондоне и парижскими тайными обществами. Избавьте нас от долгих поисков! Откровенное признание смягчит, быть может, судей.

— Боже мой, — возразил Рене совершенно спокойным тоном, — мне, значит, надо повторить вам то, что я говорил вчера следователю: я — жертва непонятной, но неоспоримой ошибки. Я не занимаюсь политикой и никогда не принадлежал ни к какому тайному обществу ни во Франции, ни за границей… Я уехал из Парижа восемнадцать лет назад, и у меня нет здесь даже знакомых. Я вовсе не желаю изменять форму правления и не имею никакого основания питать вражду к императору, который не причинил мне никакого зла и даже не подозревает о моем существовании. Вы мне не верите и думаете найти здесь доказательства моей вины. Что ж, ищите… Заранее предупреждаю, что вы ничего не найдете.

— Где ваши бумаги? — спросил начальник полиции.

— Все, какие есть, лежат в письменном столе в спальне.

— Где эта комната?

— Направо…

— Идите…

‘Сейчас нам придется изменить тон! — сказал себе Тефер, думая о записке, вложенной герцогом в синий пакет. — Увидим, что будет тогда с этой невозмутимой уверенностью!’

На столе стоял забытый Тефером фонарь. Восковая свеча сгорела до конца.

Торжествующая улыбка мелькнула на губах механика.

Этот не принадлежавший ему фонарь был неоспоримым доказательством прихода мадам Леруа.

Тефер слегка побледнел, и капли пота выступили у него на лбу.

Он не заметил в открытом ящике золота и банковских билетов, бывших там вчера.

Он подумал о помешанной.

Если она взяла эти деньги, она могла также взять и пакет с надписью ‘Правосудие!’.

— Вы так и оставили стол открытым? — спросил начальник полиции.

— Да.

Тефер взглянул на него с недоверием.

‘К чему эта ложь? — подумал он. — Он должен помнить, что стол был заперт. Да и фонарь не его, и это должно было бы смутить, а он, кажется, находит все это естественным! Что это значит?’

Между тем начальник полиции внимательно просматривал бумаги.

Рене смотрел на него с улыбкой и по временам бросал на Тефера насмешливые взгляды.

Поведение механика начинало смущать инспектора, который решительно не мог понять его.

‘Ключ, правда, был в замке, но стол был заперт, — говорил он себе. — Я как теперь вижу деньги, которые лежали в этом ящике. Рене, конечно, заметил, что они исчезли, и, однако, не обращает на это внимания. Подозрительно! Женщина, которая вошла тогда вслед за нами, может быть, только притворялась помешанной. Не была ли она сообщницей Рене? И мы оставили ее одну… Какое безрассудство! А всему виной нелепый испуг герцога!’

Бумаги были просмотрены уже на три четверти, а пакет с обвинительной запиской все не находился.

Наконец все было перерыто, и не нашлось ничего сколько-нибудь подозрительного.

Тефер дрожал от бешенства.

‘Нет никакого сомнения, — думал он, — эта безумная была такая же сумасшедшая, как и я… Черт возьми! Однако эти люди хитры! Ну, да все равно: наш молодец еще не на свободе. Мы тоже не дураки и сумеем еще как-нибудь извернуться’.

Видя безуспешность поисков, начальник полиции сделал недовольную мину.

— Впрочем, — сказал он спустя минуту, — такие важные бумаги, как те, которые мы ищем, не оставляются на виду. Всякий старается спрятать их как можно дальше, но мы вооружимся терпением и исполним свой долг до конца. Вы по-прежнему отказываетесь говорить? — прибавил он, обращаясь к Рене.

Механик весьма непочтительно пожал плечами.

— Опять повторяю: я не могу говорить, так как мне нечего сказать. Вы хотите, чтобы я признался в том, чего не существует. Эти бумаги единственные, какие только у меня есть.

— Ну, увидим! — вскричал начальник полиции, задетый за живое. — Пусть перероют всю квартиру, чтобы ни одного угла не осталось не осмотренным.

Агенты, и Тефер усерднее всех, принялись за розыски, все перерыли, но, конечно, ничего не нашли. Они поднимали паркет, стучали в стены и потолок, перещупали все платья — напрасно!

Наконец пришлось оставить всякую надежду, и начальник полиции, раздосадованный в высшей степени, велел везти Рене назад в тюрьму, а сам отправился в суд сообщить следователю о плачевных результатах обыска.

Комиссионер не явился в этот день на свое обычное место на улице Нотр-Дам-де-Шан, мнимый брат привратника в это утро отправился в Труа, где какая-то колпачная фабрика несла большие потери из-за его отсутствия.

Доктор Лорио поднялся ранним утром после бессонной ночи. Накануне смущение Берты произвело на него очень тяжелое впечатление.

Предлог, под которым она отказала ему в вечернем визите, показался ему, не без основания, подозрительным. Почему, в самом деле, Берта так спешила отнести работу, которую она могла, без всякого сомнения, отложить на несколько часов?

Что значит эта отсрочка, когда дело шло о здоровье матери?

Вероятно, Этьен ошибался, думая, что Берта его любит, что она рада видеть его…

Напрасно проборовшись всю ночь с сомнениями и мрачными мыслями, племянник Пьера Лорио решил идти пораньше к мадам Монетье, надеясь, что мать или дочь дадут ему правдоподобное объяснение их вчерашнему смущению.

Подходя к дому, где жила мадам Леруа, он увидел фиакр, медленно ехавший вдоль тротуара.

Кучер не сидел на козлах, а шел рядом с лошадьми. Сделав еще несколько шагов, Этьен узнал с удивлением Пьера Лорио и фиакр номер 13.

— Дядя! Вы! — воскликнул доктор, протягивая руку почтенному вознице. — Что вы тут делаете?

— Хожу из дома в дом, и это мне очень не нравится, — отвечал Пьер Лорио.

— Вы ищете кого-нибудь?

— Да.

— Кого же?

— Одну даму.

— Даму, которая вам не заплатила?

— Нет, она заплатила и даже на чай дала…

— Так зачем же вы ее ищете?

— Хочу возвратить ей вещь, которую она оставила вчера вечером в моем фиакре.

— Разве вы не знаете, куда ее привезли?

— Я знаю, что она велела остановиться у номера 15, но это была хитрость. Она там не живет… Она прошла дальше, как мне показалось, в этот дом.

Лорио указал на номер 19.

Этьен вздрогнул.

— Сюда! — вскричал он.

— Да, я в этом уверен… Ну, сейчас мы это узнаем… А ты как поживаешь?

— Хорошо, дядя.

— Ты что-то бледен… Слишком много работаешь.

— Я плохо спал.

— Нет ли у тебя неприятностей?

— Нет, дядя.

— Ну и отлично! А ты зачем на этой улице?

— Я тоже, как и вы, иду в дом 19.

— У тебя там есть пациенты?

— Да, одна бедная женщина, очень опасно больная.

— Которую ты вылечишь?

— Я не смею надеяться… Надо почти чудо, чтобы спасти ее.

— И давно ты уже сюда ходишь?

— Больше трех месяцев.

— Тогда ты, может быть, встречал мою вчерашнюю даму?

— Да ведь вы не уверены, что она живет здесь!

— Если бы я был уверен, я прямо позвонил бы у ее квартиры.

— Где она взяла ваш фиакр?

— На улице Реннь… Это молодая девушка лет девятнадцати-двадцати, хорошенькая, даже красавица!… Блондинка, бледная и в глубоком трауре.

— Молодая красивая девушка, блондинка, бледная и в трауре… — повторил доктор.

— Да.

— И вы встретили ее на улице Реннь?

— Ведь я уже сказал тебе…

— Который был час?

— Половина девятого… Собиралась гроза, да еще какая, ветер точно хотел снести холмы Монмартра. Я думал отвести домой Тромпетту и Риголетту…

— Но поехали с ней… — сказал Этьен.

— Чего же ты хочешь. Дамочка говорила, что ей необходимо идти, что скоро разразится гроза и ей не найти другого фиакра. Я понял, что речь идет о свидании, и не мог отказать, так как ты знаешь, что для влюбленных у меня очень нежное сердце. Ну, мы и поехали.

При этих словах смутное предчувствие закралось в сердце Этьена, хотя он не знал, о ком говорит его Дядя.

— И куда же вы свезли эту даму?

— На другой конец Парижа, на Королевскую площадь. Она остановила меня перед домом 18, но тайком прошла три дома дальше и вошла в номер 24. Какие хитрые эти женщины!

— Долго она там оставалась?

— Ах! Милый мой, не говори об этом! Я уж начинал думать, что она не вернется. Меня это злило, тем более что дождь лил так, как будто бы открыли все краны водопроводов! Для меня лично это ничего не значило, так как я стоял под аркой, но бедные мои лошадки подставляли спины под ливень, и, уверяю тебя, это вовсе не казалось им забавным. Да уж, заставила же нас ждать эта девчонка! Можешь поверить мне на слово, что ей не было скучно.

— Но что же это с тобой? — вскричал Пьер Лорио, прерывая свой рассказ. — Ты еще побледнел… Уж не хочешь ли ты упасть в обморок, как баба?

— Это ничего, не беспокойтесь, дядя. Ваш рассказ меня очень интересует. Ну, так что же, и вы привезли вашу даму сюда?

— То есть она схитрила, как и на Королевской площади, и вышла у номера 15, чтобы войти в 19-й.

— И вы говорите, что она что-то забыла в фиакре? — Да.

— Что же?

— Брошку с портретом какого-то красивого молодого человека. Хочешь посмотреть?

— Да, с удовольствием.

Пьер Лорио вынул из кармана тщательно завернутую в бумагу брошку с портретом Абеля, которую Берта потеряла дорогой.

Этьен едва не вскрикнул, и сердце его болезненно сжалось.

— Теперь сомнение невозможно, — с горечью прошептал он вполголоса, — вчерашнее смущение мне теперь совершенно понятно! Берта спешила на свидание! А я люблю ее всей душой! Я считал ее чистой, как ангел… Она знала, что она для меня все, и обманывала меня! Какая низость!

Молодой человек опустил голову и закрыл лицо руками, чтобы скрыть слезы.

Пьер Лорио слушал племянника, разинув рот, в легко понятном недоумении.

Однако последние слова Этьена были для него лучом света.

— Черт побери! — вскричал он. — Возможно ли это? Девушка, которую ты любил, у которой умер недавно брат и мать опасно больна… наконец, на которой ты хотел жениться, неужели это она?

— Она, дядя, она! — прошептал доктор.

— Ну, это скверно…

— Ужасно!

— Если бы я только подозревал, в чем дело, я не стал бы мочить моих бедных лошадок. Ну, голубчик мой, тебе надо запастись мужеством.

— Его у меня довольно!

— Очень может быть, но только ты это пока скрываешь и очень уж даже усердно. Разве мужчина может так плакать?

Этьен поспешно вытер слезы.

— Дядя, дайте мне этот медальон… Я передам его хозяйке.

— Ах, с удовольствием!… У меня, знаешь, очень пылкий характер, и я не удержался бы и сказал ей все, что думаю… а этого лучше не делать… На, бери… я пойду пока завтракать… Когда ты зайдешь ко мне?

— Скоро…

— Ну, так прощай.

Пьер Лорио взобрался на козлы, пожал руку племяннику, повернул лошадей и поехал.

Этьен несколько минут еще простоял на тротуаре, прежде чем войти в дом.

— И ведь как я любил ее! — прошептал он печально и задумчиво.

Берта, несмотря на волнения и усталость прошлого вечера, поднялась ранним утром и тотчас же пошла в комнату матери. Положение больной показалось ей очень серьезным. У Анжелы был сильный жар, и она дурно провела ночь.

Припадки удушья делались все чаще и упорнее.

Испуганная этими тревожными признаками, Берта с нетерпением ждала прихода доктора.

Наконец, в девять часов послышался звонок в дверь. Она бросилась открывать.

Вошел Этьен бледный, но спокойный, и холодно поклонился.

— Ах, доктор, — сказала она, — если бы вы знали, как я ждала вашего прихода!

— Разве больной стало хуже?

— Да, я боюсь…

С первого взгляда Этьен заметил, что в последние несколько часов болезнь сделала большие успехи.

Он взглянул с упреком на Берту и повторил вчерашний вопрос:

— Что же такое случилось, мадемуазель?

— Ничего, ничего, доктор, — ответила мадам Леруа чуть слышным голосом. — Я испугалась вчера грозы… вот и все.

‘Бесполезная ложь! — сказал себе Этьен. — Эта несчастная или сообщница дочери, или та ее обманывает. Она, несомненно, перенесла вчера сильное потрясение. Какая-нибудь мрачная драма разыгралась в этом доме, и то, что я предвидел, случилось… Теперь уже я ничего не могу сделать: бедная женщина погибла, и погибла, без сомнения, по вине дочери!’

— Не чувствуете ли вы тупой боли в ногах, особенно ниже колен?…

Мадам Леруа ответила утвердительно.

Этьен осмотрел ее ноги и нашел их сильно распухшими. Он нажал на опухоль пальцем, тот явственно на ней отпечатался. Этьен сохранил внешнее спокойствие, но сердце его сжалось. Несмотря на то, что он узнал, он по-прежнему питал к больной глубокую привязанность.

— Приготовьте мне, пожалуйста, бумагу и перо, — сказал он ледяным тоном, обращаясь к Берте. — Я напишу рецепт.

Девушка вышла, стараясь сдержать слезы.

Тон доктора, сухой и резкий, поразил ее в самое сердце.

‘Боже мой! — думала она. — Что с ним такое? Что я, ему сделала? Верно, он сердит на меня за то, что я не осталась вчера вечером дома… Но разве это моя вина? Увы! Мне надо привыкнуть к этой холодности. Роковая тайна, которую Этьен не должен знать, разделяет нас, быть может, навсегда. Лучше пусть он оставит меня… У меня не хватило бы духа оттолкнуть его и играть комедию равнодушия с сердцем, полным любви. Прощайте, все мои надежды! Прощайте, мечты о счастье!…’

В это время Этьен говорил Анжеле:

— Готовы вы сегодня во всем мне повиноваться?

— Да, доктор… Что же вы прикажете?

— Оставаться в постели. Вчера вы не были благоразумны. Вы вставали, и вас испугала гроза! Впрочем, у вас есть извинение: вы были одни… Мадемуазель Берта не должна была бы оставлять вас.

— Берта уходила ненадолго. Я задремала, и меня разбудил только ее приход.

‘Она спала! — подумал молодой доктор. — Тогда все объясняется… Дочь воспользовалась этим, чтобы обмануть мать!’

— Я зайду сегодня вечером, — прибавил он вслух, — конечно, если мадемуазель Берте не надо будет опять куда-нибудь идти.

— Нет, сегодня она будет дома весь день.

— Так отдыхайте… и до свидания.

— Кажется, доктор, вы хотели написать рецепт?

— Я напишу его в соседней комнате.

‘Бедная слепая мать! — думал он, выходя из комнаты больной. — Она умрет, ничего не подозревая’.

Волнение душило его, невыразимая тоска сжимала сердце.

Молодая девушка ждала его в не меньшем волнении.

— Я не ошиблась, не правда ли, доктор? — спросила она дрожащим голосом. — Ее положение очень опасно?

— Да, мадемуазель, и я не стану скрывать, что ответственность падает на вас.

— На меня!

— Без сомнения!

— Как? Почему?

— Я уже говорил, что малейшее волнение может подвергнуть жизнь вашей матери опасности.

— Так что же?

— И она испытала сильное волнение, которое грозит ей смертью. От вас зависело избавить ее от него.

— Я вас не понимаю…

— Гроза испугала вашу мать, вашего присутствия достаточно было бы, чтобы ее успокоить… А вас не было дома.

Берта поняла, что ошиблась в своих догадках о причине внезапной холодности доктора.

— Это было необходимо… и я уходила ненадолго, — прошептала она.

— Вы уходили на три часа! — возразил Этьен.

Берта взглянула на него с изумлением и испугом.

— Вы возвращались в таком волнении, что даже забыли в фиакре вещь, которая должна быть очень дорога вам. — И он подал ей дрожащей рукой медальон, найденный Пьером Лорио.

— Мой медальон! — воскликнула Берта вне себя от изумления.

— Вы видите, что я все знаю, — продолжал печально доктор. — Вчера вы старались обмануть меня… Но я не так легковерен, как ваша бедная мать.

Выражение лица Берты внезапно изменилось. Оскорбленная гордость сменила изумление.

— Что вы думаете? — спросила она.

— Что могу я думать? Девушка бросает больную мать, уходит из дома в дождь и бурю… Она едет в отдаленную часть города и дает кучеру неверный адрес, как бы боясь, что за ней следят… Там она проводит два часа, забывая мать, забывая весь свет?! При возвращении она принимает те же предосторожности и выходит из экипажа не у своего дома. К чему такая таинственность, когда нечего скрывать? Вот факты. Что же я должен думать?

Яркий румянец залил щеки Берты.

Когда Этьен закончил, она схватилась руками за голову и вскричала:

— Боже мой!… Это ужасно!… Меня подозревают… Меня обвиняют… И это он!

— Да, это я! Я вас обвиняю! Я, который любил вас больше жизни, вы это хорошо знаете! Бедный безумец! Я построил счастье на песке… При первом толчке все рухнуло.

— О! Боже мой! Боже мой! — повторяла, рыдая, Берта.

— Вы не можете понять, что я выстрадал в эти часы. Но вам достаточно одного слова, чтобы заставить меня забыть все эти мучения. Берта, я хочу вам верить… Часто внешность обманывает… Оправдайтесь!

— Как?

— Сказав мне, зачем вы ездили на Королевскую площадь.

Что могло быть хуже положения бедной девушки? Слово, данное матери, запрещало ей открывать Этьену свое настоящее имя.

Берта сделала над собой героическое усилие и ответила почти твердым голосом:

— Гордость запрещает мне оправдываться перед тем, кто сомневается во мне… Мне нечего вам сказать… Я презираю ваши обвинения!

— Но разве вы не видите, что вам стоит сказать одно слово, чтобы я упал к вашим ногам, умоляя о прощении?!

— Я не скажу этого слова!

— Она меня не любит! — прошептал в отчаянии Этьен, ломая руки. — Она никогда меня не любила! Все кончено!!

Эти слова и тон, которым они были сказаны, взволновали Берту до глубины души, и на одну минуту решимость ее поколебалась. Любовь едва не победила долг.

‘Я вас всегда любила, — готова была она сказать Этьену. — И буду любить до конца моей жизни! Не сомневайтесь во мне! Сейчас вы все узнаете!’

Но в эту минуту в соседней комнате послышался голос мадам Леруа, которая была удивлена длинным и таинственным разговором.

Берта опомнилась.

— Сейчас, мама, — сказала она. — Я сейчас приду к тебе.

И, обращаясь к доктору, прибавила:

— Если вы думаете, что я не имею больше прав на ваше уважение, я очень об этом сожалею, но ничего не могу сделать… Поэтому прошу вас впредь не задавать мне вопросов… Я не буду отвечать.

Невозможно выразить, каким ледяным и презрительным тоном были сказаны эти слова.

— Мадемуазель, — прошептал доктор, — вы жестоко наказываете меня за то, что я слишком прав. Все кончено! Мои мечты разбиты… Я вас более не увижу…

— А вы забыли про мою мать, доктор? — сказала тревожным тоном Берта. — Неужели вы не станете лечить ее?

— Оставим вашу мать! Не бойтесь… Я знаю свой долг и выполню его… Но, увы! Все скоро кончится.

— Что вы хотите сказать?

— То, что дни вашей матери сочтены…

— Это неправда! Вы говорите так, чтобы напугать меня!

— Спаси меня Бог от такой подлости!

— В таком случае, вы ошибаетесь! Это было бы слишком ужасно. После брата — мать… И я останусь одна на свете… Нет, я не хочу верить… Нет!

— Я сказал правду.

— О Боже! Еще недавно вы надеялись…

— Да, надеялся… Но вы сами, посмеявшись над моей любовью, разорвали нить, привязывавшую к жизни вашу мать.

Берта зарыдала.

Этьен поспешно написал рецепт.

— Вот, — сказал он, подавая бумагу, — я приду сегодня вечером.

И он вышел.

На лестнице он остановился, задыхаясь от волнения, и слезы брызнули у него из глаз. Но это была лишь минутная слабость.

— Что же! — прошептал Этьен. — Рана глубока, но не смертельна. Нельзя вечно сожалеть о том, что презираешь. Я забуду.

И он пошел вниз по лестнице.

ГЛАВА 2

Тефер, помня слова герцога, тотчас после обыска явился на улицу Святого Доминика.

Герцог был дома. Он знал, что его достойный помощник придет с донесением, и ждал его с нетерпением.

Он думал, что, может быть, Тефер узнал уже что-нибудь и о сумасшедшей, внезапное появление которой так сильно взволновало герцога в прошлый вечер.

Было бы ошибкой предполагать, что сенатор успокоился. Напротив, он даже испытывал большие беспокойство и страх, чем накануне.

Правда, он считал себя избавленным от Рене Мулена, которому теперь не миновать продолжительного заключения, но из письма, найденного механиком, он узнал, что его бывшая любовница и сообщница Клодия Варни собиралась приехать в Париж…

Ее письмо содержало очень ясную угрозу шантажа. Может быть, она уже приехала. Может быть, она приготовилась уже выйти на сцену и демаскировать свои батареи.

Таким образом, избавившись от одного врага, сенатор встречал другого, гораздо более сильного и, стало быть, более опасного.

Как бороться против женщины, которая жила его жизнью и знала ее всю до мельчайших подробностей?

Эстер Дерие также занимала его мысли, но в гораздо меньшей степени. Она ничего не могла сделать, и теперь он пожимал плечами при воспоминании о своей вчерашней слабости.

Единственная действительная опасность шла от Клодии! Бывшая куртизанка, конечно, по-прежнему обладала дьявольским умом. Дух интриги, любовь к роскоши должны были быть в ней те же, что и прежде.

Какой враг подобная женщина! Однако у герцога было перед ней некоторое преимущество. Она не могла подозревать, что ему известен ее скорый приезд в Париж.

Он предполагал, не без основания, что Клодия, подумав хорошенько, решила не посылать ему письмо, чтобы захватить его врасплох.

Благодаря счастливому случаю, у него было время принять меры к обороне.

Когда Тефер явился, он был немедленно введен в кабинет сенатора. Выражение лица инспектора было далеко не радостным, но герцог этого не заметил.

— Ну что? — спросил герцог. — Были вы сегодня утром на Королевской площади?

— Да, господин герцог, вместе с начальником сыскной полиции.

— И он не заметил, что в квартиру уже входили?

— Нет, ничего не заметил.

— Значит, все отлично?

— Не смею утверждать этого.

— Почему?

— Потому что вчера после нас там был еще кто-то.

— Как вы это узнали?

— Очень просто… Бумаги и деньги, которые мы видели вчера в столе, сегодня утром исчезли без следа…

— Исчезли!…

— Да, господин герцог, в том числе и записка, вложенная вами в конверт с надписью ‘Правосудие!’.

— И она тоже?

— Поэтому Рене Мулен сегодня менее скомпрометирован, чем вчера… Против него нет серьезных доказательств…

— Кто же, думаете вы, мог взять все это?

— Э! Боже мой! Да та женщина, которая позволила себе назвать господина герцога ‘убийцей’!

— Тефер, — сказал он, — это невозможно… Женщина безумна.

— Безумна!… Это мне кажется очень сомнительным… Я думаю, что она совершенно в своем уме и, кроме того, сообщница Рене Мулена.

— Это одна догадка!

— Нет, господин герцог, убеждение, основанное на неоспоримых доказательствах.

— Каких же?

— Господин герцог помнит, конечно, что вчера мы нашли письменный стол запертым?

— Совершенно верно.

— Мы оставили его открытым и, кроме того, второпях забыли на нем мой фонарь.

— Это правда…

— В одном из ящиков была довольно большая сумма денег, вероятно, все имущество Рене Мулена…

— Ну так что же?

— А то, что, увидев стол открытым, а деньги пропавшими, он даже не моргнул и, по-видимому, нашел все очень естественным. Из этого я заключаю, что, вероятно, он неизвестным мне образом успел поручить кому-нибудь сделать то, что было сделано… А кто же может быть этот ‘кто-нибудь’, если не мнимая помешанная, которой наше необдуманное бегство помогло привести в исполнение свои замыслы?

— Тефер, вы, должно быть, правы.

— Я очень рад, что господин герцог разделяет мое мнение.

— Не нашли ли вы следов этой женщины?

— Да… и очень легко. Она живет в том же доме и слывет действительно безумной, но она, наверное, притворяется с какой-нибудь тайной целью, которую я непременно постараюсь открыть… Она живет с дальней родственницей, старухой, чрезвычайно эксцентричной.

— Знаете вы имя этой старухи?

— Амади… госпожа Амадис…

‘Я не ошибся! — подумал герцог. — Это действительно Эстер Дерие’.

— От кого вы узнали все эти подробности? — прибавил он вслух.

— От привратницы… Теперь, господин герцог, у всякого вопроса две стороны. Я сказал вам, что предполагаю, но я не непогрешим… Может быть, эта блондинка в самом деле безумна и только случайно зашла в квартиру механика. В таком случае можно предположить существование тайного сообщника Рене Мулена, который приходил после нас.

— Это действительно возможно, — сказал сенатор после минутного размышления. — Но кто?

— Мне известно, что у вас есть враги, но я их не знаю и также не знаю, что заставляет их так действовать.

— Может быть, это мадам Леруа? — вскричал герцог де Латур-Водье.

Тефер улыбнулся:

— Невозможно! Она умирает.

— А ее дочь?

— Ребенок!… Да и мои люди говорят, что вчера она выходила из дома только в аптеку и то на какие-нибудь пять минут.

— Все это очень странно… — прошептал герцог. — Может быть, Клодия Варни заодно с Рене Муленом?… Нет, тысячу раз нет! Невозможно… Слова человека на кладбище ясно говорят, что он не знает Клодии…

Тефер услышал, как ни тихо говорил герцог.

— Так вы решительно считаете госпожу Варни вашим врагом?

— Конечно!… И опасным врагом!

— Мы ее победим!

Жорж с недоверием покачал головой:

— Как? Вы не знаете Клодии Варни. Что бы она ни задумала, все непременно исполнится, несмотря ни на какие препятствия.

— Так это настоящий дьявол в образе женщины? — спросил с улыбкой Тефер.

— Хуже! Неутомимая энергия, железная воля и макиавеллиевский ум… Клодия меня пугает!… — И герцог вздрогнул, охваченный невольным страхом.

Агент, удивленный, смотрел на него с насмешливым сожалением.

— Если, господин герцог, вы боитесь серьезной опасности, — заметил он вкрадчивым тоном, — то последуйте совету, который я имел честь дать вам на днях.

— Какому совету?

— Оставить Париж.

— Разве я могу?

— Почему же нет? Ваше отсутствие будет непродолжительно.

— Это значит предоставить Клодии Варни действовать свободно и без всякого опасения.

— Тем лучше, так как она обнаружит свою игру.

— Зачем мне это?

— Затем, чтобы узнать ее план…

— Но меня здесь не будет, и это знание не принесет мне никакой пользы.

— Это справедливое замечание открывает мне новый горизонт, — сказал Тефер. — Вы можете только сделать вид, что уезжаете, и останетесь в Париже следить за действиями врага. Что вы об этом думаете?

— Идея очень хороша, но исполнима ли? Я получаю каждый день много писем, которые необходимо читать и на иные отвечать тотчас же.

— Разве у вас нет верного человека, который доставлял бы вам письма в указанное место?

Жорж покачал головой:

— Я никому не могу довериться.

— Должно же быть какое-нибудь средство обойти это затруднение? Поищем!…

Герцог де Латур-Водье встал и начал ходить по кабинету.

Инспектор следил за ним глазами, как кошка за мышью.

Вдруг герцог остановился.

— Я нашел, — сказал он.

Тефер принял почтительно-внимательную позу.

— Вы знаете, что вдоль ограды этого дома вплоть до университетской улицы тянется сад, посреди которого выстроен павильону. Павильон и сад принадлежат мне… Один из моих предков имел любовницу, в которую был страшно влюблен, чтобы скрыть это от своей жены, он тайно купил павильон, и в отсутствие герцогини искусные рабочие провели подземный ход от дома к павильону. Потайной ход существует и теперь, и я один знаю об этом… Начинаете вы меня понимать?

— Вы думаете скрываться в павильоне?

— Нет… Он слишком близко от дома, и меня хорошо знают в окрестностях, но я могу через этот ход пробираться сюда каждую ночь и брать письма и бумаги, пришедшие в течение дня.

— Да, но тот, кто будет приносить их в кабинет, заметит, что они каждый день исчезают, и будет очень удивлен.

— Это правда.

— Кроме того, вашим людям покажется удивительным, что вы не поручаете пересылать корреспонденцию. Впрочем, это еще можно объяснить кочевой жизнью и неопределенностью маршрута.

— Что же делать?

— Вот что мне пришло в голову: вы будете пробираться сюда каждую ночь, но не станете брать письма, а будете читать их здесь и снова заклеивать в конверты, тогда никто не заметит ночных посещений. Ваше отсутствие будет несомненным, и мы не замедлим получить вести о мадам или мадемуазель Клодии Варни. Что вы об этом думаете, господин герцог?

— Я одобряю вашу мысль. Я сниму квартиру в каком-нибудь дальнем углу Парижа, а вы будете сообщать мне все сведения о ходе дела.

— Если вы хотите, господин герцог, я научу вас гримироваться и переодеваться так, что вы сможете ходить по улицам, не опасаясь быть узнанным.

— Превосходно!… Так ступайте к моему нотариусу и под каким-нибудь вымышленным именем снимите на полгода павильон.

— Это совершенно бесполезно! Сюда нечего впутывать нотариуса. Если станет известно, что павильон снят, это возбудит любопытство соседей. Лучше уж совершенная тайна.

— Вы всегда правы.

— Павильон меблирован?

— Да.

— Так он может служить временным убежищем! Согласны вы поручить мне приискать вам квартиру, господин герцог?

— Я хотел сейчас просить вас об этом.

— Вы предоставляете мне выбор квартала?

— Конечно… Только ищите где-нибудь подальше.

— Тогда, господин герцог, не угодно ли вам сообщить сегодня же знакомым и друзьям о близком отъезде. Квартира будет найдена сегодня же вечером.

— Я рассчитываю на вас, Тефер.

— И не ошибаетесь, господин герцог. Я предан вам больше, чем самому себе.

Тотчас же по уходе полицейского герцог де Латур-Водье позвонил камердинеру.

— Фердинанд, — сказал он, — приготовьте чемоданы: я уезжаю на долгое время.

Фердинанд был слуга образцовый и не позволил себе выразить ни малейшего удивления.

Он только спросил:

— Буду я иметь честь сопровождать господина герцога?

— Нет, я поеду один… Чтобы все было готово на завтра.

Герцог съездил к своему банкиру и запасся аккредитивами, затем поехал к графу Лилье, отцу очаровательной Изабеллы, которую любил Анри де Латур-Водье. От графа он завернул в свой клуб.

Одним словом, к вечеру повсюду было известно, что сенатором вдруг овладела мания путешествия и он будет вести несколько месяцев совершенно кочевую жизнь.

Анри, хорошо знавший отца, не поверил и заподозрил, что тот едет с каким-нибудь секретным поручением в Италию, в которой постоянно усиливавшееся брожение умов немало заботило императора.

Но он, конечно, и не заикнулся о своих догадках и, по-видимому, принял данное тем объяснение за чистую монету.

— Вы будете писать мне, отец? — спросил он.

— Едва ли… У меня будет очень мало времени, — отвечал Жорж.

— Хотите, чтобы я вам писал?

— Это лишь напрасная трата чернил, так как письма будут только гоняться за мной и никогда не догонят.

— Значит, и вашу корреспонденцию не пересылать вам?

— Нет. Пусть все складывают мне на стол. Я прочитаю, когда вернусь в Париж.

Ответы сенатора укрепили подозрения Анри.

В тот же вечер герцог получил от Тефера письмо без подписи:

‘Я буду иметь честь ждать господина герцога в девять часов на углу улицы По-де-Фер-Сен-Марсель и улицы Муфтар‘.

— Я хотел жить на краю города, — прошептал герцог, — лучше найти нельзя!

В назначенный час он явился на свидание, оставив привезший его фиакр шагах в пятидесяти от улицы Муфтар.

Тефер уже поджидал его, спрятавшись в углублении ворот.

— Вы готовы идти за мной? — спросил он тихим голосом.

— Конечно!

Они пошли рядом вверх по улице По-де-Фер, узкой и молчаливой, застроенной старыми зданиями, большей частью старинными отелями и домами религиозных общин.

— Вы здесь нашли мне квартиру? — спросил Жорж.

— Да! В одном доме, где привратник мне предан. Там всего только два жильца, вы и восьмидесятилетний подагрик со старухой сестрой. Это соседство не стеснит вас.

— Квартира меблирована?

— Нет, но я сегодня же займусь этим и постараюсь устроить все как можно комфортабельнее. Привратница будет убирать ваши комнаты и ходить за обедом в соседний ресторан, где готовят очень порядочно. Господин герцог может ей доверять. Я считаю ее честной, но не ручаюсь за ее скромность.

— На чье имя квартира?

— На имя Фредерика Берара, комиссионера по торговле редкостями, но я не скрою от вас, что привратница считает вас полицейским агентом.

— Агентом! — воскликнул с неудовольствием герцог. Тефер улыбнулся.

— Все дороги хороши, которые ведут к цели, — заметил он. — Господину герцогу нелестно слыть полицейским, но это позволит ему переодеваться сколько угодно и менять наружность, не возбуждая подозрений привратницы.

Герцог не мог не согласиться, что рассуждения Тефера основательны.

— Все это очень умно придумано, — сказал он. — Но зачем вы позвали меня сюда сегодня?

— Чтобы показать вам вашу квартиру и познакомить с привратницей. Я позволю себе посоветовать господину герцогу быть как можно щедрее.

— Будьте спокойны.

— И я попрошу также позволения оставить на время ваш титул и звать вас просто Фредериком или Бераром, как товарища.

— Само собой разумеется!

— Вот мы и пришли.

Тефер указал на узкую и низкую дверь в стене жалкого дома, пережившего, казалось, не одно столетие. Он был трехэтажный, с двумя окнами на улицу в каждом этаже.

Тефер подошел к двери и стукнул тяжелым железным молотком. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появилась привратница со свечой в руке.

— Мадам Рандо, вот вам новый жилец, мой друг Берар, он пришел осмотреть свою квартиру и взять ключи.

— Я уверена, что господин будет доволен, — ответила привратница с низким поклоном. — Квартира отделана заново, оклеена хорошенькими обоями по одиннадцать су за кусок и в спальне — сосновый паркет.

Мадам Рандо взяла ключ в своей комнате и пошла вверх по лестнице, услужливо освещая дорогу, что было далеко не лишним, так как там царствовал полный мрак.

Стены были выбелены известью, железные перила заслуживали внимания знатока.

Но квартира, состоявшая из трех комнат, оказалась выше и просторнее, чем можно было предполагать снаружи. Окно столовой выходило в сад, и его почти касались ветви старого дерева.

— Чудесно! — сказал герцог. — Квартира мне очень нравится.

— Я был в этом заранее уверен… Мебель принесут завтра, и мадам Рандо не откажется взять на себя заботу о вашем хозяйстве.

— С удовольствием!… — ответила привратница.

— Вот вам за труд в задаток, — сказал герцог, кладя золотую монету в руку мадам Рандо, которая стала пунцовой от изумления и радости.

— Вот ключ от уличной двери, — сказала она, рассыпавшись в благодарности. — Вы можете входить и выходить, когда вам угодно, и никто вас не увидит, здесь очень тихое место, и дом спокойный… не бывает ни краж, ни драк… настоящий рай!…

На другой день утром герцог простился довольно холодно с сыном и отправился на Лионский вокзал, куда были отвезены и его чемоданы, а полчаса спустя взял фиакр и, забрав багаж, уехал на свою новую квартиру, превратившись в Фредерика Берара.

ГЛАВА 3

Время шло, а Рене Мулена все не освобождали, и он заключил весьма логично, что, хотя у него и не нашли ничего компрометирующего, тем не менее дело пойдет своим путем и ему не избежать суда.

Жан Жеди, которому скоро предстояло явиться в суд исправительной полиции, торопил Рене исполнить свое обещание и пригласить адвоката для защиты обоих.

Хотя Рене и считал его совершенным негодяем, но не питал к нему того инстинктивного отвращения, которое возбуждали в нем другие преступники, и они жили в большой дружбе.

Рене думал расспросить своего товарища о прошлом, как только представится удобный случай, и в ожидании этого не жалел ничего, чтобы приобрести его доверие.

Поэтому он попросил юношу, арестованного за подделку документов, позвать его в залу адвокатов, когда к тому придет Анри де Латур-Водье.

Молодой человек, которого звали Жюлем Ренади, обещал и сдержал свое слово.

Однажды, возвращаясь из приемной, он объявил механику, что адвокат потребует его к себе. Через несколько минут Рене был вызван и отведен в залу, предназначенную для свиданий адвокатов с клиентами.

— Вы Рене Мулен? — спросил Анри де Латур-Водье.

— Да, господин адвокат.

— Вы поручили Ренади узнать, возьмусь ли я за ваше дело… Я вижу, что вас обвиняют в составлении заговора против правительства и в замыслах против жизни императора…

— Да.

— И, как все обвиняемые, вы это отрицаете?

— Да, я отрицаю, — ответил механик, — как все ложно обвиняемые, которых поддерживает уверенность в их правоте,

Анри де Латур-Водье взглянул ему в лицо. Твердость ответа ему понравилась, и открытое лицо Рене внушило симпатию.

— Чтобы нам не терять даром слов, — сказал он, — я должен прежде узнать хорошенько ваше дело, какие улики существуют против вас… Я, вероятно, возьмусь защищать вас, но необходимо, чтобы вы говорили мне правду, одну только правду и всю правду.

— О! Клянусь вам! — вскричал механик. — И это будет не большая заслуга с моей стороны, так как мне нечего скрывать.

— Я не понимаю и не одобряю адвоката, который с помощью лжи добивается оправдания своего клиента. Я не могу убеждать других в том, в чем сам не убежден, да и не стану даже пытаться… Я считаю дурным делом силой красноречия спасти виновного от заслуженного им наказания.

— Вы правы, — сказал Рене, — и я вполне разделяю ваши взгляды.

— Расскажите мне кратко ваше прошлое…

Рене Мулен рассказал о своей мирной жизни в Англии, о возвращении в Париж и об аресте при выходе с Монпарнасского кладбища, куда он провожал покойника.

Только он— умолчал обо всем, касающемся семейства Леруа, не считая себя вправе раскрывать чужие тайны.

Он рассказал о допросе, перечислил факты, на которых следователь основывал обвинение, свои ответы на каждый вопрос и, наконец, — об обыске и отрицательном его результате.

— Давно вы не были в Париже?

— Около восемнадцати лет.

— И все это время вы жили в Портсмуте? Вы можете представить аттестат с завода, где вы служили?

— Он был у меня и теперь должен быть в деле… В случае нужды можно потребовать из Англии дубликат.

— Вы уверены, что в ваших бумагах не найдено ничего компрометирующего?

— Разве можно было найти то, чего не было?

— Как же вы объясняете ваш арест?

— Я никак его не объясняю и не могу ничего понять.

— Вы не говорили о политике в ресторанах, не порицали императорский режим?

— Нет!… Во-первых, я никогда не занимался политикой. Да и не имею привычки заговаривать с первым встречным и редко бываю в кафе и подобных местах. Раз только я заходил в ‘Серебряную бочку’, погребок, который содержит некто Лупиа, которого я знал еще ребенком. Между прочим, в этот вечер я имел счастье спасти жизнь полицейскому комиссару.

— При каких обстоятельствах?

Рене рассказал.

— Как зовут этого комиссара?

— Я не знаю его имени… это комиссар того округа.

— Тогда его легко отыскать, и мы найдем его, так как он нам будет нужен. Я просмотрю ваше дело и в скором времени приду еще переговорить с вами.

— Благодарю… Что же касается гонорара, вы можете быть спокойны: у меня есть средства.

— Мы поговорим об этом после, — сказал с улыбкой Анри.

— Как вам угодно… Я говорю об этом потому… — Механик остановился.

— Почему?

— Потому что я хочу просить вас об одной услуге…

— Какой?

Рене был, видимо, в некотором смущении.

— Говорите же, — сказал Анри. — Чего вы боитесь? Хотите послать меня к кому-нибудь, кто мог бы дать показания в вашу пользу?

— Нет… дело идет об одном арестанте, которым, сам не знаю, почему, я очень интересуюсь… У бедняги нет ни одного су за душой, а ему хотелось бы иметь защитника. Я обещал заплатить…

— В чем обвиняется?

— В краже… Но он клянется всеми святыми, что невиновен.

— Может он представить алиби?

— Да, и самое неопровержимое.

— Это рецидивист?

— Не могу утверждать, но я так думаю.

— Как же объясняет он свой арест?

— Он говорит, что на него сделан ложный донос товарищем, который на него был сердит.

— Имя этого человека?

— Жан Жеди.

— Это прозвище?

— Нет, настоящее имя… Так его записали в книге брошенных детей в день Святого Иоанна в четверг.

Услышав эти слова, Анри вздрогнул. Он сам был брошенный ребенок и помнил об этом.

— Это дает ему право на мое участие, — сказал он. — Несчастные сироты редко находят добрых людей, которые взяли бы на себя их воспитание. Они не видят хороших примеров, не слышат добрых советов. Я увижу вашего товарища.

— Сегодня же?

— Да, — сказал Анри, взглянув на часы, — я сейчас пошлю за ним.

— Так, значит, решено… Я заплачу за него.

— Хорошо… хорошо, — прервал с улыбкой молодой адвокат. — Мы поговорим об этом в удобное время… Вы можете рассчитывать на меня, друг мой, так как я считаю вас честным человеком.

— И у вас скоро будет доказательство этого.

Анри позвонил.

Рене увели в его камеру, и через несколько минут в приемной появился Жан Жеди.

Старый вор не без умысла советовал Рене Мулену избрать в защитники Анри де Латур-Водье. Это имя, услышанное им в тюрьме от Ренади, привлекло его внимание. Де Латур-Водье был сыном важного сановника, подпись которого нотариус Гусиное перо видел двадцать лет назад под письмом.

Что же руководило в этом случае Жаном Жеди? Надеялся ли он добыть через сына доказательство преступности отца, которого до сих пор у него не было?

Эта надежда, если бы она существовала, была бы чистой химерой.

Войдя в залу, опытный вор бросил быстрый взгляд на молодого человека, который, со своей стороны, глядел на него с любопытством.

‘Молодчик смотрит хитрецом’, — подумал Жан Жеди.

— Вы согласились защищать меня, господин адвокат, — продолжал он вслух, — я вам за это бесконечно благодарен. Мне кажется, что я непременно буду оправдан, если вы будете моим защитником.

— Я стану защищать вас, если буду уверен в вашей невиновности. Отвечайте мне откровенно.

— О! Клянусь вам, господин адвокат!

— Вас обвиняют в краже?

— Да, но я невиновен, как новорожденное дитя.

— Однако были серьезные причины подозревать вас?

— Никаких. Меня арестовали по доносу негодяя по имени Филь-ан-Катр, который зол на меня, потому что вообразил, будто я — причина его ареста.

— Можете вы доказать вашу невиновность?

— Я могу представить алиби… У меня есть свидетели.

— Но тогда моя помощь вам не нужна.

— Извините, господин адвокат, она необходима.

— Почему?

— Надо сказать вам, что я рецидивист. Если у меня не будет адвоката или будет адвокат, назначенный судом, тогда мне не избежать тюрьмы, будь я бел, как снег. Но вы сумеете доказать, что если кто раз и согрешил, то это еще не причина, чтобы он делал это бесконечно.

— У вас нет семьи?

— Никого, господин адвокат… Я — брошенный ребенок, рос на улице, а это плохая школа. Меня надо скорее жалеть, чем осуждать.

— Я вас и не думаю осуждать и постараюсь сделать для вас что могу. Скажите имена свидетелей, на которых вы рассчитываете.

— Я назвал уже их господину следователю.

— Хорошо, я потребую ваше дело.

— О! Господин адвокат, не оставляйте меня, прошу вас, умоляю!… Вы — моя единственная надежда!… Мне так нужно быть свободным!

Анри взглянул на Жана Жеди, удивленный тоном, которым были сказаны последние слова.

— Для чего же? Надеюсь, не для какого-нибудь дурного дела, например, мести тому, кто донес на вас?

— Нет, господин адвокат, наоборот, я хочу сделать хорошее дело.

— В самом деле?

— Да.

— Что же это за хорошее дело?

— Я охотно сказал бы вам, но прежде не позволите ли вы задать вам несколько вопросов?

Молодой человек утвердительно кивнул.

— Я не знаю хорошо законов, и мне хотелось бы знать, ошибаюсь я или нет. Наказывается ли человек за преступление, совершенное много лет назад?

— Сколько именно?

— Двадцать лет, и за это преступление полагается смертная казнь.

— Меня, право, удивляет ваше неведение. Неужели вы не знаете, что через десять лет на всякие уголовные преступления распространяется срок давности? Стало быть, теперь преступнику нечего бояться суда.

— Даже если бы донесли на него?

— Даже и тогда.

— Но если невиновный был осужден вместо виновного?

— Это ничего не меняет. Настоящему преступнику не грозит ничего, кроме страшного скандала. Его будет судить лишь общественное мнение, и единственным наказанием будет позор. Теперь скажите, зачем вы у меня об этом спрашивали?

— Господин адвокат, я знаю одну знатную особу, человека, занимающего высокий пост, который был сообщником убийцы и вместо которого был гильотинирован невиновный. Если я буду освобожден, я отомщу за жертву, опозорив настоящего преступника, и хочу просить у вас совета, как достичь этой цели.

— Скандал не воскресит мертвого, а за эти двадцать лет преступник, может быть, раскаялся. Впрочем, если вы придете советоваться со мной, я охотно приму вас и дам ответ по совести.

— Вас зовут ведь де Латур-Водье? Не правда ли?

— Да, почему вы спрашиваете?

— Боже мой! Надо же мне знать имя моего защитника! Кстати, это имя мне отчасти знакомо. Вы не родственник герцога Сигизмунда де Латур-Водье?

— Это мой дядя, он умер.

— Я знаю… Я видел, как он умирал.

— Вы видели, как умирал герцог Сигизмунд де Латур-Водье? — вскричал Анри, с глубочайшим изумлением глядя на своего собеседника.

— О! Это было совершенно случайно… Его убили на дуэли… Я проходил через Венсенский лес в то время, как он получил смертельный удар. Я подошел… Он уже хрипел… Вы знали вашего дядю, адвокат? — заключил Жан Жеди с притворным простодушием.

— Нет… — прошептал молодой человек.

— Сколько же вам лет, если это не нескромный вопрос?

Бесконечные вопросы начинали затруднять и утомлять Анри. Однако он ответил:

— Двадцать два года.

— А герцог Сигизмунд умер двадцать лет назад… Да, правда, вы были тогда слишком малы, чтобы помнить. Но ваш отец? Разве его не было тогда там?

— Мой отец жил в то время в Италии, он вернулся только через несколько месяцев после смерти дяди.

Анри скрывал истину, чтобы избежать объяснений относительно своего положения найденыша и приемного сына Жоржа де Латур-Водье.

Впрочем, он отвечал так всякий раз, когда его спрашивали о детстве.

Этот ответ чрезвычайно смутил Жана Жеди.

‘Если его отец приехал из Италии только после смерти дяди, — думал он, — тогда, очевидно, он не мог быть участником в этом деле… Значит, Гусиное перо не знал, что молол, когда объяснял буквы, написанные под тем знаменитым письмом, которое он списал, значит, и я вбил себе в голову глупость’

Анри, видя задумчивость Жана Жеди, спросил:

— Зачем вы меня так расспрашивали? И что вам за дело до всего этого?

— Извините, господин адвокат, что я позволил себе вас расспрашивать. Видите ли, ваше имя напомнило мне кучу историй из прошлых времен.

В эту минуту бандит заметил черный креп на шляпе адвоката. Он вздрогнул.

— Разве господин герцог, ваш отец, умер? — спросил он с беспокойством.

— Нет… Я лишился матери, — ответил Анри.

— Извините за нескромный вопрос…

— Нескромный, может быть… но ведь у вас были, конечно, свои причины, и мне хотелось бы узнать их.

Жан Жеди принял огорченный вид.

— Никаких причин не было, господин адвокат, никаких. Воспоминания прошлого — и больше ничего.

— Это правда?

— О! Я дам…

Он хотел сказать ‘честное слово’, но тотчас же вспомнил о своем положении и месте, в котором находился, и не решился закончить фразу.

Анри поднялся, собираясь уходить.

— Так вы просмотрите мое дело? — спросил Жан Жеди.

— Я же вам обещал…

— И скоро я вас увижу?

— Да, скоро…

Жан Жеди вернулся в тюрьму в сильнейшем смущении и недоумении. Ответы молодого адвоката опровергали его догадки, и он спрашивал себя, не напал ли он на ложный след. Конечно, буквы, о которых говорил Гусиное перо, ‘герцог С. де. Л.-В.’ подходили как нельзя лучше к имени Сигизмунда де Латур-Водье, но ведь это ничего еще не доказывало: во Франции есть много имен, начинающихся этими буквами. Он начал даже сомневаться, действительно ли мадам Дик-Торн и отравительница одно и то же лицо.

— Ну что? Уж не отказался ли он? — спросил Рене, видя его таким мрачным.

— Нет, старина! Он будет меня защищать, и я надеюсь скоро освободиться.

— Почему же у вас такой печальный вид?

— Что за фантазия пришла тебе! Напротив, я очень рад… Я готов хохотать, как помешанный.

Время шло.

День суда над Рене и Жаном Жеди не был еще официально назначен.

Между тем герцог де Латур-Водье жил в своей новой квартире на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, по временам пробираясь тайком в свой дом, чтобы прочесть полученные письма. Все считали его далеко от Франции.

Несмотря на все усилия, Теферу не удавалось найти бывшую любовницу герцога, которую он искал под именем Клодии Варни, и он пришел к заключению, что она еще не приехала в Париж.

С другой стороны, хотя сыщики и не окружали больше дом вдовы Леруа, тем не менее Тефер продолжал следить за ним и приносил вести, очень приятные для сенатора, который ждал с нетерпением смерти Анжелы Леруа. Ему казалось, что эта смерть снимет с его плеч давящую тяжесть.

Он не обращал никакого внимания на дочь Поля Леруа и был твердо уверен, что, если мать умрет, ему не будет уже грозить никакая опасность.

Без помощи и опоры Берта, конечно, не могла ничего предпринять.

Рене Мулен мог быть для нее этой опорой, но он в тюрьме, и осуждение его очень вероятно, так как, на его несчастье, в это время произошло известное покушение на улице Ле-Пельтье, где гранаты Орсини ранили и перебили много людей около кареты Наполеона III. Механик сам говорил, что знал итальянских заговорщиков, и это очень его компрометировало.

Положение Анжелы Леруа было безнадежно.

Этьен мог только на короткое время отсрочить роковую развязку.

Доктор относился к Берте с крайней сдержанностью и холодностью. Это было невыразимо тяжело для него. Раны его сердца болели и не давали ему ни минуты покоя.

Берта страдала не меньше его, но сознание долга поддерживало ее силы.

Наконец наступила роковая минута. Этьен увидел, что смерть приближается быстрыми шагами.

Он принудил себя забыть на минуту, что считает Берту виновной, и, отведя ее в сторону, сказал дрожащим голосом:

— Дальше надеяться было бы безумием, и я должен приготовить вас, мадемуазель, к неминуемой катастрофе, которая может произойти каждую минуту.

— Боже мой! — воскликнула, бледнея, Берта. — Моя мама умирает!…

Этьен продолжал:

— Вы будете сиротой… без поддержки, без друзей… да, без друзей, и, однако, вам предлагалась глубокая и честная любовь, безграничная преданность… вы все это оттолкнули… Я не хочу помнить, что вы отказались мне отвечать, и снова прошу, умоляю вас сказать… неужели вы будете неумолимы?… Верните мир моей душе, надежду моему сердцу!… Берта, милая Берта, будьте откровенны, не скрывайте ничего… Зачем вы ходили на Королевскую площадь?

— Ваше горе меня трогает, — ответила Берта разбитым от волнения голосом, — но и сегодня я не могу сказать вам ничего, кроме того, что уже говорила. Я отказываюсь оправдываться. Я не буду отвечать вам.

Этьен молча взял свою шляпу и вышел, шатаясь, как пьяный.

Вечером того же дня Анжела Леруа тихо скончалась в объятиях дочери.

ГЛАВА 4

Печально тянулось время для бедной сироты. Скоро к тяжелому горю присоединилась гнетущая скука.

Чтобы рассеяться, Берта достала через привратницу работу и проводила за нею целые дни, ожидая освобождения Рене Мулена.

Она старалась изгнать из сердца образ Этьена Лорио, которого она не думала когда-либо увидеть, но все ее усилия были тщетны.

Прошла неделя.

Наконец однажды утром пришло письмо, адресованное мадам Монетье. Берта разорвала конверт дрожащей рукой. Кто мог писать ее матери? Неужели ее ждало еще какое-нибудь новое горе?

Она взглянула на подпись и вздрогнула, увидев имя Рене Мулена.

— Он! Наконец! — радостно прошептала Берта. — Значит, он свободен!

Письмо Рене содержало в себе следующие строки:

‘Милостивая государыня!

Мое дело будет разбираться завтра в седьмом отделении суда исправительной полиции.

Если вы придете в суд к одиннадцати часам утра, вы услышите разбирательство и узнаете, буду ли я оправдан или осужден.

Что бы ни случилось, будьте уверены в уважении и преданности вашего благородного друга

Рене Мулена‘.

Слезы навернулись на глаза Берты.

‘Бедная мама! — подумала она. — Увы! Ты не узнаешь судьбу нашего единственного друга. Моли Бога, чтобы он защитил невинного!’

На другой день в десять часов она отправилась в суд и, пройдя в залу седьмого отделения, стала в сильном волнении ждать.

Рене и Жан Жеди еще в девять часов были привезены из тюрьмы в обществе девяти других арестантов.

Дело Жана Жеди разбиралось в пятом отделении.

Арестанты ждали в мышеловке, пока их вызовут.

Рене был спокоен и весел, но его товарищ казался озабоченным, нервным и раздражительным.

— Что это с вами? — спросил механик, кладя руку на плечо Жана Жеди. — Разве вы не уверены в себе, как всегда?

— Нет, — ответил лаконично старый вор.

— Почему же? Ведь вы невиновны в краже, в которой вас обвиняют, и можете даже доказать алиби.

Жан Жеди пожал плечами:

— Все это ничего не доказывает. Проклятое первое осуждение портит дело… Вот что меня пугает.

Ну, что это! Соберитесь с духом! К чему трусить? Не хотите ли позавтракать? У нас есть еще время.

— Благодарю, я не голоден.

— Ну, хоть вина стакан выпейте.

— Это пожалуй… может быть, красное вино разгонит черные мысли.

За четвертым стаканом Жан Жеди повеселел и оживился. Обыкновенно вино на него мало действовало, но теперь, разбитый страхом и беспокойством, он начал быстро хмелеть, вероятно, отчасти также оттого, что пил на пустой желудок. Одним словом, он стал разговорчив, как прежде — молчалив, и Рене сказал себе, что, может быть, теперь удастся выведать кое-что относительно его прошлого.

Жан Жеди, Рене Мулен и еще несколько арестантов были вызваны в суд. Их развели под конвоем по разным отделениям.

Усевшись на скамью подсудимых, Рене окинул взглядом залу, отыскивая мадам Леруа.

Он увидел только Берту, и сердце его болезненно сжалось.

— Если бедная женщина не пришла, — прошептал он, — то, значит, она очень больна… может быть, умерла…

Холодный пот выступил у него на лбу при этой мысли.

Берта не знала механика и пристально разглядывала подсудимых, стараясь угадать, который из них Рене. Взгляд ее инстинктивно остановился на нем. Внутренний голос кричал ей: ‘Это он!’ Но предчувствие еще не было уверенностью.

Другой взгляд был также устремлен на Рене, но с совершенно иным выражением.

Человек, смотревший на механика, был лет пятидесяти пяти или шестидесяти. Длинная седая борода падала ему на грудь. Синие очки скрывали глаза. Его чистое, но простое платье не обращало на себя внимания.

Это был герцог де Латур-Водье.

Узнав от Тефера, что Рене будут судить в этот день, герцог захотел присутствовать.

Объявили, что суд идет.

Все встали, и судьи заняли свои места.

Председатель был человеком, известным своей строгостью и в то же время беспристрастием.

Пять или шесть адвокатов, по большей части молодых, заняли места защитников.

Герцог машинально взглянул на них. Вдруг он вздрогнул и нахмурился, узнав маркиза Анри де Латур-Водье.

‘Этот безумец никогда не исправится, — подумал герцог. — Вечный защитник бунтовщиков! Сейчас видно, что не моя кровь течет в его жилах. Кого он будет защищать?’

Вызвали бедняка, обвиняемого в непозволительных выражениях против правительства после обильного ужина.

После громовой речи прокурора и бесцветной — защитника, бедняк был приговорен к 25 франкам штрафа и шести месяцам тюрьмы.

Сенатор с довольным видом потер руки, и злая улыбка скривила его губы.

‘Эта строгость предвещает хорошее! — думал он. — Рене Мулен не отделается меньше, как двумя годами’.

Берта между тем дрожала от ужаса. Она думала о бумаге, подсунутой незнакомцами в стол Рене и взятой ею.

‘Если бы у него нашли ту бумагу, — думала она, — несчастный погиб бы… Боже, спаси его!’

Первое дело было закончено.

Следователь вызвал Рене Мулена. Механик спокойно встал и обменялся улыбкой с защитником.

Берте казалось, что она упадет в обморок. Инстинкт не обманул ее, указав на Рене, друга ее матери, защитника их святого дела.

Нервная дрожь охватила сенатора.

Обвинительный акт, основанный на доносе Тефера, был составлен с ужасающей ловкостью. Доказанное знакомство Рене с Орсини придавало ему убедительность.

Для всех после чтения обвинительного акта виновность Рене была несомненна, и никто не сомневался, что он будет осужден.

Сенатор, сияя от радости, едва мог скрывать ее.

Начался допрос.

Рене отвечал со спокойствием и уверенностью чистой совести. Его ответы были ясны и точны. Никакие вопросы не могли сбить его.

В общественном мнении мало-помалу свершился переворот. Многие начинали думать, что Рене обвинен вследствие обманчивых внешних обстоятельств.

Герцог больше не улыбался.

‘Зачем дают говорить этому негодяю? — спрашивал он себя. — Председатель не знает своего дела. Надо было припугнуть его, даже в случае надобности запретить говорить!’

Затем последовала громовая речь прокурора, требовавшего самого строгого применения закона.

Эта речь, в сущности бездоказательная, снова пробудила беспокойство Берты и пролила немного утешения на душу сенатора.

Все взгляды были устремлены на Рене, но, ко всеобщему изумлению, он был совершенно спокоен и слушал речь с легким выражением иронии.

‘Сколько слов потеряно даром, — думал он, — сколько они ни болтай, я невиновен…’

Наконец встал Анри де Латур-Водье.

Сенатор вздрогнул и побледнел.

‘Он… — прошептал герцог. — Он защищает моего смертельного врага! Какое роковое совпадение!’

Речь защитника была коротка, но полна здравого смысла и таланта. Он доказал, как дважды два — четыре, что все факты, на которых основывается обвинение, родились в пылком воображении полицейских агентов, во что бы то ни стало желающих отличиться. Затем он описал безупречное прошлое подсудимого. Он сделал лучше: он доказал его заявлениями из Портсмута, составленными и засвидетельствованными в законной форме.

Он предъявил письмо полицейского комиссара, которому Рене спас жизнь, подвергая опасности свою собственную, и в заключение потребовал полного оправдания подсудимого.

Одобрительный шепот пробежал по собранию.

Прокурор не возражал.

После короткого совещания суд вынес оправдательный приговор.

Берта вскрикнула от радости и лишилась чувств. Все бросились помогать ей, и она скоро пришла в себя.

Герцог де Латур-Водье вышел из залы в ужасе, полный самых мрачных предчувствий.

Анри де Латур-Водье, не подозревая, что говорил в присутствии отца, принимал поздравления своих собратьев и отправился в пятое отделение, где должен был защищать Жана Жеди.

Тут он собирался пустить в ход весь свой талант, но его второй клиент был далеко не в таких условиях, как первый, и его полного оправдания вряд ли можно было добиться.

Однако Жана приговорили всего к семи дням тюремного заключения.

Что касается Клода Ландри, то он получил два года тюрьмы и пять лет полицейского надзора.

Сенатор между тем оставил суд. Он не подозревал, что в пятом отделении сын защищал его другого врага, может, более опасного, чем Рене.

Он не подозревал, что может быть близок день, когда Рене Мулен и Жан Жеди соединятся, чтобы отомстить ему.

ГЛАВА 5

Берта быстро пришла в себя и, хотя была еще слаба, могла уже отправиться домой.

В первый раз со смерти матери в ее сердце мелькнула если не радость, то, по крайней мере, надежда. Она увидела возможность оправдания памяти отца, а с этим оправданием для нее был связан громадный интерес. Конечно, она думала о прошлом, но еще больше — о будущем. Она не могла запретить своему сердцу любить, и Этьен Лорио был ей дороже, чем когда-либо, и она начинала понимать, что бессильна против этого чувства.

Если невиновность Поля Леруа докажут, его дочь не будет иметь повода скрывать причину своего посещения дома на Королевской площади, и ничто не помешает ей стать женой любимого человека. Все это становилось возможным и, может быть, даже близким.

Вечером или на другой день Рене должен прийти. Тогда, наконец, Берта узнает, что заключалось в сожженном письме.

Рене, конечно, был рад своему оправданию, но не спешил воспользоваться свободой. К тому же еще надо было выполнить некоторые формальности.

‘Я пойду на улицу Нотр-Дам вечером, теперь я должен увидеться с Жаном Жеди и вырвать у него его тайну’, — подумал он.

В ожидании Жана Рене стал думать о Берте, которую видел и которая, по его мнению, должна была спешить к матери рассказать об исходе процесса.

Вероятно, Анжела очень больна, но как могла она послать девушку, ничего не знавшую о прошлом? Это очень интересовало Рене.

Прошло полчаса. Жан Жеди явился в сопровождении двух солдат. У него был очень печальный вид. Механик поспешно подошел к нему.

— Отчего у вас такой погребальный вид? — спросил он. — Вас обвинили?

— Да, старина… Они имели глупость приговорить…

— К чему?

— К семи дням тюрьмы.

Рене улыбнулся.

— А! — прошептал Жан. — Это тебя забавляет!

— Конечно, нет. Но семь дней скоро пройдут.

— Но это досадно, когда человек невиновен. Ну, а ты?

— Оправдан.

— Поздравляю… Тебе посчастливилось. Я очень рад потому, что ты добрый малый. Но я так надеялся выйти вместе с тобой!

— Мы увидимся через неделю!

— Конечно!… Но неделя… Это так долго…

— Это даст вам время подумать о вашем наследстве, — с нажимом сказал Рене.

Жан Жеди вздохнул.

— Я уже двадцать лет думаю о нем, — прошептал он, — и терпеть не могу, когда дела затягиваются…

Он замолчал.

— Послушай, — продолжал он немного погодя, — перед заседанием ты хотел угостить меня, тогда я был не голоден и отказался… но теперь я не отказался бы от куска чего-нибудь и от пары стаканов жидкости, чтобы промочить горло.

— Я только что хотел предложить вам это, — возразил механик. — Обвинительный акт, речи, все это заставило меня проголодаться, и я с удовольствием составлю вам компанию.

Рене постучался у решетки и потребовал вино и закуску.

Пять минут спустя приятели уже сидели за столом перед блюдом сосисок с кислой капустой и двумя бутылками вина.

Жан Жеди был так возбужден, что немного было надо, чтобы заставить его болтать, поэтому Рене усердно подливал ему, сам почти не прикасаясь к вину.

В конце первой бутылки старый мошенник стал весел и разговорчив.

— Ты был прав, — говорил он, — неделя — пустяки. Она скоро пройдет, особенно если ты будешь иметь щедрость немножко пополнить мой тощий кошелек.

Рене дал ему золотой.

— Вот двадцать франков, — сказал он, — но я вам их не дарю, а даю в долг. Вы мне их отдадите после дела.

Жан Жеди глупо поглядел на своего собеседника.

— Дело… — повторил он. — Это глупость!… Но ведь ты сам примешь в нем участие. Ведь я тебе говорил, что мне нужен такой молодец, как ты. Дайте делу выгореть! Мы поделимся по-братски. Когда я найду барыню и ее друга, нам стоит сказать: дай!… и нам дадут… Это будет курица с золотыми яйцами.

Рене понял, что критическая минута приближается.

— А! Так есть еще и друг? — равнодушно спросил он.

— Да, есть…

— Вы говорили мне только о женщине.

Жан Жеди залпом выпил стакан.

— Говорил и говорю… Нельзя все разом… Ты понимаешь… Даму-то я нашел… Тогда была красавица, да и теперь в грязь лицом не ударит. Так хорошо сохранилась, что я временами думаю, она ли это. Все надо прояснить. Также, как и про него. Кстати, ты знаешь нотариуса?

— Нет.

— А Гусиное перо?

— Тоже.

— Если бы ты знал одного, то знал бы и другого, это одно и то же… Ну! Мне кажется, он дал промах насчет мужчины… Много имен начинается одними буквами… Но, увидим… Я это разузнаю… Я должен был с ним встретиться, когда меня схватили по доносу этого подлеца Клода… Он мне еще заплатит!

Жан Жеди, хотя и был пьян, но еще мог хорошо соображать.

— А! Так тут, значит, действительно большая тайна? — спросил Рене вполголоса.

— Шш!… Не так громко!… Да, громадная тайна, и хотя через двадцать лет их нельзя судить, но все-таки они побоятся скандала, так как это важные господа, и мы ими попользуемся. Ты увидишь, как они у нас запляшут!

— Через двадцать лет, — вздрогнув, повторил Рене. — Дело идет о преступлении, совершенном двадцать лет назад?

— Да, — глухо прошептал Жан, тогда как лицо его омрачилось. — Преступление…

— И вы знаете преступников?

— Да.

— И надеетесь их найти?

— Я долго надеялся… Теперь я уверен.

— И вам стоит сказать слово, чтобы сделать из них послушных рабов?

— Слово… одно слово… Ты увидишь! Они будут ползать перед нами… Есть вещи, которых не любят слышать. Негодяи, которых не любят видеть… Особенно когда считают их мертвыми, подлив им в питье яд… Ты понимаешь?

— Понимаю… Надо узнать только, не ошибаетесь ли вы и не потеряло ли ваше слово своего могущества.

Жан Жеди пожал плечами:

— Будь спокоен… И налей мне еще. Выпьем за наше будущее богатство!…

— Хорошо, но скажите мне слово, которое вас обогатит…

Жан Жеди недоверчиво поглядел на своего собеседника и, казалось, немного пришел в себя.

— Послушай, не хочешь ли ты отнять у меня дело? Узнать историю и самому воспользоваться ею?

— Если вы сомневаетесь во мне, — возразил механик, — то не говорите ничего. Я не хочу ничего слышать! Но я никогда не ожидал от вас таких подозрений! Разве я вам не друг? Разве я не делаю для вас все, что могу?

— Это правда…— прошептал Жан Жеди, — но Клод Ландри был также моим приятелем, а он изменил мне… Оклеветал меня…

— Да, Ландри сделал это, а я предоставил вам адвоката, без которого вас приговорили бы не на семь дней, а на полгода… даже на год… Я не думаю обогатиться, разорив вас. Я вас спрашиваю лишь потому, что сам знаю таинственное преступление, совершенное двадцать лет назад, и почти готов поклясться, что это то же, о котором вы говорите. Мне кажется, что они связаны, и я также ищу виновных…

— Ты… Ты ищешь?

— Да.

— Чтобы их осудили?

— Нет, адвокат сказал мне, что на их преступление уже распространяется срок давности.

— Ты не шутишь?

— Нет, клянусь честью!

— Хорошо, мы увидим!… Скажи, где совершилось преступление?

— На мосту Нельи.

Ужас отразился на лице Жана Жеди.

— На мосту Нельи, — повторил он.

— Да.

— Когда?

— Ночью 24 сентября 1837 года.

— 24 сентября 1837 года, — прошептал злодей. — Площадь Согласия…

Эти слова заставили подскочить Рене.

‘Нет сомнения, — подумал он, — я не ошибся… Площадь Согласия… Мост Нельи… Это то, что написано в письме… Он знает негодяев, которых я ищу’.

Затем он прибавил вслух:

— Жан, слушай и отвечай…

Но Жан дошел в это время до последней стадии опьянения и без сознания опустился на каменную скамью.

Рене встряхнул его. Пьяный глухо заворчал.

‘Он мертвецки пьян и не может меня слышать, — с досадой подумал механик. — Сегодня я ничего не узнаю, но через неделю он будет свободен. Тогда я узнаю все, и он даст мне оружие для борьбы’.

Жан Жеди заснул и громко захрапел.

Сторож заметил, в каком он состоянии, и с беспокойством подошел, посылая ко всем чертям маркитанта, вино которого чересчур ударяло в голову.

Заседание суда закончилось, и солдаты явились отвезти в тюрьмы приговоренных.

Жана Жеди вынесли на руках, а Рене Мулена в сопровождении агента отправили в Сент-Пелажи для освобождения.

Из тюрьмы он пошел на улицу Нотр-Дам, убежденный, что его ждут с нетерпением.

Отсутствие госпожи Леруа заставляло его опасаться катастрофы, поэтому, прежде чем войти, он решил навести справки.

С первых слов он узнал ужасную истину.

Берта осиротела!

Известие о смерти Анжелы заставило сжаться сердце Рене. Она переворачивала вверх дном все его планы, так, по крайней мере, он думал.

Он не знал, открыла ли Анжела, умирая, свою кровавую тайну. Если нет, то, очевидно, она желала, чтобы тайна умерла вместе с нею. В этом случае следовало повиноваться ее воле и отказаться от очищения памяти Поля Леруа.

Поднявшись по лестнице, он позвонил.

Дверь отворила Берта.

Увидев печальное лицо Рене, она прошептала:

— Вы все знаете, не правда ли, сударь? Моя бедная мать умерла…

— Мужайтесь, — сказал Рене. — Я знаю, что это нелегко… Бог послал вам тяжелое испытание.

— О! Да, очень жестокое!

— Но если настоящее печально, то, может быть, в будущем вас ждет утешение.

— Будущее будет мрачно, пока не сотрется кровавое пятно, омрачающее прошлое.

Механик удивился.

— Мои слова вас удивляют? — спросила Берта. — Вы не знали, что роковая тайна мне известна, но перед смертью мама сказала мне все… Я вместо нее ходила за хранившимся у вас черновиком письма.

— Слава Богу, письмо у вас! Оно поможет нам если не отомстить, так как закон тут бессилен, то, по крайней мере, очистить имя вашего отца и предать позору имена преступников.

— Да, — печально ответила Берта, — может быть, мы могли бы это сделать, если бы у нас было письмо…

— Его у вас нет? Что же с ним сталось, где оно?

— Его сожгли…

— Сожгли!… Кто?

— Два негодяя, которые проникли в вашу квартиру после меня с очевидной целью найти и уничтожить письмо.

— Значит, они знали о его существовании?

— Конечно, так как они прямо пошли к тому ящику, где оно лежало.

— Боже, что это значит? — прошептал Рене. — Я ровно ничего не понимаю… Объяснитесь… Говорите, умоляю вас.

И Берта прерывающимся голосом рассказала все.

— Двое мужчин… — прошептал Рене, — вошли и взяли письмо.

— Да, и повторяю вам, они, вероятно, знали, где его искать…

— Вы их не знаете?

— Нет.

— И никогда не видели?

— Никогда.

— Но могли бы их узнать?

— О! Да я узнаю их через десять лет… В особенности я запомнила того, который сжег письмо… Это, вероятно, сообщник писавшей.

— Вы думаете?

— Уверена… Слова, сказанные им, когда он сжег письмо, убеждают в этом. Он был бледен, взволнован и говорил: ‘Она! Она в Париже! И этот человек владел письмом… Если бы не случай, я бы погиб!’

— Да, — сказал Рене, немного подумав, — негодяй, должно быть, сообщник, но как он узнал, что письмо у меня?…

— Может быть, вы поймете, прочтя бумагу, которую он положил в конверт вместо сожженного письма.

— Бумагу?

— Да, которая, если бы я ее не взяла, сделала бы ваше осуждение неминуемым.

— Где она?

— Вот… Читайте!

Рене прочел и побледнел.

— Вы правы, меня судили бы не в исправительной полиции, а в высшей инстанции суда, как сообщника Орсини. Негодяи нуждались в моем осуждении, чтобы сделать меня бессильным и удалить от вашей матери. Они будут безжалостны, так как знают, что я владею их тайной, но где их искать? Они скрываются… И теперь у меня нет ничего, чтобы бороться с ними. Да!… Если только Жан Жеди…

— Жан Жеди?

— Я объясню вам после… Но прежде всего эта бумага может со временем превратиться в ужасное орудие против них… Я беру на себя спрятать ее в безопасном месте… Теперь мы предупреждены и будем благоразумны и осторожны.

Прежде всего надо заняться женщиной, о которой вы говорили. Как вы думаете, была она сообщницей?

— Конечно, нет. Судя по ее манерам и языку, она сумасшедшая.

— Сумасшедшая?

— Или похожа…

— Скажите, она блондинка уже не первой молодости, но еще очень красивая?

— Да… вы не ошиблись.

— Что она сказала?

— Я не могу точно повторить ее слова. Видя, что ваш стол обыскивают, она вскрикнула… Говорила какие-то бессвязные слова, постоянно повторялись слова ‘убийца’ и ‘Брюнуа’…

— Брюнуа! Она говорила о Брюнуа! Это она… Название поразило меня, когда я видел ее в первый раз.

— Значит, вы ее знаете?

— Я знаю, что это сумасшедшая, живущая в одном доме со мной, со старухой, которая ее приютила. Теперь я уверен, что она попала в мою квартиру совершенно случайно…

— Не догадываетесь ли вы, почему один из тех людей так явно испугался ее появления?

— Он, без сомнения, узнал ее…

— И я так думаю… Он был перепуган не меньше меня, когда эта женщина крикнула ему: ‘Убийца!… Убийца!’ Он тоже что-то говорил, но я не расслышала его слов.

— И вы говорите, что сумасшедшая подняла полусожженное письмо?

— Она унесла его.

— Это надо запомнить… Очень вероятно, что тот клочок бумаги не имеет уже теперь никакого значения, но мы не должны ничем пренебрегать… Во всяком случае, я должен узнать, кто эта женщина и почему она постоянно говорит о Брюнуа.

— Письмо было очень важное?

— Да, мадемуазель, чрезвычайно важное, оно было написано какой-то Клодией, которая обращалась в нем к своему сообщнику.

— Вы помните его содержание?

— Почти слово в слово… Я много раз читал его и перечитывал.

— Там было имя?

— К несчастью, одно только имя, а не фамилия, иначе мы знали бы уже обоих злодеев. Клодия угрожала ему. Между прочим, она писала: ‘Я скоро буду в Париже и рассчитываю вас там видеть. Забыли ли вы договор, который нас связывает?… Я этого не думаю, но все возможно. Если память вам изменяет, мне довольно этих слов, чтобы, напомнить вам прошлое: площадь Согласия, мост Нельи, ночь 24 сентября 1837 года… Не правда ли, ведь мне не придется вызывать таких воспоминаний, и Клодия, ваша бывшая любовница, будет принята вами как старый друг’. Я все отлично помню. Эти фразы слишком ясны, чтобы возможно было какое-нибудь сомнение. Тут говорится о преступлении, жертвой которого был доктор Леруа, дядя вашего отца.

Берта печально вздохнула.

— И мы лишились такого доказательства! — прошептала она. — Ах, судьба жестоко преследует наше семейство…

— Мужайтесь и надейтесь, мадемуазель, — возразил Рене. — Письмо уничтожено, но его заменит Жан Жеди!

— Но кто этот Жан Жеди?

— Я познакомился с ним в одном кабаке в Батиньоле, который пользуется недоброй славой, потом опять встретился в тюрьме.

— И вы воспользуетесь помощью такого человека?

— Почему же нет? Он будет простым орудием в моих руках, и для этого нет нужды в уважении.

— Чего же вы от него ожидаете?

— Многого! Некоторые фразы, хоть и очень неопределенные, дали мне понять, что у Жана Жеди есть какая-то тайна и что между этой тайной и нашей существует тесная связь. Я постарался завоевать его доверие, делая вид, что я такого же полета птица, как и он сам, и достиг своей цели.

— Он открылся вам?

— Он сказал достаточно, чтобы обратить мои подозрения в уверенность. Еще сегодня он произнес передо мной слова письма, которые я сейчас вам говорил: ‘Площадь Согласия… Мост Нельи… Ночь, 24 сентября 1837 года’. Он должен знать убийц доктора.

— Пусть он назовет вам их!

— Он не знает их имен, но он ищет так же, как и я, и уже незадолго до ареста, кажется, узнал женщину. Сообщницу… Без сомнения, ту самую Клодию.

— Надолго в тюрьме Жан Жеди?

— На семь дней.

— Когда он освободится, не ускользнет ли он от вас?

— Этого нечего опасаться: он считает, что ему необходима моя помощь, чтобы добыть большое богатство… часть которого он мне обещал, — заключил с улыбкой Рене.

— Откуда же возьмется это богатство?

— Из грязного источника: шантажа! Владея тайной убийц доктора, он хочет, отыскав их, заставить платить за свое молчание. И он рассчитывает на меня, чтобы привести в исполнение свои позорные замыслы.

— Так он считает вас негодяем? — сказала Берта с отвращением.

— Нисколько! Напротив, он уважает меня, как себе подобного. Я должен играть эту роль и одобрять все его планы, иначе я возбужу его подозрительность и никогда, по крайней мере через него, не узнаю настоящих преступников. Одобряете вы мою мысль, мадемуазель?

— Я одобряю и восхищаюсь всем, что ведет к оправданию моего несчастного отца.

— Нам предстоит борьба.

— Борьба меня не пугает… У меня хватит мужества… Но одно меня беспокоит…

— Что же?

— Для борьбы, может быть, нужны будут деньги… А я бедна, очень бедна.

— Как? — воскликнул с испугом Рене. — Разве деньги и бумаги, которые были в моем столе, украдены?

— Нет, господин Рене, я спасла ваше состояние… Оно здесь в целости, и я сейчас отдам вам его.

— Э! Мадемуазель, разве эти деньги не настолько же ваши, насколько и мои?

— Мои? На каком основании?

— Во-первых, я ваш друг… Во-вторых, без вашего отца, который сделал из меня то, что я есть, работника и честного человека, у меня не было бы теперь ничего. Примите, мадемуазель, примите без отговорок!

Берта покачала головой.

— Взять эти деньги, которые вам достались трудом… — возразила она. — Нет, это невозможно…

— Послушайте, мадемуазель, вы знаете меня только с этого дня, но все-таки я для вас старый друг. Восемнадцать лет назад я качал вас на коленях. Смотрите же на меня, как на брата, на старшего брата. Ваша помощь нужна мне для нашего общего дела, а как вы будете помогать мне, если станете целые дни просиживать за работой? Ведь это очевидно, не правда ли? Итак, деньги останутся здесь до того дня, когда я смою, наконец, пятно позора с памяти моего благодетеля. Я говорю, что так будет, и знайте, что я упрямее мула. Берите же их… Это необходимо для успеха нашего плана. Что ж, я еще молод и успею заработать снова все, что мы теперь потратим. Так вы согласны? Да?

Берта со слезами на глазах протянула руку и сказала растроганным голосом:

— Ах! Моя бедная матушка говорила правду… Вы так добры!…

— Я не лучше всякого другого… Я помню только старое, вот и все. Значит, вы согласны?

— Да, если вы этого требуете…

— Конечно, требую! Теперь, стало быть, мы союзники. Даже лучше: брат и сестра.

— О! Да, брат и сестра! — воскликнула Берта. — И как любил бы вас мой другой брат, мой бедный Абель!

— Не заставляйте меня плакать, мадемуазель, — прошептал Рене, вытирая глаза. — Время слез прошло, приближается время действия. Скоро нам нужна будет железная воля и стальные нервы. Мадемуазель, у меня есть к вам просьба… Нам нужно видеться очень часто.

— О! Каждый день…

— Да, почти каждый день… Поэтому вы сделали бы мне большое удовольствие, если бы согласились на мою просьбу…

— Я заранее согласна… В чем же дело?

— Позвольте мне обедать с вами и у вас.

— С удовольствием!

— Это было бы очень для меня удобно… и потом, какая экономия! Так я могу начать с завтрашнего утра. Вы согласны?

— В одиннадцать часов я буду вас ждать.

— А потом мы пойдем на Монпарнасское кладбище.

— И помолимся на могилах моей бедной матери и брата… и вы меня сведете на ту таинственную могилу, которой я никогда не видела… на могилу мученика, моего отца.

— Я сведу вас туда, мадемуазель, — сказал Рене, утирая слезы, — я сведу вас туда, сестра моя.

ГЛАВА 6

В тот день, когда Рене Мулен был оправдан, Тефер получил письмо за подписью Фредерика Берара, в котором его приглашали явиться на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Он не заставил себя ждать и был поражен переменой, которая произошла в герцоге за последние два дня.

Искаженное лицо, мертвенная бледность, запавшие глаза — все говорило, что заботы и опасения мучили бывшего любовника Клодии Варни.

‘Однако он что-то нос повесил!’ — подумал очень непочтительно Тефер.

— Господин герцог желал меня видеть, — сказал он вслух.

— Вы знаете, чем закончилось дело Рене Мулена? — спросил герцог.

— Увы, да!… Но мне кажется, что это не может иметь для вас большого значения…

— Почему вы так думаете?

— Мы успели уничтожить компрометирующую вас бумагу… так что же значит теперь освобождение этого человека?

— Очень много значит!

— Рене Мулен на свободе и после смерти госпожи Леруа представляет опасность?

— Более серьезную, чем когда-либо!

Полицейский изумился.

— Господин герцог позволит мне задать вопрос?

— Конечно!

— Значит, я ошибался, думая, что с уничтожением письма и смертью вдовы Поля Леруа исчезает всякая опасность?

— Опасность уменьшилась, это правда… Письмо было письменным доказательством преступления… в котором я невиновен, но за которое я мог, я должен был нести ответственность…

— Теперь доказательства не существует, стало быть, вам нечего бояться преследований.

— Я их и не боялся… уже прошел срок давности.

— В таком случае, я не понимаю, почему все это так беспокоит вас.

Сенатор пожал плечами:

— Поймите же, что я хочу спокойствия во что бы то ни стало! А разве могу я быть спокоен, ожидая каждую минуту скандала, который опозорит мое имя и уничтожит мою карьеру?

— Я вижу, к сожалению, что господин герцог не доверяет мне… — прошептал Тефер.

— Что вы хотите сказать?

— Господин герцог пользуется моим усердием, моей преданностью, как слепым орудием. Я действую ощупью, иду, сам не зная куда и зачем… Не зная тайны господина герцога, я не могу составить себе мнения и дать вовремя полезный совет. Несколько дней назад единственным врагом вашим была Клодия Варни. Теперь же, кажется, ваши опасения и заботы гораздо более обширны… Почему?

Герцог встал и начал ходить по комнате.

— Почему? — повторил он. — Потому что я обдумал и теперь яснее вижу все… Клодия Варни, предоставленная самой себе, будет действовать не из мщения, а из корысти. Дав ей денег, я заставлю ее замолчать, так как она сама скомпрометирована не меньше меня, даже больше… Но если, к несчастью, она объединится с Рене Муленом и Эстер, с дочерью Анжелы Леруа, тогда мне надо всего бояться…

— Клодия Варни была… как бы сказать?… ваша соучастница в деле, о котором идет речь?

— Скажите — сообщница… — прервал Жорж.

— А дочь госпожи Леруа — дочь казненного?

— Вы это сами знаете!

— Господин герцог, страх — дурной советчик, он мешает соображать. Как можно предположить, что виновная объединится с дочерью жертвы?… Я отказываюсь этому верить! Клодия действует только из корысти, и очень вероятно, что она даже и не подозревает об угрозах с другой стороны.

— Хорошо! Но вы можете, я думаю, предположить, что Рене Мулен, чувства которого нам хорошо известны, объединится с Бертой Леруа и Эстер.

— Герцог, успокойтесь! Я убедился, что Эстер совершенно случайно попала в квартиру Рене Мулена.

— Они живут в одном доме, очень вероятно, что они встретятся когда-нибудь… а из этой встречи может родиться катастрофа.

— Эстер безумна, стало быть, очень легко убрать ее.

— Каким образом?

— Можно заставить старуху Амадис поместить ее в сумасшедший дом.

— Разве это возможно?

— Вполне… Закон 1838 года чрезвычайно эластичен… Настоящее седло на всякую лошадь! Им можно пользоваться в интересах семьи, в интересах общественной безопасности, а также и для личных видов, когда у человека есть влияние и связи. Если эта безумная вас беспокоит, я в три дня упрячу ее в больницу.

— Тефер, не слишком ли вы много берете на себя?

— Нет, господин герцог, я уверен в успехе… Прикажите действовать — и все будет сделано… Приказываете?

— Да!

— Тогда считайте, что через двое суток Эстер будет для вас совершенно безвредна.

— Я рассчитываю на ваши усердие и ловкость. Но остается Рене Мулен и Берта Леруа.

— Что могут они сделать без Эстер?

Герцог продолжал ходить по комнате. Он готовил ответ, что было далеко не легким делом.

Ему надо было объяснить, не выдавая себя, что опасного для него в союзе Берты Леруа и Рене Мулена.

Тефер угадывал тайные мысли сенатора.

— Господин герцог, — сказал он, — я, кажется, могу ответить на вопрос, который сейчас имел честь задать вам.

Жорж остановился и пристально посмотрел на Тефера.

— Против вас существовала улика… это письмо, написанное единственной особой, которая могла бы если не погубить вас, то устроить скандал, чего она не сделает, так как, конечно, захочет лучше воспользоваться частью огромного состояния герцогов де Латур-Водье, чем мстить за какую-нибудь старую обиду. Рене Мулен, обладая этим письмом, был опасен… но теперь он ничего не может сделать.

— Он должен помнить каждое слово, — заметил герцог.

— Так что же из этого? Какую цену имеют уверения, ни на чем не основанные? Никакую, и Рене Мулен знает это, конечно, не хуже меня. Он, стало быть, не скажет и не сделает ничего, разве попробует сблизиться с Эстер, если считать, что от нее можно что-нибудь узнать… Если она будет в больнице, он ничего не добьется. Его не допустят к ней: будут даны сообразные инструкции кому следует… Да и кто, наконец, поверит сумасшедшей?…

— Она может выздороветь…

— Это правда. Поэтому ее надо как можно скорее запереть в надежное место. Никакая предосторожность не бесполезна.

— Но старуха Амадис, у которой она теперь живет, конечно, захочет навещать ее… Можете вы помешать этому?

— Я устрою, что она не будет знать, где Эстер. Говорят, что почтенная дама далеко не широкого ума. Стоит ее припугнуть, она и не будет пытаться узнать, что стало с Эстер.

Герцог одобрительно кивнул.

— Что же касается Рене Мулена, то, предполагая, что он не оставит своего плана, который уже не может удасться, надо предоставить ему действовать, не предпринимая ничего против него лично и только расстраивая все его замыслы.

— Это, мне кажется, хорошо, но Клодия Варни?

— Ее нет в Париже, я в этом уверен… Мои агенты ищут повсюду, но до сих пор не смогли найти и следа, стало быть, ее здесь нет. Я буду, конечно, продолжать поиски, и, когда мы узнаем, что эта особа здесь, некоторая сумма денег избавит вас от нее.

— Так теперь вы займетесь Эстер Дерие… Не забывайте, что надо действовать скорее.

— Я начну завтра же… или сегодня.

— И особенно, — сказал сенатор с нажимом, — особенно нельзя допустить расследования о прошлом!

Тефер пристально взглянул на герцога.

— А! А!… Разве это было бы опасно?

Жорж ответил утвердительно, но скорее жестом, чем голосом.

Полицейский продолжал:

— Значит, между господином герцогом и этой несчастной есть какая-нибудь тайная связь? Мой вопрос, конечно, нескромен, но мне нужно знать все.

Герцог прошептал чуть слышно:

— Да, между нами есть связь, она никому не известна и должна оставаться тайной… Брак in extremis сделал Эстер Дерие законной женой моего покойного брата герцога Сигизмунда де Латур-Водье.

Полицейский вздрогнул. Он, конечно, не ожидал ничего подобного и теперь начинал понимать, почему старший брат сенатора был убит на дуэли.

‘Я помню, как сейчас, — подумал он, — что в деле об убийстве доктора Леруа на мосту Нельи упоминалось о каком-то ребенке, который исчез тогда без следа’.

— Я понимаю, — сказал он вслух, — почему господину герцогу неприятны розыски о прошлом. Их не будет…

На лице сенатора отразилось удовольствие.

— Мадам Амадис знает об этом браке? — спросил Тефер.

— Знает.

— Черт возьми! Это опасно!

— Я не думаю… Зачем она станет говорить теперь, после того, как молчала двадцать лет?

— Вы знаете причину ее непонятного молчания?

— Нет, но я предполагаю, что таково было требование покойного брата.

— Отлично! Если это так, то нечего опасаться болтовни. Как вы думаете, есть у помешанной или, скорее, у мадам Амадис копия брачного свидетельства?

— Не знаю, но вполне возможно и очень даже вероятно.

— Это опасно! Ну, да посмотрим… Что касается мадам Амадис, то ее стоит немного припугнуть, чтобы предупредить всякое сопротивление с ее стороны. Теперь — Имею честь кланяться господину герцогу и надеюсь, что скоро принесу приятные вести.

Тефер вышел, оставив герцога де Латур-Водье немного успокоенным.

Полицейский был очень ловкий негодяй. Когда он злоупотреблял почти неограниченной властью, которую его положение предоставляло ему в известных случаях, он не только не компрометировал себя, но ему удавалось обратить внимание начальства на свой ум и усердие. За темные дела он получал похвалы, награды, повышения.

Тефер тотчас же отправился на Королевскую площадь, изменив внешность с помощью фальшивых бакенбардов и синих очков в стальной оправе.

Он вошел в дом номер 24 и остановился на пороге комнаты привратницы.

Мадам Бижю не узнала в нем одного из агентов, приходивших для обыска у Рене Мулена, и поэтому встретила его любезно.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Немного поговорить…

— Вы хотите снять квартиру?

— Нет, я пришел по делу… Я — представитель административной власти.

Эти слова, произнесенные торжественным тоном, повергли привратницу в сильное волнение.

— Войдите, пожалуйста, — сказала она дрожащим голосом, предлагая свое единственное кресло.

— Я послан императорским прокурором, — начал Тефер, — и буду допрашивать вас его именем.

— Боже мой! — воскликнула в испуге мадам Бижю. — Разве меня в чем-нибудь обвиняют?

— Ни в чем, решительно ни в чем!… Дело идет не о вас… Я рекомендую вам отвечать и откровенно, и правдиво, и после моего ухода не болтать. Одно неосторожное слово может вас скомпрометировать.

— Вы меня пугаете!

— Успокойтесь! От вас зависит ничего не бояться.

— Клянусь, я скажу вам чистую правду и потом буду нема…

— Так и следует… В вашем доме живет госпожа Амадис?

— Да, это наша лучшая жилица. Она живет на первом этаже уже давно, почтенная дама, очень богатая… О ней нельзя сказать ничего, кроме хорошего.

— Мы знаем… Но с мадам Амадис живет еще другая женщина по имени Эстер Дерие. Вы знаете, что она безумна?

— Увы! Как же этого не знать?

— У нее опасное помешательство?

— Нет, совсем нет, — начала было привратница, — уверяю вас…

— Я повторяю вам, что опасное! — прервал ее повелительным тоном Тефер.

— Вы думаете?

— По крайней мере, так можно заключить из различных жалоб, поданных комиссару этого квартала, которые тот передал в суд.

— Я не знала… Но уверяю вас… Наконец, если есть жалобы…

— Людей, достойных всякого доверия. В них говорится о происшествиях, которые могли бы нарушить общественное спокойствие.

— Я не знаю, о каких это происшествиях в них говорится… Мадам Эстер всегда казалась мне тихой и безобидной. Правда, два дня назад она едва не подожгла дом, но огонь тотчас же погасили. При ней горничная, которая никогда от нее не отходит.

Полицейский вынул из кармана записную книжку и делал в ней отметки.

— Часто она выходит?

— Довольно часто, но с ней всегда бывают провожатые.

— Конечно, она пугает детей?

— Не знаю, но это возможно.

— Говорили вы хозяину дома, что сумасшедшая едва не сожгла дом?

— Нет.

— Почему же?

— Я боялась, что он заставит выехать мадам Амадис.

— Вы не исполнили своего долга! Хозяина надо было предупредить, что его дому грозит опасность.

— Дом застрахован.

— Да, но пожар угрожает жизни жильцов. Чей это дом?

— Господина Леона Жиро.

— Где он живет?

— На улице Бондо, 14. Неужели вы расскажете ему об. этом? Ведь я могу потерять место…

— Я не хочу вредить вам и не скажу ничего с условием, что вы сегодня же предупредите господина Жиро.

— Ах, сударь, будьте уверены!

Тефер поднялся.

— Это все, что вы хотели знать? — спросила привратница.

— Я хотел бы знать, дома ли мадам Амадис.

— Нет, сударь, она в саду на площади с мадам Эстер.

— Хорошо… Я пойду туда.

Тефер направился к выходу, провожаемый мадам Бижю. Он хотел уже выйти на улицу, когда вдруг привратница остановила его.

— Вот и мадам Амадис, — сказала она.

Старуха возвращалась домой с Эстер и Мариэттой.

Тефер остановился. Когда три женщины поравнялись с ним, он почтительно поклонился:

— Я имею честь говорить с мадам Амадис?

— Да, это я. Что вам угодно?

— Я вас ждал… Мне нужно поговорить с вами об очень важном и спешном деле.

— Не угодно ли зайти ко мне?

Во время этого короткого диалога Эстер и Мариэтта поднялись по лестнице и вошли в квартиру мадам Амадис.

Тефер пошел вслед за старухой, которая, несмотря на свои годы и полноту, легко взбиралась по лестнице.

Введя неожиданного посетителя в гостиную, мадам Амадис пригласила его сесть и объяснить, что привело его к ней.

— Я пришел по очень серьезному делу, как я уже имел честь сообщить вам. Вы неумышленно совершили проступок, который может иметь для вас очень неприятные последствия и, между прочим, вызов в суд исправительной полиции.

Мадам Амадис вздрогнула:

— Вызов в суд! Меня? Боже мой! Этого быть не может!

— Нет, это очень возможно.

— Но что же я такое сделала? В чем меня обвиняют? Женщину моих лет и с таким состоянием! У меня, милостивый государь, восемьдесят тысяч франков ренты, экипажи, дача! Таких не сажают на позорную скамью без всякого повода. Какое же мое преступление?

— Ваш проступок, слово ‘преступление’ тут неуместно, предусмотрен законом. Вопреки полицейским правилам и многим статьям свода законов, которые было бы слишком долго перечислять, вы держите в вашей квартире сумасшедшую, поведение которой угрожает общественной безопасности.

Мадам Амадис подняла глаза и руки к потолку.

— Вы говорите об Эстер? — прошептала она.

— Да.

— Но, в таком случае, вас обманули, милостивый государь!

— Вы отрицаете, что эта особа сумасшедшая?

— Нет, должна сознаться, что она сошла с ума.

— Так как же?…

— Но ее помешательство самое тихое… Бедная Эстер настоящий ягненок. Она не была и никогда не будет опасной.

— Милостивая государыня, я представляю здесь императорского прокурора, я послан от его имени, а вы пытаетесь ввести меня в заблуждение.

— Я и не думала этого, — прошептала старуха, испуг которой рос с каждой минутой.

— Вы пытаетесь скрыть истину? Эта сумасшедшая, которую вы считаете тихой и спокойной, два дня назад едва не подожгла дом.

— Как, вы знаете?

— Да, нам все известно… Об этом есть донесения наших агентов, и, кроме того, в суд были поданы многочисленные жалобы.

— Жалобы!… Боже милосердный!

— Неужели вы думаете, что перспектива пожара могла показаться приятной жильцам этого дома? Вы явно восстаете против закона, милостивая государыня!

— Я не знала… клянусь вам!

— Никто не может отговариваться незнанием закона!

Мадам Амадис вздрогнула.

— В семьдесят лет с восемьюдесятью тысячами ренты, — возразила она чуть слышным голосом, — можно рассчитывать на снисхождение…

— Закон неумолим! И судьи отнесутся к вам строго, потому что присутствие у вас сумасшедшей кажется неестественным и должно скрывать что-нибудь подозрительное.

— Что-нибудь подозрительное?

— В высшей степени! На каком основании приютили вы у себя Эстер Дерие, тайный брак которой уже известен некоторым людям? Почему вы почувствовали вдруг участие к этой особе, которая с помощью интриги вошла в знатное семейство? Можно заподозрить, что вы были ее сообщницей!

Очевидно, что для всякого здравомыслящего человека последние слова полицейского не имели никакого смысла и решительно ничего не значили.

Но страх вскружил голову мадам Амадис, когда она увидела, что ее собеседнику известна тайна, скрываемая ею уже двадцать лет. Слова Тефера поразили ее, как громом.

Полицейский достиг своей цели: старуха была совершенно в его руках и готова без всякого сопротивления исполнить все, чего бы он не потребовал.

Бледная и дрожащая, она встала и протянула к Теферу руки с умоляющим видом.

— О! Пощадите меня! Заклинаю вас! Ради Бога, не говорите мне об этом ужасном прошлом… Я не думала, что дурно делаю… Я знаю, конечно, что после смерти герцога Сигизмунда я должна была бы отправить Эстер в сумасшедший дом. Но я ее любила, мне было жаль ее… Неужели это преступление? Простите мое неблагоразумие и дайте старухе умереть спокойно!

Тефер принял благосклонный вид.

— Это зависит от вас.

— Что же надо сделать?

— Вы совершили тяжкий проступок, держа у себя сумасшедшую, вместо того чтобы стараться вылечить ее.

— Но я ничего не жалела для этого! Я приглашала много раз лучших докторов Парижа, знаменитостей, которым надо было платить за визиты страшные деньги.

— Какого же результата они достигли?

— Никакого.

— Они должны были поместить ее в больницу, правильное лечение и уход, может быть, вернули бы ей рассудок.

— Герцог не хотел этого, и доктора не настаивали.

— Теперь семейство покойного герцога, конечно, этого потребует.

— Семейство?… Разве им известно, что Эстер жива?

— Нет еще, но они узнают.

— От кого же?

— От меня, то есть от суда.

— Но тогда, значит, они будут обвинять меня в том, что я не исполнила своего долга… У меня не будет ни минуты покоя!

— Я уже сказал, что от вас зависит быть спокойной. Разве вы забыли?

— Нет, вы мне говорили, правда, но вы не сказали, что я должна делать.

— Ваше положение меня трогает, я вижу, что вы совершили этот проступок по неведению, и хочу помочь…

— Ах, как вы добры! Будьте уверены, что моя благодарность…

— Ваша благодарность… — прервал Тефер. — Мы об этом поговорим после. Но теперь слушайте меня внимательно. Я напишу в моем донесении, что Эстер Дерие — слышите, просто Эстер Дерие! — по вашему заявлению нарушает общественную безопасность и вы просите, чтобы ее поместили в больницу.

Слезы выступили на глазах старухи.

— В сумасшедший дом мою бедную Эстер! Я должна об этом просить!

— Это необходимо, и я спасу вас при одном условии… Если разгласится тайна брака Эстер Дерие, это причинит большие неприятности семейству герцога. Может быть, начнется процесс или, скорее, целый ряд процессов, в которых и вы будете запутаны, что, конечно, совершенно лишит вас всякого покоя.

Тяжкий вздох мадам Амадис подтвердил, что и она того же мнения.

— Но если сумасшедшая будет в больнице, положение сразу меняется: всякий процесс невозможен, и вы останетесь в стороне.

Старость эгоистична. Если и бывают исключения, то они только подтверждают правила. Мадам Амадис дорожила больше всего своим покоем, но у нее было доброе сердце, она любила Эстер, и мысль о разлуке приводила ее в отчаяние.

— Неужели невозможно, — сказала она, обливаясь слезами, — чтобы бедняжка осталась у меня?

— Невозможно…

— Однако, если принимать предосторожности, если не оставлять ее ни на одну минуту…

— Вы забыли, что она едва не подожгла дом? Стоит на минуту оставить ее без присмотра, и могут произойти большие несчастья. Но я не принуждаю вас следовать моему совету. Я хотел только избавить вас от неприятностей. Если, вам слишком тяжело так поступать, тогда — как вам угодно! Конечно, дело пойдет тогда своим порядком.

Мадам Амадис вздрогнула.

— Вы, может быть, пожалеете, что не послушали меня, но будет уже поздно, и вам придется вынести все печальные последствия вашего упрямства.

— Я вас слушаю, — сказала поспешно старуха, — я чувствую, что вы говорите для моей же пользы. Я не буду больше упорствовать. Но вы можете поручиться, что Эстер будет хорошо в больнице?

— Не хуже, чем у вас. За ней будет самый заботливый уход, может быть, ее вылечат.

— О! Если бы я смела надеяться!

— Надейтесь, в этом нет ничего невозможного.

— Можно мне навещать ее?

— Пока нет.

— Почему?

— Ваше присутствие может взволновать больную, а это повредило бы лечению. Вам не следует даже знать, где находится Эстер Дерие. Это избавит вас от необходимости лгать, если вас будут спрашивать о ней.

— Так у меня будут о ней спрашивать?

— Это возможно… даже вероятно.

— Что же я должна тогда отвечать?

— Вы предложите обратиться в полицейскую префектуру, что живо прекратит всякие расспросы.

Слова ‘полицейская префектура’ заставили снова вздрогнуть почтенную даму.

— А буду я иметь вести о моей бедняжке?

— Да, я беру это на себя.

— Ах! Как вы добры! Может быть, вы возьметесь также передать, кому следует, несколько тысяч франков, чтобы за больной лучше ухаживали?

— С удовольствием…

— Так я покоряюсь необходимости, хотя это и разбивает мне сердце! Что я должна сделать?

— Возьмите лист бумаги и напишите то, что я продиктую.

Мадам Амадис видимо смутилась.

Тефер понял, что почтенная дама слаба в орфографии, и поспешил прибавить:

— Может быть, это утомляет ваши глаза, тогда я могу написать сам, а вы только подпишетесь.

Мадам Амадис с удовольствием приняла такое предложение, и Тефер написал просьбу на имя начальника полиции об освидетельствовании сумасшедшей и помещении ее в больницу.

Старуха подписала дрожащей рукой свое имя крупными и неправильными буквами.

— Все это должно остаться между нами, — сказал полицейский, складывая бумагу. — В ваших интересах, чтобы никто не знал, что вы действовали по моему внушению.

— О! Я ничего никому не скажу.

— Тогда я могу поручиться за ваше спокойствие. Вас никто не потревожит.

Мадам Амадис вздохнула, но уже без горечи. Мирный горизонт, который открывали ей слова полицейского, был целебным бальзамом для ее сердца.

— А скоро пришлют докторов? — спросила она.

— Да, конечно, скоро.

— Завтра, может быть?

— Возможно, но я не могу сказать наверняка. Впрочем, их посещение не должно вас никоим образом беспокоить. Они будут относиться к вам со всем уважением, которое вы заслуживаете. А пока до свидания, я скоро буду иметь честь снова вас увидеть.

С этими словами Тефер почтительно поклонился и вышел, провожаемый до дверей старухой.

Первая часть плана инспектора удалась: он сыграл свою роль как первоклассный артист.

Вторая часть имела не меньший успех. Донесения полицейских инспекторов пользуются большим доверием, даже слишком большим в известных случаях.

Тефер слыл ловким, безукоризненным и усердным. Администрация питала к нему неограниченное доверие и верила ему на слово.

Да и как было усомниться, когда он хлопотал во имя общественной безопасности, не преследуя никаких личных выгод?

На другой день, около часа, начальник полиции явился на Королевскую площадь в сопровождении двух докторов.

Тефер ждал их у дверей дома.

— Позвольте мне, — сказал он начальнику, — войти первым и предупредить мадам Амадис о вашем посещении. Этой даме семьдесят лет, ваше неожиданное появление может так взволновать ее, что это будет иметь для нее вредные последствия.

— Ступайте, — сказал начальник полиции. — Мы пойдем за вами через пять минут.

Тефер бросился по лестнице.

— Это будет сегодня? — спросила мадам Амадис, когда он вошел к ней.

— Да, сегодня, но не бойтесь ничего. Я сумел согласовать ваши интересы с законными требованиями администрации. Не будет никаких расспросов о прошлом. Сейчас сюда придут доктора в сопровождении одной высокопоставленной особы, чтобы засвидетельствовать помешательство Эстер Дерие. Это только формальность.

— Ах! — прошептала старуха. — Я боюсь!

— Повторяю, что вам нечего бояться. Вам зададут несколько вопросов, отвечайте на них коротко и спокойно, и тогда все пойдет как по маслу.

В передней послышался звонок.

— Вот они, — сказал Тефер.

Спустя минуту в гостиную вошли доктора и начальник полиции и вежливо поклонились мадам Амадис, сердце которой сильно билось, волнуемое двумя различными чувствами: страхом и любовью к Эстер, к которой старуха действительно была очень привязана.

— Я получил вашу просьбу, милостивая государыня, — сказал начальник полиции, — и пришел исполнить свой долг.

Мадам Амадис залилась слезами.

— Ах! Какое это горе для меня! — вскричала она. — Так я должна буду рас^аться с бедняжкой, которую люблю всей душой?

— Это чувство очень естественно и делает вам честь, — продолжал начальник полиции. — Мы понимаем, как тяжела должна быть для вас разлука. Но что же делать? Это необходимо!

— Увы! Я понимаю… но все-таки тяжело…

— Особу, о которой идет речь, зовут Эстер Дерие?

— Да.

— Приведите ее, пожалуйста.

— Она в своей комнате. Не лучше ли пойти к ней, чтобы предупредить припадок?

— Да, будьте так добры, проведите нас.

Мадам Амадис, едва держась на ногах, прошла в комнату Эстер, доктора и полицейские последовали за ней.

Эстер в широком темном пеньюаре, с распущенными по плечам волосами, стояла посреди комнаты и не спускала глаз с обгоревшего клочка бумаги, который был у нее в руках.

Стук отпирающейся двери заставил ее поднять голову. При виде чужих она, видимо, испугалась и бросилась в проем окна, пытаясь спрятаться за занавесом.

Один из докторов наклонился к старухе и шепнул ей на ухо:

— Заговорите с ней… Узнав ваш голос, она, без сомнения, успокоится.

Действительно, как только мадам Амадис заговорила, Эстер заметно успокоилась, перестала прятаться и даже дала взять себя за руку и вывести из укрытия.

Но вдруг она увидела Тефера. Тотчас же выражение ее лица изменилось и стало угрожающим. Глаза сверкнули, и с гневным криком она хотела было броситься на него, произнося несвязные слова, между которыми часто повторялось ‘Брюнуа’.

Доктор с силой схватил ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал повелительным тоном:

— Тише! Успокойтесь… Я этого хочу, я приказываю!

Под влиянием магнетического взгляда доктора Эстер в течение нескольких секунд была неподвижна, как бы окаменев. Потом нервная дрожь пробежала по ее телу, и она опустила голову.

Судорожно сведенные руки разжались, и клочок бумаги, который она держала, упал на пол, к величайшей радости Тефера.

— Давно она больна? — спросил доктор, обращаясь к мадам Амадис.

— Да, уже давно… лет двадцать.

— И не было сделано никаких попыток вылечить ее?

Тефер, видя смущение старухи, поспешил ответить за нее:

— Мадам Амадис сделала все, от нее зависевшее. Несколько лет назад она советовалась с лучшими докторами Парижа, не жалела средств, но все было напрасно.

— Что стало причиной помешательства?

Мадам Амадис открыла рот, чтобы ответить, но Тефер предупредил ее:

— Испуг во время пожара.

— И до сих пор она была неагрессивна?

— Эстер — настоящий ягненок, — ответила старуха.

— Однако, — продолжал доктор, — сейчас был припадок, который мог стать опасным, если бы я не предупредил его…

— Есть какие-нибудь родственники у больной? — спросил начальник полиции.

— Никого. В то время, когда она лишилась рассудка, ее отец, полковник Дерие, умер от апоплексического удара. Отец и дочь жили в одном доме со мной, и я взяла ее к себе. Я думала никогда не покидать ее.

— Все это, как я уже говорил, делает честь вашему сердцу, но могут выйти для вас большие неприятности… Мы немедленно же примем меры, чтобы поместить эту женщину в больницу, где она найдет уход, которого требует ее положение. Есть у вас какие-нибудь бумаги этой несчастной?

— Да.

— Какие же?

— Метрическое свидетельство… свидетельство о смерти ее отца и…

Старуха остановилась, перехватив грозный взгляд Тефера.

— И что? — спросил начальник полиции.

— Это все.

— Передайте мне, прошу вас.

— Сейчас принесу.

Мадам Амадис вышла.

— Нельзя терять ни минуты, — сказал один из докторов. — Мы сейчас составим протокол осмотра, и вы теперь же перевезете ее в больницу, так как ее нельзя оставлять на свободе.

Он вынул из портфеля лист гербовой бумаги и чернильницу и, усевшись за стол, начал писать, перекинувшись несколькими фразами со своим товарищем.

Вернулась мадам Амадис с бумагами Эстер, в числе которых, конечно, не было свидетельства о браке.

Начальник полиции бегло просмотрел их и передал доктору. Пока доктора и начальник полиции занимались составлением протокола, а мадам Амадис тревожно ловила каждую их фразу, Тефер незаметно подошел к Эстер и поспешно поднял лежавший у ее ног обгоревший кусок бумаги так, что никто этого не замети.

Наконец протокол был написан и подписан всеми присутствующими. Мадам Амадис подписалась последней со слезами на глазах.

— Теперь, милостивая сударыня, — сказал начальник полиции после нескольких банальных фраз утешения, — нам остается только проститься с вами.

— Вы увезете Эстер? — прошептала старуха, с трудом сдерживая рыдания.

— Ведь для этого мы и пришли, вы это сами знаете.

— Куда вы ее повезете?

— Этого я еще не знаю… решит администрация. Впрочем, вас это не касается, по крайней мере, теперь, так как первое время, может быть, несколько месяцев, вам нельзя видеть больную для ее же пользы. Когда разрешат, я тотчас же дам вам знать. До свидания.

Доктора и полицейские ушли, уводя Эстер, которая не оказала ни малейшего сопротивления и точно так же не обращала внимания на поцелуи, которыми осыпала ее мадам Амадис.

Две кареты ожидали их у дверей дома.

Так как дело было спешное, то все необходимые формальности были скоро исполнены, и инспектор получил приказ отвезти Эстер Дерие в Шарантонский сумасшедший дом.

Безумная была все еще в каком-то оцепенении, она, не сопротивляясь, позволила посадить себя в карету и молча забилась в угол. Тефер сел рядом с ней и посадил впереди двух агентов.

Во время пути Тефер, озаренный внезапной мыслью, вынул бумаги, данные ему для передачи директору больницы, и стал их рассматривать.

Направление в больницу было составлено в обычной форме. В графе замечаний стояли только слова: ‘Ввиду общественной безопасности’.

Тефер кивнул с довольным видом и снова спрятал бумаги в карман.

Когда фиакр доехал до Шарантона и повернул на улицу Гравель, ведущую к больнице, инспектор постучал в стекло и велел кучеру остановиться.

— Присмотрите за ней, — сказал он своим подчиненным, — я вернусь через десять минут.

И он удалился скорым шагом по направлению к Шарантонскому мосту. Он вошел в находившееся на углу кафе и велел подать кружку пива и чернильницу. Попробовав пиво, которое неожиданно оказалось хорошим, он вынул из кармана предписание и, разложив его на столе, приписал следующие слова: ‘отдельно-секретная’ и два раза подчеркнул их. Затем расплатился, сложил бумаги и вернулся к ожидавшему его фиакру.

Спустя четверть часа экипаж въезжал уже на первый двор сумасшедшего дома.

Эстер привели в кабинет директора, который, прочитав предписание, тотчас же вписал ее в список больных.

— Куда отвести ее? — спросил дежурный доктор, когда Тефер и его спутники вышли из кабинета.

— В отделение секретных, — ответил директор. — Это будет пациентка нашего нового адъюнкта Этьена Лорио.

Отчитавшись в префектуре о своей поездке, Тефер, не медля ни минуты, отправился к герцогу, чтобы сообщить ему приятную новость.

Герцог, загримированный и одетый как старый буржуа, только что вернулся из Зоологического сада, куда он часто ходил гулять, чтобы рассеять скуку.

Увидев Тефера, веселого и сияющего, герцог улыбнулся в первый раз за много дней. Он догадался, что все хорошо. Эта догадка обратилась в уверенность, когда Тефер рассказал ему подробно обо всем случившемся.

— Поздравляю вас! — воскликнул он. — Вы ведете дело с быстротой и ловкостью выше всяких похвал. Значит, я теперь совершенно избавлен от этой сумасшедшей?

— Да, и благодаря словам ‘отдельно-секретная’, которые я догадался вставить в предписание, теперь никому не позволено будет ее видеть, так что даже, если Рене Мулен случайно узнает, что она в Шарантоне, это ни к чему не приведет.

— Тефер, я вам очень обязан… и вы не раскаетесь, что услужили мне, даю вам честное слово!

— Я уже давно знаю щедрость господина герцога и заранее выражаю мою безграничную благодарность.

— Что еще можете вы мне сообщить?

— Я принес вам еще кое-что, — сказал Тефер, вынимая из бумажника обгоревший клочок бумаги.

— Что это?

— Обрывок письма, которое вы сожгли у Рене Мулена. Тут видно еще несколько строк, хотя и неполных, но все еще могущих сильно вас скомпрометировать. Я позволю себе посоветовать вам окончательно их уничтожить.

Жорж взял бумагу и стал ее рассматривать.

— Да, это было опасно, — прошептал он, — но опасность сейчас исчезнет. Вы обо всем думаете, Тефер! Вы — превосходный помощник!

И герцог поспешил сжечь остатки письма.

— Теперь, — сказал Тефер, — я буду следить за Рене Муленом, но, правду сказать, я считаю его совершенно безвредным.

— А о Клодии Варни все еще нет никаких вестей?

— Никаких!… Из последних отчетов моих агентов я заключил, что ее еще нет в Париже. Я буду теперь искать в Англии.

— Для всего этого вам, конечно, нужны деньги?

Тефер с улыбкой молча поклонился.

Сенатор достал из бумажника шесть банковских билетов по тысяче франков и подал ему.

Полицейский рассыпался в благодарностях и ушел в восторге от щедрости герцога.

ГЛАВА 7

Тефер не лгал, говоря о своих постоянных поисках Клодии Варни. Он рассылал по всему Парижу многочисленных агентов, которые усердно служили ему, воображая, что он действует по инструкциям префектуры.

Но Клодия не находилась.

Конечно, Тефер понимал, что бывшая любовница Жоржа де Латур-Водье могла скрываться под каким-нибудь вымышленным именем, но как было угадать его?

Он искал ее по всем первоклассным отелям, но безрезультатно.

У Клодии была своя полиция в лице тайного агента шевалье Бабиласа Сампера, одного из лучших агентов сыскного бюро ‘Рош и Фюммель’.

У Бабиласа Сампера не было недостатка в уме и ловкости, к тому же обещание Клодии подогревало его усердие.

Утром того дня, когда Тефер отвозил в Шарантон Эстер Дерие, шевалье позвонил в двери дома на улице Берлин и был тотчас же принят мистрисс Дик-Торн.

— Ваше посещение, — сказала она, — заставляет меня предполагать, что вы хотите что-то сообщить мне.

— Действительно, сударыня, и, смею надеяться, что вы будете довольны моим рапортом.

— Отыскали вы следы мадам Амадис?

— Да, хотя и не без труда.

— Она жива?

— Да, сударыня.

— А! — сказала радостно Клодия. — Она, должно быть, очень стара?

— Она уже не первой и даже не второй молодости, но все-таки ей уже семьдесят лет, и она очень хорошо сохранилась. Она живет на Королевской площади в доме номер

24. Это обозначено в донесении, которое я сейчас буду иметь честь вручить вам.

С этими словами шевалье Сампер развернул большой лист бумаги, весь исписанный мелким убористым почерком.

— Мадам Амадис живет одна? — спросила с живостью мистрисс Дик-Торн.

— Нет, сударыня… с ней живет одна особа, гораздо моложе ее.

— Как ее зовут?

— Эстер Дерие.

— И она жива!… — прошептала радостно Клодия. — Положительно, судьба мне благоприятствует!

— Но, — продолжал шевалье, — я должен прибавить, что мадам Эстер Дерие — сумасшедшая, и уже много лет.

— И, несмотря на это, мадам Амадис держит ее у себя по-прежнему?

— Да, сударыня, и ухаживает за ней с необыкновенной заботливостью.

— Действительно, необыкновенной! — заметила Клодия. — Это помешательство, — продолжала она после минутного молчания, — будет, конечно, вредить моим планам, но ведь нет таких препятствий, которые нельзя было бы устранить! Что же дальше?

— Я занимался также сенатором, герцогом де Латур-Водье.

— Что же нового?

— Ничего! Герцог несколько дней не выходил из дома.

— А его сын?

— Утром, говорят, в суде, а по вечерам отправляется ухаживать за своей невестой мадемуазель Изабеллой де Лилье.

— Вы мне говорили, кажется, что он любит эту девушку?

— Так все говорят.

— В годы маркиза одной невесты недостаточно, даже когда ее обожаешь… У него, конечно, есть любовница?

— Нет, насколько мне известно.

— Все-таки наведите об этом справки.

— Хорошо, сударыня.

— Ну, а какие друзья у маркиза?

— Близкий только один — молодой доктор, с которым он вместе учился… школьное товарищество обратилось в серьезную дружбу.

— Как зовут доктора?

— Этьен Лорио.

— Где он живет?

— Этого я не знаю.

— Узнайте и скажите мне.

— Завтра же это будет сделано.

— Что же дальше?

— Больше ничего… тут кончается донесение, которое я имею честь вручить вам.

Клодия взяла бумагу и заперла ее в шкафчик черного дерева.

— Теперь, — сказала она, — сведем наши счеты. Сколько я вам должна?

Закончив финансовый вопрос, шевалье Бабилас спросил, какие будут новые приказания.

— Пока никаких, я хотела бы только обратиться к вам с одним вопросом… Вы ведь хорошо знаете Париж?

— Как свои пять пальцев… Я — чистокровный парижанин.

— Я собираюсь устроить недели через две маленький праздник. Моих слуг будет мало, и я хотела бы нанять метрдотеля и нескольких лакеев, но только людей надежных… Можете вы достать их мне?

— О да, сударыня, и это для меня тем легче, что многие из моих друзей занимаются наймом прислуги опытной и безукоризненной нравственности.

— Прежде всего я просила бы вас приискать мне метрдотеля. Если он мне понравится, я оставлю его в доме.

— Нет ли каких-нибудь особенных условий?

— Да… я хотела бы, чтобы он знал немного английский. Хотя бы, чтобы его можно было понять и он сам все понимал бы.

— Это небольшое затруднение… займусь сегодня же.

— Вы меня очень обяжете.

— Когда же вам будут нужны дополнительные слуги?

— К дню праздника.

— А метрдотель?

— Пришлите его, как только найдете. Повторяю, что мне нужен надежный человек, и чем скорее, тем лучше.

— Думаю, могу обещать вам, что вы будете довольны.

Шевалье Сампер откланялся и ушел, удовлетворенный полученной платой. Он решил поместить объявление в ‘Афишах’, что значительно упростило бы дело и избавило его от труда искать самому.

Когда Клодия осталась одна, лицо ее приняло радостное и торжествующее выражение.

— Ну, моя звезда ярко блестит! — прошептала бывшая куртизанка. — Эстер Дерие, вдова герцога Сигизмунда де Латур-Водье, жива — это самое важное. Она будет главной картой в моей игре. Она сумасшедшая, но что же из этого? Мне достаточно сказать Жоржу о ее существовании, чтобы заставить его затрепетать передо мной. Она или ее опекун имеют право требовать имущество покойного мужа, завещание которого в моих руках… О! Теперь я сильна! Надо увидеть Жоржа, — продолжала она после короткого размышления. — Если бы я пошла к нему, он меня не принял бы. Он должен прийти сюда! Здесь я докажу ему, как крепка связывающая нас цепь… Здесь я буду приказывать, как бывало, и он будет повиноваться… Он будет в числе приглашенных на мой праздник, не подозревая, что мистрисс Дик-Торн — его бывшая любовница Клодия Варни. Пусть попробует отклонить мое приглашение! Он об этом и не подумает, так будет затронуто его любопытство. Я хочу видеть здесь также и его приемного сына, Анри де Латур-Водье, этого адвоката, о котором говорит весь Париж. У меня есть план, касающийся и его, который должен осуществиться. Я управляю будущим, так как благодаря прошлому на моей стороне сила! И я ею воспользуюсь!

Клодия улыбнулась и пошла в свой будуар, где ждала ее горничная.

Скоро туда же пришла поздороваться ее дочь Оливия.

— Люби меня, дитя мое! — сказала бывшая куртизанка, прижимая ее к груди. — На всем свете я люблю только одну тебя. Я все думаю о тебе, о твоем счастье, о твоем богатстве, и ты будешь, обещаю тебе, очень счастлива и очень богата!

Обретя свободу, Рене Мулен вернулся в свою квартиру на Королевской площади, к великой радости мадам Бижю, которая начала по-прежнему ему прислуживать.

Он выходил утром и возвращался вечером, посвящая все свое время Берте. Он еще не расспрашивал привратницу насчет сумасшедшей жилицы первого этажа. Ему казалось, что еще не наступило удобное время для этих расспросов, так как ждал объяснений Жана Жеди.

Со своей стороны, и мадам Бижю, помня советы таинственного посланца, остерегалась заводить речь об Эстер Дерие.

Поэтому Рене и не подозревал, что она теперь в Шарантонском сумасшедшем доме.

Механик и сирота ждали с нетерпением освобождения Жана Жеди.

Два раза Рене ходил в тюрьму Сент-Пелажи, рассчитывая увидеться с ним, но оба раза вор был в карцере.

Наконец прошло семь дней.

— Завтра… — сказала Берта.

— Да, мадемуазель, завтра, если Богу будет угодно, мы узнаем, по какому пути должны идти, чтобы достичь нашей цели.

— Я с нетерпением жду встречи с человеком, который, может быть, держит в руках оправдание моего отца.

— Хотите увидеть его завтра же в одно время со мной?

— Да, но возможно ли это?

— Без всякого сомнения… Арестантов освобождают по утрам в восемь часов. Будьте завтра в половине восьмого на углу улицы Клэ… Мы вместе пойдем к тюрьме.

— Не покажется ли странным присутствие молодой девушки?

— Никоим образом… Может быть, подумают, что вы сестра какого-нибудь арестанта, но что вам за дело до этого?

— Правда… так я пойду с вами.

На другой день в половине восьмого Берта была на условленном месте, где ее уже ждал Рене Мулен.

Механик пригласил ее войти в маленькое, скромное кафе, находившееся как раз против тюрьмы, и, спросив чашку кофе и рюмку водки, стал ждать появления Жана Жеди.

Пробило восемь часов.

Двери тюрьмы отворились, и вышли три или четыре человека.

— Ну что? — спросила с живостью Берта.

— Ничего еще, мадемуазель.

— Но эти люди…

— Это служащие тюрьмы, а не арестанты.

Прошло еще двадцать минут. Берта начинала находить, что время тянется страшно медленно.

Рене Мулена также беспокоило это непонятное промедление.

Наконец дверь опять отворилась, и из нее вышли три человека довольно жалкой наружности, каждый с маленьким свертком.

Двое из них обменялись рукопожатиями с кучкой подозрительных личностей, видимо их поджидавших.

Третий пошел прямо к кафе.

Рене Мулен нахмурил брови.

— Это освобожденные? — спросила Берта.

— Да, мадемуазель.

— Жан Жеди?

— Его нет, и дверь снова затворилась.

— Что же случилось?

— Я не знаю, но мы сейчас это выясним.

— У кого же?

— У этого человека… — ответил механик, указывая на того, кто в эту минуту входил в кафе.

— А! Это вы, товарищ? — сказал вошедший, увидев Рене. — Зачем вы здесь? Уж не ждете ли кого-нибудь?

— Да, и я, признаться, очень удивлен, что он не вышел вместе с вами…

— Кто же?

— Жан Жеди.

— Жан Жеди!… Ну, тогда вам придется порядком подождать. Он не придет.

Берта вздрогнула.

Рене почувствовал беспокойство.

— Он не придет? Почему же?

— Потому что его нет в Сент-Пелажи.

— Где же он?

— В Консьержери.

— Быть не может!… Жан Жеди был приговорен всего к семидневному аресту… сегодня вышел срок. Как же он мог попасть в Консьержери?

— Вы уж слишком много у меня спрашиваете… Я знаю только, что вчера утром его выпустили из карцера, куда он был посажен за пьянство в мышеловке и за сопротивление сторожам. В десять часов он был вызван вместе с арестантами, которых вели к следователю, и с тех пор больше не возвращался.

— К следователю! Значит, он замешан в каком-нибудь новом деле?

— Я ничего не знаю… Впрочем, это возможно и нисколько не удивит меня. Будьте осторожны, если вам случится ‘работать’ с ним.

Берта, несмотря на свою неопытность, поняла, что значит слово ‘работать’, и невольно вздрогнула.

Но Рене Мулен и глазом не моргнул.

— Спасибо за совет, — сказал он. — Я буду теперь смотреть в оба… до свидания, товарищ.

Механик расплатился и вышел вместе с Бертой из кафе.

— Как вы объясняете это происшествие? — спросила она.

— Я никак его не объясняю… Для нас теперь остается один исход.

— Какой?

— Идти прямо в Консьержери и узнать, действительно ли Жан Жеди замешан в каком-нибудь новом деле.

— Человек, которого вы сейчас расспрашивали, говорил о нем, как о мошеннике худшего сорта… И такому негодяю вы доверяетесь и берете его в союзники?

— Э! Мадемуазель, — возразил Рене, — у нас нет выбора. Мы не должны ничем пренебрегать. Подумайте хорошенько, пока есть еще время. Если вам противны такие люди, как Жан Жеди, если вас пугают грязные и страшные пути, по которым нам придется идти, тогда предоставьте мне действовать одному. Подумайте, что вам придется сидеть рядом с этим бандитом, брать руку, которую он вам протянет, слушать его планы грабежа и убийства. Я боюсь, что это будет вам не по силам. Еще раз повторяю…

— Нет, Рене, не бойтесь, у меня хватит мужества, — решительно возразила Берта. — Я не оставлю вас и пойду за вами всюду. Для святого дела я готова на все, готова пренебречь даже презрением! Уважение людей вернется ко мне, когда я восстановлю честное имя отца!

При этих словах Берта вспомнила об Этьене Лорио, который так несправедливо подозревал ее и презирал.

Слезы выступили у нее на глазах. Но это была только мимолетная слабость, и она в ту же минуту овладела собой.

— Куда мы пойдем теперь? — спросила она.

— В Консьержери… возьмем фиакр.

Берта улыбнулась.

— Вы — мот! — сказала она. — К чему такие бесполезные траты? Пойдемте лучше пешком.

Всю дорогу они шли молча и скоро дошли до здания префектуры.

Тут Рене оставил свою спутницу на набережной, а сам пошел справиться об участи Жана Жеди.

Его ожидало новое разочарование. Жана Жеди требовали в Консьержери, как оказалось, только для объяснений, каким образом мог он в день суда напиться в мышеловке до бесчувствия, на что жаловался директор Сент-Пелажи. Поэтому его не задержали и отпустили после допроса на все четыре стороны уже два часа назад.

— Ну, что вы узнали? — спросила Берта, когда Рене вернулся.

— Увы, мадемуазель, нас преследует несчастье!

— Жан Жеди снова арестован?

— Напротив, это бы еще ничего… Он на свободе.

— Да ведь это нам и нужно?

— Да, но при таких условиях!… Где, спрашивается, найти его?

— Вы не знаете его адреса?

— Разве такие люди живут где-нибудь?

— А он не знает вашего?

— Нет! Мог ли я предвидеть что-нибудь подобное? Он от нас ускользает! Ах! Если бы я знал…

— Что же теперь делать? — прошептала печально Берта.

— Ждать и не отчаиваться… Жан Жеди должен бывать в разных подозрительных местах, вроде того, где я познакомился с ним, в Батиньоле. Я обойду все и, конечно, найду где-нибудь нашего молодца. Пойдемте завтракать, мадемуазель, а потом я отправлюсь на поиски.

Через полчаса после этого разговора механик и сирота были уже на улице Нотр-Дам-де-Шан.

Когда они проходили мимо каморки привратницы, та остановила их.

— Вам письмо, мадемуазель, — сказала она, подавая Берте кое-как сложенный конверт, заклеенный обложкой, адрес на котором был написан едва понятными каракулями. — Оно не по почте прислано, — заметила привратница. — Его принес час назад какой-то человек, такой тощий, что просто жаль смотреть… Должно быть, не часто ему приходилось есть досыта.

‘Это, должно быть, Жан Жеди!’ — подумал Рене. И он не ошибся.

Письмо было действительно от Жана Жеди, в чем они убедились, когда, войдя в квартиру, Берта распечатала его и прочла вслух следующие строки:

‘Мадам Монетье!

Вы должны знать адрес Рене Мулена. Будьте так добры, передайте ему, как можно скорее, что товарищ, которого он рассчитывал видеть сегодня утром на улице Клэ, будет вечером в ‘Зеленой решетке’ на улице Гэте, на Монпарнасе. Это очень важно. Имею честь вам кланяться.

P.S. Если он не найдет меня сразу, пусть спросит господина Жана‘.

— Подписи нет, — сказал Рене, — но содержание письма и улица Клэ не оставляют и тени сомнения. Этот товарищ сам Жан Жеди. Я пойду вечером в ‘Зеленую решетку’.

— Я пойду с вами, — сказала Берта.

— Но это кафе более чем подозрительно!

— Что мне до этого? Цель, которую мы преследуем, оправдывает все… Да и, наконец, с вами я ничего не боюсь.

— И вы правы…

— Но как этот человек мог узнать, что моя мать вас знает, и кто дал ему наш адрес?

— Это очень просто… Жан Жеди был посредником между мной и Эженом, тем торговцем билетами, который передал вам мое письмо. Жан Жеди, верно, запомнил тогда адрес.

Нужно ли говорить, что это объяснение было совершенно согласно с истиной?

Жан Жеди, выходя из тюрьмы, тотчас же подумал о Рене Мулене. Он не помнил, что под пьяную руку разболтал ему половину своей тайны, но, помня заслуги Рене, собирался использовать его в своей мести и шантаже и выделить добрую часть барышей, которые этот шантаж неминуемо бы дал им.

Поэтому, оказавшись на свободе, он спросил себя, как найти будущего сообщника, и в первую минуту решительно не знал, что делать.

К счастью, он вспомнил об адресе мадам Монетье, написанном на письме, которое он передавал Эжену.

‘Если он и не живет там, — подумал Жан, — то уж, конечно, там знают, где он гнездится, и передадут мою записку’.

Он сам отнес записку, а потом отправился на улицу Винегрие, в свою квартиру, которой он очень дорожил.

Большая неприятность ожидала его здесь.

Привратник, верный исполнитель воли хозяина, который не терпел в доме подозрительных лиц, объявил Жану Жеди, что он должен убраться в сорок восемь часов.

Это было чистое беззаконие, но бандит был не в состоянии защищаться против домохозяина. Поэтому он ограничился тем, что ответил:

— Хорошо… завтра я увезу мебель.

И пустился на поиски новой квартиры.

Он тем более был зол, что в эту минуту все его богатство состояло из двадцатифранковой монеты, данной ему Рене Муленом, которая осталась цела, хотя и против его воли, благодаря тому обстоятельству, что он все время заключения просидел в карцере. Продавать же мебель он не хотел ни под каким видом.

Жан Жеди направился к Бельвилю. Он шел по улице Рибеваль, ища, не сдается ли где комната.

Эту улицу пересекают многочисленные узкие переулки, выходящие теперь на бульвар Пуэбла, а тогда выходившие на пустыри Шамонских холмов.

Жан Жеди обошел их все, застроенные скорее жалкими лачугами, чем домами. Наконец на улице Лозэн он увидел следующее объявление: ‘Маленькая квартира сдается внаем немедленно’.

Он вошел в большой двор. Направо возвышался двухэтажный флигель, налево виднелись пустые сараи у высокой стены.

За этой стеной шли уже пустыри. Жан Жеди вошел к привратнику с видом светского человека, ищущего дом в квартале Монсо.

— У вас, кажется, квартира сдается? — спросил он.

— Да, сударь.

— Можете вы мне показать ее?

— С удовольствием, ведь это моя обязанность.

И любезный привратник вышел из своей комнаты, сняв со стены два ключа.

— Это в конце двора, — сказал он, — там даже есть другой вход с улицы Рибеваль.

— Хорошо… Покажите.

Квартира, о которой шла речь, представляла собой крошечный флигелек, как бы прятавшийся позади сараев.

Привратник отворил дверь и вошел первый.

В квартире было всего две комнаты, вторая выходила на маленький дворик, с которого и был выход на улицу Рибеваль.

Комнаты оказались довольно чистыми, видимо, недавно отделанными, но повсюду была такая сырость, что даже текло со стен.

— Сколько? — спросил Жан Жеди.

— Триста франков.

— Гм!… Дорого!…

— Крайняя цена… Не стоит и торговаться.

— Платить надо вперед?

— Нет, если есть мебель, тогда не нужно. У вас есть мебель?

— Есть ли у меня мебель! — вскричал бандит. — Да вы меня за нищего, что ли, принимаете?

— Тогда хозяин ничего вперед не потребует.

— В таком случае, я беру квартиру. Вот вам пять франков на водку.

— Очень вам благодарен! Когда же вы будете переезжать?

— Сегодня вечером или завтра утром, но, скорее, завтра, чем сегодня.

— Это как вам угодно, квартира свободна… Как вас зовут?

Жан Жеди сказал первое попавшееся имя и ушел, думая: ‘У меня не хватит денег, чтобы перебраться, надо занять у Рене франков пятьдесят до лучших времен…’

И, размышляя о прошлом и будущем, он побрел через Париж к Монпарнасской заставе.

ГЛАВА 8

‘Зеленая решетка’, в которой Жан Жеди назначил свидание Рене Мулену, была знаменитым в свое время заведением, которое уже погибло под ломами разрушителей, не пощадивших и столетних акаций, которые оттеняли его обширный двор, где за столами усаживалось многочисленное и пестрое общество, должны сознаться, не всегда первого сорта.

Воры и убийцы сталкивались тут с мирными буржуа и честными работниками.

Двухэтажный дом стоял в глубине двора, который отделяла от улицы деревянная решетка, выкрашенная светло-зеленой краской. Отсюда и происходило название. Большие залы второго этажа предназначались для свадеб и банкетов корпораций.

Часто также, после похорон, здесь собирались друзья и родственники покойного, чтобы поесть с аппетитом сыра и улиток, запивая их сюреньским вином.

В нижнем этаже собирались посетители всех сортов. Тут была одна большая зала, несколько маленьких и отдельные кабинеты. Все было в порядке и довольно чисто, хотя нередко случались ссоры, в которых последнее слово принадлежало ножам.

Освобожденные и беглые каторжники, укрыватели и их подруги, молодые мошенники и будущие убийцы, Жилли и Абади будущего, — посещали ‘Зеленую решетку’.

И в подобном месте Рене и Берта должны были искать Жана Жеди.

Последний, как он и рассчитывал, нашел здесь старых товарищей, поэтому он скоро устроился за одним из столов с трубкой в зубах и стаканом в руке.

Кто-то предложил сыграть в карты. Жан Жеди был игроком и согласился.

К девяти часам вечера он почувствовал, что вино ударило ему в голову. Тогда он встал и бросил карты на стол.

— Ты бежишь! — воскликнул один из игроков.

— Да, я проиграл сто су…

— В самом деле?

— Честное слово.

— Попробуй отыграться…

— Или проиграть десять франков, спасибо!

— Тогда спроси еще вина.

— Будет и того. У меня сегодня дело… очень важное свидание, понадобится все мое хладнокровие.

— Ну, как хочешь.

Жан Жеди велел подать хороший обед и, когда на часах было уже без четверти десять, встал и вышел в первую залу, где за оловянным прилавком величественно восседал хозяин заведения.

Жан Жеди расплатился за вино и обед и спросил:

— Есть у вас свободный кабинет?

— Они все свободны.

— Так я возьму вот этот.

— Номер третий?

— Да… около десяти часов сюда придут меня спрашивать. Вы покажете комнату.

— Очень хорошо… А как вас будут спрашивать?

— Будут спрашивать господина Жана.

— Хорошо… А что вам подать?

— Пунш на коньяке.

Патрон приказал подать пунш, и Жан Жеди уселся в кабинете: узкой комнате, вся меблировка которой состояла из простого белого стола и полудюжины табуретов.

Зажженный вошедшим гарсоном газовый рожок озарял слабым светом это помещение, где дорогой англичанам комфорт блистал своим отсутствием.

Старый бандит тяжело опустился на табурет и стал ждать.

Ровно в десять Рене Мулен под руку с Бертой вошел в большую залу, битком набитую посетителями обоего пола.

Едкий дым трубок и скверных сигар застилал свет газовых рожков густым туманом. Свежему человеку трудно дышалось в этой зараженной атмосфере, насыщенной парами алкоголя.

Берта невольно остановилась, объятая ужасом и отвращением.

Рене почувствовал, как дрогнула рука девушки.

— Мужайтесь, — шепнул он, наклоняясь к ней. — Вы сами хотели прийти сюда, теперь уже поздно отступать.

— Неужели нам надо будет сесть за один из этих столов? Среди всех этих людей? — прошептала Берта.

— Нет… Когда мы найдем Жана Жеди, мы уведем его отсюда.

— Поторопитесь тогда, умоляю вас.

— Вы боитесь?

В эту минуту женщины, почти все пьяные, нахальные манеры которых ясно указывали на профессию, обратили на Берту дерзкие и любопытные взгляды.

Девушка вспыхнула под вуалью.

— Да, — ответила она, — мне страшно и стыдно.

— Вам нечего бояться, мадемуазель, вы это хорошо знаете, потому что я с вами. Да к тому же здесь, по крайней мере, окружающие нас люди не опасны. Успокойтесь и пройдем по этой зале. Жан Жеди, верно, сидит за каким-нибудь из столов.

Но в большой зале бандита не оказалось. Рене и Берта обошли другие залы, но с тем же результатом. Рене начинал уже беспокоиться.

— Может быть, он еще не пришел, — заметила Берта. — Выйдем… мы подождем его на улице.

Они направились было к выходной двери, но по дороге встретили хозяина, который, видя их озабоченные лица, спросил:

— Вы не ищете ли кого-нибудь?

— Да…

— А можно узнать, кого?

Механик вспомнил тогда о приписке в послании старого бандита.

— Господина Жана, — ответил он.

— Он уже ждет вас в номере 3 в обществе пунша с коньяком, — сказал хозяин и велел одному из слуг указать дорогу Рене и его спутнице.

Когда они вошли, Жан Жеди поспешно поднял голову и нахмурился, увидев, что Рене не один.

Рене сделал вид, что не замечает этого.

— Наконец-то мы нашли вас, товарищ! — вскричал он.

— Разве вы не читали конец моего маранья?

— Да, да, он у меня совсем из головы выпал.

— Ну, да хорошо хоть пришли все-таки… Чего вы хотите выпить?

Рене обратил на Берту взгляд, умоляя не выказывать своего отвращения и принять любезность бандита.

Девушка отлично все поняла и ответила:

— Да то же, что и вы.

Жан Жеди встал, отворил дверь и крикнул что было силы, чтобы покрыть шум, царивший в большой зале:

— Пунш с коньяком в третий номер на троих!

— Подайте! Бум!! — отвечал звучный голос, совершенно как в ресторанах Пале-Рояля.

Прошло несколько секунд.

Жан Жеди не говорил ни слова и, хмуря брови, исподлобья поглядывал на Берту.

Это ледяное молчание беспокоило Рене Мулена.

— Э, товарищ, что с вами такое? — спросил он. — У вас какой-то странный вид. Что-нибудь вас сердит? А я еще так рад был вас увидеть!…

— И я тоже, что касается вас, — ответил Жан Жеди. — Это ваша родственница?

— Нет, не родственница, но друг, и настоящий друг, на которого я вполне могу положиться. Ее присутствие не должно мешать вам говорить открыто.

Старый бандит почесал за ухом.

— Все это, видите ли… — пробормотал он, — когда надо говорить о серьезных делах, я не люблю, чтобы путались женщины.

Берта поняла, что необходимо привлечь симпатию вора и возбудить к себе доверие.

— Прошу вас смотреть на меня не как на женщину, — сказала она с живостью, — а как на товарища Рене, готового во всем ему повиноваться, способного на все.

— Способного на все?

— Да, на все.

— Так вы будете помогать нам в случае нужды?

— Как мужчина, и даже, может быть, лучше… Женщины могут иногда сделать многое, потому что их меньше остерегаются.

— А ведь это правда! Женщины — хитрые штучки! Они готовы посадить черта в мешок и снести его на рынок. Вы знаете, о чем идет речь?

— Рене рассказал мне немного…

— Да, и скажу, что она может нам очень помочь.

— Хорошо, мы сейчас это увидим. Подождите, пока нам принесут пунш с коньяком. Я уже пробовал его: ничего, недурен.

— Кстати, — сказал Рене, — я ходил сегодня утром на улицу Клэ.

— Я про это думал. Вы, однако, даром прогулялись: я был тогда в префектуре.

— Мне так и сказали. Я побежал было туда, а вас и там уже не было. Кажется, из-за вас выгнали буфетчика мышеловки и одного из сторожей.

— Тем хуже для них!… А ведь я тогда хорош был, не правда ли?

— Да, ничего.

— Я болтал ведь?

— Да, язык у вас свободно ворочался…

— Глупости, верно, я говорил?

— Напротив, вы говорили такие интересные вещи, что я с нетерпением ждал минуты, когда снова вас увижу, чтобы продолжить разговор.

— Что же я говорил тогда? — спросил с беспокойством Жан Жеди.

— Вы говорили о ночи 24 сентября 1837 года… О площади Согласия… О мосте Нельи.

— Удержи свой язык!… Идут!… — сказал поспешно старый бандит.

Вошел гарсон с пуншем в большой медной, некогда посеребренной чаше.

— Еще чего-нибудь? — спросил он, ставя на стол пунш и стаканы.

— Пока ничего. Тебя позовут, когда понадобишься, а теперь уноси ноги!

Гарсон ушел.

Жан Жеди налил стаканы и чокнулся с Рене и Бертой.

— Так она из наших, — начал он, обращаясь к механику. — Верно, тоже хочет, как и ты, получить частичку барышей?

— Нет, — возразил Рене, — это было бы несправедливо. Нас было двое, вы и я, двое и останется.

— Тогда из-за чего же она будет работать?

— Чтобы оказать мне услугу. Впрочем, ей достанется кое-что из моей части. Вы ведь говорили, что мы можем разом разбогатеть. Ну, если я буду богат и она тоже разбогатеет, и это было бы очень кстати, а то мои карманы пустеют.

— Ну, мы их набьем снова! Я обещал и умею держать слово. Дав слово, держись… И потом, ты был для меня добрым товарищем. В Сент-Пелажи твой кошелек был моим, и, если бы ты не заплатил адвокату, я, может быть, сел бы на два года, как Филь-ан-Катр! Я тебе заплачу за все. Только должен предупредить, что для начала атаки нужно несколько су, а я теперь совсем на мели.

— Вы можете располагать всем, что у меня еще осталось, — сказал Рене.

— У меня нет денег, — прибавила с жаром Берта, — но я предлагаю мое время, ловкость, энергию!

Жан Жеди с улыбкой взглянул на нее и положил ей на плечо руку.

— Э! — воскликнул он. — Да она совсем молодец! Она мне нравится!

— Она моя ученица, — сказал Рене, — я могу ею похвастаться.

Почувствовав на своем плече руку бандита, девушка вздрогнула и побледнела от стыда и гнева, но затаила свои чувства и сказала почти твердым голосом:

— Да, я его ученица, и вы увидите, что ему не придется стыдиться меня.

— Черт возьми! — воскликнул бандит, у которого недоверие сменилось энтузиазмом. — Это будет настоящее удовольствие работать с вами!

— Так вы говорите, — начал снова Рене, — что дело должно дать нам большие барыши?

— Огромные!

— Сколько?

— Сколько угодно.

— Сколько угодно… Это слишком неопределенно… Я хотел бы знать цифру… По крайней мере, знаешь, на что идешь.

— На что идешь?… Я сейчас расскажу вам, — ответил Жан Жеди глухим голосом, проглотив один за другим три стакана пунша. — Представьте себе, что я держу в руках честь двух человек, двух негодяев, которые хотели убить меня. Представьте, что эти негодяи богаты, у них миллионы… И что я уже двадцать лет жду мести и рассчитываю с вашей помощью взять большую часть этих миллионов, которые они украли!

— Шантаж, браво!… — сказал с убеждением Рене. — Это самые лучшие дела! В тюрьме вы уже кое-что говорили мне. Мне дело нравится!

— Да и мне тоже! — подхватила Берта, начинавшая входить в роль.

— Время должно было вам казаться долгим в эти двадцать лет!… — заметил Рене.

— Могу тебя уверить!… Ведь это тянется с 1837 года.

Берта вздрогнула.

— Тысяча восемьсот тридцать седьмого, — повторила она. — А какой месяц?

— Сентябрь.

— Где это все происходило?

— На площади Согласия сначала… В темный и дождливый вечер женщина и двое мужчин ждали…

Берта взглянула в глаза Жану Жеди.

— Вы были одним из них? — прервала она.

Бандит некоторое время колебался.

— Нет, — ответил он наконец. — Одного из этих людей уже нет в живых, он был моим товарищем, он-то и рассказал мне все, когда умирал, отравленный своими двумя сообщниками.

— А женщина и другой мужчина живы?

— Да.

— Что же с ними стало?

— Подождите же! Всему свой черед… Дайте рассказать по порядку! Итак, эти трое ждали четвертого мужчину. Он пришел с ребенком на руках.

Берта вздрогнула.

— С ребенком! — прошептала она.

— Да, с бедным крошкой, которому могло быть года полтора или два… Мужчина, который стоял настороже, не тот, который умер, а другой, сделал несколько шагов навстречу подошедшему и, поговорив с ним немного, посадил его в карету и сел сам.

На козлах сидел человек, который должен был убить, и женщина, переодетая кучером.

Карета быстро покатилась по направлению к Нельи. Она остановилась, немного не доезжая моста.

Сидевшие внутри вышли, и третий, бывший на козлах, спрыгнул на землю и пошел за ними до половины моста…

Бандит прервал на минуту свой рассказ.

Берта, вне себя от ужаса, не выдержала и вскрикнула:

— И посреди моста они убили мужчину и ребенка?

— Только мужчину, — возразил бандит. — Удар ножа свалил его на месте… Его подняли и бросили через перила моста в Сену.

— А ребенка?

— Убийца взял его и убежал.

— Вы видели все это? — спросил, вздрогнув, Рене.

— Да, спрятавшись за одним из деревьев аллеи, — сказал Жан Жеди, не сообразив совершенной нелепости своего ответа. — Я не зол и охотно помог бы убитому, но было уже поздно, да и что мог я сделать один против троих.

— А что же сделали с ребенком?

— Товарищ говорил мне, что он положил его у дверей какого-то дома: или на аллее Нельи, или на Елисейских полях… не могу припомнить, где именно.

— Но, — заметил механик, — почему же эти люди хотели убить вас, если вы не были их сообщником?

Жан Жеди мотнул головой и ответил сквозь зубы:

— Это другая история, которую я расскажу после… в свое время… главное теперь то, что я все знаю… что я все видел.

— Одним словом, вы знаете убийц?

— Да.

— Их имена?

— Я не знаю еще наверняка! Я помню только их лица, как будто бы все это произошло не далее чем вчера.

— И вот уже двадцать лет, как вы их ищете?

— Без всякого результата… Только месяц назад я случайно встретил женщину, которая могла бы быть той, на мосту. Но у меня есть некоторые причины сомневаться в этом.

— Какие же?

— Она англичанка… замужем или вдова… может быть, я был обманут сходством.

— Надо было убедиться…

— Я бы и сделал это, если бы не проклятый донос, из-за которого меня арестовали на другой день после того, как я увидел женщину и, вероятно, мог бы увидеть ее сообщника.

— Того человека, по чьему приказанию было совершено убийство в Нельи?

— Да… Его имя я, кажется, знаю.

— Кто же он?

— Герцог Жорж де Латур-Водье.

— Отец адвоката, который нас защищал? — вскричал в изумлении Рене Мулен. — Невозможно!

— Да, так кажется, а, однако, все заставляет меня думать, что я не ошибаюсь. У Гусиного пера, одного моего старого товарища, который может подделать любую подпись, как я выпиваю стакан вина, есть копия письма, адресованного убитому, в котором тому назначалось свидание на площади Согласия. Письмо подписано: герцог С. де Л.-В., что означает: герцог Сигизмунд де Латур-Водье.

— Но, — возразил Рене, — вы говорили ведь о герцоге Жорже?

— Да, это брат Сигизмунда, кутила, по уши в долгах, который, чтобы наследовать состояние старшего брата, устроил так, что его убили на дуэли утром того дня, когда старик и ребенок должны были быть убиты на мосту Нельи.

— У вас есть письмо? — спросил Рене.

— Нет, но я знаю, где оно.

И Жан Жеди рассказал все, что он узнал от бывшего нотариуса.

— Надо достать письмо, — сказал Рене, — оно послужит нам доказательством, если только буквы подписи значат именно то, что вы говорите.

— Неужели вы сомневаетесь? — вскричал бандит. — Это ясно как день!

— Не так ясно, как вы думаете, так как, например, я знаю еще одно лицо, к которому совершенно подходят эти буквы, — герцог Состен де Латур-Вилльнев.

— Черт возьми! — сказал в смущении Жан Жеди.

— Может быть, Гусиное перо удовольствовался первым подошедшим именем… Мне кажется невозможным, что отец нашего великодушного защитника — негодяй.

— Ну, это не резон, — сказал Жан Жеди, — конечно, сын — хороший человек, но мне положительно известно, что герцог Сигизмунд был убит на дуэли в день убийства на мосту Нельи.

— Что же это доказывает? Может быть, просто случайное совпадение… Был ли женат герцог Сигизмунд? Был ли у него ребенок, которого хотели убить?…

— Я не знаю… — прошептал Жан Жеди, заметно разочаровавшись.

— Я думаю, — вмешалась Берта, — что прежде всего надо бы заняться этой женщиной, в которой господин Жан Жеди узнал сообщницу убийц.

— А ведь правда! — воскликнул старый бандит. — Если я не ошибаюсь, то мы через нее доберемся и до другого.

— Где она живет?

— На улице Берлин, в маленьком доме, отлично меблированном… так мне говорили, по крайней мере.

— Как ее зовут?

— Мистрисс Дик-Торн.

— Дик-Торн… — повторил Рене, вспоминая, что так звали путешественницу, занимавшую перед ним комнату отеля, в которой он нашел письмо. — Откуда она приехала?

— Из Лондона.

— Так это, должно быть, она и есть.

— Ты думаешь? — спросил с живостью Жан Жеди.

— Да, но надо убедиться… Ах! Если бы можно было…

Рене остановился.

— Если бы можно было… что? — спросила Берта.

— Так… мне одна мысль пришла… я после скажу вам… Теперь надо бы достать письмо Гусиного пера.

— Для этого надо только выкупить его чемоданы. Это будет стоить пятьсот франков.

— Завтра мы сходим за ними. Потом устроим слежку за домом мистрисс Дик-Торн и, наконец, пойдем поблагодарить нашего великодушного защитника господина Анри де Латур-Водье.

— В дом его отца на улице Святого Доминика?

— Конечно.

— А ведь это отлично придумано! Может быть, мы увидим и самого герцога, и все тогда объяснится! Ай! Черт возьми! Если это он, мы можем похвастаться, что напали на настоящую золотую жилу.

— Которую сумеем разработать, ручаюсь вам, — сказала Берта странным тоном.

Жан Жеди улыбнулся.

— Она очень мила, малютка! — прошептал он. — Она все больше и больше мне нравится!

— Однако теперь уже поздно, — заметил Рене. — Пора по домам… До завтра!

— Ладно, старина, но мне хотелось бы попросить тебя о двух вещах.

— В чем же дело, товарищ? Я готов сделать все, что могу.

— Завтра я переезжаю. Я хотел бы, чтобы ты помог мне перебраться, да, кстати, дай уж немного в долг.

Рене вынул из бумажника стофранковый билет и подал его Жану Жеди.

— Вот, возьмите. Но только помните, что нам надо много поработать, чтобы довести до конца наше дело, и я надеюсь, что вы не будете напиваться…

— Как в мышеловке?… Будь спокоен! Слово Жана Жеди.

— В котором часу вы переезжаете?

— В семь часов утра.

— Где же мы встретимся?

— На моей старой квартире, на улице Винегрие.

— Я приду, а после переезда мы пойдем выкупать чемоданы нотариуса.

— Так до завтра… — сказал Жан Жеди, протягивая руки Берте и механику.

Молодая девушка колебалась. Непреодолимое чувство отвращения не позволяло ей коснуться руки негодяя.

Но взгляд Рене напомнил ей, что это необходимо, и она покорилась.

Рене отворил дверь.

— Я расплачусь, — сказал он, выходя с Бертой из кабинета.

— Ах! — прошептала девушка, когда они вышли на улицу и ночной воздух освежил ее пылающий лоб. — Дать руку этому человеку… я думала, что никогда не решусь…

— Я вас предупреждал, мадемуазель… Однако вы захотели идти со мной.

— Да, но я не знала тогда, что он нам расскажет… Этот негодяй, будто бы умерший сообщник убийц, или, скорее, убийца, ведь это он и есть, неужели вы не поняли? От его руки погиб доктор Леруа! За него, за его преступление мой отец взошел на эшафот. Я повторяю вам, что Жан Жеди — убийца!

— Успокойтесь, мадемуазель, умоляю вас! Предположим, что вы не ошиблись, но ведь Жан Жеди может узнать своих сообщников и указать нам их… Без него мы ничего не можем сделать.

— Да, это правда.

— Итак, постарайтесь владеть собой, чтобы Жан Жеди не заподозрил ни на минуту истинной причины, почему мы берем его в союзники, и я твердо уверен, что тогда мы достигнем нашей цели.

— О! Если бы Бог вас услышал!

— Он услышит… Божеское правосудие медлит, но рано или поздно карает виновного. Вот мы и у вашего дома… до завтра, мадемуазель.

— До завтра, мой друг… до завтра, брат мой.

ГЛАВА 9

На другой день, в семь часов утра, как было условлено, Рене Мулен пришел к Жану Жеди.

Его мебель была не громоздка, и Жан скоро перебрался на новую квартиру. Они торопились, так как в этот день им предстояло много дел.

Закончив перевозку, они наскоро позавтракали в одном из ресторанов у заставы.

— Ну, что теперь мы будем делать? — спросил после завтрака бандит.

— Пойдем на улицу Рейни за чемоданами.

— Ты знаешь, что для этого нужно пятьсот франков?

— Деньги у меня в кармане.

— Черт возьми! Да ты капиталист! Ты, должно быть, немало поработал, чтобы сколотить такие деньги. Ну, пойдем смотреть бумаги Гусиного пера.

В то время перестройка Парижа была в полном разгаре. Широкие улицы и большие бульвары прорезывали кварталы, где до сих пор воздух и солнце были известны только понаслышке.

Дойдя до улицы Рейни, названной так в честь министра полиции, который первый осветил Париж, хотя и не особенно блестящим образом, они нашли ее загороженной лесами и телегами.

— Какой дом нам нужен? — спросил Рене.

— Номер 17.

Они двинулись по улице, глядя на номера домов.

— Черт возьми! — воскликнул Жан. — Какое несчастье! Дом разрушен!

Рене Мулен нахмурился и опустил голову.

— Еще неудача! — прошептал он.

— Да… Вот последний номер 13, — ворчал Жан, — дальше все дома сломаны…

— Надо будет расспросить.

— О чем?

— Ведь, вероятно, здесь знают, где живет хозяин 17-го, мы пойдем к нему и потребуем чемоданы. Ведь не лежат же они здесь под обломками.

— Это идея!… Я пойду, расспрошу.

Жан Жеди вошел в дом 13.

Спустя несколько минут он вернулся с печальной миной.

— Ну что? — спросил Рене.

— Плохо, старина!… Если так пойдет, недалеко мы с тобой уедем.

— Что же, здесь не знают адреса хозяина дома?

— Хорошо, если бы только это… Он умер месяц назад, и все его имущество продано.

— Положительно, несчастье нас преследует! Надо, значит, отказаться от этого письма, а оно было бы нам очень полезно. Что, этот нотариус в тюрьме?

— Да.

— Нельзя ли увидеться с ним?

— Во-первых, надо узнать, в какую тюрьму его переслали, затем, я не знаю, дадут ли нам разрешение на свидание, так как мы ему не родственники… Да и, наконец, к чему это? Гусиное перо рассказал мне содержание письма, я тебе говорил уже…

‘Когда мне понадобятся показания этого человека перед судом, я сумею найти его’, — подумал Рене.

— Вы уверены, — прибавил он вслух, — что буквы, которыми было подписано письмо, именно те?

— Да, совершенно уверен: герцог С. де Л.-В.

— Тогда пойдем на улицу Святого Доминика, может быть, нам удастся увидеть герцога.

В доме Рене сказали, что сенатор уехал из Парижа и неизвестно, когда вернется, а если им нужно видеть его сына, то они могут застать его утром до десяти часов.

Легко понять, каким ударом было это для механика.

— Положительно, нам сегодня не везет! — сказал он Жану Жеди, когда двери дома затворились за ними.

— Да, плохо, — проговорил тот.

— Теперь одна надежда на мистрисс Дик-Торн… Если мы и тут ничего не узнаем, я не знаю, что тогда делать…

— Да, надо убедиться, не ошибся ли я… Идемте на улицу Берлин.

Так как это было довольно далеко, Рене взял фиакр, и они поехали.

В начале улицы Жан Жеди велел остановиться и пешком провел своего спутника до дома мистрисс Дик-Торн.

— У нее целый дом! — заметил Рене. — Сюда попасть труднее, чем в ‘Зеленую решетку’.

— Как, стоит только позвонить!

— А дальше?

— Мы скажем, что нам нужно видеть хозяйку дома.

Механик улыбнулся:

— И вы думаете, что нас так прямо и проведут к ней, не спросив, кто мы и зачем пришли?

— Однако мы не боялись войти к герцогу де Латур-Водье?

— Там у нас был предлог… В случае чего мы могли бы сказать, что ошиблись, что нам нужен его сын, который как адвокат принимает всякого… Да и если бы даже мистрисс Дик-Торн приняла нас, что бы из этого вышло? Сказать ей прямо: ‘Вы сообщница преступления, совершенного двадцать лет назад на мосту Нельи?…’ Что бы это нам дало?

— Если это она, мы увидели бы ее смущение…

— Конечно, подобное обвинение всякого смутит, даже и невиновного, но все равно, виновна она или нет, она скоро оправится и велит слугам отправить нас в полицию.

Жан Жеди почесал за ухом, как обычно делал, когда что-нибудь его смущало.

— Черт побери! Ведь ты правду говоришь! — сказал он наконец. — Что же делать?

— Я сам ломаю голову над этим вопросом и ничего не могу придумать. Надо найти способ приблизиться к этой женщине, не возбуждая ее недоверия.

— Если пробраться к ней… ночью… тайком.

Механик пожал плечами.

— Самое верное средство быть арестованным и попасть под суд, — возразил он.

Жан Жеди задумался.

В эту минуту дверь отворилась, и вышел человек в безукоризненной черной паре, белом галстуке и перчатках, тщательно выбритый, исключая длинные густые бакенбарды. С первого взгляда видно было в нем слугу из хорошего дома.

— Смотри, вот, должно быть, лакей англичанки, — сказал Жан. — Не заговорить ли с ним?

— Зачем?

— Может быть, ни к чему, а может быть, и ко многому. Кто знает…

— Хорошо… Пойдемте за ним… Но как же мы заговорим с ним?

— Ба! Случай поможет… Идем!

Слуга направился к Амстердамской улице.

Рене Мулен и Жан Жеди пустились вслед за ним, стараясь держаться позади шагах в пятнадцати.

На углу улиц Берлин и Амстердам был маленький погребок, незнакомец зашел туда, а за ним — Рене со спутником.

Когда они вошли, тот разговаривал с хозяином погребка.

Рене потребовал абсент и уселся с Жаном за один из столов.

Подав требуемое, хозяин погребка продолжал прерванный на минуту разговор.

— Вот как, господин Лоран, — сказал он, — так вы не могли поладить с этой англичанкой?

Жан и Рене навострили уши.

— Нет, — ответил тот, кого назвали Лораном.

— Почему же?

— Надо говорить по-английски, а я ни одного слова не знаю… Очень жаль, место, кажется, хорошее.

— Вы нанимались в лакеи?

— Нет, в метрдотели… Впрочем, я знаю всякую службу!

— Много там слуг?

— Теперь немного, но скоро прибавится.

— Эта дама замужем?

— Нет, вдова, она приехала из Англии с дочерью, которую, должно быть, хочет выдать замуж в Париже…

В эту минуту Рене вмешался в разговор.

— Извините, — сказал он, — вы говорите о мистрисс Дик-Торн?

Слуга обернулся.

— Да, вы ее знаете?

— Я чинил замки у нее в доме… красивая женщина!

— Замечательно красивая, хотя ей уже не двадцать лет.

— И притом очень любезная…

— Я это заметил, потому-то и жалею о месте. Если бы не проклятый английский язык, мистрисс Дик-Торн тотчас же наняла бы меня… ей стоило бы только взглянуть на мои бумаги и аттестаты.

Тут Лоран хлопнул по карману своего пальто, в котором лежали документы.

Механик перестал расспрашивать и, раскланявшись, вышел из Погребка.

Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился.

— Что с тобой? — спросил Жан Жеди.

— Ловкие у вас руки? — спросил его Рене.

— Еще бы!… Но почему ты спрашиваешь?

— Можете вы, встретив кого-нибудь на улице, так ловко вытащить бумажник, что он не заметит?

— Ничего не может быть легче: это моя специальность.

— Как бы достать бумажник у лакея, с которым я сейчас разговаривал?

— Он набит банковскими билетами?

— Нет, лучше: в нем бумаги и аттестаты этого молодца.

— Зачем они тебе?

— Я вам объясню после… Теперь надо не говорить, а действовать… мне нужны бумаги Лорана.

— Пусть он выйдет, и они твои.

— Так смотрите же… я теперь уйду, у меня есть спешное дело.

— Где мы встретимся?

— У дяди Лупиа в ‘Серебряной бочке’.

— В котором часу?

— Не могу сказать заранее… Кто первый придет, пусть ждет другого.

— Ладно!

Рене Мулен ушел. На Лондонской улице попался фиакр, он вскочил в него и крикнул кучеру:

— Королевская площадь, 24… скорее, десять су на водку!

Жан Жеди глядел, разинув рот, вслед Рене.

‘На кой черт ему эти бумаги?’ — думал он.

Вдруг его осенило. Он улыбнулся с довольным видом и прошептал, ударив себя по лбу:

— А ведь он хитер… очень хитер!… Право, хорошо, что я взял его в товарищи…

Жан Жеди перешел улицу и стал на другой стороне ждать выхода Лорана, прохаживаясь взад и вперед по тротуару.

Прошло четверть часа.

Бандит начинал уже терять терпение, видя сквозь стеклянную дверь погребка, что Лоран все еще разговаривает с хозяином.

Наконец тот распростился и пошел к двери.

‘Ну, теперь надо смотреть в оба! — сказал себе Жан. — Пока подождем еще… выждем минуту поудобнее…’

С этими словами он двинулся вслед уходившему Лорану, который, видимо, торопился.

Слуга прошел Амстердамскую улицу и вошел в Сен-Лазарский вокзал, что очень смутило старого бандита.

— Если он уедет — я обкраден! Лучше было рискнуть и попробовать раньше.

И он, в свою очередь, вошел в вокзал.

Окинув взглядом кассы, у которых толпился народ, он заметил Лорана у кассы Энгиенской линии.

‘Ну, еще хорошо, — сказал он себе. — Мой молодчик пойдет в зал ожидания. Надо устроить так, чтобы встретить его на ступенях’.

И поспешно взбежал на одну из лестниц, ведущих в зал верхнего этажа.

На площадке, где сходятся все лестницы, Жан остановился и обернулся.

Он увидел Лорана, идущего, опустив голову, и разламывающего свой билет на две части, так как это были билеты в оба конца.

Жан Жеди стал спускаться вниз, делая вид, что куда-то спешит.

Две ступени отделяли его от слуги, когда он вдруг оступился, потерял равновесие и неминуемо слетел бы вниз, рискуя переломать кости, если бы не успел ухватиться за Лорана, который машинально протянул вперед руки, чтобы поддержать его.

— Ах, извините, пожалуйста! — вскричал бандит. — Не ушиб ли я вас?

Удар колокола дал знать Лорану, что он должен спешить. Он бросился по лестнице и исчез, между тем как Жан Жеди с торжествующим видом пошел вниз, пряча за пазуху бумажник.

Совершив этот подвиг, он не задержался на вокзале и направился тотчас же в ‘Серебряную бочку’ ждать Рене Мулена.

Чтобы убить время, он пил пиво кружку за кружкой, курил трубку и читал ‘Судебную газету’, отыскивая в ней какую-нибудь новую штуку.

Прошло два часа, а Рене все не появлялся.

Наконец дверь отворилась, может быть, в двадцатый раз. У Жана вырвалось движение досады: он опять обманулся.

Человек, вошедший в эту минуту в кабак дяди Лупиа, казался странным в подобном месте.

На нем был самый парадный костюм: новый, с иголочки, черный фрак, черный жилет открывал грудь рубашки ослепительной белизны, белый галстук, лакированные сапоги, высокая шелковая шляпа.

Длинные английские бакенбарды окаймляли его лицо, на левой руке он нес легкое пальто.

Каково было удивление Жана Жеди, когда этот изящный джентльмен подошел к его столу и сел, глядя на него с улыбкой.

Тут только бандит узнал Рене.

— Как! — воскликнул он. — Да это ты, старина! Вот не узнал-то! Право, я мог бы пройти мимо десять раз… У тебя вид новобрачного.

— Или метрдотеля.

— И еще какого!… Лоран просто нищий в сравнении с тобой.

— Бумажник у вас?

— Конечно, ведь ты сказал, что он тебе нужен. Вот он. Я и не открывал его. Посмотри, что там внутри.

В бумажнике оказались разные бумаги: метрическое свидетельство, свидетельство об освобождении от военной службы и похвальные аттестаты, выданные Лорану многими богатыми домами.

— С этим, — прошептал Рене, — я могу смело идти к мистрисс Дик-Торн.

— Я понял твой план, — сказал Жан.

— И вы находите его хорошим?

— Превосходным!… Но только как ты сладишь со службой?

— Слажу!… Если мне поручат приготовления к празднику, который хочет устроить мистрисс Дик-Торн, то вы сами увидите, как я буду действовать.

— Я? — вскричал Жан Жеди. — Ты меня хочешь взять в лакеи? Да я не сумею как следует и ливрею-то носить. У меня такой голодный и тощий вид…

— Будьте спокойны!… Если все пойдет, как я думаю, я приготовлю вам эффектную роль.

— А! Ба!

— Ну, да будет… Мы переговорим об этом, когда я будут метрдотелем…

Рене принялся снова рыться в бумажнике.

— Чего ты еще ищешь? — спросил Жан.

— Адрес Лорана… Да вот он… Тут письмо, адресованное ему в Венсен.

— Зачем тебе его адрес?

— Я хочу послать ему вот это… — ответил Рене, показывая Жану стофранковый билет, найденный им в одном из отделений бумажника.

— Отдать ему деньги! — вскричал бандит. — Вот глупость-то! Поделимся лучше!

Рене пожал плечами.

— Глупая голова! — сказал он. — Разве вы не понимаете, что Лоран завтра же напечатает в газетах о пропаже бумажника с деньгами и бумагами? Я неминуемо был бы обвинен в краже, так как воспользуюсь бумагами. Нет, я сегодня же пошлю деньги Лорану и напишу ему, что он найдет свои бумаги в том погребке, где мы его видели.

— Он придет?

— Конечно, я сам снесу их туда… после того, как воспользуюсь ими, само собой разумеется.

Жан Жеди пришел в восхищение и вскричал, ударив Рене по плечу:

— Черт возьми, товарищ, да ты хитрее старой обезьяны! Кто бы мог ожидать этого от тебя?

— Вы не то еще увидите… Идемте, я вот только попрощаюсь с дядей Лупиа.

Рене Мулен действительно удовольствовался тем, что пожал руку хозяину ‘Серебряной бочки’, объяснил ему свой парадный костюм тем, что приглашен на свадьбу, и вышел вместе с Жаном.

— Куда ты идешь теперь?

— Вы не угадываете?

— На улицу Берлин, может быть?

— Именно! Я говорю по-английски, как англичанин, и хочу предложить свои услуги мистрисс Дик-Торн.

Десять минут спустя Рене Мулен, оставив Жана Жеди на улице, решительно звонил в двери дома Клодии Варни.

Эстер Дерие привезли в Шарантон и поместили в отделение доктора Этьена Лорио.

Этим местом доктор был обязан своему другу Анри де Латур-Водье. Последний, видя, что отец, несмотря на обещание, не спешит хлопотать, взялся за дело сам и благодаря своим связям в высших сферах скоро достиг желаемого результата.

Конечно, когда Этьен, получив назначение в Шарантон, явился к нему поделиться своей радостью, он остерегся говорить ему, каким образом это случилось.

Место ординатора в Шарантонской больнице не приносило больших доходов, но давало определенное положение, и практика Этьена росла вместе с его репутацией.

Утром, на другой день после появления Эстер Дерие, Этьен пришел с обычной пунктуальностью.

Его ждали помощник и служители.

— Нет ли чего-нибудь нового? — спросил он.

— Да, доктор, из префектуры привезли пациентку… секретную…

— Буйное помешательство?

— Нельзя сказать… Со времени приезда она ведет себя очень спокойно.

— Молода или стара?

— Средних лет, но еще очень красивая…

— К какому классу общества принадлежала?

— Она одета как богатая женщина… Вы начнете с нее, доктор?

— Нет, я зайду к ней последней…

В отделении Этьена было двадцать одноместных палат, из которых только двенадцать — заняты.

Он мог бы закончить обход за несколько минут, но он ничего не делал кое-как. Для большей части доверенных ему пациентов не существовало никакой надежды, он отдавал себе в этом отчет. Состояние других казалось ему обнадеживающим, и эти больные были предметом его особенного внимания.

Обход занял около часа, и, наконец, Этьен вошел в палату Эстер.

Она еще лежала в постели, но уже не спала. Увидев входящего доктора, Эстер подняла голову и устремила на него бессмысленный взгляд.

Доктор взял ее руку, которую она дала без сопротивления. Он нашел пульс нормальным.

— Как вы себя чувствуете, сударыня? — спросил он.

Эстер не отвечала.

Доктор коснулся рукой ее лба.

— Температура нормальная… — прошептал он. — Больше ничего. Разве вы меня не слышите? — продолжал он громко, взяв стул и садясь у постели. — Вы не хотите со мной говорить?

Прежнее молчание.

— Может быть, она немая? — заметил вошедший с доктором служитель.

— Почему вы это предположили?

— С тех пор как она здесь, она не раскрывала рта.

— Это ничего не доказывает.

— Любите вы цветы, сударыня? — продолжал Этьен, обращаясь к больной.

Эстер взглянула на него, и в ее голубых глазах засветилась искра жизни, если не ума.

Доктор повторил вопрос.

Губы безумной зашевелились, и она прошептала:

— Цветы… цветы… это так красиво…

— Вы любите их?

Эстер молчала.

Служители переглянулись, как бы говоря: ‘А ведь все-таки он заставил ее говорить!… Хоть и молод, а дело свое знает…’

Этьен задал Эстер еще несколько вопросов о ее вкусах и симпатиях, но она, казалось, ничего не слышала.

Однако он не падал духом и продолжал:

— Любите вы музыку? — спросил он наконец, не ожидая ответа.

Эстер вдруг подняла голову.

— Музыка… — прошептала она. — Пение ангелов… Опера… В Опере я его увидела… Потом ночь, после света… после радости горе… Брюнуа… Это там они меня убили… Смотрите… Смотрите… Вот меня несут хоронить…

И Эстер, протянув руку, указала на картину, видимую только ей одной.

Доктор внимательно следил за каждым ее движением. Вдруг рука безумной упала на постель, огонь, горевший в глазах, потух, бледная улыбка появилась на губах, и она начала тихо напевать любимые арии из ‘Немой’.

Две слезы скатились из-под длинных ресниц. Доктор заметил это, и лицо его приняло радостное выражение.

‘Она плачет! Я вылечу ее! — сказал он себе. — Бедная женщина! Может быть, я узнаю когда-нибудь тайну горя, которого не мог вынести твой разум’.

И он вышел из комнаты Эстер в сопровождении помощника и служителей.

— Лютель, — сказал он одному из них, — я поручаю вам новую пациентку. Обращайтесь с ней как можно мягче.

— Будьте спокойны, доктор. Мы никогда не обижаем больных.

— Я это знаю, но прошу для этой женщины особенного внимания… Не знаю почему, но она очень меня интересует. Мне кажется, что она должна была много страдать. Кроме того, я просил бы вас наблюдать за ней через дверь так, чтобы она этого не знала. Завтра утром вы дадите мне отчет.

— Хорошо, доктор.

Дав еще несколько инструкций, Этьен пошел в кабинет директора, который тотчас его принял.

Директор был ученый старик и честнейший человек. Он ласково встретил молодого доктора и дружески протянул ему руку.

— Что, мой милый, вы хотели поговорить со мной? — спросил он добродушным тоном.

— Да, господин директор.

— О чем же?

— О новой больной, которая вчера поступила в мое отделение.

— Вчера? — повторил директор, стараясь припомнить.

— Ах, да! Женщина, присланная префектурой, не правда ли?

— Да, Эстер Дерие.

— Что же, вы заметили что-нибудь особенное?

— Мне кажется, что ее можно вылечить.

— В самом деле? Очень рад…

— Но я не могу предпринять ничего серьезного, не зная, с какой больной имею дело и не обладая некоторыми сведениями о ее прошлом. Я хотел бы иметь самые точные сведения.

— Разве у вас в книге ничего не записано? Там должно быть извлечение из рапорта докторов префектуры.

— В книге ничего не записано, кроме того, что новая пациентка — секретная.

Директор нахмурился.

— А! Секретная… — сказал он. — Тогда у вас и не должно быть ничего записано.

— Эта женщина привезена вследствие какого-нибудь преступления?

— Не знаю, но сейчас узнаем.

Директор позвонил и велел принести бумаги поступивших накануне больных.

— Вот рапорт, — сказал он, отыскав бумаги Эстер. — Я вам прочту его.

Из рапорта следовало, что Эстер Дерие — сирота — была отправлена в больницу для общественной безопасности, что ей тридцать восемь лет, она больна уже двадцать лет и причиной помешательства является испуг во время пожара.

— Это ложь! — воскликнул Этьен Лорио.

— Ложь? — повторил директор, глядя с изумлением на молодого доктора. — Разве вы не видите, что это официальный рапорт, подписанный врачами префектуры?

— Знаю, но врачи префектуры могут ошибаться, как все прочие смертные. Что же касается прошлого, то они знают только то, что им скажут, а их могли обмануть, нечаянно или с умыслом.

— Может быть, вы и правы. Так вы думаете, что тут ошибка?

— Да…

— Если вы правы, что очень возможно, то это доказывает, что у вас замечательная наблюдательность.

— Эта женщина больна уже двадцать лет?

— Да.

— И рапорт ничего не говорит о попытках вылечить ее?

— Извините! Где же вы были, когда я читал рапорт? Там именно говорится, что усилия знаменитейших специалистов остались бесплодными. А вы будете искуснее этих светил?

— Говорить так было бы слишком самонадеянно. Но, не будучи искуснее, я могу быть счастливее, пока ничто не докажет мне противного. Я буду твердо верить, что эту женщину можно вылечить. Тут скрывается какая-то тайна, безумие — следствие преступления. И тайну, и преступление я хочу узнать.

Директор снова нахмурился:

— Молодой человек, позвольте мне дать вам совет. Мы лечим не для того, чтобы узнавать чужие тайны. Помните, что в распоряжении префектуры стояли эти многозначительные слова: ‘для общественной безопасности’. Заметьте также, что примечание ‘отдельно-секретная’ дважды подчеркнуто, что ясно говорит, что эта женщина умерла для света.

— Умерла! — повторил в ужасе Этьен. — Тогда, значит, я не должен пытаться ее вылечить?

— Нет, отчего же? Но знайте заранее, что ее положение не может измениться.

Разбудив ее угасший разум, вы поступите в интересах науки, но самой больной окажете этим печальную услугу.

Этьен ушел от директора очень опечаленный. Припоминая, что Эстер Дерие больна уже двадцать лет, что ее безуспешно лечили светила медицинской науки, он уже готов был усомниться в своих силах.

Однако он твердо решил попытаться. Перед уходом он еще раз зашел в комнату новой пациентки.

Эстер уже встала и, одетая в бальное платье, стояла у окна, уткнувшись лбом в стекло. Она не обратила никакого внимания на появление доктора.

Этьен подошел к ней и, положив руку на плечо, сказал тихим голосом:

— Брюнуа.

Безумная вздрогнула и обернулась.

— Брюнуа, — повторила она с выражением испуга и угрозы в одно и то же время… — Брюнуа… Там я умерла…

‘Я так и думал, — подумал доктор. — Ее помешательство началось в Брюнуа вследствие какой-нибудь страшной драмы’.

Эстер замолчала и опустилась на стул. Ее густые золотистые волосы рассыпались по плечам.

Этьен приблизился к ней и начал осторожно ощупывать неровности головы, которые для френологов служат источником драгоценных сведений.

Безумная, по-видимому, ничего не чувствовала. Вдруг молодой человек вздрогнул: он нащупал скрытый под волосами шрам.

‘Что это значит?’ — подумал он.

Чтобы найти ответ, он продолжал осмотр, раздвинув волосы на месте шрама, чтобы лучше видеть, и скоро обнаружил на конце борозды небольшое возвышение, величиной в десять су.

Едва он коснулся этого места, как Эстер вздрогнула и громко вскрикнула. Ее глаза приняли безумное выражение, и она схватилась руками за голову.

Лицо доктора блеснуло радостью.

— Я не ошибся, — прошептал он. — Вот где причина болезни… Эта бедная женщина была ранена в голову… кусок пули или осколок кости остался тут, надо, значит, сделать операцию. Операцию страшную, следствием которой будет смерть или выздоровление. Но что именно?… Все-таки я попытаюсь…

ГЛАВА 10

Возвращаясь домой, чтобы позавтракать, прежде чем ехать с визитами по городу, как это Этьен обыкновенно делал, он столкнулся у своих дверей с Анри де Латур-Водье.

— Милости просим! — воскликнул он, пожимая руку молодому адвокату. — Надеюсь, ты ко мне как к другу, а не как к доктору?

— Конечно… Я просто соскучился. Давно тебя не видел. Ты так занят последнее время. Дашь ты мне позавтракать?

— Что за вопрос!

И молодые люди поднялись под руку по лестнице, ведущей в кабинет Этьена.

— Ну что, доволен ты своей службой? — спросил Анри, усаживаясь в кабинете доктора.

— Еще бы! Это лучший путь к цели, к которой я давно стремлюсь.

— Какая же это цель?

— Стать известным специалистом и открыть свою клинику.

— Мне кажется, этого легко достичь.

— Да, — сказал, смеясь, Этьен, — если есть деньги.

— Разве у тебя нет друзей, которые с радостью помогли бы тебе, если бы ты сделал честь обратиться к ним за помощью?

— О! Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, и я не задумался бы просить об услуге, хотя бы и денежной, но думаю, что через пять-шесть лет мои сбережения позволят осуществить мою мечту, не прибегая к твоему кошельку.

— Пять-шесть лет? Зачем так долго ждать?

— Это необходимо… Я слишком молод, чтобы заведение могло внушить достаточно доверия.

— Может быть, ты и прав. Но человек женатый становится сразу серьезным, а ведь ты скоро женишься.

Этьен побледнел.

— Я женюсь!… — прошептал он. — Никогда!

— Как — ‘никогда’? Кажется, ты недавно говорил мне что-то другое. Что же случилось?

— Очень печальные вещи…

— Ты любил… Ты был любим…

— Я так думал…

— Кто же разбил твое сердце?

— Она!

— Верно, она сказала, что не любит тебя?

— Ах, если бы только это!… Напротив, она давала мне понять, что в обмен на мое сердце она отдала бы свое. И все это — ложь, и она меня обманывала… обманывала жестоко, низко… Она бросала умирающую мать, чтобы ночью бежать по Парижу к своему любовнику.

— Это невозможно! — воскликнул Анри, отказываясь верить такой низости. — Не ошибаешься ли ты?

— Увы, нет!… У меня есть доказательство… Вот одно из них, самое подавляющее: мне передали медальон, забытый Бертой в карете, в которой она возвращалась со свидания.

— По-моему, это доказывает только то, что девушка ездила в Париж, и из этого еще не следует, что она была у любовника…

— Если бы ей нечего было скрывать, — возразил, покачав головой, Этьен, — она ответила бы мне откровенно.

— А ты ее расспрашивал? Ты сказал ей, что подозреваешь ее?

— Я передал ей медальон.

— И она не пыталась оправдаться?

— Она презрительно отказалась от всяких объяснений…

— Для меня это доказательство, что ты напрасно обвинял ее, — сказал, помолчав, Анри. — Разве не могло быть, что ей дали какое-нибудь поручение, нисколько не бесчестное, но тайное? Если бы она была виновна и не любила тебя, она спросила бы тебя, по какому праву ты позволяешь себе ее допрашивать… На твое обвинение она отвечала бы: ‘Я не ваша невеста, не сестра… если у меня есть любовник, какое вам до этого дело?’ Но она предпочла страдать и молчать, чем выдать тебе тайну, доверенную ее чести.

— Но какая же тайна? Ничего подобного быть не может. Я хорошо знаю ее семейные обстоятельства. Вокруг нее нет никакой тайны!

— Ты заговорил бы иначе, мой милый Этьен, — возразил Анри, — если бы тебе приходилось, как мне, выслушивать исповеди людей, которые ничего не скрывают от своего адвоката. В самых честных семьях существуют тайны, иногда ужасные, иногда позорные, о которых свет и не подозревает. Если уж тобой овладело такое недоверие, ты должен был постараться узнать, куда ходила девушка.

— Я это и сделал… Случайно она взяла тогда фиакр моего дяди, Пьера Лорио, и я мог узнать от него все. Она была на Королевской площади, в доме 24. На другой день я пошел туда и расспросил привратницу.

— Что же она тебе сказала?

— Она не помнила, чтобы накануне приходила в дом молодая девушка… Тогда я на всякий случай прошептал имя Монетье… Привратница вскричала, что она знает это имя, что она его слышала от одного из жильцов, молодого еще человека. Это ясно?

— Гораздо меньше, чем ты думаешь… Видел ты этого человека?

— Нет.

— Почему же?

— Он был в тюрьме.

— В тюрьме! Но тогда он не мог принимать накануне мадемуазель Монетье!

— Это очевидно… Но также не менее очевидно, что он знал Берту и, вероятно, одолжил свою квартиру кому-нибудь из друзей для любовных свиданий.

— О! Логика ревнивцев! — прошептал адвокат. — Милый мой Этьен, ты говоришь нелепости.

— Докажи мне это.

— Подожди…

Анри задумался.

— Ты говоришь, — сказал он наконец, — что это было в доме 24 на Королевской площади?

— Да.

— Знаешь ли ты имя человека, который был в тюрьме?

— Его зовут Рене Мулен.

— Рене Мулен? — повторил с изумлением Анри.

— Ты его знаешь?

— Да, знаю… Это человек лет сорока, недавно приехавший из Лондона. Рене Мулен — честный малый, несправедливо обвиненный в принадлежности к тайному обществу. Я защищал его в суде и добился оправдания. Один из его ответов заставляет меня предполагать, что действительно существуют тайные сношения между ним и семейством Монетье, но я убежден, что они самого честного характера.

— Если бы я мог этому верить!

— Ничто не мешает тебе убедиться.

— Каким образом?

— Рене Мулен теперь свободен. Ступай к нему от моего имени, расскажи все, так как он заслуживает доверия. Конечно, он не выдаст тайны, принадлежащей не одному ему, но он найдет, вероятно, средство успокоить тебя относительно посещения мадемуазель Монетье его квартиры.

Этьен покачал головой.

— Я так много страдал, — прошептал он, — что не смею надеяться на облегчение. Прежде чем признать, что я был слепым безумцем, что я несправедливо обвинил ангела, прежде чем броситься к ногам Берты, умоляя о прощении, мне нужны доказательства моей ошибки.

— Их даст тебе Рене Мулен.

— О! Я увижу его сегодня же!

— Этьен, друг мой, — сказал Анри, сжимая руку доктора. — Не считай свое счастье погибшим. Оно еще вернется, ручаюсь тебе в этом…

— Если бы сбылось!

В эту минуту слуга доложил, что завтрак подан, и молодые люди перешли в столовую.

За столом Этьен казался не таким уж печальным и мрачным, как прежде.

Анри делал все от него зависящее, чтобы поднять его бодрость и внушить надежду.

В конце завтрака, когда друзья сидели уже за кофе, в передней послышался звонок. Спустя несколько минут слуга подал письмо, принесенное лакеем в богатой ливрее с галунами.

Этьен разорвал конверт и прежде всего бросил взгляд на подпись.

— К. Дик-Торн, — прочел он вслух, — не знаю!

— Дик-Торн? — повторил Анри. — Это странно!

— А что?

— Да сегодня утром я получил письмо от какой-то мистрисс Дик-Торн, живущей на улице Берлин, в котором эта дама просила меня приехать к ней, чтобы посоветоваться о каком-то очень важном деле. Ну, а что она тебе пишет?

— Тоже зовет меня к себе, пишет, что ее дочь нездорова, и просит полечить ее, уверяя, что очень много наслышана о моем искусстве.

— Значит, ей надо разом и доктора, и адвоката, как странно, не правда ли, что она напала именно на нас, на двух друзей… Ты пойдешь?

— Еще бы!… Мне нельзя пренебрегать пациентами. Я думаю о моей будущей больнице. Ты — другое дело… Ты богат, стало быть, свободен.

— Правда, я не привык ездить к клиентам, — сказал с улыбкой молодой адвокат. — Но все-таки я поеду. Письмо этой англичанки затронуло мое любопытство. Кстати, сегодня у меля нет никакого дела в суде.

Часть третья
Жан Жеди

ГЛАВА 1

Клодия Варни очень хотела, чтобы Анри де Латур-Водье был на празднике, который она собиралась устроить в скором времени. Но принял ли бы он приглашение от незнакомого лица? Вероятнее всего, нет.

Отлично понимая это, мистрисс Дик-Торн предварительно пригласила его, чтобы переговорить о деле.

Узнав от шевалье Бабиласа Сампера, что молодой доктор — близкий друг Анри, она решила познакомиться с Этьеном, чтобы расспросить его.

Вскоре Анри де Латур-Водье звонил в двери дома мистрисс Дик-Торн и был тотчас же проведен в гостиную.

Клодия пригласила Анри сесть и сама опустилась в кресло.

— Я хочу спросить у вас совета для одной особы, в которой я принимаю большое участие, — начала она. — Я воспитана в Париже и знаю немного французские законы, но не настолько, чтобы решать трудные проблемы.

— Спрашивайте, сударыня, я постараюсь, как могу, объяснить все, что вы находите темным.

— Скажите, брак in extremis действителен?

— Да, закон признает его, если свидетели подтвердят, что положение одного из супругов было, или хотя бы казалось, безнадежным.

— Свидетели подтвердят это…

— Был ли гражданский брак?

— Нет, только церковный.

— Все-таки он действителен: такой случай предусмотрен законом. В каком году это было?

— В 1836-м. По особенным причинам он не объявлен, хотя молодая женщина выздоровела после. Она и теперь еще жива. Сам муж прожил два года после бракосочетания. До сих пор семейные обстоятельства препятствовали вдове доказать свои права, согласно воле покойного. Может она сделать это теперь?

— Существует ли свидетельство о браке?

— Да, и муж, умирая, завещал все свое имущество сыну, предоставив жене пользование доходами.

— Завещание приведено в исполнение?

— Нет, оно не было предъявлено, и один близкий родственник наследовал все.

— Почему же мать не протестовала?

— Она сошла с ума во время родов.

— Но кто-нибудь другой мог за нее сделать это?

— Я уже вам говорила, семейные обстоятельства…

— Теперь эта женщина выздоровела?

— Нет.

— Тогда сын должен предъявить свои права, и только он один… Он ведь уже совершеннолетний?

— Но если он умер?

— Тогда надо хлопотать о назначении опекунства над матерью.

— Процесс?…

— Да, гражданское дело, если тот, кто завладел имуществом, не знал ни о браке, ни о завещании.

— Он знал и о том, и о другом.

— Тогда это страшный скандал.

— Что же, похитителя наследства пошлют на галеры?

— Нет, сударыня, на его преступление распространяется уже срок давности, но все-таки он будет навсегда опозорен в глазах света… и его принудят возвратить похищенное.

— Но он занимает высокое положение… Он пользуется огромным влиянием… Он будет защищаться.

— Может быть, и попытается, но совершенно напрасно. Если бы это дело было поручено мне, я бы гарантировал успех.

— Когда придет время, я буду просить вас заняться им.

— И я заранее соглашаюсь. Ведь моя специальность — бороться с неправдой и защищать слабых против сильных.

— Я это знала, поэтому-то и обратилась к вам.

— А были попытки вылечить эту сумасшедшую?

— Я полагаю, что даже очень старались, но пока еще не могу ответить определенно.

— Вы принимаете участие в этой женщине?

— Да, большое участие, и очень понятное… ее положение такое печальное!

— В таком случае, сударыня, позвольте мне дать вам один совет. Вы пригласили для вашей дочери доктора Этьена Лорио?

— Вы его знаете?

— Это мой лучший друг! Я был у него сегодня, когда он получил ваше письмо.

— Ваши слова мне доказывают, что я сделала счастливый выбор…

— Вы не могли сделать лучшего и поверьте, что дружба не ослепляет меня! Этьен Лорио, несмотря на свою молодость, серьезный ученый, и я думаю, что вам хорошо было бы посоветоваться с ним.

— Конечно, я не премину это сделать… Доктор не говорил вам, когда приедет навестить свою новую пациентку?

— Он будет у вас сегодня после обеда.

— Как я рада, что случайно обратилась к одному из ваших друзей! Надеюсь, вы часто будете встречаться у меня.

Анри поклонился.

— Я не думаю возвращаться в Англию, — продолжала Клодия, — и решила поселиться окончательно в Париже. Через несколько дней я буду праздновать новоселье и надеюсь, что вы окажете мне честь присутствием.

Молодой человек снова поклонился.

— Благодарю, сударыня, за ваше любезное приглашение, но у меня очень много дел, и я редко или, лучше сказать, никогда не выезжаю.

— Позвольте надеяться, что вы во второй раз сделаете исключение для меня… — сказала с улыбкой мистрисс Дик-Торн. — Француз-джентльмен не может ответить отказом на просьбу женщины-иностранки…

— Вам трудно противиться…

— Докажите, что это невозможно.

— Я буду иметь честь присоединиться к вашим друзьям.

— И я надеюсь, что вы скоро сами станете другом дома, — прибавила Клодия.

В эту минуту на пороге гостиной показался слуга.

— Что вам надо? — резким голосом спросила Дик-Торн. — Я не звонила!

— Сударыня, — ответил в смущении лакей, — тут какой-то человек пришел, хочет вас видеть.

— Что ему нужно?

— Он узнал, что вы ищете метрдотеля, и пришел наниматься.

— Пусть подождет!

Анри поднялся и взялся за шляпу.

— Позвольте мне проститься с вами, — сказал он.

— Еще раз благодарю за вашу любезность… и до скорого свидания: ведь я могу на вас рассчитывать, не правда ли?

— Я не обещаю…

— Я пришлю вам приглашение, как только определится день моего первого бала…

Клодия проводила его до передней.

Тут сидел на скамейке метрдотель, явившийся предложить свои услуги.

Он поспешно вскочил.

Анри де Латур-Водье прошел мимо, не взглянув на него. Впрочем, ему трудно было бы узнать своего бывшего клиента, так изменяли Рене Мулена парадный костюм и длинные бакенбарды.

Механик был очень удивлен, увидев своего адвоката.

‘Он здесь, — подумал Рене. — Что это значит! Во что бы то ни стало я должен попасть в этот дом!’

Послышался звонок, и спустя минуту в переднюю вышел лакей и сказал:

— Госпожа вас ждет, идите за мной.

Рене последовал за ним, немного взволнованный новизной своего положения, боясь, как бы неудача не разрушила всех его планов.

Слуга провел его в кабинет, находившийся рядом с большой гостиной.

Клодия сидела с лорнетом в руках.

Рене поклонился и остановился перед ней в почтительной позе.

Мистрисс Дик-Торн оглядела его с ног до головы с таким видом, как будто изучала достоинства новой упряжки.

Рене Мулен был красивый малый. Он имел очень представительный вид в своем безупречном костюме.

‘Не дурен… право, не дурен…’ — прошептала мистрисс Дик-Торн.

— Вы хотите поступить ко мне?

— Да, я имею смелость питать эту надежду…

— Вы уже служили в качестве метрдотеля?

— Да, сударыня, и в лучших домах.

— У вас есть аттестаты от бывших господ?

— Я не посмел бы явиться без них, сударыня.

— Займемся прежде самым главным условием вашего принятия. Вы говорите по-английски?

Рене ответил утвердительно с чистейшим акцентом лондонского жителя.

Чтобы рассеять сомнения, мистрисс Дик-Торн продолжала допрос по-английски:

— Вы жили в Англии?

— Да, сударыня.

— Долго?

— Несколько лет.

— В каком городе?

— В Портсмуте.

— В услужении?

— Нет, у меня было место в конторе компании морского страхования…

— Долго вы в Париже?

— Четыре года.

— У кого служили?

— У одного богатого американца, мистера Даниэля Вебстера, на Елисейских полях, на улице Колизея.

— Почему вы от него ушли?

— Он уехал в Америку, а я не хотел оставлять Париж.

— Потом?

— У сэра Вильяма Дугласа Эберкромби в предместье Сент-Оноре… Два месяца назад он распустил всю прислугу, уезжая в путешествие вокруг света.

— Покажите мне ваши аттестаты.

Рене вынул из кармана бумаги, украденные у Лорана, и подал их мистрисс Дик-Торн, которая просмотрела все очень внимательно.

Аттестаты были составлены в самых лестных выражениях: Клодия не могла желать лучшего.

— Я вижу, — сказала она, — что вас зовут Франсуа Лоран.

— Да, сударыня, но обычно меня звали Лораном… это лучше звучит.

— Сколько получали вы на последнем месте?

Рене сказал цифру.

— О! Сэр Эберкромби был, конечно, очень богат, — заметила Клодия. — Мое состояние гораздо скромнее, и я не могу платить такое жалованье.

— Сколько же вы намерены предложить, сударыня?

Клодия назвала цифру значительно меньшую.

Для Рене Мулена, конечно, это было решительно все равно, но он боялся выдать себя быстрым согласием.

Поэтому он немного поторговался и наконец согласился.

— Итак, вы теперь у меня на службе, — сказала Клодия. — Сегодня же вам приготовят комнату на втором этаже. Можете вы взять на себя подготовку к балу?

— Мой последний господин давал каждую зиму четыре больших бала, и я управлял всеми приготовлениями.

— Значит, я могу совершенно положиться на вас?

— Надеюсь доказать это, сударыня.

— Мой первый прием будет через несколько дней, и я хочу, чтобы он был блестящий. Даю вам полную свободу. Условьтесь с каким-нибудь известным садовником, чтобы украсить цветами переднюю и лестницу.

— Я ничего не пожалею, но буду, конечно, соблюдать благоразумную экономию.

— Я на это рассчитываю… Вы совершенно свободны?

— Да, сударыня.

— Ни жены, ни детей?

— Никого.

— Когда можете прийти?

— Когда вам будет угодно.

— Ну, так приходите завтра в девять часов утра.

— Слушаю, сударыня.

— Вот ваши аттестаты и задаток в счет первого жалованья.

Клодия опустила в руку Рене три луидора. Тот вздрогнул от прикосновения золота этой женщины, которую он считал преступной, но ничем не выдал того, что происходило в нем.

Он высказал в приличных выражениях благодарность, спрятал в карман бумаги Лорана и вышел.

Спускаясь по лестнице, он говорил себе:

‘Действительно ли виновна мистрисс Дик-Торн или Жан Жеди обманут странным сходством? Вот загадка, которую предстоит решить’.

Его очень интересовало также появление здесь Анри де Латур-Водье.

Молодой человек приходил как друг или как адвокат?

Но разрешить эту задачу было пока невозможно, и Рене решил о ней не думать.

Он достиг своей цели и проник в неприятельскую крепость. Это главное… Чего он не понимал теперь, должно было объясниться после.

Одним словом, он уходил довольный.

ГЛАВА 2

Оставшись одна, Клодия Варни вернулась к своим мыслям. Ее лицо приняло выражение жестокой радости, и губы ее шептали:

— Все так, как я рассчитывала, и Анри де Латур-Водье даст мне сам оружие против приемного отца… Жорж будет снова в моей власти. Молодой человек скоро станет своим в моем доме… Оливия хороша… Он ее заметит, несмотря на любовь, которую будто бы питает к мадемуазель Лилье, и моя воля сделает остальное.

Мистрисс Дик-Торн улыбнулась, потом вдруг брови ее нахмурились и глаза сверкнули гневом.

— А если Жорж захочет бороться? — сказала она глухим голосом. — Ну, что же, я приму борьбу! Все выгоды на моей стороне, вся опасность на стороне моего противника: Анри де Латур-Водье подтвердил то, что я уже предполагала, — преступление покрыто сроком давности… Чем же я рискую? Я неуязвима, так как мне нечего терять!… Мне смешон скандал, тогда как Жорж рискует высоким положением, богатством и честью. В этой игре все козыри у меня, и, если он вздумает сопротивляться — я раздавлю его! Эстер Дерие сумасшедшая, это правда, но ведь есть доктора, которые излечивают таких больных… даже если к ней и не вернется рассудок, все-таки она вдова герцога Сигизмунда, его наследница по завещанию, и ее опекун потребует для нее титул герцогини и украденные миллионы…

Жорж поймет это и, вместо того чтобы рисковать, станет снова моим послушным рабом.

Послышавшийся в эту минуту звонок прервал лихорадочный монолог Клодии.

‘Кто это может быть?’ — подумала она.

Спустя несколько секунд в кабинет вошел лакей и подал карточку.

— Доктор Этьен Лорио… — прочитала мистрисс Дик-Торн. — Я ждала его. Просите.

Клодия встретила Этьена самой любезной улыбкой и также, как и молодого адвоката, первым делом поблагодарила за поспешность, с которой он отозвался на ее приглашение.

— Это мой долг, сударыня, — ответил он. — Доктор не имеет права заставлять ждать, когда его зовут к больному.

— Моя дочь действительно нездорова, но мне кажется, что в этом нет ничего серьезного и опасного. К тому же ваше искусство мне уже хорошо известно.

— Вам говорили обо мне слишком снисходительно.

— Скажите лучше, с энтузиазмом! Ах! У вас есть почитатели и многочисленные друзья!

— Почитатели — сомневаюсь… несколько благосклонных друзей — да, может быть.

— Анри де Латур-Водье из числа последних?

— В первом ряду! Он — мой лучший друг. Мы знаем друг друга с детства.

— Он говорил мне это час назад, сообщая о вашем скором приезде.

— Он завтракал у меня, когда я получил ваше письмо. Я узнал, что вы обратились к нему по поводу какого-то дела. Могу вас поздравить с выбором, сударыня, так как все дела, которые защищает мой друг, заранее выиграны. Его успех равняется его таланту.

— Господин де Латур-Водье, кажется, очень любит избранную им карьеру?

— Очень, иначе он не выбрал бы ее. Вряд ли чье-нибудь положение более независимо, чем его. Может быть, вы знаете, что он — единственный сын и что у его отца огромное состояние?

— Да, я знаю.

Клодия замолчала.

— Одна особа, — продолжала она, — которая говорила о господине де Латур-Водье в самых лестных выражениях, уверяла, что отношения между ним и отцом очень натянутые.

— Да, сударыня, мне кажется, что их политические убеждения несколько несходны. Но вообще на этот счет я не могу сказать ничего определенного. Я едва знаю герцога Жоржа, правда, Анри представлял меня ему, но с тех пор я ни разу его не видел. Нас разделяет бездна. Господин де Латур-Водье — герцог, сенатор, миллионер, стоит на вершине общественной лестницы, а я едва взбираюсь на первые ступени.

— По моему мнению, этой бездны не существует, — возразила мистрисс Дик-Торн. — Знание и талант стоят богатства и знатности.

— Не все так думают, сударыня.

— Это правда, но все люди с умом и сердцем разделяют мое мнение.

Клодия поднялась.

— Однако, — продолжала она, — удовольствие говорить с вами заставило меня забыть о главной цели вашего визита. Пойдемте, доктор, я проведу вас к моей дочери.

— К вашим услугам…

Бывшая куртизанка, в сопровождении доктора, прошла две комнаты и остановилась перед полуоткрытой дверью.

— Это я, моя крошка, — сказала она. — Я привела доктора. Можно нам войти?

— Да, мама, — ответил нежный приятный голос.

Оливия лежала на голубой шелковой постели, окруженной, как бы облаком, большим пологом индийской кисеи.

Она улыбнулась матери и доктору, подходившим к ее постели.

— О! — сказала она. — Я не очень больна.

— Однако вам нездоровится, мадемуазель, — заметил доктор, видя блеск ее глаз и ненормальный румянец на щеках. — У вас, конечно, легкая лихорадка…

С этими словами он пощупал пульс.

— Я не ошибся, лихорадка есть, хотя и самая слабая. Что у вас болит?

— У меня горло болит и голова тоже…

Этьен приложил ладонь к пылающему лбу Оливии.

— Вы чувствуете щекотание в горле? Не правда ли?

— Да, доктор.

— Кашляете по временам?

— Да.

Этьен улыбнулся:

— Решительно ничего серьезного. Вы пренебрегли некоторыми элементарными предосторожностями и простудились, но ваша простуда — такие пустяки, что я даже не сделаю ей чести, назвав ее бронхитом. Я пропишу вам питье, от которого все как рукой снимет, и через два дня вы позабудете об этом.

Клодия заранее приготовила бумагу, перо и чернила, и Этьен тут же написал рецепт.

— Вот, — сказал он, подавая его мистрисс Дик-Торн. — Давайте это питье по ложке через час. Завтра я приду взглянуть, какие будут результаты, и заранее убежден, что они будут превосходны. До завтра, мадемуазель.

— До завтра, доктор. Благодарю вас за ваши счастливые предсказания.

Этьен вышел в сопровождении Клодии, которая, как только дверь затворилась за ними, поспешно спросила:

— Доктор, это ничего? Действительно ничего?…

— Решительно… Даю вам честное слово. Разве вы боялись чего-нибудь дурного?

— Не то чтобы боялась, но, знаете, матери всегда пугаются… Теперь я успокоилась. Я хотела бы часто видеть вас у меня, как друга, конечно, а не как доктора. Я обещала господину Анри де Латур-Водье, что он будет встречать вас здесь. Надеюсь, вы не выставите меня лгуньей?

— Конечно, нет!

— Мы сейчас поговорим… Пройдемте в гостиную, прошу вас. Я хочу попросить у вас совета.

Клодия снова усадила Этьена в кресло.

— Господин де Латур-Водье, — начала она, — сказал мне, что вы получили место ординатора в Шарантонской больнице.

— Да, всего несколько дней назад.

— Из этого я заключаю, что вы занимаетесь душевными болезнями?

— Да, эта отрасль медицины всегда меня особенно привлекала… Я мечтаю когда-нибудь возглавить клинику для душевнобольных.

— Стало быть, я могу спрашивать вас с уверенностью, что вы мне все разъясните?…

— Отвечу, как могу.

— Человек, помешавшийся двадцать лет назад, может ли быть излеченным?

— Это не невозможно, но зависит от многих вещей.

— Каких же?

— Во-первых, от причин сумасшествия… Человек, о котором вы говорите, сошел с ума от сильного потрясения, внезапного испуга или в результате болезни мозга? В последнем случае я считаю его неизлечимым.

— А если это следствие испуга или раны?

— Тогда можно надеяться, и, может быть, у меня скоро будет доказательство, что эта надежда основательна.

— В вашей клинике есть случай такого рода?

— Да, сударыня, и случай очень редкий. Для счастливого исхода необходимо сделать операцию.

— Мужчине?

— Нет, женщине.

— И эта женщина давно больна?

— Уже более двадцати лет.

— А какая причина?

— Рана.

— Следствие преступления или случайность?

— Мне кажется, что первое вероятнее. Пулевое ранение в голову. Пуля застряла в кости.

— Это странно! — воскликнула Клодия.

— Очень странно и очень л.бопытно.

— Эта больная теперь в Шарантонской больнице?

— Да, сударыня.

— Она парижанка?

Тут Этьен вдруг вспомнил, что его новая пациентка ‘секретная’ и что он не имеет права произносить ее имени.

— Я думаю, что парижанка, — ответил он, — но не могу сказать наверное.

— Родные навещают ее?

— Не знаю, — пробормотал доктор, которого эти настойчивые вопросы, видимо, смущали. — Я не знаю, что происходит в больнице вне времени моей службы… Для нас это только больные, и очень часто мы даже не знаем их имен.

Клодия была слишком умна, чтобы не понять, что больше ничего не добьется.

Всякие дальнейшие расспросы могли только возбудить подозрения доктора.

Да и что было ей за дело до всего этого? Она не могла предположить, чтобы шарантонская сумасшедшая была вдовой герцога Сигизмунда де Латур-Водье, и поэтому прекратила бесполезные вопросы.

— Благодарю вас, доктор, вы сказали мне все, что я хотела знать. Может быть, я скоро покажу вам особу, о которой говорила, если ее родные решатся испытать все для ее излечения.

— Помните только, что ничего невозможно, если неизвестна настоящая причина болезни.

— Я не забуду этого, я справлюсь и в один из ваших ближайших визитов передам все, что узнаю.

На этом разговор кончился. Этьен встал.

— До завтра, сударыня, — сказал он.

— До завтра, доктор, — ответила Клодия, протягивая руку.

‘Он честолюбив, — подумала она. — Он будет служить, если мне понадобится его помощь’.

ГЛАВА 3

Рене Мулен вышел из дома на Берлинской улице очень довольный.

Он поспешно вернулся к Жану Жеди, который ждал его на углу улицы Клиши.

— Что, должно быть, дело идет на лад? — вскричал старый вор, увидев его сияющее лицо.

— Как по маслу!

— Ты принят?

— В качестве метрдотеля.

— Когда же ты должен вступить в должность?

— Завтра утром.

— Получил задаток?

— Да, в счет будущего жалованья. Вот три луидора на вашу долю.

Жан Жеди подбросил золотые монеты на ладони и весело опустил их в карман жилета.

— Если это она, то это самые пустяки… Она не так должна платить нам!

— Конечно! — согласился Рене. — Но пока приходится ждать… Займемся теперь нашими делами.

— Какими делами?

— Во-первых, отошлем Лорану его деньги.

— Ты этого решительно хочешь? — спросил со вздохом Жан Жеди.

— Да, ведь я объяснил вам, почему это необходимо. Потом вы отнесете бумажник в кабачок на Амстердамской улице: я не хочу, чтобы меня там видели. Вот вам бумажник, скажете, что вы нашли его на улице, выдумайте какую-нибудь историю.

— Это нетрудно. Увидимся сегодня?

— Нет, но надо условиться, где мы будем встречаться.

— Придумай как знаешь.

— Так вот что! Каждое утро в восемь часов гуляйте на этом углу, где мы теперь стоим… Я тоже буду приходить сюда. Старайтесь не пропускать ни одного дня: может случиться, что вы не придете как раз тогда, когда мне нужно будет сообщить вам что-нибудь важное.

— Не бойся, старина… Каждое утро я буду здесь на часах, только вот что: утром ведь светло, на нас могут обратить внимание. Не лучше ли бы нам сходиться по вечерам?

— Вечером я не всегда, может быть, буду свободен. Впрочем, если выдастся свободная минутка, я буду часам к одиннадцати приходить в ‘Серебряную бочку’…

— Хорошо! Но скажи, пожалуйста, какой у тебя план? Это меня очень занимает!

— К чему теперь разговаривать о плане, который обстоятельства могут неожиданно изменить? Будьте только уверены, что скоро мы узнаем, одно ли и то же лицо мистрисс Дик-Торн и ваша незнакомка с моста Нельи… в чем я немного сомневаюсь…

— А! Ты сомневаешься?

— Да, но я могу ошибаться так же, как и вы. Впрочем, повторяю, скоро все это объяснится. А теперь пока, до свидания… до завтра.

Они расстались, и Жан Жеди прямо отправился в кабачок на Амстердамской улице.

— Не знаете ли вы господина Лорана? — спросил он хозяина погребка.

— Этот слуга теперь без места, он был здесь недавно.

— Я был тут в одно время с ним, поэтому и пришел сюда, думая, что вы его знаете. Вот это принадлежит ему.

И Жан Жеди подал изумленному кабатчику бумажник. Тот, естественно, попросил объяснения.

— А! Это очень просто. Я шел со станции на улицу Сен-Лазар. Какой-то господин впереди меня уронил бумажник, я поднял его и хотел отдать владельцу, но тот куда-то исчез, и я не смог его найти. Тогда я вспомнил, что видел его здесь и что он разговаривал с вами… Вот я и пришел.

— Благодарю за вашу любезность… Я уведомлю Лорана… Не хотите ли выпить стаканчик?

— Не откажусь!

После дарового угощения Жан Жеди направился домой.

‘А ведь хитрый малый этот Рене Мулен, — думал он дорогой. — Свое дело знает!… И теперь я гуляю, ем, пью, всегда деньги в кармане, а он работает за двоих. Черт возьми! Такой помощник не даром возьмет свою долю!’

Отправив деньги Лорану, Рене Мулен направился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Было уже поздно, когда он позвонил в дверь Берты. Бедная девушка уже второй день не видела механика. Она начинала беспокоиться, опасаясь каких-нибудь новых неожиданных несчастий.

Она знала, что Рене Мулен должен был помогать Жану Жеди перебраться на новую квартиру, но это не могло отнять много времени, и отсутствие Рене продолжало оставаться необъяснимым.

Его звонок застал ее за приготовлением скромного ужина. Волнуемая страхом и надеждой, она поспешила открыть.

Берта не узнала его с первого взгляда и подумала, что это какой-нибудь чиновник, и ее беспокойство обратилось в испуг.

Механик поспешил ее успокоить.

— Как, мадемуазель, — вскричал он с улыбкой, — неужели метаморфоза так велика, что ваш лучший друг кажется вам чужим?

— Вы! Это вы! — прошептала девушка, бледнея и краснея. — О! Как вы меня испугали!

— Почему же?

— Вас так долго не было, что я начала уже думать, что с вами случилось какое-нибудь несчастье. Теперь я вас не узнала и вообразила, что пришли ко мне с дурными вестями о вас.

— Э! Боже мой! Какое же несчастье могло со мной случиться? Кажется, мне не грозит теперь ни малейшей опасности.

— Господин Рене, — возразила печальным голосом Берта, — вы забываете о ваших тайных врагах. Вспомните тех людей, которые тайком проникли к вам, чтобы украсть письмо и положить на его место бумагу, которая должна была погубить вас…

— Да, это правда, — прошептал механик.

— После того что я услышала вчера от Жана Жеди, я много, очень много думала. Что руководило этими людьми, которые взяли письмо, не дотронувшись до банковских билетов и золота?

— Конечно, это не обыкновенные воры.

— Чего они хотели?

— Уничтожить письменное доказательство преступления — это так ясно, что бросается в глаза.

— Их появление на Королевской площади доказывает, что ваш арест был делом их рук. Вы спаслись, против ожидания, но будьте уверены, что они не оставят вас в покое. За вами, поверьте мне, следят, ищут нового случая погубить, на этот раз окончательно, и если случай замедлит представиться, его подготовят… Вот почему я боюсь за вас.

— Вы преувеличиваете, мадемуазель!

— Я преувеличиваю? — повторила Берта. — Докажите это. Я сама хотела бы быть спокойной. Докажите, что я ошибаюсь?

— Я тоже, как и вы, думаю, что за мной следят. Да, один из преступников, которых мы ищем, узнал, что я в Париже и что у меня есть письмо, которое может его скомпрометировать. Он нашел способ уничтожить письмо. Его цель достигнута. Зачем же ему теперь заниматься мною?

— Затем, что вы опасны, и он это хорошо знает.

— Ну что же, я готов бороться.

— Он сильнее вас, так как, должно быть, занимает высокий пост.

— Так вы считаете рассказ Жана Жеди верным?

— Да… я думаю, что герцог де Латур-Водье действительно один из убийц доктора на мосту Нельи.

— Э! Мадемуазель, я имею основание думать, что начальные буквы, на которых построил свою догадку Жан Жеди, ничего еще не доказывают: есть еще герцоги, имена которых начинаются с тех же букв.

— Вы должны были отыскать бумаги того нотариуса. Они у вас?

— Нет, и, по всей вероятности, мы никогда их не увидим.

— Почему же?

Рене в коротких словах рассказал о своих неудачных поисках.

— Нас преследует несчастье! — вскричала Берта. — Но нам остается еще один шанс: пусть Жан Жеди увидит герцога.

— И вот неудача! Герцога нет в Париже, он путешествует, из чего я делаю вывод, что он не мог быть одним из тех людей, которых вы видели в моей квартире.

Берта печально опустила голову.

— А женщина, которую узнал Жан Жеди?

— Мистрисс Дик-Торн?

— Да.

— Она — единственная причина перемены, которую вы во мне замечаете. Я поступил к ней в услужение.

— Вы?

— Да, мадемуазель… в качестве метрдотеля под именем Лоран.

— Что это значит?

Рене рассказал, как было дело, и его изобретательность привела Берту в восторг.

Механик был добрым другом и хорошим союзником. Он принимал к сердцу взятое на себя дело и посвящал ему все свои силы, как будто был сыном Поля Леруа.

— Что вы рассчитываете делать? — спросила Берта.

— Ждать удобного случая и действовать…

— Что вы думаете об этой женщине?

— Ничего еще, но я буду наблюдать, и мое мнение скоро составится. Будьте готовы ко всему. Я буду связываться с вами через Жана Жеди.

— Могу я доверять этому человеку?

— Его интересы, по крайней мере, он так думает, согласны с нашими, к тому же мы не можем найти другого посредника. Ах! Я чуть не забыл сказать вам одну вещь, которая очень меня занимает.

— Что же?

— Сын герцога де Латур-Водье знает эту женщину и бывает у нее.

— Молодой адвокат, который так хорошо защищал вас?

— Он самый.

— Боже мой! Опять тайна! — прошептала Берта.

— Да, тут действительно ничего не разберешь, но, может быть, наконец все объяснится.

— Вы не забыли о той безумной, которая живет в вашем доме?

— Сегодня вечером займусь ею… поужинаем поскорее, и я побегу на Королевскую площадь: мне надо еще кое-что приготовить, чтобы явиться завтра к мистрисс Дик-Торн.

Ужин скоро закончился, и около восьми часов Рене, простившись, отправился домой.

Дорогой он думал о том, что сказала ему девушка, и должен был сознаться, что за ним, вероятно, действительно следил тайный враг. Он решил укрыться от надзора, что казалось ему нетрудным.

Дома привратница, конечно, не узнала его.

— Как, это вы, господин Рене! — вскричала она, когда он назвал себя. — Однако! Вот так превращение! Черный фрак, белый галстук и бакенбарды, как у гарсона в кафе! Уж не стали ли вы нотариусом?

— Нет, мадам Бижю, — ответил, смеясь, механик.

— Так вы были шафером на чьей-нибудь свадьбе?

— И то нет: я получил место инспектора мастерских на большом заводе.

— Место хорошее?

— Превосходное, только надо хорошо одеваться, очень хорошо, вот вы и видите…

— О, вы теперь великолепны!

— Завод этот в провинции, и я собираюсь уезжать.

— Но, я надеюсь, вы оставите квартиру за собой?

— О! Конечно! Я уезжаю не совсем, а только на некоторое время.

— Вот это хорошо… Я, знаете, дорожу такими жильцами, как вы.

— А я — такой привратницей, как вы… Обоюдная симпатия… Завтра в восемь часов утра я отправляюсь на вокзал.

— И далеко вы едете?

— Да, порядочно… В Бургонь.

— В страну хорошего вина… А когда вы вернетесь?

— Через неделю, две, а может быть, и три. Я сам еще не знаю наверное, сколько времени придется там пробыть. Кстати, если будут письма, вы их спрячьте до моего возвращения.

— О! Будьте спокойны, господин Рене. Я запру их в шкаф, где лежат мои деньги и цепочка от часов.

— Если кто-нибудь будет меня спрашивать, вы скажете, что я уехал.

— Конечно! Ведь это же сущая истина!

— И что вы совершенно не знаете, когда вернусь.

— И это тоже правда… Что еще?

— Больше ничего… И вот вам вперед за труды…

Механик сунул луидор в руку привратницы, которую такая щедрость повергла в величайшее изумление, и направился к дверям.

На пороге он обернулся и спросил с равнодушным видом:

— А что, эта сумасшедшая с первого этажа, все еще живет у нас?

На лице мадам Бижю выразились смущение и нерешительность.

— Нет… нет, — ответила она после некоторого колебания. — Ее здесь больше нет.

Рене вздрогнул.

— И это, может быть, к лучшему, — продолжала привратница. — Ведь она чуть не подожгла дом… Многие жаловались, и, кажется, мадам Амадис должна была отказаться держать ее у себя.

— Ее здесь нет! — прошептал Рене, ошеломленный неожиданным ударом.

— Кажется, это вам неприятно? — спросила удивленная привратница.

— Э! Какое мне дело до нее! — возразил Рене, уже успевший овладеть собой. — Я так, случайно вспомнил о ней. Я раз видел ее, и она мне показалась очень тихой.

— Да, с виду она была очень смирная, но этому не очень-то можно верить… ведь сумасшедшие, знаете, очень хитры… Я вам говорю, что она чуть не подожгла дом! Мы все бы спеклись. С этим нельзя шутить!

— Куда же ее отправили? В больницу, верно?

— Да, вероятно, — ответила мадам Бижю, припоминая внушения Тефера.

— И вы не знаете, куда?

— Право, нет!

— Долго жила она в вашем доме?

— Как и мадам Амадис… Бедная старуха! Тяжело было ей расстаться с помешанной! Она так к ней привыкла! Ей стало, должно быть, скучно одной, и она поехала путешествовать.

— В ее-то годы!

— О! Она еще бодра.

— Куда же она поехала?

— Должно быть, на юг, но куда именно — я не знаю.

Казалось, Рене Мулен расспрашивал от нечего делать, чтобы убить время и без всякой задней мысли, но каждый из его вопросов был обдуман, и каждый ответ привратницы врезался в память.

Разузнав все, что было можно, он пожелал мадам Бижю спокойной ночи и ушел к себе наверх.

Неудачи не переставали его преследовать, и это казалось ему плохим предзнаменованием.

Впрочем, он не придавал большого значения тем сведениям, которые могла дать мадам Амадис, и, несмотря на сцену, которой Берта была невидимой свидетельницей, он не мог и подумать, что Эстер играла роль в мрачной драме, тайну которой он пытался раскрыть.

Не с этой стороны, по крайней мере, должен был блеснуть свет. Рене лег спать в очень печальном расположении духа, что, однако, не помешало ему скоро и крепко уснуть, так он был утомлен волнением и хлопотами дня.

Он поднялся ранним утром, уложил свой чемодан и вышел из дома.

В девять часов он высаживался из фиакра перед домом мистрисс Дик-Торн.

В этот же день около полудня один молодой человек явился на Королевскую площадь и спрашивал Рене Мулена. Это был Этьен Лорио.

— Господина Мулена нет дома, — ответила мадам Бижю.

— Можете мне сказать, в каком часу его можно застать?

— Вы не застанете его. Господин Рене уехал сегодня утром в провинцию.

— Когда же он вернется?

— Через две-три недели… Может быть, раньше, а может быть, и позже. Не могу сказать вам наверное.

Эта неприятная неожиданность очень поразила Этьена.

— Уехал! — прошептал он, уходя. — Я опоздал на несколько часов и ничего теперь не узнаю!

На одну минуту ему пришла было в голову мысль пойти к Берте и опять просить ее, умолять на коленях открыть тайну, существование которой он подозревал, но мучительное сомнение остановило его.

Примет ли его Берта?

А если и примет, не откажется ли говорить?

‘К чему искать новые терзания, — сказал он себе. — Я подожду возвращения Рене Мулена’.

И он вернулся домой печальный и мрачный.

ГЛАВА 4

Прошла неделя после водворения Рене Мулена в доме мистрисс Дик-Торн.

Наш друг вошел в свою роль и с замечательной гибкостью подчинялся требованиям своей новой профессии, о которой он раньше не имел и понятия.

Сразу, и единственно силой своей воли, он стал безукоризненным метрдотелем.

Другие слуги, с которыми он был в наилучших отношениях, молча признали его превосходство и нисколько этим не оскорблялись.

Постоянно наблюдая и говоря как можно меньше, Рене все изучал, не оставляя без анализа ни малейшего факта. Но ничего подозрительного не привлекало его внимания.

Мистрисс Дик-Торн казалась нежной матерью, думающей только о счастье своей дочери. Ничто не выдавало в ней бывшую куртизанку и сообщницу убийц доктора.

‘Я здесь напрасно теряю время, — начал думать Рене. — Вероятно, Жан Жеди был обманут отдаленным сходством’.

Последний являлся каждый день на угол улицы Берлин.

Мнимый Лоран находил всегда случай выйти из дома на несколько минут, чтобы переговорить с бандитом, уверенность которого оставалась по-прежнему непоколебимой, несмотря на отрицательные результаты наблюдений Рене.

— Надо торопиться, старина, — неизбежно заканчивал он каждый раз беседу. — Я хотел бы уже жить доходами с моего капитала.

Легкое нездоровье дочери Клодии продолжалось очень недолго.

Благодаря лечению Этьена Лорио молодая девушка скоро совершенно оправилась и, казалось, еще похорошела.

Молодой доктор, по настоянию мистрисс Дик-Торн, делал визиты довольно часто. Он рассчитывал встретить в доме большое общество и завязать знакомства, которые могли быть ему полезны в будущем.

Рене Мулен находил очень естественным эти частые визиты. Он и не подозревал, что молодой человек с серьезным и даже немного печальным лицом страстно любит Берту и что его сильнейшим желанием было увидеть его — Рене Мулена.

Мистрисс Дик-Торн назначила наконец день первого приема.

До срока осталось около недели, и мнимый Лоран уже занимался приготовлениями: вел переговоры с декоратором, садовником и прочее.

Каждый день рассылались приглашения. Ни одно из них не попадало на почту, не пройдя через руки Рене, и часто он сам писал на конвертах адреса, которые давала ему Клодия.

В этот день Клодия сидела перед изящным бюро в маленькой гостиной, смежной с ее спальней. На столе виднелись перо, чернильница и рядом — кипа писем.

Клодия надписывала адреса на конвертах, Оливия, положив на колени изящный бювар, занималась тем же.

— Что, милая, ты закончила? — спросила мистрисс Дик-Торн.

— Нет еще, мама, но почти, — ответила девушка. — Осталось написать только три адреса.

— Кончай скорей…

— Ты дашь мне еще?…

— Нет… мы закончим завтра.

— Отчего же не сегодня?

— Нам надо ехать… Разве ты забыла, что сегодня ты должна примерять новые платья у портнихи?

— Да, я забыла об этом.

— Неужели ты нисколько не кокетка?

— Мне кажется, что нет… разве это дурно?

— Конечно! Молодая девушка должна думать о своих бальных туалетах!

— Ты думаешь за меня, мама.

— Да, я хочу, чтобы все восхищались тобой.

— Зачем?

— Ты не была бы дочерью Евы, если бы не хотела блистать.

— Я хочу только одного… никогда не расставаться с тобой.

— Но, моя дорогая, балы, которые я хочу давать, не разлучат нас.

— Может быть… — заметила Оливия с особенным ударением.

— Как, может быть?

— О! Я хорошо понимаю твои мысли!

— Тогда скажи, что ты поняла!

— Ты думаешь выдать меня замуж.

— Это долг матери — заботиться о судьбе дочери.

— Ты будешь давать балы в надежде найти мне мужа.

— Однако ты очень проницательна.

— Значит, я верно угадала?

— Да, Оливия… Я все думаю о твоем будущем… Ты знаешь, что отец, умирая, оставил нам очень небольшое состояние. Значит, твоя красота, грация, твои таланты должны служить тебе приданым. К счастью, ты хороша, как ангел, и достаточно увидеть тебя, чтобы полюбить и, стало быть, жениться.

— Но если тот, кто будет моим мужем, разлучит меня с тобой?

— Я надеюсь, что ты приобретешь над ним такую власть, что он этого не сделает.

— Так я должна буду выбирать между теми, которые у нас будут бывать на балах?

— Нет, мой выбор уже сделан.

— Уже!

— Да.

— Я его знаю?

— Нет еще…

— Когда же ты мне его покажешь?

— Скоро.

— Это не ответ.

— Вероятно, в день нашего первого бала.

— Значит, через неделю?

— Да, через неделю.

— Это молодой человек?

— Да. Молодой и очень богатый.

— А он не урод? — спросила с беспокойством Оливия.

— Он прекрасен во всех отношениях, — ответила с улыбкой мистрисс Дик-Торн, — я уверена, что он тебе понравится.

— А я понравлюсь ему?

— Неужели же нет!… Впрочем, если мой план не удастся, найдутся и другие партии. Иди же одевайся: мы сейчас поедем.

Как только девушка вышла из комнаты, Клодия поспешно взяла одно из писем, отложенное в сторону.

— Я хочу, и это должно устроиться, — прошептала она, обмакивая перо в чернила. — Это он! Анри де Латур-Водье должен быть ее мужем! Пора послать приглашение Жоржу, и, чтобы быть уверенной, что он придет, я прибавлю к письму несколько слов, которые произведут на него впечатление.

‘Мистрисс Дик-Торн вполне рассчитывает на прибытие господина герцога де Латур-Водье, так как имеет сообщить ему очень интересные вещи относительно брака маркиза Анри, его сына, с мадемуазель Изабеллой де Лилье‘.

Эти строки были два раза подчеркнуты с целью привлечь внимание герцога.

‘Что он подумает? — сказала себе с улыбкой Клодия, перечитав их. — Конечно, это очень его заинтересует! Как догадается он, что мистрисс Дик-Торн не кто иная, как Клодия Варни? Это невозможно. Представляю себе его ужас и смятение, когда он увидит меня… О! Я готова его встретить!’

Сложив письмо, она вложила его в конверт и надписала адрес:

‘Господину герцогу Жоржу де Латур-Водье, сенатору.

В собственный дом.

Улица Святого Доминика‘.

— Теперь его сыну, — сказала она.

И, взяв другое письмо, адресовала его маркизу Анри де Латур-Водье, адвокату.

Затем она позвонила и велела слуге послать к ней Лорана.

Спустя минуту Рене Мулен явился.

— Что прикажете, сударыня? — спросил он.

— Возьмите эти письма, их надо разослать как можно скорее.

— По почте?

— Да, кроме некоторых, которые вы узнаете по маленькому крестику в углу конверта: эти надо разнести.

— Слушаюсь, сударыня.

— Что, подвигаются ваши приготовления?

— Госпожа может быть спокойна. Все будет готово.

— Вы наняли лишних слуг на день бала?

— Да, сударыня.

— Сколько их?

— Восемь.

— Вы в них вполне уверены?

— Да, мне ручаются за их честность и знание дела.

— Ну, а театр?

— Артисты Gymnase сыграют водевиль. Я пригласил также Терезу Бертелье и братьев Лионне, которые споют самые веселые шансонетки из своего репертуара. Это будет превосходно! Теперь в моде живые картины, если барыня желает, я могу условиться с труппой, которая пользуется теперь большим успехом в салонах.

— Делайте, что хотите… только чтобы в шансонетках не было двусмысленностей и чтобы живые картины были совершенно приличны.

— Барыня может положиться на меня, все будет безукоризненной нравственности.

— Не забудьте также о тапере.

— Бертелье обещал прислать его.

— Благодарю вас, я вижу, что вы обо всем подумали. Теперь займемся письмами.

— Сейчас, сударыня.

Рене Мулен ушел в свою комнату и принялся сортировать письма, откладывая в сторону отмеченные крестиком.

Вдруг Рене вздрогнул: ему попалось письмо, адресованное Анри де Латур-Водье.

— Вот этого случая я не предвидел, — прошептал он. — Мой адвокат будет здесь! Если он меня узнает, он, очень естественно, удивится, станет меня расспрашивать и, черт возьми, если мне удастся объяснить ему, как я попал в этот дом в звании метрдотеля! Ба! Стоит ли об этом беспокоиться? Метрдотель Лоран не похож на механика Рене Мулена… Ни Берта, ни Жан Жеди, ни мадам Бижю не узнали меня с первого взгляда. Надо надеяться, что господин де Латур-Водье меня не заметит…

И он снова принялся за сортировку писем. Скоро дошла очередь до письма с адресом герцога де Латур-Водье.

— Мистрисс Дик-Торн приглашает герцога! — чуть не вскрикнул Рене. — Она его знает? Что это значит? Так Жан Жеди не ошибся в своих подозрениях! Хозяйка этого дома и сенатор действительно убийцы? Тогда будет возможно и легко нанести решительный удар, и в этом случае мое пребывание здесь принесет большую пользу. Вернулся ли герцог? Если еще нет и мистрисс Дик-Торн того не знает, это будет доказательством, что между ними нет тесной связи. Все нужно проверить как можно скорее.

Он разделил все письма на три кучки.

Первая должна была быть отправлена по почте, вторая — разнесена по домам, а письма герцогу и его сыну Рене решил отнести сам.

Около двух часов он отправился в Сен-Жерменское предместье. Швейцар, с которым Рене уже говорил несколько дней назад, отвечал ему по-прежнему, что господина сенатора нет в Париже, что от него нет никаких вестей и неизвестно, когда он вернется.

— Оставьте письмо, — прибавил он, — оно сейчас же будет отнесено в кабинет, где господин герцог найдет его по возвращении вместе с сотнями других. Господин Анри получит свое сегодня же вечером.

Оставив письма, Рене отправился домой, убежденный, что мистрисс Дик-Торн незнакома с герцогом и посылала ему приглашение наудачу, в надежде, что он соблаговолит принять приглашение и окажет ей этим большую честь.

ГЛАВА 5

В скромной квартире на улице По-де-Фер-Сен-Марсель ничто не изменилось для герцога де Латур-Водье.

Скрываясь под именем Фредерика Берара, волнуемый разными страхами, которые обращались у него чуть не в манию, он ждал с лихорадочным нетерпением той минуты, когда события позволят ему вернуться в свой дом из мнимого путешествия.

Почти каждую ночь, тщательно переодевшись, он ходил на Университетскую улицу и незаметно пробирался в сад. Затем он проникал в свой рабочий кабинет и разбирал письма, наваленные грудой на письменном столе.

Тефер пользовался неограниченным доверием старого герцога и действовал по своему усмотрению.

Герцог предоставлял ему полную свободу и только требовал, чтобы он искал Клодию Варни и наблюдал за Бертой Леруа и Рене Муленом.

Полицейский справлялся с этой тройной задачей как только мог.

Было около девяти часов вечера.

Мелкий холодный дождь шел с самого полудня, разводя грязь на улицах.

В это время Тефер, задержанный в префектуре дольше обычного, наконец освободился и отправился на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Он три раза позвонил у дверей Фредерика Берара, как было условлено, и герцог тотчас отворил.

— Что вы так поздно сегодня? — спросил он.

— К крайнему моему сожалению, я не мог прийти раньше.

— Ну что, узнали что-нибудь новое?

— Сейчас я дам вам отчет о розысках моих агентов и моих собственных, но, к несчастью, я не могу сообщить вам ничего определенного.

— Во всяком случае, я рад, что вы пришли: я просто умираю от скуки. Садитесь, Тефер.

Тефер взял стул и вынул из кармана бумажник.

— Напали вы наконец на след Клодии? — спросил герцог.

— Увы!… Нет… Право, можно подумать, что она никогда не существовала или что теперь не существует.

— Ах! Если бы она умерла! — прошептал герцог.

— Это возможно, — заметил Тефер, — но, конечно, не следует очень на это рассчитывать… Я снова послал в Лондон запрос и надеюсь в скором времени получить ответ.

— Тефер, ожидание меня убивает. Я здесь точно в могиле.

— Мужайтесь, господин герцог. Добровольное заключение необходимо для вашей безопасности, и, без всякого сомнения, оно будет непродолжительно. Ваши враги выдадут себя, и мы сможем их обезвредить.

— Что вы знаете о дочери казненного и о Рене Мулене?

— В первое время после освобождения Рене Мулен ходил каждый день к Берте Леруа в гости в сопровождении какого-то человека довольно жалкого вида.

— Вы узнали, кто он?

— Мои агенты два или три раза следили за ним, но не обнаружили ничего подозрительного, и я счел бесполезным заниматься им дольше, тем более что его перестали видеть с Рене Муленом, и этот последний исчез…

— Исчез? — воскликнул в беспокойстве Жорж.

— Да, господин герцог, уже несколько дней.

— Он скрывается?

— Нисколько… Он уехал из Парижа.

— Очевидно, боится полиции?

— О! Его отъезд не бегство… Он просто получил место на фабрике в провинции.

— Где же это?

— Не знаю, мне кажется, что это для нас не имеет значения. Главное, что он уехал.

— Он продал свои вещи, когда уезжал?

— Нет, он оставил квартиру за собой.

— Стало быть, он думает вернуться в Париж?

— Вероятно.

— Откуда вы узнали эти подробности?

— От привратницы.

— Вы уверены, что он действительно уехал? — спросил герцог после нескольких минут молчания.

— Привратница не имела никакой выгоды лгать мне.

— Да, но Рене Мулен мог обмануть ее, оставить квартиру и сделать вид, что уезжает, чтобы лучше спрятаться.

— Я думал так же, как и вы, и велел наблюдать за домом на улице Нотр-Дам.

— Ну и что же?

— И вот уже шестой день Рене Мулен там не появляется.

— Но, может быть, он пишет ей письма и назначает свидания где-нибудь в другом месте?

— Берта Леруа не выходила из дома… или, по крайней мере, она не выходила из квартала и заходила только в лавки за покупками.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен… Я убежден, что Рене Мулен действительно уехал. Он механик и жил своим трудом. У него были, конечно, деньги, но не столько, чтобы жить, ничего не делая, и он нашел себе место в провинции. Я не вижу тут ничего подозрительного.

— Тогда, по вашему мнению, Берта и Рене оставили свои замыслы?

— Да, она увидела их неисполнимость… почему же нет?

— Я не могу этому поверить… Мрачные предчувствия терзают меня с каждым днем все больше и больше и не дают ни минуты покоя. Я совсем не сплю или мне снятся ужасные сны, и я просыпаюсь, обливаясь холодным потом. Что может быть хуже такой жизни!…

— Подумайте, господин герцог, и вы прогоните эти страхи.

— Чем больше я думаю, тем больше они растут… Я боюсь не без основания и сейчас докажу вам это… Рене Мулен вернулся из Лондона с твердым намерением восстановить честное имя своего бывшего патрона Поля Леруа. Я слышал это от него самого, и, когда он говорил с вдовой казненного, в его словах, в его тоне слышалась твердая решимость. Нет… Он решительный, готовый на все человек и не оставил своих планов, успех которых стал целью его жизни.

— Как он ни решителен, но он должен отступить перед невозможностью! Улики, которыми он обладал, уничтожены. Что же он может теперь сделать? Все от него ускользает!

— У него было письмо Клодии Варни… стало быть, он знал эту женщину. Он может искать ее.

— Ничто не доказывает, что он ее знает. Наконец, мы тоже ее ищем и не находим, хотя мы поставлены в лучшие условия, чем он. Но, предположим, что он ее найдет… Что же тогда? Разве он пойдет и скажет ей: ‘Я знаю или, скорее, подозреваю, что вы совершили преступление несколько лет назад… Сознайтесь! За него был казнен невиновный. Укажите вашего сообщника!’ Чтобы говорить так, надо быть сумасшедшим, и Клодия велела бы его выгнать… И наконец, чего вы боитесь? Ведь прошел срок давности!

— Я боюсь скандала… Боюсь страшного позора, процесса, из которого я выйду свободным, но погибшим, опозоренным… Мне останется только пустить пулю в лоб.

— Э! Господин герцог, для процесса необходимо представить неопровержимые доказательства невиновности осужденного, а где же эти доказательства?

Жорж де Латур-Водье молчал.

— Свидетелей не было, не правда ли? — продолжал Тефер.

— Был один.

— Он жив? — вскричал полицейский.

— Нет, умер, — ответил герцог.

— Тогда процесс невозможен. Выясним положение дел: если Клодия Варни появится, она будет думать только о ваших деньгах. Пожертвовав некоторой суммой, вы от нее избавитесь. Эстер Дерие, вдова вашего брата, никогда не выйдет из Шарантона, да и нельзя вылечить помешательства, которому больше двадцати лет. Рене Мулен, обезоруженный, потеряв надежду, оставляет свои замыслы и уходит. Остается только Берта Леруа, но ведь это ребенок! Неужели он опасен вам, господин герцог?

Доводы Тефера были ясны и неоспоримы, и, однако, они не убедили сенатора.

Ничто на свете, даже очевидность, не могло уже рассеять его страха, который переходил у него в манию.

— Так вы не согласны со мной, господин герцог? — спросил полицейский.

— Нет… Слушая вас, я понимаю, что вы, может быть, правы, но все-таки я чувствую вокруг себя зияющую бездну, которая приближается с каждым часом и наконец меня поглотит.

Тефер смотрел на герцога с каким-то сожалением.

С тех пор как старик поселился на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, в его наружности произошла почти невероятная перемена. Бесчисленные морщины избороздили щеки. Впалые глаза сверкали мрачным огнем. Нижняя губа отвисла. Лицо приняло дикое и злое выражение.

— Господин герцог, — сказал вдруг Тефер, — вы правы… Страх вас убивает.

Сенатор утвердительно кивнул головой.

Тефер продолжал:

— И, однако, должно существовать и, наверное, существует средство вернуть вам спокойствие. Вы знаете это средство?

Жорж молчал.

— Разве вы больше не доверяете мне? Неужели вы не знаете, что моя преданность безгранична и что для вас я готов на все?

Он с умыслом произнес два последних слова с особенным ударением.

Жорж поднял голову, и в глазах его сверкнул дикий огонь.

— Единственный свидетель преступления умер, — продолжал Тефер. — Клодия Варни не опасна. Рене Мулен отказывается от борьбы. Сумасшедшая в надежном месте. Кого же вы боитесь?

— Берты Леруа…

— Беспомощной сироты!

— Я не знаю, беспомощна ли она, но она меня страшит… Это ее я вижу во сне… Это она толкает меня в бездну…

‘Он сходит с ума’, — подумал Тефер.

Герцог продолжал задыхающимся голосом:

— Если Берта Леруа исчезнет, вместе с ней исчезнут и мои опасения… Если бы не было этой девушки, кто стал бы разрывать прошлое? Не суд… Не Рене Мулен, который мог бы растрогать судей, показав им сироту. Могильный камень все закроет.

— Но подумайте, господин герцог, ведь лекарство было бы лучше болезни?

— Как так?

— Вы купите спокойствие ценой нового преступления, для которого не будет уже срока давности.

— Э! Кто вам говорит о преступлении? вскричал герцог. — Разве мы не видим каждый день несчастных случаев, влекущих за собой смерть? Несчастный случай — не преступление, никто не может его предвидеть, никто не может его предупредить… Пусть погибнет последний член этого семейства, и я стану снова свободен, силен и молод.

Тефер задумался.

Сенатор схватил его за руку и сказал, глядя ему в глаза:

— Тефер, я заплачу двести тысяч франков за несчастный случай, который избавит меня от Берты Леруа… Вы понимаете?

— Я понимаю, что вы требуете, может быть, моей головы! — ответил полицейский.

— Двести тысяч франков… — повторил герцог. — Ведь это богатство! Вы согласны?

— Успокойтесь, господин герцог, и поговорим.

— Скажите мне, что вы согласны…

— Прежде поговорим…

Жорж упал в кресло.

— Говорите… я слушаю, — прошептал он.

— Итак, — начал Тефер, — чтобы возвратить вам спокойствие, надо устранить Берту Леруа?

— Да, надо…

— Так ее устранят.

Герцог вздохнул с облегчением.

— Но, — продолжал Тефер, — нам необходимо действовать осторожно и позаботиться о нашей общей безопасности, так как ведь теперь вы становитесь моим сообщником и опасность будет грозить вам так же, как и мне.

— Что надо делать, это уж ваша забота. Я ни во что не буду вмешиваться и все одобряю.

— Этого достаточно… Я сейчас же и приступлю к делу.

— Действуйте… Исполнение моего обещания не заставит себя ждать.

— Я вполне доверяю вашему слову, но обстоятельства могут разлучить нас после… случая.

— И вы хотели бы иметь деньги на руках? Что же, это справедливо… В тот день, когда вы придете и скажете: ‘Все готово! Берта Леруа в наших руках. Она будет устранена завтра’ и предоставите этому доказательство, я передам вам чек в двести тысяч франков на имя моего банкира.

— Хорошо, господин герцог, для подготовки дела мне нужны деньги.

— Много?

— Чем больше, тем лучше.

Жорж достал несколько банковских билетов и подал их полицейскому.

— Благодарю вас! Вы можете на меня рассчитывать.

— Что же мне теперь делать?

— Ждать… И вам не придется долго ждать.

Забрав деньги, Тефер распростился и вышел.

ГЛАВА 6

После ухода полицейского Жорж де Латур-Водье долго сидел мрачный и задумчивый, опустив голову на грудь.

Пробило одиннадцать часов. Герцог поднялся и открыл окно.

Небо было черно, как чернила. Дождь шел по-прежнему.

Жорж запер окно, надел толстое пальто и маленькую круглую шляпу, достал из ящика стола связку ключей и, погасив лампу, тихо вышел из своей квартиры. У него был ключ от наружной двери, и поэтому он мог выйти из дома, не разбудив привратницу.

Он оглянулся. Прохожие были редки в этом отдаленном квартале при такой ужасной погоде.

Не было видно ни одного фиакра.

Герцог де Латур-Водье, которому была очень неприятна перспектива идти пешком, направился к набережной.

Через несколько минут позади него послышался стук экипажа. Он обернулся и увидел фонари фиакра.

Поравнявшись с герцогом, кучер, чуя в нем возможного клиента, придержал лошадь и крикнул:

— Эй, господин, не надо ли вам карету? Славная лошадь! Чуть не английская. Если вам угодно, я к вашим услугам.

Герцог жестом ответил утвердительно и, усевшись в фиакр, велел ехать на Университетскую улицу.

— Какой номер? — спросил кучер, который был не кто иной, как наш старый знакомый Пьер Леруа.

— Я скажу, когда надо остановиться. Я беру вас по часам.

— Понимаю… Одиннадцать часов десять минут по моей луковице… Ну! Милорд!

Бич щелкнул, и Милорд пустился стрелой.

На углу Университетской улицы герцог велел остановиться.

— Подождите меня здесь, — сказал он Пьеру, положив ему в руку пятифранковую монету.

— Я буду ждать сколько угодно, но зачем же вы платите мне вперед?

Жорж не ответил и пошел вдоль улицы.

Кучер провожал его глазами.

— Как глупы эти буржуа, честное слово! — пробормотал он. — Э, голубчик, когда хочешь скрыть, куда идешь, не надо брать фиакр. У нашего брата хорошие глаза, и нас на мякине не проведешь. Это напоминает мне историю с барышней, которая вскружила голову моему племяннику Этьену и которую я возил на Королевскую площадь. Впрочем, может быть, буржуа ошибся номером… Во всяком случае, он не собирается удрать от меня, так как заплатил вперед.

Рассуждая, Пьер Лорио продолжал следить глазами за своим седоком.

Он увидел, как тот остановился перед калиткой в стене сада, вынул из кармана связку ключей, выбрал один и вставил его в замок.

‘А! А! — подумал Пьер Лорио. — Вот куда ему надо, как раз четыре дома дальше. Он идет не домой, так как велел мне ждать. Хорошее время и хорошая погода для визитов! Разве это влюбленный идет к своей красавице? Но он не похож на купидона… Я так думаю, что это скорее муж подстерегает жену. Точно он этим чему-нибудь поможет! Мужья ужасно меня забавляют!’

Пьер закутался в свой каррик с тридцатью шестью воротниками, закрылся как можно лучше кожаным фартуком и стал терпеливо ждать своего седока.

Парижский кучер видел столько вещей, что он по природе вовсе не любопытен, но если только кто-нибудь вздумает окружить себя тайной, это задевает его самолюбие, и он старается понять, что от него скрывают.

Если бы герцог остановился прямо у того места, куда направлялся, Пьер Лорио, по всей вероятности, тотчас бы заснул. Но седок вздумал хитрить, и он стал следить за ним и строить догадки.

Между тем Жорж де Латур-Водье отворил калитку и исчез.

Посреди сада возвышался павильон, окна которого были герметично закрыты ставнями.

Сенатор поднялся по лестнице, ведущей к главному входу павильона, и вошел в него с помощью второго ключа.

В прихожей он зажег спичку и отыскал стоявший тут же фонарь. Подойдя к стене, он нажал одно из лепных украшений, и перед ним отворилась скрытая очень искусно дверь, за которой видны были ступени лестницы, ведущей вниз.

Герцог спустился, прошел по длинному узкому коридору, открыл в конце его другую дверь, поднялся на пятьдесят ступеней, покрытых толстым ковром, заглушавшим шум шагов, и, отворив вторую потайную дверь, очутился в рабочем кабинете своего дома.

Убедившись, что внутренние ставни окон плотно затворены, он зажег две свечи и сел перед письменным столом, на котором лежала груда журналов, брошюр и писем.

Он начал отбирать письма, прибывшие в этот день. Их оказалось шесть, ни одно не было запечатано сургучной печатью.

Сенатор достал маленький серебряный кофейник со спиртовкой и поджег спирт.

Через несколько секунд вода закипела, и он начал раскрывать письма, расклеивая их над струей пара, и, прочитав, снова складывал их в конверты.

В последнем конверте оказалось приглашение, и герцог хотел уже сложить письмо, едва бросив на него взгляд, как вдруг его внимание привлекло несколько строк, написанных под печатным текстом и дважды подчеркнутых:

‘Мистрисс Дик-Торн решительно рассчитывает видеть у себя господина герцога де Латур-Водье, имея сказать ему очень интересные вещи относительно брака его сына маркиза Анри с мадемуазель Изабеллой де Лилье‘.

‘Откуда это письмо?’ — спросил себя с беспокойством герцог.

Печатный текст отвечал на этот вопрос:

‘Мистрисс Дик-Торн просит господина герцога де Латур-Водье, сенатора, сделать ей честь пожаловать к ней на вечер в среду 10 октября 1857 года. 24. улица Берлин‘.

— Мистрисс Дик-Торн… — повторил герцог, нервно вздрагивая… — Я не знаю этого имени… Я уверен, что никогда даже не слышал его. Что это за женщина? Что она может сказать по поводу предполагаемого брака? Что значит такое настойчивое приглашение в ту минуту, когда все думают, что меня нет в Париже? Мистрисс Дик-Торн — иностранка, как показывает ее имя — не знает этого, что естественно, но почему занимается она моим сыном и мною?

Вдруг Жорж де Латур-Водье вздрогнул и побледнел.

— А что, если?… — прошептал он. — Но возможно ли это? Почему же нет? Клодия была в Англии. Она там вышла замуж или, может быть, приняла имя любовника. Мистрисс Дик-Торн, должно быть, Клодия. Я угадываю это по страху, который теперь овладевает мною… Что же она замышляет? Что она готовит? Во всяком случае, ее письмо — угроза. Она может быть только моим. врагом. Ах! Теперь больше, чем когда-либо, необходимо, чтобы Берта Леруа исчезла! Надо предупредить Тефера. Он один может сказать, обманули меня мои предчувствия или нет.

Герцог спрятал письмо в карман и на его место положил в конверт лист чистой бумаги. Потом погасил лампочку и свечи, спрятал кофейник и, уничтожив все следы своего пребывания, ушел из кабинета прежним путем.

Спустя минуту он уже садился в фиакр.

— Куда надо ехать? — спросил Пьер Лорио.

— На улицу Луи-Филиппа, 18.

— Ну! Милорд!

Чуть не английская лошадь пустилась крупной рысью, и дядя молодого доктора проворчал, покачивая головой:

— Э! Да этот молодец решительно что-нибудь затеял…

Была половина первого, когда фиакр остановился перед домом, где жил Тефер.

Ни в одном из окон узкого и мрачного фасада не было видно света.

Сенатор вышел из кареты, открыл дверь ключом, который дал ему полицейский, и исчез в коридоре, ведущем к лестнице.

‘Да у него, кажется, есть ключи от всех домов Парижа! — сказал себе Пьер Лорио. — Честное слово, это начинает меня занимать! К кому может он ходить в такую погоду и еще ночью!…’

Поднявшись на третий этаж, сенатор постучал и позвонил условленным образом.

Тефер уже улегся, но еще не спал. Он размышлял о будущем богатстве и о средстве добыть его, компрометируя себя как можно меньше. Он хорошо понимал, что ведет очень опасную игру.

— Ба! — сказал он. — Ничего, сойдет!… Я буду действовать осторожно… Если по этому ‘несчастному случаю’ будет следствие, я устрою так, что его поручат мне. Да и, наконец, за двести тысяч франков можно рискнуть своей шкурой!

Звонок и стук в дверь заставили его вздрогнуть, но это не удивило его и не обеспокоило.

Случалось не раз, что за ним приходили ночью из префектуры. Он вскочил с постели, зажег свечку и пошел отворить, ожидая увидеть кого-нибудь из своих сослуживцев.

При виде герцога на лице его выразилось сильнейшее изумление.

— Вы! — воскликнул он. — Верно, случилось что-нибудь непредвиденное?

— Да.

— И важное?

— Я так думаю.

— Скажите же, в чем дело?…

— Я сейчас из моего дома…

— Там заметили ваше присутствие?

— Нет, но я нашел письмо, которое, кажется, возвещает о приближении опасности.

— Это письмо с вами?

— Да, вот оно… Читайте…

Тефер дважды прочитал его.

— Мистрисс Дик-Торн, — сказал он наконец. — Это имя вам известно?

— В первый раз в жизни его слышу.

— Что же вы думаете, господин герцог?

— Что под этим именем скрывается женщина, которую вы и ваши агенты безуспешно искали в Париже и в Лондоне.

— Клодия Варни?

— Да, Клодия Варни, которая вышла замуж в Англии и теперь вернулась грозить мне. Эта приписка относительно моего сына имеет целью заставить меня явиться на ее приглашение, возбудив мое любопытство. Я угадываю ловушку.

Тефер задумался.

— Значит, она не знает о вашем мнимом отъезде? — прошептал он после нескольких минут молчания.

— Должно быть, не знает… или не верит этому… Что же делать?

— Во-первых, узнать, справедливы ли ваши предположения, действительно ли мистрисс Дик-Торн — Клодия Варни… Потом — посмотрим.

— Как это узнать?

— Не беспокойтесь, господин герцог. Я беру все на себя. Завтра вы все узнаете. Ну, а теперь дело, о котором вы мне говорили сегодня вечером, не расстраивается?

— Вы говорите о Берте Леруа?

— Да.

— Ее исчезновение теперь необходимее, чем когда-либо, я не буду иметь ни минуты покоя, пока живет эта девушка.

— Когда вы сейчас позвонили, я не спал… Я искал практичное средство достичь цели…

— Нашли?

— Почти.

— Могу я узнать ваш план?

— Пока я не скажу вам ничего. Он еще не настолько созрел, чтобы можно было ясно изложить его. Вернитесь домой, господин герцог, и успокойтесь. Завтра я приду дать вам отчет о результате моих розысков, и, если вы спросите у меня совета, я постараюсь дать вам хороший.

Жорж не настаивал. Он ушел от Тефера, который посветил ему на лестнице, и, выйдя на улицу, велел Пьеру Лорио ехать на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Выйдя перед домом, где он жил под чужим именем, Жорж щедро расплатился и, вынув из кармана третий ключ, вернулся в свою квартиру.

— Черт возьми! — пробормотал дядя Этьена. — Он, однако, не скуп для человека, который живет на такой скверной улице и в таком старом домишке. Я не любопытен, но мне очень хотелось бы знать, зачем он разъезжает ночью по городу с ключами от всех дверей в кармане? Ну, да это его дело, не правда ли, Милорд? Ну, Милорд, трогай! Домой едем, старина!

ГЛАВА 7

Тефер не сомкнул глаз всю ночь. Он был вдвойне озабочен.

Как и герцог, он подозревал, что под именем мистрисс Дик-Торн скрывалась неуловимая Клодия Варни, но это еще необходимо было доказать.

Бывшая сообщница Жоржа де Латур-Водье могла быть опасна, надо было спешить ее обезвредить.

Тефер решил заняться ею, не теряя ни минуты.

Действовать против Берты Леруа казалось гораздо труднее, и дело было очень серьезно с двойной точки зрения: способа исполнения и результатов.

Полицейский взвешивал и обдумывал план, относительно которого он отказался дать объяснения герцогу.

В восьмом часу утра он ушел в префектуру, где служебные дела задержали его до десяти часов.

Затем он взял фиакр и поехал в английское посольство и там убедился, что предчувствия не обманули герцога: мистрисс Дик-Торн, вдова Фрэнсиса Виллиама Дик-Торна, — урожденная Клодия Варни.

Из посольства Тефер поспешил на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, чтобы сообщить герцогу о результатах своих поисков.

Жорж де Латур-Водье ждал с весьма понятным нетерпением.

— Ну что? — поспешно спросил он.

— Да, господин герцог, ваши предположения были основательны.

— Значит, мистрисс Дик-Торн…

— Клодия Варни.

Сенатор побледнел.

— Вы уверены? — спросил он после некоторого молчания.

— Да, тут не может быть никакого сомнения: я узнал это в английском посольстве.

— Так она в Париже! — глухо прошептал герцог, нервно вздрагивая.

— Не надо терять голову, — заметил полицейский, — лучше обдумаем положение, которое теперь обрисовалось. Неприятель перед нами и, как кажется, вызывает нас. Мы должны не только готовиться отразить его нападение, но и перейти в наступление, чтобы нанести удар первыми.

Сенатор, бледный, с блуждающими глазами, казалось, был уничтожен страшной вестью.

— У меня нет больше ни мужества, ни энергии… — прошептал герцог. — Эта женщина меня пугает.

— Э! Герцог, вас теперь все пугает! — возразил Тефер с плохо скрытой иронией. — Прежде чем приходить в отчаяние, узнайте, по крайней мере, какая опасность грозит вам.

— Я слишком хорошо это знаю!

— Вы можете ошибаться… Клодия Варни кажется мне гораздо менее сильной, чем вы думаете.

— Вы ее не знаете! Она способна на все!… Это гений зла!…

— Еще раз, господин герцог, прошу вас, обсудим наше положение, прежде чем бить тревогу. Клодия Варни сама не скрывает своей слабости… Для меня это очевидно из самого ее приглашения.

Жорж поднял голову.

— Как так? — спросил он.

— Это письмо подписано: мистрисс Дик-Торн, — продолжал полицейский, — потому что посылавшая его думала, что вы не примете приглашения Клодии Варни. Приписка, написанная измененным почерком, имела целью возбудить ваше любопытство и таким образом заставить вас явиться на бал. Клодия избирает окольные пути, чтобы привлечь вас к себе. Это значит, что она считает себя не в силах вам приказывать, стало быть, мы сильнее ее.

Сенатор покачал головой с недоверчивым видом.

— Да, сильнее! — продолжал полицейский. — Если бы у этой женщины было серьезное оружие против нас, она прямо пошла бы в дом на улице Святого Доминика и продиктовала бы свои условия. Она этого не сделала. Стало быть, вы должны теперь явиться к ней и подчинить ее вашей воле.

— Это невозможно…

— Однако необходимо!

— Как, вы хотите, чтобы я шел на этот вечер, где, без сомнения, меня ждет какая-нибудь западня?

— Нет, господин герцог, я не так понимаю визит к мистрисс Дик-Торн. Ваше присутствие на ее балу было бы неблагоразумным поступком, так как доказало бы всем, что ваш отъезд из Парижа — притворный.

— Тогда разрешите мне эту загадку!

Тефер улыбнулся:

— Теперь герцог де Латур-Водье зовется Фредериком Бераром, не правда ли?

— Да.

— Ну, так этот Фредерик Берар явится под каким-нибудь предлогом к мистрисс Дик-Торн, не опасаясь никакой западни, и узнает, чего она хочет от герцога де Латур-Водье.

Глаза сенатора засверкали.

— Вы, кажется, правы! — сказал он.

— Конечно, я прав. Расстроив планы противника, нанеся первый удар, вы обеспечите себе победу. Мистрисс Дик-Торн рассчитывает на ваше присутствие на балу. Ступайте в этот день утром, и вы застанете ее врасплох.

— Я пойду! — вскричал Жорж.

— И помните, чем бы она вам ни грозила — это пустые угрозы. Эстер Дерие — сумасшедшая и умерла для всего света. Рене Мулен уехал. Что же касается Берты Леруа…

Тефер остановился, не закончив фразы.

— Что же Берта Леруа? — живо спросил сенатор.

— Скоро будет не опасна, — закончил резким тоном Тефер.

Затем он распростился с герцогом и ушел, оставив его занятым мыслями о будущем и о решительном свидании с Клодией Варни.

В этот день у полицейского не было никаких дел в префектуре.

Расставшись с герцогом, он отправился домой. Там он изменил свою физиономию не хуже знаменитого Брассера и стал совершенно неузнаваемым. Одевшись мелким промышленником, он прошел пешком в Сент-Антуанское предместье и сел в омнибус, идущий в Монтрейль.

Около полудня он был уже на месте и, пройдя Монтрейль во всю длину, спустился по тропинке, окаймленной кустами терновника, по сторонам которой дозревал с греком пополам тощий и пыльный виноград.

Эта дорога вела в деревню Баньоле, прославленную в одной из песен Беранже. В нее парижане отправляются по воскресеньям есть фрикассе из кроликов.

Баньоле расположена у подошвы холма, бока которого разрываются уже много лет для добычи гипса. На вершине его стоял казенный патронный завод.

На западном склоне холма вились узкие дороги между каменоломнями и печами для обжига извести, от огней которых далеко виднелось зарево в темноте ночи.

На возвышенности располагалось несколько домиков, изолированных не столько расстоянием, сколько зияющими провалами заброшенных каменоломен.

Дороги, ведущие на эту возвышенность, зимой делались почти непроходимыми от беспрерывного движения тяжелых телег с известью, в обычное же время они были настолько сносны, что не могли устрашить пешехода, которому захотелось бы полюбоваться с вершины холма на панораму Парижа.

Придя в деревню, Тефер зашел в ресторан, славившийся своим фрикассе из кроликов. Посетителей не было.

Кухарка готовила у печи завтрак для персонала заведения, состоявшего из трех служанок, слуги и хозяина, величественно восседавшего у входа за блестящим оловянным прилавком, уставленным стаканами и бутылками.

Полицейский подошел к нему.

Патрон приподнял свой колпак, некогда бывший белым, и спросил:

— Чего вы желаете?

— Позавтракать как можно скорее, так как умираю от голода.

— Господин, может быть, хочет фрикассе? — крикнула кухарка, не отходя от печи.

— Ну, это было бы не кстати, — сказал патрон. — Видите ли, мы готовим фрикассе только по заказу, кроме воскресений и праздников, когда у нас бывает много народу.

— Ну, тогда дайте мне холодного мяса и пару яиц, — ответил, смеясь, Тефер.

— Сейчас вам подадут, — сказала одна из служанок, накрывая стол салфеткой и ставя прибор. — Какого вина прикажете?

— Старого бургундского, если у вас есть.

Сам патрон спустился в погреб, пыхтя, как тюлень, и через минуту явился с бутылкой самого почтенного вида.

— Вот славный торен, — сказал он, — вы не найдете лучшего ни в одном парижском ресторане.

Полицейский уселся, отрезал широкий ломоть холодной телятины и попробовал торен, который показался ему действительно хорошим.

— Скажите, пожалуйста, — обратился он к патрону, — могу я найти в Баньоле дом, который можно было бы снять?

— Для какой-нибудь мастерской?

— Нет, для жилья. Я хотел бы чистенький домик с хорошим садом.

— В деревне вам не найти этого, но наверху у завода — сколько угодно. Очень многие оттуда уже выехали. Мало кто остался на зиму.

— Почему же?

— Знаете, сударь, правда прежде всего. Я хоть и здешний житель, но вы спрашиваете, и я должен отвечать. Когда наступают дождливые и холодные ночи, в каменоломнях собирается много самого подозрительного народа…

— Тогда, значит, тут случаются преступления?

— Да, сударь, случаются… Больше чем следует.

— Но, я думаю, нечего очень бояться, когда не расстаешься ни днем, ни ночью с хорошим револьвером?

— Это недурная предосторожность, но все-таки я бы побоялся.

В качестве полицейского Тефер давно уже знал все, что сообщил ему его собеседник как новость. Поэтому он оценил похвальную откровенность виноторговца.

Действительно, с наступлением зимы Баньольские каменоломни становились убежищем многочисленных бродяг, считавших себя здесь в большей безопасности, чем в легендарных Американских каменоломнях.

Эти люди по временам совершали в окрестностях разные преступления, о чем Тефер также хорошо знал по опыту.

Он перестал расспрашивать, закончил завтрак и, расплатившись, вышел из ресторана.

Дорога, по которой он пошел, отделялась от главной улицы деревни и вела на верх холма между отверстиями каменоломен.

Эта дорога, довольно хорошо содержащаяся, описывала бесчисленные изгибы, по краям ее росли кусты терновника, между которыми кое-где попадался малорослый орешник. Видно, что корням их недоставало пищи, и они с трудом поддерживали свое существование.

Полицейский поднялся на холм и едва бросил взгляд на великолепную панораму.

Мрачный первый план представлял поразительный контраст с чудным горизонтом. Повсюду меловая почва грязно-белого цвета, повсюду — зияющие бездны, грозящие гибелью запоздалому или рассеянному путнику, удалявшемуся на несколько шагов от тропинок, ведущих к домам, разбросанным по возвышенности и окруженным жалкою растительностью.

Тефер по дороге заглянул в некоторые провалы, от глубины которых кружилась голова, в трещинах рос местами тощий кустарник.

Один из домов, стоявший совершенно уединенно, привлек внимание полицейского, и тот подошел к нему.

Этот дом стоял среди сада, окруженного такой высокой стеной, что из-за нее ничего не было видно.

Ворота ограды были заперты, и на них прибита доска со следующей надписью: ‘Вилла сдается внаем и продается с мебелью и без оной. Спросить у господина Сервана, Баньоле, Парижская улица, No…’.

‘А! Вот это будет, кажется, самым подходящим для меня, — подумал инспектор полиции. — Надо узнать, как она устроена внутри’.

Он сошел с дороги и обошел сад кругом. Но высота стены не позволяла ничего видеть.

Тогда Тефер вернулся назад, спустился с крутого холма в деревню, вышел на Парижскую улицу и позвонил у хорошенького домика, носившего указанный номер.

Ему отворила служанка.

— Господин Серван? — спросил он.

— Да, это здесь…

— Могу я его видеть?

— Вы по делу?

— Да.

— По какому?

Как видно, служанке приказано было не впускать никого, не расспросив хорошенько о причинах прихода.

— Я хочу снять виллу на холме у патронного завода.

— Вы оттуда пришли?

— Да, и я узнал там из объявления, что должен обратиться к господину Сервану.

— Хорошо… войдите… я скажу хозяину.

Тефер переступил через порог.

Служанка заперла дверь, ввела его в едва меблированную комнату и, попросив подождать, исчезла.

Через минуту появился маленький человечек с красным лицом, в куртке, туфлях и черной шапочке.

Он небрежно кивнул и спросил отрывистым тоном:

— Вы спрашивали про виллу?

— Да.

— Вы хотите купить ее?

— Нет… Я хочу снять, я так и сказал вашей служанке.

— Я предпочел бы продать…

— Я не могу купить…

— Вы снимете с мебелью?

— Да.

— На год?

— Я так думал.

— И будете жить там зиму?

— Да. Я хочу устроить там химическую лабораторию.

— О! Вы можете устроить там все, что хотите… Вы знаете виллу?

— Я видел ее снаружи.

— Хотите посмотреть внутри?

— Да, если вы покажете…

— Я сам провожу вас туда… Мне нечего делать, это меня займет, и я выкурю дорогой трубку.

Господин Серван вынул из кармана сильно обкуренную трубку и кисет с табаком.

— Артемиза! — крикнул он, набивая трубку.

— Что, друг мой? — послышался пронзительный голос.

— Я иду на виллу. Пришли мне ключи!

Почти тотчас же прибежала служанка со связкой ключей, и господин Серван, вооружившись ими, повел Тефера по известной уже нам дороге.

Несмотря на свои туфли, маленький рост и полноту, Серван шел легко и быстро, но за все время пути не промолвил ни одного слова.

Дойдя до виллы, он отворил ворота, на которых была прибита доска, и ввел Тефера в сад, засаженный фруктовыми деревьями и разделенный по старинной моде на квадраты.

— Тут надо кое-что исправить, — заметил маленький человечек. — Последние жильцы держали себя довольно хорошо, но они выехали уже месяц назад. С тех пор трава успела вырасти. Это ничего. Тут есть отличные яблоки и груши. Я предоставляю их вам. У меня в Баньоле столько всего этого, что некуда девать… Хотите осмотреть огород?

— Нет, это меня не интересует. Я хотел бы видеть дом.

Господин Серван, не возражая, направился к двухэтажному дому.

Подойдя на несколько шагов, он остановился.

— Взгляните, как он заперт! Повсюду ставни. Это необходимо из-за господ мазуриков, которые могли бы прийти ночью и украсть мебель. У окон есть железные решетки и позади двери.

Тефер навострил уши.

— Решетки? — повторил он.

— Да… Я сделал это год назад… Обжегся на молоке, подуешь и на воду.

— Разве у вас увезли мебель без вашего позволения?

— Да, вот именно… Тогда я и принял предосторожности…

— Теперь ваша вилла закрыта, как тюрьма!

— Да, она могла бы быть тюрьмой, и я бы посмотрел, кому удалось бы убежать из нее.

С этими словами господин Серван выбрал из связки один ключ и отворил дверь, позади которой действительно оказалась крепкая решетка, запиравшая коридор, шедший от входной двери.

Из этого коридора было два выхода. Один — в маленькую гостиную, за которой был кабинет, другой — в столовую и кухню.

— В верхнем этаже, — сказал господин Серван, — две спальни с уборными и комната для прислуги. Дверь в погреб в конце коридора, у лестницы. Все это меблировано, и недурно, как видите…

— И повсюду решетки?

— Повсюду!

‘Если бы нарочно устраивать, и тогда не придумать бы лучше!’ — подумал Тефер.

— Сколько вы хотите за это? — спросил он вслух.

— Полторы тысячи франков… Все налоги платит жилец. Плата за шесть месяцев вперед. Я не даю белья.

— Я снимаю… — сказал полицейский.

— И вы платите за шесть месяцев вперед?

— Я плачу за год.

— При переезде?

— Нет, сейчас.

Угрюмое лицо господина Сервана прояснилось.

— По рукам! — сказал он, протягивая руку своему будущему жильцу. — Зайдемте ко мне, мы выпьем бутылочку старого шабли, и дело будет слажено.

Двери снова тщательно заперли, и они вернулись в дом на Парижскую улицу.

Час спустя Тефер уходил, унося ключи от дома и расписку в получении денег, выданную на имя Проспера Гоше, фабриканта химических продуктов.

‘Теперь у нас есть клетка, — думал он со странной улыбкой. — Надо только посадить в нее птичку. Ставни, решетки и вокруг дома — провалы. Все пойдет как по маслу’.

Около четырех часов он был уже в Париже и, сменив костюм и смыв грим, отправился в префектуру, куда призывала его вечерняя служба.

ГЛАВА 8

Время шло.

Оставалось только два дня до срока, назначенного мистрисс Дик-Торн для ее первого бала.

Рене не смыкал глаз. Кроме забот о бале, которые все лежали на нем, он постоянно думал о том, как заставить мистрисс Дик-Торн выдать себя, если она действительно, как утверждал Жан Жеди, сообщница убийц доктора на мосту Нельи.

Наконец ему показалось, что он нашел способ.

Утром, за два дня до бала, он отправился на обычное свидание со старым вором на углу улицы Клиши.

Бандит был уже там и курил трубку.

— Ступайте в буфет Гаврского вокзала, — сказал ему механик, проходя мимо и не останавливаясь. — Я приду туда — нам надо переговорить.

— Ладно…

Жан Жеди побежал в указанное место. Буфет был пуст. Слуги вытирали пыль со столов и стульев, подметали пол.

Рене не заставил себя ждать.

Они уселись в угол и спросили бутылку белого вина.

— Ну что, старина? — сказал Жан Жеди, наливая себе стакан.

— Бал — послезавтра.

— Я давно это уже знаю… Нет ли чего-нибудь нового? Состроил ты, наконец, свой план, этот знаменитый план, который никак не мог созреть?

— Да.

— И ты расскажешь мне, в чем дело?

— Для этого-то я и пришел.

— Болтай, я навостряю уши.

— Если мистрисс Дик-Торн действительно отравительница, — начал Рене, — у нас есть средство подействовать на нее.

— Какое?

— Испуг.

— Очень хорошо!… Но как испугать ее? Она, брат, молодец…

— Показав ей неожиданно сцену, которая не могла изгладиться из ее памяти… страшную сцену ночи 24 сентября 1837 года.

— Значит, надо будет везти ее на мост Нельи. Это далеко, да и не очень-то удобно.

Рене Мулен пожал плечами.

— Это будет представлено в ее доме, среди ее гостей на балу… — возразил он.

— Было бы чудесно, — заметил Жан Жеди. — Да, именно чудесно! Но как? Между нами будет сказано, старина, это кажется мне невозможным. Как показать ей женщину, переодетую кучером фиакра, убийцу нанимающего, убийцу нанятого, доктора и ребенка?

— Нет, это очень даже легко и возможно… Вы сейчас увидите. В час ночи актеры должны играть водевиль на маленькой сцене, устроенной в большой зале, для которой будуар будет служить кулисами. За водевилем последуют живые картины. Артисты набраны мной, их никто не увидит до выхода на сцену.

— Я начинаю понимать и нахожу, что это очень хорошо придумано. Если мистрисс невиновна, она ничего не поймет. Если же я не ошибся, она испугается, и ее искаженное лицо скажет нам то, что мы хотели знать.

— Так вы находите эту мысль хорошей?

— Превосходной, старина! Восхитительной! Теперь надо только позаботиться о подробностях.

— Этим-то мы и займемся.

— Кто актеры?

— Я — убийца нанимающий, вы — убийца нанятый.

Жан Жеди вздрогнул, но промолчал.

— Берта Монетье будет играть роль женщины, переодетой мужчиной.

— А доктор? — спросил Жан Жеди.

— Один из лакеев, который был фигурантом в театре Амбигю. Он добросовестно сыграет свою роль, ничего не подозревая.

— После спектакля надо приготовить путь к отступлению.

— Об этом не беспокойтесь… Выход через будуар будет свободен. Да и всего вернее ничего особенного не произойдет… Мистрисс Дик-Торн упадет, может быть, в обморок, вот и все, и никто, кроме нас, не будет знать, почему.

— Это верно… Теперь другое: надо достать костюмы, парики, бороды…

— Этим займетесь вы, так как вы один знаете, как все должно выглядеть.

— Хорошо… Я пойду к Вабену и отыщу какого-нибудь театрального парикмахера.

— Вы уложите все в ящик и пришлете сюда с комиссионером на имя господина Лорана.

— Ладно, но все стоит денег… и больших денег…

— Вот вам. — И Рене подал Жану пятьсот франков.

Разговор продолжался еще несколько минут, так как собеседникам надо было условиться еще о многом, потом Рене вернулся в дом в восторге от сговорчивости Жана Жеди. Эта первая удача казалась ему счастливым предзнаменованием.

В тот же день он отправился к Берте, чтобы сообщить о происшедшем и о том, чего он от нее ожидает.

Девушка почти никуда не выходила, и Рене застал ее дома. Она сидела за работой, печально думая о будущем. Ее мысли разделились между любовью к Этьену Лорио и страстным желанием восстановить доброе имя отца.

Будущее казалось ей более мрачным, чем когда-либо.

Дни шли за днями, не принося ни малейшего луча надежды. Она обвиняла Рене в медлительности и по временам упрекала себя за то, что поверила его обещаниям.

Рене с первого взгляда заметил на ее лице следы утомления и страдания и что глаза ее красны от слез.

Он прямо сказал ей об этом. Она пыталась отрицать, но скоро увидела, что ей не удастся убедить его.

— Ну да, это правда, я страдаю… — прошептала она, — отчаяние овладевает мною.

— Но к чему же отчаиваться? — спросил Рене.

— Вы меня убедили, что мы скоро найдем ускользнувшую от нас путеводную нить, а теперь я вижу, что это — иллюзия, потому что, несмотря на все ваши усилия, время уходит в бесплодных поисках.

— Поиски были необходимы…

— Без сомнения, но, видя их безуспешность, я впадаю в отчаяние.

— Вы отчаиваетесь слишком скоро… Может быть, мы уже близки к цели.

Берта вздрогнула.

— Как? — спросила она. — Каким путем вы думаете достичь цели, которая убегает от нас?

— Мы сделаем решительную попытку заставить мистрисс Дик-Торн снять с себя маску и выдать свою тайну.

— Что же вы решили? Что вы хотите сделать?

— Сейчас расскажу…

И Рене в кратких словах поведал свой план.

— Да, вы правы, — сказала Берта, когда он закончил, — это верное средство… Если руки этой женщины запятнаны кровью, она не может остаться спокойной, как бы хорошо ни владела собой. Но кто актеры мрачной комедии или, скорее, страшной драмы?

— Те люди, которым нужно, чтобы мистрисс Дик-Торн выдала себя, — я, Жан Жеди и вы, мадемуазель.

— Я! — воскликнула Берта, бледнея. — Я!… Вы этого хотите?

— Конечно, хочу, и докажу вам, что без вас ничто невозможно… Я предназначил вам роль сообщницы убийц.

— О! Никогда! Никогда! У меня не хватит мужества играть подобную роль, представить такое чудовище… Нет, не требуйте этого!

Рене взял руки Берты — они были холодны, как лед.

Чувство глубокой жалости овладело его душой, но надо было идти вперед во что бы то ни стало, ловить случай, который мог больше уже не представиться.

— Берта, дитя мое, сестра моя, — сказал Рене взволнованным голосом, — вы говорили мне однажды: ‘Я поклялась умирающей матери пожертвовать жизнью для восстановления чести моего отца. Я поклялась не отступить ни перед какими опасностями, ни перед какими жертвами…’ Правда?

— Правда…

— Вы говорили мне, что для достижения желанной цели вы не остановитесь ни перед чем, пойдете по грязи на поиски истины… Правда?

— Да, правда.

— Вот теперь наступило время вспомнить об этих обещаниях… Победите страх! Подумайте о мученике, кровь которого была пролита на эшафоте, и отвечайте мне: ‘Я готова!…’

Берта подняла голову, отерла глаза, наполненные слезами, и ответила чуть слышным голосом:

— Я готова!…

Рене снова пожал ей руки.

— Благодарю вас, дитя мое! Теперь я уверен: вы чувствуете себя бодрой.

Она покачала головой:

— Я готова на все, друг мой. Я исполню свой долг до конца, но не требуйте от меня бодрости… Чего вы хотите? Моя душа разбита, по временам мною овладевает безграничное отчаяние… У меня нет ни воли, ни энергии, и я молю Бога послать мне смерть.

— Смерть! — повторил в изумлении Рене. — К чему такие печальные мысли?… Вы молоды. Будущее залечит раны прошлого.

— Я ничего не жду от будущего… Я так страдаю!

— Страдания возвышают душу. Вы не имеете права думать о смерти, прежде чем достигнете цели, и когда мы победим наших врагов, когда весь мир узнает, благодаря вашему героизму, что Поль Леруа умер невиновный на эшафоте, тогда спокойствие вернется к вам, жизнь не будет вас тяготить… вы встретите молодого человека… честного малого, вы полюбите его — он вас полюбит… вы станете его женой и будете счастливы.

При последних словах Берта побледнела, как смерть.

— Не пытайтесь оживить во мне ложную и безумную надежду… — прошептала она чуть слышным голосом. — Я никогда не выйду замуж.

Искаженное горем лицо Берты поразило Рене Мулена.

— Никогда! Неужели вы дали такую клятву вашей матери?

— Нет, я дала ее самой себе.

— Но она безумна!

— И все-таки я сдержу ее.

— Берта, друг мой, сестра моя, вы скрываете от меня какую-то тайну… от меня, вашего брата?

— Не спрашивайте меня.

— Зачем спрашивать, когда я уже угадал? Вы любите! Берта опустила голову.

Рене продолжал:

— Одиночество — не единственная причина вашей печали, отчаяния, слез… Ваше сердце полно любви, которую вы должны были подавить, узнав тайну прошлого… Я угадал?

— Да…

— И вы думаете, что счастье для вас невозможно? В этом вы ошибаетесь! Что бы ни случилось, если тот, кого вы любите, честный человек, он не поколеблется протянуть вам руку и дать свое имя.

— Увы! Тот, кого я люблю, честный человек, но он меня больше не любит… Он не может любить меня… Он меня презирает.

— Презирает! Вас! — вскричал Рене вне себя.

— Он имеет на это право или, скорее, думает, что имеет.

— Что вы говорите?

— Он подозревает, что я изменила ему самым возмутительным образом…

— Надо было разуверить его.

— Я не могла этого сделать.

— Почему?

— Потому что нужно было раскрыть роковую тайну, чего я не сделаю ни за что в мире… Потому я теперь в его глазах бездушная, бессердечная тварь… И вы, друг мой, — невольная причина этого.

— Я — причина? — повторил Рене.

— Да…

— Объяснитесь, ради Бога, умоляю вас.

— Вы узнаете все, так как угадали то, что никто не должен был знать.

И Берта рассказала историю с медальоном, в котором был портрет Абеляг

Рене Мулен не мог скрыть своего волнения. Крупные слезы бежали по его щекам.

— Бедное дитя! — сказал он. — Как вы должны были страдать!

— И как я еще страдаю, друг мой!

— Позвольте мне пойти к этому молодому человеку и оправдать вас в его глазах!

— Вам не удастся сделать это, не рассказав ему все… а я не хочу, чтобы он знал…

— Невозможно, чтобы он презирал вас, Берта… Невозможно, чтобы он перестал любить вас, невозможно, чтобы он не подозревал, что тайные и могущественные причины не позволяют вам говорить… Умоляю вас, позвольте мне его увидеть! Я ведь тоже честный человек и поручусь ему за вашу честь, не открывая того, чего он не должен знать. Я сумею убедить его, найду слова, которым он поверит… как его имя?

— Доктор Этьен Лорио.

— Доктор Этьен Лорио!

— Да… Но почему вас это так поразило? Вы его знаете?

— Да, знаю.

— А он знает вас?

— Нет, но я часто его вижу… Он доктор мистрисс Дик-Торн…

— Доктор этой женщины!

— Да, она пригласила его, когда ее дочь была немного нездорова, и с тех пор он бывает каждый день… Ах! Мадемуазель, видно, судьба нас преследует. Я не могу говорить с ним, не открыв ему, что я проник к мистрисс Дик-Торн обманом и под чужим именем. Это сразу сделает меня подозрительным в его глазах, не считая того, что он, может быть, выдал бы меня… Надо ждать.

— Будет он на этом вечере, где я должна играть роль? — спросила Берта, которую страшила мысль появиться перед Этьеном.

— Он, конечно, там будет, но вы не должны об этом беспокоиться… Костюм и парик сделают вас совершенно неузнаваемой даже для него, и до появления на сцене никто вас не увидит.

— Тогда условимся обо всем, — сказала решительным тоном Берта. — Мой костюм?

— Вы найдете его в уборной…

— Как я поеду в дом?

— В половине одиннадцатого я пришлю за вами карету. Вы наденете вуаль и скажете слуге, который встретит вас, что вы певица, приглашенная на концерт. Я предупрежу его заранее, и он проведет вас прямо в уборную.

В эту минуту в передней раздался звонок. Рене и Берта вздрогнули.

— Мадемуазель, звонок… — сказал Рене.

— Я слышала… Кто же это может быть? Я никого не принимаю, и привратница хорошо это знает.

— Я не хотел бы, чтобы меня видели, — заметил Рене.

— Ступайте в комнату моей покойной матери.

Рене поспешно вошел в узкую комнату, в которой умерла мадам Леруа, и заперся.

Берта подошла к двери, едва держась на ногах от волнения, и повернула ключ в замке.

Дверь отворилась.

Бедная девушка вскрикнула и отступила на несколько шагов, прижимая руку к груди, как бы сдерживая сильное биение сердца. Это волнение, в котором смешивались удивление и радость, было очень естественно.

Перед Бертой стоял Этьен Лорио.

— Вы! — воскликнула она, почти не сознавая, что говорит. — Вы, господин Этьен!… Здесь!…

Однако она посторонилась, чтобы дать ему пройти.

Он вошел и молча пожирал Берту глазами.

Бедная девушка была страшно бледна, синие круги вокруг глаз выдавали бессонные ночи и тяжкие страдания.

Чувство глубокой жалости закралось в душу Этьена, и сердце его болезненно сжалось.

Положение обоих молодых людей было и фальшивое, и неловкое. Воспоминание о последнем бурном свидании стесняло их, особенно Этьена.

Несколько секунд длилось неловкое молчание, наконец Этьен решился заговорить. Но он был так смущен, что не мог придумать ничего, кроме банальной фразы:

— Я позволил себе зайти к вам, мадемуазель, чтобы справиться о вашем здоровье.

Но Берта все поняла.

Смущение Этьена, дрожание его голоса, все говорило ей, что он все еще ее любит, что он любит ее еще больше, чем прежде.

— Благодарю вас, что вы вспомнили обо мне, — сказала она. — Я покорно переношу мое горе и молю Бога послать мне мужество и силы. Наконец, работа развлекает меня.

— И, — спросил с усилием молодой человек, — вы позабыли о том, что произошло между нами?

Берта вздрогнула, бледнея и краснея.

— Нет! Есть вещи, которые не забываются!… Зная свою правоту, я сожалею, что оскорбительное подозрение отдалило вас от меня… Но я ничего не забыла.

— Тогда вы меня ненавидите? — прошептал доктор, и глаза его наполнились слезами.

Берта покачала головой:

— Почему бы я стала вас ненавидеть? Я жалею вас…

— Вы меня жалеете?

— От всего сердца!

— Вам было так легко не отказать мне в доказательствах, которые я просил!

— Я не имела права… Вы должны были довольствоваться моим словом.

— Но сегодня вы можете подтвердить то, что я угадал… что я знаю?

Берта снова побледнела при мысли, что доктор знает ее тайну.

— Что вы знаете? — повторила она в испуге. — Что это такое?

— Ничего положительного, — продолжал с жаром Этьен, — но так как я всегда любил вас и люблю во сто раз больше, чем жизнь, я захотел узнать то, что вы отказывались поверить мне, захотел открыть причину вашего упорного молчания. Я понял, я убедился, что вы не были виновны, что какая-то роковая случайность обратила против вас ваш благородный поступок… Я угадал, что дело шло о тайне, которая вам не принадлежала, что вы ходили на Королевскую площадь не к любовнику, но для того, чтобы отвратить опасность, грозившую другу вашего семейства. Я искал этого человека, чтобы получить от него объяснения, в которых вы мне отказывали… чтобы потребовать у него отчет, в котором он не отказал бы… Но я не нашел его… Он вдруг уехал из Парижа. Я хотел было ждать его и не мог. Я чувствовал, что умираю вдали от вас, а я хочу жить, чтобы любить вас. Я понял, что мне необходимо вас видеть… И я пришел.

Этьен на минуту замолчал.

Берта слушала его, опустив глаза.

— Рене Мулен — честный человек, — продолжал молодой доктор, — я этому верю, так как это говорил мне лучший из моих друзей. Он, конечно, сжалился бы над моим горем, не отказался бы дать мне слово, что я напрасно вас подозреваю. Он, наконец, доказал бы мне вашу невиновность, рассказав, зачем вы ходили к нему в ту ночь. Ведь вы к нему ходили, не правда ли?

— Да, — ответила Берта почти спокойным тоном. — Да, я действительно ходила к Рене Мулену, но позвольте мне сказать, что я нахожу ваши слова очень странными… Как! Вы готовы верить незнакомому человеку, но не верите мне! Слово Рене Мулена убедит вас, а моему вы не доверяете!… Если вы действительно меня любите, как говорите, то у вас очень странная манера любить, странная и оскорбительная!

— Да разве вы не понимаете, — вскричал доктор, — что любовь-то и делает меня подозрительным, несправедливым и жестоким! Да, я поверю Рене Мулену, потому что у мужчины я имею право требовать доказательств. Они нужны не для меня самого, клянусь вам, но для того, чтобы открыть глаза тем, кто в вас сомневается.

— Кто же во мне сомневается? — гордо спросила Берта.

— Мой дядя Пьер Лорио, в карете которого вы забыли ваш медальон, — ответил не без смущения молодой человек. — Берта, милая Берта, я хочу жениться на вас, стало быть, нужно изгладить всякое подозрение из души того, кто заменил мне отца, кто воспитал меня, кому я обязан всем. Я знаю, что Рене Мулен был тогда в тюрьме, арестованный по ложному обвинению. Почему вы скрыли это от меня?

— Если вы это знаете, — возразила Берта, — что же вы тогда предполагаете и что вы хотите, чтобы я вам сказала?

— Я хотел бы знать, какая таинственная связь соединяет вас с человеком, имени которого я ни разу не слышал от вашей матушки…

— Сегодня так же, как и в последнее наше свидание, я не могу ответить вам… Мне нечего сказать! Я жила здесь спокойно, страдая молча, призывая на помощь мужество и смирение… Зачем вы пришли напоминать мне о прошлом, которое вырыло бездну между нами?

— Бездну между нами!… — печально повторил молодой человек.

— Было бы великодушнее избавить меня от этой муки. Я не могу быть вашей женой, я это хорошо понимаю… Вы сомневаетесь во мне, вы меня подозреваете… Эти сомнения и подозрения разделяют нас навсегда. Идите и не возвращайтесь! Или я подумаю, что вы играете моим горем. Забудьте меня, господин доктор, и не расспрашивайте Рене Мулена, он также не может вам отвечать…

Этьен, видимо, был в отчаянии. Он хотел что-то сказать, как вдруг дверь в комнату, в которой умерла Анжела Леруа, распахнулась, и на пороге появился Рене Мулен.

— Вы правы, мадемуазель, — сказал он, подходя к Этьену, изумленному этим неожиданным явлением, — я не имею права отвечать, но я дам доктору Лорио слово честного человека, что вы чисты, как ангел, что вы достойны его любви и уважения, и он мне поверит.

— Господин Рене… — прошептала Берта.

— Вы! — вскричал Этьен Лорио, узнав механика.

— Да, я — Лоран, метрдотель мистрисс Дик-Торн, но Лоран — не кто иной, как Рене Мулен, бывший клиент вашего друга господина Анри де Латур-Водье… Рене Мулен, которого вы искали, чтобы потребовать объяснений и которого случай сводит сегодня с вами. Вы — доктор, и хороший доктор, вы, стало быть, должны знать людей… Глядите мне в глаза, пока я буду говорить… Вы увидите, лгу ли я! Вы сомневались в этом ребенке, жизнь которого была долгим мучением. Вы сомневались в ее сердце, в ее душе, в ее чести, в ее дочерней любви, и эти сомнения оскорбительны, вы убедитесь в этом, может быть, скоро, и тогда проклянете ваше ослепление и будете молить на коленях о прощении, которого не заслуживаете. Внешние обстоятельства послужили для вас основанием недостойного обвинения. Мадемуазель Берта не совершила ничего предосудительного! Ее поступок благороден, и он обратился против нее. Я мог бы дать вам доказательства ее невиновности, но еще раз говорю: я не имею на это права. Дело идет о семейной тайне, которая до срока не должна быть известна никому, даже вам. Больше я ничего не скажу. Вы хотели от меня слово честного человека… Я вам даю его. Вы мне верите?

Рене Мулен ничего не доказал, но бывают впечатления более сильные, чем доказательства, сильнее логики, сильнее воли. Им не противятся, им покоряются без спора.

Подобное впечатление произвели слова Рене на молодого доктора.

Правдой дышала его речь, открытый вид, огонь, сверкавший в честных глазах, и Этьен был невольно увлечен.

— Да, я вам верю, — ответил он.

Слабый крик радости вырвался у Берты при этих словах.

Этьен опустился перед ней на колени и продолжал:

— Берта, дорогая моя Берта, заклинаю вас, сжальтесь над безумием, которое я оплакиваю и никогда не прощу себе, простите мне горе, которое причинило вам мое ослепление.

— Я вас прощаю… прощаю от всей души, — прошептала девушка, протягивая руки доктору, который покрыл их поцелуями.

Волнение молодых людей разделял и Рене, на глаза которого навернулись слезы.

— Теперь, — начал он через несколько минут, — когда все заглажено, все, даже воспоминания о печальном недоразумении, позвольте мне, доктор, обратиться к вам с просьбой. До того дня, может быть близкого, когда я приду открыть вам тайну, которую теперь необходимо еще скрывать от вас, я прошу вас не видеться с мадемуазель Бертой. Обещаете вы мне это?

— Не видеться с ней!… Эта разлука убьет меня!…

— Повторяю, что она будет коротка и что она необходима.

— Но почему?

— Потому что ничто не должно отвлекать теперь мадемуазель Берту от дела, которому мы посвящаем все наши силы и для которого ей необходимо все ее мужество.

— Что же это за дело?

— Об этом вы не должны меня спрашивать, так как я не могу отвечать… Когда наступит время, я объясню вам эту загадку. Знайте только, что мое присутствие в доме мистрисс Дик-Торн под чужим именем имеет отношение к этому делу, делу великому и святому, которое передали нам те, кого вы любили, как и мы, и оплакивали вместе с нами! Анжела, сыном которой вы хотели быть, и Абель, называвший вас своим братом… Пока не удивляйтесь ничему, не старайтесь ничего понять или угадать. Необдуманный поступок, неосторожный вопрос может нас погубить, так как, не скрою этого от вас, нам угрожает большая опасность.

— О! Клянусь, что у меня не вырвется ни одного неосторожного слова! Теперь я верю вам, господин Рене, так же, как и Берте. Моя вера будет слепа, как слепы были мои подозрения. Я буду ждать, пока вы не достигнете цели, и знайте, что, если вам понадобится человек, готовый на все, я буду этим человеком.

— Я так и думал, — сказал просто Рене, пожимая руку доктору.

— Берта, — продолжал Этьен, — теперь я не увижу вас, пока вы меня не позовете, но с этой минуты вы — моя жена перед Богом.

Он поцеловал еще раз дрожащие руки Берты и поспешно вышел.

— Вы видите, мадемуазель, — сказал Рене, — я был прав, когда советовал вам не терять надежды. Доктор — честный человек и любит вас всей душой. Мне кажется, что нам следовало бы открыть ему нашу тайну теперь же.

— Нет, нет!… — поспешно возразила девушка с каким-то испугом. — Если наш замысел не удастся, я хочу, чтобы он никогда не знал, как умер мой отец.

— Пусть будет по-вашему!… Теперь я должен уйти. Вы не забыли, что я вам говорил?

— Нет, я помню… Послезавтра в половине одиннадцатого за мной приедет карета и отвезет меня в дом мистрисс Дик-Торн.

— Я буду ждать вас… А если меня не будет, когда вы приедете, вам достаточно сказать, что вы певица, приглашенная на концерт.

— Будьте спокойны: я ничего не забуду.

— Тогда прощайте, мадемуазель… Мужайтесь и надейтесь…

ГЛАВА 9

По возвращении из Баньоле Тефер отправился в префектуру, куда призывала его служба.

Когда он явился туда, один из подчиненных ему агентов сообщил, что его ждет начальник полиции.

Тефер, не теряя ни секунды, отправился в кабинет патрона.

— Садитесь, Тефер, — сказал ему тот, — у меня есть для вас дело.

Инспектор опустился на стул.

— Знаете вы Дюбье?

Тефер стал припоминать.

— Кажется, это имя мне знакомо, — сказал он. — Ах! Да вот!… Если не ошибаюсь, Дюбье был приговорен к пяти годам тюрьмы и десяти годам надзора за фабрикацию фальшивой монеты.

— Это правда, я вижу, что ваша память по-прежнему великолепна. Дюбье убежал из Клерво месяц назад и, по полученным сведениям, теперь в Париже и занимается своим ремеслом.

— В Париже! — вскричал Тефер. — Значит, под чужим именем?

— Может быть… Мои сведения очень неопределенны. Один арестант, освобожденный несколько дней назад, пишет мне, что встретил Дюбье. Он хочет, верно, заслужить нашу благосклонность…

— Где же его видел этот арестант?

— В квартале Сент-Антуан. Говорит, что тот бывает на балах Вуазен и в некоторых кабаках подозрительной репутации.

— Один?

— Еще какой-то Термонд, бежавший вместе с ним… Знаете вы Дюбье?

— Да, я был тогда на суде и хорошо помню его лицо.

— В таком случае, я поручаю вам найти этих двух молодцов. Надеюсь на ваше искусство и опытность.

— Сегодня же пущусь на поиски… Надо будет тотчас же арестовать их?

— Смотря по обстоятельствам… Если вы нападете на след и будете уверены, что не потеряете его, то лучше было бы последить за ними несколько дней. Может быть, их целая шайка. Действуйте, как найдете лучшим. Я даю вам полную свободу.

Выйдя от начальника, Тефер направился в маленький ресторан на площади Дофина, куда обыкновенно ходил обедать, когда бывал в этих местах.

Там он заказал обед и принялся с аппетитом уминать его, запивая вином.

‘Дюбье и Термонд, — думал он, — негодяи худшего сорта. Если они попадутся мне под руку, мне не надо будет далеко ходить, чтобы найти людей, которые мне нужны… Если они действительно вертятся в квартале Сент-Антуан, то это нетрудно. Я найду их в переулке Менд’ор в ‘Трех бутылках’.

‘Три бутылки’ — название погребка, находившегося среди узкого и грязного переулка Менд’ор, где жили преимущественно столяры-мебельщики и так называемые красильщики дерева.

Действительно, три огромные позолоченные бутылки висели на стене над дверями.

Внутренность кабака, грязная и зловонная, возбудила бы отвращение во всяком, кроме его обычных посетителей.

Днем в него заходили выпить и закусить маляры и лакировщики. К ночи эти честные труженики расходились по домам, уступая место людям совершенно другого сорта.

Подозрительные личности, мелкие плуты сходились сюда по вечерам, назначали свидания друг другу, составляли планы.

Патрон, восседавший за кассой, требовал только двух вещей: чтобы за все платили наличными и чтобы не было ссор и беспорядка. До остального ему не было никакого дела.

Полиция не раз заглядывала в его заведение, но он всегда умел выходить сухим из воды.

Только что пробило девять часов.

Залы начинали наполняться, и тут можно было встретить типов, вполне достойных внимания, но мы оставим их и займемся теми двумя личностями, о которых говорил Теферу начальник полиции.

Один из них, Термонд, сидел за стаканом вина и с большим вниманием читал газету. Это был человек лет тридцати, почти такой же худой, как Жан Жеди.

Густые черные волосы падали ему на лоб, странно контрастируя с голубыми глазами и рыжими бровями.

Причиной этого контраста был артистически сделанный парик, совершенно изменивший внешность беглого арестанта.

Бархатные коричневые панталоны и жилет, темная шерстяная куртка составляли его костюм, который дополняло что-то вроде фуражки без козырька, напоминавшей формой английский берет.

Он давно уже читал свою газету, когда в погреб вошел человек почти его лет и уселся против него.

Новопришедший, маленького роста, плечистый, был одет в синее суконное платье и мягкую шляпу. У него были длинные волосы и большая борода, то и другое — фальшивое. Это был Дюбье.

— Ну что? — встретил его вопросом Термонд, протягивая руку.

— Сейчас поговорим, дай мне прежде промочить горло: я околеваю от жажды.

Он спросил вина и выпил залпом два стакана.

— Ну что же? — повторил Термонд.

— Неважно… Я спустил только пять задних колес.

— Это все-таки двадцать пять франков.

— Надо вычесть еще три франка расходов… Всего, значит, двадцать два франка. Немного. Ну, а ты?

— Я был счастливее: я спустил семь медалей.

— Значит, всего барыша за день полсотни франков на двоих.

— Этим можно бы довольствоваться, если бы не подозрительность лавочников… Я говорил тебе, что звук слишком глух, а эти проклятые торгаши имеют скверную привычку бросать монету на прилавок. Я все боюсь, как бы снова не попасться… ведь на этот раз дело пахнет не пятью годами тюрьмы, а бессрочной каторгой. Да еще за нами будут, конечно, так смотреть, что нечего и думать о бегстве.

— Согласен, но чего же ты хочешь? Надо жить, а наше дело приносит больше, чем воровство с выставок.

— Зато оно опаснее.

— Так, по крайней мере, не околеешь с голоду. Ты, я вижу, трусишь…

— Может быть, — прошептал Термонд. — Ах, если бы можно было выискать хорошее дело, которое дало бы тысяч десять франков, мы удрали бы за границу и зажили бы себе спокойно.

— Ну что же, ищи свое десятитысячное дело! — заметил Дюбье. — А пока будем спускать нашу монету, да поосторожнее. Ты обедал?

— Нет, а ты?

— И я тоже нет. Не пойти ли нам к заставе Трона?

— Ладно.

— Заплати за вино.

— Фальшивой монетой? — спросил Термонд.

— Конечно… Увидим, сойдет ли.

— Надо беречься: патрон здесь — хитрец.

— Заплати слуге, он ничего не увидит.

В эту минуту в кабак вошел человек лет пятидесяти, одетый портовым грузчиком, и, усевшись недалеко от наших друзей, потребовал сиплым голосом кружку пива.

Термонд остановил проходившего слугу.

— Мы выпили бутылку вина и стакан, — сказал он, — двадцать четыре су… получайте.

И подал пятифранковую монету.

Грузчик не спускал глаз с фальшивомонетчиков, которые встали и приготовились выйти.

Слуга взял монету и оглядел ее.

— Чего ты смотришь? — спросил Дюбье с чертовским апломбом. — Ты думаешь, может быть, что тебе дали двадцать франков вместо ста су? Надень очки, старик, это заднее колесо.

Внимание грузчика удвоилось.

— Да, оно на то похоже, — заметил слуга, — только мне кажется, что тут что-то не чисто.

И он уронил монету на стол грузчика. Она издала глухой звук.

— Пожалуй, ты скажешь, что она из свинца? — продолжал Дюбье.

— Не знаю, из свинца она или нет, но только дайте мне лучше другую.

Грузчик взял монету и взвесил ее на руке с видом знатока.

— Как! — воскликнул он. — Ты смеешь уверять, что это не серебро?… Хотел бы я иметь тысячу таких фальшивых! Вот тебе двадцать четыре су. Я дам сдачу этим господам.

Слуга взял деньги и отошел, пожимая плечами.

— Вот сдача, — сказала грузчик, набрав три франка шестнадцать су и пододвигая их друзьям. — Но, — прибавил он, глядя в глаза Дюбье, — не надо часто этого делать, милый мой Дюбье, а то можешь себе повредить.

Фальшивомонетчик, названный по имени, побледнел и остановился как вкопанный, разинув рот.

Термонд хотел было ускользнуть, но грузчик удержал его словами:

— Нечего улепетывать, друг Термонд, я не враг… напротив… Сядьте, дети мои, я хочу с вами побеседовать.

Беглые арестанты в изумлении переглянулись. Кто мог быть этот человек, совершенно им незнакомый, который, однако, узнал их, несмотря на маскарад.

Они стояли, точно пригвожденные к полу.

— Ну что же? — продолжал с насмешливой улыбкой Тефер. — Замечательно глупый вид у вас, когда вы удивлены. Сядьте же… Повторяю, что я хочу с вами поговорить. Если вы не будете смирны, как овечки, — прибавил он вполголоса, — то мне стоит сделать знак, и вы через четверть часа очутитесь в префектуре. Хотите этого?

— Попались! — жалобно пробормотал Термонд. — Я так и думал… Я предвидел это!

— Заткни глотку! — сказал Дюбье. — Ты видишь, что этот господин — добрый малый… Ну, будет шутить, — продолжал он, усаживаясь за стол Тефера. — Вы ведь хотели посмеяться? Ваши мушары на улице — просто выдумка, вы, верно, хотите просто узнать, нет ли у нас работы для вас?

— Ты умеешь читать? — спросил Тефер.

— Еще бы!

— Ну, так прочти вот это, голубчик мой, и скажи потом, что думаешь…

С этими словами инспектор развернул перед их глазами ордер на арест, данный ему начальником полиции.

— Вы видите, — продолжал он, — это вас касается: Дюбье, Термонд, убежавшие из Клерво… Мне остается только прибавить внизу: ‘Пойманы при сбыте фальшивой монеты…’

Термонд дрожал.

— Берите нас… — пробормотал он. — Не мучьте только больше.

— Замолчишь ли ты? — прервал его Дюбье. — Если господин предложил побеседовать с нами, это значит, что он не хочет сделать нам ничего неприятного.

— Однако ты сообразителен! — заметил, смеясь, Тефер.

— Да, мне не раз уже это говорили.

Тефер подозвал слугу и велел подать две бутылки бургундского и два стакана.

— Мы еще не обедали… — намекнул Термонд.

— Пусть тогда нам подадут яичницу с ветчиной, да побольше…

Термонд начал успокаиваться. Слабая улыбка появилась на его бледных губах.

— Я люблю ясные положения, — сказал Дюбье, — приступим прямо к делу… Вы из полиции?

— Да, мой племянничек.

— Вы нас поймали… Если вы не арестуете нас тотчас, то это потому, что мы вам нужны.

— Вероятно…

— Вы хотите добыть сведения о людях, которых ищете и которых мы, без сомнения, знаем?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Сейчас скажу…

Слуга принес яичницу и вино. Тефер попотчевал своих собеседников и продолжал:

— Фабрикуя свинцовые монеты, зарабатываешь мало, и это не может долго тянуться, что вы знаете не хуже меня… Не сегодня завтра вы попадетесь, так как известно, что вы в Париже. Это — новое осуждение… бессрочная каторга.

Термонд вздрогнул.

— Знаем, — сказал Дюбье. — Дальше?

— Хотите быть свободными и заработать десять тысяч франков?

— Хотим ли мы! — вскричал в восхищении Термонд. — Десять тысяч франков!… Моя мечта!…

— Вы их предлагаете? — спросил Дюбье.

— Да…

— Значит, то, что вы нам прикажете сделать, стоит двадцать тысяч.

— Я дойду до двенадцати, но это последнее слово, и я заплачу не фальшивой монетой.

— Нечего говорить об этом… — сказал Термонд.

— Мы согласны, — ответил Дюбье. — Что надо делать?

— Многое…

— Значит, это крупная игра?

— Может быть…

— Ну что же, рискнем… Как вы платите?

— Пять тысяч вперед. Остальные — по окончании дела.

— А расходы?

— На мой счет.

— Ладно… Давайте пять тысяч франков.

— Не здесь… А то могут удивиться, что я даю вам банковские билеты, тогда как минуту назад мы еще не знали друг друга. Я передам вам деньги, когда мы выйдем. Кстати, где вы живете?

Дюбье насмешливо улыбнулся:

— Я скажу вам это, когда мы получим деньги.

— Ты мне не доверяешь?

— И не думал!… Но я люблю порядок в делах.

— Сумеете вы править каретой? — спросил Тефер.

— Как настоящий кучер.

— Знаете вы Баньоле?

— Известковые печи?… По слухам, но я никогда там не был.

Было одиннадцать часов.

Полицейский расплатился, они вышли из ‘Трех бутылок’ и направились к маленькому погребку, где спросили себе четверть литра водки.

Тефер достал банковские билеты.

— Вот деньги, — сказал он, — давайте адрес…

Дюбье внимательно осмотрел билеты с видом знатока, потом спрятал их в карман и ответил:

— Улица Шарантон, 124…

— В гостинице?

— Нет, на квартире… двести пятьдесят франков, отличная комната…

— Ваши инструменты там?

— Да, в полном комплекте.

— Хорошо, не ходите сегодня домой.

— Почему?

— Мне пришла идея… Сегодня ночью или на рассвете я проведу туда полицию и сделаю обыск. Я заберу все, кроме вас самих, так как птичек не будет в клетке.

— Понимаю! — сказал Термонд. — Вас сочтут очень хитрым в префектуре.

— Славная выдумка! — заметил Дюбье. — Но где же мы завтра встретимся?

— Ждите меня на Монтрейльском бульваре у ‘Двух поросят’ в десять часов утра.

— Чтобы позавтракать, — сказал, облизываясь, Дюбье. — Отлично, я знаю это место, там славно готовят.

— Да, мы позавтракаем, а потом совершим прогулку в сторону Баньоле, где я хочу вам кое-что показать. До завтра, друзья мои.

— До завтра.

Полицейский и фальшивомонетчики расстались.

— Кто может быть этот господин? — спросил Термонд, беря за руку Дюбье.

— По всей вероятности, какой-нибудь сыщик из важных, который работает для какого-нибудь богатого господина. Это случается очень часто. А так как он боится скомпрометировать себя, то и нанял нас. И мы рискуем быть пойманными, — прошептал Дюбье, — следовало бы спросить побольше.

— Ба! Оставь, пожалуйста! Дело не так дурно, и я даю тебе слово, что оно будет еще лучше, когда мы узнаем, в чем дело.

Разговаривая, мошенники пришли домой.

Они занимали довольно большую комнату на третьем этаже окнами во двор в очень грязном доме.

Они взяли свои вещи, немного настоящих денег, которые у них были, и порядочное количество фальшивых пятифранковиков, остальные же оставили на столе на самом видном месте.

Сделав это, они спустились по лестнице и направились к заставе Трона, чтобы снять там меблированную комнату на ночь.

Что касается Тефера, то, оставив кабачок, он сел в фиакр и поехал в полицейскую префектуру, где прямо пошел к начальнику, прося, чтобы его приняли по важному делу.

— Есть что-нибудь новое? — спросил последний.

— Да, сударь. Я их поймал.

— Кого?

— Дюбье и Термонда.

— Да? Браво, Тефер. Поздравляю вас. Они арестованы?

— Нет, но будут арестованы через несколько часов.

— Вы знаете, где они живут?

— Да, я узнал их в одном кабаке на улице Ленуар. Я был один, и они вышли как раз в ту минуту, когда я хотел отправиться за помощью. Тогда я пошел вслед за ним, но имел несчастье не встретить по дороге ни одного агента, который мог бы помочь мне арестовать их немедленно. Они живут на улице Шарантон, 124. Я арестую их рано утром.

— Хорошо, я пойду вместе с вами. Будьте здесь в половине шестого утра вместе с экипажем.

— Слушаю-с.

В назначенный час начальник полиции, Тефер и трое агентов отправились на улицу Шарантон к Дюбье и Термонду.

Так как им не суждено было застать негодяев, они удовольствовались тем, что произвели обыск, забрали все их инструменты и фальшивые монеты.

Затем около дома было оставлено двое агентов, которые должны были наблюдать за ними и арестовать фальшивомонетчиков, как только они появятся.

Начальник полиции отправился в префектуру, а Тефер — в свою квартиру.

Ровно в десять часов он был на бульваре Монтрейль в кафе под вывеской ‘Два поросенка’.

Он был одет с ног до головы в зеленый костюм и походил на служащего железной дороги. Мягкая шляпа с широкими полями заменяла форменную фуражку.

Дюбье и Термонд уже ждали его, попивая абсент для возбуждения аппетита.

Когда Тефер подошел и сел рядом с ними, они его не узнали, до такой степени переодевание изменило его.

‘Черт возьми! — подумал Дюбье, когда Тефер назвал себя. — Он ловкий человек!’

Завтрак был быстро окончен, так как Тефер торопился. Затем все трое сели в фиакр и отправились в Баньоле.

Полицейский приказал кучеру ждать у въезда в деревню, и они продолжили путь пешком.

— Запомните хорошенько дорогу, по которой мы идем, — сказал Тефер, — сохраните в памяти малейшие подробности, так как по ней придется ехать ночью в экипаже без фонарей.

— Кто такой Проспер Гоше? — спросил Термонд.

— Это я.

— Отлично! Нам надо ночевать здесь?

— Да, вы можете располагать вашим временем как угодно до 10 часов вечера, но чем меньше вы будете говорить, тем лучше.

— Будьте спокойны! Когда же мы увидимся?

— Завтра утром, в одиннадцать часов.

— Где?

— В ресторане ‘Риш-Фе’, на бульваре Монпарнас.

— Узнаем ли мы тогда, что нам нужно делать?

— Да. А теперь прощайте. Вот двести франков на расходы. До завтра, в одиннадцать часов.

— Не беспокойтесь: мы будем аккуратны.

Тефер оставил своих спутников, спустился с холма и, сев в фиакр, дожидавшийся его у деревни, поехал обратно в Париж.

Дюбье и Термонд, оставшись одни, были сильно удивлены. Их новый знакомый угощал их завтраками, давал им деньги, поселил в удобном деревенском домике и нисколько не стеснял свободу.

Их не переставала занимать мысль, с кем они имеют дело и что должно произойти в домике в Баньоле.

Каждый из этих вопросов был загадкой, которую они напрасно старались разрешить.

— Как ты думаешь, что должно значить его приказание запастись дровами? — спрашивал Дюбье. — Да еще такими, которые горели бы поярче?

— Вероятно, он хочет погреться, — ответил Термонд.

— Но теперь не такое время года, чтобы греться, и, кроме того, он приказал положить дрова в нижнем этаже, вместо того чтобы положить их в сарае. Это совсем неестественно. По моему мнению, мы должны так нагреть дом, чтобы совсем сжечь его.

— Пожар! — прошептал Термонд.

— Мне так кажется, но какое нам до этого дело? Дом не наш, пожар может быть простой случайностью, и отвечать за него будет только хозяин.

— Да, Проспер Гоше.

— Он такой же Проспер Гоше, как ты и я.

— Но он хитрец: он знает, чего хочет.

— Он отлично платит и, вместо того чтобы арестовать нас, имея в кармане ордер, он, как кажется, собирается нас обогатить. Поэтому пусть делает, что хочет, мы же должны только без разговоров повиноваться. Отправимся сейчас же за покупками!

Дюбье и Термонд вышли из дома, прошли через сад и, приняв вид прогуливающихся рабочих, стали осматривать окрестности. Вокруг было довольно пустынно.

Редкие деревенские дома, стоявшие друг от друга на большом расстоянии, были заперты и пусты, один только патронный завод, на который рабочие приходили днем и уходили вечером, не имел вида оставленного дома.

За стенами завода, на расстоянии километра от дома Сервана, шла дорога в Монтрейль, по которой в то время года можно было ехать в экипаже.

— Посмотри! — вскричал Дюбье, с вниманием рассматривая дорогу.

— Что такое? — спросил Термонд.

— Я думаю, что, приехав в экипаже в Баньоле по той дороге, по которой мы пришли, можно совершенно скрыть следы, возвратясь по этой дороге.

— Да, славная идея…

Приятели запаслись в Монтрейле дровами, которые приказали доставить на имя Проспера Гоше, и заплатили наличными. По приказанию Тефера дрова были сложены в комнате нижнего этажа.

Термонд и Дюбье приготовили обед, выкурили по трубке и растянулись на постелях без простыней.

Вернувшись в Париж, Тефер прежде всего занялся службой и оставил префектуру уже очень поздно, так как более чем когда-либо желал выказать свое усердие и неутомимость, постоянно доставлявшие ему награды и одобрение начальства.

Выйдя из префектуры, полицейский позвал первый попавшийся пустой фиакр, кучером которого был Пьер Лорио, хозяин фиакра номер 13.

— Как прикажете, буржуа, по часам или за конец? — спросил Лорио.

— По часам.

Пьер Лорио вынул часы.

— На моей луковице половина десятого. Куда прикажете ехать, буржуа?

— На улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, — ответил полицейский.

Фиакр покатился.

— Улица По-де-Фер-Сен-Марсель, — прошептал дядя Этьена. — Это тот самый номер, в который я в ту ночь возил такого забавного молодца. Неужели это тот же самый? Нет, не может быть, этот моложе и, кроме того, у него другой голос…

Герцог де Латур-Водье уже два дня не видел Тефера, и бесполезно прибавлять, что он с нетерпением ожидал своего сообщника и засыпал его вопросами.

Полицейский рассказал, что произошло, и прибавил:

— Завтра вечером, герцог, я заработаю обещанную вами сумму.

— Как только вы докажете мне, что эта девушка в вашей власти, вы получите чек на двести тысяч франков.

— Я буду вам обязан состоянием, герцог. Но, между нами, я вполне заслужу его.

— Уверены ли вы в ваших людях?

— Их собственный интерес отвечает мне за их скромность. Как только они не будут мне нужны, они поспешат оставить Францию.

— Они вас не знают?

— Я принял предосторожности, и им никогда не удастся узнать меня.

— Я хочу собственными глазами убедиться, что сирота в наших руках.

— Завтра ночью я приду сюда за вами и отвезу вас в Баньоле как раз в то время, когда Дюбье и Термонд привезут туда Берту Леруа.

— Как вы думаете, не следует ли мне переехать отсюда по окончании дела?

— Это кажется мне бесполезным… Никто не подозревает места вашего убежища, и вы знаете, что привратница вполне мне преданна. Были ли вы в прошлый раз на улице Святого Доминика, чтобы прочесть письма?

— Нет.

— Позвольте заметить вам, что вы напрасно не сделали этого, каждую минуту может произойти какое-нибудь обстоятельство, которое нам надо знать.

— Хорошо, я отправлюсь в эту ночь.

— У меня внизу экипаж, поедемте со мной. Вы завезете меня домой, а затем отправитесь в ваш дом.

— Отлично!

— Приближается минута, когда вы должны действовать относительно Клодии Варни, так как завтра вечером она дает свой бал. Я советую вам отправиться к ней завтра днем и узнать, каким оружием она думает бороться с вами.

Жорж сделал утвердительный знак.

— Господин герцог, я к вашим услугам, — сказал Тефер.

Сенатор надел темное пальто, шляпу с большими полями и вышел вместе с Тефером.

Лорио ожидал их у дверей.

— Я уступаю экипаж вот этому господину, — сказал полицейский, указывая на герцога, — и он заплатит вам, начиная с половины десятого, когда я вас взял.

— Слушаю, буржуа, куда прикажете ехать?

— На улицу Пон-Луи-Филипп.

Услышав этот адрес, дядя Этьена вздрогнул.

‘Я не ошибся, — подумал он, ударив лошадь. — Этот молодец тот самый, к которому ездил мой седок прошлой ночью, и он же, должно быть, сопровождает его теперь. Что собираются делать эти ночные птицы?’

Предположение Лорио превратилось в уверенность, когда он услышал, что второй седок велел ехать на Университетскую улицу.

‘Ну, — подумал хозяин фиакра номер 13, — я еще довольно проницателен для моих лет. Что меня радует. Эти люди кажутся мне страшно подозрительными, какие-нибудь воры или заговорщики против правительства. Надо посмотреть на физиономию того молодца’.

На Университетской улице он остановил экипаж в указанном месте. Герцог вышел и направился к маленькой калитке в стене дома.

Корреспонденция за последние два дня не содержала в себе ничего важного, и герцог скоро вернулся обратно.

Пьер Лорио, желавший заглянуть в лицо своему странному седоку, сошел с козел и, делая вид, будто протирает фонарь, стоял около экипажа, насвистывая для развлечения. Но, когда герцог вернулся, Пьер был сильно раздосадован, так как Жорж поднял воротник пальто: большое кашне скрывало нижнюю часть его лица, а шляпа, надвинутая на глаза, совершенно закрывала остальное.

Лорио открыл дверцы, и герцог сел, а дядя Этьена мог заметить только небольшую часть морщинистой щеки и прядь седеющих волос.

— Какое несчастье, — пробормотал кучер. — Во всяком случае, он принимает слишком много предосторожностей, чтобы быть честным человеком. Что-нибудь из двух — или вор, или заговорщик’.

Поспешно взобравшись на козлы, Лорио сердитым голосом спросил:

— А теперь куда вас везти?

— Туда же, где вы меня взяли, — на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Экипаж покатился, и Пьер Лорио спрашивал себя: не следует ли ему предупредить полицию, но почти сейчас же пожал плечами: предупредить? Но о чем? Разве он знает что-нибудь? Разве у него есть доказательства? Он только делает предположения, как старый дурак, и ему засмеялись бы прямо в лицо, если бы он пришел в префектуру из-за таких пустяков. Да и, кроме того, Пьер Лорио никогда не был сыщиком.

Когда они приехали на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, герцог вышел, закутанный по-прежнему, щедро расплатился и исчез за дверью, которую открыл сам.

Было уже больше полуночи.

Пьер Лорио поехал домой, где не замедлил заснуть сном праведника.

ГЛАВА 10

Густой туман покрывал Париж и мало-помалу превратился в мелкий дождь.

Тефер встал рано, показался в префектуре, затем, одетый как накануне, отправился к заставе Монпарнас.

Он пришел в ‘Риш-Фе’ первым, занял отдельную комнату, заказал завтрак на троих, спросил бумагу и перо и написал лаконичную записку.

Ровно в одиннадцать часов Дюбье и Термонд явились к патрону, так они между собой называли Тефера.

— Все ли у вас в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил Дюбье.

— А дрова?

— Сложены в двух комнатах нижнего этажа.

— Вы тщательно закрыли дом?

— Да, двери, окна и решетки закрыты.

— В таком случае, дайте мне ключи!

— Ключи? — повторил Термонд.

— Конечно!

— Разве мы не должны туда вернуться?

— Мне надо быть там раньше вас.

— Дело в том, — продолжал Дюбье, — что мы оставили там наши вещи и не желаем их терять.

— Не заботьтесь ни о чем.

Последние слова Тефер произнес таким резким тоном, который не допускал возражений.

Затем в продолжение завтрака они разговаривали о самых пустых вещах. Наконец подали кофе со старым коньяком.

Дюбье встал, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто-нибудь в коридоре, вернулся обратно и сказал:

— Теперь нам надо уговориться. Вы обещали вчера сказать, что нам надо делать.

— Да, — сказал Термонд, — всегда интересно знать, в чем дело.

— Я вас сейчас удовлетворю, — ответил полицейский.

— Отлично! — воскликнул Дюбье. — Говорите, мы вас слушаем.

— Кто из вас сказал мне, что умеет править лошадьми?

— Я, — ответил Дюбье, — это мое дело.

— Хорошо, достаньте фиакр с хорошей лошадью.

— Фиакр можно нанять, — возразил фальшивомонетчик, — но нанять только с кучером, и вы понимаете, что хозяин едва ли доверит вам свой экипаж и лошадей.

— Это уже не мое, а ваше дело. Вы должны достать экипаж во что бы то ни стало, так как я сам не могу этим заняться.

— Хорошо, — сказал Термонд, — экипаж будет: я беру это не себя.

— Каким образом?

— Это мое дело, я отвечаю за все.

— Хорошо. Дюбье должен одеться кучером.

— Это легко. Я куплю старый каррик и шляпу.

— Сегодня вечером, ровно в десять часов, вы будете ждать в фиакре на улице Нотр-Дам-де-Шан перед номером 19.

— Надо кого-нибудь увезти? — вскричал Термонд. — Я обожаю романтические происшествия.

— Действительно, дело идет о похищении.

— Браво! И мы должны быть оба?

— Да. Дюбье на козлах, а вы, Термонд, — в экипаже.

— Отлично! Дальше?

— Шторы должны быть спущены.

— Это естественно.

— Кучер, то есть Дюбье, сойдет с козел и, не обращаясь к привратнице, поднимется на третий этаж, где позвонит у двери прямо против лестницы. Запомните хорошенько!

— Улица Нотр-Дам-де-Шан, 19, — повторил Дюбье, — третий этаж, прямо против лестницы. Не беспокойтесь, не забудем.

— Вам отворят, — продолжал Тефер.

— Кто?

— Молодая девушка.

— Что же надо ей сказать?

— Вот что: ‘Я имею честь говорить с мадемуазель Бертой Монетье?’

— Берта Монетье… Я не забуду этого имени.

— Ответ будет утвердительный. Тогда вы передадите ей записку.

Тефер подал листок бумаги, сложенный вчетверо. Это была та самая записка, которую он написал перед приходом своих сообщников и измененный почерк которой точь-в-точь походил на почерк обвинительной записки, вложенной герцогом де Латур-Водье в синий конверт, из которого он вынул черновик Клодии Варни.

— Что тут написано? — спросил Дюбье.

— Прочтите.

Дюбье развернул листок и громко прочел:

— ‘Следуйте за этим кучером. Он приехал от имени Рене Мулена. И не удивляйтесь ничему’.

— Ну, записка не длинна. Хорошо, я ее передам, но что, если барышня откажется повиноваться?

— Этого вам нечего бояться.

— Но если она меня станет расспрашивать?

— Тогда вы ответите, что ничего не знаете, что вам только поручено отвезти ее к особе, пославшей за нею.

— Может быть, она захочет узнать, куда? Женщины такие любопытные!

— В таком случае, вы ей скажете: на Королевскую площадь.

— Отлично! Итак, она последует за мной…

— Да, и вы посадите ее в экипаж.

— Где она встретится со мной, — сказал Термонд, — что может ее удивить немного и даже, пожалуй, испугать.

— Это возможно, но вы скажете: ‘Не беспокойтесь, я — друг Рене Мулена. Дело идет о вашем отце, невинно погибшем на эшафоте’.

Термонд потер руки.

— Не беспокойтесь — не забуду! Честное слово! Это кажется мне так забавно, как любой спектакль.

— Что же дальше?

— Вы отвезете девушку в известное вам место.

— В Баньоле?

— Да.

— Но Баньоле гораздо дальше, чем Королевская площадь, барышня может заметить, что ее хотят надуть.

— Это возможно, или, лучше сказать, несомненно, — перебил Тефер.

— Она, наверное, догадается и захочет выйти?

— А вы ей не позволите.

— Но она станет кричать, звать на помощь!

— Тогда вы станете убеждать ее, чтобы она замолчала.

— А если она не замолчит?

Тефер вынул из кармана нож и положил на стол.

— Вот средство заставить молчать в случае надобности.

Термонд вздрогнул.

— Убить ее! — прошептал он. — Убийство в фиакре!!

— Она сама будет виновата, — ответил полицейский.

Термонд промолчал.

Дюбье насмешливо скрестил руки и, поглядев на Тефера, сказал:

— Ну, мой милый, вы человек ловкий. Гильотина за двенадцать тысяч франков! Едва ли вы достанете кого-нибудь за эти деньги! Украсть лошадь и фиакр, похитить молодую девушку, убить ее в случае надобности, — и все это за шестьсот франков для нас обоих, — тысяча экю за голову. Очень дешево платите! Нет, уж лучше арестуйте нас и отправьте в префектуру, а я вам сейчас возвращу ваши пять билетов по тысяче франков. Мы не согласны работать за эту плату. Это значило бы сбивать цену…

— Кроме того, за границей все дорого, — прибавил Термонд.

Тефер закусил губу: негодяи решили воспользоваться его же оружием, а он не видел средства противиться их требованиям. Тем не менее он все-таки возразил:

— Я считал вас людьми честными, ведь, кажется, мы уже сговорились?

— Разве можно сговариваться, когда не знаешь, в чем дело?

— Но вы могли знать, что я обращаюсь к вам не за каким-нибудь добрым делом.

— Конечно, но мы не могли предполагать, что должны рисковать головами, зарезав молодую девушку, как цыпленка.

— Вы понимаете, — прибавил Термонд, — что такие вещи не каждый день встречаются и на эту работу есть свой специальный тариф.

— Довольно, — с нетерпением прошептал Тефер. — Сколько?

Дюбье и Термонд обменялись торжествующими взглядами.

— Мы хотим восемьдесят тысяч франков.

— И ни копейки меньше, — добавил Термонд. — Соглашаетесь или нет?

— Вы приставили мне нож к горлу, но я соглашаюсь.

— И мы получим деньги?

— Да.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

— В домике в Баньоле.

— Нам нужно что-нибудь вперед. Сколько вы дадите?

— Все, что у меня есть с собой, — десять тысяч франков.

— Хорошо. Касса открыта — производите платеж. Остальное сегодня же ночью, прежде чем барышня выйдет из фиакра.

— Хорошо.

— И помните, чтобы дело было без обмана, а не то мы отвезем барышню обратно.

— Будьте спокойны!

Тефер дал последние инструкции и отправился в префектуру, где предполагал подать рапорт относительно мер захвата Термонда и Дюбье.

ГЛАВА 11

На улице Берлин приготовления к празднику были почти закончены.

В глубине большой залы располагалась маленькая сцена, сообщавшаяся с будуаром, который должен был служить уборной артистам. Повсюду расставили цветы, превращавшие комнаты в настоящий зимний сад.

Рене Мулен или, лучше сказать, Лоран, метрдотель Клодии, отличился на славу. Мистрисс Дик-Торн не знала, как выразить ему свою благодарность.

Бывшая куртизанка была счастлива и гордилась этой роскошью на несколько часов, которая стоила ей страшных денег. Она истратила почти все свои наличные деньги. Но это нисколько ее не беспокоило, так как герцог де Латур-Водье должен снова наполнить ее кассу, а его богатство было неистощимо.

Во двор только что въехал экипаж одного из знаменитых декораторов. Рене Мулен присутствовал при установке декораций, предназначавшихся для импровизированного театра.

— Вы доставили мне все, что было условлено? — спросил он декоратора.

— Да, — ответил последний. — Я нашел маленькую декорацию, задний план которой изображает мост на берегу Сены, кругом деревья и фонари. Это очень живописно, хотя немного мрачно. На заднике я, по вашему приказанию, велел нарисовать отъезжающий фиакр.

— Отлично, — сказал Рене. — Поставьте декорации таким образом, чтобы их в одну минуту можно было собрать вместо тех, в которых будут играть водевиль.

— Будьте спокойны, сударь. Я знаю свое дело. Я работал в Гэте машинистом под начальством Годена, и мы ставили феерии посложнее этого. Только необходимы люди, чтобы сделать перестановку.

— Я могу вам прислать двоих, за которых отвечаю.

— Присылайте, они уговорятся с машинистами, которые приедут вместе с артистами для живых картин.

— Рассчитывайте на меня!

В эту минуту к Рене подошел лакей.

— Господин Лоран, — сказал он, — от костюмера принесли ящик на ваше имя. Вот ключ.

Рене положил ключ в карман и приказал отнести сундук в будуар за сцену. Из этого будуара можно было выйти во двор по маленькой лестнице, не проходя через залу.

В обычный час мистрисс Дик-Торн и ее дочери был подан завтрак.

Механик, превратившийся в метрдотеля, очень занятый с утра, отправился в эту минуту на свидание с Жаном Жеди, который ждал его на улице Клиши и, не видя приятеля, волновался. Он ворчал и бранился про себя, но, верный приказанию, не сходил с места.

— Черт возьми! — воскликнул он, увидев Рене. — Наконец-то! Я думал, ты уже не придешь. Можно ли заставлять ждать себя так долго?

— Да, я знал, что вы должны сердиться, но не мог выйти раньше.

— Но, слава Богу, ты пришел, не будем говорить об этом больше. Нет ли чего нового?

— Да.

— В таком случае, зайдем к торговцу вином.

Когда они уселись, Жан Жеди обратился к Рене.

— Как дела?

— Сегодня вечером мы нанесем решительный удар.

— Итак, сегодня ночью мы узнаем, чего нам держаться.

— Да, в этом нет сомнения.

— У тебя есть знаменитая декорация?

— Да, я получил ее сегодня утром.

— Я прислал тебе костюмы.

— Их уже принесли. Кстати, ты положил туда парик и бороду?

— Нет, я сам принесу их сегодня вечером.

— Хорошо. Приходите в дом между десятью и половиной одиннадцатого, назовитесь парикмахером и спросите господина Лорана.

— Надо быть хорошо одетым, не правда ли?

— Главное, постарайтесь, чтобы вас не узнали.

— Не бойся, ты сам не узнал бы меня. Ты предупредил мадемуазель Берту?

— Да, она знает свою роль. Сегодня вечером я пошлю за ней экипаж между десятью и половиной одиннадцатого, кучер поднимется к ней и скажет только: ‘От Рене Мулена’.

— Хорошо, значит, все идет отлично. Я не знаю, как дождаться вечера. Но, между нами, — это должно удивить тебя, — я сильно волнуюсь.

— Как! Такой человек, как вы?!

— Да, что делать? Принужден признаться в этом.

— Неужели вы боитесь?

— О! Нет! Меня просто волнуют старые воспоминания. Мне кажется, что я на двадцать лет моложе и что я действительно буду сегодня вечером на мосту в Нельи. Кстати, мне пришла одна идея…

— Какая?

— Не следует ли в то время, когда все будут заняты представлением, посетить бюро мистрисс Дик-Торн? Мне кажется, мы там должны найти некоторые задатки того, что получим впоследствии? А, как ты думаешь?

Рене нахмурился.

— Воровство! — с отвращением сказал он.

— Совсем не воровство!

— Так что же?

— Простое получение задатка. К тому же опасности нет никакой. Она в наших руках, и ты отлично знаешь, что она не посмеет подать на меня жалобу.

— А если мистрисс Дик-Торн не та женщина, о которой вы думаете, то тогда произведут следствие и нас поймают. Нет! Не нужно воровать! Мы получим деньги совсем другим путем.

Жан Жеди сделал гримасу.

‘Слишком много церемоний, — думал он про себя. — Право, если бы я не знал Рене, то принял бы его за честного человека, но я сам посмотрю, в чем дело, и, так как знаю расположение дома, то, если представится случай, буду действовать и без его позволения’.

— Итак, мы во всем согласны, — продолжал Рене Мулен, — а теперь мне пора идти, так как у меня много дел. До вечера.

Мнимый Лоран поспешно ушел, оставив Жана Жеди в сильной задумчивости.

В уме старого вора начали зарождаться подозрения. Он спрашивал себя: почему его товарищ так противится всякому воровству, отсылает обратно хозяевам банковские билеты, найденные в их бумажниках, тогда как для него — вора по профессии — дело всегда дело. К мистрисс Дик-Торн можно войти и, будь она женщина с моста Нельи или нет, от нее можно выйти с полными руками, без малейшей опасности для Рене, которого никто не подумал бы искать в лице метрдотеля Лорана.

Жан Жеди заключил, что так как дело может доставить порядочную сумму, то не воспользоваться случаем было бы глупостью. Все равно, нравится это Мулену или нет, он будет работать для себя одного.

‘Я хочу поживиться и даю слово — поживлюсь!’ — подумал он.

Погруженный в свои мысли, Жан Жеди рассеянно прошел улицу Нотр-Дам и завернул на улицу Берлин. Он остановился перед строящимся домом, чтобы свернуть папироску и закурить.

В эту минуту в десяти шагах от него остановился фиакр. Жан Жеди машинально взглянул: из него выходил пожилой господин, просто, но хорошо одетый.

Жан вздрогнул так сильно, что уронил папироску и, разинув рот, остановился, точно пригвожденный к месту.

Приезжий стоял около фиакра и говорил с кучером.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди. — Я не ошибся! Несмотря на свои седые волосы, этот господин необычайно похож на моего молодца с моста Нельи. Если это он, то я могу похвастаться, что мне везет.

Между тем незнакомец, отойдя от фиакра, шел по улице Берлин.

Жан последовал за ним.

Густые тучи покрывали небо, и начинался холодный дождь. Незнакомец, дойдя до дома мистрисс Дик-Торн, остановился.

‘Он идет к англичанке, — подумал старый вор, останавливаясь. — Они знакомы, следовательно, если это ‘она’, то и это ‘он’! Они в моих руках. Ах! Если бы я мог предупредить Рене! Спрятавшись где-нибудь в угол, он мог бы услышать много интересного.

Посетитель между тем позвонил, дверь отворилась, и он вошел.

— Что вам угодно? — спросил лакей.

— Я хочу видеть мистрисс Дик-Торн.

— Сегодня вечером у барыни гости, и теперь она никого не принимает.

— Мне необходимо говорить с нею!

— Извините, но приказано никого не принимать.

— Понимаю, но это приказание не помешает положить вам в карман стофранковый билет и отнести мою карточку.

Лакей взял билет и карточку, поклонился и ответил:

— Я повинуюсь, но боюсь, что это бесполезно. Барыня очень устала, занята и не хочет никого видеть.

— Она сделает исключение для меня.

— Не думаю.

— А я в этом уверен. Скажите, что я непременно желаю ее видеть и что я приехал из Брюнуа.

— Приехали из Брюнуа, — повторил лакей.

ГЛАВА 12

Мистрисс Дик-Торн заканчивала завтрак, когда лакей, сильно обеспокоенный, открыл дверь в столовую.

— Что вам надо, Франсуа?

— Извините, барыня, но я счел долгом сообщить вам, что один посетитель непременно желает вас видеть.

— Я сказала, что никого не принимаю.

— Я передал ему это.

— Ну, так что же?

— Но он настаивает! Он передал мне свою карточку.

Клодия бросила взгляд на карточку, на которой прочла имя Фредерика Берара.

— Я его не знаю, — с нетерпением сказала она.

— Но он не хочет уходить.

— Ну, так выгоните его.

— Этот господин, — так как это господин очень приличный, — поручил мне сказать, что приехал из Брюнуа…

Эти слова мгновенно произвели свое действие на мистрисс Дик-Торн — она вздрогнула и побледнела.

Простая фраза оживила мрачное прошлое, пробудила в ее душе сильное беспокойство. Не было сомнения, что странный посетитель обладал тайной, которую она считала никому не известной.

Она встала с кресла и, приняв равнодушный вид, сказала:

— Хорошо, проведите его в маленькую гостиную, я сейчас выйду.

— Слушаюсь.

Лакей вышел, очень довольный, что не получил выговора, но еще более изумленный впечатлением, которое произвело слово ‘Брюнуа’.

Оливия слышала весь разговор.

— Дорогая мама, — спросила она, когда лакей вышел, — знаешь ли ты, кто этот посетитель?

— Не совсем, но полагаю, что он приехал просить приглашение, пользуясь рекомендацией одной особы, которую я некогда знала в Брюнуа. Впрочем, сейчас узнаю, в чем дело. Подожди меня здесь, милочка.

Франсуа ввел герцога в маленькую гостиную, в которой в начале этого рассказа Жан Жеди прятался под кушеткой.

Перед встречей со своей бывшей любовницей, которую он не видел столько лет, сенатор испытывал сильное волнение. Он подозревал, что свидание будет бурное, и хотя решил не дать себя победить, но тем не менее пугался.

Он скрыл волнение под маской равнодушия и ждал, глядя на портрет Клодии, висевший рядом с портретом покойного Дик-Торна.

Он сидел почти спиной к полуоткрытой двери.

Прошло несколько минут. Затем легкий шум шагов по ковру и шорох шелкового платья донеслись до его слуха. Он не пошевелился и делал вид, что продолжает рассматривать портрет.

Дверь открылась, потом снова затворилась.

Герцог был бледен, как смерть.

Сделав несколько шагов по направлению к неподвижному посетителю, лица которого она не могла видеть, Клодия сказала:

— Вы желали непременно видеть меня, сударь.

Услышав голос Клодии, Жорж повернулся.

Мистрисс Дик-Торн с первого взгляда узнала его и сильно вздрогнула.

— Вы! Это вы! — прошептала она. — Впрочем, мне следовало бы догадаться.

— Да, это я, — кланяясь, ответил сенатор.

— Но почему вы явились под чужим именем?

— По очень простой причине. Я получил ваше любезное приглашение… И, рассчитывая видеть меня у себя вечером, вы, может быть, не приняли бы меня утром, а я хотел видеть вас сейчас же и даже застать врасплох.

— Застать врасплох! — повторила Клодия. — С какой целью?

— С целью избавить вас от бесполезной лжи. Во всяком случае, мы встретились, позвольте мне сесть, и поговорим как старые друзья. Если вы согласны, то скажите мне, что вы желаете сообщить относительно брака моего сына. Я готов слушать с большим любопытством и интересом.

Герцог спокойно опустился в кресло.

Мистрисс Дик-Торн, едва оправившаяся от первого волнения, села и с удивлением глядела на своего бывшего любовника. Для всякого другого Жорж, может быть, был бы неузнаваем, до такой степени изменили годы его внешность. Но, несмотря на раннюю дряхлость, — так как сенатору не было еще шестидесяти лет, — его усталые черты более чем когда-либо носили на себе отпечаток расы.

Миллионер герцог Жорж де Латур-Водье нисколько не походил на маркиза, бывшего кругом в долгах, но для Клодии он был все тем же человеком.

— Итак, Жорж, — прошептала она через несколько минут, — это все, что вы находите сказать мне после долгой разлуки?

— Мне кажется, мы оба одинаково желали этой разлуки, — ответил герцог. — Сознаюсь откровенно, я не думал о вас и полагаю со своей стороны, что и вы точно так же меня забыли.

— Может быть, вы ошибаетесь!

— Как! Вы думали обо мне? В счастливом браке, так как вы были замужем? Нельзя сказать, чтобы это было лестно для бедного Дик-Торна.

— Мои воспоминания не были воспоминаниями любви, — глухим голосом сказала Клодия.

— Тем хуже. Гораздо лучше было бы забыть ошибки молодости, на которые вы намекаете.

— Я ничего не забываю…

— Совершенно напрасно! Слишком хорошая память часто бывает опасна.

— Вы думаете, герцог?

— Я в этом убежден и желаю только, чтобы не настал день, который доказал бы вам это.

Бывшая куртизанка подняла голову и взглянула Жоржу прямо в лицо.

— Берегитесь, между нами есть неразъясненный пункт, который я считаю нужным разъяснить. В настоящее время я не Клодия Варни, любовница маркиза Жоржа де Латур-Водье. Те угрозы, которые вы делали Клодии, не могут быть опасными для мистрисс Дик-Торн, вдовы известного английского джентльмена. У мистрисс Дик-Торн есть много могущественных друзей, покровительство которых помогло бы, если бы кто-нибудь осмелился напасть на нее. Знайте, герцог, что я ни от кого не завишу, не боюсь никого и ничего!… Тогда как некоторые люди, хотя и высокопоставленные, не могли бы сказать того же.

Смысл последних слов был, конечно, понят Жоржем, но он не обратил на него внимания.

— Если бы кто-нибудь подумал напасть на вас, — сказал он, — то, конечно, уж не я, клянусь вам! Вы меня оскорбляете, обращаясь со мной, как с врагом. Я, конечно, недоверчив и полагаю, что имею на это право, но не враг. Вы пригласили меня к себе — я приехал немного раньше. Разве это преступление? Несколько слов, прибавленных в конце вашего письма, возбудили мое любопытство, и я спешу узнать о моем сыне, и прошу высказаться.

— Мое любопытство должно быть удовлетворено раньше вашего. Каким образом вы узнали, что мистрисс Дик-Торн — Клодия Варни?

— Я навел справки.

Бывшая куртизанка нахмурилась.

— Через полицию? — прошептала она.

— О! Нет! Я послал в английское посольство, в бюро, где визируют паспорта, и мне там дали справки, которые никаким образом не могут скомпрометировать вас.

— И вас привело только одно любопытство?

— Конечно! Неужели же я мог иметь какой-нибудь другой повод?

Клодия с горечью улыбнулась:

— Это не особенно лестно для моего самолюбия, герцог.

— Эх, сударыня, после такой долгой разлуки, мне кажется, между нами должна быть полная откровенность…

— Хотя бы эта откровенность была груба и оскорбительна, — добавила мистрисс Дик-Торн. — Итак, — прибавила она почти свирепым тоном, — вы ничего не угадываете, ничего не боитесь?

— Положительно ничего, — ответил Жорж с уверенностью, которой противоречило легкое дрожание его голоса. — Я только прошу объяснения, которого имею право ожидать от вас, — вот и все.

— Может быть, это объяснение будет продолжительно.

— Не можете ли вы сократить его?

— Это невозможно.

— В таком случае, мое время в вашем распоряжении.

— Должна ли я возвращаться к началу нашей истории?

— Бесполезно! С моей стороны была страсть, с вашей — расчет и тщеславные мечты. Вся эта история очень проста.

— Итак, я пропущу первые годы и перейду прямо к развязке. Чтобы быть принятым мною, вы сейчас воспользовались словом ‘Брюнуа’…

— Это было единственным средством пробраться к вам.

— И вы не побоялись вызвать это воспоминание! Вы не сказали себе, что в то отдаленное время вы, погруженный в долги, живший обманом, подавляемый страхом бесчестия, надеялись только на одну меня? Вы забыли, что я работала в тиши, чтобы доставить вам титул герцога, дать вам в руки громадное состояние, и что это мне удалось?…

— Я сознаю, что вы были мне очень полезны и, полагаю, что достаточно выразил вам мою благодарность.

— Бросив мне, как милостыню, несколько сот тысяч франков с условием, чтобы я оставила Францию!… — насмешливо возразила вдова. — Я не этого ожидала. И, признаюсь, что в первую минуту вполне справедливого гнева я хотела донести на вас, рискуя погубить себя. Нам обоим грозила тюрьма, даже эшафот, — и мужество изменило мне. Я дорожила жизнью и свободой и имела подлость послушаться вас и оставить родину!… В Англии меня ожидало великолепное положение: я вышла замуж за богатого фабриканта, который обожал меня. В течение нескольких лет я была счастлива… и забыла вас. Но мой муж разорился и умер, оставив меня почти в нищете. Тогда я сказала себе, что по моей милости вы владеете миллионами и. что я имею право требовать от вас часть этого богатства.

— Я ожидал такого вывода, — сказал герцог по-прежнему хладнокровно. — И легко понял, что несколько слов, написанных в низу вашего приглашения, были просто средством возбудить мое любопытство. Я проник в ваш план: вы рассчитываете вызвать предо мною призрак прошлого, чтобы при помощи страха эксплуатировать меня, как вам угодно. Эта спекуляция называется шантажом. Но я сомневаюсь, чтобы она удалась со мной. Вы были моей сообщницей или, лучше сказать, помощницей, действовавшей для меня с ловкостью, которую я вполне признаю.

— И за которую вы заплатили сто тысяч экю?

— Это очень кругленькая сумма. Жан Жеди, имени которого вы также не забыли, получил всего лишь несколько луидоров, а чтобы быть в безопасности от его болтовни, вы его отравили. Оставьте же в стороне ваш враждебный тон, и поговорим как старые знакомые. Я возмущаюсь против требований, но не отказываюсь помочь вам. Чего вы от меня хотите?

— Половины вашего состояния, — прямо ответила мистрисс Дик-Торн.

Жорж улыбнулся и пожал плечами.

— Это самое верное средство ничего не получить, — сказал он.

— Я имею право требовать!

— Нет, моя милая, так как вы не имеете права угрожать или, по крайней мере, ваши угрозы не имеют серьезного значения. Мы, правда, совершили преступление, но ничего не должны правосудию. Другой поплатился за нас: Поль Леруа был объявлен виновным в убийстве доктора из Брюнуа и умер на эшафоте.

— А вы живы, герцог! Живы, богаты и счастливы!

— А я жив! — повторил Жорж. — И, что бы ни случилось, закон не может наказать меня, так как истек срок давности.

— Я это знаю. Но скандал должен задеть если не вашу жизнь й свободу, то, во всяком случае, вашу честь! И покрыть грязью имя Латур-Водье!…

Сенатор пожал плечами.

— Но эта грязь покроет также и ваше имя.

— Не все ли мне равно?

— Нет, так как эта грязь прилипнет к вашей дочери, — закончил герцог.

— Ну, так что же? — холодно спросила Клодия. — Если мне нельзя отомстить, не запачкав имени дочери, то другие, пользуясь моими советами, могут потребовать исправления ужасной юридической ошибки.

— Семейство Поля Леруа! — сказал Жорж, засмеявшись. — Оно не существует больше. Если вы думаете употребить это оружие, моя милая, то, повторяю, оно сломалось.

Клодия с удивлением поглядела на своего бывшего любовника.

‘Неужели он говорит правду?’ — подумала она.

Герцог изучал лицо мистрисс Дик-Торн. Видя, что на нем отразилось непритворное удивление, он продолжал:

— Постарайтесь убедить себя, что вы бессильны. Но это не должно вас огорчать. Я охотно уступлю вашим просьбам то, в чем отказал бы вашим угрозам. Вы желаете — это вполне естественно — выйти из стесненного положения, так как окружающая вас роскошь, я это понимаю, служит только для того, чтобы обмануть глаза. В настоящее время вы тратите последние луидоры, чтобы привлечь блестящих бабочек к прелестному цветку, который зовется Оливией Дик-Торн. Вы желаете вашей дочери богатого мужа, это делает вам честь, как матери, но муж может не явиться сейчас же, надо быть в состоянии подождать его и иметь возможность до тех пор пускать пыль в глаза… Я доставлю вам эту пыль, и мы останемся добрыми друзьями… Еще раз повторяю: сколько вам нужно?

— Я уже вам сказала: половину вашего состояния.

Герцог встал.

— Так как вы положительно сошли с ума, я не буду продолжать этот бесполезный разговор!

— Остановитесь, герцог, — повелительно сказала Клодия. — Я не сошла с ума, и вы поймете это, только слишком поздно. Теперь же я хочу объяснить вам те несколько слов, которые прибавила к моему приглашению.

— По поводу моего сына?

— Да, по поводу вашего приемного сына.

— Приемного, пожалуй, — но он тем не менее маркиз де Латур-Водье и будет герцогом после моей смерти. По какому поводу делаете вы ему честь, занимаясь им?

— Вы этого не угадываете?

— Положительно, нет.

— Сейчас вам объясню. Ваш сын Анри должен жениться на мадемуазель Изабелле де Лилье?

— Весь Париж знает об этом.

— Такой брак вам нравится?

— Да.

— Я очень сожалею.

— Почему?

— Потому что его надо расстроить сегодня же.

Жорж, в свою очередь, поглядел на мистрисс Дик-Торн.

‘Положительно, — думал он, — она потеряла голову’.

Клодия прочла в глазах сенатора, что происходит в его уме.

— Повторяю, что я в полном рассудке и совершенно серьезно советую вам расстроить брак, о котором идет речь.

— Но по какому поводу?

— У меня другие планы.

— У вас?

— Да, у меня. Скажите вашему сыну в самом близком будущем, что его невеста называется не Изабелла де Лилье, а Оливия Дик-Торн.

— Ваша дочь?

— Да, моя дочь.

Герцог засмеялся.

— И вы подумали, что я послушаю вас? — спросил он.

— Да, подумала и даже думаю теперь. Этот брак — цена моего молчания.

— Э! Какое мне дело до вашего молчания!

— Очень большое дело, герцог.

— В самом деле?

— Вы сейчас увидите. Клодия Варни в свободные часы написала нечто вроде автобиографии или мемуаров. Есть в ее жизни один период, во время которого вы были тесно с нею связаны, и вам известно, каким образом. Клодия рассказывает все день за днем, так сказать, час за часом, ничего не пропуская. Уверяю вас, это очень интересно. Если вы не согласитесь, чтобы моя дочь стала маркизой де Латур-Водье, две копии этих мемуаров будут посланы: одна — графу де Лилье, другая — вашему сыну… и они обсудят их.

— Вы ошибаетесь, — перебил герцог, — они не прочтут и двадцати страниц вашего сочинения, которое примут — и вполне справедливо — за шантаж. Повторяю: ваша клевета не коснется меня. Откажитесь от борьбы, если у вас нет другого оружия.

— Нет, у меня есть еще одно.

— Такого же достоинства?

— Судите сами. Вы получили наследство после смерти вашего брата, убитого в мнимой дуэли итальянским бретером…

— Это ложь.

— К чему отрекаться? У меня есть доказательство.

— Такого доказательства не может быть.

— Вы думаете?… Я заставила Кортичелли подписать расписку, заплатив ему за убийство герцога Сигизмунда де Латур-Водье, и эта расписка существует… Вы мне скажете, что и для этого преступления истек срок давности…

— Да, верно.

— Верно, но не для наследства.

— Для наследства, — повторил Жорж, сильно побледнев.

— Это начинает, кажется, вас интересовать, что очень естественно, так как дело идет о деньгах, а деньги — ваш единственный бог. Итак, вы наследовали, но только при том условии, что ваш брат не оставил завещания.

— Но вы знаете, что завещание не было найдено.

— Да, его не нашли потому, что я, переодетая мужчиной, пробралась в дом доктора в Брюнуа, чтобы завладеть этим завещанием.

— И оно в ваших руках? — нетвердым голосом спросил сенатор.

— Да, оно в моих руках!

Холодный пот выступил на лбу герцога, он дрожал.

— Завещание Сигизмунда назначает единственным наследником сына Эстер Дерие.

— Ребенок умер, — ответил герцог.

— Пожалуй, но мать жива. Я дам ей завещание, которое лишает вас наследства, и, владея этим завещанием, она явится спросить у вас отчета, что вы сделали с ее сыном и с состоянием, которое принадлежит ей.

— Эстер Дерие сумасшедшая, а может быть, даже и умерла.

— Нет, она жива. Я знаю, где она. Ее можно вылечить, — я в этом вполне убеждена. Но даже и в том случае, если к ней не вернется рассудок, закон назначит ей опекуна, который обязан защищать ее.

— Поклянитесь, что завещание моего брата существует!

— Клянусь!

— Покажите мне его!

Клодия, улыбаясь, покачала головой.

— Нет, я не сделаю этого. И тем хуже для вас, если вы не верите мне на слово. Это завещание находится в безопасном месте, а не у меня в доме. Вы напрасно старались бы овладеть им хитростью или силой. Оно появится, чтобы разорить вас, если вы доведете меня до крайности, или будет передано вам в тот день, когда ваш сын Анри станет мужем моей дочери. Вот мой ультиматум.

Герцог был побежден: он понимал, что попал в западню, и предчувствие говорило ему, что он не выйдет из нее.

Жорж чувствовал, что над его головой нависла новая опасность, как раз в то время, когда он считал, что может наконец вздохнуть свободно.

Исчезнув, Берта Леруа не могла теперь быть ему опасна, но Клодия могла погубить его и, конечно, не колеблясь, сделает это.

На что решиться? Сопротивляться — значило погубить себя. Чтобы иметь возможность спастись, надо было подчиниться, послушно принять условия. Жорж понимал это и признал себя побежденным.

Тем не менее он хотел выиграть время, желая прежде всего повидаться с Тефером и спросить у него совета.

Клодия видела по его лицу, в каком он волнении.

— Я дойду до конца, герцог. Если вы не согласитесь на то, что я предлагаю, то ничто меня не остановит. Я вас погублю и, по крайней мере, буду иметь удовольствие отомстить. На что вы решаетесь?

Герцог де Латур-Водье сделал над собой усилие и мог показаться относительно спокойным.

— То, чего вы от меня требуете, зависит не от меня одного. Вы это понимаете, — сказал он глухим и разбитым голосом. — Мне надо повидаться с Анри, поговорить с ним и хоть как-нибудь мотивировать мои новые планы. Я прошу у вас срока до завтра.

— То есть вы хотите постараться найти против меня оружие? — с горечью сказала Клодия.

— Даю вам слово, что у меня нет подобных мыслей.

— Впрочем, мне все равно — я неуязвима. Даю вам срок до завтра. Когда вы мне ответите?

— В полдень.

— Хорошо, я буду ждать вас до полудня, будьте аккуратны. А теперь вот еще что…

— Что такое?

— Не беспокойтесь, дело идет о пустяках. Мне нужно сто тысяч франков.

— Хорошо, пошлите кого-нибудь сегодня в два часа на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель с запиской, и вашему посланцу будет передан чек на сто тысяч франков.

— Хорошо, через два часа я пришлю. Кого надо спросить?

— Фредерика Берара — это мой поверенный.

— Имя которого вы приняли, чтобы явиться ко мне?

Жорж сделал утвердительный жест.

— Поверьте мне, герцог, останемся или, лучше сказать, станем снова друзьями, соединимся через наших’ детей. Они достойны друг друга — и я даю вам слово, что Оливия нисколько не похожа на меня, — это ангел. Союз вашего сына и моей дочери будет для нас залогом забвения прошлого. Дайте мне руку в знак примирения.

Сенатор хотел бы взглядом убить свою бывшую любовницу, но тем не менее протянул ей свою холодную руку и с принужденной улыбкой прошептал:

— Примирение… забвение… почему же нет? До завтра, моя дорогая.

— До завтра, мой старый друг.

Клодия проводила герцога до лестницы.

‘Ну, — думала она, возвращаясь, — он в моих руках. Оливия будет тем, чем я не смогла стать — герцогиней де Латур-Водье. Прекрасный титул! Знатное имя! Что же касается меня, я довольствуюсь тем, что стану миллионершей’.

Разговор с Жоржем продолжался очень долго, и Оливии уже не было в столовой.

Клодия, вернувшись к себе, позвала горничную и приказала приготовить темный простой костюм.

‘Я поеду сама на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, — подумала она. — Я хочу знать, что это за Фредерик Берар, под именем которого скрывается герцог. Кроме того, мне будет очень приятно сейчас же получить по чеку. Сто тысяч франков не мешает иметь в руках’.

ГЛАВА 13

Выйдя из дома мистрисс Дик-Торн, герцог де Латур-Водье походил на пьяного. Ноги с трудом поддерживали его — он шатался на каждом шагу. Сильный и неожиданный удар уничтожил его. Он не мог собраться с мыслями.

Фиакр, нанятый по часам, ждал его на углу улицы Берлин. Он сел в него и велел кучеру ехать на улицу Пон-Луи-Филипп.

Что же касается Жана Жеди, то он не покидал своего наблюдательного поста напротив дома Клодии, ожидая появления человека, сходство которого с незнакомцем с моста Нельи так сильно поразило его.

Когда герцог снова появился через час, он последовал за ним на некотором расстоянии и видел, как тот сел в фиакр. Жан прицепился сзади.

Экипаж остановился на улице Пон-Луи-Филипп перед домом Тефера. Когда герцог вышел из фиакра, Жан Жеди уже стоял на ногах, повернувшись к нему спиной, закуривая папироску и думая про себя:

‘Он не заплатил кучеру, следовательно, живет не здесь. Даю слово, я узнаю, где он живет и как его зовут. Невозможно, чтобы я ошибался. Тем более что он бывает у англичанки. Нет сомнения, это он, и сейчас у меня будет доказательство!’

Через несколько мгновений герцог вышел и снова сел в экипаж. Жан занял свое место.

На улице По-де-Фер-Сен-Марсель экипаж снова остановился, и на этот раз герцог заплатил кучеру, прежде чем войти в дом.

Когда Жорж удалился, Жан Жеди подошел к кучеру.

— Эй, старый товарищ, — сказал он, — могу ли я у вас получить маленькую справочку?

— Это смотря что.

— Будьте спокойны, я не думаю занимать у вас деньги, напротив, я предложу вам выпить стаканчик.

— Я не пью.

— Ну, в таком случае вы можете похвастаться, что составляете замечательное исключение.

— Не шутите. Что вам нужно?

— Я хочу знать: знаете ли вы господина, которого сейчас привезли?

— Какое вам до этого дело?

— Мне нужно знать его имя.

— Пойдите, спросите у него самого.

Сказав это, кучер уехал, оставив Жана Жеди с разинутым ртом.

— Не очень любезен, — прошептал старый вор, глядя на удаляющийся фиакр. — Не пьет, не говорит, странный кучер фиакра. Однако я должен узнать что-нибудь.

И он переступил порог дома, в котором скрылся герцог Жорж.

Привратница, сидевшая у дверей своей комнаты, остановила его:

— Куда вы идете?

Старый вор вежливо поклонился, улыбаясь как можно любезнее.

— Живет ли здесь господин, который сейчас вошел?

— Какой господин?

— Господин уже немолодой, хорошо одетый, который сейчас приехал в фиакре.

Привратница внимательно осмотрела Жана и, видя, что у него довольно несчастный вид, вместо ответа стала спрашивать:

— Почему вы интересуетесь им?

Жан Жеди не сразу ответил, он решился на ложь.

— Дело в том, что вместо пятидесяти сантимов он дал кучеру десять франков, а кучер честный человек, один из моих друзей, прислал меня отдать деньги.

— Они с вами?

— Конечно.

Жан вынул из кармана золотую монету.

— Покажите-ка?

— Вот. Как имя этого барина?

Привратница взяла деньги.

— Вам нет надобности знать его имя, чтобы передать деньги. Я сама это сделаю.

Жан Жеди не решился ни потребовать обратно деньги, ни снова расспрашивать, боясь показаться подозрительным.

‘Черт возьми!’ — думал он, уходя. — Я разорился напрасно. Во всяком случае, я знаю, где он живет, — а это главное. Он пробыл на улице Берлин около часа, Рене Мулен — человек ловкий, и сегодня вечером я сообщу ему, в чем дело, тогда он, может быть, будет удачливее меня’.

ГЛАВА 14

Дюбье и Термонд оставили Тефера у заставы Монпарнас и отправились покупать костюм кучера.

Они нашли в Тампле длинный каррик с медными пуговицами, с которых сошла позолота, и клеенчатую шляпу.

Дюбье назвался провинциальным актером и купил рыжий парик и пару длинных бакенбардов. Все это было тщательно завернуто в платок, и два негодяя приказали подать себе бутылку шабли у торговца вином на улице Тампль.

— Будьте так добры, оставьте у себя этот пакет до вечера, — сказал Дюбье продавцу. — Мы придем за ним сами.

— Куда нам теперь отправиться? — спросил Термонд, выйдя из лавки.

— На Лионскую железную дорогу.

— Ты там знаешь кого-нибудь?

— Нет, но я хочу узнать, в котором часу после полуночи идет первый поезд в Швейцарию.

— Значит, мы положительно отправляемся на Монблан?

— Да.

В бюро справок они узнали, что первый поезд, идущий после полуночи в Швейцарию, отходит только в половине седьмого утра.

— Слишком поздно, — прошептал Дюбье: — Следовало бы уехать раньше.

— Есть одно средство.

— Какое?

— Выехать из Парижа с поездом, который идет в Фонтенбло в половине первого, и там ждать утреннего поезда.

— Идея недурна…

Оставим двух негодяев, с которыми мы снова скоро увидимся, и возвратимся на улицу Берлин.

Рене Мулен, окончив необходимые покупки, возвратился несколько минут спустя после отъезда герцога де Латур-Водье. Прислуга, занятая приготовлениями к вечернему празднику, не подумала сказать ему о посетителе, бывшем в его отсутствие.

Клодия позвала его к себе. Он нашел ее одетой очень скромно, в черную шляпу с вуалью, закрывающей лицо, и закутанную в большую шаль.

— Я выхожу, — сказала она. — Вот список нескольких вещей, за которыми вы должны послать во время моего отсутствия.

— Но лошади, кажется, не заложены.

— И не надо, я возьму наемный экипаж.

— Погода очень дурна.

— Все равно.

— Прикажете послать за экипажем?

— Нет, я возьму зонтик.

Удивленный Рене спустился по лестнице позади мистрисс Дик-Торн, чтобы отворить ей дверь на улицу.

Он с удивлением глядел, как она поспешно шла по грязному тротуару, когда к нему подошел Франсуа и сказал:

— Не правда ли, господин Лоран, как это смешно идти пешком в такую грязь, когда в конюшне стоят лошади, а в сарае — экипажи.

— Да, действительно, что за идея выходить в такую грязь, когда вечером даешь бал?

— Ах! Вы знаете, господин Лоран, дамы всегда капризничают. Кроме того, иногда случаются такие вещи, которые заставляют их выходить, когда они менее всего думали.

Франсуа произнес последние слова таинственным тоном, который возбудил внимание Рене.

— Какие вещи? — поспешно спросил он.

— Да вот, например, хотя бы посещение в то время, когда вас не было дома.

— Кто же мог быть так рано? Доктор Лорио или господин де Латур-Водье?

— Ни тот, ни другой: какой-то пожилой господин, — впрочем, очень приличный. Мы никогда его здесь не видели…

— Но барыня не велела никого принимать, и я сам передал вам это приказание сегодня утром.

— Я сказал это посетителю, но он, упрямый, как осел, возразил, что не уйдет, что желает во что бы то ни стало видеть мистрисс Дик-Торн, и что она не откажется его принять, когда узнает, что он приехал из Брюнуа.

Рене вздрогнул.

— Из Брюнуа? — повторил он.

— Да. И когда я понес его карточку, он, казалось, не сомневался, что его примут.

— И барыня приняла его?

— Да, она сначала даже не хотела прочитать его имени на карточке, но, когда я сказал ей, что этот господин приехал из Брюнуа, она изменилась в лице и сейчас же приказала ввести его в маленькую гостиную, куда через несколько минут вышла к нему.

— Долго ли он пробыл?

— Больше часа, и барыня проводила его до лестницы.

— Как звали этого господина?

— Фредерик Берар. Вы знаете, кто это такой?

— Нет. К тому же это не наше дело.

— О! Конечно!

Оставив лакея, Рене медленно поднимался по лестнице.

‘Кто может быть Фредерик Берар? — спрашивал он себя. — Этот человек, которого мистрисс Дик-Торн совсем не знала, и который заставил принять себя фразой о Брюнуа. Что это значит? Сумасшедшая на Королевской площади также произносила это слово, которое для нас заключает мрачное воспоминание. Неужели это только случай? Не верю! Тут есть что-то таинственное, что я должен выяснить. Но терпение!…’

Мистрисс Дик-Торн наняла экипаж и приказала кучеру ехать на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Со времени посещения Жоржа прошло два часа, и Фредерик Берар должен был ждать ее.

Стук подъезжавшего экипажа возбудил внимание герцога, он поднял занавес, выглянул на улицу и увидел Клодию.

‘Она сама приехала, — подумал он. — Я был в этом уверен. Она мне не доверяет, следовательно, мое убежище не безопасно. Я хорошо сделал, что принял предосторожности’.

И он снова опустил занавес.

Между тем мистрисс Дик-Торн вошла под мрачные и сырые своды, думая про себя:

‘Странное жилище, как можно тут жить?’

Привратница остановила ее вопросом:

— Что вам угодно, сударыня?

— Господина Фредерика Берара.

— Он только что вышел.

— Вы в этом уверены? — недоверчиво спросила Клодия.

— Да, сударыня, вот уже четверть часа, как он уехал.

— Это удивительно!

— Почему же? Господин Берар очень занят. Его почти никогда нет дома.

— Я удивлена не тем, что его нет дома, а тем, что он вышел как раз в тот час, когда должен был ждать меня.

— А! Он должен был вас ждать?

— Он, может быть, оставил письмо?

— У меня есть письмо.

— Письмо, вероятно, для меня.

— Потрудитесь сказать ваше имя.

— Мистрисс Дик-Торн.

— Совершенно верно!

— Благодарю вас.

Клодия поспешно схватила квадратный конверт и вернулась в экипаж. С лихорадочной быстротой она разорвала его, и молния радости сверкнула в ее глазах — на колени упал чек на сто тысяч франков, подписанный герцогом Жоржем де Латур-Водье.

— Ну, — прошептала она, — герцог снова в моих руках. Он боится и станет моим рабом. Сегодня — сто тысяч, завтра — втрое больше, если я захочу, и скоро дочь моя будет маркизой, я была права, веря в свою звезду!

Бывшая куртизанка посмотрела на часы.

— Три часа, банк не закрывается раньше четырех, я еще успею.

Она опустила одно из стекол и сказала кучеру:

— На улицу Лафит.

А час спустя она возвращалась домой со ста тысячами франков в кармане и, войдя в маленькую гостиную, заперла деньги в бюро черного дерева, в котором хранила все важные бумаги.

Полученная сумма состояла из четырех пачек банковских билетов по двадцать пять тысяч каждая.

Она взяла в одном из ящиков довольно большой бумажник, открыла его и хотела положить туда деньги. Но вдруг остановилась и, прижав микроскопическую стальную пуговку, открыла тайное отделение, совершенно незаметное под сафьяном.

‘Завещание Сигизмунда и расписка Кортичелли представляют для меня состояние, — подумала она. — И они будут тут в безопасном месте’.

Конверт, запечатанный большой красной печатью, но разрезанный сверху, и другая бумага, сложенная в несколько раз, исчезли в тайном отделении бумажника. Затем Клодия взяла пачки денег и несколько оставшихся банковских билетов — почти последние, и также положила их в бумажник, который поместила на прежнее место.

Между тем время шло.

Скоро в комнату вошла горничная сказать, что парикмахер ждет ее.

В семь часов без нескольких минут Клодия и ее дочь переступили порог большой залы, еще совершенно пустой.

Балу должен был предшествовать обед, и приглашенные, к числу которых принадлежали Анри де Латур-Водье и Этьен Лорио, должны были не замедлить собраться.

Анри приехал одним из первых.

При виде молодого человека, входящего в переднюю, Рене Мулен немного побледнел от беспокойства.

Если бы приемный сын сенатора узнал механика, то все здание, так тщательно возведенное, грозило рухнуть, так как Анри, — вполне понятно удивленный его присутствием в этом доме в костюме метрдотеля, — непременно стал бы расспрашивать и произнес бы его имя. А это имя, наверное, заставило бы хозяйку прогнать своего метрдотеля, а может быть, даже и передать его полиции.

Но, к счастью, Анри прошел мимо Рене, не узнав его.

С этой минуты механик считал себя в безопасности.

Когда лакей вводил доктора, Лоран попался ему навстречу и незаметно шепнул:

— Не забудьте.

Племянник Пьера Лорио наклонил голову в знак согласия. Но его любопытство еще более усилилось. Он спрашивал себя: какую тайну скрывали от него и какую странную роль должны были сыграть на его глазах Берта и Рене Мулен.

При входе в зал мистрисс Дик-Торн, почти столь же прекрасная, как двадцать лет назад, и Оливия, сияющая молодостью, свежестью и грацией, любезно принимали гостей.

Дюбье и Термонд пообедали и немало выпили, однако не до того, чтобы напиться, отлично помня, что нуждаются в полном хладнокровии.

— Девять часов, — сказал Термонд, бросив взгляд на часы. — Пора отправляться по делу.

— Наше дело очень простое, — ответил Дюбье. — Мы должны быть ровно в десять часов у дома номер 19 на улице Нотр-Дам-де-Шан.

— Совершенно верно. Отсюда недалеко: мы будем там за две минуты.

— Итак, главное…

— Главное, достать фиакр, а его у нас нет.

— Будь спокоен, мы его достанем. У меня есть план. Надо узнать, где здесь поблизости трактир для кучеров.

— Нечего узнавать: на Менском шоссе.

— Это далеко от полицейского поста?

— Да, порядочно.

— Отлично. Задав лошади овес, они не думают о ней больше, — ты понимаешь?

— Говори, я пойму.

— Сейчас же по выходе отсюда я надену купленный мною костюм, парик и бакенбарды и стану кучером с головы до ног. Затем мы отправимся к месту, где эти господа имеют обыкновение останавливаться. Высмотрев легкий фиакр и хорошую лошадь, я сниму с лошади мешок с овсом и взнуздаю ее в одну минуту. Ты войдешь в трактир и прикажешь подать себе что-нибудь, чтобы наблюдать за дверью, — я же сяду на козлы и выеду. Дождь идет, на улице грязь, которая заглушает стук колес. Я сделаю объезд, чтобы сбить с толку любопытных, и затем приеду на улицу Нотр-Дам-де-Шан, где мы встретимся. Что ты скажешь о моей выдумке?

— Восхитительна!

— Со временем мы, может быть, будем эксплуатировать эту идею, сегодня же вечером у нас есть другое дело. Надо подумать обо всем. Нельзя, чтобы узнали номер фиакра.

— Твоя правда. Но как же это сделать?

— Очень просто. Ты купишь лист черной бумаги, и мы заклеим номера. Нет ничего проще. Понял?

— Я иду.

— Проходя мимо кассы, прикажи прислать мне счет.

Через несколько минут Термонд вернулся с листом черной бумаги и баночкой клея.

— Четверть десятого, — сказал Дюбье, — нам пора.

Оба друга вышли из трактира и направились к Менскому шоссе. Но, к их величайшей досаде, во дворе не стояло ни одного фиакра.

— Черт возьми! — прошептал Термонд. — Неужели дело нам не удастся из-за проклятой погоды? Это было бы не очень забавно.

— Будь спокоен, — возразил Дюбье. — На Восточной улице, недалеко отсюда, есть другой трактир.

Когда они пришли ко второму трактиру, там стояли три фиакра.

Лошади, покрытые драными коврами, с большим аппетитом ели овес.

В маленькой комнате за лавкой три кучера не спеша обедали за одним столом. Они говорили о своем ремесле, которое любили, о погоде, которая портится, о больших концах и недостаточно щедрых седоках, — наконец, они философствовали, чтобы отдохнуть от бесконечного сидения на козлах.

Вдруг все замолчали: они услышали в первой комнате громкий голос. Этот звонкий веселый голос, раздававшийся по всему дому, был им хорошо знаком.

— Здравствуйте, папа Питуа, — говорил он.

— Здравствуйте, господин Лорио, — ответил хозяин. — У нас сегодня отличный обед.

— Хорошо, подайте мне бутылку вина.

— Прикажете суп? У нас сегодня щи.

— Давайте тарелку, да побольше капусты.

— Куда прикажете подать, господин Лорио? Здесь есть ваши товарищи.

— Кто такие?

Хозяин назвал три имени.

— Отлично! — вскричал Лорио. — Добрые ребята, я с удовольствием с ними чокнусь.

Кучер фиакра номер 13 направился к маленькой зале и был встречен веселыми восклицаниями своих товарищей, которые поспешно раздвинулись, чтобы дать ему место у стола.

— Как ты сюда попал? — спросил один из них.

— Я только что переложил лошадь.

— Значит, ты проездишь сегодня всю ночь?

— Да, конечно. В такую погоду можно заработать много. А ты, Сан-Суси?

— Я хочу сделать то же самое. Меня сегодня наняли и заплатили за шесть часов с тем, чтобы я ровно в половине одиннадцатого заехал за одной дамочкой на улицу Нотр-Дам-де-Шан, 19.

Пьер Лорио поднял голову и перестал есть.

— Улица Нотр-Дам-де-Шан, 19? — сказал он, стараясь припомнить. — Да, я знаю этот дом. Он напоминает мне одну историю. Дама, которую я возил на Королевскую площадь, потеряла у меня в фиакре медальон.

— Может быть, это та самая, — сказал Сан— Суси.

— О! Очень возможно! Она очень хорошенькая, только ведет себя совсем не так хорошо. И как только подумаю, что мой племянник, который совсем не глуп, влюбился в такую девушку!

— Твой племянник — доктор?

— Боже мой! Да! И он был страшно в нее влюблен. К счастью, я нечаянно узнал, что это за дамочка, и сказал ему: ‘Стой, не делай глупости!’ А не то он отправился бы в мэрию. А теперь он вылечился и должен быть благодарен моему фиакру. 13 приносит счастье. Скажи, Сан-Суси, ты знаешь имя дамочки, за которой должен заехать?

— Да, ее зовут Берта Монетье, и живет она на третьем этаже.

— А! Это та же самая! Куда ты должен ее везти?

— В один дом на улице Берлин. Я приеду за нею от имени одного господина, Рене Мулена.

— Какое-нибудь свидание! Должно быть, возлюбленный — человек важный, если живет на такой улице. Впрочем, она достаточно хороша. Но это не твое дело: тебе заплатили, и ты должен везти.

— Конечно! Я выпью еще стаканчик и отправлюсь. Лучше приехать раньше, чем опоздать.

В это время было без двадцати десять. Дюбье и Термонд все еще бродили, отыскивая фиакр, который можно было бы стащить.

Они шли по Восточной улице. Дождь продолжал лить, и два негодяя, видя, что их поиски напрасны, начинали беспокоиться.

Вдруг Термонд остановился.

— Посмотри, — сказал он, протягивая руку к двум блестящим точкам, сверкающим во мраке.

— Что такое? — спросил Дюбье, останавливаясь. — Цветные фонари!

— Это может быть полицейский пост. Нам опасно работать под таким надзором.

— Нет, это, наверное, фонари у торговца вином. Пойдем.

Они поспешно тронулись в путь и дошли до фиакров.

Фиакр Пьера Лорио стоял последним.

Восточная улица, пустынная и днем, в этот час и при такой погоде была совершенно безлюдна.

— Выбирай, — сказал Термонд. — Когда ты станешь влезать на козлы, я пойду выпить стаканчик, чтобы занять хозяина.

— Бесполезно, я передумал. Ты должен сейчас же сесть в фиакр. Время идет, и нам надо торопиться.

Дюбье рассматривал лошадей с видом знатока.

— Черт возьми! — шептал он. — Это старая кляча, она издохнет на дороге. Сегодня нам нет счастья.

В эту минуту он дошел до фиакра Пьера Лорио.

— А! Наконец-то! — проговорил он. — Вот хорошая лошадь. Скорей наклеивай бумагу на номера.

— Это номер 13, — сказал Термонд с некоторым беспокойством. — Что, если он принесет нам несчастье?

Дюбье недоверчиво пожал плечами.

— Все эти глупости не имеют смысла. Мне наплевать на номер. Поторопись!

В те времена номера фиакров были нарисованы белым на темных экипажах и черным — на желтых.

Фиакр Пьера Лорио был темным.

Термонд вынул черную бумагу и заклеил номера. Это было делом одной минуты.

В это время Дюбье снимал с лошади мешок с овсом и надевал уздечку.

— Садись, — сказал он Термонду. — Но, главное, не стучи, закрывая дверцы.

Он вскочил на козлы и взял вожжи. Термонд уже сидел в фиакре.

Лошадь, управляемая Дюбье, тихо двинулась вперед, и стук копыт был едва слышен по грязной дороге.

В двадцати шагах от трактира Дюбье оглянулся и, видя, что никто не выходит из лавки, со всей силой ударил бичом Милорда. Милорд не привык к такому обращению: он повиновался голосу Лорио, который держал бич, только как необходимый атрибут, но очень редко употреблял его. Удивленная лошадь сделала прыжок и пустилась во весь карьер.

‘Черт возьми! — подумал Дюбье. — Дело плохо, лошадь с норовом’.

Однако через несколько минут ему удалось обуздать излишнюю горячность Милорда, и тот побежал скорой рысью.

Импровизированный кучер сделал большой объезд и, наконец, въехал в улицу Рень.

На железнодорожных часах было без трех минут десять. Ровно в десять фиакр, украденный у Пьера Лорио, остановился на улице Нотр-Дам-де-Шан напротив дома 19.

Дюбье поспешно соскочил с козел и сказал Термонду, выглянувшему из экипажа:

— Стань у лошади, чтобы она не шевелилась. Но в особенности не забывай наставлений патрона: будь любезен с барышней.

— Будь спокоен, я умею вести себя.

Дюбье направился к двери дома и нашел ее закрытой.

Он позвонил, привратница отворила и спросила:

— Куда вы идете?

— На третий этаж, — отвечал Дюбье, — к мадемуазель Берте Монетье.

— От кого?

— От господина Рене Мулена, чтобы отвезти ее в…

— Хорошо, идите.

Негодяй не заставил повторять этого два раза. Он поспешно взбежал по лестнице и позвонил.

Дверь отворилась в ту же минуту, и Берта появилась на пороге в шляпке, с лицом, закрытым вуалью.

Зная, что Рене пришлет за нею после десяти часов, она заранее оделась и ждала, прислушиваясь к стуку на улице. Она слышала, что перед домом остановился экипаж, й, хотя еще не было половины одиннадцатого, она все-таки была готова ехать.

Роковой случай стал сообщником преступления, подготовленного Тефером для герцога Жоржа.

Дюбье не пришлось даже давать объяснений. Берта сама заговорила:

— Вы приехали от Рене Мулена, не правда ли?

— Да, сударыня, — ответил он, немного удивленный, что его ждут. — Я приехал за вами и в доказательство должен передать вам… — И он протянул Берте записку, написанную Тефером.

— Знаю, знаю. Спускайтесь, я погашу огонь, запру дверь и выйду.

‘Отлично, — думал Дюбье, спускаясь по лестнице. — Она меня ждала и сама произнесла имя человека, который будто бы прислал за нею. Патрон, вероятно, устроил все это заранее. Нечего сказать: он ловкий человек’.

— Ну, что? — спросил Термонд, видя, что Дюбье вышел из дома.

— Скорее садись на место: она идет за мной.

Термонд сел в фиакр, дверцы которого остались открытыми.

Почти в ту же минуту появилась Берта.

Мнимый кучер стоял у фиакра.

— Садитесь, сударыня, — сказал он, — и не пугайтесь, если найдете там кого-нибудь — это друг господина Рене Мулена.

— Да, мы близкие друзья, — подтвердил второй мошенник, высунув голову. — Дорогой Рене ждет вас с нетерпением.

Берта не чувствовала ни малейшего недоверия, уверенная, что механик прислал за нею какого-нибудь надежного человека.

Она села.

— Вы знаете, что мы едем далеко? — продолжал Дюбье, затворяя дверцы. — Будьте терпеливы.

В эту минуту из улицы Рень выехал фиакр.

‘Нет надобности, чтобы нас видели здесь, — подумал Дюбье, — надо скорее уезжать’.

Он поспешно вскочил на козлы и ударил лошадь, которая пустилась в галоп.

Проехав метров двадцать, Дюбье повернулся. Фиакр, который он видел, остановился перед домом номер 19.

‘Черт возьми! Мы успели как раз вовремя’, — подумал негодяй.

Он снова ударил Милорда, который, впрочем, не нуждался в таком понуждении.

Фиакр, остановившийся перед домом, в котором жила Берта, принадлежал Сан-Суси.

Получив плату заранее, он вышел из трактира, чтобы взнуздать лошадь и отправиться в указанное место, но увидел вместо четырех фиакров только три.

— Эй, Лорио! — крикнул он, возвращаясь назад. — Разве ты приехал без фиакра?

— Что за шутки! — ответил дядя Этьена, начиная, однако, беспокоиться.

— Я и не думаю шутить!

— Как, моего номер 13 нет?

— Нет, честное слово!

Все кучера поспешно выбежали и убедились, что Сан-Суси говорит правду.

Пьер Лорио кричал и бранился. В течение двадцати пяти лет с ним не случалось ничего подобного.

Они осмотрели все соседние улицы, расспрашивали прохожих, но вокруг не было ни одного экипажа, и никто не мог ничего сообщить.

— Отправляйся к полицейскому комиссару, — сказал Сан-Суси. — Я же еду, — аккуратность прежде всего.

И он отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан и приехал туда, когда Дюбье отъезжал на фиакре номер 13.

Сан-Суси, желая добросовестно исполнить свое поручение, соскочил с козел и позвонил и, как только дверь открылась, направился к лестнице.

— Да здесь сегодня свидание всех кучеров, — крикнула привратница. — Что вам надо?

— Я приехал за одной дамочкой. Она ждет меня, я должен отвезти ее на другой конец Парижа.

— Какую дамочку?

— Ее зовут Берта Монетье.

— Она честная девушка, а не дамочка. Кто вас прислал?

— Господин Рене Мулен.

— Э, мой милый, вы приехали слишком поздно.

— Как! Слишком поздно! Вы уж очень строги! Напротив, я приехал раньше на пять минут.

— Очень может быть, но дело в том, что ваше поручение уже исполнено.

— Как! — вскричал озадаченный кучер. — Объясните, пожалуйста. Мне заплатили, и я хочу честно заработать свои деньги. Она не могла уехать, и вы…

— Ну, кажется, вам не одному было поручено везти сегодня вечером мадемуазель Берту. Толстяк в светло-коричневом пальто, длиннее вашего, приехал сюда минут десять назад и увез ее от имени господина Рене Мулена. Вы должны были встретиться.

— Это невозможно, — прошептал Сан-Суси.

— Вы, кажется, думаете, что я сплю с открытыми глазами. Я вам говорю дело, а вы не верите. Мадемуазель Берта уехала, все мои жильцы вернулись, и я иду спать. Прощайте!

Было ясно, что привратница не шутит.

Сан-Суси вышел, опустив голову.

‘Черт возьми! — думал он. — Я, однако, не опоздал, что это может значить? Поеду-ка я на улицу Берлин, скажу, что случилось, хотя я не привезу никого, но, так как мне заплатили, то, по крайней мере, никто не будет вправе считать меня мошенником’.

ГЛАВА 15

Выйдя от мистрисс Дик-Торн, герцог отправился на улицу Пон-Луи-Филипп, но не застал Тефера, который ушел по делам службы.

В половине десятого перед домом, где жил Фредерик Берар, остановился экипаж, из которого вышел Тефер и вошел к Жоржу.

— Ну, господин герцог, — спросил он, — вы были у мистрисс Дик-Торн?

— У Клодии Варни — да, — мрачно ответил сенатор.

— Вашего появления было достаточно, чтобы обратить в бегство неприятеля?

— Да, я сначала так думал, но, к несчастью, ошибся.

— У мистрисс Дик-Торн есть серьезное оружие?

— Да, и я хочу посоветоваться с вами. Может быть, вы дадите хороший совет.

— Мы поговорим об этом по дороге.

— Почему же не теперь?

— Потому что пора ехать, если вы все еще хотите убедиться собственными глазами, что Берта Леруа в наших руках.

— Я хочу этого более чем когда-либо.

— В таком случае, не будем медлить. Приближается минута, когда мои люди начнут действовать.

— Вы убеждены в успехе?

— Насколько возможно — да, герцог. Меры приняты, неудача кажется мне невозможной. Кстати, возьмите с собой деньги.

— Это уже сделано.

— В таком случае, едемте.

Они вышли из дома, спустились по лестнице и сели в фиакр.

— В Монтрейль, — сказал Тефер.

Экипаж покатился.

— Теперь, герцог, поговорим, если вы находите нужным. Клодия Варни хочет денег?

— Да.

— И много?

— Ужасно! Половину моего состояния.

— Более трех миллионов! — вскричал полицейский. — Черт возьми!

— И это еще не все…

— Чего же она еще требует? Может быть, чтобы вы женились на ней?

— Нет, но чтобы мой сын женился на ее дочери.

Тефер привскочил.

— О! О! — прошептал он. — Какой аппетит! Считая себя вправе предъявить подобное требование, эта женщина должна действительно иметь ужасное оружие.

— Ужасное! Она обладает частью нашей тайны.

— Какой?

— Она знает, что Эстер Дерие жива и сошла с ума, и, кажется, убеждена, что ее можно вылечить.

— Эта женщина, должно быть, имеет своих сыщиков, — сказал полицейский. — Но если бы даже Эстер Дерие могла выздороветь, не все ли нам равно, и чем поможет Клодии Варни ее выздоровление?

— Она передаст вдове моего брата завещание, написанное Сигизмундом накануне смерти, завещание, которое лишает меня всего.

Тефер снова вздрогнул.

— Завещание существует? — спросил он.

— Да.

— И оно в руках мистрисс Дик-Торн?

— Я не могу в этом сомневаться.

— Надо взять его!

— Мы напрасно старались бы: мистрисс Дик-Торн насмешливо предупредила, что эта бумага не у нее и что она, не доверяя мне, поместила ее в безопасное место.

— Она очень ловка!

— И готова на все.

— Одним словом, вы принимаете ее условия.

— Я просил ее подождать до завтра. Я хотел посоветоваться с вами и жду…

— Герцог, вы пойманы! Вам надо выбирать между скандалом, сопровождаемым разорением, и спокойным будущим, купленным ценой большой жертвы. Две женщины могут погубить вас. Одна из них — Берта Леруа — станет безопасной сегодня вечером, останется другая — Клодия Варни. Советую вам во что бы то ни стало заключить с ней мир. Согласитесь на свадьбу вашего сына. Но прежде всего убедитесь, что ваша бывшая любовница не обманывает вас, что завещание Сигизмунда де Латур-Водье действительно существует и находится у нее.

— Она не решилась бы угрожать, если бы оно не было у нее. Я убежден, что оно у нее, точно так же, как и другая бумага, не менее опасная.

— Какая?

— Расписка некоего Кортичелли за ловкий удар шпагой…

— В таком случае, борьба невозможна, остается склонить голову и подчиниться, — пусть ваш сын женится на дочери мистрисс Дик-Торн.

— Но согласится ли Анри на этот странный союз?

— Вы один можете ответить на этот вопрос.

— Мой сын любит мадемуазель де Лилье, и их свадьба решена.

— Свадьба может расстроиться.

— Но какой же предлог избрать для этого разрыва?

— Я не знаю, но, поискав хорошенько, всегда можно найти.

— Анри возмутится.

— Вы имеете над ним права отца, вы уговорите его.

— Это будет трудно.

— Не все ли равно, если это возможно, герцог.

Герцог помолчал.

— В таком случае, мне надо переехать обратно домой.

— Конечно! И теперь это совершенно безопасно. Но подождите еще день или два, могут явиться какие-нибудь непредвиденные осложнения. Знает ли мистрисс Дик-Торн, что вы живете на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Я ничего не говорил ей об этом мнимом путешествии, она думает, что Фредерик Берар — мой поверенный.

— Она слишком ловка, чтобы доверять вам, но это не имеет большого значения. Вернитесь к ней завтра, объясните необходимость подготовить вашего сына к разрыву с невестой и к женитьбе на ее дочери. Она не может отказать вам в отсрочке на несколько дней. Что касается Эстер Дерие, то не беспокойтесь: мистрисс Дик-Торн, по всей вероятности, не знает, что вдова вашего брата в Шарантоне, а если бы и знала, то ей невозможно открыть двери больницы и добраться до сумасшедшей. Теперь, герцог, если вам угодно, поговорим о наших делах.

— Пожалуй, — прошептал сенатор.

— Я уже сказал, что, служа вам, я ставлю на карту свою голову.

— Я готов исполнить свое обещание и, оставив дом в Баньоле, передам вам чек на двести тысяч франков.

— Господин герцог, — сухо возразил Тефер, — одно только похищение Берты Леруа будет стоить пятьдесят тысяч.

— Я знаю, что это дорого, но в таких делах нельзя торговаться.

— Господин герцог, Клодия Варни, может быть, менее опасна, чем дочь казненного, однако вы готовы дать ей три миллиона, хотя она не подвергается никакой опасности, — я же рискую своей головой. Двести тысяч франков — недостаточно.

— Однако мы условились за эту цену.

— Я знаю, но передумал.

— Сколько же вы хотите?

— Вдвое, четыреста тысяч франков.

— Однако… — начал Жорж.

— Спорить бесполезно, герцог, — перебил Тефер. — Если вы не согласны, то мои люди отвезут девушку туда, где они ее взяли, и все будет кончено.

Шантаж был очевиден, но герцогу пришлось уступить.

— Вы приступаете ко мне с ножом к горлу, — сказал он. — Вы злоупотребляете вашим положением, но я уступаю: вы получите то, что требуете.

— Хорошо, я верю вашему слову.

Экипаж остановился.

Тефер высунул голову в окно.

— Господин! — крикнул кучер. — Мы доехали до укреплений.

— Мы приехали, герцог, — сказал полицейский. — Выходите!

— Вы не оставите меня? — спросил кучер.

— Нет.

Полицейский щедро заплатил кучеру, взял за руку Жоржа и тихо сказал:

— Мы пойдем пешком: было бы неблагоразумно ехать дальше.

Дождь перестал, но небо было черно, как чернила, и дорога совершенно пуста.

Тефер ускорил шаги, прося герцога сделать то же. Вскоре они дошли до деревни, все дома которой были заперты и огни потушены.

Они вышли на дорогу, которая вела к холму, где стоял завод.

Дождь размыл дорогу.

— Экипаж с трудом сможет въехать сюда, — прошептал Тефер. — Погода не благоприятствует нам.

На холме жидкая грязь наполняла колеи. Герцог хотел идти по краю дороги, но полицейский схватил его за руку и поспешно привлек к себе.

— Что такое? — с удивлением спросил Жорж.

— Не отходите от меня, вы рискуете жизнью. По обеим сторонам дороги трещины, произведенные обвалами оставленных каменоломен. Один неверный шаг, и все погибло.

Жорж вздрогнул.

— Трещины, — повторил он.

— Да, и глубина некоторых ужасна.

Тефер, как хищная птица, отлично видел в темноте.

Он остановился.

— Посмотрите, — сказал он, зажигая спичку, слабый свет которой осветил на несколько мгновений глубокую трещину.

— Эта дорога ужасно опасна, — прошептал Жорж, слегка вздрогнув.

— Она опасна для пьяных и для неблагоразумных, которые пошли бы по ней ночью с близкими родственниками, желающими поскорее получить наследство.

Эти слова, произнесенные без всякой задней мысли, заставили герцога снова вздрогнуть. Он испугался, но скоро успокоился, подумав, что полицейский не имеет никакого интереса избавиться от него.

Они молча продолжали путь.

Вдруг Тефер остановился перед калиткой, проделанной в середине высокой стены.

— Герцог, мы пришли. Вы видите, что место отлично выбрано?

— Да, конечно.

— Войдем!

Полицейский открыл калитку и ввел своего спутника в сад, а затем в дом, в котором зажег свечу.

Бросив взгляд вокруг, герцог прошептал:

— Какая печальная обстановка!

— Да, не особенно веселая, — улыбаясь, ответил Тефер, — но чрезвычайно удобная. Посмотрите, как все хорошо придумано! Железные решетки повсюду, не считая толстых ставен, которые не пропускают света, и, кроме того, этот дом так далек от всякого жилья, что какой бы шум в нем ни произвели, никто его не услышит.

Дрова, сложенные в первой комнате нижнего этажа, привлекли внимание сенатора.

— Это было здесь? — спросил он.

— Нет, это я приказал купить.

Жорж понял и слегка вздрогнул.

— Огонь!… — прошептал он.

Тефер ответил утвердительно.

— Пожар виден издалека, могут прийти на помощь.

— Слишком поздно. Когда пожарные приедут, от этого дома не останется ничего, кроме пепла.

— Но если девушка будет звать на помощь?

— Повторяю, что ее никто не услышит, к тому же, если она умрет до пожара, то никого не позовет, а пожар уничтожит все. Где прошел огонь, там не остается следов преступления.

Брови Жоржа нахмурились, и лицо приняло свирепое выражение.

Тефер вынул часы.

— Четверть двенадцатого. Я вас оставлю, господин герцог, и пойду дожидаться моих людей. Они, наверное, скоро приедут.

Полицейский вышел и стал у дверей, прислушиваясь к отдаленному шуму.

ГЛАВА 16

Мы уже знаем, что Берта без малейшего недоверия села в фиакр номер 13 и нисколько не удивилась, найдя там спутника.

— Вы друг Рене Мулена? — спросила она Термонда.

Тот ожидал этого вопроса, поэтому просто ответил:

— Да.

— Близкий друг?

— Да, он мне очень доверяет.

— Вы знаете, почему я еду в дом мистрисс Дик-Торн?

Вопрос удивил Термонда, но, боясь сказать какую-нибудь глупость, он ответил:

— Нет.

— Рене ничего вам не сказал?

— Нет. Он сказал только: ‘В половине десятого ты пойдешь к кучеру фиакра, которому я уже дал нужные объяснения. Он отвезет тебя на улицу Нотр-Дам-де-Шан, ты останешься в фиакре, к тебе выйдет мадемуазель Берта Монетье, и вы вместе приедете ко мне’.

— В дом на улицу Берлин, — прибавила Берта.

— Он не сказал, куда именно, но прибавил: ‘Это мне нужно’. Для меня — совершенно достаточно. Я сам не знаю, куда мы едем. Я знаю только, что дело идет о вашем бедном отце, умершем на эшафоте совершенно безвинно.

Берта не стала настаивать. Она прижалась лбом к стеклу.

Улица была темна и пустынна.

— Где мы теперь? — спросила она.

Термонд выглянул.

— Теперь мы у набережной.

— Значит, скоро приедем на площадь Согласия?

— Очевидно.

Доехав до берега Сены, Дюбье повернул направо к Аустерлицкому мосту. Милорд, которого Пьер Лорио хвалил вполне справедливо, бежал во всю прыть.

Вскоре они въехали на Аустерлицкий мост.

Берта увидела свет газовых фонарей, отражавшихся в черной воде, и сказала:

— Мы только теперь переезжаем Сену, а между тем мы едем очень быстро. Я никогда не думала, что это так далеко.

Термонд не ответил.

‘Девочка начинает скучать, — подумал он, — вскоре в ней пробудится недоверие, когда же ее сомнения перерастут в уверенность, она испугается и может закричать, что нам совсем неудобно. Надо быть готовым ко всему’.

И, опустив руку в карман, он взялся за ручку кинжала, переданного ему Тефером у заставы Монпарнас.

Берта действительно начинала приходить в нетерпение. Пристально глядя в окно, она следила за бесконечной линией темных домов и не узнавала квартала, через который проезжал фиакр.

— Кучер ошибся дорогой, — вдруг сказала она, — куда он едет?

— Не беспокойтесь, сударыня, он, без сомнения, повинуется приказаниям Рене Мулена.

Эти слова успокоили, на несколько минут волнение Берты.

Они доехали до моста Берси.

Она почувствовала, что ее сердце забилось сильнее.

— Куда меня везут? — закричала она.

— Туда, куда надо, — прошептал негодяй.

— Я должна ехать на улицу Берлин, там меня ждут, — вы это хорошо знаете.

— Повторяю: я ничего не знаю.

Берта приподнялась и стала стучать в окно, крича:

— Кучер! Кучер!

Дюбье понял, что происходит. Он начал щелкать бичом и громко запел.

— Этот кучер глух, — продолжала Берта. И она снова постучала.

— Да, он, кажется, немного плохо слышит, — самым естественным тоном ответил Термонд, — поэтому бесполезно стучать: он ничего не услышит.

Берта поняла и побледнела. Она хотела открыть дверцы, чтобы выскочить.

Термонд левой рукой схватил ее за руку и грубо оттащил назад, тогда как правой поднял над нею нож.

Берта видела, как мелькнуло лезвие ножа, и глухо вскрикнула.

— Не шевелитесь и не кричите, — сказал Термонд, — а не то я зарежу вас, как цыпленка.

— Боже мой! — прошептала она. — В чьи руки я попала?

— В руки людей, которые будут с вами любезны, если вы будете умны. Но если вы станете сопротивляться, тем хуже для вас. Вы предупреждены — делайте, как знаете.

Эти отвратительные слова были сказаны с ужасным спокойствием. Берта, вне себя от ужаса, откинулась назад и прижалась в угол фиакра, стараясь быть как можно дальше от своего спутника, глаза которого сверкали во мраке, точно глаза дикого зверя.

— Куда же вы меня везете?

— Увидите, когда приедете.

— Значит, вас прислал не Рене Мулен?

— Он или кто другой, — вам объяснят там.

— Где там?

— Я уже сказал, что вы увидите.

— Вы негодяй!

— Бранитесь сколько угодно, если это вам нравится, только не слишком громко.

— А! — с отчаянием сказала Берта. — Я позову на помощь!

И она начала кричать:

— Помогите! Помогите! Ко мне!

Термонд оттолкнул ее и, закрыв ей рот рукой, дал почувствовать лезвие ножа.

Дюбье продолжал петь.

Берта в отчаянии упала на подушки. Ее терзали мрачные предчувствия. Она думала о врагах Рене, о тех таинственных людях, которые один раз чуть не погубили его. Она решила, что находится в их власти и, следовательно, погибла.

Она думала об Этьене Лорио, о своих разбитых надеждах, крупные слезы полились из ее глаз, и наконец она громко зарыдала.

Термонд скрестил руки, но не выпускал ножа.

Милорд казался неутомимым: экипаж продолжал быстро катиться вперед.

Мало-помалу рыдания Берты прекратились, и слезы перестали течь. Девушка обратилась к Богу с горячей молитвой, и спокойствие вернулось в ее душу. Мысль об убийстве казалась ей невероятной, и она говорила себе, что, по всей вероятности, разлучая ее с Рене и удаляя из Парижа, эти люди имели разные причины, ее, может быть, будут держать в заключении некоторое время, но не убьют, и настанет день, когда она снова будет свободна и увидит Этьена.

Тогда она решила разыграть покорность.

Девушка конвульсивно держалась руками за подушки экипажа. Вдруг ей под руку попалась маленькая записка. Она схватила ее и сунула себе в перчатку.

‘Кто знает, — думала она, — это может быть какое-нибудь доказательство, забытое негодяями, которое со временем послужит мне против них’.

Как ни смутна и ни невероятна была подобная надежда, тем не менее она поддерживала несчастную Берту и уменьшала ее страх.

В это время фиакр стал двигаться не так скоро. Они проехали деревню Баньоле и стали подниматься по дороге, ведущей на холм.

Грязная дорога была страшно скользкая, так что кучер должен был сойти на землю и вести Милорда под уздцы.

Наконец они поднялись на вершину холма.

Глухой стук колес по грязной дороге донесся до слуха полицейского.

‘Наконец-то!’ — подумал он, вынимая из кармана бархатную полумаску и надевая ее.

Прошло несколько минут.

Тефер заметил вдали темную массу, которая медленно продвигалась и, наконец, остановилась. Это был фиакр номер 13.

Он подошел.

— Ну что? — спросил он у Дюбье.

— Привезли, хотя не совсем спокойно. Когда девушка поняла, что попала в ловушку, она пробовала сопротивляться…

В это время дверца отворилась, Термонд вышел и, повернувшись, сказал Берте:

— Мы приехали, сударыня, выходите.

Берта, дрожа, повиновалась.

Ее глаза, привыкшие к темноте, различили третьего человека, стоявшего перед экипажем в маске. Ее страх усилился.

— Не кричите, а не то… — сказал Термонд.

Он не закончил, а только поднес нож к глазам Берты.

— Я буду молчать, — прошептала она.

— Следуйте за этим господином, — сказал кучер, указывая на Тефера.

Девушка пошла вслед за ним.

Термонд и Дюбье, привязав лошадь у ворот, последовали за ними.

Жорж де Латур-Водье, услышав шум шагов, поспешно бросился за дрова. Он не думал отступать, но в то же время его обуял страх.

Дверь отворилась, и пленница появилась между тремя сторожами.

— Зажгите свечу, — сказал Тефер, — и проводите эту особу на второй этаж.

Берта и не думала сопротивляться. Ей казалось, что она видит дурной сон. Она чувствовала свою беспомощность и обращалась к Богу. Она глядела на своих трех спутников, почти не замечая их.

Термонд сейчас же исполнил приказание патрона.

— Идите, — сказал он, — и не забывайте, что надо молчать.

Берта покорно последовала за ним. Он заставил ее пройти через две комнаты, подняться по лестнице и ввел в довольно большую залу. Тут он поставил свечку на стол.

— Вы видите, что на окнах крепкие решетки, следовательно, было бы бесполезно пытаться бежать. Ставни закрыты, и я не советую вам открывать их, так как видеть нечего, а это может обойтись для вас плохо.

Берта ничего не ответила и скорее упала, чем села, на стул. Термонд вышел, закрыв двери на ключ.

Когда он спустился, Дюбье рассказал Теферу и герцогу все происшедшее.

Герцог обвязался платком, который скрывал три четверти его лица.

— Мы сделали то, что нам было поручено, — сказал Термонд, — и, полагаю, что сделали хорошо. Давайте деньги, господни Гоше, и поскорее: мы уедем через Монтрейльскую дорогу. Она, правда, не особенно хороша, но зато короче.

— Сколько еще нужно этим людям? — спросил герцог.

— Тридцать пять тысяч франков.

Жорж молча вынул бумажник и положил на стол тридцать пять билетов по тысяче франков.

— Мы сделали кое-какие издержки, — решился заметить Термонд, тогда как Дюбье пересчитывал и собирал драгоценные бумаги.

Герцог прибавил еще тысячу франков.

— Дело кончено ко всеобщему удовольствию, — сказал Дюбье, — теперь выпутывайтесь, как вам угодно, — это ваше дело. Мы уезжаем.

— Я советовал бы вам уехать для развлечения за границу, — сказал Тефер.

— Благоразумный совет, которому мы немедленно последуем.

— Куда вы поедете?

— В Швейцарию, на родину Вильгельма Теля и женевских часов, — мне надо починить мои.

— Я так и думал. Вот вам два визированных паспорта и желаю счастливого пути.

— Благодарю вас, — сказал Дюбье, опуская паспорта в карман. — До свидания, господа, желаю счастья.

Термонд открыл шкаф, вынул из него довольно большой узел, который надел на руку, и последовал за Дюбье.

— Ты ничего не забыл? — спросил последний, проходя через сад.

— Нет, все наше старое тряпье в этом узле. Там мы обновим наш гардероб.

— Он нуждается в этом.

— Со мной также маленький кошелечек, в котором лежит штук пятьдесят монет нашей фабрикации.

Дюбье остановился.

— Брось это! — с гневом вскричал он. — Теперь, когда мы богаты, было бы глупо носить с собой фальшивые деньги. У тебя голова пошла кругом!

— Что же ты думаешь делать с этими бедными монетами?

— Выбрось — вот что.

Термонд повиновался, хотя и с сожалением. Он вынул из кармана маленький кошелек и с размаха бросил его через стену.

Кошелек описал кривую линию и упал на довольно большом расстоянии на краю оставленной каменоломни, в глубину которой свалился.

Во время падения шнурок разорвался, и одна фальшивая монета, вывалившись из кошелька, осталась на земле.

Мошенники вернулись к фиакру.

— Садись рядом, — сказал Дюбье, — нам надо поговорить.

И оба уселись на козлах. Дюбье ударил бичом лошадь Пьера Лорио, и экипаж исчез во мраке, а через три четверти часа они без всяких приключений переехали через заставу, остановили фиакр на набережной и сошли. Дюбье вынул уздечку изо рта Милорда, снова надел ему на голову мешок с овсом, снял свой кучерский костюм, шляпу, парик и бакенбарды и надел фуражку, которую вынул из кармана.

— Что ты будешь делать с этими тряпками? — спросил Термонд.

— Конечно, брошу в Сену.

— Очень жаль: они что-нибудь стоят.

— Да, конечно, но могут нас скомпрометировать.

Термонд взял вещи, свернул их и спустился к реке, чтобы исполнить приказание Дюбье.

Последний намочил свой платок в луже и отклеил черную бумагу с номеров фиакра.

Термонд вернулся с пустыми руками.

— Все потонуло, — сказал он.

— Отлично.

— А теперь отправимся на железную дорогу, потому что как раз время.

Негодяи поспешно побежали на станцию, а несколько минут спустя обход городских сержантов обнаружил фиакр без кучера и отвел его на полицейский пост.

ГЛАВА 17

Берта Леруа без крика и сопротивления вошла в мрачный дом на холме.

Сенатор и Тефер удивлялись ее молчанию и покорности. Негодяи, которые ее привезли, говорили, что она возмущалась по дороге, и утверждали, что принуждены были угрожать ей, чтобы заставить молчать. Почему же теперь она была так спокойна?

— По всей вероятности, она надеется на освобождение, — сказал герцог. — Но что может быть причиной этой надежды? Без сомнения, она рассчитывает на Рене Мулена!

Тефер пожал плечами.

— Какое нам дело? — прошептал он.

— Может быть, больше, чем вы думаете. Рене Мулен очень ловок, — более ловок, чем вы, мой милый, так как мы потеряли его след и думали, что он уехал в провинцию, тогда как он не оставлял Париж.

— Почему вы это предполагаете, герцог?

— Я не предполагаю, а уверен. Разве вы не слышали, что рассказал один из ваших людей несколько минут назад? Час, назначенный вами для похищения, почти минута в минуту совпал с часом свидания, назначенного Муленом этой девушке. Поэтому она так легко попала в западню. Но где ждал ее этот человек и под каким именем скрывается? — вот что надо узнать. И теперь, когда вы думаете, что он далеко от Парижа, он, по всей вероятности, готовит мне бесчестье и разорение.

— Эх, герцог, — возразил Тефер, — все это не важно, так как Берта Леруа исчезнет. Нет сомнения, что Рене Мулен в Париже и работает против нас, но он напрасно будет искать ту, которая была его силой. У льва обрублены когти. Мои предосторожности приняты, люди, которые нам помогали, будут завтра за границей. К тому же они не знают ни моего лица, ни моего имени, для них я — Про-спер Гоше. Через час пожар уничтожит дом, и кто заподозрит, что под горящими обломками скрывается обгоревший труп женщины? Прогоните бесплодный страх. Смерть сироты делает вас полным хозяином положения.

— Значит, ее смерть необходима? — прошептал Жорж.

Тефер с изумлением поглядел на герцога.

— Вы это спрашиваете? Спрашиваете, когда я все подготовил по вашему приказанию? Разве вы не клялись, дрожа от страха, что не будете иметь ни минуты покоя, пока Берта Леруа жива? А теперь вы колеблетесь! Нет, герцог, колебаться невозможно: мы зашли слишком далеко, чтобы отступать. То, что произошло сегодня ночью, удесятерило бы опасность, если бы Берта снова стала свободной. И я боюсь! Мы доведем дело до конца. Вот чернильница и перо, подпишите обещанный чек, и будем действовать!

— Хорошо, — прошептал Жорж, — я сейчас подпишу и предоставлю вам свободу действий, но, мне кажется, вам следовало бы поручить это одному из ваших помощников. Неужели вы собственноручно убьете ее?

— Убить ее? Зачем?

— Чтобы она умерла.

— Она умрет, но ни одна капля ее крови не будет пролита, мы даже не увидим ее. Подумайте: она наверху, дверь ее комнаты крепка, окна с решетками, — огонь за нас сделает все. Подпишите!

В эту минуту герцог и Тефер вздрогнули. Над их головами раздался крик о помощи, затем второй еще более громкий и продолжительный.

— Она открыла окно, — сказал полицейский, — надо было связать ее.

В ночной тишине раздался третий крик.

— Что делать? — спросил герцог.

— Конечно, то, что сейчас казалось мне ненужным: убить. И убить как можно скорее. Как ни удобно расположение дома, всегда надо принимать во внимание случай, — кто-нибудь может прийти, и мы погибли. Идемте, герцог!

— Ах! — воскликнул Жорж. — Пусть она умрет, умрет!

И он бросился по лестнице.

Тефер странно улыбнулся и, остановив герцога за руку, сказал:

— Возьмите, по крайней мере, это! — И протянул ему нож.

Полицейский со свечой поднимался вслед за ним.

Что же произошло и почему Берта, решившая сначала покориться судьбе, вдруг изменила решение?

Увидев, что дверь комнаты затворяется на ключ, Берта сказала себе:

‘Я пленница, но, по всей вероятности, моя жизнь не подвергается опасности. Меня привезли сюда не для того, чтобы убить. Без сомнения, враги Рене узнали его планы и желают изолировать меня, чтобы разлучить с ним. Что же, я терпеливо подожду, пока мои тюремщики скажут, чего они от меня требуют, и, если это необходимо, чтобы получить свободу, я дам им какое угодно обещание. Когда надо бороться с подобными врагами, всякое оружие простительно, ложь законна, чтобы обмануть негодяев’.

Она стала припоминать все странные события последних двух часов, напрасно стараясь объяснить себе их, и вспомнила про клочок бумаги, найденный на подушках фиакра. Может быть, в этой бумажке заключалось какое-нибудь указание.

Берта вынула ее и, подойдя к столу, на котором Термонд поставил свечку, развернула.

Это был один из тех билетиков, которые кучера обязаны передавать путешественникам, когда везут на железную дорогу.

Наверху стояла цифра 13.

‘Это номер фиакра, в. котором я ехала, — подумала девушка. — Драгоценное указание! Когда я освобожусь, номер, может быть, поможет мне навести Рене Мулена на след наших врагов’.

Вдруг она тихо вскрикнула и задрожала.

— Нет! Нет! Это невозможно! — прошептала она.

‘Пьер Лорио, хозяин фиакра, улица Удино, 7’, — прочла Берта.

— Пьер Лорио? — повторяла она. — Это дядя Этьена. Человек, из-за которого я уже так много страдала! Экипаж принадлежит ему!… Он сидел на козлах и был сообщником лжи!… Благородная роль!… Меня завлекли в западню негодяи, желающие моей гибели, и мои враги!… Он — ближайший родственник того, кого я люблю. Это ужасно… Мне надо бежать!…

Имя Лорио совершенно перевернуло ее мысли. Какое-то безумие охватило ее. Она знала только одно: надо бежать, и, бросившись к окну, открыла ставень, стукнулась лбом о железную решетку и стала громко звать на помощь.

Единственным ответом на ее крик было эхо. Вокруг царствовало мрачное молчание.

Берта закричала во второй раз, потом в третий.

Тогда герцог бросился по лестнице.

Услышав, что дверь с шумом отворилась, Берта, вздрогнув, обернулась и отступила при виде двух людей, из которых один был в маске, тогда как лицо другого — завязано платком.

— Несчастная! — сказал Тефер, подбегая к окну, которое поспешно захлопнул. — Вы произнесли свой смертный приговор!

При виде герцога, подходившего к ней с ножом в руках, Берта бросилась в сторону, крича:

— Негодяи! Злодеи! Неужели вы пришли убить меня?

— Молчи! — крикнул Жорж, схватив ее за руку.

Девушка прыгнула, как пленная львица, и вырвалась. Опасность удесятерила ее силы.

— А! Убийцы! — сказала она. — Убийцы, которые не смеют даже показать лицо своей жертве!… Что может быть подлее этой ловушки? Вас двое мужчин против одной женщины!

— Замолчишь ли ты?! — крикнул герцог, поднимая нож.

Берта, вместо того чтобы бежать, бросилась навстречу и сорвала платок, закрывавший его лицо.

Несколько мгновений искаженные черты Жоржа были освещены ярким светом.

Берта с удивлением отступила.

— Человек с Королевской площади! — прошептала она. — Вор, который пробрался в комнату Рене Мулена!

— Да, это я! — крикнул герцог вне себя от ярости. — Гляди на меня хорошенько, Берта Леруа. Тот, кого ты ищешь повсюду с Рене Муленом, — это я! Это я приказал убить доктора из Брюнуа! Это я дал взойти твоему отцу на эшафот! И то, что я тебе говорю, ты не повторишь никому, потому что умрешь.

Девушка, вскрикнув в ярости, пыталась бежать, но на пути встретила Тефера.

Тогда она изменила направление. Но Жорж левой рукой схватил ее за плечо, тогда как правой ударил прямо в грудь.

Кровь брызнула в лицо убийце.

Берта слабо вскрикнула и упала.

— Дело сделано, — сказала полицейский. — Отлично покончили, герцог. Самый худший каторжник не сделал бы лучше. Идемте!

Жорж де Латур-Водье, с лицом, покрытым потом и кровью, испытывал теперь только страх.

Он вышел из комнаты шатаясь, не взглянув на бесчувственное тело, спустился по лестнице, держась за перила, прошел первую комнату и вышел в сад. Тефер шел вслед за ним.

Он остановился только на одну секунду в комнате первого этажа, чтобы бросить зажженную бумагу на сложенные дрова.

Огонь сейчас же охватил их.

Тогда он вышел в сад и догнал сенатора, который казался безумным.

— Идемте, герцог, — сказал Тефер. — Через несколько мгновений весь дом будет в огне, и нам следует быть подальше. К тому же нам здесь уже нечего делать.

Пожар разгорался. Огонь уже достигал окон, и стекла лопались с громким треском.

Пройдя шагов сто, Жорж остановился и повернулся к дому.

— Тефер, — сказал он.

— Что, герцог?

— Вы слышали сейчас: эта девушка была в комнате на Королевской площади. Она видела и узнала меня.

— Да, господин герцог.

— Когда я дрожал при виде ее, вы обвиняли меня в слабости, а между тем мой инстинкт указывал мне на опасность. Она могла погубить меня…

— Это правда, герцог. Но не все ли равно? Вам нечего бояться: она умерла.

— Убеждены ли вы, что она умерла?

Полицейский удивился.

— Вы поразили ее прямо в сердце, а теперь пламя уничтожит труп, можете быть спокойны. Но еще раз: идемте скорее.

Он схватил герцога за руку и поспешно повел за собой. Вдруг герцог вздрогнул и остановился: столб красного зарева поднимался прямо перед ними.

— Что с вами? — спросил Тефер, чувствуя, что старик дрожит.

— Куда вы меня ведете? Мы возвращаемся к дому.

— Э, герцог, успокойтесь, огонь, который поразил вас, от обжигаемой извести, настоящий же пожар сзади нас.

И Тефер снова увлек за собой герцога.

ГЛАВА 18

Берта упала без памяти, пораженная в грудь ножом сенатора. Но это был обморок. На ее груди был медальон с портретом Абеля. Лезвие ножа свернуло в сторону и только затронуло тело на глубину не более чем два сантиметра.

Нижний этаж уже весь был охвачен огнем. Густой дым наполнял комнаты. Жар привел Берту в себя.

Она открыла глаза и с удивлением оглянулась. Она увидела странный свет, почувствовала, что задыхается, и вспомнила все.

Смерть окружала ее со всех сторон.

Она с трудом поднялась и хотела идти, но ноги отказывались служить.

— Боже мой! — с отчаянием прошептала она. — Негодяи подожгли дом — я погибла!…

В то же время, как бы в доказательство того, что она не ошибается, часть пола обрушилась, и пламя ворвалось в комнату. Стекла стали лопаться, внутренние ставни упали.

Сильная опасность производит иногда удивительное влияние на человеческий организм. Берта, которая несколько мгновений назад с трудом держалась на ногах, почувствовала, что силы ее удесятерились.

Она бросилась к дверям, которые ее убийцы в бегстве оставили открытыми, и выбежала в коридор, ведущий к лестнице. Загоревшийся пол преграждал ей путь, но она одним прыжком перескочила на лестницу. Берта, не колеблясь, бросилась вниз и добежала до первой комнаты.

Но тут двери были закрыты, и она напрасно старалась выломать их. На этот раз, казалось, всякая надежда исчезла.

— Я не хочу умереть такой ужасной смертью, — шептала она. — Боже! Сжалься надо мной и помоги мне! Вернуться назад — невозможно. Весь второй этаж объят пламенем, и в нижнем этаже только один уголок был безопасен — комната, в которой жили Дюбье и Термонд и в которую они поэтому не положили дрова. Но и там было очень жарко.

‘Все кончено!’ — подумала несчастная девушка. Сложив руки, она обратилась с горячей молитвой к Богу.

Вдруг в нескольких шагах от нее часть стены обвалилась, и обнаружился проход. Но, чтобы добраться до него, надо было пройти через горящие обломки.

— Помоги мне, Боже! — снова повторила Берта и бросилась сквозь пламя.

Малейший неверный шаг мог стоить ей жизни.

Задыхаясь от дыма, с обгоревшими волосами, она добежала до спасительного отверстия и почувствовала под ногами твердую землю.

Страшный шум раздался сзади нее: весь дом обрушился.

Охваченная страхом, Берта бросилась бежать. Она вышла на грязную дорогу в то время, когда на колокольне начали бить в набат, вдали слышались крики.

Берта испугалась.

‘Сюда придут, — подумала она, — захотят узнать, кто я, откуда и что случилось. Я не хочу отвечать, следовательно, мне нужно уйти’.

Оставив дорогу, она продолжала бежать, но вдруг ужасный крик огласил мрак.

Земля расступилась у нее под ногами, и несчастная исчезла в страшной глубине.

ГЛАВА 19

У Клодии Варни собрались избранные гости.

Хозяйка усадила свою дочь между маркизом Анри де Латур-Водье и доктором Этьеном Лорио. Приемный сын герцога Жоржа еще совсем не знал Оливию и был поражен ее аристократической красотой и грацией.

Оливия тоже обратила внимание на Анри: он показался ей симпатичным. Понравились его сдержанные манеры, и она невольно стала спрашивать себя: не с намерением ли мать посадила рядом с нею этого молодого человека? И с улыбкой прибавила про себя: ‘Если она его назначает мне в мужья, то я в восторге от ее выбора. Он очень мил. Но понравлюсь ли я ему? Во всяком случае, надо попытаться’.

Оливия была так же умна, как и хороша. Она с большим удовольствием решила приобрести расположение Анри. Тот, хотя и защищенный любовью к Изабелле де Лилье, находил удовольствие в разговоре с хорошенькой соседкой и отвечал ей с обычной любезностью светских людей, которая не обязывает ни к чему.

Мистрисс Дик-Торн не переставала наблюдать за молодыми людьми.

Впечатление, произведенное на Анри Оливией, не ускользнуло от нее и казалось ей хорошим предзнаменованием.

После обеда Анри отвел Оливию в зал и подошел к Этьену Лорио.

— Как ты находишь дочь мистрисс Дик-Торн? — спросил последний.

— Прелестной во всех отношениях.

— Значит, она тебе нравится?

— Очень, и я полагаю, что ее будущий муж будет одним из счастливейших людей.

— Уж не завидуешь ли ты этому счастью? — улыбаясь, спросил Этьен.

— Нет, потому что мой выбор сделан — я люблю Изабеллу и женюсь на ней. Только моя любовь не делает меня несправедливым, и, следовательно, я тем более беспристрастно могу хвалить эту девушку.

— Итак, по твоему мнению, мистрисс Дик-Торн легко найдет мужа для своей дочери?

— Да, я так думаю.

— К несчастью, у меня есть причины предполагать, что наша хозяйка не имеет состояния и рассчитывает на красоту дочери.

— Она имеет полное право рассчитывать на нее. Что бы ты ни говорил, но бескорыстие еще существует в наше время, пожалуй, как исключение, но все-таки существует, и Оливия слишком хороша, чтобы не быть любимой. Ее синие глаза стоят миллионов. Будь я свободен, я стал бы добиваться ее руки.

— Кто знает, может быть, мистрисс Дик-Торн подумала о тебе?

Анри с удивлением поглядел на друга.

— Обо мне?

— Конечно.

— Для чего же?

— Для того, чтобы сделать из тебя мужа.

— Ты говоришь серьезно?

— Конечно!

— Ты, вероятно, ошибаешься.

— Не думаю. Она посадила тебя за столом по правую руку Оливии.

— Что же это доказывает? Ты сидел по левую, ближе к сердцу.

— Да, но я убежден, что мистрисс Дик-Торн не думает взять себе в зятья скромного, неизвестного доктора. Она метит гораздо выше. И до тех пор, пока у меня не будет доказательств противного, я буду уверен, что она метит в тебя и не без основания говорит себе, что из Оливии вышла бы прелестная маркиза.

— Уж не поручила ли она тебе расспросить меня по этому поводу?

— Конечно, нет. А если бы поручила, то я с первых слов положил бы конец подобной попытке.

— Благодарю, я люблю Изабеллу, и ничто не заставит меня отказаться от нее. Теперь, друг мой, скажи, принес ли результаты наш последний разговор по поводу одной мнимой измены, которая делала тебя таким несчастным? Надеюсь, что да, так как ты стал гораздо веселее.

— О! Я влюблен больше, чем когда-либо.

— Ты получил доказательства несправедливости твоих подозрений?

— Да, — прошептал доктор не без некоторого смущения.

— Ты видел Рене Мулена?

— Да, видел.

— Я не ошибался? Не правда ли, таинственное посещение Бертой Королевской площади имело вполне дозволенную причину?

— Да. Ты угадал: это семейная тайна.

— Я был убежден! Рене Мулен — честный человек. Откровенность и благородство отражаются на его лице.

Разговор двух друзей был прерван первыми звуками оркестра. Почти все съехались, и начинались танцы.

— Господин маркиз, — сказала мистрисс Дик-Торн Анри, — не хотите ли открыть бал с Оливией?

Анри любезно поклонился.

В то время как он предлагал девушке руку, взгляд его встретился с глазами доктора.

‘Неужели он угадал? — думал молодой адвокат. — Неужели мистрисс Дик-Торн рассчитывает на меня как на будущего зятя?’

Клодия осталась с Этьеном.

— Доктор, — сказала она, слегка тронув его за плечо, — что вы думаете об этой парочке?

— О какой парочке вы говорите? — спросил Этьен с самым наивным видом.

— О маркизе де Латур-Водье и моей дочери.

— Оба они несравненны по красоте и изяществу.

— Не правда ли, кажется, будто природа создала их друг для друга?

— Природа — великая артистка и не могла сделать лучше.

— Я очень рада, что вы так думаете.

— Так решил бы всякий, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Клодия улыбнулась.

‘Я не ошибся’, — подумал Этьен.

— Кто может предвидеть будущее, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — может быть, этим молодым людям суждено идти вместе по жизненному пути?

— Каким образом?

— Кадриль соединяет их на несколько минут, брак соединит навсегда.

— О! Тогда весь свет завидовал бы моему другу, — поспешно сказал Этьен. — Но эта прелестная мечта едва ли может осуществиться.

— Вы думаете?

— Вам, без сомнения, известно, что Анри — жених Изабеллы де Лилье?

Клодия снова улыбнулась.

— Я это знаю.

Этьен поглядел на нее с непритворным удивлением.

— Этот предполагаемый брак, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — известен всему высшему свету, но всякий брак, пока он не заключен, может еще расстроиться.

— Но Анри любит невесту.

Бывшая куртизанка презрительно улыбнулась:

— Разве можно быть убежденным, что любишь? Сердце можно взять обратно, когда захочешь.

— Вы ошибаетесь.

— Это случается каждый день. Жизнь полна странных случайностей. Вы это увидите, доктор.

И мистрисс Дик-Торн пошла навстречу вошедшей в залу новой гостье.

‘Странная женщина, — подумал Этьен. — Что в ней изменилось — не знаю, но я не узнаю ее больше. Присутствие Рене Мулена в этом доме под вымышленным именем заставляет меня предполагать какую-то тайну в ее жизни. И Рене сказал, чтобы я ничему не удивлялся — следовательно, я могу ждать всего’.

За кадрилью последовал вальс.

Анри, отлично вальсировавший, был снова кавалером Оливии, и все зрители любовались молодой парой.

— Прелестно, прелестно! — повторяли все, стараясь говорить настолько громко, чтобы быть услышанными Кло-дией.

Последняя после вальса фамильярно взяла под руку Анри, который отвел Оливию на место.

— Как я сожалею, — сказала она, — что герцог де Латур-Водье не принял мое приглашение.

— Разве вы приглашали моего отца? — с удивлением спросил адвокат.

— Конечно! И так как герцог — мой старый знакомый, я рассчитывала на него.

— Он был бы очень счастлив приехать, не сомневайтесь в этом.

— А что же ему помешало?

— Весьма серьезная причина.

— Какая?

— Отсутствие.

— Отсутствие? — повторила мистрисс Дик-Торн, очевидно удивленная. — Ваш отец оставил Париж сегодня утром?

— Нет, не сегодня утром, а уже несколько недель назад.

— Это невозможно!

— Почему?

— Потому…

Клодия хотела сказать: ‘Потому что я видела его несколько часов назад’, но прикусила язык, вдруг поняв, что мнимое отсутствие Жоржа, которым обманут его собственный сын, скрывает тайну, которую она имела интерес выяснить.

— Потому что, — продолжала она, — мне говорили, будто видели его сегодня утром, выходящим из дома.

Анри покачал головой:

— Тот, кто говорил, ошибся. Мой отец путешествует.

— Где?

— Думаю, что в Италии.

— Вы думаете? Значит, не уверены?

— Не совсем.

— Это загадка, разгадку которой я желала бы знать.

— Нет ничего проще. Отец уехал в Италию, но, не имея особенных причин ехать туда, а не в другое место, мог изменить цель своего путешествия.

— Вы не имеете о нем никаких известий?

— Никаких.

— Не пишете ему?

— Нет, потому что не знаю, куда адресовать письма.

— Следовательно, ему не пересылают корреспонденцию?

— Нет, все письма складывают в его рабочем кабинете. По возвращении он найдет ваше приглашение вместе со множеством других.

— Это очень странно, — сказала Клодия. — Ваш отец — большой оригинал.

— Он, без сомнения, нуждается в отдыхе.

Несколько мгновений Клодия молчала.

‘Жорж, по всей вероятности, тайно приходит ночью в свой дом, чтобы читать письма, — подумала она. — Доказательство — то, что он получил мое. Но что за причина такой таинственности?… Я должна узнать… Он просил у меня срока до завтра под предлогом свидания с сыном, а сын считает его вдали от Парижа, — следовательно, он его не увидит. Неужели он думал обмануть меня?’.

— Отсутствие вашего отца должно доставлять вам много хлопот? — спросила она наконец.

— О! Нисколько!

— Разве он не поручил вам управлять своими делами?

— Нет, я ровно ничем не занимаюсь: у моего отца есть поверенный.

— Которого зовут, кажется, Фредерик Берар?

— Нет, Марсель Риго.

— Он живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Нет, Марсель Риго живет в нашем доме, на улице Святого Доминика.

— Да, я перепутала. Фредерик Берар — поверенный в делах совеем другой особы.

Клодия не сомневалась больше и была убеждена, что сам герцог скрывается под именем Фредерика Берара.

‘Я предчувствую опасность, — думала она, — но я буду настороже’.

‘К чему все эти вопросы? — спрашивал себя Анри. — Какое дело мистрисс Дик-Торн до путешествия моего отца и до имени его управляющего? По всей вероятности, это простое женское любопытство’.

Узнав то, что хотела, Клодия оставила молодого адвоката, который подошел к Этьену, и оба отправились курить.

Рене наблюдал за всем, не переставая думать о той минуте, которую ожидал с таким нетерпением.

Один из лакеев получил приказание дать ему знать сейчас же, как только придут его спрашивать.

Рене рассчитывал, что Берта, выехав в половине одиннадцатого, приедет не позже одиннадцати.

Ровно в полночь артисты из театра Gymnase должны были начать двадцатиминутный водевиль, а за ним следовали живые картины. Поэтому Рене имел достаточно времени, после прибытия Берты и Жана Жеди, установить декорации.

Когда пробило одиннадцать, Рене не мог преодолеть волнения: он поминутно выходил в переднюю, наблюдая за лестницей и вздрагивая при каждом звонке.

Наконец лакей подошел к нему:

— Господин Лоран, пришел парикмахер — прикажете его пустить?

— Да, я подожду его на площадке черной лестницы.

Жан Жеди не замедлил появиться.

Он был совершенно неузнаваем. На нем были черные панталоны, купленные в Тампле, немного поношенные, но еще очень чистые, сюртук такого же цвета и зеленый атласный галстук.

В левой руке он нес картонку с париками, перевязанную розовой лентой.

— Господин Лоран, — сказал он, обращаясь к Рене, — я к вашим услугам. Вы приказали мне быть аккуратным, и я явился минута в минуту.

— Отлично, — сказал Рене. — Франсуа, идите на ваш пост, я с минуты на минуту жду одну артистку, вы прямо проведете ее сюда.

— Слушаю, господин Лоран.

Механик, оставшись вдвоем с Жаном Жеди, продолжал:

— По окончании сцены вам стоит только открыть вот эту дверь, которая как раз за задней кулисой маленького театра. Выйдя на площадку, вы спуститесь по лестнице, а со двора выйдете на улицу.

— Отлично. Где же мы встретимся?

— Завтра утром в обычный час и на обычном месте.

— Значит, ты не уйдешь еще отсюда?

— Конечно, нет. Я хочу остаться здесь еще несколько дней, чтобы наблюдать, что произойдет.

— Но если мистрисс Дик-Торн станет тебя расспрашивать?

— Я отвечу ей так, что рассею все ее подозрения.

— Понимаю.

— Разумеется, — продолжал Рене, — вы исчезнете только вследствие тревоги, если же не произойдет ничего сверхъестественного, то вы подождете меня в той комнате, куда я вас отведу. Там будут одеваться настоящие актеры, наши костюмы в соседней комнате.

— Тревога непременно будет, — сказал Жан.

— Почему вы думаете?

— У меня есть доказательства, что я не ошибаюсь. И это еще не все: у меня есть сведения о ее сообщнике, заплатившем за убийство доктора из Брюнуа.

— Вы нашли его? — поспешно спросил Рене.

— Да.

— Это герцог де Латур-Водье?

— Не знаю, но ты можешь узнать.

— Я? — с изумлением повторил механик.

— Да.

— Странно, каким образом?

— Он был здесь больше часа.

— Здесь! В доме?!

— Да.

— Действительно, во время моего отсутствия здесь был посетитель, который желал видеть мистрисс Дик-Торн. Барыня никого не принимала, тогда он велел ей передать, что приехал из Брюнуа, сказав, что, услышав это, барыня непременно его примет.

— И что же?

— Он не ошибся.

— Без сомнения, он — сообщник.

— Но также несомненно и то, что вы напрасно подозревали герцога де Латур-Водье.

— Почему?

— Это не он.

— Так, значит, ты знаешь имя посетителя?

— Да, его зовут Фредерик Берар.

— Наконец-то, — прошептал старый вор. — Я даром пожертвовал золотой, но теперь не жалею о нем.

И Жан Жеди рассказал, как путешествовал на рессорах фиакра, узнав Фредерика Берара.

— Здесь недурно, — продолжал он, оглядываясь вокруг, — и, право, не мешало бы нам забрать банковские билеты!

— Я уже говорил вам, что не нужно воровства. Займитесь костюмами, — вот ключи от чемодана. Я же пойду дожидаться мадемуазель Берту, которая что-то запаздывает.

Жан пожал плечами, глядя ему вслед.

— Ты слишком деликатен, друг мой, — проговорил он. — Я не знаю ничего, кроме моего ремесла. Я взял с собой все, что нужно, и после комедии надеюсь добраться до сокровища. Он боится, что на нас будут жалобы, — какие глупости! Если мистрисс Дик-Торн та женщина, то я оставлю у нее в ящике квитанцию, которая заставит ее десять раз подумать, прежде чем жаловаться.

Затем, открыв чемодан, Жан Жеди начал готовить костюмы.

Была полночь.

Звуки оркестра смолкли. Гости мистрисс Дик-Торн заполнили буфет. Рене Мулен, удивленный и обеспокоенный необъяснимым отсутствием Берты, поминутно бегал из столовой, где его присутствие было необходимо, на парадную лестницу, куда звало его нетерпение.

Вдруг лакей Франсуа поспешно подбежал к нему.

‘Наконец-то’, — прошептал про себя Рене.

— Эта дама приехала? — спросил он вслух.

— Нет, господин Лоран, но с вами хочет поговорить какой-то кучер.

— Кучер?

— Да. Как кажется, вы его наняли и заплатили заранее.

— Сейчас иду.

Рене поспешно выбежал на улицу.

Сан-Суси ждал его у подъезда.

— Попросите выйти молодую даму, которую вы привезли, — сказал механик.

— Молодую даму?

— Да, конечно.

— Но я ее не привез.

Рене побледнел.

— Как! — вскричал он. — Вы не привезли ее?

— Нет.

— Почему же?

— По той причине, что она должна быть здесь уже давно. Когда я приехал за нею, мне сказали, что она уже уехала.

Беспокойство Рене превратилось в страх.

— Уехала? Это невозможно!

— Однако это так.

— Но ведь она должна была ждать, когда за ней приедут?

— За нею и приехали.

— Кто же?

— Какой-то фиакр. Кучер пошел предупредить барышню и увез ее. Вы должны это знать, так как он приезжал от вашего имени!

— Я не посылал никого, кроме вас.

— Однако другой кучер сказал, что приехал по поручению господина Рене Мулена. Иначе привратница не впустила бы его.

— И вы ехали полтора часа, чтобы привезти мне это известие, так как теперь больше полуночи?

— Я поехал сейчас же, но по дороге у меня упала лошадь и сломала оглоблю. Прошло много времени, пока я все привел в порядок.

Рене был в страшном волнении. Произошедшее казалось ему непонятным. Никто в мире не мог знать его плана. Его считали уехавшим из Парижа. Поэтому он не мог допустить, чтобы кто-нибудь мог воспользоваться его именем, чтобы завлечь Берту в западню.

По всей вероятности, тут была какая-нибудь ошибка, недоразумение. Если Берта действительно выходила, то, по всей вероятности, она опять вернулась и ждала.

— Послушайте, — сказал он, — можете ли вы в час с четвертью доехать отсюда на улицу Нотр-Дам-де-Шан и вернуться обратно? Я дам вам сто франков.

— Это возможно! Если лошадь издохнет — тем лучше — она не моя!

— Возвращайтесь же туда, откуда приехали, спросите снова мадемуазель Берту Монетье и привезите ее сюда.

— Я еду. Готовьте сто франков.

Сан-Суси вскочил на козлы и наградил лошадь таким дождем ударов кнута, что она пустилась в галоп.

‘Если она приедет, то еще успеет вовремя, — думал Рене, возвращаясь наверх. — Но что за странное происшествие? Единственно возможное объяснение, — это то, что Берта вдруг испугалась своей роли и велела привратнице рассказать эту глупую историю о первом кучере. О! Женщины! Когда нервы вмешиваются в дело, все погибло!’

Артисты Gymnase приехали в костюмах, гости уселись, и музыка заиграла перед поднятием занавеса.

Рене воспользовался относительно свободным временем и стоял у окна, выходящего на улицу.

Немного ранее половины второго фиакр, запряженный взмыленной лошадью, остановился перед дверями дома.

Механик поспешно сбежал по лестнице.

— Ну, что? — спросил он кучера.

— Ваша дама не возвращалась.

— Может ли это быть?

— Я разбудил привратницу, и Бог знает, каких трудов мне это стоило. Я дал ей сто су из моего кармана, поднялся вместе с нею в квартиру барышни. Мы звонили, стучали — но никто не отвечал.

— Значит, случилось несчастье.

— О! Это невозможно! Вероятно, молодая дама была приглашена в другое место и не могла приехать сюда.

Рене ничего не ответил на эту бессмыслицу.

— Вот ваши деньги, — сказал он, давая билет в сто франков и монету в сто су.

Затем медленно поднялся по лестнице, шатаясь, как пьяный. Теперь он уже не думал больше, что Берта испугалась, он понял, что она попала в ловушку, подозревал преступление, и мрачное предчувствие наполняло его душу.

— Ну, что же, — прошептал он наконец. — Я исполню свою роль, а одна из горничных заменит Берту.

В эту минуту послышались аплодисменты, доказывавшие, что занавес опустился.

По окончании водевиля должен был последовать длинный антракт, чтобы дать время приготовить живые картины.

Рене отправил бывшего фигуранта из театра Амбипо к Жану Жеди, а сам отправился в людскую.

— Мадемуазель Ирма, — сказал он хорошенькой горничной Оливии, — окажите мне услугу.

— Отчего же нет, господин Лоран, — ответила субретка, бросая на метрдотеля красноречивый взгляд. — В чем дело?

— Замените одну артистку, которая не приехала в последнюю минуту.

— С удовольствием, господин Лоран. Но я играю комедии только в жизни.

— Я говорю не о комедии, а о живых картинах. Вам не надо говорить.

— Зато показывать надо много, — смеясь, сказала Ирма. — Я знаю эти живые картины, они очень хороши, но имеют недостаток в юбках. И хотя я довольно хорошо сложена и совсем не жеманница, но хочу подумать, прежде чем явиться в костюме Евы перед гостями барыни.

— Барыня не позволила бы явиться в таком костюме в свою залу. Личность, о которой я говорю, будет одета мужчиной, и сверх платья на нее наденут каррик кучера. Воплощенная невинность не могла бы оскорбиться от такой роли.

— Это мне нравится.

— Вы соглашаетесь?

— О! Да.

— Вам надо одеться. Идемте со мной.

Рене отвел Ирму в маленькую комнатку, где одевался Жан Жеди и бывший фигурант.

Старый вор был уже загримирован и заканчивал гримировать своего спутника, игравшего роль доктора из Брюнуа.

— А мадемуазель Берта? — спросил Жан.

— Она не могла приехать. Но вот эта особа заменит ее.

Мужчины уступили место субретке, которая, получив наставления Рене, не теряя ни минуты, стала переодеваться, тогда как мнимый Лоран отправился в соседнюю комнату.

В то время живые картины были в большой моде. Они были прежде всего поставлены в театре Porte Saint Martin труппой прелестной мадам Келлер, которой весь Париж восхищался в роли Ариадны, сидящей на пантере и одетой в одно только шелковое трико телесного цвета.

Артисты, нанятые Рене Муленом, зарабатывали много денег, давая каждый вечер представления и на публичных сценах, и в частных домах. Перед самым поднятием занавеса, перед каждой картиной, директор труппы выходил, раскланивался со зрителями и говорил:

‘Дуэль Пьеро’, ‘Порыв ветра’, ‘Суд Париса’, ‘После сражения’ и т. д. и т. д.

Антракты были очень коротки.

Как только представление было закончено, труппа, которую ожидали в другом месте, поспешила оставить дом на улице Берлин.

Но оставалось показать еще последнюю картину.

Рене, как только опустили занавес, отправил лакея к дирижеру оркестра с просьбой сыграть похоронный марш, и, как только раздались первые аккорды, Жан Жеди расставил своих актеров около декорации, представлявшей мост, плохо освещенный масляными фонарями, сомнительный свет которых падал на неподвижный фиакр.

Представление убийства доктора Леруа было вполне верно и отличалось ужасным реализмом. Никто не мог бы узнать отлично загримированных лиц актеров этой ужасной сцены.

— Кончено, — сказал старый вор, поднимая нож над бывшим фигурантом Амбигю, игравшим роль доктора.

— Поднимайте занавес, — сказал механик.

Занавес сейчас же поднялся, открыв мрачный пейзаж.

В то же время громкий голос, голос Рене, покрывая звуки музыки, произнес:

— Преступление на мосту Нельи.

Мистрисс Дик-Торн побледнела, как мертвая, зрачки ее испуганно расширились, и, не сознавая, что делает, она хотела встать, но ноги отказались ей служить. Она тихо застонала, упала в кресло и потеряла сознание.

Занавес тотчас же опустили.

Все гости в волнении бросились к Клодии. Никто не мог понять истинной причины этого обморока.

Оливия с отчаянием ломала руки, покрывая поцелуями холодные щеки матери.

Один Этьен Лорио сохранял полное спокойствие. Он спросил воды, дал понюхать Клодии флакон с солями и отвечал испуганным гостям, что это не что иное, как простой обморок, причина которого — сильная жара.

Ухаживая за мистрисс Дик-Торн, Этьен Лорио думал о Рене Мулене. Он припоминал слова, произнесенные им у Берты: ‘Не удивляйтесь ничему, как бы ни удивительно показалось вам то, что произойдет на ваших глазах’. Неужели тайна Рене и Берты имела какое-нибудь отношение к обмороку мистрисс Дик-Торн?

Присутствие Рене Мулена в доме под вымышленным именем вполне позволяло допустить такое предположение.

Обморок произошел как раз в ту минуту, когда в зале раздалась фраза ‘Преступление на мосту Нельи’. Не было сомнения, что эти слова вызвали странный испуг, причиной которого, по всей вероятности, был мрачный вид декорации, вызвавшей какое-нибудь ужасное воспоминание.

Что это могло быть за воспоминание и что было преступного в прошлом мистрисс Дик-Торн?

Этьен напрасно задавал себе эти загадки, не имея возможности ответить на них.

Дверь залы отворилась, и появился Рене Мулен. Его грим и костюм исчезли. Он снова превратился в с головы до ног безукоризненного метрдотеля.

— Ах! Господин доктор! — вскричал он. — Что я слышал, барыне сделалось дурно во время живых картин?

Этьен в ту же минуту узнал громкий голос, произнесший фразу ‘Преступление на мосту Нельи’. Он вздрогнул и пристально взглянул на Рене.

Последний ответил едва заметным знаком, чтобы он молчал.

— Надеюсь, это не опасно?

— О! Совершенные пустяки. Успокойте гостей, господин Лоран. Скажите, что не пройдет четверти часа, как мистрисс Дик-Торн снова выйдет к ним здоровее чем когда-либо.

ГЛАВА 21

Жан Жеди и Рене во все время картины не сводили глаз с мистрисс Дик-Торн, они видели, как она побледнела, задрожала и, наконец, упала в обморок.

— Теперь мы знаем, чего нам держаться, — прошептал Рене на ухо Жану Жеди. — Моя идея была недурна, и успех превосходит наши надежды. Вы знаете лестницу, по которой можно выйти во двор, уходите — и до завтра.

— До завтра, — повторил старый вор. — Я иду.

Рене поспешно отправился переодеваться. Бывший фигурант Амбипо и мадемуазель Ирма делали то же.

Что касается Жана Жеди, то у него была своя идея.

Уверенность, что хозяйка дома — его отравительница, еще больше подстегнула его. Поэтому, вместо того чтобы раздеться, он поглядел через отверстие в занавесе, что происходит в зале, и увидел, что все гости толпятся вокруг Клодии, упавшей в обморок. Бесполезно прибавлять, что это происшествие вызвало гостей из всех остальных комнат.

‘Они все заняты, — подумал Жан, — это великолепно, да к тому же я ничем не рискую. Если бы меня по несчастью схватили, то мне надо сказать только одно слово на ухо хозяйке, чтобы меня сейчас же выпустили. Идем!’

И старый вор отправился в маленькую гостиную по хорошо известной ему дороге.

Из залы доносился шум голосов, но в комнате было совершенно пусто. Надо было действовать скорее.

Жан Жеди вынул из кармана стальное долото и, подсунув его под замок, налег на него изо всей силы.

Послышался глухой треск, замок уступил, ящик выдвинулся, и Жан Жеди увидел бумажник, набитый банковскими билетами, в тайном отделении которого заключалось, кроме того, завещание Сигизмунда и расписка Кортичелли.

Раскрыв бумажник, Жан Жеди лихорадочно осмотрел драгоценные бумаги.

— Наконец-то! — прошептал он, пряча бумажник на груди. — Теперь надо только устроить так, чтобы помешать англичанке послать полицию по моим следам. Это будет нетрудно.

Вынув из своих бездонных карманов карандаш, он написал на клочке белой бумаги следующие строки:

‘Расписка дана из Нельи в получение первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди’.

Он положил листок на место бумажника и снова задвинул ящик. Затем поспешно оставил комнату, а через несколько секунд — и дом, не будучи никем замечен.

— Ну, теперь я могу немного угостить себя, — сказал он, выйдя на улицу, — а затем посмотрю, что там такое.

В это время мистрисс Дик-Торн, придя в себя, с удивлением й страхом оглядывалась вокруг.

Глубокое молчание царствовало в комнате, в которую ее перенесли из залы. Рядом были только Оливия, доктор Этьен Лорио и Рене Мулен.

В первое мгновение Клодия как будто начала бредить.

— Велите замолчать музыке, — глухо сказала она. — Опустите занавес… Погасите огни… Прогоните это проклятое видение.

Оливия горько заплакала.

Рене с трудом скрывал свою радость.

— Придите в себя, сударыня, — сказал Этьен. — Вам было дурно, но теперь вы оправились и можете успокоить гостей.

Слова молодого человека быстро вернули Клодию к действительности, — она вдруг успокоилась. В то же время воспоминание о происшедшем ясно возвратилось к ней, она вздрогнула, поняв, насколько опасно было ее положение и какие комментарии мог вызвать ее странный обморок.

Всякий другой на ее месте опустил бы руки, но Клодия была женщина энергичная. Силой своей железной воли она заставила свое лицо принять спокойное выражение. Слабая улыбка мелькнула на ее губах, и она почти спокойным тоном спросила Этьена:

— Но что случилось, доктор? Мне кажется, что я чего-то испугалась и потеряла сознание, но я не помню хорошенько, — объясните, в чем дело?

Племянник Пьера Лорио был совершенно обманут этим наружным спокойствием, но Рене знал, в чем дело.

— Нет ничего проще. Последняя живая картина была действительно слишком мрачна. Картина убийства взволновала вас, испуг вызвал обморок. Это часто бывает в театрах в слишком чувствительных сценах.

— Да, действительно, — смеясь, сказала Клодия. — Теперь я припоминаю, эта картина произвела на меня ужасное впечатление. Но моя слабость должна была показаться смешной?

— Нисколько, никто не в состоянии бороться с обмороком.

— Во всяком случае, он очень извинителен. Эта картина поразила меня, потому что напомнила одно происшествие…

— А!… — почти против воли прошептал Рене.

— Да, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — однажды ночью в то время, когда моя Оливия еще не родилась, на меня и моего мужа напали на одном лондонском мосту. Мы возвращались с бала, у меня хотели украсть бриллианты. Кучер был заодно с ворами, и без вмешательства, почти чудесного, шедших мимо полисменов, мы, по всей вероятности, были бы убиты и брошены в Темзу.

— В таком случае, это вполне объясняет сегодняшний обморок, — сказала Этьен.

— Могу ли я, доктор, выйти к гостям?

— О, да, только выпейте сначала стакан холодной воды.

— Я сейчас подам, — сказал Рене, поспешно выходя.

— Дорогая мама, — сказала Оливия, обнимая мать, — тебе надо немного поправить прическу. Хочешь, я пошлю к тебе горничную?

— Не надо, милочка. Я сама поправлю волосы. Выйди к гостям вместе с доктором, скажи, что я совсем оправилась и буду через пять минут.

Оливия успокоила всех улыбкой. Дирижер оркестра подал знак, и бал, прерванный на мгновение, возобновился с новым оживлением.

— Что случилось? — спросил Анри, подходя к Этьену.

— Обморок, ты ведь сам знаешь.

— Да, но по какому поводу?

— По поводу одного лондонского воспоминания, вызванного неудачной картиной. Мистрисс Дик-Торн немного нервна и слишком впечатлительна, — вот и все.

Оставшись одна, Клодия встала и, поправляя перед зеркалом свои роскошные черные волосы, старалась принудить себя хладнокровно всмотреться в свое положение, проникнуть в окружающую ее тайну.

‘Что значит все произошедшее? — спрашивала она себя. — Кто приказал поставить эту ужасную картину в моем доме? Кто мог восстановить сцену во всей ее ужасной истине?… Только двое, кроме меня, знали все подробности: Жан Жеди и герцог Жорж. Жан Жеди умер, остается герцог. Но какой интерес мог он иметь, вызывая скандал, более опасный для него, чем для меня? Может быть, это простой случай? Может быть, есть какая-нибудь картина, представляющая преступление на мосту Нельи? Это возможно, но довольно невероятно’.

Клодия думала обо всем этом, когда вошел Рене и почтительно подал ей стакан воды.

— Лоран, — сказала она, — мне надо попросить у вас некоторые объяснения.

— По поводу чего?

— По поводу представленных здесь живых картин или, лучше сказать, по поводу последней.

— Той, которая произвела на барыню такое тяжелое впечатление?… Если бы только я мог предвидеть, что она может напомнить… Но я считал ее совершенно безобидной.

— Кто исполнял роли в этой картине?

— Артисты, которые представляли предыдущие.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно, я видел, как они раздевались.

— Директор труппы еще здесь?

— Нет, он уехал вместе с труппой, чтобы дать представление в предместье Сен-Жермен. Я должен завтра отправить к нему декорации. Будут еще какие-нибудь приказания?

— Нет.

Рене поклонился и хотел выйти.

— Еще одно слово, — продолжала мистрисс Дик-Торн.

— К вашим услугам.

— Мне надо заплатить завтра или, лучше сказать, сегодня по довольно большим счетам, я не хочу, чтобы вы отсылали поставщиков. Сколько вам нужно по приблизительным подсчетам?

— Около тысячи золотых.

— Как только гости оставят дом, придите ко мне… я вам дам три тысячи франков.

— Слушаюсь.

Рене Мулен снова поклонился и вышел.

Клодия, еще немного бледная, но с улыбкой на губах, вышла в зал, где ее встретила настоящая овация.

Праздник продолжался еще долго. Затем, после котильона, гости мистрисс Дик-Торн разъехались, и в четыре часа не осталось никого.

— Пойдите сюда, — сказала тогда Клодия метрдотелю.

Рене последовал за ней и переступил порог комнаты, в которой стояло бюро черного дерева.

Клодия вынула из кармана связку ключей, выбрала один и вложила в замок. Ключ не повернулся. Клодия сделала быстрое движение и выдернула ящик.

‘Это странно, — подумала она. — Однако я уверена, что заперла его на ключ’.

Сунув руку в ящик, она вскрикнула от удивления и испуга.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Рене.

— Сюда кто-то входил! — вскричала Клодия. — Меня обокрали!

— Вас обокрали? Это не невозможно. В этой комнате все время были гости, и она отделяется от залы простой портьерой.

— Повторяю, меня обокрали. Замок сломан, смотрите! У меня украли бумажник с важными бумагами и более ста тысяч франков.

— Это, положительно, непонятно. Уверены ли вы, что не положили бумажник в другое место?

— Совершенно уверена: он лежал тут, на месте этой бумаги, которой прежде не было.

Клодия взяла листок.

Две строчки, написанные крупным почерком, бросились ей в глаза. Она подошла к канделябру, и Рене увидел, как ее руки задрожали, а взгляд принял выражение невообразимого ужаса.

‘Расписка из Нельи в получении первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди’.

Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:

— Жан Жеди!… Жан Жеди — жив!…

‘Негодяй не послушался меня’, — подумал Рене.

Затем прибавил вслух:

— Так как барыню обокрали и эта записка может навести полицию на след вора, то надо сейчас же объявить. Я бегу к комиссару.

Эти слова сейчас же привели в себя Клодию. Мысль, что Жан Жеди, если его найдут, донесет на нее, привела ее в ужас.

— Нет! Нет!… — сказала она, стараясь оправиться. — Не делайте ничего… не говорите ни слова. Я ошиблась… У меня ничего не украли… ничего… слышали? Положительно ничего… Вы должны молчать!… Погодите!…

Мистрисс Дик-Торн вынула другой ключ, открыла маленькую шкатулку и вынула из нее шелковый кошелек, в котором было несколько банковских билетов и около пятидесяти золотых монет, отсчитала три тысячи франков и передала Рене.

— Вот что вам надо. Идите и помните, что вы должны молчать.

— Не беспокойтесь!

‘Нет сомнения, что это женщина с моста Нельи, — думал Рене, уходя. — Теперь сомнение невозможно. Имя Жана Жеди произвело на нее потрясающее впечатление. Она теперь говорит, что ее не обокрали, и не хочет жаловаться полиции, потому что боится встретиться лицом к лицу со своим бывшим сообщником и потому что в бумажнике, без сомнения, заключаются доказательства преступления, совершенного ею двадцать лет назад. Положительно, все идет к лучшему, и я прощаю Жана… Теперь мне только надо узнать причину отсутствия Берты, и, как только рассветет, я пойду на улицу Нотр-Дам-де-Шан’.

Мистрисс Дик-Торн, оставшись одна, не думала больше скрывать свое волнение и беспокойство.

— Жан Жеди жив! — повторяла она. — И появляется через двадцать лет… Этот человек узнал Жоржа, сблизился с ним, и Жорж устроил всю эту ужасную комедию… Я сказала ему, что у меня есть завещание его брата и расписка Кортичелли, он захотел овладеть ими и поручил Жану Жеди обокрасть меня… Негодяй дал мне утром сто тысяч франков, зная, что вернет свои деньги вечером. Герцог де Латур-Водье, сенатор и миллионер, подлее, чем разбойник по профессии!… И этот человек обязан мне всем: богатством и титулом!… Но последнее слово еще не сказано. Мы увидим, герцог, что ответите вы мне завтра, когда я отправлюсь к Фредерику Берару!

В восемь часов утра Рене, отдав приказание, чтобы поставщики ждали его, взял фиакр и отправился к Берте.

Привратницы не было, он прямо поднялся на третий этаж и несколько раз позвонил у дверей.

Увы! Никто не ответил!

Рене приложился ухом к замку, мертвое молчание.

Сердце Рене сжалось.

‘С Бертой случилось несчастье, — думал он. — Вчера я отказывался верить, но сегодня… Бедная девушка попала в ловушку!…’

Он в отчаянии спустился вниз, где встретил привратницу.

— Вы идете от мадемуазель Монетье? — спросила она.

— Да, и я сильно обеспокоен: вчера я два раза присылал за нею, а сегодня утром напрасно звонил у дверей.

— Это потому, что она не вернулась. Сегодня ночью я отворяла двери только кучеру.

— Не кажется ли вам странным ее отсутствие? — спросил Рене.

— Да, я тут положительно ничего не понимаю. Вы нанимали только одного кучера, господин Рене?

— Одного, того, который приезжал два раза.

— Каким же образом могло случиться, что другой приехал незадолго до условленного часа и спрашивал мадемуазель Берту от вашего имени?

— От моего имени?

— Да, я даже помню разговор, который вела с ним. Он хотел войти, не говоря ни слова, тогда я спросила его, куда он идет.

— Что же он ответил?

— На третий этаж к мадемуазель Берте Монетье от имени Рене Мулена, чтобы отвезти ее…

— Куда же он сказал нужно отвезти ее?

— Я не знаю, договорил ли он свою фразу, во всяком случае, я ничего не помню. Я ответила: ‘Идите’, и он пошел.

— Мадемуазель Берта вышла вместе с ним?

— Да, может быть, минуту спустя.

— И, проходя мимо вас, ничего не сказала?

— Нет. Она сама заперла за собой дверь. И почти в ту же минуту, как она отъехала, другой фиакр остановился перед домом и второй кучер — на этот раз ваш — явился за тем же, за чем и первый.

— А вы хорошо видели первого?

— Так, как вижу вас.

— Вы убеждены, что это был настоящий кучер?

— Он был похож на кучера, но, конечно, не показывал мне своего билета.

— Можете вы описать его?

— С удовольствием, если это может быть вам полезно.

— Очень полезно. Отсутствие мадемуазель Берты необъяснимо, и я боюсь, не случилось ли с ней несчастья!

— Будем надеяться, что нет. Бедная барышня! Вам нужно отправиться в префектуру и сделать заявление.

— Для того чтобы сделать это, мне нужно ваше показание.

— Кучер скорее мал ростом, чем велик, и довольно полон. У него были рыжие волосы и такие же бакенбарды. Очень длинное пальто светло-коричневого цвета с медными пуговицами и клеенчатая шляпа… Дальше я ничего не знаю!

— Благодарю вас. Еще одно слово. Вы знаете, что люди любят делать предположения и что репутация молодой девушки — вещь очень деликатная. Если кто-нибудь спросит, где мадемуазель Берта, отвечайте, что она уехала в деревню.

Оставив дом, Рене в сильном беспокойстве сел обратно в фиакр, который привез его.

Часть четвертая
Правосудие

ГЛАВА 1

Сведения, сообщенные привратницей, не заключали в себе ничего. По ее описанию нельзя было отыскать кучера среди пятнадцати или шестнадцати тысяч ему подобных. Кроме того, очень возможно, что этот кучер не настоящий, а переодетый.

Рене не сомневался, что несчастная девушка попала в ловушку. Но кто ее устроил?

Рене вспомнил про негодяя, которому он, по всей вероятности, был обязан своим арестом и который, пробравшись в его комнату на Королевской площади, подложил ему в стол бумагу, к счастью, найденную Бертой.

Вполне вероятно, что ловушка была подстроена именно им, но кто он? Очевидно, человек могущественный, так как имел достаточно влияния, чтобы арестовать Рене.

Но как найти его? Обратиться к полиции — невозможно: префект, узнав об исчезновении Берты, потребует объяснений.

Рене не допускал мысли, что Берту убили, и предполагал только, что ее задержали на время, рассчитывая напугать и принудить отказаться от своих планов.

Вдруг он вспомнил о бумажнике, украденном ночью Жаном Жеди. По словам мистрисс Дик-Торн, в нем, кроме денег, были документы. Может быть, они объяснят что-нибудь? И Рене велел кучеру ехать на улицу Ребеваль, где жил Жан Жеди.

Но и там он не застал никого. Привратница объявила, что не видела жильца. Время шло, а Рене не узнал еще ничего. Он начал бояться, что Жан Жеди убежал с украденными деньгами. А если это так, то все старания пропали даром.

Тем не менее Рене решил перерыть весь Париж, чтобы найти Жана.

Он вспомнил про доктора Этьена Лорио, который любил Берту больше жизни, и, не теряя ни минуты, отправился на улицу Кювье.

Этьен, вернувшись домой в пять часов утра, еще не ложился. Он вспоминал события прошлой ночи и спрашивал себя: правду ли говорила мистрисс Дик-Торн, объясняя причину своего обморока? Сначала он поверил ей, но теперь, подумав, начал сомневаться.

Впечатление, произведенное последней живой картиной, казалось ему странным, и он искал в нем тайны Рене Мулена и Берты, но мало-помалу усталость победила озабоченность, и он задремал, сидя в кресле. Около восьми часов утра его разбудил звонок.

‘Кто так рано?’ — подумал он, протирая глаза.

Этот вопрос был разрешен тотчас, так как служанка открыла дверь его кабинета, говоря:

— Дядюшка.

— Мой дядя Пьер! — вскричал молодой человек. — Введите его скорее!

Пьер Лорио в ту же минуту появился на пороге.

Выражение его лица сильно изменилось.

— Здравствуйте, дядя! — воскликнул Этьен, подбегая к нему. — Но что с вами?

— Дело плохо!

— Вы больны?

— О! Если бы только это, ты прописал бы мне слабительное, и все было бы в порядке.

— Так в чем же дело? Почему у вас такая погребальная физиономия?

— Почему? А, черт возьми! Есть от чего! Понимаешь: твоего дядю обманули как какого-нибудь мальчишку.

— Но что же с вами сделали?

— У меня украли фиакр…

Этьен удивленно посмотрел на него.

— Да, мой фиакр номер 13 и Милорда… Ты отлично знаешь Милорда, старую лошадь, которая тем не менее лучше всех молодых. А! Если бы мне попался этот негодяй, я задушил бы его собственными руками!

— Успокойтесь, объясните, что случилось.

— О! Это недолго рассказывать!

И достойный дядюшка рассказал, как накануне вечером исчез его фиакр.

— Ну, вы нашли его? — спросил доктор.

— Да, сегодня утром… И в каком состоянии! Милорд страшно усталый, весь экипаж покрыт жидкой грязью чуть не до верха, а мне, старому кучеру, пришлось проходить пешком целую ночь. Да еще заплатить пятнадцать франков.

— Полноте, дядя, вы от этого не разоритесь!

— Конечно, не разорюсь, но меня надули, и это приводит меня в ярость. Я с большим бы удовольствием заплатил тридцать франков, только бы этого не было. А так как я проезжал мимо тебя, то заехал поплакать тебе в жилетку.

— Вы хорошо сделали и, надеюсь, останетесь завтракать.

— Разве ты не едешь сегодня в госпиталь?

— Нет!

— В таком случае, я очень рад и с удовольствием позавтракаю с тобой, тем более что не расположен сегодня работать.

— А я, дядя, был сегодня ночью на балу.

— Вот как, ты ездишь по балам? Держу пари, что ты забавлялся больше, чем я.

— Я не особенно люблю большие сборища, но не мог отказаться от приглашения одной из моих клиенток.

— А, так это одна из твоих клиенток?

— Да.

— Значит, она живет в этом квартале?

— Нет, на другом конце Парижа, на улице Берлин.

Эти слова обратили на себя внимание Пьера Лорио, так как он вспомнил о рассказе своего приятеля Сан-Суси.

— На улице Берлин? А! На улице Берлин!

— Ну да, дядя, это, кажется, вас удивляет?

— Да, потому что напоминает одну историю, которую рассказывал товарищ как раз в то время, когда у меня украли фиакр.

— Историю, относящуюся к улице Берлин?

— Да.

— И о моей клиентке мистрисс Дик-Торн?

— Нет, другой особе, которую ты знаешь или, лучше сказать, знал.

— Особе, которую я знал? — повторил молодой человек, заинтересованный оборотом, который принимал рассказ.

— Да, и знал даже недавно. Но я полагаю, что после истории с медальоном и маленького объяснения, которое, за этим последовало, ты расстался с нею.

Этьен побледнел.

— Вы говорите про Берту Монетье? — спросил он дрожащим голосом.

— Конечно, я говорю о девчонке с улицы Нотр-Дам-де-Шан.

— Что же вам рассказали?

— Один анекдот, составляющий продолжение приключения на Королевской площади.

— Приключение, как вы его называете, — поспешно ответил Этьен, — теперь известно мне во всех подробностях. Ночная поездка мадемуазель Берты в сущности была совершенно невинна. Все было мне объяснено.

— А! — насмешливо сказал Пьер. — Тебе дано объяснение!

— Да, вполне достаточное.

— Кем? Этой барышней?

— Да, дядя.

— И тебе того достаточно?

— Да, так как я получил доказательство, что Берта говорила правду.

— Доказательство? У женщин всегда есть десятки доказательств. Итак, по твоему мнению, мадемуазель Монетье ездила на Королевскую площадь не на свидание?

— Нет, дядя.

— А вчера вечером, когда за нею приехали в экипаже от имени одного господина, тоже, по твоему мнению, не было ничего странного?

— За Бертой приезжали вчера вечером? — с удивлением вскричал доктор.

— Да, между десятью и половиной одиннадцатого.

— Вы в этом уверены?

— Конечно, уверен, и мой приятель Сан-Суси должен был отвезти ее на улицу Берлин.

— Вы знаете номер дома?

— Сан-Суси говорил про номер 24.

Этьен вздохнул свободно: он начал успокаиваться.

— От чьего имени приезжали?

— От имени некоего Рене Мулена.

— Я не ошибся! — сказал доктор скорее себе, чем дяде. — Берта и Рене исполняли роли в последней картине, я угадал!

Пьер Лорио слушал, разинув рот, и удивлялся спокойствию племянника.

— Как, вчерашняя поездка кажется тебе естественной?

— Да.

— Но ты сумасшедший!

— Нисколько. Я должен был предвидеть то, что вы скажете. Клянусь вам! Берта достойна меня, и, когда я объясню ее поездку на Королевскую площадь и присутствие ее в доме на улице Берлин, вы первый согласитесь, что внешность часто бывает обманчива.

Пьер Лорио совсем не чувствовал себя убежденным.

— Ты можешь объяснить мне сейчас?

— Нет, теперь еще не пришло время.

— Так, значит, это тайна?

— Да.

— Ты знаешь, что я не люблю тайн.

— Однако в семьях бывают тайны, дорогой дядя, тайны печальные и ужасные. Но будьте спокойны: близок час, когда все объяснится.

— Если это правда, тем лучше. Ты, конечно, влюблен, но я, как Фома неверующий, не успокоюсь до тех пор, пока не увижу собственными глазами…

Звонок, раздавшийся в передней, прекратил их разговор.

— Вероятно, за тобой пришли, — сказал Пьер.

В ту же минуту служанка вошла в кабинет.

— Что такое?

— Какой-то господин желает говорить с вами.

— Кто-нибудь из клиентов?

— Нет, я никогда его не видела. Он приказал сказать вам, что его зовут Рене Мулен.

— Рене Мулен! — в один голос вскричали Пьер и Этьен, одинаково удивленные.

— Введите его скорее! — сказал Этьен.

Затем, обращаясь к дяде, он прибавил:

— Я полагаю, что сейчас вы перестанете сомневаться.

В эту минуту в комнату вошел механик.

— Что случилось? — спросил доктор, увидев его расстроенное лицо. — Вы принесли мне известие о каком-нибудь несчастье?

— Я не хочу верить, что это несчастье. Но, во всяком случае, я принес дурное известие. Я пришел просить вашего совета и помощи.

— Я не откажу вам ни в том, ни в другом. В чем дело?

— Мы не одни, — сказал Рене, указывая на Пьера Лорио.

— Это мой дядя, я ему вполне доверяю. Он знает все мои дела, вы можете говорить при нем.

Кучер фиакра номер 13 внимательно рассматривал Рене и нашел, что у него открытое и благородное лицо.

— Речь идет о мадемуазель Берте, — ответил Рене, поклонившись дяде доктора.

— Я так и думал. Она больна?

— Нет, она исчезла.

— Исчезла! — воскликнул Этьен, пораженный в сердце.

— Да.

— После того как сыграла свою роль на балу мистрисс Дик-Торн?

— Вы знали, что она должна была туда приехать? — с удивлением спросил Рене.

— Одно совершенно случайное обстоятельство открыло мне это.

— Ну, так я должен вам сказать, что мадемуазель Берта не была на улице Берлин и я напрасно ждал ее. Я послал за нею экипаж, и мой кучер сообщил мне об исчезновении девушки.

— Боже мой! — прошептал доктор. — Что это значит? Были ли вы сами на улице Нотр-Дам-де-Шан?

— Я только что оттуда. Экипаж, который я не нанимал, приехал вчера вечером в десять часов за мадемуазель Бертой Монетье, с тех пор ее не видели.

— Экипаж, которого вы не нанимали? — повторил Этьен. — Я, право, не понимаю…

— Сейчас объясню…

Пьер Лорио слушал с глубоким изумлением, и в уме его происходила усиленная работа.

— А! — воскликнул он вдруг. — Я начинаю понимать.

Вы поручили заехать за барышней моему товарищу Сан-Суси?

— Я не знаю имени кучера, но у меня есть номер экипажа.

— Какой?

— 766.

— Да, это номер Сан-Суси. Я вас сейчас удивлю. Я сильно подозреваю, что мой фиакр, знаменитый номер 13, играл роль в этом деле.

— Ваш фиакр, дядя?

— Ты сейчас увидишь. Мы обедали вчетвером в трактире, и Сан-Суси рассказал, что должен ехать в половине одиннадцатого за мадемуазель Бертой Монетье от имени господина Рене Мулена. Вот каким образом Этьен узнал, что она должна была быть вчера на улице Берлин. Немного ранее десяти часов Сан-Суси вышел, чтобы отправиться за вашей барышней, и сейчас же вернулся сказать мне, что у меня украли фиакр. И вы не выбьете у меня из головы мысль, что им воспользовались для того, чтобы увезти барышню.

— Может быть, и так, — сказал Рене, — но это только предположение.

— Не можете ли вы узнать что-нибудь, дядя? — спросил Этьен.

— К несчастью, нет. Если бы я мог это сделать, то дорого заплатил бы тот, кто меня надул.

— Но вы нашли ваш экипаж?

— Да, сегодня утром, но ни лошадь, ни карета ничего не могут мне рассказать.

— А может быть, и могут, — возразил Рене.

— Вы шутите?

— И не думаю. Допустим, что ваш фиакр действительно увез мадемуазель Монетье…

— Допустим…

— Тогда кто знает, может быть, сам фиакр расскажет нам, куда ее отвезли.

Пьер Лорио покачал головой:

— Сомневаюсь. Я думал то же самое и старался найти какое-нибудь указание, но тщетно.

— Мы снова поищем вместе.

— Я должен передать вам важную вещь, Рене, — перебил Этьен. — Для того чтобы увезти Берту, воспользовались вашим именем.

— Кучер фиакра номер 766 уже сказал мне это.

— Вероятно, кто-нибудь знал, что вы имели намерение привезти мадемуазель Монетье к мистрисс Дик-Торн?

— Нет, никто.

— В таком случае, это событие кажется мне необъяснимым.

— Так же, как и мне. К несчастью, нельзя спорить против очевидности.

— Послушайте, господин Рене, — продолжал Этьен, — кого вы подозреваете?

— Я не подозреваю, я прямо обвиняю могущественных врагов, тех, кто арестовал меня, заставил судить и даже рассчитывал отправить в Кайенну за преступление, которого я не совершал.

— Как бы ни были могущественны эти враги, — возразил Этьен, — мы пойдем к ним вместе и принудим отдать Берту, угрожая, в случае отказа, донести на них полиции. Они испугаются и уступят.

— К несчастью, это невозможно, — возразил Рене.

— Невозможно, почему?

— Не выдавая тайны, которая не принадлежит мне, я могу вам сказать, что враги, против которых я и мадемуазель Берта предприняли борьбу, нам неизвестны.

Этьен сделал жест удивления.

— Я понимаю, что это вас удивляет, кажется невероятным, а между тем это так. Случай навел меня на след, который я считаю верным и который должен помочь открыть истину. Один из негодяев пробрался в мою квартиру на Королевской площади, чтобы украсть доказательство преступления, совершенного им когда-то. Мадемуазель Берта находилась там в одно время с ним, чтобы спасти это доказательство от обыска, который должен был быть сделан на другой день. Она видела его и может узнать, но мы его не знаем.

— Обратитесь к имперскому прокурору.

Рене покачал головой:

— В настоящее время правосудие только помешало бы нам, мы должны действовать одни, без всякой помощи, до того дня, когда, получив доказательства, будем вправе сказать представителю закона: ‘Вы дали упасть голове невиновного, в настоящую минуту мы указываем вам подлинного убийцу доктора из Брюнуа, исполняйте ваш долг и восстановите доброе имя мученика’. Я уже надеялся, что достиг этой цели, но злодеи не дремали, и Берта исчезла, а без нее я не могу ничего сделать. Вы ее любите и убеждены, что она достойна вас, помогите мне найти и освободить ее!

— О! Я готов! — воскликнул Этьен. — Я готов умереть за нее!

— А меня забыли? — сказал Пьер Лорио. — Я тоже хочу получить свою долю хлопот. Что надо сделать?

— Мне пришла в голову одна идея, — сказал Этьен. — У меня есть друг, занимающий высокое положение. Он вам известен — Анри де Латур-Водье. Его положение как адвоката открывает ему двери суда, а как сын сенатора, он имеет влияние в префектуре. Не можем ли мы использовать его?

— Каково бы ни было влияние господина де Латур-Водье, — возразил Рене, — он не получит помощи префектуры, не дав объяснений, а он не должен ничего знать.

— Да, понимаю, — перебил Пьер Лорио, — но то, чего не можете сделать вы, могу сделать я.

— Вы, дядя?… Каким образом?

— Очень просто. Я уже говорил, что убежден в том, что мой фиакр использовали для похищения девушки. Конечно, негодяй не хотел компрометировать себя, наняв экипаж или использовав собственный, а нашел простое решение: взять на время мой номер 13. Не забудьте, что у меня украли лошадь и карету в двух шагах от улицы Нотр-Дам-де-Шан.

— Вы, должно быть, правы! — воскликнул Рене.

— Конечно, я прав.

— Но к чему вы ведете?

— А вот к чему. Если мой фиакр был сообщником, то надо узнать, где он был.

— А! Если бы это можно было сделать!

— Конечно, можно. У моего фиакра нет языка, чтобы ответить, но полиция ответит за него.

— Не надейтесь, — сказал Рене. — Полиция просто откажется производить расследование по поводу потерявшегося и снова найденного фиакра. Да и на чем вы можете основывать вашу просьбу?

— Черт возьми! Это не очень трудно придумать. Я скажу, что под подушкой моего фиакра было сложено пальто, а в кармане пальто лежали важные бумаги и что у меня украли и бумаги, и пальто.

— Идея недурна, — сказал Рене.

— Итак, я иду домой за деньгами, — сказал Пьер, — и вернусь подать жалобу имперскому прокурору, и мы увидим тогда, найдут ли наших негодяев.

— Вам нечего беспокоиться, дядя, я сейчас вам дам нужную сумму.

— Хорошо. В таком случае, давай деньги, и я сейчас же отправлюсь.

— Прежде чем идти, — вмешался Рене, — я хочу осмотреть ваш экипаж.

— Это очень легко: он внизу. Его сторожит комиссионер.

— С той минуты, как фиакр найден, в нем ничего не изменилось?

— Ничего.

— В таком случае, идем.

Рене и Пьер пошли вперед. Этьен с любопытством следовал за ними.

Пьер открыл одну из дверец:

— Посмотрите, все подушки выпачканы грязью, а они были обиты заново.

— Да, действительно, — ответил Рене, с любопытством осматривая внутренность экипажа. — Вот грязный след от засаленных панталонов. С одной стороны на полу также грязь. Человек, сидевший в экипаже, проделал часть пути пешком.

— Черт возьми! Как вы наблюдательны, — сказал старый кучер.

— Я просто смотрю и делаю заключения.

— Продолжайте, — сказал Этьен, которого сильно интересовали замечания Рене.

— Я начинаю думать, — сказал вдруг Рене, — что ваш экипаж использовали для похищения мадемуазель Берты. Во всяком случае, в нем сидела женщина.

— Вы нашли какие-нибудь доказательства? — поспешно спросил Этьен.

— Посмотрите!

И Рене показал им маленькую вещичку.

— Это пуговица от женского ботинка, — сказал Пьер. — А перед тем как у меня украли мою коробку, я только что вычистил ее.

— Дама или девушка, — продолжал Рене, — садилась с правой стороны, — здесь ковер только слегка запачкан. Очевидно, что особа, сидевшая тут, только перешла через тротуар. Вы видите, что ваш фиакр начинает говорить?

— Да, правда, — с восторгом прошептал Пьер.

— Похитителей должно было быть двое, — заметил Этьен.

— Без сомнения, один сидел внутри кареты, наблюдая за бедной девушкой, а другой — на козлах, переодетый кучером, — закончил Рене, продолжая розыски.

Поднимая подушку, Рене нашел штук пять билетиков, таких же, как тот, который Берта сунула себе в перчатку.

— Это номера, которые я кладу в карету для путешественников: они их спрашивают, — сказал Пьер. — Прежде чем ехать, я положил туда полдюжины.

Рене пересчитал листки.

— Все ли? — спросил Пьер.

— Нет, недостает одного. Может быть, вы ошиблись, когда клали?

— Может быть, но это меня удивило бы…

— Мы сбиваемся с пути, — перебил доктор. — Все это не указывает нам, где мы должны искать.

— Но то, чего не сказала нам внутренность фиакра, может быть, скажет внешняя сторона.

И Рене, захлопнув дверцы, стал осматривать колеса. Они были густо покрыты желтоватой грязью. Большие лепешки грязи покрывали кузов.

— Фиакр выезжал из Парижа, в этом нечего сомневаться. Он ехал по немощеной дороге — посмотрите на подковы лошади. По дороге кучер сходил на землю и затем снова сел на козлы, так как на подножке мы видим ту же самую грязь, которая покрывает колеса экипажа и ноги лошади. Человек, сидевший внутри, также выходил, об этом можно судить по тем следам, которые он оставил на ковре внутри кареты.

— Но, — заметил старый кучер, — во многих местах можно, не выезжая из Парижа, ехать по такой же желтой, глинистой дороге, например, на Монмартре у Пер-Лашез.

— А где нашли фиакр? — спросил Рене.

— На набережной Рапе.

— В котором часу? ‘

— В половине первого ночи.

— Лошадь была очень утомлена?

— Да, сильно заморена. Нет сомнения, что Милорд проделал дальний путь.

— В котором часу вы заметили исчезновение фиакра?

— Незадолго до десяти.

— Следовательно, между этим временем и тем, когда карету нашли на набережной Рапе, прошло два с половиной часа.

— Да, и знаете, что меня удивляет и чего я не понимаю?…

— Чего?

— Когда Милорда нашли, на морде у него был мешок с овсом.

— О! Это хитрость, шитая белыми нитками. Хитрость воров, которые украли экипаж и затем, когда он стал им не нужен, снова надели на лошадь мешок с овсом, чтобы заставить думать, будто лошадь сама ушла.

— Это, может быть, и правда.

— Наверняка правда, — подтвердил Пьер.

— Итак, нет сомнения, что фиакр был оставлен на том месте, где он стал не нужен. Поэтому, вероятно, на нем ездили в сторону Берси, Венсена или Монтрейля, и я отдаю предпочтение Монтрейлю, так как там почва глинистая.

— Значит, по вашему мнению, они выезжали из Парижа? — спросил доктор.

— Да, повторяю, они выезжали из Парижа, и притом ехали по немощеной дороге. Поэтому направим наши розыски в сторону Монтрейля, не считая тех розысков, которые будет делать полиция по жалобе господина Лорио.

— Если фиакр переезжал через заставу, — сказал Этьен, — тогда, по всей вероятности, полицейские должны были заметить номер.

— Да, он, кажется, достаточно заметен, — сказал Лорио. — номер 13 — это привлекает внимание.

Рене обошел вокруг фиакра.

— К несчастью, этого шанса у нас нет, — сказал он.

— Почему?

— Негодяи все предвидели и приняли предосторожности. Посмотрите!

И он указал на беловатое пятно вокруг номера.

— Вижу, — прошептал доктор, — но ровно ничего не понимаю.

— Разве вы не видите, что они заклеили номера бумагой и следы клея еще видны?

— А, мошенники! — воскликнул Пьер. — Негодяи! Попадись они мне!

— К несчастью, мы еще не поймали их. Они слишком хорошо все предусмотрели, тем не менее я не теряю надежды. Час правосудия и мщения наступит!

— Дай Бог, чтобы это случилось не слишком поздно, — прошептал Этьен. — На что же вы решились? Надо действовать немедленно! Я не могу перенести мысли, что, может быть, Берта напрасно призывает нас!

— Прежде всего нужно, чтобы ваш дядя подал жалобу.

— Иду сию минуту! Дайте мне пуговицу от ботинка!

Рене подал пуговку Пьеру, который тщательно спрятал ее в портмоне.

— Я вернусь на улицу Берлин: хочу уведомить мистрисс Дик-Торн, что принужден оставить ее. Мне необходимо быть совершенно свободным и располагать своим временем. Тем не менее я не потеряю из виду эту даму.

— Что касается меня, — сказал Этьен, — то я не в состоянии оставаться без дела. Я отправлюсь собирать справки в указанные вами местности. Когда и где мы увидимся?

— Я буду приходить к вам каждый вечер, и мы будем отчитываться друг перед другом о результатах наших поисков.

— Вы по-прежнему живете на Королевской площади?

— Сегодня я перееду и дам вам новый адрес.

— Итак, до вечера.

Рене простился с дядей и племянником и поспешно сел в фиакр, который привез его.

Что касается Пьера Лорио, то он позавтракал с Этье-ном и отправился в суд.

ГЛАВА 2

Мистрисс Дик-Торн, разбитая усталостью, измученная ужасными волнениями прошлой ночи, несмотря на всю свою озабоченность, проспала несколько часов. Но сон ее был тревожен и полон ужасных сновидений.

Она встала в девять часов утра, поспешно оделась и сейчас же потребовала метрдотеля.

Ей отвечали, что Лоран вышел по делам. Но Клодия не обратила на это внимания, так как хотела дать ему какое-то пустое приказание.

Она оставила дом и поехала к герцогу де Латур-Водье, которого обвиняла в том, что он приказал Жану Жеди обокрасть ее.

Вне себя от ярости, она готова была на все.

Клодия пешком дошла до станции Сен-Лазар, взяла там карету по часам и приказала ехать на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

‘Не подозревая о моем посещении, — думала она, — герцог, без сомнения, не позаботится приказать не принимать меня. Кроме того, меня ничто не остановит, — я готова войти силой’.

Герцог Жорж, расставшись с Тефером, вернулся домой в состоянии полнейшего нравственного и физического истощения.

Напрасно он старался заснуть: воспоминания ночи терзали его. Перед его глазами стояла ужасная драма, развязкой которой был удар ножом и пожар.

Он вздрагивал от ужаса при мысли о своем преступлении, хотя говорил себе, что оно останется неизвестным, что смерть Берты прекратит борьбу и что его беспокойство должно закончиться, так как у него останется только один противник — Клодия Варни, которую он готов был обезоружить, пожертвовав частью своего состояния и будущностью приемного сына.

Жорж, следуя советам полицейского, решил расстроить брак Анри с Изабеллой де Лилье и принудить его жениться на Оливии. Он еще не знал, как возьмется за это дело, но рассчитывал на свою ловкость и находчивость.

Он обещал дать ответ в этот день, и надо было выиграть время, так как все считали его в отсутствии и он не мог переехать в свой дом на улице Святого Доминика.

‘Во всяком случае, — думал герцог, — я дал ей вчера сто тысяч франков, что доказывает мою уступчивость и расположит ее к терпению. К тому же она слишком жадна и умна, чтобы зарезать курицу, которая несет золотые яйца’.

Герцог сел за письменный стол и написал следующее письмо:

‘Сударыня!

Особа, которая имела честь видеть вас вчера, поручила мне написать вам по поводу некоторых вещей, о которых вы условились. Вы ожидаете ответа, и он будет согласен с вашими желаниями, но не может быть дан сегодня по причинам, которые вы без труда поймете. Невозможно грубо разорвать брак, предполагаемый уже давно: необходима некоторая доза дипломатии, чтобы довести дело до нужного результата. Прошу вас не удивляться и не беспокоиться. Верьте, что ваше желание будет исполнено. Ожидайте близкого посещения и не сомневайтесь в искренней преданности вашего покорного слуги Фредерика Берара‘.

Герцог только что закончил письмо и перечитал его, как услышал стук колес остановившегося экипажа.

Он взглянул на часы.

— Еще нет десяти, — прошептал он. — Это, вероятно, Тефер.

Он положил письмо в конверт и надписал адрес:

‘Мистрисс Дик-Торн, улица Берлин, 24‘.

В передней послышался звонок.

‘Я не ошибся, — думал Жорж, — это Тефер. Какое у него может быть дело так рано?’

И он не спеша отправился отворять дверь, но в ту же минуту отступил, вскрикнув от удивления.

На пороге стояла Клодия Варни, и ее бледное лицо дышало ненавистью и угрозой.

Привратница, не получив от своего жильца никакого специального приказания, указала незнакомке на квартиру Фредерика Берара.

Жорж отступил, испуганный видом мистрисс Дик-Торн и угрожающим выражением ее глаз.

Клодия сделала несколько шагов и заперла за собой дверь.

— Я угадала, — насмешливо сказала она, — Фредерик Берар — не кто иной, как сам герцог де Латур-Водье.

Жорж, ничего не отвечая, отступил во вторую комнату. Он был бледен, крупные капли пота выступили на лбу, руки дрожали.

Напротив, мужество мистрисс Дик-Торн было возбуждено еще больше его испугом, и она следовала за ним по пятам.

— Итак, — продолжала она, — вы посмеялись надо мной, чтобы избавиться от угроз и не исполнить моих требований.

— Почему вы говорите это? — едва слышно спросил Жорж. — Неужели потому, что я скрыл от вас, кто Фредерик Берар?

— Может быть, вам было бы не совсем удобно высказать мне, по какому поводу благородный герцог де Латур-Водье покидает дом своих предков для такой лачужки? — продолжала Клодия.

— Я полагаю, что это обстоятельство не имеет ничего подозрительного, — возразил сенатор, к которому вернулось его хладнокровие.

— Но с какой целью это было сделано?

— Я знал о вашем приезде в Париж, знал ваш необузданный характер и хотел избавиться от первых безумных взрывов.

— Одним словом, вы меня боялись.

— К чему скрывать, что это так?

— Но теперь вы меня не боитесь?

— Чего мне вас бояться? Разве я не согласился на все ваши требования? Разве вы не получили от меня вчера чек на сто тысяч франков, который требовали? Что касается брака моего приемного сына и вашей дочери, то, не имея возможности дать вам ответ, обещанный вчера, я написал вам.

— Вы мне написали?…

— Да, вот письмо.

Герцог указал на заклеенный конверт с адресом мистрисс Дик-Торн. Потом он мало-помалу успокоился.

Что касается Клодии, то она приняла это спокойствие за насмешку.

— Что же вы мне написали? — спросила она, нахмурившись.

— Что мы рисковали бы скомпрометировать себя, действуя слишком быстро, что мне нужно больше суток, чтобы подготовить сына к разрыву с мадемуазель де Лилье и в особенности для того, чтобы заставить его решиться на новый союз. Прочтите!

Клодия разорвала конверт и прочла письмо.

— Вы видите, что это вполне логично, — сказал сенатор, когда она закончила.

— Довольно насмешек, герцог! Я вам не верю больше. Вчера, когда я была настолько глупа, что поверила вашим словам, вы бесстыдно лгали. Вы говорили, что хотите поговорить с сыном, а ваш сын считает вас путешествующим… Он не знает, что Фредерик Берар — его отец, и не ждет вас так скоро.

— Но откуда вам это известно?

— От вашего сына.

— Вы его видели?

— Да, он был вчера на моем балу. Но возвратимся к вам. Вы лгали вчера точно так же, как лжете теперь. Причина, которую вы выдумали, чтобы мотивировать отсрочку, кажется вполне логичной, но в действительности это только обман. Еще раз повторяю: вы меня обманываете!

Жорж, не подозревая причины, заставлявшей Клодию говорить так, слушал ее с удивлением.

— Я, право, не понимаю, какой интерес, — прошептал он, — вас обманывать? От брака, о котором мы говорим, зависит передача в мои руки бумаг, которые могли вызвать разорение и обесчестить меня. Неужели я могу не желать, чтобы этот брак состоялся? Отвечайте!

— Я отвечу, что вы подлец! Прежде вы были убийцей, теперь стали вором!

— Вором? — повторил де Латур-Водье, не веря своим ушам и думая, не сошла ли с ума его бывшая любовница.

— Или, если вы это предпочитаете, сообщником вора, — что одно и то же. Бумаги, составляющие мое состояние: завещание вашего брата, расписка Кортичелли…

Она остановилась.

— Ну, что же? — со страхом прошептал герцог.

— Вы посмели их украсть у меня!

— Я?!

— Да, вы, негодяй! И кому вы поручили это — человеку, которого наняли в убийцы на мосту Нельи, двадцать лет назад. Я считала его мертвым…

— Жан Жеди?

— Да, Жан Жеди!…

— Он жив?…

Клодия пожала плечами.

— Бесполезная комедия. Я ожидала этого притворного удивления и страха. Имейте, по крайней мере, мужество сознаться в вашей подлости!… Жан Жеди послан был вами ко мне сегодня ночью с двойной целью. Во-первых, он сыграл свою роль в картине, которая должна была напомнить мне ужасное прошлое. Затем, воспользовавшись моим обмороком, он сломал бюро и украл бумаги, в которых вы нуждаетесь, точно так же, как и сто тысяч франков, которые он, вероятно, получил, в награду за свой подвиг.

— Не сплю ли я? — с ужасом прошептал Жорж. — Все это безумно, невозможно!

— Э! — отвечала мистрисс Дик-Торн. — Если вы хотели оставить во мне сомнение насчет руки, совершившей преступление, то не следовало позволять вашему сообщнику смеяться надо мной… Разве он сделал это не по вашему приказанию?…

Клодия вынула из кармана клочок бумаги, найденный в ящике бюро вместо бумажника с деньгами, и подала его сенатору.

Последний, вне себя от ужаса, почти машинально прочел следующие строки:

‘Расписка дана в Нельи в получении первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди‘.

Негодяй зашатался. Глаза его налились кровью, белая пена выступила на губах, и задыхающимся от ужаса голосом он прошептал:

— Жан Жеди!… Жив!… В Париже!… Владеет нашими тайнами!… Мы погибли!…

Он упал в кресло как мертвый, но изнеможение продолжалось недолго.

В его уме мелькнула неожиданная мысль, он быстро вскочил.

— Все, что я сделал, я сделал напрасно. В ту минуту, когда я думал, что уничтожил воспоминание о прошлом, покончив с дочерью казненного, прошлое снова оживает. Я убил Берту Леруа!… А Жан Жеди выходит из гроба!… И мы погибли!… Погибли!…

Клодия уже несколько мгновений с недоумением глядела на Жоржа, пораженная выражением его лица. Она перестала думать, что это комедия, — ужас охватил ее.

— Итак, — сказала она, — вы не знали, что Жан Жеди жив?

— Клянусь вам! Я ничего не знал и тысячу раз предпочитал бы знать, что эти бумаги в ваших руках, чем в руках нового врага.

— Так, значит, не вы велели украсть их?

— Нет! Тысячу раз нет! Неужели вы считаете меня настолько безумным, чтобы я мог доверить тайны человеку, который не замедлил бы воспользоваться ими против нас? Он захочет отомстить, так как знает, без сомнения, что вы хотели его отравить!… Опасность ужасна, погибель неизбежна!… Мы потерпим крушение в самой гавани!… И это в ту минуту, когда я рассчитывал, что уничтожил всякую опасность!… Помните вы письмо, написанное вами в Англии, чтобы известить меня о скором приезде?

— Помню, но в этом письме не было произнесено ничьего имени…

— Но в нем говорилось о площади Согласия, о мосте Нельи. В нем было число: 24 сентября 1837 года.

— Это правда.

— Бумага попала в руки бывшего ученика Поля Леруа, который решил отомстить за казненного.

— Боже мой! — прошептала Клодия, зашатавшись.

— Я сжег это доказательство, — прошептал Жорж, — и сделал бессильным Рене Мулена. Одно существо на свете могло следовать его советам и потребовать восстановления доброго имени Поля Леруа — его дочь. Я убил ее!

— Убил! — прошептала мистрисс Дик-Торн. — Собственной рукой?

— Да, собственной рукой! — с циничной гордостью ответил герцог. — Я устранил все препятствия! Пойманный в крепкую сеть, я разорвал ее!… Я был свободен, и вдруг неожиданно является Жан Жеди!… Он нашел вас, Клодия, следовательно, может найти и меня!… Понимаете ли вы теперь, почему герцог де Латур-Водье скрывается под именем Фредерика Берара?…

— А! — прошептала мистрисс Дик-Торн, не менее пораженная, чем сам герцог. — Где теперь искать Жана Жеди?…

— Мы не можем звать на помощь полицию, — сказал Жорж. — Арест человека, который был нашим сообщником, был бы для нас величайшей опасностью.

— Но срок давности… — сказала Клодия.

— А вчерашнее преступление? — возразил сенатор. — И, кроме того, неужели вы ни во что ставите скандал? Показания Жана Жеди вызовут следствие, а это дойдет до Рене Мулена.

— Нет сомнения, — воскликнула Клодия, — что живую картину приготовил Жан Жеди. Мой обморок выдал меня!…

— О какой живой картине вы говорите?

Клодия рассказала все, произошедшее в прошлую ночь в ее доме.

В это время герцог изучал расписку старого вора.

— То, что не удалось двадцать лет назад, — прошептал он, — может удасться теперь. Негодяй должен исчезнуть.

— Но как найти его?

В эту минуту послышался стук колес экипажа, остановившегося перед домом.

Жорж выглянул в окно.

— Тефер! — с радостью воскликнул он.

— Кто это Тефер?

— Один полицейский агент, которому я покровительствую и который служит мне, — моя правая рука.

— Еще сообщник? — с беспокойством сказала мистрисс Дик-Торн. — Какая неосторожность!…

— О! Бояться нечего: я обогащаю его!

— Что не помешает ему продать вас в один прекрасный день, может быть, даже обвинить.

— Тефер жаден, но верен. Кроме того, за него ручается его интерес.

Послышался звонок. Герцог хотел отворить, но Клодия остановила его.

— Вы примете этого человека, пока я у вас?

— Конечно! Вам и мне одинаково угрожают — мы должны погибнуть или спастись вместе.

Послышался второй звонок.

Жорж поспешил открыть.

— Идите скорее, Тефер, — сказал он.

Полицейский вошел, низко поклонился герцогу и направился во вторую комнату.

Тут он остановился, сначала удивленный, затем поклонился незнакомке.

— Это мистрисс Дик-Торн, о которой я уже вам говорил, — сказал герцог.

Удивление Тефера еще больше увеличилось.

— Мистрисс Дик-Торн? — повторил он, с изумлением глядя на бывшую любовницу Жоржа.

— Присутствие ее удивляет вас? — спросил герцог. — Я это вполне понимаю. Мы с нею были если не враги, то, по крайней мере, соперники, но общая опасность соединила нас.

— Общая опасность? Случилось что-нибудь новое?

— Надо бороться против опасного врага.

— Рене Мулена?

— О! Нет! Последний кажется мне безопасным.

— Так против кого же?

— Я говорил вам об одном человеке, который был моим сообщником или, лучше сказать, орудием в моих руках двадцать лет назад, помните?

— Отлично помню! Но мне показалось, будто вы говорили, что этот человек умер?

— Я ошибался — он жив.

— А! Черт возьми! — сказал Тефер, качая головой. — И он нашел вас, герцог?

— Не меня, мистрисс Дик-Торн.

— Он пробрался ко мне прошлой ночью, — сказала мистрисс Дик-Торн. — Сломал бюро, украл большую сумму денег и имел бесстыдство вместо бумажника оставить вот эту записку.

Полицейский, в свою очередь, прочел записку Жана Жеди.

— Хитрец! — вскричал он. — Он не боится вас и зная, что вы должны бояться его, пишет ‘первый задаток’, очевидно, он рассчитывает на этом не остановиться.

— Тефер, — прошептал Жорж умоляющим голосом, — вы дали мне многочисленные доказательства вашей преданности, дайте мне еще одно: надо найти этого человека!.

— Это будет трудно, может быть, даже невозможно.

— Неужели вы меня оставите?

— Конечно, нет, но я должен предупредить вас, что постоянная борьба против все новых врагов становится довольно опасной. Я уже и так себя сильно скомпрометировал и пришел предупредить вас, что подаю в отставку и уезжаю за границу, чтобы спокойно жить где-нибудь в уголке, под чужим именем.

Выражение испуга показалось на лице Жоржа.

— Вы приведете в исполнение этот план позднее, — сказал он. — Вы должны найти его и заставить исчезнуть.

— Подумайте, — сказала Клодия, — что Жан Жеди настолько же опасен вам, как и нам.

— В каком отношении?

— Допустим, что негодяй, вор по профессии, попадет в руки правосудия. Чтобы отомстить герцогу и мне, он может напомнить прошлое, возбудить подозрение полиции, которая, напав на след, не замедлит найти странным исчезновение Берты Леруа и начнет следствие, которое может привести к вам. Ваша отставка при подобных обстоятельствах послужит против вас сильным доказательством.

Мистрисс Дик-Торн внимательно рассматривала полицейского. Видя его беспокойство, она решила ковать железо, пока горячо, и прибавила:

— Это еще не все. Если Жан Жеди, схваченный полицией, и не заговорит, то все-таки у него найдут бумажник, украденный у меня, в котором заключаются бумаги, компрометирующие герцога де Латур-Водье, их подлинность несомненна, что опять-таки приведет к следствию. Кроме того, Жан Жеди может войти в сношения с Рене Муленом.

— Это, — с недоверием произнес Тефер, — кажется мне невероятным.

— Нет ничего вероятнее, — возразила мистрисс Дик-Торн, — мог же случай дать в руки Рене Мулена черновое письмо, написанное мною в Англии. Мы попали в колеса машины, которая раздавит нас всех троих. Остановите ее! Ваша служба в полиции — наше спасение, так как позволяет нам все знать и все предупреждать. Оставайтесь же там для нашей общей выгоды до того дня, когда вы уничтожите опасность, устранив Жана Жеди точно так же, как устранили Берту Леруа. На что вы решаетесь?

Доводы Клодии убедили Тефера.

— Я остаюсь в префектуре до нового приказания, — сказал он.

— И вам не придется в этом раскаиваться, в смысле денежном, — прибавил герцог.

— Надо принять меры предосторожности, — сказала Клодия.

— И принять их сейчас же, — прибавил полицейский, — так как, приехав сюда, вы совершили большую ошибку.

— Ошибку? В каком отношении?

— Вы сейчас поймете. Жан Жеди узнал вас, но, может быть, он не знает, что ваш тогдашний сообщник — герцог де Латур-Водье, который теперь скрывается под именем Фредерика Берара. Если бы ему пришло в голову за вами следить, то он скоро узнал бы, в чем дело, и вы сами выдали бы ему герцога.

— Это правда, — с отчаянием прошептал Жорж.

— Поэтому, — продолжал Тефер, — надо сегодня же переехать, чтобы сбить с толку Жана Жеди и Рене Мулена.

— Куда же мне переехать?

— В квартал, самый отдаленный от этого, в Батиньоль. Вы отговоритесь путешествием и дадите привратнице дватри луидора, поручив наблюдать за вашей квартирой. Позаботьтесь скорее снять квартиру, герцог. Возьмите первую попавшуюся, так как вам не придется долго жить в ней, и переезжайте сегодня же вечером. Что касается вас, сударыня, то позвольте мне дать вам хороший совет: отпустите прислугу и будьте осторожны. Я же перерою весь Париж, чтобы найти нашего молодца. Герцог, как только переедет, пришлет вам свой адрес.

Тефер простился, но, прежде чем выйти, сказал:

— Еще одно слово: избегайте видеться, я буду служить вам посредником.

— Хорошо, — ответил сенатор.

Полицейский вышел.

‘Это новая работа, за которую я заставлю дорого заплатить, — думал он, спускаясь по лестнице. — Положительно, мне кажется, что я буду очень богат’.

— Этот человек боится, — сказала Клодия герцогу после ухода Тефера, — он будет служить нам.

— Теперь вы убедились, что я не лгал.

— Да, ввиду опасности, мы снова союзники, как прежде.

— Будьте уверены, что будущее не разлучит нас больше.

— Я на это рассчитываю и оставляю вас.

— Уже? — любезно спросил герцог.

— Вам надо позаботиться о новой квартире.

— Вас обокрали, — продолжал Жорж, — следовательно, вы должны нуждаться в деньгах.

— Благодарю, что вспомнили об этом.

Герцог подписал новый чек, и бывшие любовники простились, пожав друг другу руки.

Час спустя Жорж снял в Батиньоле на улице Сент-Этьен маленький домик без привратника, расположенный в саду. Затем он послал туда кое-какую мебель и переселился в тот же вечер, объявив привратнице, что уезжает надолго.

ГЛАВА 3

Простившись с доктором Этьеном Лорио, Рене вернулся на улицу Берлин. Он вышел из фиакра на углу, надеясь найти Жана Жеди на месте назначенного свидания.

Старый вор блистал своим отсутствием.

‘Негодяй получил деньги, — подумал механик, — и не думает больше о мщении. Истратив все, он, может быть, вернется ко мне, но не будет ли тогда слишком поздно?…’

Сильно озабоченный и взволнованный, Рене вернулся в дом. Там он узнал, что мистрисс Дик-Торн нет дома. Тогда он отправился к себе и стал укладываться.

Когда он закончил, ему пришли сказать, что барыня вернулась и зовет его. Рене пошел на зов, думая: ‘Я откажусь от службы под первым попавшимся предлогом и буду наблюдать за ней издали, ища Берту и Жана Жеди’.

Клодия ждала его в маленькой гостиной.

— Вы выходили сегодня утром, Лоран? — спросила она.

— Да, мне надо было заплатить некоторым поставщикам.

— А другие?

— Приходили сюда, и им заплачено. Вот расписки.

— Хорошо, положите их на стол и возьмите ваше месячное жалованье.

— Мое месячное жалованье? — с удивлением повторил Рене.

— Я очень довольна вами, но тем не менее должна с вами расстаться, неожиданное известие заставляет меня оставить Париж. Я еду завтра с дочерью в Нью-Йорк, куда меня призывают семейные дела. Я пробуду в Америке по меньшей мере год и потому не могу ни взять туда прислугу, ни оставить ее здесь, поэтому я отпускаю всех.

Известие о путешествии огорчило Рене. Он усматривал в нем бегство, вызванное ужасом, который вызвал Жан Жеди, и понимал полную невозможность помешать этой женщине уехать. Ничто не удавалось ему.

— Мне было здесь очень хорошо, — прошептал он, — но причина такая важная…

— Я рассчитала, сколько следует заплатить прислуге, и прошу вас сделать это за меня. Вот деньги, тут прибавлена награда для каждого. Я оставляю себе только мою горничную Элизу, вся остальная прислуга должна оставить дом сегодня же.

— Слушаюсь. Могу я идти?

— Можете.

Час спустя вся прислуга была отпущена. Рене нанял фиакр, положил на крышу чемодан и сказал кучеру так громко, чтобы услышал выездной лакей:

— Я вас беру по часам. Везите меня на Венсенскую железную дорогу.

Он хотел ехать на Королевскую площадь, но подумал, что сказать это было бы неосторожно, так как, без сомнения, враги Берты Леруа наблюдают за домом. Ему следовало скрываться и заставить думать, что его нет в Париже. Однако он изменил маршрут и приказал кучеру ехать на улицу Нотр-Дам-де-Шан, желая убедиться, не вернулась ли Берта.

Затем, в отчаянии, он снова сел в фиакр и приказал ехать в Бельвиль. У заставы кучер остановился и спросил:

— В какое место Бельвиля мы едем?

— На улицу Ребеваль.

Рене отправился к Жану Жеди, но привратница последнего объявила, что ее жилец не возвращался.

Тем не менее Рене постучался в его дверь, но напрасно.

‘Так как я решил не возвращаться на Королевскую площадь, — подумал он, — то мне нужна квартира. Мне достаточно одной комнаты, и я найму ее в этом квартале, чтобы иметь возможность сторожить Жана Жеди’.

— Поезжайте шагом, — сказал он кучеру, — и остановитесь, как только увидите объявление о сдаче комнаты.

— Ну, нам недалеко придется ехать, — сказал кучер. — Здесь нет недостатка в таких билетиках.

Действительно, в номере девятом на улице Винцент Рене нашел комнату на пятом этаже за скромную плату — сто сорок франков в год. Он заплатил вперед и купил на бульваре Бельвиль самую необходимую мебель.

Убежденный, что никто не откроет его убежища, Рене расплатился с кучером и направился на поиски Жана Жеди.

Зная по слухам о трущобах, в которых собираются негодяи такого сорта, он начал свои поиски.

Оставим его на время и посмотрим, что сталось с Жаном Жеди.

Выйдя из дома мистрисс Дик-Торн с бумажником, Жан отправился поужинать. Едва он сделал шагов десять, как остановился, подумав, что было бы неблагоразумно отправляться в трактир низшего сорта с карманами, набитыми деньгами, так как там легко попасть в ссору и драку. Лучше было идти на улицу Ребеваль, пересчитать, сколько денег ему досталось, и положить сокровище в безопасное место, и тогда уже поужинать, так как тот трактир, в который он думал идти, открыт всю ночь. Имея деньги, Жан Жеди не останавливался ни перед какими расходами и, крикнув первый попавшийся фиакр, нанял его. На улице Ребеваль он остановился на углу, около калитки, которая вела в его дом.

Войдя к себе, он тщательно заперся и вынул из кармана бумажник Клодии, который до сих пор осмотрел только мельком. Он знал, что в нем лежат банковские билеты, но не подозревал, что их так много.

При виде такого богатства глаза его засверкали, а руки затряслись. Когда же первый восторг прошел, он подумал, что надо найти место, куда можно было бы спрятать сокровище.

Вынув деньги из бумажника, не заметив тайного отделения, он решил, что бесполезно его хранить, и думал бросить в первую попавшуюся яму. Затем он начал искать место для своего сокровища.

Между его граверными инструментами была шкатулка белого железа, в которой стояли банки с разноцветными чернилами.

‘Вот что мне нужно, — подумал он, выбрасывая на стол содержимое шкатулки. — Я оставлю себе три билета по тысяче, а остальные спрячу’.

Сделав это, он запер шкатулку и вышел из комнаты. Двор дома, где он жил, был немощеный, и вдоль задней стены, в том месте, где проходит в настоящее время улица Пуэбла, было нечто вроде маленькой грядки с обложенными кирпичами краями. Несколько лилий росли на ней. Жан Жеди опустился на колени, вынул из кармана большой нож, с которым никогда не расставался, и быстро вырыл яму около полуметра глубины.

В эту яму он поставил свою шкатулку, забросал ее землей и уничтожил следы.

‘Хитер будет тот, кто откроет мое сокровище’, — подумал он. Затем вернулся в квартиру, взял три банковских билета, свернул их и хотел положить в карман.

— А, — сказал он вдруг, — вместо того чтобы выбрасывать бумажник, я просто буду носить его. Он немного велик, но тем больше шику. — И он положил в бумажник деньги, опустил его в карман, загасил свечу, запер дверь и, вернувшись к фиакру, приказал ехать в знаменитый трактир ‘Поль Нике’, который был открыт всю ночь и служил прибежищем самой смешанной публике.

Утром, перед открытием рынка, все огородники окрестностей Парижа заходили на минуту к Полю Нике, маленькие и большие залы его были полны народом. Тряпичники, комиссионеры, носильщики, мужчины и женщины всех возрастов и занятий толпились вокруг столов, освещенных коптящими лампами. Спертый воздух положительно сдавливал грудь.

Войдя по темному коридору в зал, Жан Жеди должен был пробиться через толпу, чтобы войти в отдельный кабинет, находившийся в конце заведения.

Кабинет был заперт, и из него доносился громкий смех и говор. Старый вор постучался в дверь.

— Войдите! — крикнул чей-то голос.

Жан Жеди вошел. За столом, уставленным стаканами и бутылками, сидели семь человек, физиономии которых ясно указывали на их профессию. Они встретили Жана громкими веселыми криками.

— Друзья мои — сказал Жан, — ваша симпатия делает мне честь, и вы убедитесь, что я ее заслуживаю. Я только что вернулся из деревни, где получил наследство после смерти дяди! Я заплачу за ужин здесь, отвезу вас завтракать в Аньер, а после завтрака мы пообедаем на острове Сент-Уен. После обеда поужинаем, и это будет продолжаться до тех пор, пока не кончатся дядины деньжонки. Согласны?

Конечно, все были согласны, и вот почему Рене Мулен не нашел Жана Жеди на улице Ребеваль.

ГЛАВА 4

Пьер Лорио, расставшись со своим племянником, прямо пошел в бюро, к начальнику полиции, который велел ему обратиться к комиссару для подачи заявления. Последний сейчас же узнал его и спросил:

— Это вы приходили вчера вечером сообщить об исчезновении фиакра?

— Да, я, господин комиссар.

— Вы говорили, что у вас его украли?

— Да, господин комиссар.

— И вы его не нашли?

— Нашел, господин комиссар.

— Где и когда?

— Сегодня утром, недалеко от заставы.

— Следовательно, все кончено, и вы довольны?

— О нет, совсем не доволен. Я даже готов заплатить сколько угодно, чтобы преследовать людей, которые воспользовались моим экипажем и обокрали меня.

— Украли ваш фиакр, — возразил комиссар, — но ведь он возвращен?

— Речь идет не о фиакре.

— Значит, у вас украли что-нибудь другое? Объяснитесь!

— Дело в том, что я оставил в фиакре мое пальто, в кармане которого лежал бумажник с различными бумагами и банковскими билетами. Итак, у меня украли пальто, бумажник и банковские билеты.

Комиссар нахмурился и сказал:

— То, что вы говорите, меняет дело. Я думал, что все это только дурная шутка, но теперь дело становится серьезнее.

— Серьезнее, чем вы думаете, господин комиссар, — продолжал Лорио, — и вы сами согласитесь с этим, когда я расскажу вам о некоторых наблюдениях, которые я сделал, рассмотрев мой фиакр.

— Хорошо, но сначала отвечайте мне…

— К вашим услугам, господин комиссар.

— Почему вчера вечером вы не сказали, что в фиакре были деньги?

— Исчезновение фиакра до такой степени взволновало меня, что я не подумал о пальто и бумажнике.

— Вы убеждены, что клали туда пальто и бумажник?

— Совершенно убежден, пальто из толстого драпа было сложено в несколько раз и положено в ящик под подушки.

— Да, необходимо произвести следствие, — сказал комиссар. — Теперь сообщите мне ваши наблюдения, о которых вы сейчас говорили.

— Я хотел бы объяснить это около фиакра, иначе вы меня не поймете.

— А где ваш фиакр?

— Здесь, во дворе.

— Отлично, идите и ждите меня, я сейчас приду.

Пьер Лорио повиновался, а комиссар отправился к начальнику полиции, который в это время слушал донесение Тефера о фальшивомонетчиках Дюбье и Термонде, следы которых были потеряны.

Комиссар объяснил причину своего посещения. Тефер, услышав об украденном экипаже, вздрогнул. Он сейчас же подумал об экспедиции прошлой ночи.

Хотя все предосторожности были приняты, он чувствовал необыкновенное беспокойство.

— Кучер сделал некоторые наблюдения, которые хочет передать кому следует, — заключил комиссар. — Может быть, это что-нибудь заслуживающее внимания, поэтому не угодно ли вам пойти со мной во двор, где он ждет со своим фиакром?

Сообщник Жоржа де Латур-Водье вздрогнул.

— Я иду, — сказал начальник полиции, — идите и вы с нами, Тефер, вы можете быть нам полезны.

Полицейский, внешне спокойный, молча поклонился.

‘Мистрисс Дик-Торн была права, — подумал он. — Подать в отставку теперь было бы безумием. Мне необходимо остаться, чтобы наблюдать за всем’.

Пять минут спустя все четверо были около фиакра номер 13. При первом взгляде на фиакр предположения Тефера превратились в уверенность. Это был тот самый, в котором увезли Берту Леруа.

Пьер Лорио поклонился, и, когда взгляд его встретился со взглядом Тефера, он подумал, что где-то уже видел его.

‘По всей вероятности, это сыщик, я видел его, должно быть, в префектуре’.

— Могли ли воры предполагать или знать, что в вашем бумажнике находятся деньги? — спросил начальник полиции у Пьера.

— Нет, сударь, никто не знал, и мошенники могли найти их только случайно.

— Как вы думаете, для чего послужил ваш экипаж?

— Конечно, не для чего-нибудь хорошего, может быть, для какого-нибудь похищения.

Тефер вздрогнул, несмотря на свое самообладание.

— Похищения? — повторил начальник полиции. — Вы думаете?

— Я только предполагаю. Но, конечно, в такой час и в такую погоду мой фиакр брали не для того, чтобы кататься по Булонскому лесу.

— Фиакр был украден на Восточной улице и найден агентами на набережной Рапе.

— Да, и нет сомнения, что он ездил по немощеным и глинистым дорогам. Посмотрите на колеса и кузов и на подковы лошади. На подножке также глина и на коврике внутри кареты.

Полицейский побледнел.

— Такая грязь, — заметил начальник полиции, — есть только на Монмартре, в Бельвиле и за кладбищем Пер-Ла-шез.

Лорио, пользуясь замечаниями Рене Мулена, возразил:

— Глинистой почвы также немало в окрестностях Парижа, в стороне Монтрейля и Баньоле.

Тефер с ужасом взглянул на кучера.

Что мог знать этот человек и почему он говорил о Баньоле?

— Вы очень наблюдательны, — заметил начальник полиции, — и могли бы быть драгоценным агентом.

— Я заметил еще кое-что.

— Что же?

— Те, которые брали мой фиакр, обдумали все заранее. Им было безразлично: мой экипаж или другой, им нужен был какой-нибудь, и они заранее приняли предосторожности, чтобы его не могли узнать.

— Объяснитесь!

— Посмотрите, пожалуйста, на номера, чтобы скрыть их, на них наклеивали бумагу. Следы клея видны еще и теперь.

Если бы взгляд мог убивать человека, то молния, сверкнувшая в глазах Тефера, без сомнения, поразила бы насмерть Пьера Лорио.

Начальник полиции и комиссар сейчас же убедились, что кучер говорит правду.

— Да, действительно, — сказал комиссар, — это так, и это обстоятельство открывает широкое поле для предположений. Надо узнать, для чего использовали фиакр.

— Для того, чтобы отвезти куда-то женщину, — объявил Лорио.

Тефер из бледного стал зеленым.

— Женщину, — повторил начальник полиции, — вы предполагаете?

— Я не предполагаю, я уверен, так как имею доказательства. Вот они!

Кучер открыл портмоне и, вынув пуговицу, с торжествующим видом сказал:

— Вот пуговица, шелковая пуговица от ботинка, она лежала в фиакре, а я с утра не возил в нем никого. Следовательно, нет сомнения, что в фиакре ехала женщина, но была ли она жертвой или сообщницей — надо узнать.

— Есть у вас еще что-нибудь?

— Пока ничего.

— Хорошо. Мы знаем ваше имя и ваш адрес, вы можете идти. Будьте уверены, что этим делом тщательно займутся.

— Благодарю вас.

Пьер Лорио сел на козлы и тронулся в путь.

— Тефер, — сказал начальник полиции, — вы знаете подробности этого таинственного дела?

— Да, сударь.

— В таком случае, я поручаю его вам и советую торопиться. Подробности кражи фиакра сильно затронули мое любопытство, и я хочу скорее разъяснить дело.

Полицейский улыбнулся:

— Я сделаю все, что могу.

— Зная ваши усердие и ум, я спокоен. Принимайтесь за дело сейчас же!

Было около полудня, когда Пьер Лорио вернулся к племяннику, чтобы рассказать произошедшее в префектуре.

Молодой доктор выслушал его, опустил голову и, не желая ждать, к чему приведут полицейские розыски, направился к Венсену, чтобы самому начать их.

Вернувшись домой, он нашел ожидавшего его Рене Мулена, и с первого взгляда они поняли, что ни тот, ни другой не нашел ничего.

ГЛАВА 5

Когда Берта Леруа, отчаянно вскрикнув, упала в пропасть, в Баньоле начали бить в набат. Набат разбудил жителей, и пожарные спешили к месту происшествия. Со всех сторон видны были факелы бежавших мужчин, женщин и детей.

Сбежались рабочие завода, но всякая помощь была бесполезна: прежде, чем начали заливать дом Сервана, он обрушился с громким треском.

Пожар не представлял опасности, так как дом стоял уединенно, и потому вокруг него составились группы, в которых спрашивали друг друга, что могло быть его причиной.

В одной из этих групп Серван рассказывал, что накануне дом был нанят парижанином, который хотел устроить в нем химическую лабораторию. Без сомнения, катастрофа — результат его опытов. По всей вероятности, он стал жертвой своей неосторожности или неловкости. Но так как дом застрахован, то хозяин был почти доволен.

Между тем пожар гас сам собой, и толпа начала расходиться. Утро уже наступило, и рабочие направились в каменоломни, обсуждая события ночи.

Трое рабочих свернули налево и вошли в туннель. Выйдя из него, они очутились в светлом пространстве, составлявшем полукруг. Это было то место, где они работали. Свет проникал в одно из широких отверстий около холма патронного завода.

Один из рабочих направился в сторону, где в углублении они складывали каждый вечер инструменты. Но, сделав несколько шагов, он поспешно отступил, на лице его отразился ужас, так как почти под его ногами было большое красное пятно, резко выделявшееся на беловатой почве.

— О, — закричал он, — здесь ночью кто-то был!

Другие услышали его крик.

— Украли наши инструменты? — с беспокойством спросили они.

— Нет, они тут.

— Так что же тебя смущает?

— На земле кровь. Смотрите!

И первый рабочий указал на красное пятно.

— Да, это кровь. Здесь, вероятно, кого-нибудь убили.

— Может быть, здесь ночевали бродяги, поссорились между собой, и один из них получил удар ножом?

— Кровь лилась с некоторой высоты. Вокруг большого пятна маленькие брызги.

В это время первый рабочий по имени Граншан машинально взглянул на отверстие, через которое виден был уголок неба, и громко вскрикнул.

— Что такое? — спросил один из его товарищей.

— Посмотрите, — ответил он дрожащим голосом, протягивая руки кверху.

Футах в тридцати над их головами было видно бесчувственное тело, поддерживаемое ветвями дерева.

— Мне кажется, это женщина, — сказал старший рабочий по имени Симон.

Едва он это сказал, как поднес руку ко лбу, на который упала теплая капля. Его пальцы были красны.

— Кровь, — прошептал он. — Она падает сверху, теперь это ясно. Бедная женщина упала ночью, отправляясь смотреть на пожар, не будь этих ветвей, она упала бы вниз.

— Ты думаешь, что она еще жива?

— Конечно: кровь теплая.

— Надо помочь ей!

— Конечно, но как?

— Возьмем лестницу.

— Нет, наша слишком коротка. Тут не менее тридцати футов.

— Поставим две лестницы, одну на другую.

— Это идея, Граншан, принеси две лестницы, а я достану веревку.

Лестницы были положены на землю, связаны веревкой и затем подняты.

— Достаточно ли теперь? — спросил Симон.

— Да, — ответил Граншан, — она доходит до кустов.

— Хорошо. Я подымусь, а вы держите крепче.

Симон был невысокого роста, лет тридцати, но отличался замечательной силой. Скоро он поднялся до дерева, задержавшего падение.

— Ну что? — крикнули снизу.

— Это молодая женщина или девушка, но только не здешняя.

— Что с ней?

— Не знаю, она бледна, как мертвая, а глаза закрыты.

— Что будешь делать?

— Я постараюсь взять ее на руки. Держите крепче лестницу.

Но дело оказалось труднее, чем он думал.

— Черт возьми! — закричал он после тщетных усилий. — Я не могу выпутать ее из ветвей и боюсь уронить, а может быть, и сам упаду вместе с ней.

— Есть одно средство, — сказал Граншан.

— Какое?

— Мы пойдем наверх с веревкой, дойдя до края отверстия, мы спустим один конец, ты привяжешь тело, мы поддержим его, и вы спуститесь без малейшей опасности.

— Хорошо, только, прежде чем уйти, укрепите лестницу.

— Не беспокойся: она более чем на фут вошла в землю.

— В таком случае, идите скорей.

Симон с участием и состраданием глядел на молодую женщину, руки которой инстинктивно сжали ветви. Он дотронулся до руки: она была холодна.

‘Кровь больше не течет, — подумал он, — кажется, она умерла, а жаль’.

В эту минуту его товарищи подошли к краю отверстия и спустили конец веревки.

Обернув несчастную несколько раз веревкой, Симон завязал ее четырьмя узлами и сказал:

— Подымайте тихонько, я подставлю плечо, а вы постарайтесь спустить тело мне на спину, только осторожно, а не то мы упадем оба.

После нескольких усилий им удалось, наконец, положить тело на плечо Симона, который начал тихонько спускаться, крикнув, чтобы они продолжали слегка поддерживать тело. Он с бесчисленными предосторожностями спустился вниз. В углу лежало несколько охапок соломы, и Симон уложил на нее девушку.

Лицо Берты было бледно, как мрамор, глаза закрыты, а на платье виднелись большие красные пятна.

Через несколько минут товарищи Симона вернулись.

— Ну что, — спросил Граншан, — она умерла?

— Не думаю, — ответил Симон, — так как все ее члены совершенно мягки.

Он опустился на колени и, приложив ухо к груди, стал слушать, бьется ли сердце.

— Она только в обмороке, — сказал он. — Я слышу, как бьется сердце.

— Может быть, у нее что-нибудь сломано?

— Едва ли.

— Ну, что же нам с ней делать?

— Мы не можем оставить ее без помощи, а унести не можем.

— Я побегу за доктором и приведу комиссара.

Граншан сейчас же ушел, а Симон намочил платок в луже, оставшейся после вчерашнего дождя, и смочил виски Берты. Но это первобытное средство не возымело действия.

— Чудо, что она еще жива, — прошептал Симон.

Прошло полчаса, обморок продолжался, но сердце билось, хотя слабо.

Наконец явился полицейский комиссар в сопровождении доктора и двух людей с носилками.

Доктор констатировал две незначительные раны: одну на голове, другую в груди. Первая была почти царапиной, вторая немного более глубокая, и причины ее доктор не мог объяснить. Рана та вызвала большое кровоизлияние.

После перевязки доктор объявил, что девушку надо перенести в соседний госпиталь, так как неизвестно ее местожительство.

Берту положили на носилки.

— Надо посмотреть, — сказал полицейский, — нет ли у нее в платье чего-нибудь, что могло бы указать на ее имя и адрес.

Симон опустил руку в карман и вынул сначала ключ, потом портмоне, которое открыл комиссар. Там находился только золотой и несколько мелких монет. Всего тридцать два франка семьдесят пять сантимов. Затем был вынут маленький клочок смятой бумаги.

— Номер фиакра, — сказал комиссар. — Но этот номер мог лежать в кармане уже давно, и к тому же кучер не знает, кого везет.

— Это указание не имеет значения, — продолжал доктор. — Обморок кончится, и больная даст показания, но сначала ее надо отнести в госпиталь. Сейчас, господин комиссар, я подпишу билет о приеме, который вы потрудитесь засвидетельствовать.

— Куда прикажете нести? — спросил один из носильщиков.

— В госпиталь Святого Антуана.

— Черт возьми! Это не близко, нам не донести вдвоем.

Симон и старший из рабочих предложили свои услуги.

— А ты не идешь с нами? — спросил Симон Граншана.

— Во мне нет надобности, я буду работать в ожидании вас.

— Как хочешь.

Но, оставшись один, Граншан не шевелился и, казалось, не был расположен работать.

Он думал, пристально глядя на бумажку, брошенную комиссаром. И вдруг, наклонившись, поднял ее.

— Черт возьми! — прошептал он, пожимая плечами. — Этот комиссар не хитер!… Он находит, что бумажка ничего не значит!… Но, предположив, что девочка умрет, не сказав ни слова, ее адрес можно узнать, обратившись к кучеру фиакра номер 13 и показав ему в морге покойницу… Я спрячу этот номер и покажу его в случае надобности.

Тщательно сложив бумажку и положив ее в карман, Граншан принялся за работу.

ГЛАВА 6

Несчастную Берту отвезли в госпиталь Святого Антуана.

Дежурный доктор убедился, что у нее ничего не сломано. Оставалось только опасаться сильного потрясения, а относительно этого нельзя было ничего узнать до окончания обморока.

Сквозь сжатые губы ей влили в рот несколько капель лекарства, а так как его действие могло последовать с минуты на минуту, доктор не отходил от ее постели.

По прошествии получаса Берта сделала слабое движение, затем приподнялась и, открыв глаза, бросила вокруг испуганный взгляд, потом глаза ее снова закрылись, и она упала на подушку.

Доктор взял ее руку и тихо заговорил.

Она снова открыла глаза, ее губы зашевелились, видно было, что она хотела что-то сказать, но только кровавая пена показалась на ее губах.

— Я боюсь внутреннего кровоизлияния, — сказал доктор стоявшим около него двум студентам. — Бедная девушка очень больна…

Но оставим на время Берту и возвратимся к другим героям нашего рассказа.

Мы видели, как был испуган Тефер при рассказе Пьера Лорио начальнику полиции.

Он испугался, что дядя доктора Этьена подозревает истину, но скоро успокоился.

Кучер только делал логические выводы, но было очевидно, что не знал ничего.

К Теферу вернулось его хладнокровие, и он задрожал от радости, когда начальник полиции поручил ему следствие.

‘Отлично, — думал Тефер, потирая руки с циничной улыбкой, — они могут надеяться, что розыски будут произведены самым тщательным образом… Точно так же, как относительно фальшивомонетчиков Дюбье и Термонда. Но надо сделать вид, что я работаю усердно и заслуживаю всяких похвал’.

Затем он позвал двух агентов, которые по большей части работали под его надзором. Они помогали при аресте Рене Мулена и наблюдали за домом, где жила вдова казненного. Их звали Леблонд и Банкаль.

Инспектор объяснил им, в чем дело, и наметил их действия.

— Фиакр был взят на Восточной улице в десять часов, — сказал он, — и найден в половине первого на набережной Рапе. Он должен был проехать большой путь по глинистой дороге. Люди, укравшие его, кажутся мне очень ловкими и, по всей вероятности, они отвели фиакр на эту набережную единственно для того, чтобы сбить с толку следствие, если оно будет производиться.

По моему мнению, — продолжал Тефер, — следы фиакра надо искать на Монмартре или в Бельвиле. Вам, Леблонд, я поручаю осмотреть Бельвиль, а вам, Банкаль, — Монмартр.

— Глинистая почва есть также на Шамонских холмах, — заметил Леблонд.

— Я включаю их в Бельвиль, — сказал Тефер.

— Точно так же, как за кладбищем Пер-Лашез, до Баньоле, — сказал Банкаль.

— Я беру эту часть на себя… Если же вы не найдете следов там, я направлю вас в сторону Берси и Венсена.

— Слушаем, господин Тефер. Когда прикажете начать поиски?

— Сегодня же, и будьте как можно деятельнее. Каждый день вы будете подавать мне донесения, и я буду присоединять их к моим.

— Кто правил экипажем? — спросил Банкаль.

— В нем были двое. То есть, по всей вероятности, один сидел на козлах, а другой внутри, в обществе женщины.

— Молодой?

— Неизвестно.

— А наружность мужчин?

— Точно так же.

— Но, в таком случае, — вскричал Лебланд с гримасой, — найти их почти так же легко, как иголку в стоге сена.

— Это и мое мнение!… — повторил Банкаль.

— И мое, — сказал Тефер. — Но что делать? Так приказано… Впрочем, случай может нам помочь, и я рассчитываю на вас.

— Мы сделаем все, что можем.

Агенты разошлись.

Направив их, Тефер был уверен в неуспехе.

Истина могла быть открыта только с одной стороны, и эту сторону он оставил себе, решив исключить всякие неожиданности.

Тефер вернулся домой и решил завтра отправиться в окрестности Баньоле, — конечно, переодетым.

Ему необходимо было производить свои розыски в величайшей тайне, так как, несмотря на должность инспектора, он мог быть под надзором какого-нибудь неизвестного агента, находившегося в прямых сношениях с начальником полиции.

Пробыв у себя не более часа, он загримировался и оделся в костюм грузчика, который был на нем во время его первого свидания с Дюбье и Термондом в трактире ‘Две бутылки’, и бросился на поиски Жана Жеди.

Тефер отлично знал все любимые места мошенников, которые, когда у них карманы полны, отправляются туда прокутить ворованные деньги.

Он отправился в эти трущобы, говоря себе, что, за отсутствием Жана Жеди, может найти кого-нибудь, кто наведет его на след.

Он не ошибся.

Один вор, только что вышедший из тюрьмы, сказал ему, что Жан Жеди был посажен туда на неделю и выпущен месяц назад.

Полицейский немедленно отправился в контору тюрьмы, показал свою карту и потребовал точного описания наружности Жана Жеди и адрес его последней квартиры.

Тефер отправился на улицу Винегрие и нашел привратника, сидевшего на пороге своей комнаты.

Он хриплым голосом, отлично подходившим к его костюму, спросил, живет ли тут Жан Жеди.

Услышав имя своего бывшего жильца, привратник насмешливо поглядел на спрашивавшего.

— А! Так вы знаете эту птицу?

Было очевидно, что Жан Жеди не пользовался хорошей репутацией.

Чтобы добиться полезных сведений, надо было ловко взяться за дело. Поэтому полицейский ответил:

— Нет, я его не знаю и очень рад, так как он, кажется, порядочная дрянь!

— Даже хуже!

— Что же? Может быть, мошенник?

— Да, вы угадали… Негодяй, которого мы принимали за честного человека! Этот мошенник был приговорен к тюрьме и, как кажется, не в первый раз.

— Я слышал это.

— Так чего же вы от него хотите?

— Я — ровно ничего, но он мой земляк, и его брат — честный малый, за что я ручаюсь, дал мне к нему поручение… Вот почему я ищу его.

— Ну, так ищите его в другом месте, он больше не живет здесь.

— Он переехал?

— Вы думаете, что в нашем доме держат воров?…

— А знаете вы, куда он отправился?

— Для чего нам мог быть нужен его адрес? Я не имею ни малейшего желания поздравлять его с Новым годом.

— Какая досада! Мне так хотелось бы исполнить поручение его брата и, если бы мне могли дать хоть малейшее указание…

— Все, что я могу вам сказать, это то, что он увез свою мебель с помощью довольно красивого мужчины, вероятно, такого же негодяя, как и он сам, которого он называл Рене.

Тефер вздрогнул.

— Рене! — воскликнул он. — Вы сказали, Рене?

— Да. Разве у вас и к этому есть поручение?

— Нет, но, мне кажется, я его знаю. Рене Мулен, не правда ли?…

Привратник пожал плечами.

— Мулен… Ламен… Тапен… очень может быть… Я не обращал на это внимания. А вы его знаете?… Ну, мне кажется, у вас хорошее знакомство!… Прощайте!…

Привратник вошел в свою комнату и с шумом захлопнул дверь, оставив Тефера в сильной досаде и беспокойстве.

‘Рене!… — говорил он про себя с неподдельным беспокойством. — Неужели Клодия права?… Неужели эти люди случайно могли сойтись?… И в руках Рене Мулена, мстителя за Поля Леруа, находится единственный свидетель, который, подтвердив прежнее преступление, может навести полицию на след вчерашнего!… Если это так, то, кажется, сам дьявол против нас… И я сам могу начать бояться!…’

Выйдя из дома, Тефер сел в омнибус и отправился на Королевскую площадь.

— Рене Мулен здесь? — спросил он у мадам Бижю, которая, конечно, не узнала его.

— Его нет в Париже.

— Давно ли?

— Вот уже две недели. Он нашел место в провинции.

— Удивительно!…

— Почему?…

— Потому что вчера, выйдя из омнибуса, мне показалось, что я видел его.

— Вы ошиблись. Он оставил за собой квартиру и если бы был в Париже, то зашел бы сюда.

— Вероятно, я ошибся…

— О! Да, наверное!…

— И это тем досаднее, что у меня было к нему поручение от одного из его друзей.

— Объясните мне, в чем дело, и, если случайно господин Рене придет, я повторю ему слово в слово.

— Хорошо, сударыня. Скажите ему, что его ждут у его друга, Жана Жеди.

— Жана Жеди?… — повторила мадам Бижю. — Где живет этот господин? Я никогда не слыхала, чтобы господин Рене говорил о нем.

— Он живет на улице Винегрие.

— Хорошо, я напишу, чтобы не забыть.

Тефер должен был уйти.

‘Правду ли говорит эта женщина? — думал он. — Или же Рене Мулен заплатил ей за то, чтобы она лгала? Я должен узнать это во что бы то ни стало…’

Было уже около пяти часов, и полицейский не мог продолжать в этот день свои розыски.

Наскоро пообедав, он вернулся домой, куда герцог Жорж должен был принести свой новый адрес.

Действительно, в девять часов герцог звонил у дверей. Открыв ему, Тефер был снова поражен страшным изменением лица старика.

Оно выражало ужас, усталость, безграничное отчаяние и могло бы внушать сострадание, если бы не внушало отвращения.

— Вы последовали моим советам, герцог? — спросил Тефер.

— Да. Я живу в Батиньоле, улица Сент-Этьен, 19… Дом окружен большим садом.

— Отлично… — сказал Тефер. — Я сам не мог бы выбрать лучше… Выходите пореже или совсем не выходите днем. Но продолжайте по ночам посещать ваш дом на улице Святого Доминика, чтобы убедиться, что с этой стороны нам нечего бояться. Может прийти какое-нибудь важное письмо.

— Я буду ходить каждую ночь… Нет ли чего-нибудь новенького?

— Да. Я получил доказательство, что совет мистрисс Дик-Торн был хорош, и я напрасно подал бы теперь в отставку…

— Разве пожар в Баньоле обратил на себя внимание?

— Нет, пожар признан следствием неосторожности, и Проспера Гоше считают погибшим. Но возбуждено следствие относительно фиакра, в котором произведено похищение… И это по милости людей, которые служили мне. Негодяи украли в фиакре пальто и банковские билеты, принадлежащие кучеру, а последний подал жалобу.

Герцог вздрогнул.

— Конечно, это досадно, — продолжал полицейский. — Но не надо слишком беспокоиться: я еще служу и сумею отвратить всякую опасность… Мне поручено вести следствие, и я беру на себя не привести его ни к чему. Нам надо серьезно думать только о Рене Мулене и Жане Жеди, так как я имею причины предполагать, что они встретились и действуют заодно.

— Мы погибли… — прошептал герцог.

— Конечно, опасность существует, но не отчаивайтесь. Жан Жеди вас не знает…

— Вы думаете?…

— Это бросается в глаза. Если бы он вас знал, поверьте, вы уже имели бы о нем известие. У нас есть время… Негодяй украл сто тысяч франков, я знаю его нрав, он станет опасен только тогда, когда прокутит все до последнего сантима… Я ищу его и, наверное, скоро найду. Я караулю также Рене Мулена и устрою какую-нибудь ловушку, в которую он должен попасть. Поэтому успокойтесь.

— Я хотел бы… — начал Жорж. — Но вы, кажется, забываете одно…

— Что такое?…

— Привратница на улице Нотр-Дам-де-Шан видела, как Берта Леруа оставила дом. Она начнет беспокоиться и, без сомнения, заявит об исчезновении полицейскому комиссару.

— Не все ли равно! Исчезновения женщин, в особенности, когда они молоды и хороши, случаются каждый день, подумают, что девушка сбежала с любовником, и эта история скоро забудется.

— А если Рене Мулен захочет проникнуть в эту тайну?…

— Повторяю вам, что я беру на себя Рене Мулена.

Герцог, немного успокоенный, вздохнул с облегчением.

— Я советовал вам быть как можно осторожнее, — продолжал Тефер. — Но вам надо уведомить мистрисс Дик-Торн о том, что происходит, чтобы она держалась настороже.

— Могу ли я отправиться в ее дом?

— По зрелому рассуждению, я думаю, что в этом нет ничего неудобного, если только вы постараетесь стать неузнаваемым и прикажете доложить о себе под чужим именем.

— Я увижусь с ней завтра.

Герцог расстался с Тефером.

Последний почти сейчас же вышел на поиски Рене Мулена и Жана Жеди.

Жана он не мог найти в парижских трущобах, так как тот был в Аньере, прокучивая с товарищами дешево доставшиеся деньги.

После завтрака, продолжавшегося четыре часа, Жан Жеди предложил покататься на лодках.

Это было принято с восторгом, и большие плоские лодки отвезли почтенную компанию в Сен-Дени, где они решили обедать, ужинать и завтракать на другой день.

Между спутниками старого вора был один молодой воришка по имени Миньоле, который при виде бумажника Жана Жеди, наполненного банковскими билетами, возымел идею завладеть им.

‘Когда добряк напьется, — думал он, — а это не замедлит случиться, я украду у него деньги, а он подумает, что потерял бумажник дорогой’.

Но Жан Жеди пил не переставая, и, против обыкновения, совсем не пьянел. Конечно, язык у него немного заплетался, а глаза щурились, но он был в полном рассудке и время от времени дотрагивался правой рукой до кармана, в котором лежал бумажник.

‘Черт побери, — думал Миньоле, — если мы будем так кутить, то мне ничего не достанется… Нечего сказать, у этого негодяя крепкая голова!…’

Миньоле, не переставая, подливал в стакан Жана Жеди, но ожидаемое опьянение не приходило. В Сен-Дени праздник дошел до своего апогея.

Около одиннадцати часов вечера все гости храпели под столом, исключая Миньоле, который пил осторожно, и Жана Жеди, который победил всех своих гостей.

— Ну, выпьем вдвоем, — говорил Миньоле, — раскупоривая бутылку шампанского. — Эти люди не умеют пить!… Мы только двое с тобой молодцы.

— Наливай! Наливай! — отвечал старый вор. — Этой штукой не напьешься никогда…

— Но зато она стоит дорого.

— Так что же? Деньги для того и сделаны, чтобы их бросать… Когда эти кончатся, будут еще. Когда бумажник опустеет, его снова набьют. Когда касса будет пуста, ее наполнят.

И он залпом выпил целый стакан, повторяя:

— Еще! Еще!…

Миньоле с удивлением глядел на своего собеседника.

— Так, значит, у тебя есть касса, — сказал он.

— Неистощимая! Дай мне пить!…

Вдруг Жан Жеди остановил его руку, вскричав:

— Какая прекрасная штука!…

— Что такое?

— Что, если мы уедем, заплатив за все, и оставим их храпеть сколько угодно?… Я представляю себе их гримасы, когда они проснутся завтра утром!…

— Что же, можно… Но куда мы отправимся?

— Сначала в Париж, на станцию Сен-Лазар, а оттуда по железной дороге в Гавр… Прокатимся немного для удовольствия!… Мне хочется посмотреть на море…

— Мне тоже, но, чтобы доехать туда, нам надо немало денег.

— У меня есть.

— Я знаю, но, может быть, у тебя недостаточно с собой.

— Очень может быть. По дороге может прийти в голову какой-нибудь каприз. Поэтому, прежде чем ехать, я напишу записку в мою кассу.

— Идет!… — закричал Миньоле, задрожав от радости.

Когда счет был подан, Жан Жеди заплатил трактирщику.

— Вот вам ваши деньги и еще пятьдесят франков.

— Для чего это?

— Здесь остаются наши товарищи, они крепко спят… Пусть выспятся. Когда же они проснутся завтра, вы подадите им белого вина и хороший бульон.

Хозяин засмеялся и взял деньги.

— А если они спросят про вас?

— Вы ответите, что я поехал в Гавр за устрицами и что через две недели я приглашаю их обедать в Париж в ‘Черную бомбу’ в шесть часов вечера. Не забудьте: через две недели!… Сегодня у нас 21-е, следовательно, 6-го будущего месяца.

— Будьте спокойны, сударь, я передам ваше поручение.

— А теперь идем.

И Жан Жеди увлек Миньоле.

Когда они вышли на улицу, последний предложил ехать по железной дороге.

— Никогда!… — возразил старый вор. — Я чувствую потребность пройтись, чтобы немного размять ноги. Отсюда до Парижа недалеко.

Миньоле предпочел бы всякий другой способ передвижения, но нечего делать — покорился и последовал за своим спутником, который сначала шатался, но мало-помалу стал идти все тверже.

Не прошло и часа, как они были у заставы Лашапель.

— Здесь остановка… — сказал Жан Жеди.

— Как остановка? — прошептал Миньоле, оглядываясь вокруг. — Теперь уже больше полуночи, и я не вижу ни одного открытого кабака.

— Ты не понимаешь, остановка — это значит, что я тебя оставляю.

— Как, оставляешь меня! — с досадой вскричал молодой вор. — Ты хочешь поступить со мной так же, как и с другими?… Ты меня бросаешь?

— Да, на время.

— А путешествие в Гавр? Это, значит, была шутка?

Жан Жеди пожал плечами.

— Как ты глуп! — возразил он. — Узнай, идиот, что честный человек держит слово. Что обещано, то обещано!… Мы отправимся в Гавр за устрицами для обеда… Но так как у меня есть дела дома, то я оставляю тебя здесь.

— Не могу ли я пойти с тобой?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что ты мешал бы мне. Я живу с родственниками, и ты разбудил бы их.

— Скажи лучше сразу, что ты выдумываешь предлог, чтобы отделаться от меня.

— Говорю тебе, что нет, дуралей! Иди, жди меня на станции… Я буду там почти в одно время с тобой… Я как раз вижу фиакр, я возьму его и скоро вернусь… Понимаешь?

— Ты меня не обманываешь?

— Говорю тебе, что нет. Да вот, кстати. Есть у тебя деньги?

— Сорок су, не больше… Не у всех есть своя касса.

Старый вор сунул руку в карман и вынул пригоршню монет, которые, не считая, подал Миньоле.

— Возьми это и если найдешь там какой-нибудь кабак открытым, то, в ожидании меня, закажи пунш с коньяком.

Жан Жеди сел в фиакр и приказал ехать в Бельвиль.

Приехав к себе, он вошел, как накануне, и вышел обратно с бумажником, полным банковскими билетами.

Выходя из фиакра у станции Сен-Лазар, он увидел Миньоле, стоявшего на пороге лавки торговца вином.

Пунш с коньяком пылал.

ГЛАВА 7

Прошло около недели. Рене Мулен, Этьен Лорио и Тефер измучились, разыскивая напрасно, одни — Берту и Жана Жеди, другой — Жана Жеди и Рене Мулена.

Механик и доктор были близки к отчаянию. Ни малейшего следа ни Берты, ни старого вора не находилось.

Этьен делил свое время между обязанностями службы и розысками, столь же безуспешными, как и неутомимыми.

Каждое утро он отправлялся в Шарантон, потом поспешно объезжал больных в Париже и затем продолжал поиски Берты. Он изнемогал от усталости, почти не ел, не спал и, видимо, изменился, но, боясь ослабить энергию Рене, не выдавал ему своего отчаяния и ужаса.

Следствие, порученное агентам префектуры, также не подвигалось.

Пьер Лорио каждый день ходил за справками и возвращался, повесив нос.

Дело фиакра номер 13, казалось, начало вступать в категорию тех, которые навсегда остаются неразъясненными.

Тефер, пустив своих людей по фальшивым следам, был убежден, что их розыски не приведут ни к чему. Со своей стороны, он действовал с большой ловкостью и хитростью. Лично наведенные им справки в окрестностях Монтрейля и Баньоле доказали ему, что проезд фиакра номер 13 не привлек ничего внимания. Его беспокоила только невозможность найти Жана Жеди.

Он перерыл весь Париж, но нигде не нашел следов старого вора, так же, как и Рене. Эти два исчезновения беспокоили его в высшей степени. Он спрашивал себя, не скрывается ли за ними какая-нибудь ловушка или засада.

Он два раза был на Королевской площади и оба раза получил ответ, что Рене в отсутствии. Естественно, он сообщал все это герцогу Жоржу и Клодии Варни.

Последняя начинала успокаиваться, но одна вещь сильно пугала сенатора.

— Не удивляетесь ли вы, — сказал он Теферу, — тому молчанию, которым окружено исчезновение Берты Леруа?

— Да, я сначала удивлялся, — возразил полицейский, — и хотел узнать, чему это приписать…

— Вы наводили справки?

— Да, переодетый комиссионером, с письмом в руках, я направился на улицу Нотр-Дам-де-Шан, номер 19 и спросил у привратницы мадемуазель Берту Монетье…

— Что же вам ответили?

— Что мадемуазель Берта уехала в деревню.

— Уехала в деревню? Это не кажется вам подозрительным?…

— Почему же подозрительным? Без сомнения, девушка выразила намерение уехать из Парижа к Рене Мулену, и привратница предполагает, что она привела в исполнение свое намерение.

Объяснение было очень правдоподобным, и герцог вздохнул свободно.

— С этой стороны нечего беспокоиться, — сказал Тефер. — Но я до тех пор не буду спать спокойно, пока не найду средства вырвать у Жана Жеди бумаги и не заставлю его молчать.

— Будете ли вы вполне уверены в его молчании?…

— О! Вполне уверен: мертвые не говорят…

Герцог понял и побледнел.

— Опять кровь!… — прошептал он.

— Послушайте, герцог, — сказал полицейский, непочтительно пожимая плечами. — На том пути, на который мы вступили, надо идти, не останавливаясь. Малейшее колебание может скомпрометировать нас, а отступление — погубить…

Бывший любовник Клодии опустил голову и замолчал.

Однажды утром Этьен Лорио приехал в Шарантон в еще более мрачном расположении духа, чем обычно, что, впрочем, не помешало ему внимательно осмотреть больных. Вместе со своим помощником-студентом он дошел до комнаты Эстер Дерие.

Со времени своего поступления в госпиталь бедная женщина сильно изменилась, по крайней мере физически, так как ее нравственное состояние оставалось то же.

Лицо ее похудело, щеки ввалились, и темные круги окружали глаза.

Привыкнув видеть Этьена каждое утро, она всегда встречала его слабой улыбкой, но в этот день, казалось, не замечала доктора.

— У нее был припадок? — спросил последний своего помощника.

— Нет. Но со вчерашнего дня она не выходит из такого состояния, и аппетит ухудшился. Не находите ли вы, что она видимо меняется?

— Это так и должно быть, — сказал Этьен. — То лекарство, которым я готовлю ее к операции, вызывает сильную усталость, а следовательно, и слабость.

— Скоро ли вы сделаете операцию?…

— Я могу сказать это только тогда, когда будет снят наложенный на череп аппарат, который должен остаться еще несколько дней. Но ее мрачное лицо и неподвижные глаза беспокоят меня… Я боюсь…

Этьен остановился.

— Боитесь, что какая-нибудь болезнь расстроит ваши планы? Не так ли?… — договорил студент.

— Да. Надо вывести ее из комнаты куда-нибудь в сад. Дать ей цветов… Наконец, рассеять ее насколько возможно. Я специально поручаю ее вам.

— Будьте спокойны, ваши приказания будут в точности исполнены…

— Я рассчитываю на вас и благодарю… Тут дело идет больше чем о гуманности, так как на карту поставлены интересы науки…

В это время Эстер, не шевелясь, сидела на постели и смотрела перед собой.

Когда Этьен взял ее за руку, она, казалось, только что заметила его присутствие.

— Вы страдаете? — спросил он.

Эстер покачала головой и отняла руку.

— Хотите чего-нибудь? — продолжал доктор.

Больная сделала утвердительный знак.

— Скажите, чего?

— Солнца… цветов… — прошептала бедная женщина.

— Солнце у вас есть, а через несколько минут вас поведут рвать цветы.

Глаза сумасшедшей оживились, она прошептала:

— В Брюнуа?…

— Да.

— Нет, я не хочу.

При слове ‘Брюнуа’ Этьен вздрогнул. Это название напомнило ему одну фразу, сказанную Рене Муленом по поводу тайных врагов, с которыми он борется. ‘Я убежден, что это убийцы доктора из Брюнуа’. Кроме того, племянник Пьера Лорио припомнил, что Эстер вначале часто вспоминала это.

‘Вот, по меньшей мере, странное совпадение, — думал он. — Неужели заключение этой женщины может иметь ту же причину, что и исчезновение Берты? Неужели враги одной могут быть врагами другой? Неужели мне суждено узнать здесь то, что Берта и Рене только вполовину объяснили мне? И неужели мне суждено вызвать свет, который должен осветить им истину?’

Все эти соображения промелькнули в голове Этьена с быстротой молнии.

Он снова взял за руку Эстер.

— Вы не хотите ехать в Брюнуа? — тихо спросил он.

— Нет.

— А между тем это необходимо.

Эстер задрожала и, стараясь отвернуться, прошептала:

— Я не поеду!… Они меня убьют!… Я боюсь!…

Сумасшедшая сильно вздрагивала, и, судя по ее движениям, припадок казался неизбежным.

Этьен с трудом удерживал ее.

— Я вам приказываю быть спокойной, — сказал он, — и отвечать мне: чего вы боитесь?

Эстер молчала.

— Кого вы боитесь встретить в Брюнуа? Кто может желать убить вас?…

То же молчание.

— Может быть, убийцы доктора из Брюнуа?

Эстер быстро вырвалась и, бросившись на постель, закрыла лицо руками, вскрикивая и произнося бессвязные слова.

Мало-помалу она, однако, успокоилась, затем очень тихо, но ясно прошептала:

— Там… ночью… кровь и смерть, здесь — голубые волны, чудное небо… цветы и гармония.

И она запела свою любимую песню. Затем голова ее опустилась на грудь, и она впала в оцепенение.

Этьен все больше и больше убеждался, что существует тайная связь между судьбой Берты и Эстер Дерие. Он не знал, в чем эта связь, но был убежден, что со временем узнает.

Помощник спросил доктора, знает ли он что-нибудь о ее прошлом.

Вопрос привел Этьена в себя. Он вспомнил слова директора. Сумасшедшая по особому приказанию должна была содержаться в секретной.

— Нет, я ничего не знаю, — поспешил он ответить. — И если я стараюсь угадать причину сумасшествия, то лишь для того, чтобы лучше бороться против него.

— Не кажется ли вам, доктор, так же как и мне, что эту женщину окружает страшная тайна? Мне кажется, она была прислана сюда полицейской префектурой?

— Вы не ошибаетесь.

Затем, чтобы прервать разговор, он прибавил:

— Напишите рецепт.

Он продиктовал свое предписание и вышел из комнаты. Несколько минут они молча шли рядом, вдруг молодой человек остановился.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, — сказал он.

— Сделайте одолжение.

— Допускаете ли вы, что госпитали, принадлежат ли они государству или частным лицам, могут оказывать содействие делу мщения и покрывать тайные преступления?

Этьен недоверчиво поглядел на него.

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Потому, что я убежден: вы такого же мнения. Вы человек слишком прямой и благородный, чтобы не смотреть с отвращением на те заключения, причины которых неизвестны и которые, по большей части, скрывают какую-нибудь подлость. И вы понимаете так же, как и я, что мы имеем дело с таким случаем.

— Дорогой Ренар, благодарю вас за хорошее обо мне мнение и откровенно скажу, что думаю. Нет, я не. допускаю, чтобы сумасшедшие дома могли быть Бастилиями, всегда готовыми покровительствовать отвратительным расчетам или преступным действиям. Но в то же время я убежден, что Эстер Дерие окружает тайна. Я вижу в ней жертву, роль покровителя соблазняет меня, и я от всей души хочу вернуть ей рассудок… Согласны ли вы помочь мне в этом?

— Я буду делать все, что в моей власти. Я обещаю вам повиноваться беспрекословно и быть скромным.

— Надеюсь, что к этому вы прибавите дружбу, — сказал Этьен, улыбаясь и протягивая руку студенту, который крепко пожал ее.

— Моя привязанность так же, как и уважение, уже давно принадлежат вам.

— Я хочу вылечить эту больную не из одного человеколюбия и любви к науке, — продолжал Этьен, — я имею или, по крайней мере, думаю, что имею, личный интерес. Если я достигну цели, если я вылечу ее, то поступлю согласно моей совести, хотя бы мне пришлось бороться со всей администрацией и потерять место. Когда я сделаю доклад, что Эстер Дерие выздоровела, она должна будет оставить сумасшедший дом. Мы узнаем ее преследователей, и, если они выставят какую-нибудь причину, чтобы продолжать держать ее в заключении, я выступлю против них.

— И я буду помогать вам! — воскликнул Ренар.

Молодые люди пожали друг другу руки, и Этьен отправился в Париж.

‘Я хотел бы поговорить с Рене о том, что происходит в Шарантоне, — думал он по дороге, — но не решаюсь. Он может подумать, что я хочу во что бы то ни стало проникнуть в его тайну. Поэтому лучше подождать’.

Поспешно позавтракав дома, Этьен отправился в Монтрейль. В течение недели он уже три раза отправлялся в эту сторону. Расспрашивая без конца и рискуя прослыть за полицейского агента, он продолжал надеяться, что какое-нибудь неожиданное происшествие наведет его на след Берты в Берси, в Винсене, в Сен-Манде, которые он осматривал ранее, но не добился никаких результатов. Он сам не знал, почему в третий раз возвращался в Монтрейль и полагался на случай.

Рене Мулен в тот самый день приехал в деревню Берси. Он прошел через заставу и пошел по набережной Рапе, которая почти вся была завалена бревнами и досками. Эти бревна подходили по Сене к набережной Рапе, где их выкатывали на берег. Грузчики с голыми ногами, по пояс в воде, с топорами в руках, разрубали связывавшие бревна веревки, а другие переносили их на набережную, где складывали в кучи.

С утра до вечера по набережной ходьба и говор не прекращались.

Рене Мулен шел, не обращая ни на что внимания. Он достиг того места, где найден был фиакр Пьера Лорио, против номера 40, занятого дровяным двором одного из главных торговцев квартала.

‘Они сюда привели фиакр… — повторял про себя Рене. — Откуда могли они ехать?’

Между тем внизу рабочие разбирали новый транспорт леса. Один из них разрубал связывавшую плот веревку. Вдруг он прекратил свою работу и, наклонившись, опустил руку в воду, чтобы схватить какую-то вещь, снизу зацепившуюся за бревно.

— Э! Э! — крикнул он. — Утопленник!…

На набережной сейчас же собралась толпа.

— Твое счастье, — сказал один из толпы, — ты заработал двадцать пять франков.

— Кажется, что у него нет руки, — продолжал нашедший. — В рукаве пусто.

И среди громкого смеха зрителей он вытащил из Сены большое пальто светло-коричневого цвета с медными позеленевшими пуговицами.

Услышав разговор об утопленнике, Рене спустился к воде и замешался в толпу любопытных. При виде кучерского костюма он удивился.

‘Негодяи оставили фиакр Пьера Лорио в десяти шагах отсюда, — подумал он. — Один из них должен был бросить в реку свой костюм’.

— Богатая находка, — продолжал рабочий. — Честное слово! Сукно отличное! Послушай, Пепино, я продам тебе это пальто, ты сделаешь себе праздничный костюм.

— Сколько хочешь?

— Два литра водки.

— Один.

— Идет за один. Но прежде чем передать тебе находку, я хочу посмотреть, нет ли чего в карманах.

Он осмотрел задний карман.

— Ничего. Посмотрим-ка, что в боковом. А, тут что-то есть. И он вынул смятый клочок бумаги весьма печального вида.

— Билет в тысячу франков! — крикнули два или три голоса.

— Нет, простая бумажка.

— Может быть, прежде чем утопиться, покойник положил себе в карман адрес, — сказал кто-то из любопытных. — Посмотри, не написано ли там чего-нибудь.

Рабочий с трудом развернул бумажку, слипшуюся от воды.

Рене с большим любопытством следил за этой сценой.

— Тут что-то написано, — прошептал рабочий.

— Можете прочесть? — спросил Рене.

— Это будет нелегко. Вы понимаете, что вода размыла чернила и тут одна грязь. Но все-таки мне кажется, что, постаравшись, можно было бы разобрать что-нибудь.

— Постарайтесь.

— Поднесете мне стаканчик?!

— Все, что угодно.

— Вы добрый малый. Я сделаю все, чтобы доставить вам удовольствие.

Затем рабочий, читая по складам, проговорил следующее: ‘Следуйте за этим кучером, он прислан от Рене Мулена, и не удивляйтесь ничему’.

Услышав свое имя, Рене вздрогнул.

— Я покупаю у вас записку и пальто, — сказал он.

— Вы?

— Да, я.

— А! Так вы, верно, знаете господина, о котором тут говорится?

— Это мой друг, и записка наводит меня на след мошенничества.

— В таком случае, понимаю. Сколько вы даете?

— Двадцать франков.

— С большим удовольствием. Вот вам вещи.

— Вот деньги.

Рене положил мокрое пальто на левую руку, взял записку, дал золотую монету и поднялся на набережную, тогда как восхищенный рабочий вел своих товарищей в соседний кабак, чтобы отпраздновать счастливую находку.

‘Я не ошибся, — думал механик. — Это пальто негодяя, который правил фиакром. Он передал записку Берте, чтобы внушить ей доверие, и затем взял обратно’.

Он остановился, снова развернул записку и внимательно осмотрел ее.

— Мне кажется, что я где-то видел этот почерк… — сказал он. — Да, я припоминаю. Он удивительно похож на почерк бумаги, положенной вместо письма, украденного у меня на Королевской площади. Одни и те же люди действуют там и тут. Но кто они?… Одного я уже знаю, это сообщник Клодии, Фредерик Берар. Но где найти его? Жан Жеди знает, где, и мог бы сказать мне… Но где найти Жана Жеди?…

Он говорил почти вслух и размахивал руками так, что прохожие с удивлением глядели на него, принимая за сумасшедшего.

Мало-помалу он успокоился и отправился на улицу Кювье, к Этьену Лорио.

Служанка доктора, открыв дверь, приняла его как друга дома.

— Э! Господин Мулен, — сказала она, увидев у него мокрое пальто. — Вы упали в воду?

— За эту штуку я заплатил двадцать франков, чтобы иметь удовольствие показать ее вашему барину.

— Двадцать франков! За эту старую мокрую тряпку?… Вас обманули, господин Мулен, она не стоит больше ста су.

— Я дал бы за нее два золотых и даже больше, если бы было нужно. Дома ли доктор?

— Нет, но он, верно, придет обедать.

— Хорошо, так я снова приду. Сделайте одолжение, развесьте это пальто, чтобы оно немного просохло.

— Я повешу его у окна на кухне.

— Хорошо, но постойте, я, в свою очередь, осмотрю карманы.

Рабочий осмотрел левый карман, Рене заглянул в правый.

— Другая бумага! — весело воскликнул он.

Но за этой радостью последовало разочарование: в руках его просто был счет из ресторана.

Тем не менее он осмотрел его. Наверху было напечатано: ‘Ришфе, ресторатор. Бульвар Монпарнао. Клеймо указывало 20 октября.

— Двадцатое октября!… — прошептал Рене. — Фиакр Пьера Лорио украли двадцатого… Вот начало следа… Два обеда, значит, их было двое… Их Должны были видеть, заметить… Без сомнения, мне могут дать какие-нибудь сведения в ресторане.

Он поспешно вышел, еще раз приказав служанке сказать доктору, чтобы тот ждал его, и что он надеется принести хорошие известия.

Было уже пять часов вечера, когда он добрался до ресторана Ришфе, пользовавшегося большой известностью между заведениями подобного рода.

Когда он вошел, толпа начала уже наполнять залу, достаточно просторную, чтобы в ней могло поместиться несколько сотен посетителей.

Рене направился прямо к конторке.

— Господин Ришфе? — спросил он.

— Это я, — лаконично ответил хозяин, занятый разливкой вина.

— Я пришел просить вас об одной справке, — сказал Рене.

— Ну, вы пришли не вовремя. Обед только начинается, и вы видите, что я занят.

— Действительно, но я недолго задержу вас, а между тем дело очень серьезное.

— Можете подождать немного?

— Конечно. Я сяду вот за этот стол рядом с вашей конторкой. Дайте мне рюмку вина… Я подожду, пока вы не освободитесь.

— И отлично. Я буду в вашем распоряжении через пять минут.

Рене сел и смочил губы вином, поданным хозяином.

Но вместо того чтобы уменьшиться, толпа все увеличивалась, и Ришфе продолжал наливать бутылки и стаканы с лихорадочной поспешностью.

— Потерпите, — говорил он Рене, — мы поговорим, как только будет возможно.

— Ничего, ничего, — отвечал механик.

Но в душе он проклинал многочисленных посетителей ресторана.

Когда он выпил последний глоток вина, занятия хозяина, казалось, и не думали уменьшаться.

‘Я пообедаю здесь, — подумал он, — и так хоть чем-нибудь убью время’.

И он приказал подать обед.

— Я вас принуждаю быть моим клиентом! — воскликнул хозяин, громко смеясь. — Это, во всяком случае, выгодно для меня, но вы хорошо сделали, так как горячка продолжится еще по меньшей мере минут двадцать.

Наконец, около восьми часов, хозяин вздохнул с облегчением.

— Уф! Я почти закончил, — сказал он, садясь около Рене. — Теперь я к вашим услугам. Что вам угодно?

Рене вынул из бумажника счет.

— Знаете вы это? — спросил он.

— Конечно, это наш счет… Обед на двоих, поданный 20 октября в кабинет номер 7.

— Господин Ришфе, дело для меня слишком важно, и я прошу вас помочь, сделав усилие над своей памятью.

— Я постараюсь сделать, что могу.

— Помните ли вы, кто были люди, которым вы подали этот обед?

— Ну, трудно ответить: у нас бывает очень много народу, весьма разнообразного. Вы сами можете судить об этом, как же вы хотите, чтобы я помнил всех, проходящих мимо моей конторки, в особенности, когда прошло уже несколько дней?

— Я понимаю и постараюсь оживить ваши воспоминания: 20 октября шел дождь, погода была ужасная весь день.

— Да, на другой день пришлось вымыть все полы, а то на них грязи было на палец.

— Один из обедавших был одет в костюм кучера.

— А! А! Припоминаю! — сказал Ришфе. — По крайней мере, мне так кажется, и именно в связи с костюмом. У нас здесь бывает немного кучеров, — обыкновенно они ходят напротив. Да, это так… 20-го, когда шел дождь… около семи часов вечера… двое…

Хозяин остановился и ударил себя по лбу.

— Погодите, — сказал он, — мы, может быть, что-нибудь узнаем от лакея, подававшего в номер. Морис! — крикнул он. — Эй, Морис!

— Здесь, патрон.

— Пойдите сюда.

Лакей подошел.

— Что прикажете, патрон?

— Помните ли вы двух посетителей, обедавших в кабинете номер 7 несколько дней назад, из которых один оделся кучером?

— Да, помню. Один был высокий, худой, другой — маленький, толстый. И я заметил их именно по милости этого переодевания. Они пришли, одетые довольно порядочно в обыкновенные костюмы. Высокий нес узел… Я подал им обед, не обращая на них внимания… Около девяти часов высокий вышел, прося подать счет его товарищу. Когда я принес счет, он поверх костюма надевал тяжелое кучерское пальто светло-коричневого цвета, которое ему было до пят, с большими медными пуговицами. Я как сейчас его вижу…

— Вы знаете этих людей?

— Нет. Они не принадлежат к числу наших обычных посетителей. Но они приходили утром в этот же день.

— Одни?

— Нет, с высоким мужчиной лет пятидесяти или шестидесяти, который ждал их за рюмкой абсента. Они завтракали вместе в кабинете номер 2… Я подавал им.

— Вы не слышали их разговор?

— Нет, я не слушаю того, что говорят посетители… Но, впрочем, мне кажется, что, когда я входил, они переставали разговаривать.

— Не говорили ли они про женщину, которую хотят куда-то везти? — спросил Рене.

— О! Нет! Это я заметил бы, потому что у меня чувствительная натура, и я не могу равнодушно слышать, когда говорят про женщин… Но, постойте…

— Вы слышали что-нибудь особенное? — воскликнул Рене.

— Нет, но вечером, после их ухода, я нашел под столом бумагу или, лучше сказать, счет, который потерял один из них.

— Да, — подтвердил хозяин, — и этот счет даже и теперь у меня.

— Можете вы мне дать его?

— Отчего же нет?

Ришфе пошел за конторку и вынул из нее сложенную вчетверо бумажку.

— Вот, — сказал он, подавая ее Рене.

Рене поспешно развернул ее и прочел:

‘Ришар, продавец дров в Монтрейле, поставка господину Просперу Гоше полтораста вязанок дров. Монтрейль, 19 октября. Деньги получены‘.

— Девятнадцатого октября! — прошептал механик. — Накануне исчезновения Берты! Нет сомнения, счет потерян ее похитителями… В Монтрейле почва глинистая… Монтрейль… А между тем я был там уже несколько раз и ничего не узнал…

— Но этот счет укажет вам, куда обратиться, — заметил Ришфе.

— Правда… Благодаря вам! Тысячу раз благодарю за помощь. А вы, друг мой, возьмите это.

Рене сунул в руку Мориса пять франков, заплатил по счету и вышел.

Он взял первый попавшийся фиакр и приказал кучеру ехать на улицу Кювье.

Этьен Лорио, вернувшись домой около шести часов, был в большем отчаянии, чем когда-либо, по обыкновению проискав без результата целый день.

— Никто не приходил? — спросил он у служанки.

— Приходил господин Мулен и принес мокрое кучерское пальто и затем, найдя какую-то бумажку в кармане, убежал, как сумасшедший, приказав сказать вам, что вернется и просит ждать его, так как дело очень важно.

Радость сверкнула в глазах Этьена.

— Он что-нибудь нашел?

— Да, господин доктор.

— А где пальто?

— Висит в кухне у окна. Оно сушится.

Этьен поспешно бросился в кухню и стал рассматривать пальто.

Для Франсуазы оно не значило ничего, для племянника Пьера Лорио оно было важным открытием. Рене Мулен напал на след похитителей, и, может быть, бумага, найденная в кармане, указывала место, куда они отвезли Берту.

В первый раз после многих дней в душе Этьена мелькнул луч надежды.

Он сел за стол и пообедал, с нетерпением ожидая возвращения Рене, который, без сомнения, должен был принести подтверждение его надежд.

ГЛАВА 8

В девять часов вечера Рене звонил у дверей доктора.

Последний бросился открывать сам.

— Ну, что? — с нетерпением спросил он.

— Я надеюсь, что завтра мы узнаем, где Берта, — ответил Рене.

Этьен вскрикнул от радости и увлек Рене за собой в кабинет.

Механик рассказал ему все и показал счет торговца дровами.

— Почему не отправиться в Монтрейль сейчас же? — заметил доктор.

— Потому, что мы приехали бы слишком поздно. В деревнях люди ложатся спать рано, и люди, которых будят, чтобы расспрашивать, отвечают очень неохотно, мы отправимся в путь завтра, рано утром.

Этьен понял, что механик прав, и не стал настаивать.

— Получили ли вы, наконец, какое-нибудь известие о Жане Жеди? — спросил доктор после некоторого молчания.

— Нет, но я не теряю надежды, поступайте и вы так же. Когда мы найдем Берту, мы найдем и Жана Жеди и тогда закончим наше дело.

У доктора невольно вертелся на губах вопрос, но он вспомнил, что обещал Рене и Берте не стараться проникнуть в их тайну.

— Теперь, — продолжал Рене, — я прощусь с вами до завтра.

— Для чего же вам уезжать, если придется возвращаться опять завтра рано утром? Вы переночуете у меня.

Рене охотно принял предложение.

Затем друзья поговорили еще какое-то время о Берте и своих надеждах и, наконец, расстались, чтобы снова сойтись утром.

Вернемся на несколько часов назад, в кабинет начальника полиции, который призвал к себе комиссара по приему заявлений и начал разговор такими словами:

— Простите, что я вас беспокою, но мне надо с вами поговорить.

— Я к вашим услугам. Что прикажете?

— Я хочу расспросить вас про дело Лорио.

— Про дело фиакра номер 13?

— Да.

— Оно не только не продвигается, но тайна, которая окружает его и которая, по всей вероятности, должна скрывать преступление, более серьезное, чем воровство, кажется, увеличивается с каждым днем.

— Разве вы не получаете донесений агентов, которым поручено вести следствие?

— Эти донесения очень незначительны.

— И розыски инспектора также не лучше.

— Инспектор, кажется, Тефер?

— Да! Он всегда казался мне человеком умным и усердным, но я начинаю думать, что он пренебрегает своими обязанностями.

— Мне кажется, что вы приказали следить за ним и за его помощниками одному из тайных агентов? Кого именно вы избрали для этого дела?

— Плантада, он ловкий сыщик.

— Что же, он подтвердил ваши подозрения?

— Да и нет. Он не выразил ничего положительного, но некоторые слова из его последнего донесения заставляют меня предположить, что он мог бы сказать многое, если бы его расспросили.

— Так расспросите его в таком случае.

— Я так и думаю сделать. Я послал за ним, и он должен прийти, но не скрою, что от него нелегко будет добиться истины.

— Почему же?

— Плантад знает, что Тефер до сих пор считался одним из лучших, он знает, что тот пользовался большим расположением и может предполагать, что это продолжается. Поэтому он не решится выразиться прямо, боясь приобрести смертельного и опасного врага. Мое личное мнение составлено и не может измениться: Тефер был хорош, но теперь выдохся. Дело Дюбье и Термонда, так хорошо им начатое, кончилось поражением. Тефер дал обмануть себя, как дурак. Он же стал причиной того, что суд сделал нам выговор по поводу дела Рене Мулена, в котором гора родила мышь. Теперь он, кажется, сам не знает, что делает, или ему надоело работать. Тогда пусть подаст в отставку. Возможно, у него пропало чутье, в таком случае, мы дадим ему более простые обязанности.

— Вы говорили с ним?

— Нет еще. Прежде я жду объяснений от Плантада и хотел бы, чтобы вы присутствовали при моем разговоре.

В эту минуту в комнату вошел полицейский и передал начальнику полиции визитную карточку.

Он взглянул на нее и сказал:

— Введите этого господина.

— Это он? — тихо спросил комиссар.

— Да.

Вошел человек лет пятидесяти, маленький, худой, лысый, с красными мигающими глазами. Человеческое лицо может иногда походить на морду животного. Это удивительно напоминало морду хорька. Костюм не отличался ничем особенным.

— Здравствуйте, господин Плантад, — сказал начальник полиции, жестом отвечая на его почтительный поклон.

— Вы сделали мне честь, написав мне… — начал тайный агент.

— И вы аккуратно явились, — перебил начальник полиции. — Садитесь, мне надо задать вам несколько вопросов.

Плантад сел, скорее из повиновения, так как предпочел бы стоять в присутствии начальника.

— Я поручил вам, Плантад, тщательное наблюдение за агентами и инспектором, занимающимися делом фиакра номер 13.

— Да, и я стараюсь исполнить, по возможности лучше, данное мне поручение.

— Я хочу поговорить с вами по поводу ваших донесений.

— Разве они противоречат донесениям агентов?

— Нет. Вы были всюду, где были они, видно, что вы постоянно следили за ними. Но мне нужно получить от вас объяснения по поводу некоторых неясностей.

Плантад прикусил губу. Он инстинктивно чувствовал, что разговор пойдет о Тефере, и решил быть настороже, не зная, продолжает ли тот пользоваться милостью.

— О каких неясностях вы говорите? — спросил он.

— Я говорю относительно инспектора Тефера.

— Если я сказал о нем что-нибудь, то совершенно невольно. Я записывал мои замечания с точностью и беспристрастием.

— Я вполне вам верю, но это не мешает вашим донесениям не выражать всего и быть полными намеков. Вы приводите факты, но не выражаете своего мнения. Для чего не сказать прямо то, что бросается в глаза: Тефер не вполне исполняет свой долг и делается более чем ничтожным слугой? По всей вероятности, виной этому — утомление, так как он много работал. Но какое бы уважение ни внушал он мне, я, не колеблясь, расстанусь с ним, когда мне будет доказана его неспособность.

Плантад был честолюбив. Кроме того, он в высшей степени обладал гением полицейского, его положение тайного агента не нравилось ему, его привлекала деятельность, трудности, решение загадок. Он уже давно завидовал Теферу и мечтал получить его место.

Последние слова начальника полиции заставили его принять решение, перед которым он отступал до сих пор: он решил оставить всякую осторожность и нанести смелый удар, так как представлялся случай уничтожить врага.

— Я должен повиноваться, — сказал он, — и буду говорить прямо, если вы прикажете. Да, вы правы, Тефер действует с преступной небрежностью. Зная, что ему вполне доверяют, он злоупотребляет этим. К чему так беспокоиться, говорит он себе, жалованье аккуратно получается каждый месяц, не все ли равно, если то или иное следствие не приведет ни к чему? — мне заплатят не меньше, а неуспех, конечно, не припишут моей неспособности.

— Но, — вмешался комиссар, — если Тефер рассуждает таким образом, то он не должен занимать своего положения.

— Я никого не осуждаю, сударь, я только констатирую факты, — возразил Плантад.

— Дайте мне доказательства неспособности или нежелания инспектора, и я, не колеблясь, приму строгие меры.

— Я следил за ним, шаг за шагом, по поводу его следствия о фиакре номер 13 и утверждаю, что все его розыски не могли ни к чему привести. Если бы он исполнял свой долг, он уже знал бы, кто воры…

— Объяснитесь!

— Тефер бросался в разные стороны, задавал вопросы различным людям и в различных местностях, но, очевидно, спрашивал только для проформы, без малейшего желания узнать что-либо. Не правда ли, было безумием спрашивать, не видел ли кто-нибудь фиакр номер 13, когда известно, что воры заклеили номера. Нет сомнения, что он не должен был действовать таким образом в тайном деле, которое, по моему мнению, скрывает не только воровство, но и другое преступление, до сих пор еще неизвестное.

Услышав слова ‘неизвестное преступление’, начальник полиции и комиссар переглянулись, и их внимание усилилось.

— Как действовал Тефер в начале следствия? — продолжал Плантад. — С неестественной наивностью. Он, который прежде интересовался малейшими подробностями, зная, что все имеет значение, даже не дал себе труда составить план, а между тем это дело было так легко проследить…

— Так легко проследить?… — повторил начальник полиции.

— Да, — с сожалением ответил Плантад. — Надо было только хорошенько подумать. Надо было спросить себя: для чего могли брать этот фиакр? Конечно, не для того, чтобы украсть пальто и пятьсот франков, о присутствии которых в фиакре никто не знал. Очевидно, что экипаж был нужен для похищения женщины. Куда отвезли эту женщину, эту жертву, которую ждало насилие или смерть?

— Но почему вы думаете, что женщина не свободно следовала за своими спутниками? — перебил комиссар.

— Это очевидно! — вскричал агент. — Только похищением можно объяснить кражу экипажа и предосторожности, принятые, чтобы скрыть номера.

— Да, это правда.

— Вот что должен был бы сказать себе Тефер, — продолжал Плантад.

— Конечно. Но вы сказали себе это, а тем не менее не можете решить загадку, куда увезли женщину.

— Я, конечно, мог бы ответить, если бы получил приказание действовать как Тефер и его агенты.

— Что же вы бы сделали?

— Я предвидел бы, что результатом похищения непременно будет какой-нибудь необычный случай, и стал бы отыскивать этот случай во всем Париже и его окрестностях. Я потребовал бы ежедневные донесения всех комиссаров округов относительно происшествий и жалоб, заявленных в их бюро. Я рассмотрел бы глинистые дороги, по которым проехал фиакр… Я снял бы отпечатки колес и подков лошади, чтобы иметь возможность сравнить их… И все эти розыски, несомненно, доказали бы мне, что фиакр номер 13 въезжал на холм патронного завода по дороге через деревню Баньоле и спустился к Монтрейлю по другой стороне холма, остановившись на какое-то время перед уединенным домом, который, час спустя, стал жертвой пламени. Я был бы почти убежден, что женщина или молодая девушка, похищенная в фиакре, погибла в этом пожаре, зажженном нарочно.

Начальник полиции и комиссар с изумлением слушали Плантада. Оба удивились остроумным выводам незначительного агента.

— Вы узнали это! — вскричал начальник.

— Да, — прошептал Плантад, скромно опуская глаза.

— Вы убеждены, что экипаж был на холме патронного завода?

— Совершенно убежден.

— И что жертва похитителей погибла?

— На это я не могу ответить, я должен остаться пока в области предположений, так как со вчерашнего дня прекратил следствие, говоря себе, что не имею приказания действовать и что мое несвоевременное усердие может заслужить упреки.

— Вы хороший служака, Плантад, я не подозревал ваших редких качеств.

Агент поклонился, покраснев от удовольствия и гордости.

— И, — продолжал начальник, — вы только вчера получили эти драгоценные результаты?

— Только вчера я мог тайно сравнить имевшиеся у меня отпечатки колес фиакра номер 13 и подков его лошади. Следы от экипажа были видимы четыре дня на глинистой дороге, размытой дождем.

— Вы видели полицейского комиссара Баньоле?

— Нет.

— Почему же?

— Я не мог сказать ему, кто я и с какой целью обращаюсь к нему. Я имел намерение пойти завтра, расспросить частных лиц, живущих недалеко от места происшествия, поискать в Баньоле следы поджигателей, наконец, поговорить с хозяином сгоревшего дома. Но я колебался, действуя на собственный страх. Я чувствовал себя неловко…

— Хотите продолжать эти поиски?

— По какому праву? Они поручены другим, и это не входит в мои обязанности.

— Вы ошибаетесь. С этой минуты вы — инспектор.

— Инспектор!… — вскричал агент, который, несмотря на свое самообладание, не смог скрыть радости.

— Действовать! Искать! Находить! Это моя мечта… Вы делаете меня счастливым…

— Завтра префект подпишет ваше назначение, и вы сейчас же приметесь за дело.

— Как выразить вам мою благодарность?

— Стать на высоту ваших новых обязанностей. Вы представите мне подробное донесение о ваших открытиях относительно дела фиакра номер 13 и принесете мне его, когда придете за картой инспектора. Затем сейчас же приметесь за дело…

— Мне было бы очень полезно прочесть все донесения, адресованные в префектуру полицейским комиссаром Баньоле.

— Они будут переданы вам. К вашим услугам будут четыре агента. Я вам представлю их завтра.

— Осмелюсь я просить об одной милости?

— Какой?

— Я просил бы позволить мне действовать одному.

— Пожалуй. Итак, до завтра, господин инспектор.

Плантад поклонился до земли и вышел вне себя от радости. Его мечты осуществлялись.

— Он родился полицейским, — сказал комиссар, когда дверь за агентом затворилась.

— Да, он доказал свой ум, — ответил начальник. — Я полагаю, что он окажет нам большие услуги. К тому же мы скоро увидим его в деле.

— Тефер будет вне себя.

— Да, он слишком скоро выдохся, я ожидал от него большего.

— Вы прикажете ему подать в отставку?

— Нет, он был нам много раз полезен, это было бы слишком жестоко. Я поручу ему осматривать меблированные комнаты.

На другой день в девять часов утра начальник полиции подал префекту на подпись назначение Плантада вместо Тефера.

Возвратившись к себе в кабинет, он нашел в нем донесения различных агентов, и в том числе Плантада, который составил его ночью и принес рано утром.

Прежде всего начальник прочел донесения агентов Тефера, они были положительно бессодержательны. Видно было, что эти люди, плохо направленные, сами не знали, что делают.

Донесение Тефера заключало только следующие строки:

‘Следствие относительно дела фиакра номер 13 не имеет ни малейших шансов привести к чему-нибудь. Ни малейшего следа или указания. Однако я не теряю мужества. Но сделав все, что физически возможно, я рассчитываю теперь только на случай‘.

Начальник полиции пожал плечами и вскрыл конверт, заключавший в себе донесение нового инспектора Плантада.

Три большие страницы были исписаны мелким, сжатым почерком. Донесение было составлено ясно, кратко и логично. Все факты связывались один с другим, и открытия, сделанные до сих пор, давали надежду на скорое разрешение вопроса.

— Наконец-то, — прошептал начальник и, положив донесения, позвонил.

Вошедший дежурный получил приказание привести инспектора Тефера, и, минуту спустя, сообщник герцога Жоржа входил в кабинет.

— Тефер, — сказал без всяких предисловий начальник полиции, — ваши последние дела, без сомнения, утомили вас?

Этот неожиданный вопрос смутил полицейского, неопределенное беспокойство охватило его.

— Мои последние дела… — пробормотал он.

— Да. Я знаю, что вы в течение нескольких недель работали слишком много. И я вполне понимаю, что вследствие этого злоупотребления физическими и умственными силами тело утомляется и ум утрачивает свою обычную остроту.

Инспектор чувствовал приближение грозы, не зная, с какой стороны она идет. Тем не менее он не смутился, а принял удивленный вид.

— Я, без сомнения, не так понимаю то, что вы мне говорите, — сказал он. — Мне кажется, что мое усердие никогда не иссякало.

— Ваше усердие могло остаться то же, но ваши способности плохо служили ему. Я не обвиняю вас в нежелании, так как вы доказали усердие, и только констатирую, что в настоящее время вы лишились прежней проницательности.

— Позвольте узнать, на каких донесениях основывается такое суровое суждение?…

— На ваших собственных.

— На моих?… — с удивлением воскликнул полицейский.

— Да, вы один уменьшили мое к вам уважение…

— Не подразумеваете ли вы дело фиакра номер 13? — смело вскричал инспектор.

Начальник сделал утвердительный знак.

— Вот неодобрение, которого я не ожидал, — продолжал Тефер. — Моя совесть ни в чем меня не упрекает. Я трудился очень много, правда, результаты отрицательные, но это не моя вина. Я не могу найти того, чего нельзя найти.

— Нельзя найти?… Вы так думаете?…

— Твердо уверен!…

— Достаточно ли вы искали?

— Я сделал все, что мне казалось возможным сделать. Но я готов искать еще…

— Вы говорите, — перебил начальник полиции, — что сделали все возможное?…

— Да, по крайней мере, для меня, — ответил Тефер.

— Следовательно, вы сознаетесь, что ваш полицейский инстинкт ослабел?

Тефер вздрогнул и побледнел.

— Если бы вы, как прежде, умели решать задачи, по видимости неразрешимые, то вы нашли бы то, что нашли другие.

То, что чувствовал Тефер, было ужасно. Он видел, что начальник пристально глядит ему в лицо, и ему казалось, что пол колеблется у него под ногами.

Чтобы не выдать себя, он должен был призвать на помощь всю свою энергию и привычку к скрытности.

Его лицо выражало только удивление.

— Другие нашли следы воров фиакра номер 13? — спросил он. — Вы знаете, по какой дороге следовал украденный фиакр?!

— Да.

— Где он останавливался?…

— Да, да.

Тефер вытер лоб, на котором выступили капли холодного пота.

— Вы простите меня, господин начальник, — сказал он, — что я не соглашусь с вами. Но, мне кажется, что все то, что вы говорите, невозможно.

— Я дам вам доказательства. Фиакр, украденный на Восточной улице, служил для похищения женщины в квартале Люксембург. Затем он отвез эту женщину через Баньоле, на холм патронного завода, в дом, который час спустя сгорел…

— А!… — воскликнул полицейский громче, чем это позволяло приличие, чтобы скрыть свой ужас. — А! Я знал, что это невозможно!… Я три раза был в Баньоле и не слышал ничего подобного.

— Однако это так.

— Значит, воры арестованы?… Известно ли, что стало с женщиной?…

— Вы слишком торопитесь, мы дошли только до сгоревшего дома. Сегодня мы узнаем дальше.

Волнение Тефера несколько успокоилось.

Открытия, сделанные до сих пор, нисколько не компрометировали его.

‘Что же? — думал он. — След фиакра найден, но развалины сгоревшего дома не скажут ничего’.

— Из всего этого я делаю заключение, что вы выдохлись, — продолжал начальник. — Я не упрекаю вас, но советую отдохнуть.

— Вы приказываете мне подать в отставку? — с горечью спросил полицейский.

— О! Конечно, нет! Вы не оставите префектуру, но, чтобы доставить вам отдых, я изменяю род ваших обязанностей: вы будете заниматься осмотром меблированных комнат, и я прибавлю вам пятьдесят франков жалованья.

Полицейский успокоился. Его находили неспособным, но это нисколько его не трогало. Было очевидно, что его не подозревали, так как не только оставляли на службе, но еще давали прибавку.

Он пробормотал несколько слов мнимой благодарности и спросил:

— Когда прикажете вступить в мои новые обязанности?…

— Вы уговоритесь об этом с комиссаром по приему заявлений.

— А мои обязанности инспектора полицейской бригады?

— Вы уже заменены.

Тефер почтительно поклонился и вышел.

‘Я заменен другим… Но кем?… Конечно, тем, кто напал на след фиакра номер 13, — в этом нечего сомневаться… Я должен его узнать… Он слишком ловок, не надо давать ему узнать больше…’

В эту минуту бывший инспектор проходил по приемной. Тут он случайно заметил маленького человечка, сидевшего в углу, физиономия которого была ему известна.

Вошел дежурный.

— Господин Плантад здесь? — спросил он.

— Здесь, — ответил маленький человек.

— Господин начальник полиции зовет вас.

Плантад сейчас же встал и направился к кабинету.

Тефер вздрогнул.

‘Вот кем меня заменили, — подумал он. — Он наблюдал за мной и теперь занимает мое место… Это не принесет ему счастья!’

Выйдя из префектуры, Тефер думал о своем новом положении. Ничто еще не возбуждало против него подозрений. Но этот новый инспектор, его преемник и враг, без сомнения, постарается проникнуть в тайну, которой Тефер окружал себя до сих пор.

— Впрочем, — прошептал он. — у меня есть время, и, как он ни хитер, я хотел бы, чтобы он нашел Проспера Гоше, которого весь свет читает похороненным под обломками сгоревшего дома. Берта Леруа умерла, я все еще в префектуре, и у меня остается много свободного времени, чтобы искать Жана Жеди. Что касается Плантада, то он недолго будет подписывать свои донесения…

Новый инспектор имел продолжительный разговор с начальником полиции и оставил его, унося свою карточку, подписанную префектом, и бумаги по фиакру номер 13.

— Осмотрите все хорошенько, — сказал ему начальник полиции, — и приходите в пять часов с отчетом о ваших впечатлениях.

Плантад был аккуратен и на вопрос начальника: ‘Нашли ли вы что-нибудь?’, ответил:

— Да, я надеюсь.

— Что-нибудь важное?

— Может быть, но до сих пор я не могу еще ничего утверждать, так как донесение, на котором я основываю мои надежды, очень не полно.

— О каком донесении вы говорите?

— О донесении полицейского комиссара Баньоле.

— Что в нем содержится?

— Только следующие строки.

И Плантад прочел вслух:

‘21 октября, утром, мы нашли в одной из трещин каменоломни, на холме патронного завода, тело молодой женщины, которую отправили в госпиталь‘.

— Это слишком неясно. Какая именно женщина? Смогли ли ее расспросить? Был ли это простой случай самоубийства или преступление? В какой госпиталь ее отправили? Об этом ни слова. Подобные донесения не могут ничего объяснить администрации. Комиссар, написавший его, получит строгий выговор. Но какое же заключение вы выводите?

— Ничего положительного, — ответил Плантад.

— Какая может быть связь между этим преступлением и делом фиакра номер 13?

— Заметьте, прошу вас, что тело молодой женщины было найдено 21-го утром, а похищение фиакра и пожар на холме произошли в ночь с 20-го на 21-е. Совпадение поражает меня…

— Вам надо увидеться с комиссаром Баньоле.

— Я отправлюсь к нему завтра.

ГЛАВА 9

Выйдя из префектуры, Плантад шел, опустив голову, погруженный в свои размышления, и не заметил, что за ним следовал какой-то человек шагах в пятнадцати.

Человеку этому казалось лет около шестидесяти. На нем было широкое пальто, делавшее его толще. Из-под шляпы с широкими полями виднелись пряди седых волос. На глазах были зеленые очки, а в руках — толстая палка.

Плантад перешел через мост, повернул по набережной, завернул на улицу Жи-ле-Кер и исчез в воротах дома номер 11.

Человек в зеленых очках ходил перед воротами минут десять, затем, в свою очередь, вошел во двор.

— Здесь живет господин Плантад? — спросил он привратника.

— Если вы хотите его видеть, то он дома.

— Нет, теперь я тороплюсь, но зайду в другой раз.

И в восторге, что знает адрес, человек в очках, то есть Тефер, спокойно удалился…

Встав рано утром, Рене и Этьен взяли экипаж и приехали в Монтрейль, когда лавки только что открывались.

Большая часть населения Монтрейля состоит из огородников, которые возят свои продукты в Париж.

Приехав в деревню, Рене и доктор вышли из экипажа, оглянулись вокруг и в двадцати шагах увидели лавку продавца вином.

— Мы найдем тут кого-нибудь, — сказал механик, — идемте.

Продавец, стоя на пороге, пил стакан белого вина за свое собственное здоровье, в ожидании обычных посетителей.

— Можете вы сказать, где живет господин Ришар? — спросил Рене.

— Торговец дровами?

— Да.

— В конце деревни, на большой улице. Вы увидите вывеску.

— Благодарю вас.

— К вашим услугам. Это все, что вы хотели знать?

— Не совсем. Будьте так добры, скажите, знаете ли вы некоего Проспера Гоше?

— Проспера Гоше? — повторил торговец, стараясь припомнить. — Нет, мне даже кажется, что я никогда не слышал этого имени.

Наши друзья сели в экипаж и приказали ехать по указанному адресу.

Настежь открытые ворота позволяли видеть большой сарай, наполненный вязанками дров, направо находился жилой дом и контора.

Этьен и Рене вошли в контору.

Человек лет тридцати что-то писал в книге.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мы хотим поговорить с господином Ришаром.

— Это я.

— Имеете вы дела с господином Проспером Гоше?

— Очень возможно, так как у меня много покупателей. Но я не помню этого имени. Где живет господин Гоше?

— Мы пришли к вам в надежде узнать это.

— Что он делает?

— Мы не знаем.

— В таком случае, почему же вы вздумали обратиться ко мне? — с видимым недоверием спросил торговец.

— Очень просто. По поводу одного наследства нам надо найти господина Проспера Гоше, адрес которого нам неизвестен, но мы знаем, что он недавно купил у вас дрова.

— Уверены ли вы в этом?

— Совершенно уверен, 20 октября вы доставляли ему дрова.

— Как вы узнали?

— Из счета, найденного на дороге.

— В Монтрейле?

— Нет, в Париже.

— У вас с собой этот счет?

— Вот он.

Торговец посмотрел бумагу, которую подал ему Рене.

— Да, — сказал он, — вот клеймо моего кассира, заказ был сделан в мое отсутствие, но я могу ответить, так как, без сомнения, он занесен в книгу.

Ришар открыл книгу заказов за 20-е число.

— Да, — сказал он, — действительно, господин Проспер Гоше покупал у меня дрова.

Рене и доктор переглянулись.

— Только, — прибавил торговец, — я не вижу адреса.

— Не может быть! — воскликнул Рене.

— Посмотрите сами…

— Однако вы доставили ему дрова?…

— Да, конечно. Но, вероятно, господин Проспер Гоше приказал погрузить дрова при себе и сам показал дорогу.

— В таком случае, тот, кто отвозил дрова, укажет нам этот адрес.

— К несчастью, он уехал в Жуанвиль и вернется не ранее как через два часа.

— Благодарю вас, мы придем через два часа.

Рене взял обратно счет и вышел вместе с Этьеном.

— Что нам делать? — спросил Рене.

— Вооружиться терпением и ждать, — ответил племянник Пьера Лорио.

— В таком случае, отошлем экипаж.

— Да, тем более что я еще должен предупредить моего шарантонского помощника, что не могу приехать сегодня в госпиталь. Я напишу телеграмму и попрошу кучера отдать ее на первой телеграфной станции, затем мы позавтракаем, чтобы убить время.

Молодые люди зашли в кафе.

Доктор написал депешу, а кучер, получив щедрую плату, охотно взялся отправить ее и исполнил поручение с примерной точностью.

В указанный час оба приятеля были снова у Ришара.

Работник, возивший дрова, вернулся.

— Жак, — сказал ему хозяин, — вот эти господа желают задать тебе несколько вопросов по поводу доставки, порученной тебе 20-го прошлого месяца.

— Доставки 20-го прошлого месяца? — повторил Жак. — Кому?

— Господину Просперу Гоше.

— Да, да, я припоминаю.

— Куда же вы отвезли дрова?

— Недалеко отсюда. На холм патронного завода, в Баньоле.

Спрашивавшие вздрогнули от радости и надежды.

— В частный дом?

— Да.

— Вы помните покупателя?

— Отлично.

— Опишите его!

— Их было двое…

— Двое!…

— Маленький толстяк и другой, высокий и худой.

Этьен и Рене снова переглянулись. Лакей в ресторане Ришфе также говорил о высоком, худом и о маленьком, толстом. Казалось несомненным, что оба эти описания относились к одним и тем же лицам.

— А они жили в том доме, куда вы возили дрова? — продолжал доктор.

— Да, они сказали, что служат у господина Гоше.

— А! Так вы не видели его самого?

— Нет.

— Ну, так мы пойдем к нему.

— Пойдете к нему!… — со смехом повторил рабочий. — Я думаю, что это будет не очень легко.

— Почему? — с беспокойством спросил Этьен.

— Потому, что Проспера Гоше нет больше на свете, если верить тому, что все рассказывали на другой день после пожара. Он сгорел заживо вместе со своими слугами, так как их никто не видел.

— Сгорели… пожар… — прошептал доктор прерывающимся голосом. — Где это, объясните?

— В своем доме, конечно.

— В его доме, на холме?

— Да, в том самом, куда я отвозил дрова. Можно подумать, что они купили их нарочно, чтобы изжариться.

— А когда произошел этот пожар? — едва мог спросить Рене.

— В тот же вечер, когда я отвез дрова, с 20-го на 21-е число.

— О! Я боюсь понять!… — прошептал Этьен. — Мне кажется, что я схожу с ума!

— Мужайтесь, друг мой, — сказал Рене. — Ничто еще не доказывает, что было совершено ужасное преступление. Кому принадлежал сгоревший дом? — спросил он.

— Не могу вам сказать, но вы узнаете это в Баньоле.

— Как туда пройти?

— Поднимитесь на холм по маленькой тропинке, которая начинается в двух шагах отсюда, пройдите через площадку холма, потом снова спуститесь, и вы очутитесь в Баньоле. На половине дороги, на холме, вы увидите кучу пепла — это место пожара.

— Благодарю, друг мой, — сказал доктор, давая Жаку пять франков.

Затем он поклонился хозяину и, взяв под руку Рене, увлек его за собой. Работник проводил их до ворот, крича:

— Поверните направо!

Два приятеля почти бежали, не обмениваясь ни словом, отлично зная мысли друг друга. Задыхаясь, они взбежали на вершину холма и, остановившись на несколько минут, чтобы перевести дух, побежали дальше.

Минут через пять они заметили в трехстах шагах перед собой кучу камней и обгоревших бревен.

Они снова остановились перед развалинами сгоревшего дома.

— А! — вскричал молодой доктор, лицо которого было покрыто слезами. — Если Берта погибла в пламени, это ужасно.

— Не думайте так, — возразил Рене, стараясь подавить свое волнение. — Ничто еще не доказывает, что было совершено такое ужасное преступление. Помните, что до открытия истины мы нуждаемся в полном хладнокровии и спокойствии.

— Я чувствую, что вы правы, но не могу быть сильным, когда отчаяние разрывает мне сердце, но тем не менее я постараюсь.

По приходе в Баньоле Рене остановил первого попавшегося прохожего.

— Можете вы мне сказать, сударь, кому принадлежал сгоревший дом?

— Господину Сервану.

— А где он живет?

— Здесь, в Баньоле, на Парижской улице.

Минуту спустя Рене и Этьен звонили у двери, и служанка вводила их к хозяину.

— Мы узнали сейчас в Монтрейле,. какое ужасное несчастье вас постигло, — сказал Рене, — и пришли просить у вас некоторые сведения.

— По поводу пожара?

— Главное, по поводу той особы, которую считают погибшей в пламени.

— Господина Проспера Гоше, моего жильца?

— Да.

— Бедняга, вероятно, сгорел. Предполагают, хотя нельзя сказать наверное, что, делая химические опыты, он сам стал причиной пожара, в котором нашел смерть.

— Господин Гоше был химик?

— Да, он, по крайней мере, выдавал себя за химика.

— Давно ли он жил у вас?

— Двое суток. Он нанял дом за день, то есть 18 октября.

— Вы его знали прежде?

— Нет, никогда не видел.

— Извините, сударь, что я обращаюсь к вам с этими вопросами, но, поверьте, что мною руководит не любопытство. Дело идет о жизни дорогой мне особы.

— Спрашивайте, пожалуйста, не стесняясь, — ответил Серван. — Я даже очень рад, так как мне нечего делать. В один прекрасный день Проспер Гоше явился сюда снимать мой дом на холме. Мы вместе осмотрели его, я назвал цену, он согласился и заплатил за год вперед, после чего я отдал ему ключи.

— И не видели его больше?

— Нет, с той минуты, как он заплатил вперед, я счел бесполезным наводить какие бы то ни было справки.

— Что это был за человек?

— Мне показалось, что ему от пятидесяти до шестидесяти лет. Он был хорошо одет.

— Была ли у него прислуга?

— Я думаю, но он ничего не говорил об этом. Однако мне рассказывали о двух слугах, которых видели выходящими и входящими в дом, и предполагают, что они пали жертвой пламени, как и их господин.

— Это очень невероятно.

— Почему же?

— Трудно предположить, что трое погибли в пожаре, если даже пожар застал их во время сна. Хоть один спасся бы, выскочив в дверь или в окно.

— Это совсем не так легко, как кажется. Окна заделаны решетками.

— Но дверь?

— У двери внутренняя решетка. И если эти люди спали, что очень вероятно, так как был поздний час, то, проснувшись, потеряли голову и не смогли найти выхода. Дом выстроен из сухого дерева, и его сразу охватило пламя. Заметьте, что если бы кто-нибудь спасся, его видели бы.

— Но, — заметил механик, — может быть, он не хотел показываться.

— Почему? — спросил Серван. — Что вы предполагаете?

— Что пожар не случаен, а для того, чтобы уничтожить следы преступления!

— Преступления! — вскрикнул побледневший домохозяин.

— Производили ли розыски на месте пожара? — продолжал Рене.

— Да.

— Нашли останки этих троих?

— Нет, ничего не нашли.

— Не знаете ли, сударь, — спросил Этьен, — не подъезжал ли к сгоревшему дому фиакр за час до пожара, в котором была девушка?

— Фиакр? Девушка? Я не слышал ни о чем подобном. Но постойте, мне рассказывали, что какие-то работники, подходя к пожару, слышали ужасный крик, крик женщины.

— И это все? Никто не обратил внимания на крик?

— В ту минуту — нет, но на другой день произошло событие, подтвердившее рассказ рабочего.

— Какое?

— В трещине каменоломни нашли тело девушки.

— Девушка была мертва? — прошептал Этьен едва слышно.

— Не знаю. Когда мне сказали об этом, я уезжал в Париж в страховую компанию. Я был слишком занят, чтобы обратить внимание на рассказ, но вы можете сходить в каменоломни и расспросить рабочих, нашедших тело.

— Где они? — спросил Рене.

— Направо от дороги, ведущей на холм патронного завода. Главного надсмотрщика зовут Симоном. Больше, при всем желании, я не могу ничего рассказать.

— Благодарю за сведения. Мы продолжим наши поиски.

Этьен и механик расстались с Серваном и пошли в указанное им место.

— Сомнение больше невозможно, — говорил Рене по дороге. — Берту привезли в этот проклятый дом сообщники негодяя, скрывшегося под именем Проспера Гоше. Дрова купили в Монтрейле явно для пожара. Несчастная девушка сумела убежать, но упала в трещину.

— Падение должно было убить ее! — вскричал доктор. — Моей дорогой Берты нет больше!

— Не может быть! Это значило бы сомневаться в Правосудии Божьем. Я боюсь, как и вы, но еще надеюсь.

Они вышли на дорогу, ведущую к каменоломне. Навстречу им попалась тяжелая повозка с камнями.

— Где найти надсмотрщика Симона? — спросил Рене у рабочего.

— Во второй каменоломне направо. Я только что видел его.

Этьен и механик слышали издали глухой стук ломов по камням.

Наконец они очутились в большом пустом пространстве, где работали пять человек.

Рене Мулен повторил вопрос, с которым несколько минут назад обращался к рабочему.

— Симон — это я. Что вам угодно?

— Мы пришли узнать, знаете ли вы рабочих, которые утром 21 октября нашли здесь тело девушки?

— Да, сударь, я их знаю, — с улыбкой ответил Симон.

— Мы хотели бы поговорить с ними.

— Это нетрудно. Ее нашли Граншан, Ганюш и я.

Сильное волнение охватило друзей Берты.

Истина должна была открыться, но она могла быть ужасна.

— Девушка была жива? — едва мог выговорить Этьен.

Между вопросом и ответом прошло не более секунды, но она показалась веком для Рене и доктора.

— Жива, — ответил Симон.

Рене и Этьен вскрикнули от радости.

— Чудо, что не убилась. Не будь дерева, которое вы видите, она упала бы вниз и разбилась насмерть.

— Знаете ли вы ее имя? — спросил Рене.

Симон покачал головой.

— Она была без памяти и, следовательно, не могла говорить.

— Но, по крайней мере, не можете ли вы описать ее наружность?

— О да. Лет двадцати, белокурая и прелестная, как Мадонна, несмотря на смертельную бледность и кровь, покрывавшую все лицо.

— Двадцать лет, белокурая и прелестная! — вскричал Этьен. — Это Берта, я узнаю ее!

— Не нашли ничего, что помогло бы опознать ее? — спросил Рене.

— Ничего, кроме портмоне и ключа.

— Извините, — сказал Граншан, подходя, — была еще одна вещь, которую полицейский комиссар счел ненужной, но которая, я уверен, имеет значение.

— Что такое? Говорите!

— Номер экипажа. — И Граншан вынул из кармана билетик, который, развернув, подал Рене.

— Фиакр номер 13! — воскликнул Рене.

— Вы видите, что это она, — прошептал Этьен. — Ужасно!

— Да, это она, но ужасного ничего еще нет, так как она жива. Куда отвезли девушку?

— В Париж, в госпиталь святого Антуана, — ответил Симон. — Я и Ганюш помогали нести ее. Вы найдете ее в зале Святой Анны, постель номер 8.

Этьен и Рене были до такой степени взволнованы, что едва смогли поблагодарить рабочих.

Выйдя из каменоломни, они поспешно пошли к Парижу и у заставы нашли фиакр.

— В госпиталь Святого Антуана, — сказал Этьен.

— Впустят ли нас? — спросил Рене.

— Нет. Теперь уже пять часов, но, во всяком случае, мы узнаем, жива ли она.

— Если она жива, как я надеюсь и твердо верю, то надо подумать, на что решиться. Надо поместить ее в безопасное убежище. Наши враги, вероятно, не знают, что их жертва уцелела.

— Да, конечно, это необходимо! — вскричал Этьен.

— Как вы полагаете, не следует ли ее оставить пока в госпитале?

— Нет, тысячу раз нет! Я хочу увезти ее, видеть ее, ухаживать за ней и вылечить!

— Понимаю, но мы должны действовать осторожно.

— Отвезти Берту на ее квартиру было бы безумием.

— Мы отвезем ее ко мне, — сказал Этьен.

— К вам нельзя. Мы спрячем ее куда-нибудь в безопасное место и будем каждый раз посещать тайно.

— Вы совершенно правы, и мне кажется, что я нашел убежище.

— Вне Парижа?

— Нет, в Париже, но в полнейшем уединении.

— Где это?

— Я скажу вам завтра.

— Почему не сегодня?

— Потому что успех моего плана зависит от одной вещи, которую я сделаю тотчас, как узнаю, что Берта жива.

— Помните, — продолжал Рене, помолчав немного, — что в госпитале Святого Антуана не должны знать, куда мы отвезем Берту.

— Это будет трудно… Чтобы взять больную, надо объявить ее имя и адрес и сказать, по какому праву мы берем ее.

— Я думаю, что можно солгать.

— Но тогда, если истина откроется, мы станем подозрительны.

— Согласны вы предоставить мне действовать?

— Я вам верю, делайте, что хотите.

— Хорошо. Я отвечаю за все!

В это время экипаж остановился, и две минуты спустя Рене и Этьен входили в контору госпиталя.

Служащий собирался уходить. Увидев посетителей, он сделал гримасу.

— Господа! — сказал он. — Если вы пришли за справками, то я должен сказать, что положенное время уже вышло и мне следовало уйти десять минут назад.

— Из сострадания, сударь, — сказал доктор, — отложите ваш уход на минуту. Одного слова достаточно, чтобы вывести нас из ужасной неизвестности. Вы не откажете нам в этом?

— Что вам угодно? — спросил чиновник довольно любезно.

— Мы хотим знать, жива ли молодая девушка, принесенная сюда 21 октября из Баньоле, находящаяся в зале Святой Анны, постель номер 8.

Открыв книгу и перевернув несколько листов, служащий поднял голову.

— Зала Святой Анны, постель номер 8, — сказал он.

— Что же? — в один голос спросили Этьен и Рене.

— Молодая женщина жива.

Посетители вздохнули, точно приговоренные к смерти, которым дали помилование.

— Благодарю вас, сударь, — сказал Этьен. — Благодарю от всей души за это известие, позвольте еще спросить, в каком положении она находится?

— Этого я не знаю и не могу сказать сегодня, но приходите завтра, спросите меня и, хотя завтра не впускают посетителей, я дам вам пропуск, если вы назовете имя и адрес больной.

— Еще раз благодарю вас, сударь. Мы придем завтра.

— Вы хотите взять больную?

— Да, чтобы лечить дома. Надеюсь, ничего этому не помешает?

— Положительно ничего. На каком основании вы ее берете?

— Как родственники.

— Хорошо, я сообщу доктору или его помощнику.

— В котором часу мы можем прийти?

— Приходите к часу.

Они еще раз поблагодарили чиновника и ушли.

ГЛАВА 10

Со времени прибытия в госпиталь Святого Антуана Берта Леруа находилась между жизнью и смертью. У нее была сильная горячка с бредом, затем последовал полнейший упадок сил, близкий к летаргии, что сильно беспокоило доктора.

Однако утром того дня, когда Этьен и Рене напали на ее след, в положении больной в первый раз появилась перемена к лучшему.

Подойдя утром к постели номер 8, доктор это увидел.

— Как вы себя чувствуете сегодня? — спросил он.

Берта открыла глаза, но ничего не ответила.

— Вы меня слышите?

Губы девушки зашевелились, но не издали никакого звука, и только почти незаметное движение век было, не без основания, принято доктором за утвердительный ответ.

Берта действительно слышала и понимала.

Доктор сделал довольный жест.

— Я скоро буду иметь возможность расспросить вас, — сказал он.

Веки молодой девушки снова опустились. Доктор взял ее за руку.

— Слушайте, дитя мое…

Берта открыла глаза.

— Можете вы произнести несколько слов?

Губы больной зашевелились, но опять не издали ни звука. Очевидно, что больная делала бесполезные попытки.

— Сегодня у нее еще нет сил, — прошептал доктор, — но, может быть, она способна общаться знаками? Где вы чувствуете боль?

Берта с трудом подняла руку и поднесла ее к груди и боку.

— А больше вам нигде не больно?

Берта поднесла руку ко лбу и закрыла глаза. Сделанное ею усилие истощило ее.

Доктор выслушал грудь и бок и прописал лекарство.

— Вы, кажется, очень обеспокоены состоянием здоровья этой больной? — спросила сестра милосердия.

— Да, — ответил доктор, печально покачав головой.

— Она очень больна?

— До такой степени, что я удивляюсь, как она еще жива.

— Однако у нее ничего не сломано?

— Ничего, но падение было ужасно. Кроме того, у нее прилив крови к сердцу. Несчастная только чудом не умерла на месте.

— Вы думаете, она поправится?

— Возможно, так как есть улучшение. Я не могу ничего утверждать, но не теряю надежды.

— Никто не приходил справляться о ней?

— Никто, я спрашивал…

— Это очень странно.

— Даже необъяснимо, так как нельзя допустить, чтобы никто не беспокоился об ее исчезновении.

— Узнавали, есть ли у нее семья?

— Полицейский комиссар в Баньоле производил следствие, но я не знаю результатов.

— Значит, придется ждать, пока она не заговорит сама.

Выйдя из госпиталя Святого Антуана, Рене сказал своему спутнику:

— Я должен вас оставить, так как еду в Бельвиль узнать, не вернулся ли Жан Жеди.

— А я, — ответил доктор, — отправлюсь справиться насчет убежища, о котором говорил.

— Когда мы увидимся?

— Сегодня вечером. Если нашу дорогую больную можно перевезти, то надо уже принять меры.

— Вы хорошо сделаете, уведомив вашего дядю о нашем открытии и попросив у него экипаж.

— Я это сделаю. Приходите ко мне обедать!

— Да, я буду у вас завтра между семью и восемью часами.

И они расстались.

Этьен приказал кучеру ехать на улицу Святого Доминика и остановился перед домом де Латур-Водье.

Молодой адвокат сидел за большим столом, покрытым множеством дел и юридических книг. При виде вошедшего Этьена он весело вскрикнул и пошел навстречу.

— Очень рад тебя видеть! — воскликнул он. — Я уже начал думать, что ты меня забыл. Я не видел тебя с вечера на улице Берлин.

— Прости, друг мой, я не мог располагать моим временем.

— Да, да, ты очень занят, даже слишком занят. На твоем лице заметны следы усталости.

— Это не усталость, а горе!

— Горе? — поспешно повторил Анри. — Но когда мы виделись последний раз, ты мне казался счастливым и полным надежд. Неужели девушка, которую ты любишь, снова причина твоего горя?

— Да, действительно, я страдаю из-за нее. Она больна, очень больна!

— И ты, доктор, отчаиваешься?

— Я не знаю, должен ли надеяться или бояться, так как не знаю, насколько серьезно ее положение.

— Я тебя не понимаю!

— Сейчас объяснюсь. Ты был прав, друг мой, утверждая, что между моей дорогой Бертой и Рене Муленом есть тайна, но тайна такая, которая не должна оскорблять меня. Я убежден, что Берта — дочь несчастной жертвы и, несмотря на преданность Рене, в настоящее время моего лучшего друга после тебя, она сама стала жертвой…

— Жертвой? — с удивлением перебил адвокат.

— Да, жертвой ужасного преступления. Ее хотели убить, и она только чудом осталась жива!

— Но это ужасно! Ты должен обратиться к правосудию!

— Напротив, надо ждать, пока преступник, еще неизвестный, сам не выдаст себя. Надо, чтобы Берту считали мертвой. Я пришел к тебе с просьбой, Анри!

— Говори, друг мой, ты знаешь, что я весь в твоем распоряжении!

— То, о чем я попрошу, очень легко сделать. Враги Берты не знают, что бедная девушка осталась жива, и, следовательно, не подозревают, что она в госпитале Святого Антуана.

— В госпитале? — с удивлением прошептал адвокат.

— Да, в госпитале, где мы нашли ее после нескольких дней поисков. А так как госпиталь — место общественное, то враги могут найти ее там, так же, как нашли мы. Следовательно, она должна исчезнуть, и я рассчитываю на тебя.

— Что надо сделать?

— Завтра Рене Мулен и я возьмем Берту из госпиталя.

— Можете вы это сделать?

— Только родные Берты имели бы право помешать, но у бедной девушки никого нет.

— Но что же вы сделаете, когда возьмете Берту из госпиталя?

— Мы спрячем ее в безопасное место.

— Оно у вас есть?

— Нет, я пришел просить у тебя…

— У меня? — с удивлением повторил Анри.

— Да. Ты меня не понимаешь?

— Признаюсь!… И мне кажется невозможным, чтобы ты думал привезти девушку сюда, в дом де Латур-Водье. Лакеи расскажут об этом всем…

— Поэтому я не думаю о доме де Латур-Водье. Но у твоего отца есть на Университетской улице маленький павильон, стоящий в глубине сада.

— Правда! — вскричал Анри. — Я и забыл! Павильон меблирован, и в нем можно жить. Он весь спрятан среди деревьев. Трудно найти что-нибудь лучше!

— Итак, ты дашь его в мое распоряжение?

— Да, с большим удовольствием. Я убежден, что отец также согласился бы, но так как его нет в Париже, то я обойдусь без его согласия. Я дам тебе ключ.

Анри позвонил. В кабинет вошел лакей.

— Господин Марсель Риго дома?

— Да, — ответил лакей.

— Попросите его прийти ко мне.

Через пять минут Марсель Риго, управляющий герцога де Латур-Водье, входил в кабинет.

— Господин Риго! — сказал Анри. — Надо оказать услугу моему другу, доктору Этьену Лорио. К нему приедет из деревни его родственница, опасно больная, для которой необходимо уединение. Когда он сейчас говорил мне об этом, мне пришло в голову предложить ему наш маленький дом на Университетской улице.

— Отличная идея! — заметил управляющий. — Трудно найти более полное уединение. Улица довольно тихая, сад большой и тенистый, как будто нарочно устроенный для выздоравливающей.

— Ключ у вас?

— Да, сударь.

— Пожалуйста, передайте его доктору.

— Сейчас принесу.

Управляющий вышел.

— Как мне благодарить тебя! — вскричал Этьен, с жаром пожимая руку друга.

— Самое лучшее — не благодарить совсем. Это такие пустяки, о которых не стоит и говорить. Я хотел бы оказать тебе более важную или, по крайней мере, более затруднительную услугу.

— Я прервал твои занятия, — сказал Этьен.

— Скорее, развлечение. Я просматривал старые процессы. Это моя страсть. Судебные хроники интереснее романов. Я читаю все знаменитые процессы, изучаю обвинительные акты, следствия, обвинительные речи. Я стараюсь образовать себя в школе лучших адвокатов. Сию минуту я читал или, лучше сказать, перечитывал один очень любопытный процесс, происходивший двадцать лет назад, который я вспомнил на балу мистрисс Дик-Торн.

— По поводу мрачной живой картины ‘Преступление на мосту Нельи’, которая произвела такое впечатление на хозяйку дома?

— Да.

— Так, значит, эта картина не фантазия?

— Нет, это история или, если хочешь — легенда. Одного механика обвиняли в том, что он убил своего дядю, доктора из Брюнуа.

— Доктора из Брюнуа? — поспешно повторил Этьен.

— Да, но почему это так тебя интересует? Ты что-нибудь знаешь?

— Я слышал… Ты находишь дело интересным?

— Чрезвычайно! По моему мнению, оно покрыто тайной, которую не разъяснили ни судьи, ни адвокат, ни присяжные. Механик был приговорен к смерти и казнен, но я убежден, что несчастный невиновен.

— Юридическая ошибка! — прошептал Этьен.

— Да, если бы семейство этого несчастного существовало, если бы можно было потребовать пересмотра дела, основываясь на новых фактах, то я взялся бы доказать, что казненный невиновен.

Этьен Лорио слушал Анри с сильным волнением. Преступление… Нельи… убитый дядя из Брюнуа… слова Рене Мулена на празднике мистрисс Дик-Торн… Слово ‘Брюнуа’, постоянно повторяемое Эстер Дерие. Все кружилось в голове Этьена.

Одно мгновение ему хотелось спросить Анри, что он знает про тайну Берты и Рене, но он поклялся хранить молчание.

Тем не менее он спросил, как звали казненного.

— Поль Леруа.

— А убитого?

— Доктор Леруа.

— Осталась ли после казненного семья?

— Да, жена и двое детей.

Это совпадение поразило Этьена.

У мадам Монетье также было двое детей, а Рене Мулен искал истинного убийцу доктора из Брюнуа. Анжела, оставшись вдовой, могла изменить имя.

— Ты знаешь, как звали детей?

— Абель и Берта.

Сомневаться больше было невозможно. Берта — дочь человека, признанного виновным в убийстве, приговоренного к смерти и казненного.

— Ты думаешь, что Поль Леруа был невиновен? — спросил Этьен.

— Я твердо в этом уверен.

— Говорилось ли в обвинительном акте о сообщниках?

— Нет. Племянник доктора из Брюнуа обвинялся один. По моему мнению, некоторые подробности этого темного процесса доказывают, что роковой случай привел Поля Леруа на место преступления и доставил против него воображаемые доказательства.

— Скажи, пожалуйста, отчет о деле на мосту Нельи был напечатан?

— Да.

— Где я могу достать брошюру?

— Не знаю, и едва ли ее можно найти теперь. Но я могу дать тебе имеющийся у меня экземпляр.

— Благодарю…

Дверь кабинета тихо отворилась, и вошел Марсель Риго с ключом.

— Позвольте мне сделать одно замечание, — сказал он, обращаясь к Этьену.

— Какое, господин Риго?

— Когда вы думаете перевезти больную?

— Завтра.

— В таком случае, следует проветрить павильон и протопить комнаты.

— Совершенно верно, — ответил Этьен. — Но это можно сделать завтра утром.

— Господин Риго, — прибавил Анри, — не нужно говорить кому бы то ни было, кто живет в павильоне. Я хочу, чтобы слуги не знали об этом.

— Я не скажу никому.

— Благодарю вас.

Риго ушел, и Этьен собрался последовать за ним.

— Ты уходишь? — спросил Анри.

— Да, но скоро буду у тебя и, может быть, сообщу тебе много нового.

— Хорошо.

Молодые люди расстались. Этьен сел в фиакр и поехал домой, где Рене должен был уже ждать его.

Дорогой он размышлял. Случайное обстоятельство приподняло край завесы над тайной Берты и Рене.

Берта — дочь казненного убийцы. Эта мысль, несмотря на всю его любовь, приводила доктора в содрогание, но он успокаивался, думая о том, что, по словам Анри, казненный невиновен.

‘Я также изучу этот процесс, и, кто знает, может быть, с Божьей помощью и с выздоровлением Эстер Дерие мне удастся разъяснить дело!’

Приехав домой, он застал у себя Рене и в нескольких словах сообщил о павильоне для Берты. Но не счел нужным передавать то, что узнал по поводу преступления. Он хотел прежде прочесть процесс Поля Леруа.

— Итак, — сказал Рене, вполне одобривший план Этьена, — мы можем завтра же перевезти Берту.

— Да, вот ключ…

Когда комиссионер доктора пришел к Пьеру Лорио, последний только что вернулся, чтобы сменить лошадь, и уже готов был опять выехать.

Прочитав записку, он спросил посланца:

— Вы пришли с улицы Кювье?

— Да.

— И идете туда же?

— Да, так как я там живу.

— В таком случае, садитесь ко мне в карету, я отвезу вас.

— Даром?

— Конечно, иначе я не предлагал бы. Только услуга за услугу. Мне надо зайти в тот дом, откуда вы пришли, и я попрошу вас постеречь фиакр минут пять.

— С удовольствием!

Экипаж покатился, и в скором времени Пьер Лорио входил в столовую, в которой Этьен и Рене заканчивали обед.

С первого взгляда Пьер увидел по лицам приятелей, что они получили хорошие вести.

— Должно быть, барышню нашли? — спросил Пьер. — Ошибся ли я?

— Нет, дядя, благодаря Богу, вы не ошибаетесь.

— Как же это случилось?

— Сейчас расскажу вам все. Но садитесь, вам сейчас подадут обед.

— Нет, я уже пообедал. Дай мне только рюмочку твоего старого коньяка.

Этьен рассказал то, что уже известно, и кучер слушал его с вниманием и интересом.

— Браво! — сказал он. — Это отлично, но не надо останавливаться на полдороге. Что вы думаете теперь делать?

Доктор сообщил ему план, который решено было привести в исполнение завтра.

— Отлично!… Прекрасная идея! Но надо подумать обо всем.

— Разве мы что-нибудь позабыли?

— Да.

— Что?

— Жалобу, поданную мною в префектуру. Вы нашли девушку, полиция в конце концов может сделать то же, и тогда, без сомнения, покажется странным, что особа, которую увозили в фиакре, найдена, а между тем об этом их не известили, и они, без сомнения, расстроят все ваши планы и наделают вам неприятностей.

— Не можете ли вы сказать, дядя, что нашли ваш бумажник у себя дома?

— Ну, это была бы хитрость, шитая белыми нитками. Оставим ее до последней минуты, если не выдумаем ничего лучшего. Вернемся к вашей идее… Вы решили взять оттуда девушку и устроить так, чтобы ее следов не могли найти?

— Да, это кажется нам необходимым для того, чтобы избавить ее от новых опасностей. И мы рассчитываем на вашу помощь, дорогой дядя.

— Мы поговорим… А теперь скажите: взяв барышню из госпиталя, вы сказали, что отвезете ее в безопасное место…

— Да.

— В таком случае, хорошо. Я пойду в префектуру как бы для того, чтобы узнать, как идет дело, и если полиция проследит девушку до госпиталя, то ее исчезновение будет новым осложнением, — вот и все. Ваше дело знать, можно ли ее проследить оттуда.

— Положительно невозможно.

— В таком случае, отлично. Я делаю вид, что не знаю вас. Мое дело — само по себе, а ваше — само по себе. Я ищу вора — вы ищете женщину. Я знаю, что мне надо отвечать, если меня станут спрашивать, главное, что мы не знакомы.

— Если полиция бросится на розыски, то я беру на себя сбить ее с толку, — сказал Рене.

— Хорошо. Но каким образом вы отвезете девушку в ее новое жилище?

— Нам нужен удобный фиакр, чтобы перевезти ее лежа.

Пьер Лорио сделал гримасу.

— Фиакр! — воскликнул он. — Это не годится. На всех фиакрах номера. К тому же кучер узнает, куда вы едете, и может сказать…

— Но если кучером будете вы, дядя!…

— Отлично! Нечего сказать, хороший способ доказать, что мы друг друга не знаем.

— Да, правда, — прошептал, подумав, Рене.

— Как же быть?

— Потерпите немного, сейчас придумаем. Скажите, дом, в который вы отвезете девушку, стоит во дворе?

— Среди сада, что одно и то же, — сказал Этьен.

— Экипаж может туда въехать?

— Да.

— В таком случае, мы возьмем экипаж…

— Но, дядя, — заметил Этьен, — вы только сию минуту противились такому способу перевозки.

— Да, но экипажи бывают разные.

— У нас нет в распоряжении собственного…

— Э! Кто вам говорит о собственном экипаже? Но что вы скажете о деревенской тележке на ремнях?

— Да, это хорошо.

— Она так же спокойна, как восьмирессорный экипаж. Вниз мы положим солому, на солому — хороший матрас, на матрас — одеяло, а на него или под него — девушку.

— Отлично! — воскликнул Рене. — Тем более что это будет выглядеть, как будто мы отвозим Берту в деревню, и еще больше собьет с толку розыски.

— Отлично, но где найти такую телегу?

— Это мои проблемы.

— А кто будет править?

— Конечно, я, только не в костюме парижского кучера, а настоящего крестьянина, в толстых башмаках.

— Отлично придумано, дядя!…

— К которому часу надо приехать к госпиталю? — перебил Пьер.

— Ровно в час.

— Хорошо. Теперь налей мне еще рюмку твоего старого коньяка и чокнемся за успех нашего предприятия.

Рене Мулен в эту ночь, как накануне, ночевал у доктора.

Этьен, оставшись один, вместо того чтобы лечь спать, прочел и снова перечел процесс ‘Дело моста Нельи’.

Рано утром он разбудил механика.

— Мы едем на Университетскую улицу? — спросил последний.

— Да, надо отвезти туда белье.

— Хорошо, но не забудем одну необходимую вещь…

— Какую?

— Перевезя Берту в павильон, нам нельзя оставить ее там одну, а я, несмотря на все мое желание, не могу быть ее сиделкой…

— Я подумал об этом. Моя служанка — честная девушка, вполне преданная, отправится туда вместе с нами приготовить все и потом будет ухаживать за Бертой. Я же возьму себе на время другую служанку.

— Отлично! Когда мы едем?

— Сейчас же, так как мне необходимо заехать в Шарантонский госпиталь. Вы же вернетесь и подождете меня здесь.

Через полчаса они выходили на углу улиц Бак и Университетской и, щедро заплатив кучеру, пешком дошли до павильона герцога.

Доктор знал этот павильон, так как уже был в нем однажды с Анри, поэтому вынул ключ и сразу отворил маленькую калитку.

— Великолепно! — воскликнул Рене, любуясь на большой сад, деревья которого уже начали желтеть. — Мадемуазель Берта будет здесь жить, как принцесса.

— Да, только бы она жила… — печально прошептал доктор.

Этьен вошел в павильон в сопровождении Рене и Франсуазы, которой приказали открыть окна.

Павильон состоял, кроме подвала, из двух этажей. В первом была прихожая, две гостиные, спальня, столовая и комната для прислуги, во втором — три спальни с уборными, библиотека, будуар и ванная. Вся обстановка — в стиле XVIII века и содержалась в отличном состоянии.

— Мы поместим Берту в спальне первого этажа, — сказал Этьен, — для того, чтобы, когда она начнет ходить, ей легче было перемещаться в сад.

— А где прикажете мне разместиться? — спросила служанка.

— Это зависит от состояния больной. Если ей будут необходимы посторонние услуги, вы устроите себе постель на этом диване, в противном же случае разместитесь в одной из комнат второго этажа.

— Слушаюсь, господин доктор.

— А теперь я дам вам еще одно приказание, которое вы должны в точности исполнить. Когда вы будете выходить из дома, очень возможно, что вас станут расспрашивать…

— Даже наверное, — перебила Франсуаза, — люди так любопытны!

— Тогда вы ответите самым естественным тоном, что служите у старой, больной дамы, приехавшей из провинции…

— Слушаюсь, господин доктор.

— И не забывайте, что никто, кроме Рене и меня, не должен ни под каким предлогом входить не только в павильон, но и в сад. А теперь приведите все в порядок и ждите нас.

ГЛАВА 11

Тефер спешил за новым инспектором Плантадом, чтобы узнать его адрес. Хотя он был уверен, что принял все предосторожности, тем не менее случившееся внушало ему сильнейшее беспокойство и даже страх.

Необыкновенная проницательность Плантада была, без сомнения, опасна: раз тот сумел найти место, где останавливался фиакр номер 13, то мог узнать о тех людях, которые ехали в нем, и о цели, которая ими руководила.

Подобное предположение не было невероятным.

Одним словом, Плантад опасен, и, в крайнем случае, его надо уничтожить.

Тефер решил ничего не говорить герцогу и мистрисс Дик-Торн.

Его новые обязанности оставляли ему много свободного времени, и он мог спокойно присматривать за Плантадом и искать Жана Жеди.

Весь вечер он осматривал разные подозрительные места, где надеялся найти старого вора или, по крайней мере, узнать его адрес.

‘Может быть, — думал Тефер, — Жан Жеди, украв сто тысяч франков, отправился за границу? В таком случае, его нечего больше бояться. Но как это узнать?’

Тефер горько сожалел о своем прежнем положении, так как раньше имел возможность связаться с заграничными агентами и требовать от них справки.

Рано утром, переодетый и загримированный мелким буржуа, он отправился на улицу Жи-ле-Кер.

Против дома, где жил Плантад, находилось кафе. Тефер зашел туда, спросил завтрак и, усевшись у окна, приподнял угол кисейной занавески, пожелтевшей от времени. Таким образом он мог наблюдать за дверью нового инспектора.

Плантад был холост и жил более чем просто. Он занимал на третьем этаже маленькую квартиру из двух комнат, окнами во двор. Первая, которая выходила прямо на лестницу, без малейшего следа передней, служила ему столовой, вторая была спальней, гостиной и кабинетом. Обстановка — самая простая, но блестела чистотой, железная кровать, стол, покрытый старой салфеткой, книжный шкаф под черное дерево, старое кресло, маленький туалетный столик и четыре стула — вот и вся мебель.

Книжный шкаф был наполнен юридическими книгами и знаменитыми процессами.

На столе были разложены бумаги, все пронумерованные.

Плантад, сидя в старом кресле, работал. Обложка дела, которым он занимался в эту минуту, носила название ‘Дело фиакра No 13’.

В этом деле заключалось довольно много бумаг. Плантад перечитывал каждую и делал пометки.

— Нет, — прошептал он, — я не ошибся. Двое людей, укравших фиакр и похитивших женщину — старую или молодую, — действовали не для себя. Они, без сомнения, были только исполнителями. Но каковы причины похищения? Если женщина молода, то причиной могла быть любовь. Если же она старуха, то, наверное, интерес или ненависть.

‘Пожар не может быть случайным, — продолжал думать Плантад. — Он имел целью уничтожить следы преступления: насилия или убийства. Но иногда можно спастись из горящего дома… Молодая женщина, найденная умирающей в каменоломнях, может быть жертвой покушения на убийство. Эту загадку надо разрешить.

Прежде всего необходимо узнать, кто жил в доме на холме патронного завода. Проследить за хозяином или жильцом и за второстепенными действующими лицами. Наконец, надо установить личность несчастной, без памяти отнесенной в госпиталь. В какой? В донесении полицейского комиссара ничего нет, но это легко узнать.

Жалоба, поданная кучером Лорио по поводу ничтожной суммы в пятьсот франков, украденных в его фиакре, навела меня на кровавую драму, окруженную мраком.

Это мое первое дело, оно должно сделать мне честь!’

После монолога, сто раз прерывавшегося, Плантад закрыл дело и пошел в комнату, служившую ему столовой.

Поставив на столик хлеб, кусок холодного мяса и бутылку вина, он наскоро позавтракал, затем оделся, положил в записную книжку свою новую карточку инспектора и посмотрел на часы. Было десять часов.

‘Я сяду в монтрейльский дилижанс, — подумал он, — а из Монтрейля пройду в Баньоле пешком’.

Тефер увидел выходившего Плантада и тотчас же встал, готовый следовать за ним, так как заранее заплатил за завтрак.

Плантад отправился к набережной. Тефер пошел за ним, стараясь держаться в пятнадцати шагах.

Прошло около трех четвертей часа, пока Плантад добрался до монтрейльских дилижансов.

‘Он отправляется в Баньоле, — подумал полицейский, — я буду там раньше него’.

Он побежал на ближайшую станцию фиакров и велел ехать в Баньоле.

Был полдень, когда он достиг первых домов деревни.

Через полчаса пришел дилижанс из Парижа. Из него вышел Плантад, подошел к первому встречному, раскланялся, поговорил несколько секунд и пустился в путь.

Тефер отправился вслед за ним и увидел, как Плантад остановился у дверей Сервана, хозяина сгоревшего дома.

— Я так и думал, — прошептал он.

Серван сейчас же принял посетителя и с любезностью бульдога спросил, что ему надо.

Плантад решил идти прямо к цели. Он вынул свою карточку и показал ее озадаченному домохозяину, который сразу стал любезнее. Полицейские обладают привилегией пугать людей, которые ровно ни в чем не виноваты.

— К вашим услугам, сударь… — пробормотал Серван. — Я полагаю, что дело идет о пожаре на холме патронного завода?…

— Вы не ошиблись.

— Что же вы желаете знать по этому поводу?

— Вы не жили в доме?

— Нет. Я выстроил его для спекуляции, которая, к слову, совсем не удалась, и сдавал его внаем с мебелью…

— Он был сдан во время пожара?

— Да.

— Кому?

— Одному парижанину по имени Проспер Гоше.

Плантад записал имя в свою книжку.

— Он давно у вас жил?

— Только двое суток: 18 октября он заплатил за год вперед и получил ключи, а в ночь с 20-го на 21-е дом сгорел…

— А! — воскликнул Плантад, не в состоянии скрыть свою радость. — Я все угадал!… Все понял!… Они готовили преступление!…

— Преступление?… — с ужасом повторил Серван.

— Да, это бросается в глаза…

— Значит, то, что мне говорили вчера, правда… Мой дом действительно использовали для совершения преступления.

Плантад весь превратился в слух.

— Вам говорили это вчера?

— Да, но я отказывался верить…

— Кто говорил?

— Два господина.

— Ваши знакомые?

— Я их видел вчера в первый раз.

— Что же им было нужно?

— Сведения, как и вам.

— Относительно чего?

— Относительно Проспера Гоше, какого-то фиакра, о котором я ничего не слышал, и о молодой даме, которую отвезли в этом фиакре к моему жильцу…

Новый инспектор становился все внимательнее и внимательнее. С его точки зрения, эти двое, искавшие молодую женщину, могли быть сами преступники. Они, очевидно, хотели найти ее, чтобы убрать.

— Вы ответили на вопросы этих господ?

— Конечно, насколько мог…

— Что же вы им сказали?

— Истинную правду. Я ничего не знал про молодую даму, но так как такую нашли полумертвой в одной из каменоломен, то я посоветовал им обратиться к рабочим и узнать, не была ли эта та, которую они ищут.

— И они сделали это?

— Полагаю, что да.

— Как они выглядели?

— Очень приличные, лица честных людей. По моему мнению, они, вероятно, ее родные. У них был такой огорченный вид, что я даже растрогался. У младшего все время слезы стояли в глазах.

‘Я ошибся… — подумал Плантад. — Это не преступники. Они не стали бы разыгрывать комедию огорчения перед таким глупцом… Тут, без сомнения, какая-нибудь семейная драма…’

Подумав, он продолжал:

— Вернемся к Просперу Гоше. Вы его знали прежде?

— Эти господа уже спрашивали меня об этом, и я ответил, что нет.

— Но вы знали, по крайней мере, его адрес?

— Может быть, он говорил мне его, но я забыл.

— Вы подписали соглашение?…

— Нет, я просто дал ему расписку в получении денег — этого достаточно.

— Итак, вы сдали дом, не наведя никаких справок?…

— Не было надобности, так как заплатили вперед.

— Этот человек сказал, чем он занимается?

— Он занимался химическими опытами и снял мой дом, чтобы устроить там лабораторию.

— Сколько лет ему на вид?

— Пятьдесят или около того. Манеры у него немного резкие, говорил он отрывисто…

— Он высок или мал ростом?

— Довольно высок и скорее худ, чем толст, и лицо худое…

— С бородой?

— Нет, совсем обрит…

— В произношении не было ничего особенного?

— Он слегка пришепетывал, впрочем, очень мало…

Плантад вздрогнул.

— А!… — воскликнул он. — Слегка пришепетывал?…

— Да.

— Соберитесь хорошенько с мыслями, — продолжал инспектор, в голове которого мелькнула странная мысль. — Не заметили ли вы еще чего-нибудь?

Серван задумался.

— А, припоминаю… — вдруг сказал он. — Я заметил еще одну вещь…

— Что? — поспешно спросил Плантад.

— У господина Гоше лицо слегка подергивалось. Конвульсии сводили левую часть.

Плантад весело потер руки.

— Я напал на след, — вполголоса прошептал он. — Это кажется невозможным, а между тем это так.

Затем он прибавил:

— Проспер Гоше жил один?

— Нет, у него было двое слуг, и полагают, что они погибли вместе с хозяином.

— Три жертвы за раз! Это слишком, чтобы быть правдой! Вы видели слуг?

— Нет, но мне их описывали.

Плантад вынул из кармана пачку бумаг, просмотрел их и достал два следующих описания:

‘Термонд: тридцать один год, рост один метр семьдесят сантиметров, худой, лицо смуглое.

Дюбье: тридцать лет, рост один метр тридцать два сантиметра, толстый, с большим животом’.

Он внимательно прочел и сказал:

— Говорите, я вас слушаю.

— Один, — начал Серван, — так, по крайней мере, мне рассказывали, был очень велик ростом и худ. Другой — маленький, круглый.

‘Это так, — подумал Плантад. — Воры фиакра номер 13 были Термонд и Дюбье, специально нанятые для этого дела незнакомцем, которого я скоро узнаю…’

— Вы нашли что-нибудь? — решился заметить Серван, сильно заинтересованный.

— Может быть — да, может быть — нет, — ответил Плантад. — Но перейдем к главному. Девушка, найденная в каменоломне на другой день после пожара… не полагают ли, что она вышла из горевшего дома?…

— Нет, сударь.

— Что же говорят слухи?

— Что эта женщина, привлеченная пожаром, сбилась с дороги и упала в одну из трещин.

— Узнал ли ее кто-нибудь? Она здешняя?

— Кажется, ее никто не знает.

— В таком случае, ночная прогулка невероятна. Знаете ли вы, в какой госпиталь отнесли несчастную?

— Нет, сударь, но можно узнать…

— Я беру это на себя… А теперь покажите мне место пожара.

— Нет ничего легче! Калитка сада, ключ от которой не могли найти, открыта.

Последние слова поразили Плантада.

— Она была открыта, когда пришли на место пожара? — спросил он.

— Да.

— В таком случае, это несомненное доказательство, что в доме остались не все. Благодарю за ваши сообщения и прошу считать меня вашим покорным слугой.

Плантад раскланялся, оставил дом и пошел по главной улице Баньоле, чтобы выйти на дорогу, ведущую к холму.

Тефер следил за ним. Увидев, куда направляется Плантад, он сказал себе: ‘Я буду там вместе с ним, не возбуждая его подозрений’.

Плантад шел большими шагами, и видимое удовольствие выражалось на его лице. Он не сомневался, что под видом химика Проспера Гоше скрывался Тефер, точно так же, как в его сообщниках угадал Дюбье и Термонда.

Но каким образом бывший инспектор был связан с двумя негодяями и что побудило его совершить преступление?

Кто те двое мужчин приличной наружности, искавшие жертву негодяев и не скрывавшие своего горя и слез?

‘Этих я сумею найти, — думал Плантад, — и, может быть, через них добьюсь истины. Тогда правосудие будет оказано всем, и я начну свое поприще блестящим делом’.

Он дошел до вершины холма и вскоре стоял перед стеной, окружавшей сад.

Калитка была действительно открыта.

В это время Тефер, в свою очередь, взошел на холм и, остановившись за деревьями, видел, как Плантад вошел в сад.

‘Однако мне очень хотелось бы узнать, что он там делает, — думал Тефер, — но как? Влезть на стену значило бы выдать себя, поэтому следует ждать’.

Полицейский лег на траву и, надев очки, вынул из кармана книгу и сделал вид, что читает, но ни на минуту не терял из виду окрестностей дома.

Через четверть часа появился Плантад. Физиономия его была недовольная, и Тефер понял, что осмотр не имел никаких результатов.

Плантад рассматривал тропинку, которая шла по краю забора, подходил к деревьям. Вдруг он остановился и огляделся. Он был шагах в двадцати от каменоломни.

Простояв несколько минут, он снова пошел вперед и остановился на самом краю каменоломни, наклонившись вперед, чтобы смерить глубину.

‘Будь я сзади него, — подумал Тефер с мрачной улыбкой, — его следствие скоро бы закончилось’.

Вдруг новый инспектор поднял с земли какую-то маленькую вещичку.

‘Какого черта он держит?… — думал Тефер, рассматривая в лорнет руки Плантада. — Я или слеп, или у него в руках пятифранковая монета’.

Тефер не был слеп: Плантад действительно держал в руках монету в пять франков, — ту самую, которая выпала из кошелька, брошенного Термондом через забор в ночь преступления.

Плантад взвешивал монету в руке.

‘Она фальшивая’, — подумал он.

Вдруг он ударил себя по лбу, и лицо его просияло.

‘Это доказательство, которое я хотел иметь, ошибиться невозможно. Доказательство того, что здесь были фальшивомонетчики Дюбье и Термонд, бежавшие из Клерво… Нет сомнения, что они столкнули молодую женщину в эту трещину, и комиссар даст мне по этому поводу те объяснения, которые ему следовало бы поместить в донесение’.

Плантад спокойно отправился в Баньоле.

Тефер видел все и побледнел, как смерть. Он понял то, что произошло у него перед глазами.

‘Монета, без сомнения, фальшивая, и ее потеряли мои помощники. Положительно, мой преемник идет слишком быстро по пути открытий… Пора положить этому конец’.

Он встал и пошел по узкой тропинке, по которой поднялся на холм, и вышел на главную улицу Баньоле как раз вовремя, чтобы увидеть Плантада, переступавшего порог дома полицейского комиссара.

Тефер поглядел на часы.

‘Около пяти, — подумал он. — В это время года дни коротки, и если он будет возвращаться в Париж ночью… Дорога пустынная… Может представиться случай… Увидим!’

Он уселся на каменную скамью, закурил сигару и решил ждать.

Последуем за Плантадом в дом комиссара.

— Дома ли комиссар? — спросил он у писаря, сидевшего в первой комнате.

— Нет, — ответил последний.

— Вы его секретарь?

— Нет, секретарь ушел вместе с ним.

— Скоро ли они придут?

— Не знаю.

— Я подожду.

— Вы не можете здесь ждать.

— Почему?

— Потому что так приказано.

— Это приказание не для меня.

— Для вас так же, как и для всех.

— Вы думаете?

Плантад вынул карточку инспектора, и чиновник в одну минуту превратился в воплощенную любезность, поспешно вскочил и предложил ему стул.

— Господин комиссар и его секретарь ушли полчаса назад, чтобы констатировать самоубийство, совершенное в пяти километрах отсюда, и я не знаю, когда они вернутся.

— Я подожду.

Плантад сел, вынул карандаш и на чистой странице записной книжки написал следующие заметки:

‘Баньоле. Дело фиакра номер 13.

Первое. Видел Сервана, получил сведения относительно мнимого Проспера Гоше, выдававшего себя за химика и снявшего дом на холме патронного завода за сорок восемь часов до пожара. Этот Проспер Гоше замечателен нервными конвульсиями левой стороны лица, как у Тефера, бывшего полицейского инспектора. Наблюдать за Тефером, поведение которого крайне подозрительно.

Второе. Слуги Проспера Гоше, по всей вероятности, Дюбье и Термонд, фальшивомонетчики, бежавшие из центральной тюрьмы в Клерво и похитившие фиакр номер 13. Не забыть, что Теферу было поручено арестовать этих людей, которые, по его словам, выскользнули у него из рук не менее подозрительным образом, как и все остальное.

Третье. В поле, недалеко от сгоревшего дома, найдена монета в пять франков 1844 года, доказывающая, по моему мнению, присутствие Дюбье и Термонда на месте преступления.

Четвертое. Двое незнакомцев приличной наружности искали в Баньоле следы молодой женщины, похищенной в фиакре номер 13 часа за два до пожара. Они предполагают преступление. Искать этих незнакомцев‘.

Подумав несколько мгновений, Плантад написал:

‘Пятое…‘

Был час пополудни, когда Этьен и Рене подъезжали к госпиталю Святого Антуана.

Перед госпиталем уже минут двадцать стояла телега, какими пользуются огородники. Покрывало из серого полотна не позволяло видеть, что внутри.

Хозяин телеги прохаживался по тротуару в синей блузе, почти новой, и шапке, надвинутой на уши. Увидев Этьена и Рене, он поспешно пошел им навстречу.

Они не узнали бы Пьера Лорио, не будь предупреждены, до такой степени изменилась его внешность.

— Телега здесь, — сказал он протяжным голосом. — Вы видите, буржуа, что я аккуратен.

— Погодите, — ответил доктор, — я получу разрешение ввезти вашу телегу во двор.

— Вы не видели ничего подозрительного? — шепотом спросил Рене.

— Ничего. Идите вперед и делайте все скорее.

Волнение Этьена и механика слегка улеглось. Они знали, что Берта жива, но в каком состоянии суждено им было найти ее?

Когда они пришли в контору, чиновник объявил, что он уже заявил об их желании взять больную.

— Никто не может оспаривать у вас этого права, — сказал он. — Но доктор, который лечит молодую женщину, не скрыл от меня, что ее положение настолько серьезно, что переезд может повредить ей…

У Этьена сердце перестало биться.

— Впрочем, — продолжал чиновник, — дежурный помощник должен сказать вам все по этому поводу.

Затем, повернувшись к своему помощнику, прибавил:

— Отведите господ к дежурному доктору, и затем, господа, я попрошу вас сообщить мне, на что вы решитесь, так как нужно исполнить некоторые формальности.

Когда молодые люди пришли к дежурному доктору, тот встал им навстречу.

— Вы, вероятно, явились за больной?

— Да, за больной, которая лежит в зале Святой Анны, — ответил Рене.

— Я отведу вас к ней и, хотя вы не доктора, вы убедитесь собственными глазами, что ваше желание почти невозможно исполнить.

— Разве ей так худо? — едва слышно прошептал Этьен.

— Самое большее, если она узнает вас. Идемте, господа.

Молодые люди обменялись огорченными взглядами и последовали за своим проводником.

Когда они вошли в зал, у Берты глаза были закрыты, и она, казалось, спала.

Этьен и Рене подошли к ней, едва дыша.

Лицо Берты страшно похудело, и темные круги залегли под глазами.

Этьен, подавив волнение, тихо спросил:

— У нее что-нибудь сломано?

— Нет, но вследствие сильного потрясения произошло внутреннее кровоизлияние. Кроме того, у нее временно парализованы голосовые связки. Бедная девушка не может произнести ни слова.

— Однако она чувствует себя лучше?

— Да, в настоящее время опасность для жизни миновала.

Берта сделала слабое движение, но глаза ее по-прежнему были закрыты.

— Вы позволите мне разбудить ее? — спросил Рене.

— Я не вижу тут ничего неудобного. Вы должны знать, в каком она состоянии.

Рене, наклонившись к Берте, два раза произнес ее имя.

Знакомый голос произвел на девушку неожиданное впечатление: она быстро открыла глаза и, к величайшему удивлению доктора, слегка приподнялась, глядя на посетителей. Ее глаза засверкали, и легкий румянец выступил на щеках.

Казалось, что туман, застилавший ее сознание, вдруг рассеялся.

— Рене… — тихо прошептала она.

— Да, это я, и я не один.

Он взял Берту за руку и заставил ее повернуться в сторону Этьена.

При виде любимого Берта вздрогнула, и обильные слезы потекли по ее щекам.

Она протянула к жениху свои похудевшие руки, прошептала несколько несвязных слов, затем, измученная усталостью, опустила голову на подушку.

— Ничего, — вскричал Этьен, — кризис вызван радостью!

— Это спасение для больной, — сказал доктор, — она узнала вас, господа, и заговорила. Ваше появление сделало чудо.

— Поэтому, — сказал Этьен, — мы еще больше хотим взять ее.

— После того, что я видел, у меня нет никаких серьезных возражений.

— Дорогая моя, — продолжал Этьен, — мы приехали за вами.

Берта едва слышно прошептала:

— Да… Да… Да…

— Но теперь успокойтесь и не старайтесь говорить. Вы должны избегать усталости. — И затем обратился к дежурному: — Будьте так добры, отдайте приказание.

— Сейчас.

Дежурный сделал знак сиделке.

— Принесите платье больной, — сказал он. — И скажите двум сторожам, чтобы они были готовы.

Сиделка поспешно ушла.

— У вас есть экипаж?

— Да.

— Какого рода?

— Деревенская телега на ремнях, в которую положены матрасы.

— Надо принести один из них сюда и, положив его на носилки, перенести больную. Идите за мной.

И они прошли в контору больницы.

— Как зовут молодую женщину? — спросил чиновник Рене.

— Элиза Дюшмен.

— Сколько ей лет?

— Двадцать два.

— Чем она занимается?

— Портниха.

— Где живет?

— На улице Делатур, в Пасси, номер 27.

— Замужняя?

— Девушка.

— Ваша родственница?

— Моя двоюродная сестра.

— Как ваше имя?

— Дюшмен, так же, как и ее. Я живу вместе с нею.

— Ее падение случайно?

— Да. Она ходила в Монтрейль к приятельнице, вероятно, сбилась с дороги и упала в трещину каменоломни и только чудом осталась жива.

— Бедная девушка! Вы, без сомнения, отвезете ее домой?

— Да.

— Это все. Теперь можете идти.

Оба приятеля поблагодарили чиновника и отправились переносить Берту в телегу Пьера Лорио, который уже ждал их у дверей.

Через пять минут больная спокойно лежала в телеге, тщательно укрытая.

— Куда прикажете ехать? — шепотом спросил Пьер.

— На Университетскую улицу, — тем же тоном ответил Этьен.

— Номер?…

— Я не помню, но так как вы поедете очень тихо, то мы пойдем с вами пешком и остановим, где надо.

— Хорошо, понимаю.

Пьер Лорио уселся спереди, и шествие тронулось в путь.

Переезд был очень долог, и было уже около четырех часов, когда телега остановилась перед маленьким павильоном сенатора.

Взглянув на ворота, Пьер вздрогнул.

— Мы сюда едем? — с удивлением спросил он.

— Да, что же тут удивительного?

— Даже очень много.

— Почему?

— Ты говорил мне о пустом доме…

— Ну, так что же?

— А в этом уже живут…

— Вы ошибаетесь, дядя. Павильон не занят уже давно и принадлежит моему лучшему другу.

— Очень может быть, но это не мешает, чтобы в него входили по ночам.

Этьен с удивлением взглянул на Пьера.

— Вы бредите, дорогой дядя, — сказал он.

— Совсем не брежу и вполне уверен в том, что говорю. Я два раза ночью возил сюда одного господина, который отворял калитку, входил в сад и снова выходил около часа спустя. Это казалось мне очень подозрительным, и потому я обратил внимание…

Доктор не сомневался в чистосердечии дяди, но думал, что тот, вероятно, ошибается.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Рядом с павильоном находится другой, также стоящий в саду, и вход его очень похож. Вы, вероятно, спутали.

— Очень может быть, — прошептал кучер, нисколько не убежденный. — Тогда была ночь, и, кроме того, ты должен знать дом лучше меня.

— Я его знаю и убежден, что сюда уже давно никто не ходит.

— В таком случае, отлично.

Все было приготовлено к принятию девушки, которая, к ее величайшему удивлению, была осторожно положена на постель в совершенно незнакомой ей комнате.

Она хотела узнать, почему не отвезли ее в ее квартиру, но Этьен поспешно велел ей молчать.

— Умоляю вас, Берта, ни слова, — сказал он, — знайте только, что вы здесь под нашим надзором и, следовательно, в безопасности. Со временем вы будете расспрашивать нас сколько угодно, и мы вам ответим. Но теперь молчание необходимо.

Берта слабо улыбнулась и протянула Этьену руку, которую он страстно прижал к губам.

— Теперь мое дело закончено, — сказал Пьер. — Я переоденусь и снова усядусь на козлы моего фиакра. До свидания, дети мои.

После его ухода Этьен сел у изголовья Берты.

— Я должен задать вам несколько вопросов, — сказал он, — так как мне необходимо знать все, что вы чувствуете. Только не говорите ни слова, отвечайте знаками, — я сумею понять вас.

Скоро Этьен убедился, что доктора госпиталя Святого Антуана сделали все возможное для излечения больной.

— Отлично! — весело воскликнул он. — Через неделю вы встанете с постели.

Затем он написал рецепт, с которым послал Франсуазу.

Как ни удобно перевозили Берту, тем не менее переезд сильно утомил ее. Она положила голову на подушку, и глаза ее невольно сомкнулись.

— Она теперь уснет, — прошептал Этьен, — я снова приду вечером. Смотрите, Франсуаза, исполняйте в точности мои приказания.

— Будьте спокойны, доктор. Я буду ухаживать за нею, как за родной дочерью.

— Вы идете со мной? — спросил Этьен Рене.

— Да, я отправлюсь в Бельвиль.

— Где мы встретимся сегодня вечером?

— Здесь.

ГЛАВА 12

Комиссар Баньоле вернулся только с наступлением ночи, к величайшему неудовольствию Плантада, терпение которого было подвергнуто тяжелому испытанию.

— В чем дело? — спросил комиссар, когда Плантад показал ему карточку инспектора.

— Я прошу вас дополнить донесение, поданное вами в префектуру, относительно пожара на холме патронного завода и его последствий.

— Разве оно неполно?

— Слишком лаконично.

— Я в вашем распоряжении, что вам угодно знать?

— Мне нужны сведения о молодой женщине, найденной в каменоломне.

— Мне кажется, я сказал все, что можно было сказать.

— Не совсем.

— Что же я могу еще прибавить?

— Во-первых, имя этой особы.

— Я, конечно, написал бы его, если бы знал, но, увы!…

— Было ли падение случайным?

— Не знаю. Молодая женщина одна могла бы сказать это.

— Мне кажется, что следовало бы начать следствие.

— Оно не привело бы ни к чему.

— Почему?

— Никто ничего не видел.

Плантад слегка пожал плечами. У комиссара, по его мнению, были странные представления о своих обязанностях, но он не хотел унижать его.

— Вы отправили женщину в госпиталь? — продолжал он.

— Да, этого требовало ее состояние, это указано в донесении.

— Но вы забыли сообщить одну важную вещь…

— Что такое?

— Название госпиталя, в который отправили больную.

— Неужели я в самом деле забыл это?

— Да, и доказательством служит то, что я пришел сюда узнать это.

— Удивительно! Я, вероятно, был рассеян, ее отнесли в госпиталь Святого Антуана.

Плантад вынул записную книжку и в графе ‘Пятое’ написал:

‘Девушка, найденная в каменоломне в Баньоле на другой день после пожара, была отправлена в госпиталь Святого Антуана‘.

— Это все, что вы желали знать, господин инспектор? — спросил комиссар.

— Почти. Мне остается задать вам только один вопрос. Не было ли в карманах у молодой особы какой-нибудь бумаги, которая могла бы помочь установить ее личность или послужить исходной точкой для начала следствия?

— У нее были в кармане ключ и портмоне с тридцатью франками, которые я отправил в госпиталь.

— И больше ничего?

— Да, ничего… Впрочем, нет… Но это не имеет значения.

— Все равно — скажите!

— В кармане был билетик от экипажа…

— Билетик от экипажа!… — вскричал Плантад, глаза которого засверкали. — С номером?

— Да, конечно.

— Может быть, номер 13?

Комиссар с удивлением взглянул на Плантада.

— Да, с номером 13, — повторил он, — вы знаете?

— Сейчас отвечу, — сказал инспектор, выдумывая объяснение. — В префектуру были поданы две жалобы: одна о краже фиакра номер 13, а другая — о похищении девушки, и вот билетик доказывает общность этих дел… Вы видите, что билетик, на который вы не обратили внимания, очень важен.

Плантад записал в свою книжку последнюю заметку и, простившись с наивным комиссаром, ушел.

Во время разговора сумерки сменились темнотой. День был жаркий, й надвигалась гроза.

Полицейский остановился на пороге на несколько мгновений, крупные капли дождя уже начали падать. Время от времени сверкала молния, и вдали слышались раскаты грома.

Плантад поглядел на часы. Было без десяти восемь.

— Черт возьми! Как поздно! — с беспокойством прошептал он. — Пожалуй, последний дилижанс уже ушел в Париж… Досадно было бы идти пешком в такую погоду!

Он направился в лавку торговца вином, которая была напротив дома комиссара, и обратился к хозяину:

— Скажите, сударь, в котором часу идет последний дилижанс в Париж?

— По воскресеньям — в десять часов, а в будни — в семь. Сегодня последний дилижанс уже ушел.

— Значит, мне придется идти пешком?

— Да, если вы не сядете в монтрейльский дилижанс, который ходит каждые полчаса.

— Далеко ли отсюда до Монтрейля?

— Не более двадцати минут, если вы знаете кратчайшую дорогу.

— Где она?

— Через холм патронного завода. Она кончается у бюро омнибусов.

— А, знаю! Благодарю вас. Я иду в Монтрейль.

— Подождите, по крайней мере, конца грозы.

— Невозможно: она может продолжиться часть ночи, а мне надо спешить.

Плантад застегнул пальто на все пуговицы, приподнял воротник, надвинул шляпу на глаза и вышел на дорогу, по которой уже прошел один раз днем.

Тефер, спрятавшийся в проеме двери рядом, слышал этот разговор с начала до конца. Сильный ветер и гром помешали Плантаду слышать за собой шум шагов шедшего следом за ним Тефера.

Опустив голову и с трудом различая дорогу, Плантад поминутно попадал в лужи и, наконец, остановился у громадной промоины, которая перегораживала дорогу.

Чтобы не войти по колено в жидкую грязь, инспектор свернул вправо, но не успел он сделать и пятидесяти шагов, как вдруг с испугом отступил: при блеске молнии, сопровождаемой сильным ударом грома, он почти у своих ног увидел громадную трещину каменоломни.

Он хотел обойти ее, но не успел. Сильный толчок заставил его пошатнуться.

В то же время почва обрушилась у него под ногами, увлекая его за собой, громкий крик раздался в ночи. За ним раздался такой же крик, и двое людей исчезли в пропасти.

Земля обрушилась как раз в ту минуту, когда Тефер вонзил нож по самую рукоять между лопаток Плантада, и увлекла вместе с собой убийцу и жертву на глубину сорока футов.

На земле лежал без сознания человек, другой исчез, погребенный под обвалом, торчала только одна нога, сломанная в трех местах.

Гроза усиливалась. Молния сверкала, почти не переставая. Дождь лил как из ведра.

Прошло несколько мгновений. Лежавший наверху человек сделал легкое движение. Он мало-помалу приходил в себя и пошевелил сначала руками, потом ногами, открыл глаза, приподнялся на локте и, вздохнув несколько раз, стал ощупывать себя.

— Я жив и здоров… — прошептал он. — Ни царапины, а Плантад умер… Дьявол положительно служит нам!

Действительно, Тефер был жив и даже не ранен. Земля, обрушившаяся под его ногами, ослабила силу удара. Его обморок был результатом не падения, а испуга.

— Я чудом спасся от смерти, — продолжал он. — Но это еще не все: надо выйти отсюда. Меня разделяет по меньшей мере пространство в десять метров от трещины, в которую я упал… Влезть так высоко невозможно, ждать дня я не могу… И звать на помощь тоже нельзя, так как у Плантада мой нож и я выдал бы себя… Но во всех каменоломнях есть выход — открытый или подземный — надо только найти его.

Протянув руки перед собой, он продвигался в темноте, потом вспомнил, что у него есть в кармане спички, и, вынув, зажег одну, неверный свет которой позволил ему осмотреться.

Прежде всего он увидел ногу Плантада, торчавшую из-под обвалившейся земли. При этом зрелище он слегка вздрогнул.

‘Я постараюсь найти способ бежать отсюда, — подумал он, — и сумею так скрыть тело, что никто никогда не найдет его’.

Он снова огляделся и почти под ногами увидел темное отверстие. Но в эту минуту спичка погасла.

Он зажег вторую и, убедившись, что отверстие более чем достаточно для человека, пролез в него и оказался в брошенной каменоломне, своды которой поддерживались толстыми балками. Вторая спичка погасла.

Положение Тефера стало критическим. В спичечнице оставалось всего десять спичек, и он не знал, хватит ли их на то, чтобы найти дорогу и окончательно зарыть Плантада.

Непременно надо было найти выход, и полицейский в третий раз зажег спичку: перед ним было десять дорог вместо одной.

Он пошел наудачу и, пройдя шагов двадцать, очутился в довольно большой каменоломне, открытой сверху, и вскрикнул от радости, увидев в углу инструменты каменщиков и фонарь с масляной лампой, которую он поспешил зажечь.

Взяв заступ, он вернулся обратно, желая окончательно зарыть Плантада. Но прежде чем приняться за дело, он остановился.

— Мне нужны его бумаги… — прошептал он. — Я хочу знать, что он нашел и что мне угрожало…

И он хотел уже отрыть тело, чтобы обыскать его и затем зарыть глубже.

Вдруг глухой треск заставил его вздрогнуть. Он поднял голову и отскочил, бледный, как смерть. Произошел новый обвал, и большая масса земли упала перед ногами полицейского, почти задавив его. Вторично в течение часа он избег смерти.

Нога Плантада исчезла под массой земли толщиной около метра.

— Могила зарыта, — прошептал Тефер. — Я не достану его бумаги… но не все ли равно? — никто никогда не будет их иметь… Его тайна и моя умрет вместе с ним… Я сказал правду: он знал слишком много…

Он отнес обратно заступ, но оставил фонарь и стал искать выход. Несколько раз он поворачивал в коридоры, которые не приводили никуда. Наконец он почувствовал свежий воздух, пахнувший ему в лицо. Он нашел выход, и в то же время гроза прекратилась.

Бросив фонарь, он вышел на дорогу. В скором времени Тефер был в Монтрейле. Дождь уже перестал, и на небе начинали сверкать звезды.

ГЛАВА 13

Было около полуночи, когда Тефер, промокший до костей и усталый, вернулся домой. Он с самого утра ничего не ел, но не решился сменить костюм и выйти на поиски какого-нибудь еще открытого ресторана, а прямо бросился в постель и заснул тяжелым сном, полным ужасных сновидений.

Около восьми часов его разбудил громкий звонок. Безумный страх охватил его. Он представил, что вчерашнее преступление открыто и его пришли арестовать.

Однако, подумав, успокоился, невольно улыбнулся своим страхам, вскочил с постели, наскоро оделся и открыл дверь.

На пороге стоял герцог Жорж, одетый небогатым буржуа.

— Ах, герцог! — сказал Тефер. — Я очень рад вас видеть. Идите скорее, нам надо поговорить.

— Есть что-нибудь новое?

— Да, и очень много. Мы избегли большой опасности.

— Вы нашли Жана Жеди?

— Нет, опасность исходила не от него.

— Так, значит, от Рене Мулена?

— Нет!

— Так от кого же?

— Мы, сами того не зная, имели врага гораздо более опасного…

— А!… Объяснитесь, пожалуйста!

— Сейчас. И вы содрогаетесь от ужаса.

И Тефер рассказал удивленному и испуганному герцогу все произошедшее за последние двадцать четыре часа.

— Вы правы, — прошептал Жорж, — мы избежали ужасной опасности… Но уверены ли вы, что мы действительно спасены?…

— Конечно, уверен… Мертвые не говорят.

— Но этого человека может заменить другой.

— Не бойтесь. Нет сомнения, что исчезновение Плантада перевернет префектуру вверх дном и на его место постараются поставить другого. Но у этого агента не будет способностей Плантада. И, кроме того, случай не доставит ему тех доказательств, которые Плантад унес с собой в могилу. Например, той фальшивой монеты, потерянной Термондом и Дюбье на холме патронного завода… В префектуре неизвестно, что фиакр номер 13 останавливался перед сгоревшим домом, первое донесение Плантада кончается на этом… Никто не узнает ничего больше, только он мог найти остальное, но я положил этому конец.

— Но разве никто не может навести справки у Сервана или полицейского комиссара в Баньоле?

— Какие справки?

— Относительно Проспера Гоше… пожара…

Тефер очень непочтительно расхохотался:

— Пусть ищут Проспера Гоше. Пусть заставляют говорить дымящиеся обломки. Термонд и Дюбье уехали. Они слишком умны, чтобы сохранить фантастические имена, написанные в безукоризненных паспортах, которыми я их снабдил… Поэтому дело фиакра номер 13 останется для полиции непроницаемой тайной. Один Плантад имел ключ, но я уничтожил Плантада.

— Вы должны были бы взять его заметки…

— Я хотел это сделать, но они погребены под землей в глубине брошенной каменоломни и никогда не появятся на свет… Все идет отлично… Единственная досадная вещь, что мне дали другое назначение: мне будет труднее узнавать все, что происходит.

— Не все ли равно, если, как вы говорите, смерть Плантада кладет конец всему? Вам останется больше времени искать Жана Жеди.

— Я обрыскал весь Париж и убежден, что негодяй убежал за границу вместе с украденными деньгами.

— Зачем?

— Чтобы быть в безопасности…

— Но чего же он мог бояться? Он был уверен, что мистрисс Дик-Торн не подаст жалобу, так как выдаст себя. Мне кажется, Тефер, вы ошибаетесь, Жан Жеди, вероятно, поселился в какой-нибудь неизвестной вам трущобе, где тратит плоды своего последнего воровства…

— Я знаю все трущобы, — перебил полицейский.

— Без сомнения, исключая этой.

— Все мои поиски были напрасны…

— Возобновите их, пока они не приведут к чему-нибудь… Надо во что бы то ни стало найти этого человека. Мое терпение, силы истощаются. Постоянное беспокойство наконец сведет меня с ума… Вы говорили сейчас, что все идет отлично…

— И повторяю это.

— Пожалуй, но Жан Жеди может погубить меня теми бумагами, которыми владеет… Эта мысль не дает мне ни минуты покоя… Я боюсь всего… Не решаюсь ходить каждую ночь на Университетскую улицу.

— Почему, герцог?

— Подумайте, что будет, если узнают, что мое отсутствие только мнимое, если обнаружат мои ночные посещения… Это возбудит большие подозрения…

— Вас кто-нибудь заметил?

— Нет, но стоит сделать малейшую неосторожность, и все станет известно.

— Когда вы были в последний раз?

— Ночью, третьего дня.

— Нашли что-нибудь важное?

— Нет. Все считают меня вдали от Парижа, и письма приходят все реже и реже.

— Будьте осторожны, но не прекращайте посещать ваш дом. Подумайте: Жан Жеди может каждую минуту обратиться к вам.

— Это правда.

— Вы видели мистрисс Дик-Торн?

— Нет, не видел давно.

— Она не подает признаков жизни?

— Нет.

— Следовательно, она успокоилась. И я могу посоветовать вам сделать то же… Она поняла, что из всех зол самое ужасное — страх… Будьте как она: терпеливы и спокойны.

— Легко сказать!…

— Легко сделать! Ваше положение не опасно. Имя Проспера Гоше окружает тайна… воровство фиакра номер 13 — точно так же… Пожар в Баньоле тоже… и исчезновение Плантада также. Кой же черт в состоянии распутать это?… Полиция употребит все усилия, но я знаю ее сыщиков: они все окажутся несостоятельными.

— Однако Плантад… — начал герцог.

— Плантад был исключением, — перебил Тефер. — О нем будут жалеть, но не заменят.

— Начальник полиции человек очень ловкий.

— Да, но его подавляет множество дел, за которыми он должен следить. Он один не может заменить многочисленных агентов, находящихся под его начальством, из которых три четверти — полнейшее ничтожество. Готов держать пари, что не пройдет трех дней, как снова потребуются мои услуги… Еще раз повторяю, герцог, рассчитывайте на меня и живите спокойно.

Исчезновение Плантада должно было еще больше запутать и без того таинственное дело фиакра номер 13. Никто не подозревал в префектуре, что новый инспектор стал жертвой своего усердия.

Конечно, можно было искать Проспера Гоше, главное действующее лицо драмы в Баньоле. Но как узнать, кто именно носил это имя? По всей вероятности, его даже не станут искать, считая погребенным под развалинами дома Сервана.

Одним словом, с точки зрения Тефера, опасным мог быть только Жан Жеди, уничтожив которого, можно уже ничего не бояться.

Его выводы казались настолько логичными, что герцог не старался даже опровергать его.

— Что же вы посоветуете? — спросил он.

— Уединение.

— Что я должен делать?

— То, что вы делаете, — продолжать скрываться.

— Долго ли?

— До того дня, когда у Жана Жеди не останется оружия против нас. На другой день после этого вы можете, высоко держа голову, вернуться в ваш дом на улице Святого Доминика.

Сенатор и агент простились, и герцог Жорж вернулся в свою квартиру в Батиньоле, а Тефер вышел, чтобы начать исполнять обязанности инспектора меблированных комнат.

В записной книжке у него были номера всех домов, которые он должен осмотреть. Естественно, что он начал с тех, которые располагались поблизости от его жилища, и к одиннадцати часам утра осмотрел уже очень много.

Он почувствовал голод, когда выходил из меблированных комнат на улице Борельи, и повернул на улицу Святого Антуана, чтобы пройти на Королевскую площадь.

Идя по тротуару по правой стороне площади, он заметил, что проходит мимо дома, где жил Рене Мулен. Ему пришло в голову зайти и спросить, не приехал ли механик. Но, не будучи загримированным, он побоялся быть узнанным привратницей и продолжал путь.

В двух шагах от дома No 24 он увидел почтальона с несколькими письмами в руках, который повернул во двор.

Тефер остановился, стал прислушиваться и вздрогнул. Почтальон произнес имя Рене Мулена. Тефер поспешно сделал несколько шагов назад и ждал.

Почтальон почти тотчас же вышел.

— Извините, — сказал Тефер, — не принесли ли вы мне письмо в номер 24? Я — Рене Мулен.

— Да, письмо из Гавра, — я только что передал его вашей привратнице.

— Благодарю, я возьму его.

Почтальон ушел.

‘Случай благоприятен, — думал Тефер. — Если Рене Мулен в Париже, письмо исчезнет. Если же он действительно уехал, как говорит привратница, то оно останется у нее. И, в таком случае, я постараюсь его достать’.

Жан Жеди уехал в Гавр с Миньоле, который продолжал ждать случая украсть бумажник, предмет его страстных мечтаний.

Идея посмотреть на море была простым капризом пьяного. Старый вор, разбогатев, хотел насладиться жизнью. Но в то же время он говорил себе, что близок день, когда все ему надоест.

Старость приближалась, а вместе с нею уменьшались силы, ловкость и изобретательность. Жан Жеди мечтал о том, чтобы устроиться спокойно и стать честным гражданином на остатки от ста тысяч франков, к которым можно прибавить еще кругленькую сумму: ему, конечно, не откажут мистрисс Дик-Торн и Фредерик Берар.

Он хотел честно отдать половину этих денег Рене Мулену и его знакомой — так он называл Берту.

Предложив Миньоле отправиться в Гавр, он имел две цели: во-первых, прокатиться, а во-вторых, выбрать на берегу моря хорошенький домик, в который можно было бы удалиться по окончании дел.

Выйдя из вагона, Жан Жеди попросил указать ему магазин готового платья и купил костюмы для себя и Миньоле, одеяние которого было крайне компрометирующее.

Затем они отправились в гостиницу на берегу моря и в продолжение десяти дней доставляли себе всевозможные удовольствия, какие только можно найти в приморском городе.

Тратя много денег, Миньоле скоро привык к такому образу жизни и по временам воображал себя миллионером и думал, что все это будет вечно.

Что касается Жана Жеди, то ему стало скучно.

‘Довольно, — сказал он сам себе однажды утром, вставая раньше обычного. — Теперь надо подумать о серьезном’.

Он вышел один, не разбудив Миньоле, который привык вставать поздно, взял экипаж и приказал кучеру ехать в Сент-Адресс, где заметил продающийся маленький, хорошенький домик, окруженный садом, величиной с носовой платок.

Один из деревенских жителей показал ему этот дом, который во всех отношениях отвечал его мечтам.

За него просили двенадцать тысяч франков, но нотариус, которому была поручена продажа, мог сделать уступку.

Жан Жеди сейчас же отправился к нему, получил уступку на две тысячи франков, заплатил наличными пять тысяч, затем дал деньги на необходимые формальности, обязавшись уплатить остальные тотчас по возвращении в Париж.

‘Вот я и землевладелец, — думал он, весело возвращаясь в отель. — Этот домик и четыре тысячи франков дохода достаточны для того, чтобы счастливо жить мирным буржуа, имея хорошенькую кухарку. Еще три или четыре дня я прокучу, задам тот праздник, который обещал приятелям в Сен-Дени, и затем — все кончено. Напишу сейчас хозяину ‘Черной бомбы’, чтобы он организовал обед 6 ноября, а ровно в шесть часов я сам приеду с устрицами… В то же время я напишу записку Рене, приглашая приехать и его… Он должен быть вне себя, не зная, что со мной стало. Рене немного скучный, но добрый малый’.

Вернувшись в отель, старый вор нашел Миньоле в сильном беспокойстве и несколько испуганным.

— Откуда ты? — спросил он.

— Не твое дело, — ответил Жан, не любивший отчитываться.

— Я уж начал думать, что ты бросил меня, как товарищей в Сен-Дени.

— Никогда! Кстати, о товарищах. Я сейчас отправлю в Париж распоряжения насчет обеда и даю тебе слово, что он будет хорош.

— Он будет стоить тебе очень дорого.

— Мне все равно. Главное, чтобы все было сделано с шиком… А пока — позавтракаем.

После завтрака Жан Жеди спросил бумагу, чернила и написал следующие строки, фантастическую орфографию которых мы не беремся приводить:

‘Милостивый государь!

Я пригласил обедать в ваш ресторан на 6 ноября человек двенадцать друзей. Не жалейте ничего, как я не жалею расходов. Только бы все было отлично. Так как вы могли бы думать, что я вас обманываю, то в задаток посылаю пятьсот франков. Я привезу сам ящики устриц. Вместе с ними имею честь вам кланяться.

Жан Жеди‘.

После этого старый вор вынул из своего неистощимого бумажника билет в пятьсот франков, сложил его вчетверо и положил в письмо, затем надписал адрес: ‘Хозяину ‘Черной бомбы’ на бульваре Рошшуар, в Париже’.

— Надо отправить на почту? — спросил Миньоле.

— Погоди, мальчик, я еще не закончил моей корреспонденции.

Жан Жеди взял другой лист бумаги и написал:

‘Старина Рене!

В настоящее время я наслаждаюсь морским воздухом по приказанию доктора, чтобы восстановить здоровье, но я вернусь в Париж 6 ноября в одиннадцать часов и даю в этот день в ресторане ‘Черная бомба’ обед нескольким друзьям ровно в шесть часов. На обеде будет прибор для тебя и для твоей знакомой, мадемуазель Берты. Приезжай, мы повеселимся. До свидания, старина. Твой товарищ Жан Жеди.

P.S. После веселья поговорим о делах‘.

‘По всей вероятности, он оставил дом на улице Берлин, — подумал вор, — я пошлю ему это письмо на Королевскую площадь. Но так как он может сменить квартиру и не получить письма, что сильно меня бы раздосадовало, то я приму предосторожности’.

Его предосторожности состояли в том, что он написал третье письмо.

‘Мадемуазель Берта!

Если Рене Мулен сменил адрес, то я прошу вас передать ему, что я написал ему письмо, приглашая его обедать, точно так же, как и вас, в ‘Черную бомбу’ на бульваре Рошшуар 6 ноября в шесть часов.

Очень важно, чтобы вы были. Серьезные дела!

Преданный вам Жан Жеди‘.

— Моя корреспонденция закончена, — сказал он. — Юный Миньоле, попроси сургуч и печать, чтобы я мог запечатать письмо к трактирщику, а затем я позволю тебе сопровождать меня на почту.

Одно из этих писем почтальон принес на Королевскую площадь, и Тефер мечтал завладеть им, не угадывая, что в нем заключается, но инстинктивно сознавая, что оно подскажет ему, что делает Рене.

Придумывая, как достигнуть цели, Тефер, вместо того чтобы после завтрака продолжать осмотр, вернулся домой и написал несколько строчек на листке бумаги.

Переодевшись в костюм железнодорожного фактора, он отправился к лавке виноторговца, на дверях которого были развешаны устричные раковины. Он, не торгуясь, купил целый ящик, наклеил на него адрес, приготовленный заранее, отправился на Королевскую площадь и вошел в дом номер 24.

— Господин Рене Мулен? — спросил он привратницу.

— Здесь, — ответила мадам Бижю. — Но его нет в Париже.

— О! Это мне все равно.

— Так почему же вы его спрашиваете?

— Потому что я принес ему этот ящик, который прислан из Гавра. За пересылку заплачено…

И он поставил устрицы на стол, в ящик которого мадам складывала письма своих жильцов.

— Что тут? — спросила мадам Бижю.

— Устрицы, двенадцать дюжин.

— Двенадцать дюжин устриц и за пересылку заплачено, — повторила привратница. — По всей вероятности, ему писали из Гавра об этом самом. Вот даже и письмо. Какое несчастье! Я обожаю устрицы, а господин Рене уехал в провинцию и не вернется, может быть, раньше чем через месяц.

— Нет сомнения, что устрицы до тех пор испортятся.

— Что же мне делать?

— Чем дать им испортиться, съешьте их сами и выпейте за здоровье вашего жильца.

— Неглупая идея! Он, наверное, не станет на меня за это сердиться. Лучше съесть, чем выбросить в помойную яму.

— Конечно!

— Надо что-нибудь подписать?

— Да, распишитесь на квитанции.

Тефер подал мадам Бижю бумагу, на которой заранее написал несколько строчек.

Привратница взяла перо, обмакнула его в чернила и стала писать свое имя, что было для нее немалым трудом.

Воспользовавшись этим, полицейский с ловкостью карманного вора вытащил из открытого ящика письмо, адресованное механику, и поспешно сунул его в карман.

Мадам Бижю ничего не заметила.

— Вот, сударь, — сказала она, подавая подписанную квитанцию.

— Благодарю вас.

Тефер хотел уйти.

— Погодите, — сказала привратница, — так как я съем устрицы, то вполне справедливо дать вам на водку.

— Как угодно, сударыня.

И он спокойно опустил в карман двадцать пять сантимов, данных ему привратницей в припадке щедрости.

После этого Тефер поспешно ушел по направлению к улице Пон-Луи-Филипп, желая как можно скорее узнать содержание украденного письма.

Он взбежал на третий этаж, разорвал конверт и, читая письмо, не пожалел о деньгах, потраченных на покупку устриц. Это короткое послание доказало, что Рене Мулен знаком с Жаном Жеди, и, кроме того, из письма было ясно, где найти последнего.

— Наконец-то!… — воскликнул он. — Жан Жеди в моих руках!… Шестого, в шесть часов он будет в ресторане ‘Черная бомба’, — это все, что мне надо!… Очевидно, он знает Рене Мулена, но, возможно, ни тот, ни другой не подозревают, что владеют’ общей тайной. Рене в отсутствии уже целый месяц, следовательно, не знает ничего о происшествии в доме мистрисс Дик-Торн. Наконец, Жану Жеди неизвестно, что его друга нет в Париже. Все отлично!… Но где они могли познакомиться?…

Подумав, Тефер ответил сам себе:

‘Конечно, в тюрьме!… Теперь все объясняется, и опасность, увеличенная страхом, принимает все более скромные размеры. Через несколько дней Жан Жеди, лишенный бумаг, будет безвреден.

Я отправлюсь сегодня вечером сообщить эту счастливую новость герцогу Жоржу…’

На другой день утром, около одиннадцати часов, Тефер пришел в префектуру.

Там было сильное волнение.

Полицейский осведомился, в чем дело, и узнал, что новый инспектор Плантад исчез самым невероятным образом.

Комиссар по принятию заявлений имел поэтому секретное совещание с начальником полиции.

Последний, не получив накануне никакого донесения и предполагая сначала, что Плантад, по всей вероятности, замешкался, наводя справки, терпеливо ждал до утра, но когда прошло двое суток, он начал беспокоиться и послал на квартиру Плантада. Там сказали, что полицейского нет уже два дня.

Это неожиданное и таинственное исчезновение внушало опасения, так как служащие полиции имеют приказ никогда не оставлять Париж, не поставив в известность префектуру. Неповиновение Плантада этому известному правилу казалось начальнику полиции невероятным.

Агент, отправленный в Баньоле рано утром, чтобы убедиться, был ли там инспектор, вернулся с известием, что третьего дня в восемь часов вечера местный полицейский комиссар видел Плантада.

Тогда беспокойство превратилось в страх. Уже не раз полицейские исчезали, убитые преступниками, за которыми они следили и которых готовы были поймать.

— Надо во что бы то ни стало найти Плантада, проследить его шаг за шагом, — говорил начальник полиции комиссару. — Я предчувствую преступление, которое должно иметь отношение к делу фиакра номер 13.

— Вполне с вами согласен, — ответил комиссар, — но какому агенту поручить это трудное дело?

Начальник полиции подумал несколько мгновений.

— Я беру это на себя. Я пройду всюду, где прошел Плантад, и рассчитываю, что вы отправитесь со мной.

— Я к вашим услугам. Возьмем с собой агентов?

— К чему? Мы будем искать одни.

— Вы думаете, что с Плантадом случилось несчастье?

— Я опасаюсь этого, но надеюсь, что ошибся. Мы отправимся через десять минут. Посмотрите, не нужно ли вам подписать чего-нибудь? Я зайду за вами в ваш кабинет.

Выходя от начальника полиции, комиссар встретил Тефера, шедшего с донесением.

— Вы начали осмотр? — спросил он.

— Я принес донесение.

— Есть что-нибудь особенное?

— Ровно ничего.

— Хорошо, в таком случае, я просмотрю ваше донесение после, так как теперь мне надо идти.

И комиссар ушел.

Тефер подошел к другим агентам, внимательно слушая, что говорилось.

В эту минуту вышел начальник полиции. Все почтительно поклонились.

В группе агентов начальник заметил Тефера.

— Э! Это вы, Тефер, — сказал он, останавливаясь. — Я очень рад вас видеть, пойдемте со мной.

Тефер последовал за ним с крайним любопытством и некоторым беспокойством. Они вошли в кабинет комиссара, и начальник полиции сказал последнему:

— Я передумал. Случай столкнул меня с Тефером, он знает Баньоле и его окрестности. Он может быть нам полезен и будет сопровождать нас.

— Отлично, он знает, в чем дело?

— Нет, он ничего не знает, но я в двух словах расскажу ему. Мы думаем, Тефер, что Плантад, занимавшийся после вас делом фиакра номер 13, убит…

— Убит!… — воскликнул Тефер, разыгрывая удивление и ужас.

— Да, убит, — повторил начальник полиции, — и мы должны найти того или тех, кто убил его.

— Кого же вы подозреваете? — спросил Тефер.

— Похитителей фиакра или того, кто руководил этим похищением.

— Мы найдем их… — пробормотал Тефер, чтобы скрыть волнение. — Куда мы отправимся прежде всего?

— В Баньоле.

Тефер сильно побледнел, но его бледность продолжалась одно мгновение и не была замечена.

‘Ну, — подумал он, — надо быть смелым. Сегодня вечером я спасусь или погибну, и если погибну, то увлеку в моем падении герцога и мистрисс Дик-Торн’.

Все трое сели в карету и поехали в Баньоле.

Начальник полиции взял с собой различные донесения по делу фиакра номер 13 и по дороге просматривал их.

— Прежде всего мы пойдем к полицейскому комиссару, — сказал он.

С этой стороны Тефер ничего не боялся, так как комиссар его не знал.

По приезде в Баньоле начальник полиции прямо прошел к комиссару.

Тефер в первый раз слышал о молодой женщине, найденной без памяти в одной из каменоломен. Его это поразило, и он задавался вопросом, кто она. Но успокоился, думая, что спасение Берты маловероятно. Без сомнения, речь шла о простой случайности, вызванной неблагоразумным любопытством.

Нарочно или по забывчивости, комиссар ни слова не сказал о билетике, найденном в кармане жертвы и так презрительно отброшенном им.

Начальник полиции заглянул в донесение, которое держал в руках, и спросил:

— Обратили вы внимание на платье бедной женщины?

— Да, оно было в самом печальном виде: разорвано и запачкано.

— Не было ли на нем следов огня?

— Нет… по крайней мере, я не думаю.

Этот ответ успокоил Тефера.

— А что было у нее на ногах: башмаки или ботинки?

— Ботинки.

— Не была ли на одном оборвана пуговица?

— Признаюсь, я не обратил на это внимания.

— Добросовестное донесение должно заключать в себе все: ваше было более чем не полно.

Комиссар опустил голову.

— Где дом Сервана? — спросил начальник полиции.

— Очень близко отсюда, но бедняга ничего вам не скажет.

— Почему?

— Он умер!

— Умер?… — вскричали в один голос Тефер и комиссар.

— Да, скоропостижно. Агент Плантад сильно напугал его, говоря о преступлениях, совершенных в его доме. Он слег в лихорадке, а вчера вечером умер от воспаления мозга.

Тефер вздохнул свободнее. Единственный человек, который мог бы узнать его, не существовал, и он считал себя совершенно вне опасности.

— Какое несчастье, — прошептал патрон. — Но последнее слово еще не сказано: мы осмотрим сгоревший дом.

Трое посетителей, в сопровождении комиссара Баньоле, отправились на холм патронного завода по дороге, которая от дождя стала почти непроходимой. В некоторых местах широкие и глубокие лужи почти совершенно загораживали дорогу, и надо было обходить их.

— Не оступитесь в трещину каменоломни, — сказал комиссар Баньоле. — Во время грозы было несколько обвалов. Вот один из них.

Несмотря на все свое самообладание, Тефер вздрогнул. Они стояли перед пропастью, в глубине которой под слоем земли лежал Плантад.

Начальник полиции и комиссар подошли, заглянули в глубину и поспешно отступили.

Осмотр развалин дома Сервана не привел ни к чему.

Затем были опрошены несколько жителей Монтрейля, но их ответы не объяснили ничего, и в семь часов вечера, после бесполезного следствия, все снова уселись в экипаж.

Тефер торжествовал: тайна становилась непроницаемой.

— В госпиталь Святого Антуана, — сказал начальник полиции кучеру.

Новое беспокойство овладело бывшим инспектором. Но по приезде в госпиталь он был снова успокоен сведениями, полученными в конторе. Девушка, найденная в каменоломне в Баньоле, называлась Элизой Дюшмен и жила не в Париже, ее падение было следствием случайности, и ее двоюродный брат, Пьер Дюшмен, взял ее домой.

‘Берта Леруа умерла, — думал Тефер, — я спасен…’

Несмотря на неудачу, начальник полиции не отчаивался.

Целая толпа агентов была пущена в дело. Тефер только улыбался, так как, по его мнению, розыски не могли привести ни к какому результату.

‘Ищите! Ищите, дети мои, — думал он, — ищите — вы не найдете ничего!’

ГЛАВА 14

Этьен Лорио работал без отдыха.

Рене Мулен продолжал свои странствования по Парижу, не находя Жана Жеди, который был в Гавре.

С утра Этьен отправлялся в павильон на Университетскую улицу, виделся с Бертой, прописывал ей лекарство, затем отправлялся в Париж, к больным, а вечера проводил опять у Берты, в обществе Рене Мулена. Возвращаясь домой, молодой доктор запирался у себя в кабинете и по нескольку раз перечитывал дело моста Нельи.

Интерес, который оно ему внушало, имел две причины. Тщательно изучив его, он был убежден, что убийство доктора из Брюнуа имело таинственную связь с сумасшествием Эстер Дерие. Он не сомневался, что Берта Монетье была дочерью Поля Леруа, казненного за преступление, которого он не совершал.

Постоянные розыски неизвестных убийц, которыми занимались Рене Мулен и Берта… могущественные враги, завлекшие Берту в западню, скрывавшиеся во тьме и наносившие ужасные удары… мистрисс Дик-Торн, испуганная живой картиной ‘Убийство на мосту Нельи’… — все эти обстоятельства для него имели таинственную связь.

‘Берта — дочь казненного, я не сомневаюсь в этом, — думал он, — ее отец был невиновен. Бог свидетель, что я, не краснея, дал бы свое имя девушке, которая носит имя мученика’.

Затем он задумывался и спрашивал себя: ‘Будет ли иметь успех операция, которую я задумал?… Верну ли я рассудок Эстер Дерие? Мне кажется, что в тот день, когда благодаря мне Эстер выздоровеет, пробьет час правосудия’.

На другой день после того, как Тефер ездил в Баньоле в сопровождении начальника полиции, Этьен дал знать Рене Мулену, что не может быть завтра утром у Берты.

Доктор отправился в Шарантон на час раньше обычного. Его помощник с несколькими докторами ждал его, желая присутствовать при его интересной и любопытной попытке. Директор госпиталя также должен был прийти.

Доктора редко относятся дружелюбно друг к другу. Почти все собравшиеся смеялись над претензиями Этьена и предсказывали ему полнейшее фиаско, результатом которого должна была быть смерть пациентки.

Менее доброжелательные обвиняли его в том, что он слишком полагается на себя.

Его собственный помощник отвел его в сторону и тихо спросил:

— Уверены ли вы в себе?

— Да, — ответил Этьен, — почему этот вопрос?

— Потому что все сомневаются в успехе.

— Это их право, но я надеюсь скоро доказать, что они ошибаются.

— Директор будет присутствовать при операции.

— Я очень рад, так как сам попросил бы его об этом.

— Надо дать ему знать, что вы приехали?

— Да, прошу вас.

Помощник отдал приказ сторожу, тогда как Этьен Лорио обменялся несколькими словами со своими собратьями.

Все поздравляли его с тем, что он решился на такой опыт, но их лица мало соответствовали словам и выражали насмешливое сомнение.

Наконец старший доктор и директор Шарантонского госпиталя вошли в комнату.

— Итак, мой дорогой собрат, — сказал он Этьену, — сегодня утром мы увидим вас в деле?

— Да.

— Вы все обдумали?

— Уже давно. Я имел честь сказать вам, как только больная поступила ко мне, что, по моему мнению, она может быть вылечена. С той минуты я постоянно наблюдал за нею, и мое мнение осталось то же.

— Позвольте вам заметить, что знаменитые доктора, имевшие большой опыт, напрасно пытались вылечить эту женщину.

— Я знаю, что я — ничто в сравнении с теми знаменитостями, но тем не менее надеюсь преуспеть там, где они потерпели поражение.

— Не забывайте, что Эстер Дерие — сумасшедшая уже двадцать лет.

— Я убежден, что она не была бы никогда сумасшедшей, если бы двадцать лет назад сделали то, что я хочу сделать сегодня утром.

— Берегитесь совершить неосторожность!

— Этим именем называли многие опыты, имевшие успех.

— Я от всей души хочу, чтобы сегодня было точно так же, хотя не очень на это рассчитываю, — ответил директор. — Мы будем сопровождать вас.

В это время Этьен надел классический передник, а его помощник взял футляр с хирургическими инструментами.

Все отправились в комнату Эстер.

В последнее время в состоянии больной не произошло ни малейшего изменения. Она стояла у окна и смотрела на желтеющие деревья сада, стук отворившейся двери заставил ее повернуться. Ее кроткое лицо, очень мало изменившееся, несмотря на то, что волосы начали седеть, не выражало ни удивления, ни волнения.

Когда Этьен подошел к ней, она, казалось, узнала его и протянула руку. Ее спокойствие показалось доктору хорошим предзнаменованием.

— Вот моя больная, господа, — сказал он, поворачиваясь к докторам.

— Как вы объясняете ее безумие? — спросил один старый доктор. — Без сомнения, параличом мозга?

— Нет, сумасшествие этой женщины — следствие случая.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен и буду иметь честь дать вам неоспоримое доказательство.

Помощник Этьена заставил сесть больную и снял повязку, наложенную на ее голову две недели назад.

Когда волосы были разделены на затылке, все увидели небольшой белый рубец и в середине его — черную точку, которую все доктора, один за другим, осмотрели в лупу.

— Господа, — сказал Этьен, — эта женщина двадцать лет назад была ранена в голову, но пуля попала в нее рикошетом, кусок свинца вошел в череп, и безумие есть следствие его постоянного давления. Вот этот кусок свинца. Его присутствие скрывалось наростом, который я уничтожил для облегчения операции. Вот почему прежние попытки вылечить ее были безрезультатны.

Доктора с удивлением переглянулись и не смеялись больше. Молодой человек в несколько мгновений вырос в их глазах: они увидели в нем серьезного соперника, но дух противоречия не умолк.

— Как же можно, по вашему мнению, вылечить ее?

— Извлечь кусок металла.

— Но за двадцать лет он глубоко врос в кость.

— Поэтому я думаю выпилить его.

— Но результатом этого может быть смерть.

— Нет, — ответил Этьен с уверенностью больше внешней, чем действительной, — он сам боялся. — Нет, я убежден, что она выздоровеет, но о подобных вещах нельзя спорить, их надо доказывать фактами, и я докажу.

Эстер дали хлороформ и положили в кресло, поставленное у окна. Ее голова, поддерживаемая подушками, была ярко освещена.

Этьен открыл футляр с инструментами и принялся за дело. Его руки не дрожали, но крупные капли пота выступили на лбу.

Сильно взволнованные зрители сдерживали дыхание.

Операция продолжалась четыре минуты. Целая вечность! В конце четвертой минуты кусок свинца был вынут, и рана перевязана.

Прошло четверть часа. Эстер начала мало-помалу приходить в себя. Вдруг она открыла глаза и огляделась вокруг взглядом, в котором не было ничего безумного.

— Где я?… — пробормотала она, поднимая руки ко лбу.

Ей не успели ответить: она вздохнула и потеряла сознание.

Этот обморок не представлял ничего неожиданного и никого не испугал. Этьен приказал положить больную в постель и устроить в комнате искусственную темноту.

— Великолепно! — сказал один из докторов. — Но не боитесь ли вы лихорадки?

— Я ее предвижу и буду бороться против нее. Главное, благодаря Богу, сделано. Мне кажется, я могу отвечать за все.

В это время к Этьену подошел директор.

— Позвольте вас поздравить, — сказал он, пожимая ему руку. Затем прибавил тихо: — Но подумайте о тех серьезных вещах, о которых мы уже говорили. Не забывайте, что женщина помещена сюда в секретную.

— Я не забуду, — ответил доктор.

Затем подумал про себя: ‘Да, я не забуду. Тем более что теперь можно расспросить Эстер, и она ответит мне’.

Между тем посторонние оставили комнату, и Этьен остался вдвоем со своим помощником.

— А!… — вскричал последний, взволнованный до слез, бросаясь на шею Этьену. — Какое хладнокровие!… Какое мужество!… Какая верность глаза и руки… Я положительно восхищен!…

— Я отказываюсь от восхищения, — ответил, улыбаясь, Этьен, — но ваша симпатия глубоко трогает меня.

— Вы не сомневаетесь больше в выздоровлении?

— Мне кажется, что сомнение тут невозможно.

— Что прикажете?…

— Полнейшее спокойствие и строгую диету.

— Рассчитывайте на меня. Я сам буду заботиться обо всем. Когда вы снова придете?

— Сегодня вечером.

Этьен поехал домой, наскоро пообедал и отправился на Университетскую улицу.

Лицо его выражало радость, глаза необыкновенно сверкали. Как ни был он скромен, он все-таки чувствовал, что имеет право гордиться.

‘Я теперь кое-что значу, — думал он. — Я завоевал себе место… Теперь я могу идти вперед, высоко подняв голову, с надеждой в сердце… И Богу известно, что я мечтаю о славе и богатстве только для того, чтобы разделить их с Бертой’.

ГЛАВА 15

Пятого ноября Жан Жеди сказал своему спутнику, от которого тщательно скрывал покупку дома:

— Ну, мой юный друг, надо подумать об отъезде.

— Я готов, — ответил Миньоле. — И, между нами, море начинает надоедать мне. Мы едем сегодня вечером?

— Нет, завтра утром. Поезд отходит в семь часов, и мы будем в Париже в половине двенадцатого. Но, прежде чем ехать, мне надо запастись провизией…

— Устрицами? — смеясь, спросил Миньоле.

— Да, именно. Что обещано, то свято. Честный человек должен держать свое слово. Мы прикажем завтра рано утром отнести ящики с устрицами на вокзал. После обеда отправимся в Гаврский театр, а завтра утром пустимся в путь в столицу… Вот распорядок нашего путешествия.

— Идет, — сказал Миньоле.

В программе ничто не было изменено, и на другой день утром в семь часов приятели уехали из Гавра с ящиками устриц.

Тефер не забыл ни даты возвращения Жана Жеди в Париж, ни часа, назначенного для приезда.

В одиннадцать утра, переодетый матросом, он отправился в Батиньоль к герцогу де Латур-Водье, который уже ждал его.

Бывший любовник Клодии был одет в свой обычный костюм мелкого буржуа и синие очки, которые совершенно меняли его лицо.

Сенатор и полицейский отправились на Гаврскую станцию.

— Вы двадцать лет не видели этого человека?

— Да.

— Уверены, что узнаете его?

— Совершенно уверен! Он из тех людей, которые мало меняются с годами. Я как сейчас вижу его перед собой. Это был высокий малый, страшно худой, с выдающимися скулами… Лицо, какие не забываются.

— Хорошо. Мы возьмем экипаж по часам и остановимся напротив выхода.

— Пропустят ли нас?

— Мне будет достаточно показать карточку инспектора. Подумают, что мы пришли караулить кого-нибудь по приказанию префектуры. Когда вы увидите вашего молодца, вы толкнете меня, и мы поступим согласно обстоятельствам.

Все было сделано так, как сказано, и в половине двенадцатого раздался звонок, извещавший о прибытии поезда.

Герцог и Тефер встали у самого выхода.

Несколько минут продолжалась всеобщая суматоха. Приехавшие пассажиры бежали, толкаясь, стараясь пройти вперед и успевая только мешать пройти себе и другим.

Вдруг герцог сделал быстрое движение. Он заметил высокого малого, уже старого и очень худого, с аскетичным лицом, в сопровождении молодого человека, и с первого взгляда узнал Жана Жеди.

Он толкнул локтем Тефера.

— Понимаю, — прошептал последний, и без того уже глядевший на двух путешественников. — Мы отправимся за ними.

Жан Жеди и Миньоле отдали билеты и направились к фиакрам, не подозревая, что за ними следят.

— Вы убеждены, что это он? — спросил Тефер.

— Вполне убежден. Он изменился очень мало.

Старый вор остановился против фиакра.

— Эй! Вы свободны? — спросил он кучера.

— Да, свободен, буржуа, к вашим услугам.

— Я вас беру… Дайте мне билет.

— Вот мой номер, его легко запомнить, номер 13. Есть у вас багаж? В таком случае, присылайте его. Мы положим его наверх, и Милорд отвезет вас.

— Вы слышали?… — шепнул герцог на ухо Теферу.

— Что?

— Они берут фиакр номер 13.

— Это вас беспокоит?…

— Да, немного.

— А мне кажется, нет никакой причины беспокоиться. Это случай, вот и все… Главное в том, чтобы Жан Жеди не ускользнул от нас… Идемте, герцог.

Тефер вернулся с Жоржем к оставленному ими экипажу и, показав кучеру карточку инспектора, сказал:

— Видите этот фиакр, последний в линии, номер 13?

— Да.

— Вы должны ехать за ним на некотором расстоянии, чтобы не возбуждать подозрений.

— Будьте спокойны, я знаю свое дело. Садитесь!

Через десять минут фиакр Пьера Лорио тронулся в путь, нагруженный ящиками с устрицами.

Кучер Тефера дал ему отъехать вперед метров двадцать и тронулся следом.

Герцог Жорж спустил переднее стекло и наблюдал за фиакром с жадным любопытством.

Номер 13 спустился по Амстердамской улице до заставы Клиши, затем, повернув направо, поехал по наружным бульварам и остановился у ресторана ‘Черная бомба’, который существует и поныне.

Следовавший за ним фиакр остановился шагах в сорока сзади.

Хозяин ‘Черной бомбы’ вышел на порог. При виде устричных ящиков, лежавших наверху, он улыбнулся и без труда угадал, что один из приехавших — странный клиент, от которого несколько дней назад он получил письмо с деньгами.

— Вы приехали из Гавра? — спросил он Жана Жеди, почтительно кланяясь.

— Да, — ответил старый вор, — это я писал вам.

— Я это угадал.

— Черт возьми, у вас хорошее чутье!

— Это не чутье, а устрицы.

— Правда! Я и забыл про них.

— Потрудитесь выйти: я прикажу снять устрицы и отнести их в холодное место.

— Вы поняли мое письмо? — спросил Жан Жеди.

— Конечно, оно было написано очень ясно.

— Все будет готово сегодня вечером?

— Да, в шесть часов.

— Вы знаете, что я не постою за деньгами. Вот новый билет в пятьсот франков.

— О! Не беспокойтесь, я сделаю все отлично.

— Не жалейте трюфелей!

— Трюфели будут во всем. Угодно вам посмотреть меню?

— Не стоит, я полагаюсь на вас.

— И вы не раскаетесь. А так как у меня в моих залах сегодня бал, то, кроме всего, у вас будет музыка.

— А теперь подайте нам завтрак, — сказал Жан Жеди, — да пошлите водки моему кучеру.

— Какой номер?

— Номер 13.

— Слушаюсь, через пять минут все будет подано.

Завтрак был быстро подан и так же быстро съеден.

— А теперь, — сказал Жан Жеди, обращаясь к Миньоле, — я тебя отпускаю.

— Куда ты идешь?

— По своим делам. До вечера.

— Где мы встретимся?

— В кафе театра Монмартр, на площади.

— В котором часу?

— В половине шестого.

Старый вор вернулся к фиакру и приказал кучеру ехать в Бельвиль на улицу Ребеваль.

— Поезжайте скорее, — сказал он, — получите хорошо на водку.

И прибавил про себя: ‘Незачем проходить мимо привратника, так как у меня есть ключ от боковой калитки’.

Приехав на улицу Ребеваль, старый вор взял чемодан, купленный в Гавре, вышел из фиакра, щедро заплатил Пьеру Лорио, который сейчас же уехал, и, не обращая внимания на стоявший в пятидесяти шагах фиакр, вошел к себе.

Тефер видел все.

— Отлично, — сказал он герцогу, — наш молодец открыл дверь своим ключом, следовательно, он живет один в этом маленьком флигеле. Привратника нет. Когда придет время, я без труда открою дверь, и ваше дело легко будет сделано.

— Когда мы начнем действовать? — спросил герцог.

— После наступления ночи.

— А что же теперь?

— Ровно ничего. Мне надо принять меры. Идите домой, герцог, будьте спокойны и сегодня вечером, в десять часов, возьмите оружие и приходите ко мне.

— Где мне вас ждать?

— Недалеко отсюда: у Бельвильской заставы.

— Вы думаете, что все получится?

— Я отвечаю за это. Случай за нас.

Сообщники удалились.

Жан Жеди, затворив дверь, вошел в маленький двор, вырыл жестяную шкатулку и перенес ее в свою спальню.

Прежде чем открыть ее, он осмотрел содержимое бумажника.

— Два билета по тысяче франков и один в пятьсот, — это больше, чем надо для того, чтобы кутить две недели. Поэтому я выну только пять тысяч франков и отправлю их нотариусу за дом. Кто платит долги, тот богатеет.

Он вынул из шкатулки пять билетов по тысяче франков, положил вместо них купчую на дом и ключи от него, затем снова зарыл свое сокровище под кустом лилий.

— У меня теперь около семидесяти восьми тысяч франков, — сказал он, — положим семьдесят тысяч, так как мне придется истратиться на переезд, обстановку, белье и т. д. Пять процентов со ста составит три тысячи пятьсот франков дохода. Этого мало. Мне нужно вдвое больше, чтобы жить припеваючи. И так как мне надо отдать половину Рене Мулену, то, следовательно, с мистрисс Дик-Торн и ее друга, Фредерика Берара, надо получить сто сорок тысяч франков. После этого я оставлю их в покое, и, мне кажется, они должны радоваться, что дешево отделались. Завтра, после кутежа, мы отправимся с Рене с официальным визитом… Черт возьми, представляю, какая глупая мина будет у них! Смешно об этом подумать!

Жан Жеди переоделся, положил бумажник в карман и вышел, заперев дверь.

Затем он зашел в первый попавшийся трактир, спросил бумагу, конверт, перо и сургуч и, написав письмо гаврскому нотариусу, вложил в него пять билетов по тысяче франков, запечатал пятью печатями и отдал в ближайшее почтовое отделение.

Он должен был встретиться с Миньоле только в половине шестого и, чтобы как-нибудь убить время, отправился к парикмахеру, который побрил его и завил.

Разукрашенный и достаточно смешной, он пошел в. кафе монмартрского театра.

— Как ты хорош! — воскликнул Миньоле с полным убеждением.

— Да, мне кажется, я недурен.

— Кокетство — вещь хорошая, но надо подумать о серьезном… Есть ли у тебя деньги?

— Будь спокоен, юноша, у меня есть чем заплатить хозяину ‘Черной бомбы’.

В то время как Жан Жеди и Миньоле разговаривали, в ресторане ‘Черная бомба’ на бульваре Рошшуар шла оживленная деятельность.

В одной из зал, предназначенных для свадебных обедов, накрывался стол на двенадцать персон, и так как новый клиент приказал не жалеть денег, то патрон составил меню, достойное лучших ресторанов. Не должно было быть недостатка ни в чем: ни в редкой рыбе, ни в дичи, ни в трюфелях, ни в винах.

На стол были поставлены ведерки со льдом для шампанского и цветы в золоченых вазах, с которых сошла позолота. Никогда еще стол в ресторане не бывал так торжественно убран.

Около половины шестого явились два посетителя, довольно подозрительной наружности. Им недоставало апломба, так как они не были уверены, что приглашение, так странно переданное хозяином ресторана, серьезно.

Хозяин принял их с самым любезным видом, поспешил успокоить и посоветовал приказать подать что-нибудь в ожидании обеда за счет приглашавшего.

Естественно, они воспользовались советом. К этим двум вскоре прибавилось еще двое, затем еще двое, и наконец все гости Сен-Дени и Аньера собрались в полном составе, попивая абсент.

Ровно в шесть часов появился Жан Жеди в сопровождении Миньоле.

Громкие крики восхищения встретили их.

— Это русские князья! — говорили одни.

— Они блестят с головы до ног, — говорили другие.

— От них за версту несет одеколоном.

— Но все-таки они нас бросили…

— Откуда вы?

— Мы приехали из Гавра, — ответил Жан Жеди.

— Привезли, по крайней мере, устриц?

В это время хозяин ресторана с торжественным видом отворил двери:

— Устрицы поданы!

Гости по двое отправились в зал и были поражены великолепием представившегося им зрелища.

Никогда в жизни не видели они столько хрусталя, фарфора и мельхиора, никогда не видели такой горы устриц, какая представилась теперь восхищенным взорам.

Большие стаканы уже заранее до краев были наполнены шабли.

За удивлением первой минуты последовала радость, и все мужественно напали на устриц.

Но среди всеобщего веселья Жан Жеди был озабочен: отсутствие Рене Мулена и Берты сердило его и казалось необъяснимым.

‘Я написал обоим, — думал он. — Трудно поверить, что ни тот, ни другая не получили моего письма… Скорее можно предположить, что они не пришли потому, что Рене сердится на меня… Впрочем, еще только шесть часов, может быть, они появятся позднее’.

Оставим на время гостей Жана Жеди и вернемся к одной из главных героинь нашего рассказа: мистрисс Дик-Торн.

Клодия, добившись от Тефера, что он не подаст в отставку, была относительно спокойна.

Молчание Тефера и Жоржа, не подававших признаков жизни, еще больше утверждало ее в мысли, что бояться нечего.

Сменив прислугу, она и не думала жить в уединении, а продолжала посещать своих друзей и принимать их у себя. Она твердо рассчитывала, что в скором времени будет иметь возможность открыто возобновить отношения с сенатором, и более чем когда-либо хотела, чтобы сын Жоржа стал мужем ее дочери.

После бала она не видела ни молодого адвоката, ни доктора Этьена Лорио. Зная, что последний очень занят, она объяснила его отсутствие работой, хотя тем не менее удивлялась, что он не может найти одного часа для исполнения долга самой простой вежливости.

Утром, в этот самый день, она написала маркизу де Латур-Водье и Этьену, приглашая их приехать вечером на чашку чая.

Молодой доктор поспешил ответить, что должен провести ночь у больной, а потому, к величайшему сожалению, не может воспользоваться любезным приглашением мистрисс Дик-Торн.

Что касается Анри, то у него не было никакого подходящего предлога. Уверенный, что встретит у мистрисс Дик-Торн своего друга, он решил отправиться к ней к десяти часам вечера. Кроме того, его привлекало в мистрисс Дик-Торн еще и другое.

Прочтя несколько раз процесс, известный в юридических летописях под названием ‘Дело моста Нельи’, молодой адвокат хотел во что бы то ни стало узнать, почему мистрисс Дик-Торн так сильно испугалась при виде картины, представлявшей знаменитое преступление.

Расставшись с герцогом Жоржем, Тефер вернулся домой и через час снова вышел, загримированный и совершенно неузнаваемый. С видом гуляющего, он тихими шагами направился к Бельвилю. Он отлично помнил дорогу на улицу Ребеваль и знал, что домишко, где жил Жан Жеди, стоит у забора, за которым начинаются пустыри Шамонтских холмов.

Обдумав план, Тефер сделал большой обход, подошел к забору и заглянул во двор. Дворов было два: один большой, на который выходил главный дом, и другой — меньше, примыкавший к домику старого вора.

‘Отлично, — думал он, — сюда можно войти, как к себе домой. Здесь совсем пусто: никто не побеспокоит нас’.

Он вернулся обратно в Бельвиль. В назначенный час герцог Жорж явился на свидание. Он был одет в широкое пальто из толстого драпа, а шляпа с широкими полями скрывала верхнюю часть его лица.

Услышав в темноте шаги, герцог остановился. Прохожий был Тефером.

— Я имею честь говорить с господином Фредериком Бераром? — спросил он.

— Да.

— Наступила минута действовать.

— Я готов.

— Вы вооружены?

— Да.

— Следуйте за мной!

Они вышли на пустырь и добрались до забора высотой самое большее в два метра.

— Мы войдем отсюда, — сказал Тефер.

— Но я не вижу никакого прохода!

— Его действительно нет.

— Значит, нам придется перелезть через забор? — с испугом спросил герцог.

— Конечно!

— Мне это никогда не удастся.

— Полноте, забор очень низкий, я вам помогу, и все пойдет отлично.

Тефер подставил спину, герцог без большого труда влез на верх забора, куда Тефер последовал за ним, затем перескочил на другую сторону и помог ему сойти точно так же, как и подняться.

Тефер подошел к двери и ощупал замок.

— Не сложен, — сказал он, — и его легко открыть.

Он вынул из кармана связку отмычек, выбрал одну, вставил в замок, и дверь сразу отворилась.

Герцог Жорж переступил через порог в сопровождении Тефера, который без шума запер дверь, вынул маленький потайной фонарь, зажег его и сказал:

— Ничто не мешает нам сделать обыск. Прежде всего нужно найти бумажник и документы, украденные у мистрисс Дик-Торн. Уничтожив доказательства, мы уничтожим человека.

— Надо спешить, — сказал сенатор, весь дрожа от нервного волнения.

Тефер покачал головой:

— Если слишком торопиться, дело пойдет дурно. Нам нечего спешить: Жан Жеди напивается в ‘Черной бомбе’ в обществе, достойном его. Он не думает ни о вас, ни о доме, ни об украденных бумагах. У нас достаточно времени. Будем действовать с благоразумной медлительностью, этим мы только скорее достигнем цели.

Жорж огляделся:

— Ключи везде в замках, — сказал он. — Это очень упрощает дело.

— Потрудитесь посветить, герцог!

Герцог Жорж взял фонарь, и обыск начался. Тефер имел большой опыт в такого рода делах. Ни один уголок не ускользал от него. Он все перерыл, но в то же время не оставлял ни малейших следов тщательного осмотра.

По прошествии получаса большая часть ящиков была осмотрена без всякого результата.

— Ничего? — прошептал герцог.

— Погодите, я еще не закончил.

И полицейский продолжал свое дело.

Они все осмотрели, даже подняли кирпичи, которыми был вымощен пол, но тщетно…

— Черт возьми! — прошептал Тефер, топнув ногой. — Негодяй знает цену бумаг и не расстается с ними.

— Что же делать?

— Взять их у него.

— Каким образом?

— Поступив как раз противно тому, что я сейчас говорил. Надо подождать его здесь, сначала убить, а потом обыскать.

— Подождать! Он, может быть, не вернется в эту ночь.

— Я беру на себя заставить его вернуться и укажу вам, что надо делать. Нет ничего проще, как спрятаться в темном углу, а когда он переступит порог и зажжет свечу, вы ударите его.

— Вы хотите оставить меня здесь одного?

— Это необходимо.

— Но вы придете за мной?

— Да, как только будет возможно.

— Где же мне спрятаться?

Тефер осмотрелся. В углу комнаты стояло нечто вроде шкафа без дверец, в который Жан Жеди вешал костюмы.

— Вот сюда! — сказал он. — Место, кажется, нарочно сделано для этого. Спрячьтесь за тряпки и ожидайте благоприятной минуты. Наш обыск продолжался дольше, чем я думал, и мне давно пора идти в ‘Черную бомбу’.

Тефер хотел уже выйти, но вдруг остановился.

— Я и забыл спросить об одной важной вещи, — сказал он. — Я знаю, что у вас есть оружие, но какое?

— Револьвер и нож.

— Нечего и думать о револьвере. Выстрел среди ночи может привлечь внимание.

— Да, я понимаю.

— Остается нож, но не может ли он скомпрометировать вас и стать уликой?

— Нет, это простой нож, купленный на базаре. Лезвие широкое и острое, на нем даже нет имени фабриканта.

— Отлично! Никакой полицейский не узнает ничего по этому ножу. Вы оставите его в ране или на полу, рядом с трупом. Постарайтесь ударить спереди, чтобы можно было предположить самоубийство.

Он вынул из бумажника листок и подал Жоржу:

— Я прошу вас, герцог, положите это на видное место, на стол, где я вижу перо и чернила. Для нас очень важно, чтобы не было сомнения в самоубийстве.

— Я это сделаю.

— Хорошо, я иду. Если мне не удастся прийти к вам до дела, то вы найдете меня на заборе, через который я помог вам перелезть. А главное, не шумите и не зажигайте огня.

— Будьте спокойны.

Тефер погасил потайной фонарь, вышел из комнаты, запер дверь, легко перескочил через забор и очутился на пустыре. Затем он добежал до станции фиакров, нанял экипаж и велел кучеру ехать на бульвар Рошшуар. Через двадцать минут Тефер был на месте и дал кучеру десять франков, говоря:

— Ждите меня у заставы!

Сам же вошел в ‘Черную бомбу’.

В ресторане царило сильное оживление. Залы и отдельные кабинеты, ярко освещенные, были полны посетителями.

Жан Жеди и его гости занимали одну из зал второго этажа. В другой, очень большой зале играла музыка, и пол трещал под ногами усердных танцоров. Трудно представить себе более шумное и веселое общество. Молодые артисты, рабочие, приказчики составляли мужскую публику, тогда как женскую представляли натурщицы, швеи и барышни без определенных занятий.

Вся эта толпа смеялась, кричала и танцевала с легкостью, которой позавидовали бы клоуны цирка.

Тефер поднялся на второй этаж и прошел в танцевальную залу, но Жана Жеди и его гостей там не было, тогда он вышел в коридор, проходящий мимо других зал и отдельных кабинетов.

Громкие взрывы смеха и крики привлекли его внимание, а дверь, открытая на минуту лакеем, вносившим бутылки, позволила ему увидеть того, кого он искал.

‘Он тут, — подумал Тефер, — но обед еще не закончен, надо подождать’.

Он сел в танцевальной зале, около двери в коридор, и приказал подать стакан пунша.

Еще не было полуночи, а танцы обычно продолжались до часа, толпа танцующих все увеличивалась, а в зале Жана Жеди обед подходил к концу. Десерт уже прикончили, и гости начинали выливать на стол содержимое своих бутылок, воображая, что наливают в стаканы. Жан Жеди был почти пьян и продолжал пить.

В комнате было удушливо жарко. Все лица покрывал пот.

— Где стеснение, там нет удовольствия, — сказал Жан Жеди, — поэтому не будем стесняться.

Он снял сюртук и повесил его на стену.

Миньоле, который пил очень мало и нисколько не был пьян, а только разыгрывал пьяного, вздрогнул от радости, следя глазами за сюртуком, в кармане которого лежал знаменитый бумажник, предмет его мечтаний.

В эту минуту в уме старого вора мелькнула идея, которую он сейчас же выразил.

— Я предлагаю пойти немного повеселиться с прекрасным полом, — пробормотал он.

Это предложение встретило всеобщее одобрение.

— Отличная идея! — закричали гости.

— В зале надо выглядеть прилично, — сказал один из гостей, также снявший свое верхнее платье. — Наденем наши тряпки.

— К чему? — возразил Жан Жеди. — Мы здесь у себя, нам жарко, и мы сняли сюртуки.

— Совершенно верно! — подтвердил Миньоле. — К черту сюртуки, идем танцевать!

Обедающие взялись под руки и, шатаясь и раскачиваясь, ворвались в танцевальную залу, толкая всех и крича:

— Место для кадрили! Эй, товарищи, приглашайте дам! Музыка, играй!

Неожиданное появление пьяной толпы поразило всех, оркестр умолк, танцоры хотели броситься к Жану Жеди, но в эту самую минуту к нему подошли два переодетых полицейских.

— В рубашках нельзя танцевать, уходите или оденьтесь прилично.

— К черту приличие! — крикнул Жан Жеди. — Я достаточно заплатил и буду танцевать, как хочу!

— Вы не будете танцевать! — закричали обычные посетители бала.

— Нет, будем!

— Мы вас выгоним!

— Попробуйте, мы посмотрим!

Дело готово было дойти до драки, когда в залу вбежал хозяин, предупрежденный о произошедшем.

— Прошу вас, господа, — сказал он, обращаясь к полицейским, — это мои клиенты, они сняли сюртуки, потому что хорошо пообедали и здесь очень жарко, но они не устроят скандал.

— Однако на этот счет есть правила, — возразил полицейский, — и эти правила все общество уважает.

Начался спор. Тефер все видел, слышал и с досадой кусал ногти.

‘Его арестуют, — с беспокойством думал он, видя, что Жан Жеди спорит с полицейским. — Его станут допрашивать, он пьян, одно его слово может все погубить, и он скажет это слово, если я не вмешаюсь’.

Тефер встал и, пробравшись через толпу, взял за руку одного из полицейских, показал ему свою карточку полицейского и прошептал:

— Не устраивайте скандала, я слежу за этой шайкой. Оставьте их и не трогайте никого — приказ префектуры.

Агенту оставалось только повиноваться. Он сделал знак, который был понят, и другой полицейский закончил спор, сказав отеческим тоном:

— Если вы здешние обычные посетители, то танцуйте, как хотите, только будьте благоразумны.

— Эй, музыка! — крикнул Жан Жеди.

Оркестр снова заиграл, и прерванная кадриль продолжалась

Убедившись в успехе своего вмешательства, Тефер оставил танцевальную залу и вышел из ресторана.

У подъезда, на тротуаре, стояли три или четыре уличных мальчишки. Полицейский ударил по плечу одного из них, который показался ему умнее.

— Что прикажете, буржуа? — спросил мальчишка.

— Хочешь заработать сто су?

— Не шутите?

— Нет.

— Конечно! Что же для этого надо сделать?

Тефер вынул из бумажника записку и подал ее мальчишке.

— Отнеси вот это в ‘Черную бомбу’. Ты знаешь хозяина?

— Конечно, знаю.

— Ты передашь эту записку и попросишь сейчас же отдать ее господину, который сегодня дает обед своим друзьям. Его имя написано на конверте.

— Хорошо. Дальше!

— Хозяин, может быть, спросит, кто дал тебе письмо.

— Что же ответить?

— Что оно прислано с Королевской площади от Рене Мулена.

— Королевская площадь, Рене Мулен, не забуду. Это все?

— Все.

— Давайте деньги, я иду.

Полицейский дал мальчишке пять франков, тот подпрыгнул от радости, сунул монету в карман и в одно мгновение исчез за дверью ‘Черной бомбы’.

Тефер перешел через дорогу и ждал на другой стороне бульвара, не спуская глаз с дверей.

Мальчишка добросовестно исполнил поручение.

В это время кадриль закончилась, и Жан Жеди вернулся со своими гостями в свою залу, чтобы пить кофе.

Хозяин подошел к старому вору.

— Вот письмо, которое вам принесли, — сказал он.

— Письмо мне? Откуда?

— С Королевской площади.

— Держу пари, от Рене.

— Да, от Рене Мулена.

— А, он не мог прийти и теперь извиняется. Посмотрим, что такое.

Жан Жеди разорвал конверт и прочел:

‘Дорогой товарищ! Я не могу прийти в ‘Черную бомбу’ по причинам, которые скажу тебе потом. Но мне необходимо видеть тебя сегодня же ночью по известному тебе делу. Не теряй ни минуты, я буду у тебя в Бельвиле в час ночи. Я должен застать тебя или все пропало.

Рене Мулен‘.

‘Все пропало, — прошептал про себя Жан Жеди. — Рене будет меня ждать, надо идти’.

— Который час? — прибавил он вслух.

— Десять минут первого, — ответил хозяин.

— Пошлите за фиакром. Где мой сюртук?

Миньоле бросился в угол, где висел сюртук.

— Дети мои, — продолжал Жан Жеди, — мне надо уйти по делу. Одна дама назначает мне свидание. Я ухожу, но скоро вернусь. Танцуйте, пейте, веселитесь: за все заплачено. Через два часа я вернусь. Где же мой сюртук?

— Вот он, — ответил Миньоле, подавая ему сюртук.

— Будьте терпеливы! — сказав это, старый вор бросился из залы. Его походка была нетверда: он чуть не упал на лестнице.

Миньоле, на которого никто не обращал внимания, исчез вслед за ним.

— А, — сказал один из гостей по прозвищу Альбинос, потому что у него были красные глаза и белые ресницы, — он забыл письмо, я верну ему, когда он придет. — И положил письмо в карман.

Оргия возобновилась.

Подавая Жану Жеди его сюртук, Миньоле украл бумажник и ушел из залы для того, чтобы поместить в безопасное место свое богатство.

Выйдя из ресторана, он нанял фиакр и, усевшись в него, с волнением вынул бумажник и раскрыл его. Радость была отравлена сильным разочарованием: бумажник был почти пуст.

— Черт возьми! Куда этот негодяй истратил свои деньги? Мне кажется, что у него всего три билета. Посмотрим.

Он зажег спичку и убедился, что там всего две тысячи пятьсот франков.

— Черт возьми! — прошептал Миньоле. — В Гавре, я убежден, у него было более пятнадцати тысяч. Что он мог сделать со своими деньгами? У него, должно быть, были расходы, о которых я не знал. Вот и полагайся после этого на друзей! А я рассчитывал приобрести сокровище. Но все-таки это лучше, чем ничего, и я постараюсь поместить их в безопасное место. Что же касается бумажника, то он пуст и только может выдать меня. К черту его!

Миньоле опустил стекло и бросил бумажник. Фиакр ехал в это время по Амстердамской улице. Бумажник описал дугу и упал под ворота дома на углу улиц Амстердам и Берлин.

Миньоле, выйдя из фиакра, вошел в одну из узких улиц, окружавших в то время площадь Лаборд и исчезнувших в наше время.

Подойдя к дому печальной наружности, он вынул из кармана ключ, открыл калитку и исчез в воротах. Через пять минут он снова вышел и приказал ехать обратно на бульвар Рошшуар.

‘Денежки в верном месте, — думал он, — и хитер будет тот, кто их найдет. Что же касается бумажника, то старый дурак подумает, что потерял его по дороге’.

Между тем на балу в ‘Черной бомбе’ оркестр играл последнюю кадриль. Гости Жана Жеди, выпив кофе, снова принялись за шампанское и пели во все горло все вместе, но различные арии.

— Откуда ты пришел? — спросил кто-то, увидев Миньоле.

— Я танцевал на балу, мне понравилась одна хорошенькая блондинка. У нас назначено свидание на завтра. Мне везет!

ГЛАВА 16

Пробило десять часов вечера, Этьен Лорио и Рене сидели у изголовья Берты.

Ей было гораздо лучше. Она крепла с каждым днем, почти с каждым часом. Голос возвратился, легкий румянец покрывал щеки, глаза блестели.

— Как вы добры, друзья мои, — сказала Берта, протягивая руки доктору и Рене. — Дорогой доктор, не правда ли, мне теперь совсем хорошо?

— Да, совсем, и я не смел надеяться на такое скорое выздоровление.

— Я скоро поправлюсь?

— Да, еще несколько дней, и вы сможете вставать с постели.

— О, если бы вы знали, как я жду возможности встать и начать действовать!

Рене и доктор поняли ее и обменялись взглядами.

— Дорогое дитя! — сказал Рене. — Прогоните неосуществимые мечты. Мы будем действовать одни. Ваша жизнь для нас слишком дорога, чтобы мы рисковали ею. Вы не выйдете отсюда, пока мы не достигнем цели, и, надеюсь, этот день скоро настанет.

Берта покачала головой.

— Не надейтесь, — с жаром возразила она. — Вы не можете без меня, так как еще ничего не знаете. Вы запрещали мне говорить, и я повиновалась. Вы не знаете, что я слышала и что видела. О, злодеи! Злодеи!

— Успокойтесь, друг мой, — сказал Этьен. — Сильное волнение может повредить вам. Если вы будете так волноваться, то я принужден буду запретить вам разговаривать.

— Я постараюсь быть спокойной, — улыбаясь, прошептала Берта.

— Если мы до сих пор вас не расспрашивали, — то это потому, что вы не могли отвечать, не подвергаясь опасности. Теперь мы хотим узнать, что с вами приключилось, поэтому говорите, если можете, не волнуясь, в противном случае мне придется вас остановить.

— Я постараюсь. Я буду говорить так хладнокровно, как будто рассказываю не о себе. Спрашивайте!

— Во-первых, — спросил Рене, — скажите, почему вы последовали за людьми, которые явились к вам от моего имени?

— Вы это знаете? — с удивлением спросила Берта.

— Да, это и еще многое другое. Но мы нуждаемся в объяснениях.

И Берта слабым голосом начала рассказ о произошедших событиях.

Этьен и Рене с волнением слушали ее. Когда девушка описала ужасную сцену на холме патронного завода, они не смогли удержаться от крика ужаса.

— О, негодяи! — прошептал Этьен. — Бог справедлив. Он не допустит, чтобы такое преступление осталось безнаказанным. Божественное правосудие накажет убийц доктора из Брюнуа. Клянусь, что Поль Леруа, казненный невинно, будет оправдан.

Берта вздрогнула.

— Кто открыл вам ужасную тайну? — прошептала она, закрыв лицо руками.

— Никто, случай дал мне возможность прочесть знаменитый процесс двадцатилетней давности. Все стало для меня ясно. Я угадал, что имя Монетье, принятое вашей святой матерью, скрывало другое имя, несправедливо опозоренное. Я понял, что вы — дочь мученика, и у ваших ног умоляю о прощении в том, что несправедливо обвинял вас и своим ослеплением увеличил ваше горе. Простите меня, дорогая Берта, простите меня!

Этьен опустился на колени и покрыл поцелуями и слезами руки Берты.

Рене, глубоко взволнованный, вытирал глаза. Девушка задыхалась от волнения.

— Вы также верите, что мой отец был невиновен? — прошептала она.

— Да, и я не один так думаю. Мой лучший друг, один из знаменитых молодых адвокатов, разделяет мое убеждение и будет защищать это дело, когда наступит день.

— Но когда наступит так долго ожидаемый день? — прошептала Берта.

— Он наступит, как только у нас будет материальное доказательство.

— О! — вскричал Рене. — Оно было у нас: Жан Жеди, свидетель преступления, он ускользнул от нас, но я убежден, что найду его.

— Дай Бог! — проговорила Берта. — А вы, друзья мои, что вы сделали?

Рене рассказал о вечере у мистрисс Дик-Торн, о впечатлении, произведенном живой картиной, и об исчезновении Жана Жеди, который за несколько часов до этого узнал в Фредерике Бераре человека с моста Нельи.

— Того, который едва не убил меня? Того, который считает меня мертвой и который хвастался передо мной тем, что он виновник преступления?

— Да, он.

— И вы думаете, что эта женщина была его сообщницей?

— В прошлом — да, так как есть множество доказательств этого. Но я полагаю, что она не принимала никакого участия в покушении на вашу жизнь.

— Вы были у меня? — спросила Берта.

— Да, — ответил Рене, — и велел вашей привратнице говорить, что вы уехали в деревню, если будут спрашивать.

— Хорошо, но меня беспокоит одно…

— Что именно?

— Ваши деньги лежат у меня в квартире, вы взяли их?

— Нет.

— То, что произошло на Королевской площади, может повториться на улице Нотр-Дам-де-Шан.

— Да, это правда.

— Вы должны пойти туда сегодня же и взять ваши деньги. Я попрошу вас также принести мне немного белья и платья, так как вы знаете, в каком состоянии те вещи, которые были на мне в день преступления.

— Хорошо, — сказал Рене. — Я пойду сейчас же, это недалеко, и вернусь не позже чем через час.

— Я подожду вас, — сказал Этьен.

Было около одиннадцати часов, когда механик пришел на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Все жильцы были уже дома, привратница погасила газ и собиралась лечь спать.

— Это вы, господин Рене? — спросила она.

— Как видите.

— Нет ли чего нового? Нашли ли вы мадемуазель Берту?

— Конечно.

— Тем лучше! Я так беспокоилась!

— Она в деревне, у своих друзей.

— Надеюсь, она здорова?

— Да.

— Скоро ли вернется?

— Через две недели. Я приехал взять для нее белья, так как уезжаю завтра утром.

— Туда, где она?

— Да.

— В таком случае, вы возьметесь передать ей письмо, присланное три или четыре дня назад? Письмо из Гавра. Вот оно.

Рене с удивлением взглянул на письмо и положил его в карман.

— Теперь, — продолжал он, — я подымусь наверх, чтобы исполнить данное мне поручение.

— Возьмите подсвечник.

— Благодарю.

— Нужен вам ключ?

— Нет, мадемуазель Берта дала мне свой.

Рене поднялся по лестнице, вошел в пустую квартиру и через десять минут спустился обратно, взяв деньги и узел с бельем и платьем. Он отдал подсвечник привратнице и отправился на Университетскую улицу.

Этьен по-прежнему сидел у больной, которая начинала чувствовать сильную усталость.

— Вот чего вы желали, дитя мое! — сказал Рене. — Мое маленькое состояние я принес с собой. Я передам его доктору. У него мои деньги будут в безопасности.

— Мы сейчас уйдем, — сказал доктор, — бедная Берта нуждается в отдыхе.

— Но прежде чем лечь спать, она должна прочесть это письмо, — сказал Рене.

— Письмо мне? — прошептала Берта. — Кто может мне писать?

— Не знаю. Письмо пришло три или четыре дня назад из Гавра.

— Из Гавра? Я там никого не знаю.

— Читайте и увидите.

Берта взяла письмо. Разорвав конверт и взглянув на содержимое, она вздрогнула и вскрикнула от радости.

— Что такое? — спросили Этьен и Рене.

— Это от Жана Жеди. Он писал вам на Королевскую площадь и ждет сегодня в ресторане ‘Черная бомба’ на бульваре Рошшуар.

— Возможно ли?

— Прочтите сами!

Рене взял письмо и прочел.

— Жан Жеди хочет меня видеть! — воскликнул он. — Счастье возвращается! Доктор, нельзя терять ни минуты. Может быть, он теперь еще в ‘Черной бомбе’. Во всяком случае, я найду его в Бельвиле. Мы должны получить сегодня же бумаги, украденные у мистрисс Дик-Торн.

— Я пойду с вами, — сказал Этьен.

— Будьте мужественны, — продолжал Рене, обращаясь к Берте. — Я надеюсь, что день правосудия приближается.

— Идите, идите! Я буду молиться за вас.

На углу Университетской улицы они увидели фиакр.

— Кучер! — крикнул Рене. — Вы заняты?

— Нет, сударь, — ответил веселый голос, — я охотно отвез бы вас, но моя лошадь устала.

— Фиакр номер 13! — крикнули в один голос Этьен и Рене.

— Как, это вы? Нет ли чего нового? Вот так встреча!

— Нового? Да, дядя, много, но мы объясним это после. Теперь же вы должны отвезти нас в ресторан ‘Черная бомба’.

— Садитесь, Милорд довезет!

Они вскочили в фиакр, который покатился к бульвару Рошшуар, и через полчаса остановились перед ‘Черной бомбой’ как раз в ту минуту, когда Миньоле возвращался к своим товарищам.

— Это, должно быть, возвращается Жан Жеди, — сказал один из гостей.

Миньоле невольно смутился, его занимала мысль, заметил ли Жан кражу и подозревает ли ее виновника.

На лестнице, потом в коридоре послышались поспешные шаги.

Дверь отворилась, и на пороге появился Рене в сопровождении доктора.

При виде незнакомых лиц в комнате водворилось глубокое молчание.

— Господа, — спросил Рене, осматриваясь, — Жан Жеди здесь?

— Он вышел ненадолго, — ответил Миньоле.

— Но он здесь, в ресторане?

— Нет, он уехал на свидание, которое назначено ему в Бельвиле, у него дома.

— Свидание!… После полуночи!… — воскликнул Рене. — Это маловероятно!…

— А между тем это правда. Его товарищ Рене Мулен ждет его там.

Рене пожал плечами:

— Я Рене Мулен и не назначал ему никакого свидания.

— Нечего сказать, хорошая шутка, — смеясь, сказал Миньоле. — Вы уверяете, будто не назначали ему свидания, а он получил ваше письмо.

— Мое письмо?…

— И в доказательство я вам покажу его, — пробормотал Альбинос, язык которого едва ворочался, — посмотрите.

Рене схватил письмо и, едва бросил на него взгляд, как громко вскрикнул от ужаса.

— Что такое? — в один голос спросили все.

— То, что теперь Жан Жеди, вероятно, уже мертв, — и прибавил, обращаясь к Этьену: — Моим именем воспользовались, чтобы завлечь Жана в западню, точно так же сделали это с Бертой. Идемте скорее, но я боюсь, что мы придем слишком поздно.

И он увлек за собой доктора, оставив гостей в сильном удивлении.

— Ну что? — спросил Лорио при виде племянника и Рене. — Нашли Жана Жеди?

— Жан, по всей вероятности, теперь убит. Скорее, господин Пьер, везите нас.

— Куда?

— В Бельвиль, улица Ребеваль.

— Улица Ребеваль? Я недавно возил туда одного господина, приехавшего из Гавра.

— Это он, Жан. Поезжайте скорее!

‘А! Черт возьми, — думал Лорио, садясь на козлы и пуская лошадь в галоп. — Если бы я знал!… Но я не знал!’

ГЛАВА 17

В тот же самый вечер, около десяти часов, Анри де Латур-Водье отправился в дом на улице Берлин к мистрисс Дик-Торн.

Гостей было очень немного: человек двадцать составляли маленький, интимный кружок.

— Увижу ли я сегодня моего друга Этьена? — спросил он у вдовы.

— Не могу ответить на этот вопрос. Хотя господин Лорио не может сомневаться в нашем расположении, но тем не менее с некоторого времени он очень редко бывает. Мы прощаем ему, зная, что он очень занят.

— Да, действительно. Этьен жертвует удовольствиями ради работы.

— Точно так же, как и вы, — сказал один банкир, лет пятидесяти, друг дома. — Говорят, что вы трудитесь без устали.

— Да, действительно, меня привлекает все, что относится к моей профессии.

— Ваша профессия прекрасна, — смеясь, сказал банкир, — но в то же время опасна.

— Опасна?… Что вы хотите этим сказать?

— Очень простую вещь. Не правда ли, что верх адвокатского таланта есть умение обманывать судей прекрасными словами, опровергать очевидность, превращать истину в ложь и наоборот, чтобы, наконец, добиться оправдания преступника?

Анри вздрогнул: услышанные им слова позволяли ему достичь цели и давали предлог начать желанный разговор.

— Мне кажется, что вы ошибаетесь, — сказал он. — Адвокат, понимающий свои права и все величие своих обязанностей, никогда не старается защищать заведомо несправедливое дело. Высшее торжество ораторского таланта заключается не в том, чтобы оправдать преступника, но в том, чтобы помешать судьям осудить невиновного за преступление другого.

Говоря это, Анри искоса поглядел на мистрисс Дик-Торн. Она слушала внимательно, но была совершенно спокойна.

Парижская публика, к какому бы классу общества она ни принадлежала, до крайности любопытна относительно всего, что касается полиции, правосудия, суда. Услышав слова ‘суд’, ‘преступник’, ‘невиновный’, гости Клодии подумали, что разговор идет о какой-нибудь таинственной криминальной драме, и, прервав разговор, подошли.

— Неужели вы думаете, — спросил банкир, — что судьи бывают иногда до такой степени слепы, что произносят несправедливые приговоры?

— Я в этом уверен. Знаменитые процессы представляют много доказательств этому.

— Вы имеете в виду дело лионского курьера?

— Это и много других. К несчастью, юридические ошибки очень многочисленны, и я занимаюсь только теми, которые уже признаны доказанными. А сколько еще других, не менее ужасных, остаются навеки погребенными во мраке? Число их безгранично.

— Безгранично?… — повторил банкир. — Вы смогли убедиться в этом?

— К сожалению, да. И позвольте мне назвать одно дело, самое странное и самое печальное, какое только можно себе представить. Две недели назад вы были на празднике в этом доме…

— Да, действительно, — сказал банкир, — я имел честь быть одним из гостей мистрисс Дик-Торн.

— В таком случае, вы должны помнить один эпизод, очень неудачно вставленный в программу живых картин и произведший на нашу любезную хозяйку такое тяжелое впечатление, что она упала в обморок, так как эта картина напомнила ей сцену в том же роде, в которой она чуть было не погибла в Англии…

Клодия почувствовала неопределенное беспокойство, но не показала его. Она смотрела на Анри немного мрачно, спрашивая себя, почему молодой человек говорит об этом.

— Вы помните? — продолжал адвокат.

— Конечно, — ответил банкир. — Эта картина называлась ‘Преступление на мосту Нельи’.

— И должен вам сказать, — продолжал Анри, — что картина, которую вы, может быть, считали фантазией, представляла подлинное преступление, совершенное на мосту Нельи в 1837 году… Несколько дней назад это дело попалось мне на глаза, и я прочел его с величайшим интересом. Один механик, изобретатель по имени Поль Леруа, был обвинен в том, что убил своего дядю, доктора из Брюнуа, чтобы украсть большую сумму денег…

Анри глядел на Клодию. Бывшая куртизанка была страшно бледна, но оставалась по-прежнему невозмутимой. Ее лицо казалось мраморным, только на висках и на лбу выступило несколько капель пота.

— Что же вы хотите сказать, дорогой маркиз, — сказала она, улыбаясь, — вероятно, читая этот процесс, вы открыли какую-нибудь юридическую ошибку?…

— Совершенно верно.

— Механик, изобретатель, имя которого вы сейчас назвали…

Клодия остановилась.

— Поль Леруа, — подсказал Анри.

— Да, Поль Леруа, что же, он был осужден?

— Да.

— К чему его присудили?

— К смертной казни. И не только присудили, но и казнили.

— И вы думаете, что этот человек был невиновен?

— Я в этом уверен.

— У вас есть доказательства?

— Да — косвенные.

— Косвенные доказательства?… — повторила мистрисс Дик-Торн. — Достаточно ли этого? По всей вероятности, против него существовали доказательства прямые, так как его осудили присяжные, которые судят по совести.

— Я не осуждаю ни присяжных, ни судей, — ответил Анри.

— Так будьте же логичны, мой дорогой адвокат. Если присяжные были правы, то, следовательно, казнили виновного.

— Он казался виновным, какая-то роковая судьба преследовала его.

Клодия громко засмеялась.

— Судьба!… — вскричала она. — Громкое слово и ничего больше. Судьба неуловима.

— Пожалуй, но в этом случае нельзя сказать того же про ее презренные орудия.

Мистрисс Дик-Торн слегка вздрогнула.

— О ком вы говорите?

— О тех людях, которые были заинтересованы в смерти доктора из Брюнуа.

— Это только ваше предположение?…

— Нет, мое твердое убеждение, результат изучения процесса, окруженного странной таинственностью, которая теперь, вероятно, еще более непроницаема.

— Сколько лет прошло?

— Двадцать.

— Это целая вечность. Допустив, что он невиновен, истинные преступники, по всей вероятности, уже умерли?

— Может быть, но этого нельзя сказать утвердительно. Предположим, что семейство Поля Леруа не вымерло и потребует у суда пересмотра процесса, основываясь на тех указаниях, которые я ему доставлю, и я уверен, что при помощи нового следствия можно было бы доказать невиновность казненного…

— Это не вернуло бы ему головы…

— Нет, но, по крайней мере, оправдало бы его память.

— Но настоящие преступники спасутся от наказания, так как истек срок давности.

— Да, но они не спасутся от позора и бесчестья, а это так же наказание.

— Я понимаю, что дело может привлекать вас, но, мне кажется, трудно довести его до конца.

Клодия, произнося последние слова с самым равнодушным видом, понимала, что следует прекратить опасный разговор, каждое слово которого заставляло ее внутренне вздрагивать. Она спокойно встала с кресла и пошла приказать подать закуски.

‘Я ошибался, — подумал Анри. — Обморок этой женщины не скрывал ничего подозрительного’.

‘Какая ужасная проницательность, — думала мистрисс Дик-Торн. — К счастью, Анри де Латур-Водье, став мужем моей дочери, будет безопасен’.

Вскоре после полуночи многие из гостей стали прощаться, и приемный сын сенатора был в их числе.

Стыдясь своих несправедливых подозрений, он был очень любезен с хозяйкой дома и Оливией, сердце которой билось сильнее в его присутствии, и, прощаясь с ними, обещал вскоре прийти опять.

Анри не велел кучеру приезжать за собой, думая, что тут недалеко до станции железной дороги, где всегда можно найти экипаж. Выйдя из дома, он пошел по улице Берлин по направлению к Амстердамской.

В ту минуту, как он поворачивал за угол, несколько пьяных шли к заставе, распевая во все горло, держась за руки и занимая весь тротуар. Чтобы не столкнуться с ними, Анри вошел под ворота и заметил, что наступил на что-то мягкое и упругое. Он наклонился поднять эту вещь.

То был бумажник из русской кожи.

‘Если в бумажнике есть деньги или документы, — подумал адвокат, — то завтра я отнесу его в полицейскую префектуру’.

Он подошел к фонарю, развернул свою находку и осмотрел все отделения.

— Ничего нет, — проговорил он, — даже карточки. Впрочем, я осмотрю его подробнее, когда приду домой.

И, положив бумажник в карман, он продолжил путь.

ГЛАВА 18

Тефер, который стоял на бульваре Рошшуар напротив ресторана ‘Черная бомба’, видел, как вышел Жан Жеди в рубашке, неся сюртук на руке, и направился к заставе.

Инспектор, пробираясь у самой стены, дошел до места, где оставил свой фиакр.

— Езжайте, — сказал он кучеру, — и остановитесь на углу бульвара и улицы Ребеваль.

Прошло полчаса, прежде чем Тефер доехал до указанного места, там он заплатил кучеру и отпустил его. Потом через улицу Ребеваль и Лозен вышел к Шамонским холмам и через пустыри дошел до забора у дома Жана.

Тефер стал прислушиваться. Вокруг царствовало мрачное молчание. Ни малейшего шума не было слышно внутри дома старого вора.

— Я, по всей вероятности, пришел минут на десять раньше Жана, — прошептал Тефер.

И он прислонился к забору, продолжая прислушиваться, время тянулось для него слишком долго. Сильное волнение, похожее на ужас, охватило его.

‘Только бы герцог не промахнулся, — думал он. — Надо, чтобы мошенник был убит сразу, не успев вскрикнуть’.

Стук колес, раздавшийся вдали, прервал его размышления.

‘Это он, — подумал Тефер, — он, вероятно, нашел фиакр. Роковая минута приближается!’

Тефер не ошибался. Действительно, через несколько мгновений Жан Жеди вышел из фиакра в нескольких шагах от своей двери.

— Который час? — спросил старый вор у кучера.

— Без четверти час.

— Хорошо. Я приехал за четверть часа до назначенного времени. Вот вам три франка, сдачи не надо.

Кучер поблагодарил и уехал.

Жан Жеди, слегка качаясь, направился к двери.

‘Рене придет, постучится сюда, — думал он. — Я отлично услышу’.

Он вошел во двор.

Тефер между тем всматривался в темноту.

Старый вор сильно качался, опьянение, вместо того чтобы выветриться, усилилось. Голова у него кружилась. Большие бабочки с огненными крыльями мелькали перед глазами. Он должен был опереться о забор.

— Черт возьми! — проговорил Жан. — Я совсем пьян. Но дело не в этом, вот моя дверь. Где ключ?

И он начал шарить по всем карманам.

Герцог де Латур-Водье, повинуясь приказаниям Тефера, не выходил из комнаты и в темноте ждал прихода вора.

Его занимала одна мысль: покончить во что бы то ни стало с постоянным беспокойством, которое он испытывал каждый день с той минуты, когда случайно на кладбище Монпарнас узнал план Рене Мулена.

Смерть Жана Жеди должна была успокоить его. И он дрожащей рукой сжимал рукоятку ножа. Тем не менее новое преступление, решенное бесповоротно, все-таки пугало его. Несколько мгновений он еще колебался, но размышления укрепили его волю.

Стук экипажа, остановившегося на улице Ребеваль, и затем шум отворяющейся двери еще больше усилили его решимость.

Он спрятался в шкаф и закрылся висевшими там костюмами.

На пороге появился Жан Жеди.

В комнате царствовала полнейшая темнота, и старый вор, заперев за собой дверь, двигался ощупью. Он шел очень тихо, протянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, и тем не менее толкнул стол.

— Я совсем сбился, — прошептал он, — надо зажечь спичку.

И, присоединяя к слову дело, он вынул из кармана спичку и зажег свечу, стоявшую на столе в медном подсвечнике.

В эту минуту Жан стоял спиной к тому месту, где спрятался герцог. Их разделяло не более трех шагов. Сенатору достаточно было наклониться и протянуть руку, чтобы ударить Жана в спину, но, помня совет Тефера, он не воспользовался представившимся случаем.

Чтобы сбить с толку правосудие, необходимо было сделать так, чтобы самоубийство казалось неоспоримым. Следовательно, надо ждать, пока Жан Жеди повернется лицом, и нанести смертельный удар в грудь.

Старый вор бросил сюртук на постель, но холод и сырость вызвали у него дрожь.

— Бррр… У меня будет насморк, здесь настоящий мороз. Не мешает надеть пальто.

И, повернувшись, он подошел к тому месту, где стоял герцог.

В это мгновение появилась вооруженная рука, и нож поразил Жана Жеди прямо в грудь. Старый вор слегка вскрикнул и зашатался, но не упал. Его руки, протянутые вперед, чтобы удержаться, опустились на плечи сенатора и вытащили его из шкафа.

Бледное лицо убийцы было ярко освещено. Жан устремил на него пристальный взгляд.

— Человек с моста Нельи!… — хриплым голосом прошептал он. Кровь лилась из его глубокой раны.

Пальцы разжались и выпустили жертву, голова откинулась назад, и он упал на пол.

Герцог с торжеством улыбнулся и, вытерев рукавом лицо, запачканное кровью, бросился к постели, на которую Жан кинул свой сюртук. Схватив сюртук, он с лихорадочной поспешностью стал обшаривать карманы и даже подкладку. Карманы были пусты, под подкладкой не было ничего.

Жорж наклонился к трупу и продолжал искать.

— Ничего!… Ничего!… — громко, с ужасом говорил герцог. — Однако он не мог уничтожить эти бумаги… Они нужны мне!… Они нужны мне!…

Он разрывал платье и белье Жана, все еще надеясь найти что-нибудь и не обращая внимания, что пачкается в крови.

Обезумев от волнения, он не слышал стука экипажа, остановившегося на улице Ребеваль. Вдруг он выпрямился, бледный от ужаса, — в дверь Жана Жеди послышался стук.

Он прислушался.

Стук раздался снова.

— Сюда стучатся… — прошептал герцог, дрожа от страха. — Сюда идут…

Стук становился все сильнее.

В то же время слышались голоса, кричавшие:

— Откройте!… Откройте!…

Сенатор, к которому вернулось присутствие духа, вынул из кармана листок, переданный ему Тефером, и, положив на видное место на стол, погасил свечу, вышел без шума из домика, тихонько затворив дверь, и направился к забору.

Бывший инспектор ждал его и шепотом проговорил:

— Я здесь! Идите скорее!

Сенатор поспешно перелез через забор. Пройдя шагов пятьдесят, герцог был принужден остановиться, чтобы перевести дух.

— Вы слышали? — спросил он. — Кто мог прийти к нему в такой час?

— Без сомнения, его друзья из ‘Черной бомбы’, потерявшие терпение.

— Да, действительно, это возможно.

— Бумаги у вас?

— Нет.

— Как?

— Я искал повсюду и ничего не нашел. Но Жан Жеди мертв.

— Вы в этом уверены?

— Мой нож вошел по самую рукоять.

— Ну, во всяком случае, одним врагом меньше — и самым опасным. Что касается бумаг, то надо подумать.

Они снова двинулись в путь, на этот раз вполне уверенные, что их не преследуют.

Рене Мулен продолжал стучать в дверь Жана.

— Может быть, он не вернулся, — сказал Этьен. — Мы только разбудим соседей.

— Это правда. Но я боюсь несчастья.

— На что же решиться?

— Я перелезу через забор, чтобы убедиться, жив ли Жан.

— Чтобы вам было легче перелезть, — вмешался Пьер Лорио, — я подъеду, вы влезете на крышу фиакра, соскочите на другую сторону и откроете нам дверь.

Идея была очень хороша, и ее сейчас же привели в исполнение.

Полминуты спустя Рене Мулен был уже во дворе.

— Света нет… — прошептал он, взглянув в окно. — А между тем он должен был приехать, что это значит?…

Подходя к дому, он продолжал с беспокойством:

— Ключ в замке… Это дурной знак.

Открыв дверь, он остановился на пороге. Из мрака несло запахом крови.

— Жан Жеди!… Жан Жеди! — позвал он дважды.

Но старый вор не мог ни слышать, ни ответить.

— Неужели мы пришли слишком поздно? — продолжал Рене, бросаясь обратно к калитке, выходившей на улицу Ребеваль, и ощупью отворяя ее.

— Скорее! Господин Лорио, возьмите один из ваших фонарей и посветите нам. Боюсь, что мы найдем труп.

Пьер повиновался.

— Слишком поздно! — с отчаянием воскликнул Рене. — Наши враги опередили нас… Мы ничего не узнаем!…

Этьен опустился на колени около бесчувственного тела.

— Жан жив, — сказал он.

— Этот несчастный еще жив?

— Да.

— И будет в состоянии говорить?

— Да, я думаю.

— А! Доктор, дорогой доктор! Сделайте чудо! Продлите его жизнь, нам необходимы бумаги, украденные у мистрисс Дик-Торн. Нам необходимо его свидетельство. Это человек, который узнал и другого сообщника преступления на мосту Нельи — Фредерика Берара…

— Я знаю все, — ответил доктор, — но молчите, а вы, дядя, посветите мне.

Пьер Лорио поднес к Жану свой фонарь, тогда как Рене зажигал свечу. Этьен вынул скальпель из футляра с инструментами, с которым он никогда не расставался, и, разорвав рубашку Жана, рассматривал рану, из которой кровь продолжала течь.

— Дайте мне полотна, — сказал он.

Рене открыл комод и подал первую попавшуюся вещь.

— Хорошо, — сказал Этьен. — Теперь возьмите с постели подушку и положите ему под плечи, чтобы приподнять немного голову.

Приказание его сейчас же было исполнено.

Доктор обмыл рану, наложил на нее корпию и крепко перетянул.

— Он ранен в сердце? — спросил Рене.

— Нет, лезвие ножа скользнуло по ребрам. Рана глубока, но, может быть, не смертельна. Я убежден, что через несколько мгновений он откроет глаза.

Рене опустился на колени по другую сторону тела, сторожа его возвращение к жизни. Пьер Лорио, с фонарем в руках, освещал эту мрачную картину.

Через несколько мгновений все трое вздрогнули: Жан Жеди сделал слабое движение.

— Вы видите, — прошептал доктор.

Рене не спускал глаз с лица раненого.

Сначала его губы слегка задрожали, немного спустя он открыл глаза и, осмотревшись удивленным взглядом, встретился со взглядом Рене Мулена.

Видимая радость отразилась на его лице.

— Это ты, Рене? — прошептал он едва слышно. — Я не надеялся тебя увидеть… Мое дело кончено, но я тебя вижу… и буду отомщен… Это утешает меня.

Рене приподнял Жана и ответил:

— Ты будешь отомщен, клянусь тебе! Но для этого мне необходимо все знать. Ты должен говорить.

— Я все скажу.

— Ты знаешь своего убийцу?

Жан сделал над собой усилие.

— Да, — едва слышно проговорил он.

— Кто это?

— Сообщник мистрисс Дик-Торн.

— Один из трех убийц на мосту Нельи?

— Да.

— Фредерик Берар?

— Да.

— Но третий?… Ты видел третьего убийцу? Ты его знаешь?…

Старый вор дрожал всем телом.

— Я его знаю, — продолжал он, — но не смотри на меня таким образом… Ты меня пугаешь…

— В эту минуту, когда ты так близок к смерти, ты должен сказать правду… всю правду. Повторяю, ты будешь отомщен. Фредерик Берар и мистрисс Дик-Торн не спасутся от человеческого правосудия, но я хочу знать имя сообщника этих двух негодяев!…

— Это был я, — едва слышно прошептал Жан Жеди.

Рене не без труда преодолел отвращение.

— Это был ты?… — почти спокойным тоном повторил он. — Значит, ты знал человека, которого убил?…

— Нет.

— Это невозможно.

— Однако правда… Мне ничего не сказали… мне просто дали в руки нож, заплатив, чтобы я убил сначала мужчину, потом ребенка…

Рене вздрогнул.

— Ребенка?…

— Да, ребенка, которого нес старик, доктор из Брюнуа.

— И после старика ты убил ребенка?

— Нет, у меня не хватило мужества, мне стало жаль бедняжку. Я хотел отнести его в госпиталь, но отрава, данная мне англичанкой, начала действовать, тогда, чувствуя, что внутри у меня огонь, не в состоянии двигаться, извиваясь по земле как раздавленный червяк, я положил ребенка под воротами одного дома на Елисейских полях…

Пьер Лорио с молчаливым вниманием слушал рассказ умирающего.

— Под воротами дома на аллее Елисейских полей?… — повторил он.

— Да.

— И это происходило ночью 24 сентября 1837 года?

— Да.

— Черт возьми! — воскликнул Пьер. — Какой случай! Ребенку было холодно, и он дрожал всем телом и плакал. Я услышал его и взял.

— Вы, дядя?… — с удивлением спросил Этьен.

— Да, я.

— Что же вы с ним сделали?

— Я отнес его в воспитательный дом.

— Я не все еще знаю, что мне надо знать, — перебил их Рене. — Дайте мне сначала расспросить его!

— Торопитесь, — прошептал Жан Жеди, — я чувствую, что умираю…

— Ты говорил мне, что узнал Фредерика Берара на улице Берлин у дверей мистрисс Дик-Торн, ты следовал за ним, скажи мне его адрес.

— Он живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, 17.

Пьер Лорио удивлялся все больше и больше.

— Улица По-де-Фер-Сен-Марсель, 17, — повторил он. — Это человек уже старый, высокого роста, худой?

— Да, это он.

— Я его знаю и знаю, где он живет. Я возил его два раза ночью туда и затем на Университетскую улицу, где живет… Вы знаете, что я хочу сказать.

— Истина, наконец, обнаружится! — сказал Рене. — А теперь, — продолжал он, обращаясь к раненому, — скажи мне, куда ты дел бумаги, украденные тобой у мистрисс Дик-Торн?

Жан Жеди взглянул с удивлением, не понимая вопроса.

— Какие бумаги? Деньги?

— Нет, документы, без сомнения, доказывающие преступление.

— В бумажнике были только банковские билеты…

— Ты плохо искал… Где бумажник?

— В кармане сюртука, на постели.

Рене опустил раненого на подушку и направился к постели. Там он обыскал сюртук точно так же, как это сделал до него герцог Жорж.

— Ничего!… — с яростью вскричал он. — Его убили, чтобы украсть эти бумаги!… А! Негодяи!…

Жан Жеди слабо застонал и потерял сознание.

— Бог оставляет нас, — прошептал Рене. — Эти бумаги, которые должны были служить орудием в наших руках, исчезли, а единственный свидетель умирает!… Доктор! Дорогой доктор, подумайте, что от его жизни зависит счастье Берты… Он должен жить, чтобы обвинить преступников, это необходимо, повторяю вам. Сделайте чудо, спасите его!

— Я постараюсь, — просто ответил Этьен. — Помогите мне раздеть его и положить в постель.

Жан был сейчас же раздет и уложен.

— Теперь, — продолжал доктор, — я пропишу рецепт. Мне нужны некоторые лекарства, необходимые для того, чтобы хорошенько перевязать рану, надо торопиться. Ступайте сейчас же в аптеку.

— Будьте спокойны, я не потеряю ни минуты, — ответил Рене. — Вот перо и чернильница.

И тут Рене заметил листок, оставленный герцогом Жоржем. Он поспешно пробежал его глазами.

— Эти негодяи очень ловки, они все предвидели. Благодаря записке смерть Жана Жеди была бы признана самоубийством. Но каким образом могли они подделать почерк Жана, — вот что я напрасно стараюсь понять.

Рецепт был написан, и Рене отправился в аптеку. Через полчаса он вернулся с нужным лекарством.

Во время его отсутствия доктор зондировал рану и готовил перевязку.

Когда все было сделано, Жан вздохнул, открыл глаза и, видимо, чувствовал себя легче.

Этьен дал ему ложку лекарства, которое подкрепило его силы и возбудило в его душе надежду.

— О! Доктор, спасите меня! Спасите меня! Умоляю вас, — прошептал он.

— Я сделаю все, что могу, так как от вашего выздоровления зависит честь одного имени и счастье девушки…

— Честь имени и счастье девушки?…

— Да, — сказал Рене, подходя к больному. — Один честный человек был осужден и казнён за преступление на мосту Нельи. Семейство этого человека двадцать лет жило в слезах и печали. Несколько недель назад сын казненного умер, не восстановив честное имя отца, но оставив матери это святое дело. Мать умерла, в свою очередь оставив это дело дочери, дочь ты знаешь — это Берта…

— Берта!… — воскликнул Жан, всплеснув руками.

— Да, дочь, которую убийцы, те же самые, хотели убить несколько дней назад, чтобы помешать ей обвинить их, точно так же, как хотели убить тебя, чтобы заставить молчать.

Крупные слезы показались на глазах Жана. Он торжественно поднял правую руку.

— Клянусь! — сказал он. — Я обвиню негодяев, заплативших мне за преступление, хотя в то же время обвиню самого себя. Кто будет сомневаться в моих словах!

— Я принимаю вашу клятву от имени Берты и рассчитываю на вас, — сказал Этьен. — Но в настоящую минуту, если вы хотите жить, вы должны молчать. Выпейте вот это и спите.

Жан Жеди выпил ложку лекарства и опустил голову на подушку.

— Теперь, дядя, поговорим. Убеждены ли вы, что знаете Фредерика Берара?

— Я в этом уверен, — ответил Пьер, — если это тот самый человек, на которого указывает раненый и который живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель. Я сейчас описал его вам и повторяю, что два раза возил его ночью на Университетскую улицу.

— Он был один?

— Один раз — один, в другой раз — с высоким малым, которого я посадил на улице Пон-Луи-Филипп.

— Вы знаете его имя?.

— Нет, но я узнаю человека.

— Хорошо, мы займемся этими двумя негодяями, которые, без сомнения, именно те, кого мы ищем.

— Господин Лорио, — сказал Рене, — расскажите нам про ребенка, оставленного Жаном Жеди на Елисейских полях и найденного вами.

— То, что я расскажу, очень коротко. Я посадил на бульваре Тампль седока, который ехал в Курбвуа, но не смог его довезти. Погода была отвратительная. Не доезжая метров сто до моста Нельи, одна из моих лошадей упала, сломав дышло. Возвращаясь в Париж, я услышал плач ребенка, сошел с козел и взял малютку. Мне хотелось оставить ребенка у себя, но у меня уже был племянник, Этьен, а для одинокого человека двое детей слишком много. Тогда я доехал до госпиталя и отдал ребенка…

— Вы узнавали, жив ли он?

Пьер покачал головой.

— Дядя, — сказал Этьен, — вы должны узнать, что с ним сталось, так как мы, может быть, найдем его родителей.

— Хорошо, я справлюсь.

— Что же мы теперь будем делать?.— спросил Рене. — Следует ли дать знать полиции о покушении, жертвой которого стал Жан Жеди?

— Нет, — поспешно возразил Этьен, — по-моему, убийцы должны считать себя в безопасности. Пусть думают, что Жан умер и полиция поверила его самоубийству. Через два или три дня, когда беднягу можно будет расспросить хорошенько, я отправлюсь к моему другу, который подаст от имени Берты Леруа просьбу о пересмотре процесса. Вы, Рене, знаете его. Мы обязаны ему убежищем, в котором находится в настоящее время Берта.

— Анри де Латур-Водье! — воскликнул Рене.

— Да, он. Он и так уже занимается процессом Поля Леруа, верит в невиновность казненного и не отчаивается найти доказательства… А теперь простимся до завтра…

— Но, — заметил Пьер, — раненый не может оставаться один.

— Я пробуду у него остаток ночи, — сказал Рене.

— А завтра, — продолжал доктор, — я приведу к нему сиделку.

Он бросил последний взгляд на Жана.

— Теперь он спит, но у него скоро должна начаться лихорадка. Замечайте все хорошенько, чтобы потом передать мне.

— Будьте спокойны, рассчитывайте на меня!

Поспешно простившись, дядя и племянник вернулись к фиакру номер 13, оставив Рене у изголовья больного.

Около девяти часов утра Этьен снова пришел, приведя с собой сиделку, женщину средних лет, на которую он мог вполне положиться.

Жан Жеди бредил всю ночь и под утро заснул тяжелым сном.

— Если не случится какого-нибудь нового осложнения, — сказал Этьен, — то, мне кажется, я могу отвечать за раненого.

Рене, хотя и усталый, отказался отдыхать, он был очень близко от своей квартиры на улице Винцент и пошел туда, чтобы переодеться и умыться, а затем вместе с Этьеном отправиться в павильон на Университетской улице.

Берта не спала всю ночь, сильно обеспокоенная неожиданным отъездом друзей, и с нетерпением ждала их возвращения.

Ей было рассказано все случившееся.

— О! — прошептала она, вздрагивая от ужаса. — Я была права, подозревая в этом человеке одного из убийц доктора Леруа.

— Да, и обвинение, высказанное им, будет иметь громадное значение, — сказал Рене. — Давность не существует для новых преступлений, совершенных Фредериком Бераром и мистрисс Дик-Торн с целью уничтожить следы прежнего преступления. Им придется дать отчет правосудию.

— Что мы будем делать с Фредериком Бераром? — спросил Этьен.

— Мы оставим его в уверенности, что Берта Леруа и Жан Жеди умерли. Они успокоятся до того дня, когда Анри де Латур-Водье пробудит их.

— А я, — продолжал Этьен, — по всей вероятности, буду в состоянии доставить правосудию мое доказательство…

— Вы? — с удивлением воскликнула Берта. — Каким образом?…

— Случай или, лучше сказать, Провидение дало мне возможность лечить сумасшедшую, бессвязные слова которой заключают множество намеков…

— Сумасшедшую?… Может быть, это та же женщина, которую я видела на Королевской площади в ночь, когда ездила к Рене Мулену за доказательствами невиновности моего отца?

— Она самая.

— Эстер Дерие? — спросил Рене.

— Да, Эстер Дерие.

— Значит, вы ее знаете?

— Я ее знаю и, кажется, могу надеяться, что благодаря мне рассудок вернется к ней, вернее, он уже вернулся.

— Вы думаете, что она играла роль в таинственном деле моста Нельи?

— Роль жертвы — да. Название Брюнуа, постоянно повторяемое ею, время, когда началось ее безумие, тайна, окружающая ее с того времени, — все доказывает это. Я даже приписываю Фредерику Берару и мистрисс Дик-Торн заключение ее в секретную Шарантонского госпиталя.

— И вы полагаете, что она больше не сумасшедшая?

— Да.

— Однако она еще ничего не говорила?

— Благоразумие запрещало мне спрашивать ее. Операция могла быть смертельной, но благодаря Богу удалась. Приближается минута, когда Эстер Дерие расскажет мне все свое прошлое.

— Только бы Фредерик Берар не ускользнул от нас, — прошептала Берта. — Что, если он исчезнет?

— Исчезнет?… Ему нечего бояться, для чего сделал бы он это? Поверьте, что он, напротив, высоко поднимет голову.

— Нельзя ли узнать, живет ли он по-прежнему на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Нам не следует возбуждать его опасений каким-нибудь необдуманным поступком. Чем спокойнее будет этот человек, тем вернее наш успех, к тому же, если он даже сменил адрес, то полиция сумеет найти его.

— А ребенок, замешанный в эту мрачную историю? — продолжала Берта.

— Мой дядя должен убедиться, жив ли он. Впрочем, это имеет для нас только второстепенный интерес.

ГЛАВА 19

Рене Мулен и Этьен Лорио были совершенно правы, предполагая, что Фредерик Берар, считая, что он в безопасности, и не подумает бежать.

Тефер утвердил его в этом мнении, допустив даже невероятное: то, что полиция, возможно, не поверит самоубийству, но обратит мало внимания на убийство такого опасного негодяя, как рецидивист Жан Жеди.

На другой день бывший инспектор отправился в префектуру, но не узнал ничего, что могло бы его обеспокоить. Или о преступлении прошлой ночи еще не было известно, или ему не придали особого значения.

Тефер было подумал отправиться на улицу Ребеваль, чтобы посмотреть, как там дела, но решил, что это неблагоразумно, и поехал к герцогу.

В префектуре продолжали заниматься делом фиакра номер 13 и исчезновением Плантада, но истина не открывалась, и сам начальник полиции не мог распутать нитей, которые были нарочно спутаны ловкой рукой. Однако поиски шли своим чередом, но только для очистки совести, без всякой надежды на успех.

Приехав к герцогу, Тефер нашел его веселее, чем когда-либо, он, казалось, даже помолодел. Следы недавних волнений исчезли.

— Я вас ждал, — сказал он. — Вы были в префектуре?

— Только что оттуда. Все идет отлично: мрак все больше сгущается вокруг фиакра номер 13. Вы совершенно вне опасности.

— А другое дело — Жана Жеди?

— Тут ровно ничего нет и не может быть. По всей вероятности, друзья старого негодяя вернулись в ‘Черную бомбу’. Труп найдут через несколько дней, и благодаря записке самоубийство не вызовет сомнений.

— Вы убеждены в этом?

— Конечно!

— Я сначала думал так же, как и вы, но теперь — нет.

— Почему же?

— Что вы предприняли вчера, чтобы отправить Жана Жеди домой в час ночи?

— Я передал ему записку от Рене Мулена.

— Если записку найдут, то она докажет, что самоубийства не было.

Полицейский нахмурился.

— Ах! Черт возьми! — прошептал он. — Я забыл вам сказать, что надо взять ее.

— Я, конечно, сделал бы это, но напрасно обыскал Жана.

— По всей вероятности, он потерял ее в ‘Черной бомбе’.

— Но это очень дурно.

— Нисколько, и я советую вам не думать ни о чем. Записка может оказать нам услугу.

— Каким образом?

— Очень просто. Она была подписана именем Рене Мулена. Следовательно, Рене Мулена обвинят в том, что он завлек Жана Жеди в западню и убил его.

— Но если его нет в Париже, он без малейшего труда докажет свою невиновность.

— В таком случае, и это дело окружит такая же непроницаемая тайна, как и дело фиакра номер 13. Ни вас, ни меня не смогут обвинить, так как Жан Жеди умер.

— У негодяя была хорошая память. Перед смертью он узнал меня. ‘Человек с моста Нельи!’ — воскликнул он, испуская последний вздох.

— Я пришел узнать, на что вы решились?

— Через три дня я вернусь домой.

— Почему через три дня, а не завтра?

— Я хочу принять последние предосторожности. Сегодня вечером я уеду в Марсель и оттуда пошлю сыну депешу, что возвращаюсь. Я переночую в Марселе и приеду в Париж на третий день вечером. Так никто не усомнится в моем отсутствии.

— Отлично! Но после вашего переселения на улицу Святого Доминика нам, по всей вероятности, еще надо будет видеться, и неблагоразумно мне ходить к вам домой.

— Мы будем видеться здесь.

— Значит, вы оставите за собой эту квартиру?

— Да, еще на какое-то время.

— Остерегайтесь, за вами могут следить.

— Кто же?

— Не знаю, но после того, что случилось, я ничему не удивлюсь.

— Будьте спокойны, я буду осторожен и буду ходить сюда через мой павильон на Университетской улице.

В эту минуту послышался звонок.

Герцог и Тефер вздрогнули.

— Кто это может быть? — спросил полицейский.

— Кто-нибудь ошибся или Клодия. Я пойду посмотрю.

Пройдя через сад, герцог отворил калитку. Звонила действительно мистрисс Дик-Торн.

— Очень рад вас видеть, — сказал он. — Я только что собирался ехать к вам, так как нам многое надо сказать друг другу. Войдите! Тефер тоже здесь.

Клодия переступила порог маленького домика, и полицейский низко поклонился ей.

Мужчины улыбались.

— Вы хотите сообщить мне хорошие вести? — спросила мистрисс Дик-Торн.

— Да, моя милая. Самую лучшую из всех — Жан Жеди умер.

Глаза Клодии засверкали.

— И вы взяли украденные у меня бумаги?

— К несчастью, я не мог их найти. Но, предположив, что они где-то есть, кому, кроме него, они могут быть интересны? Я убежден, что он уничтожил бумажник, не найдя секретного отделения.

— Возможно, — холодно ответила Клодия. — Если только вы сказали правду…

— Вы сомневаетесь?

— Очень может быть…

— Что же вы предполагаете?

— Что расписка Кортичелли и завещание Сигизмунда у вас.

— Клянусь, что нет!

— Хорошо, докажите.

— Как?!

— Приступив к исполнению плана, о котором я вам говорила.

— Браке Анри и вашей дочери?…

— Да. И когда вы узнаете, что произошло у меня вчера, вы поймете, что мы оба должны быть заинтересованы в этом браке.

— Что же произошло? — с беспокойством спросил герцог.

— Ваш сын Анри де Латур-Водье оказал мне вчера честь своим посещением. Он говорил странные, ужасные вещи.

— Объяснитесь, ради Бога!

Клодия, почти слово в слово, повторила то, что говорил молодой человек по поводу дела на мосту Нельи.

— Только-то?… — сказал герцог. — Я не вижу ничего для нас опасного. Случай дал возможность моему сыну ознакомиться со старым процессом, и он говорил о нем, как говорил бы о всяком другом.

— Да, но мой обморок при виде живой картины, без сомнения, привлек его внимание. Предположим, что когда-нибудь приподнимется хоть уголок этой завесы…

— Невероятно, — перебил Жорж.

— Невероятно, но возможно. В таком случае, приемный сын герцога де Латур-Водье, став зятем мистрисс Дик-Торн, конечно, не сможет обвинить Клодию Варни, на дочери которой женат.

Тефер позволил себе вмешаться.

— Ваш расчет верен, — сказал он, — и мне кажется, что ваша безопасность, герцог, действительно требует ускорения этого брака.

— Я обещал и исполню… — прошептал сенатор. — Но предвижу много затруднений со стороны сына.

— Надо преодолеть их.

— Мы их преодолеем! — вскричала вдова. — Я говорю ‘мы’, потому что помогу вам. Когда вы вернетесь домой?

— Через три дня.

— Могу я приехать на другой день после вашего возвращения?

— Конечно, но с какой целью?

— С целью доказать вашему сыну, что мы знакомы давно, что покойный Дик-Торн, мой муж, был вашим другом.

— Слишком большая поспешность может повредить. Дайте мне сначала оглядеться. Через несколько дней я дам бал и приглашу вас с дочерью. Таким образом, вы появитесь у меня совершенно естественно.

— Хорошо, я подожду.

— Без недоверия?… — улыбаясь, спросил Жорж.

— Да. Но если замечу, что вы меня обманываете…

Клодия не договорила, но герцог все понял.

Вскоре мистрисс Дик-Торн уехала, а герцог назначил Теферу свидание на Лионской дороге, чтобы передать ключи от дома в Батиньоле.

В восемь часов он садился на курьерский поезд и на другой день, четверть четвертого, был уже в Марселе.

В этот день в Марсель не пришло ни одного парохода, и Жорж, желая создать впечатление, будто прибыл пароходом, решил подождать еще день для отправки депеши сыну.

ГЛАВА 20

Прошло три дня со времени отъезда герцога.

Берта Леруа мало-помалу выздоравливала. В это утро она смогла встать и, пользуясь хорошей погодой, пройтись по саду.

Жан Жеди, благодаря усердному уходу, был временно вне опасности. Он мог выжить при том условии, что никакое сильное волнение не уничтожит усилий доктора Этьена. Во всяком случае, Жан Жеди был в состоянии отвечать на вопросы.

Доктор снова и снова спрашивал его: есть ли у него мужество обвинить самого себя, чтобы восстановить честное имя Поля Леруа?

— Я поклялся и снова клянусь в этом!… — с видимым чистосердечием отвечал Жан Жеди.

Что касается Этьена Лорио, то им овладело сильное беспокойство.

После операции у Эстер Дерие началась сильная лихорадка, которая не поддавалась лечению и могла свести больную в могилу.

В тот день, посетив Жана, доктор поспешно отправился в сумасшедший дом, но там его ждала большая радость: его помощник объявил ему, что состояние Эстер изменилось к лучшему.

Этьен прямо пошел в ее комнату и нашел, что она очень слаба. Но это было естественно. Дело явно шло на поправку. С облегчением Этьен оставил Шарантон.

Вернувшись домой, он нашел письмо от дяди. Пьер Лорио писал, что уезжает на три дня. Он увозил за пятнадцать миль от Парижа старую, больную даму, которая боялась железных дорог, и говорил, что по возвращении займется ребенком, оставленным им в воспитательном доме 24 сентября 1837 года.

Эта неожиданная отсрочка немного раздосадовала Этьена, но, в сущности, она ничему не вредила, поэтому он покорился судьбе и решил в тот же день отправиться к Анри де Латур-Водье, чтобы поручить ему подать прошение от имени Берты Леруа и Жана Жеди по поводу покушений, жертвами которых они стали.

Жалобы должны были предшествовать просьбе о пересмотре дела Поля Леруа.

Наскоро пообедав, Этьен взял дело моста Нельи и отправился в дом на улице Святого Доминика.

Анри был в суде, но его лакей сказал, что он скоро вернется, и предложил доктору подождать.

Этьен согласился.

Через четверть часа Анри пришел домой и, дружески пожав руку Этьену, спросил:

— Чему обязан твоим посещением?

— Мне надо поговорить с тобой о многом.

— Серьезно?

— Да, серьезно. Но рассказ будет очень длинен.

— Тем лучше. Я свободен и слушаю тебя.

— Прежде всего, позволь поблагодарить тебя за дело, которое ты мне дал. Вот оно.

— Этот процесс заинтересовал тебя?

— Очень.

— И, прочтя дело, ты находишь так же, как и я, что там много неясностей?

— Я твердо убежден, что Поль Леруа — жертва рокового стечения обстоятельств и заплатил головой за преступление других.

— Не правда ли? — вскричал Анри с торжествующим видом. — Это бросается в глаза! Обвинительный акт убедителен только внешне. Старшина присяжных задавал вопросы как человек, заблудившийся в лабиринте, не знающий, куда идти. Показания свидетелей казались подавляющими, а между тем ничего не доказывают. Взглянув на дело поверхностно, всякий скажет: ‘Обвиненный виновен’. Но спокойно изучив его, убеждаешься в невиновности осужденного. Я очень рад, что ты разделяешь мое убеждение.

— Не только разделяю, но точно знаю, что это так.

— Точно знаешь? — не без удивления повторил адвокат.

— Да.

— Основываясь на логике?

— Нет, на доказательствах.

— На доказательствах невиновности Поля Леруа?

— Да.

— Ты знаешь его семью?

— Да, знаю.

— И в течение двадцати лет эта семья, имея доказательства, о которых ты говоришь, не требовала восстановления честного имени казненного?

— Они не могли этого сделать.

— Почему?

— По недостатку доказательств, которые теперь только находятся в их руках. Эта семья нуждается в человеке, который поддержал бы дело своим талантом. Я пришел спросить тебя: хочешь ли ты быть этим человеком?

— Я?… — с удивлением воскликнул Анри.

— Да, ты. Разве несколько дней назад ты не говорил, что, если бы у тебя были какие-нибудь доказательства, ты был бы счастлив доказать юридическую ошибку, жертвой которой стал Поль Леруа?

— Да, правда, я говорил это. И теперь думаю точно так же.

— Ну, так я скажу теперь, что нужно вернуть честное имя девушке, которую я люблю всеми силами души.

— Как!… Берта Монетье?… — прошептал адвокат.

— В действительности — Берта Леруа. После казни несчастного, чтобы спасти сына и дочь от незаслуженного позора, вдова сменила имя. Теперь ты знаешь все, — ты согласен?

— Согласен, и вдвойне счастлив, так как, трудясь для Берты, я буду трудиться для тебя.

— Благодарю от всего сердца!

— Завтра же, — продолжал Анри, — мы займемся тем, что соберем доказательства.

— Почему не начать сегодня же? — поспешно сказал Этьен. — Берта близко отсюда, так как живет в твоем павильоне на Университетской улице, и я сведу тебя к ней.

— Пожалуй, идем, я готов.

Анри взял с собой портфель, в который положил несколько бумаг, и последовал за Этьеном в павильон.

Рене, предупрежденный заранее, был уже у Берты.

Ей ничего не сказали.

Дверь сада открыл Рене.

— Дорогой Анри, — сказал Этьен, — мне нет надобности представлять тебе моего друга, Рене Мулена, ты уже знаешь его и мог оценить.

— Я должник маркиза де Латур-Водье, — ответил Рене. — Я обязан ему свободой и надеюсь, что скоро буду обязан счастьем нашей дорогой Берты.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — ответил Анри, улыбаясь и пожимая руку Рене.

— О! В таком случае, мы уверены в успехе.

— Берта не спит? — спросил Этьен.

— Нет. И она в отличном расположении духа.

— Хорошо, идем.

Этьен тихонько постучался в дверь Берты.

— Можно войти? — спросил он.

— Конечно, — ответила Берта с постели. — Я вас жду уже давно.

Увидев неожиданно постороннего, девушка покраснела.

Анри поклонился ей с глубоким участием.

— Дорогая Берта, — сказал Этьен, — я говорил вам, что приближается минута, когда нам придется просить помощи у служителей закона… Эта минута настала. Я привел к вам Анри де Латур-Водье, моего друга, который будет и вашим. Вы уже обязаны ему за гостеприимство в этом доме, вскоре вы будете обязаны еще большим…

Берта протянула молодому человеку свою похудевшую руку и дрожащим голосом прошептала:

— Я уже знаю вас из рассказов моего дорогого доктора и Рене. Я знаю то, чего могу ожидать от вас, и угадываю причину вашего посещения. Этьен сказал вам, кто я и сколько выстрадала моя семья. Вы верите в невиновность моего отца, вы будете бороться против несправедливого приговора… Я принимаю ваши услуги и всю жизнь буду благодарна за то, что вы решаетесь сделать для мученика и несчастной сироты!…

Произнеся последние слова, Берта залилась слезами, и даже мужчины почувствовали, что их глаза увлажнились.

— Клянусь Богом, — ответил Анри, — что я буду поддерживать ваше дело всеми силами!… А теперь надо действовать и действовать… Скорее займемся теми фактами, которые вы хотели мне открыть. Господин Рене, говорите первый.

Рене начал. Его рассказ был длинен. Он прежде всего объяснил, каким образом напал на след настоящих преступников, — благодаря черновику письма, найденному в гостинице в Лондоне.

Он рассказал о своем аресте, единственной целью которого было похитить письмо, о происшествии на Королевской площади, свидетелем которого была Берта.

Рассказав о появлении сумасшедшей, он перешел к своей встрече с Жаном Жеди, затем к службе у мистрисс Дик-Торн, которую узнал старый вор и, наконец, к событиям вечера, где присутствовал Анри де Латур-Водье.

Рене подробно описал похищение Берты и покушение на ее жизнь.

Затем перешел к преступлению, совершенному над Жаном Жеди, узнавшим в своем убийце человека, подговорившего его убить доктора из Брюнуа.

Во время рассказа Рене Анри делал заметки.

— Жан Жеди выживет? — спросил он.

— Да, я надеюсь, — ответил Этьен.

— И даст показания?

— Он поклялся!…

— Этот человек двадцать лет назад был отравлен мистрисс Дик-Торн? — продолжал Анри.

— Это несомненно. Ужасная женщина и негодяй, которого зовут Фредериком Бераром, хотели отделаться от сообщника. Его нашли умирающим и отправили в госпиталь, забрав ребенка, которого он пощадил.

— Ребенка, которого нес доктор из Брюнуа?

— Да.

— Или я сильно ошибаюсь, или мотивом преступления был этот ребенок. Его хотели устранить, поэтому убили доктора…

— Это вероятно, — сказал Этьен.

— Жан Жеди не знал имен злодеев, нанявших его?

— Нет, он знал их только в лицо.

— Все связывается одно с другим, — сказал Анри. — Каким образом Фредерик Берар мог узнать, что Рене Мулен приехал в Париж с письмом — я не знаю. Но очевидно, что с этого начинается мрачная интрига, результатом которой был арест Рене, кража письма, похищение мадемуазель Леруа и убийство Жана Жеди.

Механик вынул из кармана маленький сверток и передал адвокату.

— Вот письмо, которое положили мне в конверт вместо черновика мистрисс Дик-Торн. Вот записка, найденная в кармане пальто мнимого кучера, управлявшего фиакром, везшим Берту. Почерк тот же. Вот письмо, подписанное моим именем для того, чтобы завлечь Жана Жеди в западню. Почерк опять-таки тот же. Наконец, вот записка, которую убийцы оставили у Жана, чтобы заставить предположить самоубийство.

— Это ужасно! — воскликнул Анри, рассматривая поданные ему бумаги. — С какой дьявольской ловкостью все было устроено! И, — продолжал он, — полиция, действовавшая по жалобе Пьера Лорио, не могла найти следов похитителей фиакра номер 13. Вы знаете адрес Фредерика Берара?

— Да, Жан Жеди следил за ним, — он живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель.

— А другой, которого мадемуазель Берта видела на Королевской площади и в сгоревшем доме с Фредериком Бераром, — кто он?

— Еще неизвестен, но дядя доктора говорит, что знает дом на улице Пон-Луи-Филипп, в который возил его в обществе Фредерика Берара, который, со своей стороны, часто по ночам приезжал сюда, в этот квартал. Господину Лорио даже казалось, что он входил в сад этого павильона. Но, по всей вероятности, он ошибся, и тот входил в соседний дом.

Анри де Латур-Водье задумался.

— Странно, — сказал он, — соседний дом необитаем. Он принадлежал маркизу де Серне, который умер два года назад, и наследники хотят продать его. Это надо разъяснить. Еще одно: кроме неподписанного письма, которое вы передали мне, у вас нет никаких письменных доказательств против Фредерика Берара и мистрисс Дик-Торн?

— Никаких, — ответил Рене, — между тем мы должны были иметь эти доказательства, так как бумажник, украденный Жаном Жеди на улице Берлин, кроме денег, содержал компрометирующие бумаги.

— Вы в этом уверены?

— Да, уверен. Когда мистрисс Дик-Торн заметила похищение, она, казалось, меньше была огорчена пропажей денег, чем испугана исчезновением бумаг.

— И у Жана Жеди не было этого бумажника?

— Бумажник был украден у него убийцами.

— Теперь, — сказал Анри, — займемся ребенком. Что с ним сталось? Вы это знаете?

— Знаю, — ответил Этьен.

— Ребенок жив?

— Не знаю, но мы справимся, как только дядя вернется из небольшого путешествия.

— Да, это необходимо, мы не должны пренебрегать ничем. А теперь скажите мне, знаете ли вы, почему сумасшедшая, о которой вы говорили, постоянно произносит название Брюнуа и почему Фредерик Берар был в ужасе, увидев ее?

— Я надеюсь, что скоро узнаю это, — ответил доктор.

Затем Этьен объяснил то, что уже известно читателям.

— Странный случай или, лучше сказать, перст Провидения!… — вскричал Анри. — Я убежден, как и ты, что Эстер Дерие тесно связана с этим таинственным делом и что, если она придет в себя, мы узнаем истинную причину убийства доктора из Брюнуа. Когда считаешь ты возможным расспросить ее?

— Не ранее чем через три или четыре дня.

— Мы подождем. Но, чтобы начать борьбу, мы должны приготовить оружие. Мне остается допросить Жана Жеди, затем просмотреть сделанные мною заметки и передать императорскому прокурору жалобу от имени мадемуазель Леруа. На это нужно два дня. Я понимаю ваше справедливое нетерпение, мадемуазель, и сделаю все, чтобы удовлетворить вас. Поэтому будьте мужественны и надейтесь.

Мужчины простились с Бертой и оставили павильон.

— Когда вы думаете увидеться с Жаном Жеди? — спросил Рене.

— Послезавтра. Где он живет?

— В Бельвиле, улица Ребеваль. Но вам трудно найти его без проводника.

— В таком случае, назначьте мне свидание, и мы отправимся к нему вместе.

— Днем или вечером?

— Вечером, это будет благоразумнее.

— Если угодно, я буду ждать вас в девять часов на улице Винцент, 9, это моя временная квартира, — сказал Рене.

— Послезавтра, в девять часов.

Вернувшись домой, Анри собрал все бумаги по делу Берты Леруа и часть ночи занимался делом, которое должен был защищать завтра в суде, делом очень серьезным. Он придавал ему большое значение, так как обвиняемый казался ему заслуживающим снисхождения.

Он лег в постель только за два часа до рассвета.

Выиграв дело, он вернулся домой из суда после полудня. Дома его ждала телеграмма из Марселя, подписанная герцогом Жоржем де Латур-Водье, и в ней говорилось, что послезавтра в пять часов вечера сенатор приедет домой.

Анри чувствовал к герцогу относительную сыновнюю любовь. Он ощущал себя только приемным сыном, поэтому уважение и благодарность занимали в его сердце больше места, чем привязанность. Но тем не менее Анри обрадовался, узнав о возвращении отца. Он никогда не старался проникнуть в тайну своего рождения и старался забыть первые годы своего детства, проведенные в госпитале не из гордости, а чтобы не презирать своих настоящих родителей.

Он приказал приготовить комнаты отца и решил встретить его завтра на станции, поэтому написал записку Этьену, извещая его о приезде сенатора и отменяя свидание, прибавив, что оно состоится в самом скором времени.

Этьен был рад отсрочке, так как силы Жана Жеди с каждым днем восстанавливались, и Эстер Дерие, начинавшая поправляться, также, может быть, могла бы ответить на вопросы адвоката.

Действительно, лечение Этьена Лорио наконец дало свои плоды. Лихорадка прекратилась, и Эстер, казалось, просыпалась от сна. Она с недоумением оглядывалась вокруг, стараясь собрать свои воспоминания, но утомилась от бесполезных усилий. Она хотела расспросить окружающих, но помощник Этьена получил от него приказ не давать ей говорить, так как всякое волнение могло быть опасно. Следовало ждать благоприятной минуты. Больная уже начинала понимать ненормальность окружающей обстановки, но все ее мысли перепутались.

Приехав в свой обычный час, Этьен прежде всего отправился к Эстер. Услышав, что дверь ее комнаты отворяется, она приподнялась на постели и поглядела с видимым беспокойством на Этьена.

— Боже мой! — вдруг спросила она. — Разве доктор болен? Почему он не приходит?

Эти фразы, смысл которых ни доктор, ни его помощник не могли понять, вполне походили на бред.

— Вы не узнаете меня? — спросил Этьен. — Это я, ваш доктор.

Эстер покачала головой:

— Нет, доктор не вы. Тот, который меня лечил и которого я жду — старик, у него седые волосы, его зовут… зовут… Помогите мне припомнить его имя!

Этьен взял ее за руку.

— Не старайтесь теперь припоминать, — сказал он. — Избегайте всякой усталости, вы были больны, вы и теперь еще слабы, вам надо отдохнуть.

Эстер, наклонив голову и закрыв глаза, слушала его.

— Но где мадам Амадис, где мой возлюбленный, где мой сын? Я хочу их видеть!

Она сделала движение, чтобы сойти с постели. Этьен удержал ее.

— Она вспоминает, — тихо шепнул помощник, — не позволите ли ей говорить?

— Нет, я боюсь кризиса.

Доктор был бледен и дрожал от волнения.

Эстер повиновалась и не старалась больше вставать. Вдруг она заплакала и закрыла лицо руками.

— Вы отказываетесь отвечать, — пролепетала она. — Верно, случилось несчастье! Мой сын умер?

Доктор дал ей поплакать несколько минут.

— Верите ли вы мне? — спросил он.

Больная сделала утвердительный жест.

— В таком случае ждите моих вопросов. Вы больны давно, очень давно, и за это время произошло многое, чего вы не знаете. Даю вам слово, что я расскажу вам все, будьте только терпеливы. Позвольте мне вылечить вас.

— Но где же, скажите, по крайней мере, где я?

— У друга.

— Какого?

— Вы узнаете это со временем. Держите ваше обещание верить мне.

Этьен сделал знак своему помощнику, который налил в ложку несколько капель снотворного и подал Эстер:

— Пейте, это принесет вам пользу.

Эстер повиновалась. Голова ее опустилась на подушку, веки стали слипаться и скоро совсем закрылись: она заснула.

В эту минуту в коридоре послышался шум шагов и голоса. Дверь приотворилась, и сторож сказал: ‘Сюда идет директор с двумя чужими’.

Действительно, трое людей остановились на пороге комнаты.

— Друг мой! — сказал директор, обращаясь к Этьену. — Позвольте вас познакомить с главным полицейским инспектором всех сумасшедших домов Сенекского департамента и знаменитым психиатром, как вам, конечно, известно, а это его секретарь.

Новые знакомые обменялись поклонами. Инспектор подошел к Этьену.

— Дорогой собрат, — сказал он, — в мире науки много говорят о вашей смелой операции, произведенной при самых странных обстоятельствах, и я хотел бы увидеть предмет вашего знаменитого опыта.

— Больная, которой я делал операцию, эта бедная женщина, — сказал Этьен, указывая на спящую Эстер. — Если бы вы пришли несколькими минутами раньше, то сами могли бы судить о полученных мною результатах. Теперь я имею повод надеяться, что разум ее восстановился.

— Это было бы чудесно. Вы расспрашивали больную?

— Нет еще. Она поправилась слишком недавно, и я боюсь волновать ее.

— Кто эта женщина?

— Она помещена в секретную по особому приказанию.

— В секретную? — повторил инспектор. — Она под судом?

— Не знаю. Вы знаете так же, как и я, господин инспектор, что нам не дают объяснений.

— Конечно, но, во всяком случае, приказ о заключении должен быть чем-нибудь мотивирован.

— Причина действительно есть.

— Какая же?

— Интересы общественной безопасности.

— Как зовут сумасшедшую?

— Эстер Дерие.

— Посмотрите, пожалуйста, в книгах, господин Бикотье, — сказал инспектор секретарю. — Мы найдем тут точные сведения.

Секретарь раскрыл портфель и вынул из него несколько тетрадей в серой обложке. В них помещались имена сумасшедших, заключенных в Шарантоне, по категориям.

— Посмотрите в отделе секретных.

— Хорошо.

— Ну что же?

— Я ничего не могу найти.

— Вы не видите имени Эстер Дерие?

— Нет ничего даже похожего.

— Очень странно!

— Вы сами можете убедиться…

— По всей вероятности, тут кроется какая-нибудь ошибка, допущенная или в префектуре, или здесь.

— Здесь ошибка невозможна, — заметил директор.

— У меня есть подлинное приказание, которое я могу вам показать.

— Но находящиеся у меня списки взяты из префектуры, — возразил инспектор. — Это кажется мне странным.

Секретарь на всякий случай просматривал списки других сумасшедших.

— Вот имя Эстер Дерие! — воскликнул он.

— В секретной?

— Нисколько, заключена по просьбе госпожи Амадис, у которой она жила, так как чуть не устроила пожар. Она заключена из предосторожности. Вот и все.

— Отлично, — сказал директор. — Но у нас хранится приказ, где сказано ‘в секретную’, и я долгом сочту показать его вам.

— По всей вероятности, это ошибка.

— Весьма странная и неприятная для больной, особенно теперь, — сказал Этьен.

— Не понимаю почему, — возразил инспектор. — Бедная женщина не имеет семьи?

— Да.

— Чем же эта ошибка может ей повредить?

— Сейчас отвечу…

Инспектор сделал жест, что готов слушать.

Доктор продолжал:

— В госпитале Эстер Дерие окружена мрачными стенами, она видит небо только через решетку своего окна, а между тем она нуждается в солнце, в свежем воздухе, деревьях и цветах. Не следует, чтобы, пробуждаясь от безумия, она находилась как в тюрьме. Сейчас она расспрашивала меня, я отказался ей отвечать, но завтра или спустя несколько дней мне будет невозможно хранить молчание, и, кто знает, может быть, последствия моих слов будут роковые. Во имя гуманности я требую свободы для этой женщины, а во имя науки прошу позволения дать ей убежище, где я буду ухаживать за нею.

Инспектор задумался.

— Особа, просившая о заключении Эстер Дерие, не потребует ее обратно?

— Не знаю, — ответил Этьен, — но повторяю, что я готов взять на себя уход за бедной женщиной.

— Хорошо, сударь, я сегодня же займусь этим делом. Если помещение в секретную есть следствие ошибки, то мне кажется вполне естественным обратить на это внимание господина префекта. Потрудитесь прийти ко мне завтра. Я сообщу вам о результатах моих действий.

— Приду и заранее благодарю вас.

— Итак, до завтра. В десять часов утра я вас жду в медицинском бюро.

По окончании осмотра директор привел инспектора в свой кабинет и потребовал приказ о заключении Эстер Дерие. Бумага была сейчас же принесена, и директор с торжествующим видом указал на слово ‘секретно’.

— Правда, — прошептал инспектор, надевая очки.

Он стал рассматривать бумагу.

— Как странно, — вдруг вскричал он, — это слово, кажется, написано другой рукой и чернила другие!

Директор, в свою очередь, рассмотрел бумагу.

— Вы правы, — сказал он, — почерк кажется измененным, а чернила бледнее. Нет сомнения, что это слово было вписано позднее.

— Можете вы дать мне эту бумагу?

— Невозможно, ее нельзя выносить из конторы.

— Впрочем, она мне не нужна, если понадобится проверка, то ее могут сделать и здесь. Я вернусь в Париж и сейчас же переговорю с кем следует, так как, признаюсь, это начинает интриговать меня.

Час спустя инспектор был у начальника полиции и объяснял ему причину своего посещения.

— Это, очевидно, ошибка. Я отлично помню дело. Мы не имели никаких причин помещать ту сумасшедшую в секретную. Я вижу в этом только неловкость рассеянного чиновника.

— Извините, — возразил инспектор, — я сейчас видел приказ о заключении. Слово, о котором я говорю, было вписано не у вас, или, по крайней мере, не той рукой.

— Вы убеждены в этом?

— Совершенно.

— В таком случае, тут есть что-то непонятное. Ошибка, во всяком случае, очевидна, и я отдам приказ о ее исправлении.

— Я буду вам более благодарен, что положение особы, о которой я говорю, сильно изменилось.

— Ухудшилось?

— Напротив. Благодаря таланту одного моего собрата, доктора в Шарантоне, Эстер Дерие вылечилась или, по крайней мере, на пути к выздоровлению. Если она заключена только как сумасшедшая, то совершенно излишне держать ее там.

— Вы совершенно правы. Великодушная особа, которая в течение двадцати лет заботилась о больной, будет извещена и, без сомнения, возьмет ее. Эта дама живет на Королевской площади, я пошлю к ней. Но если она откажется взять ее, что тогда делать? У Эстер Дерие нет средств.

— Тогда мы подумаем, — сказал инспектор, считая бесполезным сообщать начальнику полиции о предложении Этьена Лорио.

— Когда вы можете дать мне ответ? — прибавил он.

— Через два часа.

— Хорошо, я вернусь через два часа.

Начальник полиции сейчас же отправился к комиссару, размышляя по дороге об этом деле, и невольная ошибка, как он думал сначала, начинала казаться ему менее вероятной. Инстинкт полицейского подсказывал ему, что тут кроется какая-то тайна.

— Вы помните, — спросил он комиссара, — Эстер Дерие, сумасшедшую, жившую на Королевской площади и заключенную в Шарантон по просьбе ее покровительницы, старой дамы с довольно странными манерами?

— Отлично помню!

— Инспектор сумасшедших домов Сенского департамента сейчас сообщил мне, что Эстер Дерие выздоровела и ей необходима свобода.

— Надо узнать, хочет ли эта старая дама взять ее.

— Пошлите, прошу вас, на Королевскую площадь.

— Я отправлюсь туда сам.

— Это еще лучше. Представьте себе, Эстер Дерие была помещена в секретную по приказу, написанному на нашем бланке.

— Это ошибка.

— Конечно, ошибка, но вы сделали эту ошибку.

— Я? — воскликнул комиссар. — Каким образом?

— Так как дело было спешное, то вы сами написали приказ о заключении, который затем отнесли в префектуру.

— Я помню также и то, что не писал ни одного слова в графе особых замечаний.

— Но если не вы, то кто же?

— Не знаю!

— Кто из наших агентов занимался этим делом и принес просьбу госпожи Амадис?

— Тефер.

— А кто отвозил сумасшедшую в Шарантон?

— Опять-таки Тефер.

Начальник полиции нахмурился.

— Что он делает теперь?

— Он занимается осмотром меблированных комнат, но, как кажется, не находит это занятие интересным и недолго останется в префектуре.

— Он думает подать в отставку?

— Некоторые его слова заставляют меня предполагать это.

— У него есть средства?

— Еще недавно говорили, что он не имеет ни гроша.

— Может быть, получил наследство?

— Нет, это было бы известно.

— Странно! Будьте так добры, съездите завтра в Шарантон и привезите приказ о заключении Эстер Дерие.

— Хорошо. А теперь я отправляюсь на Королевскую площадь.

Мадам Бижю, привратница мадам Амадис, отвечала комиссару, что ее лучшая жилица, скучая в Париже, неожиданно уехала путешествовать неизвестно куда и неизвестно, когда вернется. Уехала же она почти сейчас после заключения Эстер Дерие.

— Все это очень странно! — вскричал начальник полиции, выслушав донесение комиссара. — Отчасти похоже на бегство, что же касается слова, вписанного в приказ, мне кажется, здесь пахнет преступлением. Но кто преступник?

— Конечно, Тефер.

— Вы обвиняете его в измене?

— Еще не обвиняю, но подозреваю.

— Вы очень доверяли ему…

— Даже слишком, и, по всей вероятности, он воспользовался этим.

Инспектор сумасшедших домов не был, по-видимому, ни удивлен, ни недоволен, когда узнал, что госпожи Амадис нет в Париже.

На другой день, в условленный час, Этьен застал его в префектуре, и вместе они отправились к префекту полиции.

Приемная префекта была набита народом, но инспектор передал свою карточку и через несколько минут они были приняты. Префект был человеком очень любезным, вежливо раскланявшись с Этьеном, он крепко пожал руку инспектору.

— Господин префект, — сказал последний, — я имею честь представить вам доктора Лорио.

— Я уже знаю его имя, потому что недавно подписывал его назначение в Шарантон. Господин Лорио был мне рекомендован вдвойне: во-первых, своим талантом, а во-вторых, его другом, маркизом де Латур-Водье.

Этьен поклонился, до сих пор он не знал, что приемный сын сенатора хлопотал о его назначении.

— Не родственник ли вы, доктор, одного очень почтенного человека по имени Пьер Лорио, который недавно подал жалобу по поводу денег, украденных в его экипаже?

— Пьер Лорио — мой дядя.

— Глубокая тайна окружает приключения с фиакром, и мы имеем повод думать, что за ним скрывается целый ряд преступлений.

— Виновников которых вы скоро узнаете, — сказал Этьен.

Префект поглядел на молодого человека.

— Вы можете что-нибудь объяснить нам?

— Надеюсь, что скоро буду в состоянии это сделать, но не могу ничего утверждать, пока мои предположения не обратятся в уверенность.

— Дорогой директор, — сказал префект, — сообщите причину вашего посещения.

— Одна сумасшедшая, которую лечил доктор Этьен Лорио, пришла в себя после двадцатидвухлетнего безумия, но окончательное выздоровление возможно только при некоторых условиях, не совместимых с правилами госпиталя, поэтому доктор просит позволения взять эту женщину из госпиталя, и я присоединяюсь к его просьбе.

— У больной есть семья?

— Нет.

— Есть состояние?

— Тоже нет.

— И доктор Лорио соглашается содержать ее за свой счет?

— Да, — ответил молодой человек.

— Причина этого поступка есть только интерес науки?

— Не совсем.

— Вы знали ее раньше?

— Нет.

— Но вы угадали тайну ее безумия?

— Я думаю и надеюсь, что скоро окажу правосудию большую услугу, если вы согласитесь на ту милость, о которой я прошу.

— Я согласен.

Этьен в восторге поклонился.

— Я уже написал донесение с просьбой отпустить ее, — сказал инспектор. — Вот оно.

— Я верю вашим словам, — сказал директор, — и подпишу приказ о немедленном освобождении Эстер Дерие.

Пять минут спустя доктор выходил из префектуры, унося бумагу, делавшую его безусловным повелителем Эстер Дерие.

Вместо того чтобы отправиться прямо в Шарантон, молодой человек поехал на Университетскую улицу. Там он застал у Берты Рене.

— Победа! — вскричал он. — Через несколько часов Эстер Дерие будет здесь.

— Здесь? — с радостью повторили Рене и Берта.

— Да. — И Этьен рассказал все произошедшее.

Сейчас же были приняты меры для приема больной. Было решено, что Берта разместится в одной из комнат второго этажа, а Эстер поселится в первом.

Этьен и Рене сейчас же отправились в Шарантон.

Вдова Сигизмунда сидела в большом кресле, она не спала, но, казалось, была погружена в тяжелую дремоту. Это нисколько не удивило Этьена.

— Вы сделали то, что я просил?

— Да, доктор.

— Хорошо. В настоящее время я усыпляю Эстер, чтобы избавить ее мозг от работы, а следовательно, и от усталости, — сказал он, обращаясь к Рене.

Больную одели в платье, которое было на ней в день отъезда с Королевской площади. Затем Этьен положил ее руку в свою и провел до экипажа.

Эстер не выражала ни опасения, ни радости, ни удивления, и по выражению ее глаз ее снова можно бы было принять за безумную.

Два часа спустя жертва Жоржа де Латур-Водье и Тефера была перевезена в павильон на Университетской улице.

ГЛАВА 21

Несколько минут спустя после отъезда Этьена из Шарантона туда приехал полицейский комиссар. Он спросил директора и потребовал выдачи приказа о заключении Эстер. Затем он вернулся в Париж и отправился к начальнику полиции.

— Вы из Шарантона? — спросил последний.

— Да, и привез бумагу, о которой мы говорили, она, очевидно, подделана, что выводит нас на след преступления. Смотрите сами!

— Да, это бросается в глаза.

— Очевидно, от этой женщины хотели отделаться, заключив ее в сумасшедший дом, как в могилу, из которой ей не суждено было выйти. Тефер — виновник этого преступления! Но ясно, что он действовал не для себя. Остается узнать, на кого он работал, и мы это узнаем.

Начальник полиции снова посмотрел на бумагу.

— В графе особых замечаний я вижу, что Эстер Дерие по приказанию префекта поручена попечению доктора Лорио.

— Да, я встретился с экипажем, в котором ее увезли.

— Он не родственник ли своего однофамильца, кучера фиакра номер 13? Я думаю, не существует ли какой-нибудь связи между этими делами?

— Конечно, и эта связь — Тефер. В деле фиакра номер 13 он нарочно путал полицию, в деле заключения сумасшедшей он написал слово ‘секретно’. Он — сообщник негодяев, которые платят ему. За ним надо установить слежку, чтобы знать, куда он ходит, что делает. Следует также просматривать его письма. В случае надобности сделаем у него обыск.

Начальник полиции приказал прислать агента Леблонда.

Пять минут спустя этот агент переступал порог кабинета.

— Леблонд! — сказал начальник. — Вы хотите получить место инспектора и награду в триста франков? Да, не правда ли? Это будет для вас сделано, если вы проявите усердие. Вы служили у Тефера?

— Да.

— Вы знаете его привычки?

— Конечно, немного знаю, хотя по природе он очень скрытен.

— Вы знаете, что Тефер работал на частных лиц, что, к несчастью, бывает в префектуре?

— Не знаю, но его поведение может заставить так думать.

— В настоящее время мы хотим знать, что делает Тефер вне своей службы, куда ходит, с кем водится, от кого получает письма. Я поручаю это вам. Дело серьезное, и если вы исполните его к моему удовольствию, то награда не заставит себя ждать.

— Когда прикажете начать? — спросил агент, физиономия которого сияла от удовольствия доставить неприятности своему бывшему начальнику.

— Сегодня же, но помните, что Тефер — человек очень ловкий и знает все хитрости, а если заметите что-нибудь подозрительное, сейчас же приходите ко мне.

Когда Леблонд уходил, в комнату вошел полицейский.

— Один чиновник из суда желает говорить с начальником полиции, — сказал он.

— Пусть войдет.

— Господин императорский прокурор, — сказал чиновник, входя, — просит господина начальника полиции и комиссара по подаче заявлений приготовиться сопровождать его.

— В чем дело?

— Надо произвести следствие. Господин прокурор получил депешу.

— Откуда?

— Из Баньоле.

Комиссар и начальник полиции переглянулись.

— Неужели это дело, которое нас так интересует? — спросил начальник полиции. — Все возможно, надо поторопиться.

Они немедленно отправились в суд.

— Господа! — сказал императорский прокурор. — Полицейский комиссар из Баньоле дал мне знать депешей, что рабочие, расчищая одну из каменоломен, отрыли труп человека.

— Известно, кто он?

— Я ничего не знаю, но экипажи ждут нас, едемте!

Приехав в Баньоле, императорский прокурор и его спутники отправились в бюро полицейского комиссара.

— Вы начали следствие? — спросил императорский прокурор.

— Я ограничился простым составлением протокола.

— Вы знаете, кто убит?

— Нет, я не осматривал его костюм. Доктор в Баньоле констатировал, что смерть наступила неделю назад и что человек был убит. Нож еще и теперь в ране.

— Где труп?

— Там же, где его нашли, под присмотром жандармов.

Все отправились в путь под предводительством комиссара.

По дороге прокурор сказал начальнику полиции:

— Не правда ли, пожар, имеющий связь с делом фиакра номер 13, был в окрестностях Баньоле, как сообщил агент, исчезновение которого до сих пор не ясно?…

— Да, совершенно верно.

— Может быть, убитый — жертва поджигателей?

— Очень возможно. Но должен заметить, что его смерть наступила неделю назад, тогда как со времени пожара прошло две недели.

— Это правда.

Через несколько минут все подошли ко входу в каменоломню, где их уже ждал доктор.

Симон и Граншан пришли с фонарями и двинулись во главе шествия в глубину подземелья, из которого неделю назад Тефер в темноте искал дорогу.

В скором времени вдали показался дневной свет, и все вошли в каменоломню, открытую сверху, где лежал труп. Все тело было переломано, лицо разложилось, костюм покрыт слоем липкой грязи.

Начальник полиции наклонился над трупом.

— Несчастного нельзя узнать, — прошептал он.

— Но, может быть, в кармане есть что-нибудь, что могло бы объяснить, кто он. Надо его обыскать.

— Это дело трудное и неприятное.

Симон вышел вперед.

— Я беру это на себя, — сказал он. — От бедняги пахнет отвратительно, но я человек не слабый.

Симон уже наклонился над трупом, когда прокурор сказал:

— Погодите, где оружие, которым его убили?

— Вот, сударь, — указал комиссар на рукоятку ножа, торчащего между лопаток.

— Выньте его!

Симон повиновался. Он вымыл нож в луже и поднес начальнику полиции.

— Теперь обыскивайте!

Симон начал обыск с бокового кармана.

— О-о, — сказал он вдруг.

— Нашли что-нибудь?

— Да, и немало. В кармане много бумаг и маленькая книжка. Все сухо и хорошо сохранилось.

Говоря это, он вынимал названные предметы и передавал их начальнику полиции, последний вскрикнул.

— Что с вами? — спросил прокурор.

— Я знаю, кто этот человек. Он служил в префектуре. Его звали Плантад.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. Вот его карточка инспектора и записная книжка.

— Кто может быть его убийцей?

— Тот человек, за которым он следил и преступление которого раскрыл. Слушайте! — И он прочел вслух:

‘Баньоле. Дело фиакра номер 13.

Пятое. Молодая девушка, найденная умирающей в каменоломне Баньоле на другой день после пожара, была отправлена в госпиталь Святого Антуана. В кармане у нее был билетик фиакра номер 13‘.

Все с волнением слушали обвинительные заметки. У всех невольно сжималось сердце.

— Вы видите, господин прокурор, — продолжал начальник полиции, — Плантад нашел следы двух преступлений в Баньоле. Его убили, чтобы заставить молчать. Убийца — человек с нервным подергиванием лица — это Тефер. Он дал бежать Дюбье и Термонду, потому что нуждался в них. Клянусь честью! Я не сомневаюсь, что он убил Плантада.

— Надо арестовать его, — сказал прокурор.

— Я уже подозревал его и поручил следить за ним. Он не может убежать, и я прошу вас, сударь, действовать не раньше, чем он выведет нас на своих сообщников. Пожалуйста, примите меры для перевозки трупа.

— По возвращении в Париж я пошлю за ним фургон.

Оставим их заниматься своим делом и попросим читателей в дом на улице Святого Доминика, куда вернулся герцог Жорж.

Многочисленные слуги герцога нашли его постаревшим и изменившимся, но утомление от продолжительного путешествия вполне объясняло впалые глаза, худобу и морщины.

‘Отец очень неосторожен, — думал Анри. — В его возрасте надо беречь себя’.

В первый день герцог Жорж не выходил из дома и не оставлял кабинета, погруженный в чтение многочисленной корреспонденции, накопившейся в его отсутствие.

На другой день, подумав, что известие о его приезде уже распространилось, он счел нужным сделать несколько визитов.

Естественно, что его стали расспрашивать о путешествии. Он заранее все продумал и отвечал так, что подтвердил всеобщие предположения, что причиной его отъезда было тайное политическое поручение большой важности.

Тефер не подавал признаков жизни, и сенатор был очень рад этому.

‘Нет известий, значит, все хорошо’, — думал он.

На третий день, перед завтраком, лакей подал ему письмо, почерк заставил его вздрогнуть.

Письмо было от Клодии.

Дрожащей рукой он разорвал конверт.

‘Дорогой герцог! Я знаю о вашем возвращении и надеялась, что вы приедете ко мне первой, и, признаюсь, даже рассчитывала на это, но вижу, что ошиблась. Вы меня забываете, чего я не потерплю. Необходимо, чтобы через четыре дня брак Анри был расстроен, а новый, обещанный мне, заключен. Это необходимо. Не забудьте!

Ваш друг, Клодия‘.

Цепь, сковывавшая герцога, снова натянулась.

— О, — прошептал он, — почему я не могу уничтожить эту женщину так же, как и других? Я ненавижу ее, но должен повиноваться!

Он сжег письмо. В эту минуту ему доложили, что завтракать подано, и он пошел в столовую, где его ждал Анри.

Герцог решил покончить с этим делом как можно скорее, поэтому решил поговорить с сыном.

Сам Анри дал ему повод заговорить об этом.

— Отец! — сказал он. — Вы, кажется, сделали вчера много визитов?

— Да.

— Позвольте узнать, видели ли вы графа де Лилье?

— Нет.

— Я очень сожалею об этом, граф знает о вашем возвращении, и я боюсь, что он может и даже должен найти подобную небрежность оскорбительной.

— Это не небрежность или, лучше сказать, небрежность, сделанная нарочно.

Молодой человек посмотрел на отца с удивлением и беспокойством.

— Я вас не понимаю. Как, вы нарочно оскорбляете графа, на дочери которого я женюсь?

— Ты еще не женился.

— Конечно, но это не замедлит…

— Кто знает!…

Удивление Анри превратилось в недоумение.

— Вы предполагаете, что этот брак не состоится?! — вскричал он.

— Брак, о котором ты говоришь, никогда не был вполне одобрен мною.

— Что вы говорите, отец!

— Истину.

— Мне кажется, что я сплю.

— Ты нисколько не спишь. Сознаюсь, что я не противился, потому что моя любовь к тебе доходит до слабости, но мне было неприятно, когда ты влюбился в Изабеллу де Лилье.

— Но ведь она прелестна!

— Просто красота молодости.

— Ее отец — ваш друг!

— Допустим, но в дружбе есть много степеней. Дружба, которую мы с графом чувствуем друг к другу, не особенно прочна. Видел ли ты, чтобы мы были согласны хоть в чем-то?

— Конечно, исключая политические вопросы, но это не имеет значения.

— Не имеет значения! Напротив, эти вопросы имеют самое важное значение для меня. Граф — человек благородный, но его суждения до крайности ложны. У него революционный взгляд…

— Вы хотите сказать — либеральный…

— Одно другого стоит. Он хвастается тем, что принадлежит к оппозиции, следовательно, он враг правительства, которое я поддерживаю. Я много думал во время моего путешествия и понял, что союз между двумя семействами, главы которых в день возмущения могут очутиться лицом к лицу в противоположных лагерях — невозможен.

Анри не перебивал отца, но был очень бледен, и дрожание губ доказывало его внутреннее волнение.

— Отец! — отрывисто сказал он. — Должен ли я понять ваши слова так, что вы берете обратно ваше согласие на мой брак с Изабеллой?

— Я никогда не давал его, а если бы дал, то взял бы обратно.

— Вы оскорбляете графа!

— Если он сочтет себя оскорбленным, то может требовать удовлетворения.

— Вы оскорбляете его дочь!

— Тут нет оскорбления, так как дело идет не о ней.

— Но я люблю ее!

Сенатор пожал плечами.

— Вы еще ребенок, — сказал он, — и в ваши годы любовь не может пустить глубоких корней. Вы ее забудете.

— Никогда!

— Вы забудете, потому что это необходимо. Забудете, потому что я этого хочу.

— Вы не имеете права требовать от меня жестокой и несправедливой вещи!

— Жестокой и несправедливой? — повторил старик.

— Да, отец!

Герцог нахмурился. Лицо его приняло суровое выражение.

— Не забудьте, Анри, кем вы были бы без меня и кем стали благодаря мне. Я взял вас из воспитательного дома, чтобы дать знаменитое имя и богатство. Я сделал из вас своего сына и имею над вами права отца, через усыновление мои предки стали вашими. Вы должны заботиться об их чести, которая оставалась незапятнанной в течение веков, и я обязан помешать вам запятнать ее.

— Богу известно, как я благодарен вам за ваши благодеяния! Но как можно допустить, что я опозорю имя ваших предков, женясь на дочери честного человека, которого уважают даже его политические соперники!

— Я не думаю спорить с вами, я приказываю.

— Итак, потому что мнения графа не сходны с вашими, вы хотите разбить мое сердце, заставить отказаться от счастливого будущего?

— Это необходимо, потому что я так хочу, повторяю вам.

— Отец, вы жестоки, безжалостны, но вы высказали вашу волю. Я вам всем обязан и не буду неблагодарным. Я дорого плачу за имя и состояние, но не торгуюсь: я исполню вашу волю!

Герцог Жорж вздохнул свободнее, он не надеялся так легко победить сопротивление своего приемного сына.

— Теперь я вижу тебя таким, каким ты должен быть, — сказал он нежным тоном. — Я благодарен тебе за послушание, на которое и рассчитывал, и не замедлю вознаградить за него. Не думай, что я осуждаю тебя на безбрачие, напротив, я с нетерпением жду наследника нашего имени. Я думаю о твоем браке и нашел тебе жену.

— Жену? — повторил Анри. — Жену мне?

— Да, дитя мое, прелестную девушку.

— Я никогда не женюсь.

— Когда ты узнаешь, о ком я говорю, ты изменишь мнение.

— Я не хочу ничего знать! Не хочу знакомиться с этой девушкой!

— Ты уже знаешь ее и, как кажется, даже ухаживаешь за ней!

Анри не мог угадать, что дело идет об Оливии.

— Это для меня загадка.

— Загадка, которую легко разгадать, — сказал герцог. — Собери свои воспоминания о хорошенькой блондинке, у которой мать еще молода и вдова одного джентльмена, которого я уважал. Понял?

— Нет, отец, я ничего не понимаю. Кто эта девушка?

— Ты шутишь! Четыре дня назад ты был на улице Берлин…

Молодой человек вздрогнул и с ужасом поглядел на отца.

— На улице Берлин? — повторил Анри. — Надеюсь, вы не говорите о мистрисс Дик-Торн и ее дочери? Скажите скорее, что нет.

Сенатор смутился: ужас его сына был слишком очевиден, и герцог вспомнил, что Клодия говорила ему о некоторых вопросах Анри, по меньшей мере странных, по поводу эпизода с живой картиной, и ему пришло в голову, что, может быть, молодой человек подозревает мистрисс Дик-Торн в преступлении на мосту Нельи. Но это казалось невозможным.

Заставив замолчать свое волнение, герцог твердым тоном отвечал:

— Да, я говорю об этих дамах и не понимаю твоего удивления.

Анри вскрикнул от ужаса и отвращения:

— Вы хотите заставить меня жениться на дочери этой женщины?

— Конечно.

— Для нее я должен пожертвовать своей чистой любовью к Изабелле! Нет, это невозможно!

— Ты говоришь, невозможно?

— Вы, значит, не знаете мистрисс Дик-Торн. Не знаете ее прошлого…

Сомнение было невозможно: Анри знал или, по крайней мере, угадывал что-то о ней, и герцог хотел сейчас же убедиться в этом.

— Ты сумасшедший, — сказал он.

— Если бы я был сумасшедшим, отец, то я меньше страдал бы, чем страдаю теперь. Впрочем, мне достаточно сказать несколько слов, и вы сами с ужасом откажетесь от неисполнимого плана.

— Объяснись, пожалуйста, почему имя мистрисс Дик-Торн произвело на тебя такое впечатление.

Герцог был видимо взволнован, но относительно причины этого волнения можно было ошибаться.

Вместо того чтобы ответить, Анри стал спрашивать:

— Вы давно знаете мистрисс Дик-Торн?

— Да, около девятнадцати лет. Я знал ее в Италии молодой девушкой, затем видел в Париже, где она временно жила. Наконец, я встретился с нею в Англии, когда она была замужем за одним богатым джентльменом, которого я уважал в высшей степени.

— Но знаете ли вы, что делала мистрисс Дик-Торн до вашего знакомства с ней?

— Она вела независимую жизнь, которую позволяло ей ее состояние.

— Вы не справлялись о ее прошлом?

— Все говорили, что оно безупречно,

— И все ошибались. Эта женщина с изысканными манерами — презренное существо… преступница.

— Преступница?… — повторил герцог, представляясь удивленным и испуганным.

— Да, сообщница убийц.

— То, что ты говоришь, — безумие.

— Нет, отец. Та, которая теперь называется мистрисс

Дик-Торн, двадцать лет назад приказала убить одного человека на мосту Нельи и сама присутствовала при совершении преступления… Она вооружила руку убийцы и затем пыталась отравить его.

Герцог пожал плечами и недоверчиво засмеялся.

— И правосудие не преследовало ее? — спросил он. — Согласись, что это невероятно.

— Правосудие было введено в заблуждение обманчивой внешностью, из-за ее преступления пострадал невиновный.

— Безумно и невозможно!…

— А между тем это так.

— Попробуй доказать!

— У меня есть доказательство…

Герцог вздрогнул от ужаса.

— Доказательство?… — прошептал он. — У тебя есть доказательство?…

— Да, живое, и я воспользуюсь им, чтобы потребовать от суда восстановления честного имени мученика.

— Но о каком доказательстве ты говоришь?

— У этой женщины были два сообщника: первый, которого она хотела убить, жив и заговорит, когда придет время, другой — еще более подлый — прибавляет к прежнему преступлению новые и тем достигнет того, что будет осужден, тогда как прежнее преступление покрыто сроком давности. Он воображает, что хорошо скрылся, но мы напали на его след, и не сегодня завтра он будет в наших руках… Вы понимаете, что перед такими людьми мистрисс Дик-Торн даже не будет пытаться сохранить свою бесполезную маску. Эта презренная много лет обманывала вас, точно так же, как обманывала меня в течение нескольких дней. К счастью, случай объяснил мне все, а я, в свою очередь, объясняю это вам… Если надо отказаться от Изабеллы, я исполню ваше желание, но вы не будете говорить мне больше ни об этой женщине, ни о ее дочери!…

В эту минуту кто-то постучался в дверь.

— Войдите, — едва слышным голосом сказал герцог.

В комнату вошел лакей.

— Господин доктор Лорио желает видеть маркиза. Как кажется, дело очень важно.

— Проводите доктора ко мне в кабинет, — сказал Анри, — я сейчас приду туда.

Лакей вышел.

Герцог де Латур-Водье, мрачный и взволнованный, опустился в кресло. Он должен был внушать сострадание всякому, кто не знал причины его волнения.

— Я вижу, что сообщенное мною известие сильно поразило вас, отец, — сказал молодой человек. — Я понимаю ваше печальное изумление, но вы должны были знать все, чтобы сторониться этого дома на улице Берлин.

Сенатор молча наклонил голову, а Анри вышел, чтобы идти к доктору.

Оставшись один, герцог вдруг оживился, он встал и в волнении начал ходить по комнате.

— Как он узнал все это и чего стоят его доказательства?… Жан Жеди, которого он считает живым, умер. Рене Мулен не может ничего доказать. Эстер Дерие — неизлечима и навсегда разлучена со светом… Он считает, что напал на след неизвестного сообщника, но он ошибается: моего следа не существует… Как думает он защитить имя Поля Леруа и кто поручил ему это дело? Мать умерла, сын также, Берта умерла, кто же имеет право в настоящее время требовать пересмотра процесса?… Я не вижу никого, какой-то хаос окружает меня!… Неужели Анри станет обвинять меня, своего приемного отца и благодетеля? Какие пустяки!… Если бы он когда-нибудь узнал, что герцог де Латур-Водье был сообщником Клодии Варни, то он замолчал бы и замял дело. С этой стороны мне нечего бояться… Но Тефер должен знать, что происходит…

Герцог позвонил и приказал запрягать лошадей.

Между тем Анри вошел в кабинет, где его ждал Этьен Лорио.

— Я знаю, почему ты пришел. Приезд моего отца принудил меня отложить следствие, которое мы должны произвести вместе, прежде чем подать жалобу императорскому прокурору.

— Особенно спешить нет надобности, — возразил доктор. — Время не потеряно даром: все те, кого ты должен расспрашивать, благодаря Богу, в состоянии отвечать.

— Что Жан Жеди?

— Он почти вне опасности.

— А Эстер Дерие?

— Выздоровела.

— С улицы Берлин нет ничего нового?

— Ничего, мистрисс Дик-Торн не подозревает громового удара, который поразит ее.

— Значит, все к лучшему. Я буду ждать тебя сегодня вечером в кафе ‘Ротонда’ в Пале-Рояле. Ты придешь вместе с Рене Муленом, и мы отправимся на улицу Ребеваль.

— Хорошо. А теперь позволь мне поблагодарить тебя…

— Благодарить!… Я, право, не понимаю, за что?

— Я узнал наконец, что получил место ординатора в Шарантоне по твоей просьбе, и от всей души благодарю тебя за это.

— Я полагаю, что, в случае надобности, ты сделал бы то же самое для меня…

— Да, конечно.

— Поэтому ты видишь, что тут нет ничего неестественного, и не будем больше говорить об этом.

— Пожалуй, но я не забуду… Я видел префекта полиции и получил от него позволение взять Эстер Дерие к себе. Угадай, куда я ее отвез?

— К себе?

— Нет, к Берте.

— На Университетскую улицу?… — с удивлением воскликнул Анри.

— Да, в твой павильон, где через несколько часов ты можешь получить от нее ответы на те вопросы, которые я задам ей в твоем присутствии.

— Ты уже знаешь что-нибудь из ее истории?

— Нет, так как до сих пор я держал ее в состоянии дремоты.

— Путь, по которому нам надо следовать, уже начертан, — сказал Анри. — Я уже привел в порядок показания мадемуазель Берты и Рене Мулена, и мне надо немного времени, чтобы прибавить к ним показания Жана Жеди и Эстер Дерие, если, как ты полагаешь, они могут быть нам полезны. Тогда, не теряя ни минуты, я отправлю мою записку и жалобы императорскому прокурору, который очень расположен ко мне. Дело будет рассмотрено очень скоро, виновники преступлений, совершенных над Жаном Жеди и мадемуазель Леруа, будут арестованы, признаны судом виновными и приговорены. Мы воспользуемся этим новым следствием для того, чтоб потребовать пересмотра старого процесса, необходимого для восстановления честного имени Пьера Леруа. И нет сомнения, мы добьемся успеха.

Этьен с жаром пожал руку друга.

— Итак, до вечера, дорогой Анри, — сказал он. — Еще раз благодарю тебя. — И доктор отправился на Университетскую улицу, к своим больным.

Берте было гораздо лучше, и она сидела у изголовья Эстер, которая все еще находилась в дремоте, мешавшей ей собраться с мыслями.

Доктор сообщил Берте о разговоре с Анри де Латур-Водье и о том, что было решено сделать в тот вечер.

— О! Друг мой! — сказала Берта умоляющим тоном. — Не правда ли, я достаточно сильна, чтобы сопровождать вас на улицу Ребеваль?

— Подумали ли вы о том, что говорите? — вскричал молодой человек почти с ужасом.

— Подумала, и мне очень хочется привести это в исполнение.

— Рассказ Жана Жеди разбудит в вас мрачные воспоминания, которые могут быть для вас вредны.

— Не бойтесь! Чтобы осмелиться верить в восстановление честного имени моего отца, я должна собственными ушами слышать признание Жана. Доставьте мне эту радость! Я прошу у вас ее во имя моего отца, во имя Абеля, который вас любил!…

— Пусть будет по-вашему! Я знаю, что, напрасно соглашаюсь, но не могу отказать. Вы пойдете с нами сегодня вечером, но сначала должны выпить лекарство, которое приготовит Франсуаза: оно удвоит ваши силы.

Он прописал рецепт и, еще раз обещав Берте приехать за нею в семь часов, отправился к Рене Мулену.

ГЛАВА 22

Агент Леблонд, которому поручили следить за Тефером, отлично знал хитрость этого человека, но и сам был довольно ловок и только искал случая доказать свои способности. Случай представился, и он с жаром ухватился за него.

Вернувшись из префектуры домой, он снова вышел в костюме продавца старого платья с отлично загримированным лицом, так что лучший друг не узнал бы его.

Леблонд знал адрес Тефера и решил бродить вокруг его -дома. Зная, что в доме нет привратника, он хотел прежде всего сделать обыск у своего бывшего начальника, который много раз дурно обращался с ним и к которому он чувствовал сильное нерасположение.

Он ничем не рисковал, пробираясь в квартиру Тефера, так как если бы даже его случайно застали, то не могли бы обвинить в воровстве, потому что ему нетрудно было доказать, что он действует в интересах порученного ему дела. Вследствие этого, он отправился на улицу Пон-Луи-Филипп, громко крича:

— Платья!… Платья! Старые платья продать!…

Пройдя два-три раза перед воротами, он, наконец, заметил выходящего Тефера.

Полицейский, одетый в свой обычный костюм, спокойным шагом двинулся по направлению к набережной.

Леблонд шел за ним в течение четверти часа, затем поспешно вернулся назад, вошел в дом и поднялся по лестнице. Он сам часто приносил Теферу донесения и, не колеблясь, остановился перед дверью на третьем этаже.

Тут он прислушался и, успокоившись царствовавшей вокруг тишиной, вынул из кармана кусок воска и хотел снять слепок с замка, как вдруг неожиданный шум заставил его вздрогнуть: он услышал скрип ступеней внизу.

— Кто-то идет? — прошептал он. — Меня могут застать!… Может быть, посетитель войдет в квартиру ниже… Впрочем, мы это сейчас увидим.

Леблонд наклонился и, к величайшему своему удивлению, увидел внизу хорошо одетого человека.

— Черт возьми! Какой франт! — прошептал он. — К кому может идти этот господин?

Не желая быть застигнутым врасплох, агент поспешно поднялся на четвертый этаж, стараясь не шуметь.

Посетитель продолжал подниматься. На третьем этаже он остановился на том же месте, на котором только что стоял агент, и позвонил.

Наклонясь вниз через решетку лестницы, Леблонд наблюдал за ним.

‘Милорд идет к Теферу, — подумал он. — Странно! Неужели мне с первого раза удастся напасть на какое-нибудь открытие? Это было бы большим счастьем!…’

Прошло несколько мгновений. Герцог де Латур-Водье позвонил во второй раз.

Внутри все было тихо. Тогда он три раза слегка постучал: то же молчание.

Сенатор сделал жест досады и затем, вынув из кармана записную книжку, вырвал листок и написал на нем несколько слов. Затем он наклонился и, сложив бумажку вдвое, сунул ее под дверь Тефера и тотчас спустился, вышел на улицу и сел в экипаж, ожидавший его на углу улицы Святого Антуана.

Леблонд не пропустил ни одной подробности.

‘Все хорошо, — подумал он. — Нет сомнения, я узнаю многое’.

Он поспешно сбежал по лестнице, вышел из дома, направился на улицу Святого Антуана и, придя в скобяную лавку, купил кусок железной проволоки.

Затем вернулся в дом Тефера, поднялся на третий этаж, согнул купленную им проволоку крючком и, засунув ее между дверью и полом, без малейшего труда вытащил записку. Поспешно положив ее в карман, он вышел на улицу, зашел в табачную лавку и, развернув, прочел следующие строки: ‘Я вас буду ждать в доме на улице Сент-Этьен, в Батиньоле. Предупредите на улице Берлин. Оттуда тоже должны приехать. Дело большой важности’.

— А! — прошептал агент, физиономия которого сияла. — Это свидание по всем правилам. ‘Предупредите на улице Берлин’… Дело усложняется. Подписи нет. Но не все ли равно? Мы скоро узнаем того, кто написал эти четыре строчки. Скорее в префектуру.

Когда Леблонд пришел в префектуру, начальник полиции только что приехал из Баньоле.

— Есть новости? — спросил он агента, которого едва узнал в его костюме.

— Да.

— Что-нибудь важное?

— Полагаю, да, впрочем, вы сами увидите.

Леблонд подал ему найденную под дверью записку.

— Где вы нашли это? — вскричал патрон, прочитав.

— У Тефера.

— При каких обстоятельствах?

Агент рассказал.

— Хорошая новость! — сказал начальник. — Очевидно, мы нашли ключ к загадке.

— Что теперь прикажете делать?

— Вернитесь к Теферу, положите записку туда, откуда взяли, и приходите сюда. Я уведомлю префекта, императорского прокурора и дам приказания.

— Слушаюсь.

И мнимый торговец старым платьем поспешно вернулся на улицу Пон-Луи-Филипп.

В то время как все описанное нами происходило в префектуре, напротив воспитательного дома остановился фиакр.

Сойдя с козел, кучер поручил комиссионеру смотреть за лошадью.

Это был Пьер Лорио, вернувшийся из своего маленького путешествия в провинцию.

Сторож остановил его вопросом, что ему надо.

— Мне нужна справка.

Сторож указал ему бюро справок.

Старший чиновник был маленьким старичком, который в течение тридцати лет сидел на одном и том же кожаном стуле. Он принял Пьера с добродушной любезностью.

— Я хотел бы узнать, что стало с ребенком, доставленным сюда, — сказал Пьер.

— Когда?

— О! Это было давно: ночью 24 сентября 1837 года.

— Зачем вам эта справка?

— Просто мне нужно знать…

Чиновник улыбнулся:

— Я хорошо понимаю, что вы имеете желание знать. Но мне нужно знать причину этого желания. Вы родственник или знаете его семью?

— Хорошо. Я вам все объясню. Вот в чем дело: это я принес ребенка и, вследствие случая, имею повод думать, что могу найти его родителей…

— Одним словом, вы желаете знать, жив ли ребенок?

— Прежде это, а затем, где можно его найти, если мы действительно отыщем его семью.

— Хорошо, представьте вашу просьбу на гербовой бумаге, точно указав день и час сдачи ребенка, и, кроме того, прибавьте еще какое-нибудь указание, которое сделало бы невозможной ошибку.

— Но, сударь, все это очень сложно, а вам было бы так легко ответить мне сейчас же — стоит только посмотреть в книгу.

— Эти формальности необходимы, — ответил старик.

— Видите ли, дело в том, что мне нужно скорее знать… Не можете ли вы обойтись без формальностей?

Чиновник улыбнулся.

— О! Это невозможно! Таковы наши правила, но чтобы сделать вам приятное, я дам вам лист гербовой бумаги и под вашу диктовку сам напишу просьбу, которую отнесу к директору, который выразит на нее свое согласие, и тогда я отвечу вам точно так же бумагой. Эта официальная бумага будет иметь для вас большую важность.

— Когда могу я ее получить?

— В шесть часов, после закрытия бюро.

— Черт возьми! В шесть часов я занят! Не можете ли вы прислать ее мне с комиссионером? Я оставлю деньги.

— Конечно!

— Благодарю вас. Идите за бумагой и пишите.

Под диктовку чиновник написал следующее:

‘Я, Пьер Лорио, кучер и содержатель фиакров, живущий в Париже на улице Удино, 9, сим утверждаю, что ночью 24 сентября 1837 года, в два часа ночи, я отдал в воспитательный дом ребенка мужского пола, которому казалось около двух лет, к платью ребенка я пришпилил бумажку с номером 13. Он был найден мною за час до того под воротами одного дома на Елисейских полях. Желая знать, что с ним сталось, я имею честь просить администрацию дома ответить на следующие вопросы:

Во-первых, под каким именем был записан ребенок? Во-вторых, жив он или умер? И в-третьих, если жив, то где находится и чем занимается?

Я заявляю, что имею причины предполагать, что могу найти его родителей‘.

— Это все, что надо, — сказал чиновник, — подпишите, и все будет кончено.

Пьер Лорио подписал свое имя с большим росчерком, поблагодарил и ушел.

— Сегодня вечером, — прошептал он, — я узнаю, что сталось с ребенком.

В тот же самый вечер, в девять часов, Анри де Латур-Водье, в сопровождении доктора и Рене, должен был отправиться к Жану Жеди.

Старый вор сильно изменился. Но он жил, несмотря на ужасную рану, которая должна была быть смертельной.

Этьен употребил все свои знания, чтобы облегчить состояние больного и дать ему возможность отвечать на вопросы адвоката и подписать заявление.

Сиделка, приведенная доктором, исполняла свои обязанности с аккуратностью и безупречным усердием. Она сама делала перевязки, и ее ловкость указывала на большой навык.

Жан Жеди сидел в кресле перед камином, в котором горел яркий огонь. Мадам Урсула — так звали сиделку — готовила бульон.

— Итак, — спросил раненый слабым голосом, — вы думаете, что я выздоровлю?

— Я убеждена в этом, господин Жан.

— Может быть, вы говорите так, чтобы успокоить меня?

— Нет, даю вам честное слово, доктор отвечает за вас.

— Да?

— У вас хорошее здоровье.

— И удар ножом был тоже недурен.

— Но он, без сомнения, не затронул никаких важных органов, и через несколько дней вы будете ходить.

Жан Жеди с сомнением покачал головой.

— Вы мне не верите?

— Мне кажется, что доктор ошибается: со мной покончено.

— Вы можете только повредить себе, думая так. А между тем вы хотите жить.

Глаза старого вора сверкнули.

— О! Да! Я хочу жить!… — глухим голосом прошептал он. — Жить, хоть столько, чтобы заплатить мой долг тем, которые два раза хотели убить меня.

Мадам Урсула не слышала его.

— Нужнее всего вам в настоящее время деревенский воздух. Через два месяца вы поправитесь.

Бледное лицо больного оживилось.

‘Если я поправлюсь, — думал он, — я уеду туда, в мой домик в Гавре, и буду жить спокойно, забыв то зло, которое сделал!’

— Вот и ваш бульон, — продолжала мадам Урсула. — Но нужно было бы красного вина, которое вам велел пить доктор, а у меня нет больше денег.

— Они у вас будут, только для этого нужно пойти во двор.

— Во двор?… — с удивлением повторила сиделка.

— Да. На заднем дворе, на грядке, вы увидите куст лилий. Возьмите лопату, которая стоит у домовой стены, начните рыть яму у куста лилий и найдете там четырехугольную жестяную шкатулку, которую принесете мне. Это моя касса, я там прячу деньги.

— Вот идея! — вскричала мадам Урсула. — Если бы вы умерли, не сказав ничего, вашим наследникам ничего бы не досталось!

— У меня нет наследников.

— Хорошо, я иду за вашей шкатулкой.

Сиделка вышла.

Оставшись один, Жан Жеди опустил голову на грудь и задумался.

‘Правда, — думал он, — если бы я умер, то в один прекрасный день какой-нибудь дурак нашел бы это. При одной мысли меня разбирает досада. Если я умру, кому все достанется? Правительству. И деньги, и домик оно возьмет себе!… Но нет, я знаю, что сделаю…’

Вошедшая сиделка прервала его монолог: она несла в руках металлическую шкатулку.

— Вот ваша шкатулка, — сказала она, смеясь. — Она не тяжела. Если в ней золото, то, должно быть, немного.

Жан Жеди, не отвечая ни слова, открыл шкатулку не без труда, так как шарнир начинал ржаветь.

Сиделка, с любопытством следившая за ним, воскликнула от удивления:

— Банковские билеты!… Боже мой! Да это целое богатство!

— Да, но я не буду зарывать его. Вот вам билет в тысячу франков, разменяйте его, затем положите деньги в эту шкатулку, а шкатулку в комод.

— Хорошо, господин Жан, я куплю красного вина.

— Хорошо, купите мне также лист гербовой бумаги.

— Вы хотите написать завещание?

— Может быть.

— И вы правы, так как от этого не умрешь. Я ухожу и запру вас на ключ.

— Да, заприте хорошенько. Если я умру, — продолжал раненый, когда сиделка вышла, — то, по крайней мере, мне хочется исправить, хоть отчасти, сделанное мною зло.

Сиделка вернулась через полчаса, принеся провизию, вино и гербовую бумагу.

— Я положу бумагу на комод, — сказала она, — вы можете взять ее, когда захотите.

Жан Жеди выпил бульон и немного вина, затем спросил, который час.

Сиделка посмотрела на часы, стоявшие на камине.

— Скоро девять. Вам пора ложиться спать. Вы очень утомились.

— Нет, напротив. К тому же доктор, может быть, придет сегодня вечером.

— Он ничего не сказал.

— Все равно, мне кажется, что он придет, и я хочу подождать его.

— Как хотите. Я приготовлю себе постель.

В эту минуту послышался тихий стук.

Старый вор стал прислушиваться.

— С улицы стучат, — сказал он. — Я слышу.

— Кто может прийти так поздно?

— Вероятно, доктор. Идите скорее.

Сиделка поспешила открыть дверь.

Действительно, это был Этьен Лорио в сопровождении Берты, Анри де Латур-Водье и Рене Мулена.

Увидев столько народа, сиделка вскрикнула от удивления, но Этьен остановил ее.

— Как здоровье нашего больного? — спросил он.

— Все лучше и лучше, — ответила мадам Урсула.

— Он, вероятно, лег спать?

— Нет, он сидит у огня. Он ждал вас сегодня вечером.

— Идемте к нему.

Жан Жеди слышал разговор и с нетерпением поглядывал на дверь.

Этьен появился на пороге. Глаза раненого весело засверкали, но лицо его сейчас же омрачилось, когда он увидел за доктором Анри де Латур-Водье, которого сразу не узнал, и Берту Леруа, с трудом двигавшуюся, опираясь на руку Рене.

Присутствие Берты заставило его вздрогнуть, он хотел встать, но Этьен жестом остановил его.

Берта, встретившись лицом к лицу с убийцей доктора из Брюнуа, почувствовала, что сердце ее сжалось, и ее маленькая ручка невольно задрожала в руке Рене.

Жан Жеди заметил это. Он протянул к ней руки, губы его зашевелились, он опустился с кресла на колени в умоляющей позе, и слезы полились у него из глаз.

— О! Простите меня… Простите!… — прошептал он хриплым голосом.

Эти слезы раскаяния глубоко взволновали всех. Сама Берта чувствовала, что гнев и ненависть растаяли, как снег под лучами солнца.

Этьен хотел поднять Жана, волнение которого могло повредить ему, но старый вор оттолкнул его.

— Нет! Нет, доктор! — сказал он, рыдая. — Я должен быть на коленях. Дайте мне испросить прощение у той, которую мое преступление сделало сиротой. Да, — продолжал он, обращаясь к Берте, — я причина всех ваших страданий… Ваш отец умер на эшафоте, оставив своему семейству обесчещенное имя, тогда как моя голова должна была пасть, а не его… Я чудовище, и это знаю!… Но я чувствую, что умираю, и, ввиду приближающейся смерти, умоляю вас о сострадании, которого я недостоин, о прощении, которого я не заслужил…

Задыхаясь, уничтоженная ужасным воспоминанием, которое вызвал Жан Жеди, Берта была не в состоянии отвечать.

— Мадемуазель Леруа, — сказал Этьен, — не может забыть горечи позора, в который вы ввергли ее семью, но она может простить человека, который, подкупленный негодяями, был причиной всего этого зла, если тот человек поможет ей восстановить честное имя невиновного.

— Я поклялся обвинить себя и обвиню, — ответил Жан Жеди. — Я готов сознаться во всем и подписать признание… Правосудие должно восторжествовать.

— И оно восторжествует!… — вскричал Анри, выходя вперед.

— А! Господин де Латур-Водье! — прошептал Жан Жеди, которого Этьен заставил встать с колен. — Я очень доволен, что это дело берете на себя вы. Оно в хороших руках. Вы пришли допрашивать меня, не правда ли?… Я все скажу и то же самое покажу и в день суда, если Бог дозволит мне прожить до тех пор… Прежде чем оставить этот мир, я, по крайней мере, отомщу за невиновного и заслужу прощение. Не правда ли, мадемуазель?

— От имени тех, которых нет больше на свете, и от моего имени я прощаю вас.

Сильная радость выразилась на лице раненого. Затем он вдруг побледнел и, казалось, был готов упасть в обморок.

В то же время он прижал руку к груди, в которой почувствовал страшную боль.

— Довольно волноваться, — сказал Этьен, — успокойтесь, будьте мужчиной, или я ни за что не отвечаю.

Он дал Жану ложку лекарства, и это немного оживило его.

— Я страшно страдаю, доктор… — прошептал он. — Мне кажется, что в ране у меня каленое железо, но я буду мужественным, я буду силен… Пусть меня спрашивают — я могу отвечать… Я не хочу умереть, не сказав ничего.

Анри де Латур-Водье начал допрос, и свидетели этой сцены невольно вздрагивали при рассказе об ужасной драме.

Один Анри спокойно записывал ответы.

— Итак, — спросил он, — вы не знали имен злодеев, которые наняли вас?

— Да.

— И только случайно встретили их в Париже через двадцать лет?

— Да, случайно.

— И вы убеждены, что это мистрисс Дик-Торн и Фредерик Берар?

— Вполне убежден.

— На чем основывается эта уверенность?

Жан Жеди рассказал, что произошло с той минуты, когда, проникнув ночью в первый раз в дом на улице Берлин, он узнал мистрисс Дик-Торн, и до вечера 20 октября, окончившегося воровством бумажника со ста тысячами франков.

— Мне нужно объяснить один пункт по поводу этого воровства, — перебил Анри. — Рене Мулен, остававшийся в доме после вас, убежден, что мистрисс Дик-Торн меньше беспокоилась о потере денег, чем важных бумаг, заключавшихся в бумажнике.

— Мне уже говорили это, — сказал Жан.

— И вы не нашли там ничего, кроме денег?

— Да, сто три тысячи франков. Я открывал все отделения бумажника, там не было ничего больше.

— Может быть, было какое-нибудь секретное отделение?

— Не знаю, знаю только то, что в этих отделениях не могло заключаться много, так как стенки показались мне довольно тонкими.

— Опишите его.

— Он был черной кожи с серебряными застежками.

Внимание адвоката, казалось, еще больше усилилось.

— Не помните ли вы еще чего-нибудь особенного?

Жан Жеди покачал головой:

— Нет.

— Припомните хорошенько. Не было ли чего-нибудь на верхней стороне бумажника?

— Ах, да! Припоминаю: была вырезана буква, почти стершаяся.

— Какая?

— Кажется, К.

Анри вздрогнул.

— И вы потеряли эту важную вещь? — продолжал он.

— Негодяй, который ранил меня, Фредерик Берар, человек с моста Нельи, украл его из кармана моего сюртука.

— Здесь?

— Да, бумажник еще был при мне в ‘Черной бомбе’, и в нем было даже больше двух тысяч франков.

— Странно, — сказал Анри.

— Что такое? — спросил Этьен.

— Ты это сейчас поймешь, — ответил адвокат.

Затем, обращаясь к Жану Жеди, прибавил:

— В котором часу ранил вас Фредерик Берар?

— Около часа ночи.

— А я, в половине первого, на углу улиц Амстердам и Берлин нашел под воротами бумажник, совершенно похожий по описанию на ваш, он из черной кожи, с серебряными застежками и с буквой К…

— Похож как две капли воды!… — вскричал Жан.

— Он был пуст: в отделениях не было ничего: ни денег, ни бумаг. Одна из половинок показалась мне немного толще другой, но в то время я не обратил никакого внимания на это ничтожное обстоятельство.

— Что, если это бумажник Жана Жеди? — решился заметить Рене.

— Судя по описанию, возможно, но каким образом он очутился там, так как Жан не мог проезжать по этой улице из ‘Черной бомбы’ в Бельвиль?

Старый вор задумался.

— А, забавно, — прошептал он, — и даже невозможно… если только…

Он снова замолчал, потом вдруг вскрикнул: он вспомнил про Миньоле.

— Я знаю, в чем дело, — сказал он. — Бумажник украли у меня не здесь, а в ‘Черной бомбе’. Миньоле вытащил его, затем выбросил, вынув деньги.

— Бумажник у меня, — продолжал Анри, — и мы увидим, есть ли в нем тайное отделение. Теперь вернемся к нашему делу. Вы убеждены, что человек, который ждал вас здесь, чтобы убить, был тот же самый, который был у мистрисс Дик-Торн и живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Да, человек с моста Нельи, сообщник отравившей меня женщины.

— Вы говорили о каком-то бывшем нотариусе, писавшем от имени третьего лица письмо, которое должно было завлечь в западню несчастного доктора из Брюнуа.

— Да.

— Мы должны были иметь копию этого письма, — прибавил Рене Мулен, — но нам это не удалось.

— Ваш нотариус должен был сказать вам, каким именем было подписано письмо.

Жан Жеди переглянулся с механиком и ответил:

— Оно было подписано только начальными буквами.

— Без сомнения, инициалами Фредерика Берара?

Раненый ничего не ответил.

Анри повторил вопрос.

— Нет, сударь, — ответил Рене.

Он вспомнил, что, по мнению нотариуса, таинственные буквы означали ‘Сигизмунд де Латур-Водье’.

— Постарайтесь припомнить, эту загадку необходимо разрешить. Если письмо, написанное для того, чтобы завлечь в ловушку доктора из Брюнуа, было подписано не Фредериком Бераром, то можно предположить, что есть еще другой сообщник.

Ввиду подобной настойчивости невозможно было молчать дольше.

— Я припоминаю, — сказал Рене.

— Какие же это были буквы?

— С. де Л.-В.

Написав эти буквы, Анри спросил:

— Не старался ли бывший нотариус восстановить имя, начинавшееся такими буквами?

— Не знаю, — нерешительно сказал механик. — Но так как частичка ‘де’ указывала на дворянскую фамилию, то он взял список знатных семей…

— Что же он нашел?

— Ничего положительного, так как эти буквы можно отнести ко многим.

— Что сталось с этим нотариусом?

— Он теперь в тюрьме.

— Когда он нам понадобится, мы узнаем, где его найти, так как, без сомнения, его свидетельство для нас полезно. Поговорим о ребенке… Можно ли проследить за ним?

— Да, — поспешно ответил Этьен, — это возможно благодаря самому странному и почти чудесному случаю. Мой дядя, Пьер, возвращаясь в эту ночь с моста Нельи, услышал крик ребенка, посадил его в свою карету и отвез в воспитательный дом.

— Не известно ли вам, остался ли ребенок жив?

— Я узнаю это завтра, так как мой дядя, возвратившийся утром в Париж после трехдневного отсутствия, должен был заняться этим делом.

— Ты понимаешь, дорогой Этьен, что это имеет для нас громадное значение. На белье могли быть метки, могущие навести на след. По моему мнению, целью преступления было исчезновение ребенка, поводом к нему, наверное, был вопрос о наследстве. Впрочем, все это скоро объяснится. Завтра я приведу в порядок показания Жана Жеди, и он подпишет их вместе с жалобой на Фредерика Берара и мистрисс Дик-Торн…

— О! С большим удовольствием! — вскричал Жан.

— Затем я отправлюсь к императорскому прокурору! А теперь до завтра. Мы оставим вас, так как вам нужен отдых.

Берта подошла к старому вору.

— Я молю Бога о вашем выздоровлении и никогда не забуду, что вы сделали для исправления причиненного вами зла, — сказала она.

Жан Жеди со слезами на глазах хотел снова упасть на колени, но Этьен не допустил этого и в интересах их общего дела просил его быть спокойным и уснуть.

Несколько минут спустя Жан Жеди остался вдвоем с сиделкой.

— Уже поздно, господин Жан, — сказала она, — и вы устали: вам надо лечь.

— Нет еще, — ответил он, — мне надо сделать еще одно дело.

— Какое?

— Подайте мне перо, чернила и лист гербовой бумаги.

— Вы успеете сделать это завтра.

— Кто знает, я не хочу ничего откладывать.

Сиделка пожала плечами, но исполнила просьбу больного.

Последний обмакнул перо в чернила и на верху листа написал: ‘Мое завещание’.

ГЛАВА 23

Было около одиннадцати часов вечера. В доме на улице Святого Доминика все, казалось, спали. Прислуга разошлась по своим комнатам.

Анри не было дома, но он раз и навсегда запретил ждать себя, и его лакей последовал общему примеру.

Весь фасад дома был неосвещен, а между тем спали не все.

Сенатор не забыл о свидании, назначенном им Теферу и мистрисс Дик-Торн. Он надел старый костюм и круглую шляпу, превратившие его из знатного барина в буржуа.

Взяв маленький потайной фонарь, он вышел из рабочего кабинета, запер дверь на ключ, спустился в подвал и открыл дверь, которая вела в известный уже нам подземный проход, соединявший павильон на Университетской улице с домом.

Осторожно идя по коридору, герцог наконец дошел до лестницы, которая вела в переднюю.

Убежденный, что он один, герцог без всякой осторожности открыл дверь.

Войдя в переднюю, он огляделся, закрыл фонарь и поставил его у колонны, как делал это обычно. Вдруг он вздрогнул: ему послышались чьи-то голоса.

Он поспешно обернулся, сильно обеспокоенный. Но его беспокойство превратилось в испуг, когда он увидел полоску света под одной из дверей.

‘Что это значит? — с ужасом спрашивал он себя. — Неужели воры пробрались сюда?… Но я не могу поднять тревогу, так как пришлось бы объяснять мое присутствие. Оружия у меня нет. На что решиться?…’

Он стоял не шевелясь и прислушивался. Вокруг него царствовала глубокая тишина. Тогда он тихонько подошел к двери и приложил ухо к замочной скважине.

Он услышал слабый шум, похожий на дыхание спящего.

‘Тут кто-то есть!… Но кто?… Если бы знать!’

Любопытство пересилило страх. Кроме того, он подумал, что в случае опасности ему легко вернуться в подземный коридор.

Твердой рукой взявшись за ручку двери, он осторожно повернул ее. Дверь, не запертая на ключ, приотворилась.

Яркий огонь горел в камине, на столе, стоявшем посреди комнаты, догорала свеча. Из-под приподнятых занавесок постели можно было различить лежавшую на кровати человеческую фигуру.

Подушка, на которой лежала голова, была в тени, и нельзя было различить лица спящего. Слышалось только тяжелое дыхание.

Толстый бархатный ковер покрывал пол и заглушал шум шагов. Герцог Жорж открыл дверь и вошел.

‘Кто здесь может быть? — думал он. — Кому в мое отсутствие мог мой сын отдать этот павильон?’

Чтобы разрешить эту загадку, ему достаточно было сделать несколько шагов.

Он подошел к постели и наклонился.

— Женщина!… — прошептал он. — Может быть, это любовница Анри.

Он наклонился еще больше. Но вдруг отскочил, вскрикнув от ужаса.

— Эстер Дерие!… — едва мог прошептать он.

На крик сенатора был ответом другой крик.

Вдова Сигизмунда, неожиданно разбуженная, приподнялась на постели.

Испуганный Жорж, казалось, прирос к земле. Свет свечи и камина ярко освещал его лицо.

Эстер хрипло вскрикнула и, вскочив с постели, бросилась к герцогу, с гневом и ненавистью повторяя:

— А! Наконец-то!… Я узнаю тебя! Что ты сделал с моим ребенком?…

Увы! Несчастная женщина, спавшая в течение двадцати двух лет, перенеслась в ту роковую ночь, когда герцог Жорж влез в окно виллы Ружо Плюмо, чтобы убить ребенка Сигизмунда. Черты лица Жоржа, хоть замазанного в то время сажей, остались в памяти Эстер.

Годы безумия, точно годы сна, делали из этого отдаленного воспоминания воспоминание очень недавнее. Двадцать два года для Эстер были одним днем.

Герцог точно так же вспомнил ужасную ночь в Брюнуа.

Видя вдову брата, подходящую к нему, он испугался и поспешно поднес руки к шее, как будто желая защитить ее.

— Это ты, злодей!… — говорила Эстер. — Это ты, я узнаю тебя!… Ты пришел обокрасть меня и хочешь убить моего сына!…

Жорж с ужасом отступал, а Эстер продолжала:

— Как и тогда, я защищу его!… Как и тогда, я не дам тебе дойти до него!… Я задушу тебя прежде, чем ты дотронешься до моего сына!…

Руки Эстер почти касались шеи сенатора.

Испуганный Жорж снова отступил, но в этом быстром движении он опрокинул стол, на котором стояла свеча, сейчас же погасшая.

Комната была освещена только огнем камина.

Герцог Жорж искал дверь, но, ослепленный страхом, не находил ее и бегал, как дикий зверь в клетке.

Эстер преследовала его и, схватив, принудила остановиться.

Герцог снова вскрикнул от страха и ярости и, схватив несчастную женщину за плечи, изо всех сил оттолкнул ее.

Она упала на паркет, слабо вскрикнув.

Освободившись, Жорж наконец нашел дверь, бросился в переднюю, а оттуда — в сад.

Задыхаясь от ужаса и страха, он остановился, чтобы вытереть пот, выступивший на лбу.

— Кто мог привести сюда эту женщину?… — прошептал он. — Какой адский заговор составлен против меня и какая новая опасность угрожает мне?…

Оправившись немного, он пошел по направлению к Университетской улице.

Он подошел к калитке, как вдруг услышал стук колес остановившегося экипажа, затем голоса и, наконец, скрип отворяющейся двери.

Жорж повернулся и, совсем потеряв голову, бегом добежал до павильона, взял фонарь и бросился к подземному коридору.

В эту самую минуту калитка в сад отворилась, и в нее вошли Анри де Латур-Водье, Рене Мулен, Этьен и Берта.

Рене немного отстал, чтобы затворить калитку, тогда как молодые люди прямо шли к павильону.

Они миновали переднюю и вошли в ту комнату, в которой прежде жила Берта, а теперь — Эстер.

Этьен вскрикнул от ужаса и бросился вперед.

При свете камина он увидел ее, без памяти лежавшую на полу.

— Стол опрокинут, огонь погашен, — прошептала Берта. — Всюду следы борьбы!…

В эту минуту в комнату вошел Рене, который помог доктору поднять Эстер и усадить ее в кресло.

— Где Франсуаза? — закричал Этьен. — Дай Бог, чтобы не случилось несчастья!…

Служанка спала на втором этаже, рядом с Бертой. Утомленная дневными хлопотами, она не слышала ничего. Ее разбудили.

— Вы не слышали, что произошло в этой комнате? — спросил Этьен.

— Нет, господин доктор. Я крепко спала. Около часа назад здесь был ваш дядя. Он приехал с улицы Кювье и хотел непременно видеть вас по важному делу. Я сказала, что вы поехали на улицу Ребеваль, тогда он поехал за вами. Он говорил, что должен непременно видеть вас в эту ночь. Я подумала, что он, вероятно, встретится с вами там и что мне можно уснуть. Когда я поднялась наверх, бедная больная спокойно спала.

— Это очень странно, — сказал Анри.

— Мы сейчас узнаем, в чем дело, — сказал Этьен. — Эстер приходит в себя.

Действительно, Эстер начала подавать признаки жизни: открыв глаза, она оглядывалась вокруг.

Этьен держал ее за руку и слушал пульс.

Вдруг она, казалось, вспомнила, что с ней случилось.

— Мой сын!… Где мой сын?… — спрашивала она, обращаясь к доктору. — Он лежал тут, в колыбели. Злодей снова вернулся, чтобы обокрасть меня и убить моего ребенка!… На этот раз я снова боролась, защищая его… Позовите моего мужа и мадам Амадис и дайте мне моего сына…

Все с испугом слушали эти слова, похожие на бред.

— Она больше безумна, чем когда-либо, — сказал Анри на ухо Этьену.

— Нет, она вспоминает. Но для нее не существует времени, она думает, что тот день, когда сошла с ума, был только вчера.

— Сошла с ума?… — повторила Эстер, поднимая руки ко лбу. — Зачем вы говорите о сумасшествии? Вы думаете, что я была безумна?… Нет, я все помню. Мы вот уже неделю как в Брюнуа, мадам Амадис и я… Мой отец в Париже. Он еще ничего не знает, но он простит меня, когда узнает о моей свадьбе тогда же, как и о моем проступке… У меня есть сын. Один злодей хотел украсть его, я защищала его… раздался выстрел, я упала, потеряла сознание… Но мой сын был спасен благодаря доктору Леруа…

— Доктору Леруа?… — в один голос повторили Берта, Анри и Рене.

— Вы видите, — сказал Этьен, — я был прав: история Эстер Дерие неразрывно связана с преступлением на мосту Нельи…

Эстер покачала головой.

— Нет, — сказала она, — это было в Брюнуа. Я говорю вам про Брюнуа… Я была в комнате… Я и теперь, как сейчас, вижу перед собой… Но это не та… доктор Леруа приходит каждый день и…

Она остановилась. Очевидно, в ее воспоминаниях существовал пробел. Нахмуренные брови и озабоченное выражение ее лица ясно указывали на сильную работу мысли.

— Не старайтесь вспоминать, — сказал Этьен. — Я сначала расскажу вам истину, затем вы ответите на наши вопросы.

— Да, даю вам слово. Но прежде я хочу узнать, почему мой муж, мадам Амадис и добрый доктор не приходят?… Где колыбель моего сына?

— Сударыня, — прошептал Этьен, — ваш сын больше не в колыбели.

— Он умер?… — воскликнула бедная мать.

— Ничего не доказывает этого, и мы поговорим сейчас. Когда, вы думаете, он родился?

— Несколько дней назад.

— Какой теперь год?

— 1835-й.

— С тех пор прошло двадцать два года, и у нас теперь 1857-й. Вы не в Брюнуа, а в Париже.

Вдова Сигизмунда с испугом взглянула на Этьена.

— Двадцать два года?… — повторила она. — Двадцать два года… Возможно ли?…

— Да. Все это время вы ничего не видели, не понимали, не думали, вы не жили, а прозябали.

— Боже мой! — прошептала Эстер. — Сейчас вы говорили о безумии, неужели?…

— Да, вы были сумасшедшей.

— Но я вылечилась!

— Да.

— И никогда не сойду с ума?

— Никогда.

— Что сталось с теми, кого я любила, во время моего долгого сна?

— Мы, без сомнения, узнаем это, когда вы нам ответите.

— Расспрашивайте меня, я готова.

— Одна особа, по имени мадам Амадис, отвезла вас в Брюнуа, чтобы скрыть ваши роды?

Эстер покраснела, как молодая девушка.

— Да, — ответила она едва слышно.

— Вас лечил доктор Леруа?

— Да, он был ко мне очень добр. Наконец, мой ребенок родился. Я едва слышала, что происходило вокруг меня, я была очень слаба. Я смутно понимала, что моя жизнь в опасности. Тогда в комнату вошел священник в сопровождении нескольких незнакомых мне лиц. Этот священник спросил меня: согласна ли я взять в мужья человека, которого я любила больше всего в мире… Радость не может убить, так как я жива… И несколько минут спустя мой сын имел имя, а я стала герцогиней де Латур-Водье. — Эстер замолчала.

Всеобщее удивление и восклицания встретили имя, произнесенное ею.

— Герцогиня де Латур-Водье?… — с удивлением повторил Анри.

— Да. Человека, которого я любила и который стал моим мужем, звали Арманом Сигизмундом герцогом де Латур-Водье. Он был пэром Франции, и мой сын будет носить титул своего отца.

Анри страшно побледнел.

Ужасная мысль мелькнула у него в голове. Он спрашивал себя: в какой роковой, а может быть, и кровавой драме замешано имя де Латур-Водье?

Рене Мулен, вспомнив то, что говорил бывший нотариус Гусиное перо Жану Жеди, начинал думать, что, может быть, преступник действительно был герцог Жорж де Латур-Водье.

— И вашего ребенка поручили доктору Леруа? — дрожащим голосом спросил Анри.

— С той минуты, как я услышала выстрел, я больше ничего не помню. Но здесь, сейчас, я видела человека из Брюнуа, я боролась с ним, как и тогда. Он был сильнее, я упала и потеряла сознание от сильного толчка.

— Этот человек был здесь?… — воскликнул Анри. — Это безумно и невозможно!…

— Нет, — поспешно ответила Эстер, — и я его видела, узнала и бросилась к нему, как двадцать два года назад, чтобы защитить моего сына. Он постарел, его щеки ввалились, волосы поседели, но лицо и взгляд остались те же. Клянусь Богом, что это он!

Анри был поражен.

Все молчали, так как думали одно и то же, угадывали ужасную тайну.

— А теперь, — вдруг сказала Эстер, — ваша очередь отвечать. Что произошло со времени катастрофы в Брюнуа? Что делает Сигизмунд, муж мой?

— Умер двадцать лет назад, — ответил Рене.

— Умер… — повторила Эстер, у которой слезы хлынули из глаз. Но через несколько минут она вытерла их и спросила: — А мой сын?

— Ваш сын, вероятно, был поручен доктору Леруа. В вечер смерти вашего мужа, герцога Сигизмунда, доктора Леруа завлекли в западню и убили. Ребенок исчез.

Эстер с отчаянием ломала руки.

— Мой ребенок исчез?… Итак, я спала двадцать два года для того, чтобы не увидеть его в минуту пробуждения… Это невозможно!… Что я сделала, чтобы заслужить такое ужасное наказание?…

— Я подам вам надежду, может быть, тщетную, — сказал Рене, — но тем не менее не думаю, чтобы Бог мог поразить вас так жестоко и отказать в радости обнять вашего сына.

И механик рассказал мрачную историю моста Нельи и все подробности относительно ребенка, спасенного самим Провидением.

— Он жив! Я в этом убеждена! — вскричала несчастная мать. — Он жив!… И я увижу его.

Анри де Латур-Водье становился все мрачнее и мрачнее. Опустив голову на грудь, он казался совершенно уничтоженным.

Вопрос Эстер оторвал его от печальных мыслей.

— Какой злодей, — спросила она, — мог иметь интерес в совершении этого преступления?

Никто не отвечал.

Анри встал.

— Это мы должны теперь узнать, — глухим голосом сказал он. — Я вернусь в дом, чтобы заняться этим делом и привести в порядок мои заметки. Увижусь со всеми завтра…

Этьен протянул ему руку. Молодой человек с жаром пожал ее и вышел.

Рене и доктор проводили его до улицы, не обменявшись ни одним словом.

Анри был скоро дома. Ему показалось, что он видит свет в комнатах герцога, но прямо прошел к себе в кабинет и заперся.

Там он с лихорадочной поспешностью стал искать на столе вещь, которой несколько часов назад не придавал никакого значения. Это был бумажник, найденный им на улице Берлин.

Между тем Этьен Лорио и Рене Мулен вернулись к Эстер и Берте.

— О! Друзья мои! — сказала последняя, идя им навстречу. — Это ужасно!

— О чем вы говорите? — спросил Рене.

— Увы! Вы это знаете так же хорошо, как и я. Мне нет надобности называть имя преступника.

— Первая идея Жана Жеди была лучшая. Сообщник мистрисс Дик-Торн, скрывающийся под именем Фредерика Берара, не кто иной, как герцог Жорж де Латур-Водье, названный отец моего дорогого Анри, — сказал Этьен. — И Анри сам понял это. Его положение ужасно. Что он сделает?… Я боюсь за его жизнь.

Эстер встала, дрожа от волнения.

— Неужели Каин возродился?… — воскликнула она. — Неужели герцог убил своего брата?

— Все обвиняет его в этом, — прошептал Рене. — Нет сомнения, что сенатор — последний из негодяев. И роковой судьбе было угодно, чтобы мы поручили его приемному сыну и законному наследнику требовать для своего отца эшафота, которого тот заслуживает.

— Да, — прошептала Берта, — ужасно! Я дрожу при мысли о том, что наш друг и покровитель будет так жестоко наказан из-за нас.

— Во взгляде Анри я прочел мрачную решимость, — сказал Этьен, — он не такой человек, который может перенести бесчестье. Он хочет лишить себя жизни…

— Боже мой!… — вскричала Берта, ломая руки. — Это ужасно!… Бог не допустит!… Мы сменили имя, пусть он сделает то же и живет. Бегите, Этьен, бегите!…

В это время у садовой калитки послышался звонок.

Все замолчали.

Звонок прозвучал настойчивее.

— Кто может прийти так поздно? — спросил Рене.

— Это может быть дядя господина доктора, — заметила Франсуаза. — Не найдя никого на улице Ребеваль, он вернулся сюда.

В третий раз послышался нетерпеливый звонок.

Рене вышел из павильона, прошел через сад и спросил:

— Кто там?

— Это я, господин Рене, я и фиакр номер 13, — ответил голос Пьера Лорио. — Откройте поскорее ворота, чтобы моя карета могла въехать.

Не требуя объяснений, Рене поспешил отворить.

Этьен подошел к нему.

— Что случилось, дядя? — спросил он.

— Случилось много нового. Жан Жеди приехал со мной.

— Жан Жеди здесь?

— Да. Вы только уехали, когда я приехал на улицу Ребеваль, и Жан Жеди, узнав, какое важное известие я хочу вам сообщить, решил не расставаться со мной.

В это время старый вор открыл дверцы фиакра и с трудом вышел.

— Это правда, — прошептал он слабым голосом. — Я хочу его видеть, прежде чем умереть. Я хочу, чтобы он также простил меня!…

— Кто?… — в один голос спросили Рене и Этьен.

— Потерпите немного, — сказал Пьер. — Проведите Жана в павильон, я дам Милорду мешок с овсом и через минуту буду у вас, тогда вы все узнаете.

Рене и Этьен помогли войти в павильон странному посетителю, к величайшему удивлению Берты.

Жан Жеди был страшно бледен и дрожал от лихорадки. Одна только сила воли поддерживала его.

Его посадили, и вскоре в павильон вошел Пьер Лорио со шляпой в одной руке и с бичом в другой.

— Теперь, дорогой дядя, объяснитесь скорее. Мы все точно на горячих угольях. Что вы хотите нам сказать?

— Погодите, я расскажу все по порядку. Впрочем, и все недлинно. Я был сегодня утром в воспитательном доме, чтобы узнать о ребенке, которого нес доктор Леруа.

Услышав эти слова, Эстер бросилась к кучеру.

— Ребенок, которого нес доктор Леруа, мой сын!… — вскричала она.

Озадаченный Пьер Лорио с удивлением глядел на нее.

Жан Жеди приподнялся в кресле, дрожа всем телом, но со сверкающими глазами.

— Ваш сын? — прошептал Пьер. — Ребенок, которого должны были убить после старика и которого пощадили?…

— Это был мой сын, — с волнением повторила Эстер, — жив ли он?…

— Да, сударыня. И, даю вам слово, что он славный малый. Впрочем, вы его все знаете — это ваш покровитель.

Этьен и Рене переглянулись.

— Его имя, дядя! Его имя! — с волнением сказал доктор.

— Анри де Латур-Водье, приемный сын герцога Жоржа де Латур-Водье.

Рене, Берта, Эстер и доктор вскрикнули в один голос.

— О!… — с ужасом воскликнула Эстер. — Он — приемный сын этого чудовища! Убийцы Сигизмунда! Убийцы доктора!…

— Я не знаю, что вы говорите, — продолжал Пьер. — Но ребенок тот самый, и вот вам доказательство.

Он вынул из кармана гербовую бумагу и прочел следующее: ‘Ребенок, отданный в воспитательный дом в ночь с 24 на 25 сентября 1837 года, к платью которого был пришпилен булавкой номер 13, что позволяет не сомневаться в его личности, 7 января 1840 года был усыновлен герцогом Жоржем де Латур-Водье’.

— Мой сын! Мой сын жив! — прошептала Эстер, громко рыдая. — Я хочу обнять его, сказать, что он может жить, что никакой позор не коснется его!… Что роковая решимость, которую вы прочли в его взгляде, не имеет причины!… Какое ему дело до того, что злодей, укравший у него титул и имя, герцог де Латур-Водье!… Доктор! Доктор! Ведите меня к сыну!…

— Я также хочу его видеть, — сказал Жан Жеди, голос которого становился все слабее и слабее. — Я хочу, чтобы он простил меня и испросил для меня прощение своей матери!…

Умирающий упал на колени перед Эстер.

— Что вы мне сделали? — спросила она. — Я обязана вам жизнью моего сына, мне нечего вам прощать, и я молю за вас Бога.

Рене Мулен положил конец этой трогательной сцене.

— Действительно, нам нельзя терять ни минуты. Надо успокоить Анри и отвратить несчастье. Нет сомнения, что герцог Жорж де Латур-Водье хотел уничтожить ребенка своего брата, чтобы получить его состояние и титул.

— Значит, злодей с моста Нельи был не Фредерик Берар? — спросил Жан Жеди.

— Фредерик Берар и сенатор — один и тот же человек, это все объясняет, и Гусиное перо был прав.

— Следует ли нам идти теперь в дом? — продолжал Рене. — Мне кажется, что нет.

— Почему? — спросил Этьен.

— Потому, что Анри может подумать, что это полиция идет арестовать его отца, и лишит себя жизни.

— О! — с ужасом вскричала Эстер. — Не говорите этого! Неужели я для того нашла его, чтобы снова потерять?… Нет, это было бы чудовищно! Герцог де Латур-Водье был здесь сейчас, следовательно, между домом и павильоном есть тайный ход. Надо найти его, пойти к Анри и рассказать ему все.

— Отличная идея! — сказал Пьер. — Я не ошибался, говоря, что мнимый Фредерик Берар приезжал сюда. Он проходил через павильон в дом на улице Святого Доминика, где все считали, что он путешествует. Надо найти этот путь.

— Пойдемте искать, — сказал Рене.

ГЛАВА 24

Приказав агенту Леблонду снова положить под дверь Тефера записку, принесенную ему таинственным корреспондентом, начальник полиции отправился к императорскому прокурору, сообщил ему суть дела и просил дозволения вести его по своему усмотрению.

Это дозволение было ему сейчас же дано.

С наступлением ночи он отправил в Батиньоль дюжину переодетых агентов.

Сам Леблонд пошел на улицу Пон-Луи-Филипп. Около восьми часов он увидел, что Тефер вернулся домой, затем вышел обратно минут через двадцать и взял первый попавшийся фиакр.

Агент сделал то же и сказал своему кучеру:

— Следуйте незаметно за этим фиакром. Если не потеряете его из виду, то получите сто су на водку.

Тефер остановился на Лионской улице.

‘Он пойдет пешком до улицы Берлин’, — подумал Леблонд и, выйдя из фиакра, пошел следом за Тефером, который вошел в дом мистрисс Дик-Торн и пробыл там около часа. По прошествии этого времени сообщник герцога Жоржа снова сел в фиакр.

‘Бесполезно следовать за ним, — подумал полицейский. — Все идет хорошо. Особа, которую он предупредил здесь, выйдет около половины двенадцатого, чтобы отправиться на улицу Сент-Этьен. Она сама укажет мне путь, а до тех пор я успею где-нибудь пообедать’.

За четверть часа до одиннадцати часов Леблонд сидел в фиакре на улице Берлин, в пятнадцати шагах от дома 24 и терпеливо ждал.

Пробило половину двенадцатого, дверь дома отворилась, и на улицу осторожно вышла мистрисс Дик-Торн.

‘Так это женщина, — подумал Леблонд. — Интересно!’

Он вышел из фиакра, приказал кучеру ехать в Батиньоль и ждать его на углу улицы Сент-Этьен, а сам бросился вслед за Клодией, которая шла очень быстро.

Через полчаса преследуемая и преследователь входили на улицу Сент-Этьен.

На указанном месте стоял фиакр. Леблонд узнал своего кучера, спавшего на козлах.

Пройдя почти до конца улицы, Клодия остановилась перед маленькой калиткой в стене, за которой виднелись высокие деревья, и позвонила.

Через несколько мгновений дверь отворилась.

— Герцог приехал? — спросила она Тефера.

— Нет, но, вероятно, скоро приедет. Мы зажжем в доме огонь.

— Идемте.

Пройдя через сад, Клодия и Тефер вошли в просто меблированную комнату, где Клодия опустилась в кресло перед камином. Она казалась сильно взволнованной и озабоченной.

Тефер стоял напротив. Его лицо также выражало беспокойство и лихорадочное нетерпение.

В течение нескольких мгновений оба молчали. Наконец Клодия заговорила первая.

— Итак, — спросила она, — вы не видели герцога со дня его возвращения в Париж?

— Нет, сударыня. И я был так же удивлен этим, как и тем, что он теперь не идет.

— Вы не угадываете, что он может нам сообщить?

— Нет.

— Вы не думаете, что нам угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет.

— А дело фиакра номер 13?

— Оно мне кажется похороненным навсегда. О нем не говорят больше и скоро забудут.

— Какие последствия имела смерть Жана Жеди?

— В префектуре об этом ничего неизвестно. По всей вероятности, полицейский комиссар того квартала констатировал самоубийство и дело этим кончилось. Я не хотел наводить справок, боясь скомпрометировать себя, но, проходя мимо, видел, что дом заперт и там все тихо. Может быть, его смерть еще до сих пор неизвестна. Он занимал отдельный домик, стоящий в глубине двора, он часто уезжал, и, может быть, его считают теперь отсутствующим.

— А Рене Мулен?

— Все еще в провинции. Но вы сами, сударыня, не имеете никаких известий от герцога?

— Никаких. А между тем я писала ему относительно предполагаемого брака его сына и моей дочери, но он ничего не ответил.

— Сударыня, — сказал Тефер, — если вам угодно, я сообщу вам мои опасения…

— Ваши опасения?… Они у вас есть?

— Да.

— Относительно герцога?

— Да.

— Вы думаете, что он хочет сплутовать? Вы думаете, что он выдаст нас правосудию?

— Правосудию? Нет, так как он знает, что мы стали бы говорить, но мы его сообщники, мы его стесняем, он глядит на нас, как на врагов, а когда дело идет об устранении врагов, он ни перед чем не останавливается.

— Не думаете ли вы, что он завлек нас в западню?

— Кто знает?

— Я с трудом верю этому. Я очень хорошо знаю Жоржа, — он способен действовать только тогда, когда чувствует, что его поддерживают. А теперь он один, его энергия иссякла, и я убеждена…

Клодия не закончила, Тефер схватил ее за руку.

— Слышите?… — вскричал он. — В саду ходят!

— Это может быть герцог…

— Я убежден, что нет.

— Почему?

— Прежде чем уехать из Парижа, он дал мне ключи от сада и от дома и может войти только тогда, когда я ему открою. Следовательно, нужно было перелезть через стену. Я слышу шаги нескольких человек… Герцог хочет отделаться от нас. Горе ему!…

Говоря это, бывший инспектор вынул из кармана два револьвера.

— Что вы хотите делать? — с испугом спросила мистрисс Дик-Торн.

— Слушайте, — сказал Тефер. — Служа герцогу, я заработал целое состояние и всегда ношу его с собой, чтобы быть готовым бежать. Я буду защищаться, так как знаю, что ожидает меня, если я попаду в руки полиции. Но у меня есть предчувствие, что это не полиция, а люди, нанятые герцогом, чтобы отделаться от нас. Способны ли вы помочь мне?… Выбравшись отсюда, мы зайдем за вашей дочерью, и я беру на себя увезти вас за границу.

— Вы?… — вскричала Клодия. — У меня нет недостатка в энергии, но я не вооружена.

— Вот вам револьвер.

— Благодарю. Куда бежать?

— Мы можем перелезть через стену сада, которая выходит на пустырь.

— Идемте!

Тефер в сопровождении мистрисс Дик-Торн пошел в коридор, который проходил через весь дом, открыл заднюю дверь и осторожно выглянул в сад, стараясь оглядеться в темноте.

Но все было тихо.

Бывший полицейский схватил Клодию за руку и увлек за собой.

Вдруг перед ним появились две тени.

— Вернемся назад, — шепнул Тефер, — и идем прямо к выходной двери.

Оба бросились бежать.

Казалось, что никто их не преследует. Тефер вынул из кармана ключ и открыл калитку.

— Мы спасены, — прошептал он.

Он слишком поторопился.

На улице, по другую сторону калитки, их встретила целая толпа людей.

— Мы погибли, это полиция!… — воскликнул Тефер, узнав начальника.

Затем, повернув обратно, бросился в глубину сада, но едва сделал несколько шагов, как шесть человек загородили ему дорогу.

Он выстрелил два раза и бросился вперед, но почти сейчас же споткнулся о тело человека, пораженного его пулей, и упал.

Он хотел встать, но две сильные руки схватили его, и бывший подчиненный Леблонд насмешливым тоном проговорил:

— Не волнуйтесь, господин Тефер, мы сильнее, и вы пойманы. Отнесите его в дом, — прибавил агент. — Императорский прокурор желает говорить с ним.

Две минуты спустя Тефер, вне себя от ярости, был приведен в дом вместе с мистрисс Дик-Торн, тоже обезоруженной и тщательно связанной.

Клодия обменялась с полицейским многозначительным взглядом.

— Тефер, — сказал императорский прокурор, — вы знаете, почему вас арестовали?

— Нет, не знаю, — смело ответил полицейский, — я был здесь с этой дамой по причинам, которые никого не касаются. Мы хотели расстаться, но, видя людей в саду и думая, что на нас могут напасть, бросились бежать. Когда же на меня напали, то я для своей защиты пустил в дело револьвер…

— Довольно лгать, — перебил прокурор. — Правосудию известно про вас все: об убийстве Плантада и преступлении в Баньоле, о доме, сожженном Дюбье и Термондом, вашими помощниками. Вы арестованы именем закона так же, как и мистрисс Дик-Торн, ваша сообщница. Вы не хотите ничего сказать?

— Я буду отвечать следователю.

— А вы, сударыня? — продолжал прокурор, обращаясь к Клодии.

— Я также. Я буду ждать следствия, чтобы доказать свою невиновность и указать истинного виновника, того, который должен был быть вместе с нами и который выдал нас, без сомнения, надеясь взвалить на нас преступления, совершенные им.

— Вы говорите о Фредерике Бераре?

— Я говорю о негодяе, который скрывается под этим именем, но который не в состоянии перед нами отречься от себя. Я говорю о герцоге Жорже де Латур-Водье, сенаторе и миллионере.

— Вы сами выдали себя, сударыня, и донесли на вашего сообщника, — сказал прокурор. — Вас никто не выдавал.

Клодия опустила голову.

Оставим дом на улице Сент-Этьен и вернемся на улицу Святого Доминика, в кабинет Анри, которого мы оставили открывающим бумажник, найденный на углу улицы Берлин. Внимательный осмотр доказал ему, что в одной из стенок бумажника должно быть тайное отделение.

От нетерпения он не стал искать пружину, а, взяв ножик, разрезал кожу.

Четырехугольный конверт и сложенный в несколько раз листок бумаги упали на стол.

— Что я узнаю? — прошептал молодой человек. — Мои руки дрожат и сердце сжимается.

Взглянув на печать, Анри вздрогнул.

— Это герб де Латур-Водье! — воскликнул он. — И это письмо было адресовано доктору Леруа, в Брюнуа!

На листе, вынутом из конверта, он прочел:

‘Мое завещание.

Я, герцог Сигизмунд де Латур-Водье, в здравом уме и твердой памяти, оставляю все мое состояние Пьеру-Сигизмунду-Максимилиану де Латур-Водье, моему сыну, родившемуся от брака моего с Эстер Дерие, заключенного в Брюнуа, 30 ноября 1835 года и засвидетельствованного в церковных книгах этого прихода.

Моей возлюбленной супруге, герцогине де Латур-Водье, я оставляю пользование всеми доходами с состояния до совершеннолетия нашего сына. После совершеннолетия Пьера-Сигизмунда-Максимилиана, герцогиня будет пользоваться всю свою жизнь половиной доходов.

Париж.

23 сентября 1837 года.

Сигизмунд де Латур-Водье‘.

‘Мой названный отец знал содержание этого завещания, — с отчаянием подумал Анри, — и все-таки продолжал пользоваться состоянием’.

Развернув другую бумагу, он с ужасом прочел ее:

‘Я, нижеподписавшаяся Клодия Варни, живущая в Париже на улице Цирка, номер 16, действуя от моего собственного имени и от имени маркиза Жоржа де Латур-Водье и уполномоченная им на это, обязываюсь заплатить синьору Кортичелли восемнадцать тысяч франков ровно через месяц после смерти герцога Сигизмунда де Латур-Водье, если эта смерть будет последствием дуэли синьора Кортичелли с герцогом.

Париж.

Клодия Варни.

21 сентября 1837 года‘.

Внизу было написано: ‘Получил сполна’.

И подписано: ‘Кортичелли’.

‘Он не только вор, — думал Анри, — но и убийца!… Все эти миллионы, которые я должен был со временем получить в наследство, в потоках крови!…’

Анри закрыл лицо руками и зарыдал.

Вдруг он поднял голову и сказал:

— И этот злодей дал мне имя точно так же, как должен был со временем дать состояние!… Чтобы спастись от позора, мне остается одно убежище — смерть… Я готов умереть, но прежде я поговорю с человеком, которого звал отцом.

Вынув из ящика револьвер, Анри убедился, что он заряжен, и положил его на завещание Сигизмунда и расписку Кортичелли.

Сделав это, он хотел пойти к герцогу, как вдруг в дверь кабинета послышался легкий стук.

— Кто тут? — спросил он.

Хорошо знакомый голос ответил:

— Открой, это я.

Отворяя дверь, запертую на ключ, Анри подумал: ‘Здесь или у него — не все ли равно?’

— Может быть, ты удивляешься, что видишь меня в этот час, — сказал герцог Жорж, — а между тем мое посещение очень естественно… Я не мог спать… Я слышал твой голос. Ты, может быть, нездоров? Я почувствовал беспокойство и пришел… Прошу тебя, успокой меня.

Герцог Жорж говорил отрывисто, с беспокойством глядя на бледное и взволнованное лицо своего приемного сына.

— Я не болен, герцог, — глухим голосом ответил Анри. — Но, может быть, я бессознательно говорил вслух, так как мой ужас и отвращение сильнее меня.

— Ужас и отвращение?… — повторил старик, невольно вздрогнув.

— Да. И в ту минуту, как вы постучались, я шел к вам…

— Что же ты хотел мне сказать?

— Вот что: сегодня утром я говорил об одном святом деле, порученном мне. Надо восстановить честное имя невинно опозоренного, несправедливо и незаслуженно приговоренного…

— Это мало меня интересует, — прошептал Жорж, стараясь скрыть волнение.

— Сегодня утром, — продолжал Анри, — я обвинял мистрисс Дик-Торн в том, что она вооружила руку Жана Жеди вместе с третьим сообщником, имени которого я не знал. Теперь мне это имя известно.

— Какое мне дело? — пробормотал сенатор, едва держась на ногах.

— Если вам до этого нет дела, то почему же вы так побледнели и дрожите?

Герцог постарался улыбнуться.

— Ты, право, сошел с ума. Почему тебе кажется, что я дрожу и отчего стал бы я дрожать?

Молодой человек, казалось, не слышал его.

— Человек, который хотел убить своего брата на дуэли и купил убийство своего племянника и доктора из Брюнуа, человек, который двадцать лет назад отравил Жана Жеди и неделю назад хотел убить его, человек, который поместил в сумасшедший дом жену своего брата и хотел сжечь заживо дочь Поля Леруа, — этот человек зовется не Фредериком Бераром, а Жоржем де Латур-Водье.

— Ложь!… — закричал сенатор. — Ложь!… Ложь!…

— Вот доказательства, — ответил Анри, жестом указывая на бумаги, лежавшие на столе.

— Доказательства?… Какие доказательства?

— Завещание герцога Сигизмунда и расписка Кортичелли.

Герцог изменился в лице, глаза его засверкали.

— В таком случае, опасности больше не существует… — едва слышно прошептал он. — Ты сожжешь эти бумаги… или, лучше, я сам сожгу их… Дай их мне!…

Герцог протянул руку, но Анри остановил его:

— Эти бумаги принадлежат Берте Леруа, от них зависит восстановление честного имени ее отца…

— Но мне они грозят эшафотом!… — прошептал Жорж.

Адвокат взял револьвер.

— Вам остается несколько часов, чтобы бежать и спасти вашу голову, — сказал он. — А вот моя будущность, — продолжал он, указывая на револьвер. — Когда я передам эти бумаги дочери вашей жертвы, это оружие избавит меня от опозоренного имени, которое вы мне дали.

В это мгновение дверь кабинета быстро распахнулась.

— То имя, которое вы носите, принадлежит вам, и вы имеете право за него отомстить, так как оно ваше не вследствие усыновления, но потому, что вы — законный сын герцога Сигизмунда де Латур-Водье… А вот ваша мать.

Пьер Лорио ввел в комнату Эстер Дерие, которая бросилась в объятия сына.

А вслед за нею на пороге появились: Берта Леруа, Рене Мулен, Этьен Лорио и Жан Жеди.

Герцог вскрикнул и упал в кресло.

— А вот бумага, подтверждающая мои слова, — продолжал кучер фиакра номер 13, — официальная бумага. Ребенок, похищенный Жаном Жеди и отвезенный мною в воспитательный дом, это вы… А негодяй, который усыновил вас, тот самый человек, которого я возил на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

— Я тоже узнаю его, — сказал Жан Жеди, — это человек с моста Нельи и мой убийца на улице Ребеваль.

— Это он украл письмо у Рене Мулена, — в свою очередь сказала Берта, — он ранил меня в грудь в Баньоле.

— Это человек, который хотел убить моего ребенка в Брюнуа, — сказала вдова Сигизмунда, — и он же в эту ночь приходил ко мне.

Герцог, казалось, не сознавал, что происходит вокруг. Все эти удары, наносимые ему, даже не заставляли его вздрагивать.

Вдруг в нижнем этаже послышались шум шагов и голоса, и несколько мгновений спустя в комнату с испугом вбежал полуодетый швейцар.

— Что случилось? — спросил Анри.

— Полиция заняла весь дом, агенты следуют за мной по пятам.

И действительно, несколько мгновений спустя в кабинет вошли начальник полиции и императорский прокурор в сопровождении следователя и комиссара.

Вслед за ними Леблонд и его агенты ввели мистрисс Дик-Торн и Тефера.

— Господин императорский прокурор, — сказал Анри, — я знаю, что привело вас сюда. Вы пришли за сообщником этой дамы…

И он указал на Клодию.

— Вот он, — прибавил он, указывая на герцога.

— Ваш названный отец, — прошептал прокурор. — Поверьте, что я от души сожалею…

— Меня нечего жалеть. Этот человек — убийца моего отца, герцога Сигизмунда де Латур-Водье. Я буду иметь честь завтра представить вам доказательства вместе с жалобами его жертв.

— Из которых я — самый последний, — прошептал Жан Жеди. — Я сказал всю правду… Я подписал мои показания, и мне могут верить, так как человек не лжет перед смертью… Я был большим злодеем, но умираю, исправив, насколько мог, то зло, которое причинил. Мадемуазель Берта, возьмите вот это, прошу вас, возьмите.

Он подал ей бумагу, которую та взяла.

— Это мое завещание, — продолжал он, — и я…

Он замолчал и без памяти упал в кресло.

— Я буду ждать завтра ваше заявление, — сказал императорский прокурор, обращаясь в Анри. — Я попрошу также доктора Этьена Лорио прийти в суд, я должен допросить вас по поводу одной сумасшедшей, госпожи Эстер Дерие, которую вы вылечили почти чудом.

— Вот она, — сказал Этьен, беря за руку Эстер.

— И, — прибавил Анри, — это моя мать, вдова герцога Сигизмунда де Латур-Водье.

Прокурор поклонился.

— В таком случае, сударыня, — сказал он, — я могу сейчас же сообщить вам одну новость. Госпожа Амадис только что умерла, завещав вам все свое состояние.

Эстер опустила голову, глаза ее наполнились слезами.

— Это для меня печальное известие. Я нежно любила бедную женщину и с удовольствием отдала бы наследство, о котором вы говорите, чтобы быть свидетельницей ее радости по поводу моего выздоровления.

— Идемте, — сказал прокурор.

Герцог Жорж не шевелился. Он, казалось, ничего не слышал или не понимал.

К нему подошел агент. Герцог пристально взглянул на него, затем резко засмеялся.

— Что это значит? — поспешно спросил прокурор.

— Этот человек сошел с ума, — ответил Этьен Лорио.

— Тем не менее его все-таки надо увезти. Сходите за каретой.

— Мой фиакр номер 13 здесь, — сказал Пьер Лорио, — не откажитесь воспользоваться им. Милорд будет так рад отвезти в тюрьму всех этих негодяев.

Трех арестованных сейчас же увезли.

Рене Мулен подошел к Берте.

— Мадемуазель Берта, — с волнением сказал он, — наша задача выполнена, герцог Анри де Латур-Водье сделает остальное, и нам нечего сомневаться в успехе.

Пять месяцев спустя Тефер был приговорен к смертной казни, а мистрисс Дик-Торн — к пожизненному тюремному заключению.

Это было первым актом восстановления честного имени Поля Леруа, который вскоре был оправдан.

Герцог Жорж де Латур-Водье не был судим и через две недели после своего ареста умер в сумасшедшем доме.

Жан Жеди умер от раны, оплакивая свое ужасное прошлое, искупленное раскаянием.

Анри, получив наследство отца, женился на девушке, которую любил, и стал одним из свидетелей на свадьбе Берты и Этьена. Он просил Рене Мулена взять на себя управление его громадными богатствами, и Рене согласился оказать ему эту услугу не как управляющий, а как друг, чтобы никогда не разлучаться с ним.

Берта Леруа, единственная наследница Жана Жеди, приняла наследство только для того, чтобы поддержать незаслуженно несчастную Оливию, невиновную в преступлениях матери. Получив деньги, Оливия поселилась в Ингувиле.

Фиакр номер 13 отвозил Этьена и Берту в церковь в день их свадьбы. Точно так же он отвез в церковь в день крещения их первого ребенка. Затем Пьер Лорио согласился оставить свое ремесло и сохранил только старого Милорда, чтобы дать ему покой на старости.

Могила на кладбище Монпарнас по-прежнему существует, но на черном мраморе под словом ‘Правосудие’, вырезано имя Поля Леруа, а внизу следующие две строчки, ‘Казненный за преступление другого и оправданный двадцать лет спустя после смерти’.

—————————————————————-

Первоисточник текста: Невинно казненный, или Сыщик-убийца. Роман в 3-х т. / Ксавье де-Монтепен. — Санкт-Петербург: Рус. скоропеч. (К.И. Куна), 1882. — 19 см.

Фиакр No 13

Часть первая Абель и Берта

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

Часть вторая Сирота

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

Часть третья Жан Жеди

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 21

Часть четвертая Правосудие

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

Читайте также:

Часть первая
Абель и Берта

Часть вторая
Сирота

Часть третья
Жан Жеди

Часть четвертая
Правосудие