Э. Вернер
Э. Вернер
Фея Альп
Фея Альп
1
1
2
2
3
3
Фея Альп, Вернер Элизабет, Год: 1889
Время на прочтение: 282 минут(ы)
Источник: Э. Вернер. У алтаря. Фея Альп. Развеянные чары. Романы.
Перевод с немецкого. Харьков, Издательский центр ‘Единорог’, 1994 г.
Печатается по изданию: Э. Вернер. Полное собрание сочинений. Т. V. Фея Альп, роман,
Развеянные чары, роман, 1914 г. Перевод с немецкого. Издание А. А. Каспари. С.-Петербург,
OCR: Вереск. SpellCheck: Liuda.
Высоко над снежными венцами гор стояла яркая радуга. Гроза пронеслась. Вдали еще глухо раздавались раскаты грома, подхватываемые эхом в ущельях, и густые массы облаков окутывали склоны, но небо уже прояснилось, вершины гор выглянули из моря тумана, а за ними стали медленно выплывать зеленые луга и темные леса.
Глубоко в горах лежала величественная долина, прорезанная пенистым потоком, уединенная, точно совсем оторванная от мира с его суетой, и, тем не менее, этот мир нашел в нее путь. На тихой горной дороге, где прежде лишь изредка показывался какой-нибудь экипаж или одинокий пешеход, теперь бурлила лихорадочная деятельность. Всюду суетились люди, инженеры исследовали местность, что-то чертили, измеряли: скоро в этот тихий уголок должна была протянуть свою стальную руку железная дорога, и подготовительные работы шли полным ходом.
На склоне горы, у края ущелья, стояла усадьба, на первый взгляд немногим отличающаяся от других усадеб, встречающихся в горах, но, подойдя ближе, нетрудно было увидеть, что эта постройка — не крестьянское жилище. Каменные стены были монолитными, окна и двери — довольно широки, два полукруглых выступа по углам своими медными, горящими на солнце крышами напоминали башенки и придавали зданию внушительный вид, а над входом красовался высеченный в камне герб.
Это была одна из тех старинных барских усадеб, которые до сих пор встречаются кое-где в горах, серая, потемневшая от непогод, но упорно противящаяся разрушению. Задний ее план образовывал чрезвычайно живописный лес, а над ним гордо вздымалась мощная скала с отвесными стенами и вершиной в снежной короне.
Внутренность дома соответствовала его наружному виду. Большая низкая комната со сводчатым потолком занимала почти весь передний фасад. Потемневшая деревянная облицовка стен, исполинская изразцовая печь, стулья с высокими спинками, резной дубовый буфет — все грубое, простое и древнее. Из окон открывался великолепный вид на горы, но двое людей, сидевших за столом и занятых разговором, не обращали внимания на ландшафт.
Один был человек лет пятидесяти, исполинского роста, с широкой грудью и мощными руками. В его густых белокурых волосах и бороде не виднелось еще ни одной серебряной нити, а загорелое лицо дышало энергией и здоровьем. Его собеседник был приблизительно одного с ним возраста, но слабое сложение, резкие черты умного лица и совершенно седые волосы очень старили его. Лицо с высоким лбом, изрезанным глубокими морщинами, говорило о неустанной деятельности и борьбе, но ясно видный в нем оттенок высокомерия производил неприятное впечатление, а манеры и речь обличали человека, привыкшего повелевать.
— Будь же, наконец, благоразумен, Тургау, — говорил он тоном, в котором слышалось нетерпение. — Сопротивление ни к чему не поведет, тебе все равно придется уступить.
— Придется? — вспылил Тургау. — Это мы еще посмотрим! Пока я жив, в моей усадьбе ни один камень не будет сдвинут с места!
— Но ведь она стоит у нас на дороге: как раз здесь должно пройти железнодорожное полотно.
— Так перенесите свое проклятое полотно! Куда угодно, хоть на самую вершину Волькенштейна, а дом мой оставьте в покое. И не трудись, Нордгейм. Я не соглашусь.
Нордгейм усмехнулся сострадательно и иронически.
— Ты в своей глуши, кажется, совсем разучился понимать мир и его требования. Неужели ты воображаешь, что дело, подобное нашему, можно остановить, потому что какому-то барону Тургау не угодно уступить нам несколько квадратных метров своей земли? Если ты будешь упорствовать, нам останется только применить принудительное право: ведь ты знаешь, что предоставлена полная власть в этом отношении.
— Ого! И у меня ведь есть еще кое-какие права! Я протестовал, и буду протестовать до последнего вздоха. Моя усадьба Волькенштейн будет стоять на месте, хоть бы все железнодорожное общество, со своим почтенным председателем Нордгеймом во главе, перевернулось вверх ногами.
— А если тебе предложат двойную цену?
— Хоть десятерную! Я не торгую наследием своих предков. Мой дом останется на месте — и баста!
— Это все то же упрямство, которое уже недешево обошлось тебе в жизни! Я мог бы предвидеть это, но не скажу, чтобы мне было приятно, что мой собственный шурин принуждает общество, во главе которого я стою, к насильственному образу действий.
— А потому ты потрудился явиться собственной персоной? — насмешливо заметил Тургау. — Это первый раз за многие годы.
— Я хотел попытаться образумить тебя, если мои письма не оказали действия. Впрочем, ведь ты знаешь, как мне дорого время.
— Как не знать! Я с благодарностью отказался бы от этой неустанной погони за добычей, которую ты называешь жизнью. Какой толк тебе от твоих миллионов, оттого, что тебе так баснословно везет? Ты то здесь, то там, вечно второпях, обременен делами, и так с утра до позднего вечера, а ночью, когда каждый разумный человек ложится отдыхать, ты еще целыми часами сидишь за письменным столом. Отсюда и твои седые волосы, и морщины на лбу. Посмотри на меня! — Тургау выпятил грудь и расправил могучие плечи. — А ведь я на целый год старше тебя.
Нордгейм взглянул на шурина, на лбу которого действительно не было ни морщинки, и его губы насмешливо дрогнули:
— Все это совершенно верно, но не каждый в состоянии жить в глуши среди сурков и только и делать, что стрелять коз. Сколько уж лет, как ты вышел в отставку, хотя твое древнее имя могло помочь тебе сделать карьеру.
— Да ведь я не гожусь для барщины. ‘Ни один Тургау для службы не годился, потому-то вы и опустились так’, хочешь ты сказать? Я это вижу по твоей насмешливой улыбке. Мало осталось от нашего прежнего богатства, но, по крайней мере, у меня есть крыша над головой, а земля, на которой я стою, — моя. Тут мне никто не смеет приказывать и противоречить, во всяком случае, не смеет твоя проклятая железная дорога. Ну, Нордгейм, не сердись, не будем ссориться из-за этой истории! Нам незачем упрекать друг друга, потому что если я — упрямец, то ты — деспот, ты заставляешь свое хваленое общество плясать под свою дудку, а если кто вздумает противоречить тебе, того просто хватают за шиворот и вышвыривают вон.
— Ты почем знаешь? Ведь ты никогда не интересовался нашими делами.
— Нет, но я разговаривал недавно с несколькими инженерами, которые производят измерения неподалеку. Они на чем свет стоит, ругают тебя, твою тиранию и введенную тобой систему покровительства любимчикам. Мне пришлось выслушать весьма поучительные рассуждения.
Нордгейм равнодушно пожал плечами.
— Вероятно, по поводу назначения на участок старшего инженера, который пришелся не по вкусу этим господам. Они грозили поднять настоящий бунт из-за того, что им дали в начальники молодого человека. Да, ему всего двадцать семь лет, но это не мешает ему иметь больше ума в голове, чем у всех у них вместе.
— Но они утверждают, что это карьерист, для которого все средства хороши, лишь бы достигнуть высокого положения, — бесцеремонно сказал Тургау, — и что ты, как председатель правления, вовсе не должен вмешиваться, назначать служащих имеет право только главный инженер.
— Официально, конечно, так, и я редко пускаю в ход свое влияние в его области, но когда я это делаю, то требую, чтобы мои желания принимались во внимание. Как бы то ни было, Эльмгорст — старший инженер и останется им. И кому это не угодно, пусть оставляет работу, я очень мало забочусь об их мнении.
Его слова дышали высокомерием человека, который привык требовать безусловной покорности своей воле без всяких рассуждений. Тургау не успел ответить, потому что в эту минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвалось какое-то существо в мокрой одежде, с развевающимися волосами. Оно пролетело мимо Нордгейма и бурно бросилось к барону. За ним последовало второе, тоже мокрое, лохматое, и принялось прыгать вокруг хозяина дома с радостным лаем. Это шумное приветствие походило на нападение, но он и не думал защищаться от мокрых ласк, которыми оба его осыпали.
— Вот и я, папа! — звучал звонкий девичий голос. — Мокрая, как ундина! Всю грозу выдержала на Волькенштейне! Посмотри, в каком виде мы с Грейфом!
— Сейчас видно, что прямо с неба свалились! — со смехом сказал Тургау. — Но разве ты не видишь, Эрна, что у нас гость? Узнаешь?
Девушка выпустила отца из объятий. Она не заметила гостя, который при ее внезапном вторжении поднялся и отошел в сторону. Несколько секунд она колебалась, не узнавая его, потом, радостно крикнув: ‘Дядя Нордгейм!’, быстро двинулась к нему. Но он поспешно вытянул руки вперед, защищаясь:
— Пожалуйста! Ведь при каждом движении с тебя буквально льет вода! Бога ради, отгони собаку! Вы, кажется, хотите дать мне вкусить здесь, в комнате, все прелести ливня!
Эрна со смехом схватила собаку за ошейник и оттащила ее назад. Грейф действительно выражал желание познакомиться с гостем поближе, что и показалось Нордгейму не особенно приятным. Впрочем, его хозяйка имела не лучший вид. Неуклюжие горные башмаки на маленьких ножках, очень короткое платье из бумажной материи и черная касторовая шляпа — все было пропитано водой. Однако это нисколько ее не беспокоило, она бросила шляпу на первый попавшийся стул и откинула назад мокрые волосы, с которых стекали капли воды.
Эрна очень мало походила на отца, от него она унаследовала только темно-голубые глаза и белокурые волосы. В остальном же не было ни малейшего сходства между исполинской фигурой Тургау, его лицом с добродушными, но довольно невыразительными чертами, и обликом этой шестнадцатилетней девушки, тоненькой и гибкой, бессознательно грациозной в каждом движении. Ее розовое личико блистало свежестью молодости. Черты его, еще по-детски неопределенные, нельзя было назвать красивыми, а маленький рот выражал ребяческое упрямство. Красивы были, в сущности, только глаза, синие, как горные озера. Ее волосы, растрепанные ветром и смоченные дождем, волной падали на плечи. Девушка имела далеко не салонный вид, она казалась олицетворением весенней бури.
— А ты боишься двух-трех капель дождя, дядя Нордгейм? — весело спросила она.
— Что ж ты делал бы, если бы попал под такой ливень, как мы? Впрочем, мне это было нипочем, но мой спутник…
— Ну, мне кажется, шкура Грейфа тоже не боится дождя, — перебил барон.
— Грейфа? Я оставила его в пастушьей хижине: ведь он не умеет лазать по горам, а за хижиной приходится карабкаться взапуски с козами. Я говорю о незнакомце, которого встретила по дороге. Он забрался слишком высоко и не мог найти дорогу назад в тумане, если бы я не проводила его, он и до сих пор сидел бы на Волькенштейне.
— Ох, уж эти мне горожане! — сказал Тургау с досадой. — Приедут с большими горными посохами, в новеньких с иголочки туристских костюмах и делают вид, будто наши Альпы для них — игрушка, а при первом же дожде забиваются в какую-нибудь трещину в скале и приобретают насморк. Что, очень трусил этот франтик, когда началась гроза?
— Нет, он не трусил, — ответила Эрна, — он шел совершенно спокойно рядом со мной под дождем и молниями, и при спуске тоже держал себя храбро, хотя видно было, что он не привык к таким вещам. Но это — отвратительный человек! Он смеялся, когда я ему рассказывала об альпийской фее, которая каждую зиму сбрасывает лавины в долину, а когда я рассердилась, покровительственно заметил: ‘Да, правда, ведь вы живете здесь в царстве суеверия, я совсем забыл об этом!’. Как я хотела, чтобы фея Альп сию же минуту сбросила ему на голову лавину! Я так ему и заявила.
— Ты сказала это незнакомому господину, которого в первый раз видишь? — удивленно спросил Нордгейм.
— Конечно, сказала! Мы терпеть его не можем, не правда ли, Грейф? Ты заворчал на него, когда мы с ним подходили к хижине, и хорошо сделал, мой песик, очень хорошо. Однако, я пойду, надену сухое платье, а то дядя Нордгейм, чего доброго, получит насморк от одной моей близости.
Девушка выбежала из комнаты так же стремительно, как и появилась. Грейф хотел последовать за ней, но дверь захлопнулась перед самым его носом и он, отряхнувшись так, что брызги полетели во все стороны, улегся у ног хозяина.
Нордгейм демонстративно обмахнул платком свои черный сюртук, хотя по счастливой случайности на него не попало ни капли, и резко произнес:
— Не в гнев тебе будь сказано, Тургау, ты непростительно запустил воспитание дочери.
— Запустил? — переспросил Тургау, очевидно, крайне удивленный тем, что в его дочери находят что-то достойное порицания. — Чего же девочке не хватает?
— По-моему, всего, чего следует ожидать от баронессы фон Тургау. Что это за костюм, в котором она сейчас была здесь? И ты допускаешь, чтобы она часами бродила в горах и заводила знакомство с первым встречным туристом?
— Ба, ведь она — еще ребенок!
— В шестнадцать-то лет? На свое несчастье, она слишком рано лишилась матери: ты положительно дал ей одичать. Конечно, если девочка растет в такой обстановке, без ученья, без воспитания…
— Извини, пожалуйста! Когда я переселился после смерти жены сюда, то привез с собой учителя, старика-магистра, который умер только этой весной, Эрна училась у него всевозможным вещам, а воспитывал ее я. Именно такой я и желал ее сделать, потому что нежных оранжерейных растений, как твоя Алиса, нам здесь, в горах, не нужно. Моя девочка здорова и телом, и духом, она выросла свободной, как птица, и должна остаться такой. Если ты называешь это одичанием — сделай одолжение, а мне моя Эрна нравится.
— Тебе — может быть, но не будешь же ты единственным мерилом для Эрны всю ее жизнь. Когда она выйдет замуж… Ведь рано или поздно явится кто-нибудь, кто пожелает на ней жениться.
— Пусть только посмеет! Я этому молодцу и руки, и ноги переломаю! — крикнул барон вне себя от ярости.
— Ты обещаешь быть весьма любезным тестем, — сухо заметил Нордгейм. — По-моему, брак — назначение девушек. Или, может быть, ты полагаешь, что я потребую от своей Алисы, чтобы она оставалась в старых девах, потому что она моя единственная дочь?
— Это совсем другое дело, — медленно сказал Тургау, — совсем другое. Может быть, ты и любишь дочь — почему бы, в самом деле, тебе не любить ее? — но ты отдашь ее с легким сердцем. У меня же во всем Божьем свете нет никого и ничего, кроме моего дитяти, это единственное, что мне осталось, и я не отдам его ни за что. Пусть-ка пожалуют господа женихи! Я их так спроважу, что они забудут дорогу сюда.
Нордгейм взглянул на барона с холодной, сострадательной улыбкой превосходства, с которой смотрят на глупости ребенка.
— Если ты останешься верен своим воспитательным принципам, то тебе не будет в этом надобности, — сказал он, вставая. — Но я совсем забыл… Завтра я жду Алису в Гейльборн: доктор предписал ей здешние ванны и горный воздух.
— В этом элегантном, скучном модном гнезде невозможно выздороветь, — презрительно объявил Тургау. — Прислал бы ты девочку ко мне: тут она пользовалась бы горным воздухом, так сказать, из первых рук.
— Ты очень любезен, но мы, разумеется, должны следовать предписаниям докторов, — возразил Нордгейм. — Надеюсь, мы еще увидимся?
— Конечно! Ведь до Гейльборна всего два часа ходьбы! — воскликнул барон, от которого совершенно ускользнул холодный тон приглашения. — Я непременно приеду с Эрной.
Он тоже встал, чтобы проводить гостя. Различие мнений нисколько мешало в его глазах родственному чувству, и он простился с шурином со свойственной ему грубоватой сердечностью. Эрна, как птица, слетела к ним с лестницы, и они втроем вышли на площадку перед домом.
Подали экипаж Нордгейма. В эту минуту в воротах появился молодой человек и, кланяясь, направился к хозяину дома.
— Здравствуйте, доктор! — весело крикнул ему Тургау, а Эрна с непринужденностью ребенка побежала навстречу гостю и протянула ему руку. — Это наш лейб-медик, — продолжал барон, обращаясь к шурину. — Вот бы тебе поручить ему Алису: он хорошо знает свое дело.
Нордгейм небрежно притронулся к шляпе и едва удостоил взглядом деревенского врача, который поклонился ему довольно неуклюже. Затем он пожал руку шурину, поцеловал Эрну в лоб, и через несколько минут его экипаж уже катился по дороге.
— Пойдемте в комнаты, доктор Рейнсфельд, — сказал барон. — Однако мне только теперь пришло в голову, что ведь вы незнакомы с моим шурином — с господином, который только что уехал.
— С господином Нордгеймом? Нет, я его знаю, отвечал Рейнсфельд, провожая взором экипаж.
— Удивительное дело! — проворчал Тургау. — Все-то его знают, хотя он столько лет не бывал здесь. Точно какой-нибудь имперский посол едет через горы!
Он вошел в дом. Доктор несколько секунд колебался, прежде чем последовать за ним, он оглянулся на Эрну, но та стояла на низенькой ограде, окружавшей двор, и наблюдала за не совсем безопасным спуском экипажа с горы.
Доктор Рейнсфельд, человек лет двадцати семи, не обладал исполинским ростом барона, но тоже был сильного, хотя и грубоватого сложения. Его нельзя было назвать красивым, скорее, наоборот, но у каждого невольно делалось тепло на душе при виде этого лица, выражавшего душевную доброту, и голубых глаз, ясно и детски доверчиво глядевших на мир Божий. Манеры молодого человека указывали на полное незнание светских обычаев, да и костюм его оставлял желать многого. Серая куртка горца и старая серая войлочная шляпа, несомненно, видели немало на своем веку, и выдержали не один ливень, а горные башмаки носили на себе обильные следы грязи. Они свидетельствовали о том, что в распоряжении доктора не было даже скромной верховой лошади, чтобы ездить с визитами, он ходил пешком туда, куда призывал его долг.
— Ну, как самочувствие, господин барон? — спросил доктор, когда они сели друг против друга. — Все в порядке? Приступ не повторялся?
— Все в порядке! Я опять прежний. Вообще не понимаю, отчего вы подымаете такой шум из-за маленького головокружения? С такими здоровяками, как я, вашему брату, докторам, нечего делать.
— Напрасно вы так легко смотрите на дело: именно в ваши годы следует быть осторожным. Конечно, я надеюсь, что ничего не случится, если вы будете следовать моим советам, то есть избегать всякого возбуждения, волнения, соблюдать по возможности простую диету, отчасти изменить обычный образ жизни. Я ведь уже говорил вам об этом подробно.
— Да, вы говорили, но я не следую вашим указаниям, — добродушно объявил барон. — Отстаньте, доктор! Жизнь, которую вы хотите заставить меня вести, — не жизнь. Я должен беречься, я, привыкший взбираться за козами на самые высокие скалы, никогда не обращавший внимания ни на жару, ни на метели и всегда являвшийся первым, когда в горах случалось какое-нибудь несчастье! Я должен отказаться от своей любимой охоты, пить только воду и трусливо избегать всякого волнения, как слабонервная женщина! Какой вздор! И не подумаю слушаться! Я не гожусь для жалкого существования, которое вы мне рекомендуете. Лучше уж сразу конец.
Рейнсфельд задумчиво устремил взор в пространство и произнес вполголоса:
— Собственно говоря, вы правы, барон, но…
Он не стал продолжать, потому что Тургау разразился громким хохотом.
— Вот это называется добросовестный врач! Когда пациент объявляет ему, что намерен послать к черту его распоряжения, он отвечает: ‘Вы совершенно правы!’. И я в самом деле прав, вы сами это видите.
Доктор хотел протестовать против такого толкования своих слов, но Тургау продолжал хохотать, и к тому же явилась Эрна со своим Грейфом.
— Дядя Нордгейм благополучно перебрался через плотину, хотя ее почти затопило, — сообщила она. — Инженеры все сбежались и перетащили экипаж, а потом выстроились шпалерами по обе стороны и низко-низко поклонились, вот так! — и девушка с большим комизмом передразнила почтительный поклон инженеров.
— Нечего сказать, люди! — досадливо пожал плечами Тургау. — То ругали шурина, а чуть он показался — кланяются ему до земли. Как тут человеку не возгордиться!
— Папа, — сказала Эрна, обвивая руками шею отца, — кажется, дядя Нордгейм не любит меня: он был так холоден и сдержан.
— Это уж у него такая манера. Впрочем, он нашел в тебе немало недостатков, сорванец.
— Во фрейлейн Эрне? — спросил Рейнсфельд с таким негодующим выражением, точно это было, по крайней мере, оскорблением величества.
— Как же! Она, видите ли, должна изображать собой баронессу фон Тургау. Он предлагал мне раньше отпустить ее к нему и предоставить боннам и гувернанткам вместе с Алисой выдрессировать ее для гостиной. Что ты скажешь об этом проекте, дитя?
— Я не хочу к дяде, папа! — объявила Эрна. — Я вообще не хочу расставаться с тобой и всю жизнь проживу здесь.
— Я так и знал! — воскликнул барон с торжеством. — А еще утверждают, будто ты выйдешь замуж, уйдешь с чужим человеком и бросишь меня одного на старости лет! Мы же лучше знаем, правда, Эрна? Мы с тобой принадлежим друг другу и никогда не расстанемся.
Он гладил непокорные локоны своей дочери с нежностью, производившей трогательное впечатление в этом бесцеремонном человеке, а Эрна прижималась к нему с любовью. В самом деле, они любили друг друга всей душой.
— Ну-с, господин старший инженер, так вы уже приступили к исполнению новых обязанностей? Они трудны и ответственны, особенно для человека ваших лет, но я надеюсь, что вы окажетесь на высоте задачи.
Молодой человек, к которому Нордгейм обратился с этими словами, поклонился без всякого подобострастия и ответил:
— Я прекрасно сознаю, что должен еще заслужить это отличие. Я обязан им исключительно вашему энергичному заступничеству.
— Да, против вас было многое, и, прежде всего молодость, казавшаяся недостатком тем, кто имел решающий голос, тем более, что на место старшего инженера претендовали более опытные люди, которые, разумеется, сочли за обиду полученный отказ. Наконец, имела влияние и оппозиция против моего вмешательства в вашу пользу. Мне нет надобности говорить, что вам придется считаться со всем этим. Ваше положение будет не легким.
— Я приготовился к этому, — спокойно ответил Эльмгорст, — и враждебность коллег не заставит меня отступить ни на шаг. Я мог до сих пор выказать свою благодарность вам лишь на словах, но твердо надеюсь со временем доказать ее и на деле.
Ответ, видимо, понравился Нордгейму, и он, кивнув своему фавориту приветливее, чем имел обыкновение это делать, пригласил его сесть.
Молодой инженер, одетый во фрак ввиду официальности визита, производил очень приятное впечатление. Высокий, стройный человек с энергичными чертами слегка загорелого лица и темными усами имел весьма мужественный вид, откинутые назад волосы открывали красивый высокий лоб, глаза тоже были бы очень хороши, если бы не смотрели так холодно и трезво. Эти глаза умели зорко наблюдать, блестели гордостью и энергией, но едва ли могли вспыхнуть веселым оживлением или выразить какое-либо теплое душевное движение, в их темной глубине не сверкал огонь молодости. Держался он просто и скромно, был почтителен к человеку, занимавшему такое высокое положение, но не выказывал ни малейшего подобострастия.
— Я не особенно доволен тем, что вижу здесь, — снова заговорил Нордгейм. — Эти господа не торопятся с предварительными работами, и я сомневаюсь, чтобы нам удалось скоро начать постройку. Не видно энергии, движения вперед. Я начинаю бояться, что мы сделали ошибку, поручив дело главному инженеру.
— Он считается признанным авторитетом.
— Да, но состарился и телом, и духом, а такое дело требует напряжения всех сил, одним знаменитым именем ничего не сделаешь. Он будет вынужден полагаться на руководителей работ отдельных участков, а ваш участок один из самых важных по всей линии.
— Даже самый важный: на нем приходится бороться со всевозможными стихийными препятствиями. Боюсь, что даже самая подробная смета не всегда окажется правильной.
— Я тоже так думаю. Здесь нужен человек, который сумел бы справляться с непредвиденными обстоятельствами и в случае нужды мог действовать на собственный страх и риск. Поэтому я и предложил на это место вас и настоял на вашем назначении. Оправдайте же мое доверие!
— Я его оправдаю, — был твердый и решительный ответ. — Вы не ошибетесь во мне.
— Я редко ошибаюсь в людях, — согласился Нордгейм, бросая испытующий взгляд на лицо молодого человека, — а вы уже доказали свои технические способности. Ваш проект моста через Волькенштейнское ущелье гениален. Как бывший инженер, я могу судить об этом и говорю вам, что проект великолепен.
— А между тем его так долго не удостаивали принять или хотя бы заметить, — сказал Эльмгорст с горечью. — Если бы у меня не явилась счастливая мысль обратиться к вам, когда мне уже всюду было отказано, он так и остался бы незамеченным.
— Очень может быть. Бедному и неизвестному молодому человеку большей частью трудно выдвинуться: уж так устроена жизнь. И я страдал от этого в былые годы, но, в конце концов, все можно преодолеть, и вы уже преодолели, получив теперешнее назначение. Я поддержу вас, если вы будете исполнять свои обязанности, остальное — ваше дело.
Он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Эльмгорст тоже поднялся, но колебался еще мгновение.
— Позвольте мне высказать одну просьбу. Несколько недель назад в городе я имел честь встретиться с вашей дочерью и быть ей представленным, когда она садилась с вами в экипаж. Я слышал, что фрейлейн Алиса теперь в Гейльборне, не позволите ли вы мне лично осведомиться об ее здоровье?
Нордгейм смерил взглядом смелого просителя. Он имел обыкновение оставаться лишь в деловых отношениях со своими служащими и считался вообще крайне высокомерным и разборчивым в выборе знакомств, и вдруг этот молодой человек, еще недавно простой инженер, требовал милости, которая означала ни более ни менее как быть принятым в доме всемогущего президента железнодорожного общества, это показалось ему уж слишком дерзким. Он сдвинул брови и холодно сказал:
— Несколько слишком смелая просьба, господин Эльмгорст!
— Я знаю, но смелым Бог владеет.
Эти слова, быть может, показались бы оскорбительными другому покровителю, здесь же произвели обратное действие. Могущественный человек, миллионер, был чересчур хорошо знаком с лестью и низкопоклонством и в глубине души презирал их. Спокойное чувство собственного достоинства импонировало ему, он почувствовал в этом человеке что-то родственное себе. Смелым Бог владеет! Это был и его лозунг, с помощью которого он пробился в жизни, и Эльмгорст, казалось, тоже не намерен оставаться на нижней ступени лестницы. Морщина между бровей Нордгейма разгладилась, и после секундной паузы он медленно произнес:
— Пусть же поговорка и на сей раз окажется справедливой. Пойдемте! — глаза Эльмгорста блеснули торжеством, но он только поклонился в знак благодарности и пошел вслед за Нордгеймом через длинный ряд комнат в другой конец дома.
Нордгейм занимал одну из самых красивых и элегантных вилл аристократического курорта. Из нее открывался прекрасный вид на горы, а ее внутреннее убранство соответствовало всем требованиям избалованных приезжих.
В салоне была отворена лишь стеклянная дверь на балкон, окна заперты и жалюзи спущены, чтобы закрыть доступ солнца. В прохладной полутемной комнате находились только две дамы.
Старшая, читавшая книгу, была уже далеко не молода. Все в ее туалете, от кружевной наколки на седеющих волосах и до подола темного шелкового платья, указывало на щепетильную заботу о своей внешности, и она сидела так чопорно, с таким холодным аристократическим видом, словно представляла собой воплощение этикета. Младшая, девушка лет семнадцати — нежное, бледное, болезненное существо, полулежала в кресле, голова ее была откинута на шелковую подушку, руки бессильно покоились на белом утреннем платье. Ее миловидное лицо имело усталое, апатичное выражение, так что казалось почти безжизненным, особенно теперь, когда глаза были полузакрыты, и она как будто дремала.
— Вольфганг Эльмгорст! — произнес Нордгейм, войдя в комнату и представляя своего спутника. — Кажется, он не совсем незнаком тебе, Алиса! Баронесса Ласберг!
Алиса медленно подняла большие глаза, имевшие все то же апатичное выражение. Ее взгляд не выражал ни малейшего интереса, и она явно не помнила ни лица, ни имени представленного ей теперь человека. Баронесса Ласберг, напротив, явно удивилась. Только Вольфганг Эльмгорст, ничего больше? Те, кто не обладал титулами и чинами, обычно не появлялись в доме Нордгейма. Должно быть, этот молодой человек представлял собой что-то исключительное, если Нордгейм вводил его в свое общество! Тем не менее, она ответила на глубокий поклон инженера холодно и сдержанно.
— Я не могу рассчитывать, чтобы фрейлейн Нордгейм помнила меня, — сказал Вольфганг, подходя ближе. — Наша встреча была слишком мимолетна. Тем более благодарен я господину Нордгейму за то, что он представил меня. Однако я боюсь… надеюсь, фрейлейн, вы здоровы?
— Немного устала с дороги, — ответил Нордгейм за дочь. — Как ты себя чувствуешь сегодня, Алиса?
— Очень плохо, папа, — ответила девушка.
— Жара в этой узкой долине невыносима, — вмешалась баронесса. — Такая удушливая атмосфера плохо действует на нервы Алисы. Боюсь, что она не выдержит здесь.
— Но врачи послали ее специально в Гейльборн, мы должны, по крайней мере, подождать результатов, — сказал Нордгейм тоном, в котором слышалось скорее нетерпение, чем забота.
Алиса ничего не сказала, и вообще короткий ответ, кажется, исчерпал всю ее охоту разговаривать, она предоставила это отцу и баронессе.
Эльмгорст принимал в разговоре сначала лишь скромное участие, но затем незаметно совершенно овладел им, и нельзя было не признать, что он умеет привлечь внимание слушателей. Это не были обычные рассуждения на тему о погоде и окрестностях, он говорил о вещах, довольно далеких от круга дамских интересов: о предстоящей постройке горной железной дороги. Он описывал величаво вздымающуюся гору Волькенштейн, зияющее ущелье, через которое предполагалось перекинуть мост, горные потоки и железную дорогу, которая пройдет через скалы и леса, долины и пропасти. Здесь не было технических подробностей, нет, ряд великолепных красочных картин, дающих живое представление о колоссальном предприятии, развертывался перед глазами слушателей, и инженеру в самом деле удалось заинтересовать их. Баронесса стала на градус теплее, она даже задала несколько вопросов, которые показывали, она заинтересована, а Алиса тоже слушала, и по временам ее взгляд почти с удивлением обращался на говорящего.
Нордгейм тоже был удивлен разговорным талантом своего протеже. Он знал, что молодой человек скромного происхождения и практически не бывал в обществе, а между тем, Эльмгорст держал себя в салоне, при дамах, так непринужденно и уверенно, точно с юности привык к такой обстановке, при этом в его обращении не проскальзывало и следа навязчивости — он умел оставаться в границах, требуемых первым визитом.
Разговор был в полном разгаре, как вдруг появившийся лакей доложил со смущенной миной:
— Господин, называющий себя бароном Тургау, желает…
— Желает видеть своего почтеннейшего шурина, — перебил лакея рассерженный голос, и в ту же минуту сильная рука оттолкнула его в сторону. — Черт побери, что это у тебя за порядки, Нордгейм? Я думаю, легче добраться до китайского императора, чем до тебя! Я должен был пройти через три инстанции, и, в конце концов, эти олухи в галунах все-таки решили не пускать нас! Ты привез с собой целую шайку таких болванов!
Алиса испуганно приподнялась при звуке грозного голоса, а баронесса в немом негодовании встала медленно и торжественно, и взгляд ее, казалось, спрашивал, что надо здесь этому субъекту. Нордгейму такой способ докладывать о себе также не очень нравился, но он быстро овладел собой и пошел навстречу шурину, который появился в салоне в сопровождении дочери.
— Очевидно, ты только под конец назвал себя, — сказал он, — иначе такое недоразумение не возникло бы. Ведь прислуга тебя не знает.
— Не велика была бы беда, если бы к тебе допустили и просто честного человека, — проворчал Тургау, все еще красный от гнева. — Но здесь это, видно, не в обычае. Только тогда, когда я выступил с ‘бароном’, лакеи снизошли до милости доложить обо мне.
Ошибка прислуги была, впрочем, вполне извинительна, потому что барон и сегодня был в костюме горца, да и Эрна нисколько не походила на молодую баронессу в своем очень простом темном платье, пригодном скорей для прогулок в горах, чем для визитов, и такой же простой соломенной шляпе на волосах, которые сегодня были собраны под шелковую сетку, но весьма неохотно подчинялись такому стеснению. По-видимому, она еще сильнее отца чувствовала обиду из-за первоначального отказа впустить их, потому что стояла возле него с мрачным выражением и упрямо сжатыми губами, враждебно глядя на присутствующих. Сзади виднелся неизбежный Грейф, сердито скаливший зубы на лакея, который хотел прогнать его из салона.
Нордгейм собирался по возможности сгладить впечатление, но Тургау не дал ему заговорить.
— А вот и Алиса! — воскликнул он. — Здравствуй, дитя! Наконец-то мы видим тебя! Однако какой же вид у тебя, девочка! Ни кровинки в лице! Настоящий заморыш!
С этими ‘лестными’ словами он направился к молодой девушке с намерением заключить ее в объятия, но баронесса Ласберг, резко бросив ‘Извините!’, так решительно стала между ним и Алисой, точно он покушался на ее жизнь.
— Ну-ну, я не сделаю ничего дурного своей племяннице, — сердито проговорил Тургау. — Вам незачем с таким страхом охранять ее от меня, словно овцу от волка. С кем имею честь?..
— Я — баронесса Ласберг! — объявила она, делая ударение на титуле. Ее осанка выражала ледяной отпор, но здесь это не произвело действия: барон добродушно схватил протестующе вытянутую руку и потряс ее так, что дама чуть не лишилась сознания.
— Очень рад, чрезвычайно рад! — воскликнул он. — Обо мне уже доложили, а это — моя дочь… Эрна, что ты там стоишь, как чужая? Не хочешь, что ли, поздороваться с Алисой?
Эрна медленно подошла, мрачное выражение исчезло с ее лица, когда она взглянула на свою молодую родственницу, которая покоилась на подушке, такая слабая и бледная, она вдруг бурно обняла ее и воскликнула:
— Бедная Алиса! Как мне жаль, что ты больна!
Алиса не ответила на объятие, но когда цветущее личико прижалось к ее бесцветной щеке и свежие губки прикоснулись к ней, а искренний голос долетел до ее ушей, по апатичным чертам девушки промелькнуло что-то вроде улыбки, и она тихо ответила:
— Я не больна, а только устала.
— Пожалуйста, баронесса, не так порывисто, — холодно сказала госпожа Ласберг. — Алису нужно очень беречь: у нее в высшей степени чувствительные нервы.
— Что у нее? Нервы? — спросил Тургау. — Это тоже одна из городских привычек! У нас в усадьбе о такой штуке и понятия не имеют. Приехали бы к нам, даю вам слово, через три недели у вас обеих не останется ни одного нерва.
— Я и сама так думаю, — ответила баронесса, бросая на него негодующий взгляд.
— Пойдем, Тургау, оставим девушек знакомиться: ведь они не виделись несколько лет, — сказал Нордгейм, которого покоробила грубость шурина, и жестом пригласил его в соседнюю комнату. В эту минуту Эльмгорст, деликатно удалившийся в оконную нишу во время семейной сцены, вышел оттуда и стал прощаться, причем Нордгейм должен был представить его своему родственнику.
Тургау тотчас вспомнил это имя, которое коллеги молодого инженера поминали с не слишком лестными эпитетами. Он смерил ‘карьериста’ взглядом, и подкупающая наружность последнего, казалось, только усилила его недоверие к нему. Эрна равнодушно обернулась, но вдруг с удивлением отступила назад.
— Я не в первый раз имею честь встречаться с баронессой Тургау, — сказал Эльмгорст, подходя с учтивым поклоном. — Баронесса была так добра, что проводила меня, когда я заблудился на склонах Волькенштейна. Впрочем, ее имя я узнаю только теперь.
— Так вот кто был незнакомец, которого ты встретила! — проворчал Тургау, которому это обстоятельство, по-видимому, не доставило особого удовольствия.
— Надеюсь, баронесса была не одна? — спросила Ласберг тоном, ясно показывавшим, как ужасала ее мысль о возможности такого факта.
— Разумеется, одна! — вспыхнув, упрямо воскликнула Эрна, от которой не ускользнуло резкое осуждение, крывшееся в этих словах. — Я всегда хожу в горы одна и беру с собой только Грейфа… Тубо, Грейф, куш!
Эльмгорст сделал попытку погладить красивое животное, но собака встретила его сердитым рычанием, окрик молодой хозяйки заставил Грейфа тотчас замолчать и послушно улечься у ее ног.
— Собака, кажется, злая, — сказал Нордгейм, не скрывая своего неудовольствия. — Я бы попросил…
— Грейф добрый! — перебила его Эрна почти сердито. — Он никому не делает зла и охотно позволяет чужим ласкать себя, но этого господина он терпеть не может и…
— Баронесса, прошу вас! — прошептала Ласберг, с трудом сохраняя самообладание, Эльмгорст же проговорил с глубоким поклоном и с насмешливой улыбкой превосходства:
— Мне бесконечно жаль, что я в немилости у Грейфа и, боюсь, также у его хозяйки, но, право, я в этом не виноват. Вы позволите мне теперь проститься?
Он подошел к Алисе, около которой, как страж, стояла баронесса Ласберг, чувствовавшая себя обязанной оградить свою питомицу от дальнейшего соприкосновения с компанией дикарей, так внезапно вторгшейся в салон. Зато этот молодой человек с простым мещанским именем вел себя, как настоящий кавалер. Как мягко и сочувственно звучал его голос, когда он выражал надежду, что Алиса вполне поправится под влиянием укрепляющего воздуха Гейльборна. Как рыцарски поцеловал он руку, милостиво протянутую ему баронессой Ласберг! Он уже обернулся к хозяину дома, чтобы раскланяться с ним, как вдруг случилось нечто совершенно неожиданное.
На балконе появился котенок, очевидно, проникший сюда из сада. Он с невинным любопытством приблизился к открытой двери, но, к несчастью, попал при этом в поле зрения Грейфа, последний с яростным лаем вскочил, чуть не сбил с ног баронессу Ласберг и ринулся мимо перепуганной Алисы на балкон, где и началась дикая погоня. Испуганный котенок с быстротой молнии бросался из стороны в сторону, ища выхода, а его преследователь за ним, стекла двери дребезжали, цветочные горшки падали и разбивались, а ко всему этому присоединились еще пронзительный свист барона и крики Эрны. Но собака в пылу охоты уже не повиновалась призывам. Наконец, котенку удалось спрыгнуть в сад. Грейф, не желая упускать добычу, могучим прыжком, от которого еще уцелевшие горшки с цветами с грохотом разлетелись вдребезги, перелетел через перила, и в следующую минуту его яростный лай раздавался уже в саду, а к нему присоединился испуганный крик ребенка.
Все это заняло не более двух минут, но когда Тургау выбежал на балкон, чтобы водворить спокойствие, было уже поздно. Тем временем в салоне царило неописуемое смятение. Алиса лежала в нервном припадке, с закрытыми глазами, баронесса Ласберг держала ее в объятиях, Эльмгорст схватил флакон, стоявший на соседнем столике, и принялся поливать одеколоном виски и лоб бесчувственной девушки, а Нордгейм бросился к звонку, чтобы позвать прислугу. Но в самый разгар хлопот Эрна вдруг оказалась во весь рост на перилах балкона и в следующий момент спрыгнула в сад — третья по счету.
Это было уж слишком! Баронесса Ласберг выпустила Алису из объятий и сама упала на ближайший стул. Эльмгорст был вынужден прийти на помощь и к ней со своим одеколоном, и стал разливать его направо и налево.
В саду присутствие Эрны действительно было необходимо. Маленький мальчик, крик которого заставил ее решиться на прыжок, обеими руками прижимал к себе котенка, искавшего у него прибежища в беде, а перед ним стол Грейф, рыча и лая, но не трогая малютки, последний в смертельном страхе продолжал пронзительно кричать, пока Эрна не подбежала и не схватила собаку за ошейник.
Тем временем Тургау спокойно стоял на балконе и следил за развитием событий. Он знал, что ребенку не будет причинено никакого вреда, потому что Грейф в самом деле не был злым. Когда же Эрна вместе со злодеем, сделавшимся совсем кротким, пошла назад к дому, а мальчик со своим котенком побежал прочь, барон обернулся и крикнул в комнату своим громовым голосом:
— Ну, не говорил ли я, Нордгейм, что моя Эрна — чудесная девочка?
Нордгейм принадлежал к числу людей, которые обязаны своими успехами в жизни единственно самим себе. Сын мелкого чиновника, без гроша за душой, он пробился в люди, став инженером, но жил в самой скромной обстановке, пока вдруг не выступил с изобретением, обратившим на него внимание всех специалистов. В то время предполагалась перестройка первой горной железной дороги, и молодой, никому не известный инженер представил проект нового локомотива для подъема поезда на гору. Его изобретение победоносно выдержало конкуренцию со всеми остальными предложениями, и было принято железнодорожным обществом, потом то же общество купило у изобретателя патент на него, заплатив ему значительную сумму. Эти деньги положили начало будущему богатству Нордгейма, потому что дали ему возможность самому вступить в ряды предпринимателей.
Вопреки ожиданию, Нордгейм оставил поприще, на котором только что достиг такого блестящего успеха, казалось, утратил к нему всякий интерес и обратился к другому. Он образовал большое железнодорожное общество, взяв на себя финансовую сторону дела, и в несколько лет довел его до неслыханного процветания, причем его собственный капитал удесятерился.
За первым предприятием скоро последовали другие. При огромных средствах Нордгейма выросли до грандиозных размеров и его планы, и он показал, что именно это — настоящее поле применения его дарований. Нордгейм не был кабинетным тружеником, способным годы корпеть над каким-нибудь проектом, его тянуло в кипучую жизнь, ему требовалось созидать, рисковать, заставлять служить своим целям все окружающее, прилагать к делу свой могучий талант организатора.
Этот неутомимо деятельный человек умел выбирать подходящих для дела людей и ставить каждого на место, соответствующее его способностям. Он преодолевал все препятствия, умел всем пользоваться, но был обязан удачей также и поразительному везению — предприятия, во главе которых стоял Нордгейм, всегда имели успех.
Жена Нордгейма умерла несколько лет назад, но он не особенно глубоко чувствовал свою потерю, так как брак его был не из счастливых. Он женился, еще, будучи скромным инженером, и его жена, тихая, непритязательная женщина, не сумела примениться к новому, всевозрастающему блеску своего дома и роли светской дамы, как того требовал ее муж. К тому же сын, из которого он надеялся воспитать достойного преемника, умер в раннем детстве. Только через несколько лет после этого родилась Алиса, слабая, болезненная девочка, так что постоянно приходилось опасаться за ее жизнь, да и ее аппатичный характер претил энергичной натуре Нордгейма. Как его единственная дочь и наследница, она была окружена всем, что может доставить богатство, но другого значения для него не имела, и отец был очень рад, что мог передать воспитание дочери всецело баронессе Ласберг.
Единственная сестра Нордгейма, жившая в его доме, отдала свою руку барону Тургау, тогда капитану. Нордгейму, который уже считался богатым человеком, был не по душе этот последний потомок обедневшего дворянского рода, не имевший ничего, кроме шпаги да маленького имения в горах, но так как они горячо любили друг друга, а лично против жениха ничего нельзя было возразить, он согласился на брак сестры.
Супруги Тургау жили очень скромно, но наслаждались семейным счастьем, и их единственная дочь Эрна росла, согретая солнечным светом любви и счастья. К сожалению, Тургау потерял жену после шести лет семейной жизни, и этот удар совершенно придавил добродушного человека, он не хотел больше знать мир и решил выйти в отставку. Нордгейм со своей жаждой деятельности всеми силами боролся против такого решения, но напрасно: шурин стоял на своем с упрямством, свойственным его характеру. Он вышел в отставку в чине майора и переселился с ребенком в свое имение Волькенштейнергоф, скудного дохода с имения да пенсии хватало на удовлетворение его скромных потребностей.
С тех пор между родственниками стало заметно охлаждение. Они виделись все реже и реже писали друг другу, пока постройка железной дороги в горах и необходимость приобрести для этого имение Тургау не заставили Нордгейма приехать в Волькенштейнергоф.
Приблизительно через неделю после визита Тургау в Гейльборн доктор Рейнсфельд опять шел по дороге в Волькенштейнергоф, но на этот раз не один: рядом с ним шел Эльмгорст.
— Вот уж и не снилось мне, Вольфганг, что судьба сведет нас здесь, — весело произнес молодой врач. — Когда мы расставались два года назад, ты смеялся над тем, что я еду в глушь, как тебе угодно было выразиться, а теперь сам явился сюда.
— Для того чтобы внести в эту глушь культуру, — договорил Вольфганг. — Ты, кажется, отлично чувствуешь себя здесь, прочно обосновался в этом жалком гнезде, где я тебя откопал, Бенно. Я же работаю тут только для будущего.
— По-моему, ты мог бы быть доволен и настоящим, — заметил Бенно. — В двадцать семь лет — уже старший инженер! Твои коллеги вне себя от ярости по поводу твоего назначения. Берегись, Вольф: ты попал в осиное гнездо.
— Ты думаешь, я боюсь осиных жал? Разумеется, они уже дали мне себя почувствовать, но я объяснил этим господам, что не расположен позволять ставить на моей дороге сверхкомплектные препятствия и что они должны уважать в моем лице начальство. Если они хотят войны — я не боюсь ее.
— Да, ты всегда был воинственной натурой, а я бы не выдержал, если бы мне пришлось постоянно находиться на военном положении.
— Представляю! Ты остался прежним миролюбивым Бенно, который никогда не мог сказать кому-либо дурное слово, и которым его возлюбленные ближние, разумеется, помыкали при каждом удобном случае. Сколько раз я говорил тебе: с этим в жизни недалеко уйдешь, а ведь надо подвигаться вперед.
— Вот ты и подвигаешься в сапогах-скороходах, — ответил Рейнсфельд. — Говорят, ты признанный фаворит всемогущего председателя Нордгейма. Я недавно опять с ним встретился, когда он приезжал в Волькенштейнергоф.
— Опять? Разве ты вообще его знаешь?
— Да, с детства. Он был дружен в молодости с моим отцом, они вместе учились, Нордгейм чуть не каждый день бывал у нас. Сколько раз я сиживал у него на коленях, когда он проводил у нас вечера.
— В самом деле? Надо надеяться, ты напомнил ему об этом при встрече?
— Нет. Барон Тургау не назвал моей фамилии.
— А ты, разумеется, тоже этого не сделал! — со смехом воскликнул Вольфганг. — Это на тебя похоже! Случай доставляет тебе знакомство с влиятельным человеком, которому стоит сказать лишь слово, и ты получишь отличное место, а ты даже не назвал своего имени! Придется мне наверстать упущенное, в первый же раз, как увижу Нордгейма, скажу ему…
— Пожалуйста, не делай этого, Вольф! — поспешно перебил его Бенно. — Лучше ничего не говори.
— Но почему же?
— Потому что… этот человек достиг такого высокого положения, может быть, он не любит, чтобы ему напоминали о том времени, когда он был еще простым инженером.
— Ты несправедлив к нему: он гордится своим скромным происхождением, как всякий дельный человек, и, наверное, не откажется вспомнить друга юности.
— Боюсь, что эти воспоминания будут для него неприятны: позднее между ними что-то вышло, что именно — я никогда не мог узнать, но знаю, что разрыв был полный. Нордгейм никогда больше не переступал порога нашего дома, а отец избегал даже произносить его имя. Они совершенно разошлись.
— В таком случае ты, конечно, не можешь рассчитывать на благоволение Нордгейма, — сказал Эльмгорст с разочарованием. — Насколько я его знаю, он никогда не простит обиды.
— Да, кажется, он стал невероятно высокомерен и властолюбив. Меня удивляет только, как ты с ним ладишь: ты не очень-то любишь гнуть спину.
— И именно поэтому он мне покровительствует. Я предоставляю гнуть спину и пресмыкаться лакейским душонкам, которые, пожалуй, промыслят себе этим какое-нибудь местечко. Тот же, кто хочет действительно выдвинуться, должен высоко держать голову и постоянно иметь в виду свою цель, иначе он всегда будет ползать по земле.
— А ты избрал целью, вероятно, тоже несколько миллионов? — насмешливо спросил Бенно. — Кем ты собираешься стать? Может быть, тоже председателем правления?
— В будущем — пожалуй, а пока только его зятем.
— Так я и думал, что окажется что-нибудь подобное! Почему бы тебе уж прямо не стащить солнце с неба? Это так же легко.
— Ты думаешь, я шучу? — спокойно спросил Вольфганг.
— Имею такую дерзость, потому что ты не можешь серьезно думать о дочери человека, богатство и счастье которого чуть не вошли в поговорку. Наследница Нордгейма может выбирать между баронами и графами, если только не предпочтет такого же миллионера, как ее отец.
— В таком случае все дело в том, чтобы перебежать дорогу этим баронам и графам. И я собираюсь это сделать.
Рейнсфельд вдруг остановился и посмотрел на товарища несколько озабоченно, а затем объявил коротко и ясно:
— Ты или спятил, или влюблен. Влюбленный все считает возможным, и очевидно, визит в Гейльборн был для тебя роковым.
— Влюблен? — повторил Вольфганг, и его губы дрогнули в насмешливой улыбке. — Нет, Бенно, ты знаешь, что у меня никогда не было ни времени, ни расположения заниматься любовными бреднями, теперь же менее, чем когда-либо. Не смотри на меня с таким ужасом, точно это государственная измена! Даю тебе слово, Алиса Нордгейм не раскается, если отдаст мне руку, она найдет во мне самого внимательного, самого деликатного мужа.
— Я нахожу такие расчеты отвратительными, — загорячился доктор. — Ты молод и талантлив, достиг положения, освобождающего тебя от всяких забот о завтрашнем дне, будущее открыто перед тобой, а у тебя в голове погоня за богатой женой! Стыдно, Вольф!
— Милейший Бенно, ты этого не понимаешь! Вы, идеалисты, вообще не понимаете, что в жизни необходим расчет. Ты, разумеется, женишься по любви, будешь тяжким трудом зарабатывать хлеб для жены и детей в каком-нибудь маленьком городишке и, наконец, сойдешь в безвестную могилу с возвышающим душу сознанием, что остался верен своему идеалу. Я же требую от жизни всего или ничего.
— Так добивайся же этого, черт возьми, собственными силами! — еще горячей воскликнул Бенно. — Добился же твой великий образец, Нордгейм!
— Совершенно верно, но он ухлопал на это больше двадцати лет. Вот и мы поднимаемся по дороге медленно, с трудом, в поте лица своего, а взгляни-ка на того крылатого молодца! — и он указал на орла, описывающего круги над ущельем. — Его крылья донесут на вершину Волькенштейна в несколько минут. Да, хорошо, должно быть, стоять там, наверху, видеть весь свет у своих ног и чувствовать себя близко к солнцу! Я не хочу ждать, пока состарюсь, я желаю подняться наверх теперь же и, можешь поверить мне, решусь на полет раньше или позже!
В это время среди лиственниц леса, подымавшегося вверх по горе рядом с дорогой, послышалось шуршание, с высоты огромными прыжками слетел Грейф и стал приветствовать доктора, с визгом требуя от него обычной ласки. Вслед за ним наверху, между деревьями, показалась его молоденькая хозяйка, спускавшаяся той же дорогой. Она во весь дух мчалась по камням и древесным корням, через чащу кустарника, пока не очутилась внизу, с пылающими щеками и еле переводя дух.
Баронесса Ласберг была бы вполне удовлетворена, если бы видела, как Эрна ответила на поклон Эльмгорста: холодно, сдержанно, совершенно так, как приличествует баронессе Тургау, при этом она мельком окинула взглядом изящную внешность молодого человека.
На Эльмгорсте был сегодня легкий, удобный костюм, приближающийся по покрою к одежде горцев, ему этот костюм шел замечательно, и Эльмгорст казался в нем туристом-аристократом, вышедшим с проводником на прогулку. Рейнсфельд со своей небрежной манерой держаться сильно терял рядом с этой стройной, высокой фигурой. Серая куртка и шляпа доктора успели за последние дни еще несколько раз побывать под дождем, отчего не стали красивее, но, по-видимому, это нисколько его не огорчало. Глаза Рейнсфельда весело заблестели, когда он увидел молодую девушку, которая подошла к нему с обычной фамильярностью.
— Вы к нам, доктор, не правда ли? — спросила она.
— К вам, — подтвердил он. — Дома все благополучно?
— У папы был совсем нехороший вид утром, но все-таки он пошел на охоту, — сказала Эрна. — Мы с Грейфом отправились к нему навстречу, но не нашли его, должно быть, он пошел домой другой дорогой.
Девушка присоединилась к молодым людям, которые сошли теперь с проезжей дороги и направились по довольно крутой дорожке к Волькенштейнергофу. Однако Грейф решительно не желал мириться с присутствием Эльмгорста: он по-прежнему рычал на него и скалил зубы.
— Что это с Грейфом? — с удивлением спросил Рейнсфельд. — Обычно он относится к людям добродушно и доверчиво.
— По-видимому, его любовь к человеческому роду не простирается на меня, — сказал Эльмгорст, пожимая плечами. — Что касается его добродушия, то оно тоже не всегда проявляется: в Гейльборне, в салоне господина Нордгейма, он произвел целый переполох. Фрейлейн фон Тургау совершила настоящий подвиг ради того, чтобы успокоить ребенка, которого он перепугал до смерти.
— А господин Эльмгорст тем временем ухаживал за дамами, упавшими в обморок, — насмешливо промолвила Эрна. — Я еще видела, как рыцарски любезно перебегал он от Алисы к баронессе Ласберг и обливал обоих потоками одеколона. Можно было умереть со смеху!
Она громко и весело расхохоталась. Вольфганг на минуту сжал губы и бросил сердитый взгляд на молодую девушку, но потом ответил чрезвычайно учтиво:
— Вы так энергично завладели героической ролью в пьесе, что мне оставалось только взять на себя скромную роль услужливого рыцаря. Что я не особенно робкого десятка, я доказал вам недавно на Волькенштейне, хотя вследствие незнания дороги и не добрался до вершины.
— Да ты и не доберешься до нее, — вмешался Рейнсфельд, — вершина недоступна. Даже самые смелые альпинисты останавливаются перед этими стенами, и не одному удальцу попытка взобраться на них стоила жизни.
— Неужели фея Альп так ревниво охраняет свой трон? — смеясь, спросил Эльмгорст. — Вообще она, кажется, весьма энергичная дама, швыряет вокруг лавинами, как снежками, и, точно какое-нибудь языческое божество, ежегодно требует парочку-другую человеческих жертв.
Он взглянул на гору Волькенштейн, которая и сегодня оправдывала свое название: все другие горы были видны совершенно ясно, только ее вершину окутывали белые облака.
— Напрасно ты смеешься над этим, Вольфганг, — неохотно сказал доктор. — Ты не жил здесь осенью и зимой и еще не знаешь нашей сердитой феи Альп, страшных стихийных сил гор, которые слишком часто угрожают жизни и имуществу бедного горного люда, ее недаром боятся здесь, в ее царстве. Однако ты, кажется, хорошо знаком с этой легендой?
— Фрейлейн фон Тургау была так добра, что хотела познакомить меня со строгой дамой, — сказал Вольфганг. — Но она приняла нас очень немилостиво, встретив грозой на пороге своего дворца, так что я не удостоился чести представиться лично ей.
— Берегитесь этого личного свидания: оно может дорого вам обойтись! — воскликнула Эрна, рассерженная его насмешкой.
Эльмгорст улыбнулся с видом превосходства, в котором действительно было что-то оскорбительное.
— Вы не можете требовать от меня уважения к горным духам, баронесса: ведь я пришел сюда специально для борьбы с ними. Деятельность девятнадцатого столетия не уживается с верой в привидения. Пожалуйста, не смотрите на меня с таким негодованием: ведь наши поезда не побегут через Волькенштейн, так что ваша фея Альп может пока свободно восседать на своем троне. Но ей придется все-таки наблюдать оттуда, как мы завладеем ее царством и закуем его в цепи. Впрочем, я не имею ни малейшего намерения лишать вас ваших детских верований. В вашем возрасте они вполне естественны.
Он ничем не мог рассердить свою юную противницу сильнее, чем этими словами, которыми так решительно причислял ее к детям. Это самое тяжкое оскорбление, которое можно нанести шестнадцатилетней девушке, и оно произвело свое действие. Эрна вспыхнула таким гневом, как будто самой ей пригрозили заковать в цепи, ее глаза засверкали, и, сердито топнув маленькой ножкой, она крикнула с детской горячностью:
— Ну, так я очень бы хотела, чтобы фея Альп сама спустилась с Волькенштейна среди бури и грома и показала вам свое лицо! Вы, наверное, не пожелали бы во второй раз увидеть его!
С этими словами она отвернулась от инженера и, оставив его с Рейнсфельдом, побежала через луг, а за ней последовал Грейф, через несколько минут ее стройная фигурка с развевающимися волосами скрылась в дверях дома.
Вольфганг остановился и смотрел ей вслед, насмешливая улыбка еще играла на его губах, но голос прозвучал резко, когда он произнес:
— О чем думает барон Тургау, предоставляя дочери расти, как трава в поле? Ведь она невозможна в цивилизованном обществе, она годится разве для этой глуши.
— Да, она выросла дикой и свободной, как альпийская роза! — сказал Бенно, также не сводя взора с двери.
Эльмгорст быстро обернулся при этих словах и пытливо посмотрел на друга.
— Ты становишься поэтом! Уж не воспылал ли ты страстью?
— Я? — удивленно спросил Бенно. — С чего ты взял?
— Мне пришло это в голову, потому что ты говорил так образно. Обычно за тобой такое не водится. Пока твоя ‘альпийская роза’ — не более, как очень своенравный и невоспитанный ребенок, тебе придется еще воспитывать ее.
В этих словах слышался жесткий, саркастический оттенок, и они, видимо, оскорбили молодого врача, он ответил раздраженно:
— Отстань от меня со своими шутками! Скажи лучше, зачем ты идешь в Волькенштейнергоф. У тебя дело к барону?
— Да, но переговоры будут не особенно дружественными. Нам необходима его земля для железнодорожной линии, а он не дает ее, и мы должны были прибегнуть к нашему принудительному праву. Однако старый упрямец не унимается, он продолжает протестовать и упорно не позволяет производить на его земле какие-либо измерения. Этот человек воображает в своей ограниченности, что его отказ может к чему-нибудь привести. Разумеется, дело пошло своим порядком, а так как назначенный барону срок истекает, и мы вступаем во владение, то я и иду объявить ему, что работы начнутся безотлагательно.
Рейнсфельд слушал с очень серьезным лицом, и в голосе его слышалась сильная озабоченность, когда он сказал:
— Прошу тебя, Вольф, не приступай к делу со своей обычной бесцеремонностью: право же, барон не совсем вменяем в этом пункте. Я и сам не раз старался убедить его, что сопротивление бесполезно, но он положительно помешан на мысли, что никто не имеет права отнять у него его старинное родовое имение. Он любит свой дом всеми силами души, и если ему действительно придется расстаться с ним, боюсь, что это будет стоить ему жизни.