Фергана, Павленко Петр Андреевич, Год: 1939

Драматургия
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Скачать в PDF
Петр Павленко
Собрание сочинений в шести томах. Том четвертый

Фергана
Киноповесть

Кишлак Хусай в маловодной местности. Полуголая степь. Бугры бродячего песка. Дом декханина Тохтасына. Крохотный дворик с несколькими хилыми деревьями и виноградными лозами. Через двор бежит, журча водой, арычок.
Сам хозяин лежит на деревянной тахте, поставленной над арычком, и, опустив руку в воду, блаженно дремлет.
День пуска воды — это праздник.
Осман, сын Тохтасына, мальчик лет девяти-десяти, большой пиалой черпает воду из арыка и наполняет чайник.
Длинные черные нити играют на дне пиалы. Это черви.
Осман пропускает воду сквозь полу своей домашней рубахи, с отвращением сбрасывает с нее червей и ставит чайник на очаг.
Отец его Тохтасын блаженно слушает щебет воды.
— Нет и не будет большего счастья для узбека как слушать бегущую воду, — мечтательно говорит он, берет в руки гиджак и пальцами, с которых капает вода, проводит по тихим струнам.
Звуки струн, вливаясь в песню арыка, звучат мелодией особой нежности и остроты. На потертый палас выходит дочь Лола, тех же примерно лет, что и брат, и танцует перед старым отцом.
Тохтасын смотрит на нее. Он заплакал бы, если бы мог. Но слезы не даны старику.
— Пой, Лола, пой, танцуй! Все хорошо, дочка, когда есть вода.
Перебирая маленькими ножками, танцует на паласе Лола. Руки ее вторят ритму струящейся воды. И отец засыпает под танец, опустив кисть руки в маленький арычок.
Бесшумно скользит девочка в танце, чтобы не потревожить засыпающего отца.
Вот замерли звуки гиджака, вместе с ними воцарилась полная тишина. Перестал петь и арык. Внезапно застыла, переставши танцевать, и оробевшая Лола.
От внезапно наступившей тишины Тохтасын проснулся. Прислушался к тишине, взглянул на руку — она была суха.
Он внезапно сообразил, в чем дело. Как ужаленный, вскочил с деревянной тахты и бросился к калитке двора. Дочь и сын побежали за ним.
У головного арыка — базар воды. Широкой полосой движется вода головного арыка. В воздухе беспорядочный гул голосов.
Над арыком группа рьяно торгующих людей. В центре их, ласково улыбаясь, стоит благообразный толстяк, рядом с ним стражник. Кругом суетятся люди. Молодой, лет шестнадцати, практикант-ирригатор с удивлением смотрит на происходящее.
Расстелив халат и поставив на него дешевый будильник, бедняк выкрикивает, как торговец:
— Он беш минут, он беш минут! Пятнадцать минут!
Он продает свои пятнадцать минут воды.
Два подсевших к нему декханина ожесточенно торгуются за воду.
Какой-то декханин отмеряет на поле халата свою долю воды и засекает топором на ткани ее ширину.
Залезший в арык почти до пояса, он полой халата отмеряет ширину приобретенной доли арыка.
Мираб — делящий воду — вставляет ножи, разделяя ими поток воды.
Купивший на последние гроши воду жадно глядит на нее, мочит в ней руки и лицо, целует воду.
В центре группы толстяк. Стражник сдерживает рвущихся к нему бедняков. Это должники, просящие ростовщика об отсрочке.
Другие несут ему последнее добро — маленькие коврики, дешевые серебряные украшения, кольца, серьги — в уплату за долги.
Толстяк небрежно взвешивает на руке старинные свадебные украшения ‘золотые брови’ и кричит мирабу:
— Беш минут! — показывает пять пальцев.
Отдавший украшение, возмущенный жадностью ростовщика, кричит ему:
— Мало даешь! Мало даешь!
— Есть у нас старый ханский закон, — говорит толстяк, обернувшись к русскому стражнику, равнодушно глядящему на суету у арыка. — Давай крестьянину воды не много не мало, сытый — он тебя завоюет, голодный — обокрадет и только полуголодный будет всегда покорен.
— Не перехватить бы, Аминджан-ака, — говорит стражник.
— Я знаю, сколько может проголодать узбек! — хитро отвечает толстяк.
Расталкивая плачущую и голосящую бедноту, к толстяку подходит Тохтасын.
— Почему закрыта моя вода? — говорит он.
— Налог за тебя кто заплатил? Я. Хлеб кто давал? Я. Остаток воды отпустил еще поутру. Хватит! — говорит толстяк Тохтасыну.
Тохтасын оторопел. Его душит ярость.
Русский стражник, охраняющий толстяка, качает головой, наблюдая невиданный рынок.
— Ваше благородие, Аминджан-ака, дайте мне воды хоть полхалата, девку себе, что ли, куплю, — мечтательно произносит он.
— Это прямо ж непостижимо, до чего тут жизнь дешевая, — говорит он завистливо, обращаясь уже к молодому практиканту.
Резким движением поворачивает к себе толстяка Тохтасын. Он высок и страшен на фоне оборванной и измученной бедноты.
Тохтасын кричит:
— Даешь нам хлеба на день, воды забираешь на год! Платишь налоги за год, рабами делаешь на всю жизнь! В коране этого нет!
Толпа поддерживает Тохтасына.
— Кто держит воду — тот всему хозяин! — говорит лениво толстяк, добавляя: — А я тебе покажу, что есть, чего нет в коране! Ты у меня коран выучишь!
Не сдерживая более гнева, кричит Тохтасын:
— Открывай воду!
И крик его подхватывает десяток яростных голосов.
Толстяк отступает за спину стражника, но, сбивая все на своем пути, уже бегут бедняки, размахивая кетменями, к запруде.
Тот, кто только что продавал воду, врывается в толпу, потрясая будильником.
Мерявший воду халатом, скинув халат, размахивает кетменем.
Враз ударяя кетменями, разносят бедняки запруду.
Не выдерживает плотина, и вода с ревом устремляется из главного арыка на посевы.
— Люди! Берите воду! Берите воду все! — исступленно кричит Тохтасын.
Доламывая плотину, мчится вода.
Жены и дети взбунтовавшихся в ужасе закрывают лица руками.
Вода несется, увлекая с собой разломанные бревна сипая.
Скачет сквозь воду стражник. В смятении беспомощно поднял руки к небу толстяк. Вода бежит по улице кишлака, неся и домашний скарб.
Вода заливает улицу кишлака. Вода заливает двор Тохтасына.
На фоне белой стены с черными буквами корана ишан. Его обступили встревоженные богачи и кричат:
— Что делать? Что делать?
Ишан говорит:
— В коране нет указаний на такой случай.
Толстяк хватает его за халат и угрожающе спрашивает:
— А что повелевают обычаи?
И, слегка помолчав, говорит помертвевший ишан:
— Ты сам знаешь, Аминджан-ака: сотня человек с именем Тохта и Тохтасына, живыми брошенные в прорыв, вот что еще может умилостивить аллаха.
— Вот и применить этот обычай! — проникновенно говорит толстяк, поднимая руки к небу.
И группа стоящих возле богачей бросается в толпу.
— В чем дело? Что решено? — тревожно спрашивает практикант. — Что за тохта такая?
— Имя Тохта, Тохтасын означает ‘Стой’, ‘Остановись!’ И если сотню их бросить в прорыв, аллах остановит потоки воды. Это бывало, — объясняет ишан.
— Делайте, что хотите, бросайте их, сколько хотите! Куда хотите! Только начните заваливать прорыв! — кричит стражник.
— Вы с ума сошли! — пытается отговорить его студент, но напрасно.
И сразу над пустым кишлаком пронзительно раздается возглас:
— Кто носит имя Тохта — отзовись!
Какая-то старая женщина схватила юношу-сына, толкнула его в дом, захлопнула дверь и закрыла ее за собой. По маленькому двору в смертельном испуге бежит человек. Открывается калитка, за ним устремляется толпа народа. Сидя под навесом, какой-то человек говорит, удивленно подняв голову:
— Да, меня зовут Тохтасын.
На него набрасывается группа людей.
По пустой улочке кишлака пробегает с детьми Тохтасын. Вдали гонится за ним группа людей.
От двери сарая оттаскивают старуху. Другая группа вламывается в дом. Хватают смертельно испуганного юношу Тохту и тащат его к двери. Из-за угла выбегает Тохтасын с детьми, ему наперерез перебегают дорогу два парня.
Тохтасын сбит с ног. Лолу и Османа оттаскивают от него.
На прорыве головного арыка командует толстяк Аминджан-ака. Мечутся стражники. Со всех сторон подбегает народ с кетменями, волокут носящих имя Тохты.
Вот уже связан первый десяток. Вяжут второй. Вяжут Тохтасынов. Среди них юноша Тохта. Над толпой высится ишан.
— Скорей! Скорей! — кричит ему толстяк.
Ишан дает знак, и первый десяток летит в бурлящие воды реки. Вслед им летят бревна, щебень, глина и прутья.
— Помоги, аллах! — кричит толстяк. — Давайте еще Тохтасынов! Вот этого! Особенно этого! — кричит он, указывая на Тохтасына, прикручиваемого ко второму десятку.
— Во имя аллаха! — кричит толстяк. — Вот что написано в коране, ты — горсть песку!
И вместе со своим десятком летит в воду Тохтасын. И следом за ним снова летят бревна, щебень, глина и прутья.
В реку толкают следующие пачки людей, и сотнями кетменей народ заваливает бегущую воду. Сжатая завалами вода бурлит и кружится. Из воды показывается голова Тохтасына, в зубах его нож. Изнемогая, едва работая полусвязанными руками, он с трудом выбирается из потока.
Какой-то парень норовит ударить его кетменем. Он увертывается. Толстяк и стражник пытаются схватить его. Ударом головы, изо рта которой торчит нож, валит он толстяка на землю, но руки русского стражника крепко схватывают его.
Тут внезапно из толпы выскакивает маленький Осман. У него крест-накрест рассечена ножом грудь.
Коротким ударом он толкает стражника в воду и развязывает руки отца.
— Держите! — закричали кругом.
Молодой практикант облегченно переводит дыхание.
— Ну и дела!
Пользуясь всеобщим смятением, Тохтасын бежит туда, где голосят закрытые чечванами старухи и вдовы.
Перед ними без чувств и вся мокрая, вся в крови, лежит маленькая Лола. Ее только что вытащили из воды.
Под проклятья старух поднимает Тохтасын дочь на руки.
— Дети твои не найдут счастья! — кричат старухи, но, не слушая их, он бежит по затопленным, погибшим полям.
— Уйдем, дети, в другой кишлак, — шепчет он. — Там нас никто не знает. Уйдем туда, где много воды.
— Да, ата, да… — едва бормочет девочка, обнимая отца и прижимаясь к его лицу. А сын идет, держась за халат отца, но глаза его закрыты. Кровавая рана на груди заскорузла.
Тохтасын несет Лолу по глухой степи. Она едва жива.
— Есть места, дети, где воды сколько хочешь, — рассказывает отец. — Мы пойдем туда. Там нам хорошо будет.
— Пусти меня, я сама пойду, я скорей пойду, чем ты, — бредит девочка.
Она делает несколько плавных движений, как в танце, и падает. И видно, что она умирает.
Пустыня. Засыпав могилу Лолы, теряет последние силы и Тохтасын. Он падает на свежий могильный холм и знает, что смерть близка и к нему.
Чувствуя, что он умирает, Тохтасын говорит Осману:
— Сынок! Ничто не создано одно. Песок из песчинок, вода из капель, жизнь из людей. Я умираю. Ты — капля — вернись к своему потоку… Вернись, сынок. Если сможешь, дай людям воду. Верь воде — она счастье. Береги воду — она сила. Люби ее — и тогда ты будешь впереди всех.
Не смея прикоснуться к умирающему, страшась и жалея его, Осман ползком подбирается к руке отца и, слегка коснувшись ее щекой, уходит прочь, закусив губы.
С тех пор прошло лет сорок. И снова мы видим кишлак Хусай, задавленный песками, кишлак Тохтасына. Приготовившись уходить, жители собирают пожитки, вьючат ослов.
— Ризаев нашу воду украл… Опять нашу воду украли… — шушукаются женщины и бьют себя худыми кулаками в изможденные, высохшие груди.
Ишан говорит женщинам:
— Уходить надо. Туда, где воды много. У тех, у кого ее много, силой взять. Разве сейчас не все общее? Значит, придти и отобрать силой. Так справедливо будет. Вон в колхозе Маркса сколько воды, ‘Калинина’, ‘Молотова’ — хлопок утроили, у ‘Буденного’ сады стали поливать…
Молодой парень Юсуф осторожно вступает в спор.
— Вода, ты сам знаешь, — говорит он ишану, — принадлежит тому, кто провел ее. Колхоз Молотова сам вел себе воду. Колхоз Буденного — тоже. А у нас нет колхоза, сил нет, потому и воды нет…
— Ты, горсть песку, молчать должен. Берешь слово — а что с ним делить, не знаешь. Теперь все общее стало. Я знаю. Я читал. Коммунизм называется. Возьми силой у брата своего, чем не владеешь сам!
Молодежь, сгруппировавшись вокруг Юсуфа, решительно возражает:
— Надо свой колхоз сделать. Тогда сила будет.
Но большинству, видно, так надоела жизнь без воды, что они ни на что не надеются.
— Наши места проклятые, — говорит женщина Гюльсара. — Давно дело было… Наш человек Тохтасын смешал кровь с водою… С тех пор и идет грех…
— Идите, берите воду у тех, у кого ее много! — уговаривает ишан. — У нас ничего не будет. Какие люди из нашего кишлака ушли — те жизнь благодарят. Османов! — он поднимает палец вверх. — Большой человек, из нашего кишлака бежал… теперь в Ташкенте.
На узкой улочке, у глиняного забора, поет девушка:
Ничто не создано одно.
Песок из песчинок, вода из капель,
Жизнь из людей.
Хочу быть первой каплей, за которой
Сто тысяч капель, как одна,
В поток сбиваются могучий.
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну…
Ей лет четырнадцать — она стройна, тонка, лицо ее открыто, но паранджа закинута на плечи, паранджа наготове. В бедном халате, с косами, заплетенными во множество ручеечков и красиво лежащими на ее худых детских плечах, она очень хороша.
Навстречу песне выходит юноша с кувшином воды в руках.
— Это очень ты хорошо сложил песню. Мне нравится! — добавляет она.
— Фатьма-джан, ты поешь, как сама Халима.
— Это я для тебя пою, Юсуф, потому так хорошо вышло.
Он осторожно обнимает ее.
— Теперь ты комсомол? — спрашивает Фатьма, и он молча кивает в ответ.
— А комсомол может жениться, на ком хочет?
Он кивает:
— Да!
— Тогда мне тоже надо поступить в комсомол, чтобы потом не сказали, что тебе нельзя на мне жениться. Ты не боишься остаться? — спрашивает она.
— Все наши комсомольцы остаются, — гордо отвечает он.
— И не забудешь меня? Кто знает, где и как будем мы.
— Вода будет — и мать с тобой вернется.
— Пусть будет вода, Юсуф! Только скорей!
— Мы, молодые, создадим свой колхоз, построим новый арык, большой, один для всех.
— Ах, мы тогда с тобой маленький сад сделаем, — мечтает Фатьма.
— И вода будет течь по двору, — говорит Юсуф.
— И она будет петь, потому что мы придержим ее маленьким камнем, — смеется Фатьма.
Открывается калитка, и Гюльсара — мать Фатьмы — на осле выезжает со двора.
Пустынная дорога. Бредут выселенцы. Ишан слезает с чьей-то арбы и сталкивает Гюльсару с осла.
— В коране так и сказано: будь милостив к учителям твоим, и да будет добро тебе.
И садится на ее тощего осла.
Мать и дочь пытаются подталкивать обессилевшее животное.
— Дай-ка ему пить, — приказывает ишан, кивая на кувшин в руках Фатьмы. — Осел — работник. Ему надо первому пить, — повторяет он и слезает наземь.
— Это моей дочери Фатьме подарок, — робко заступается Гюльсара.
— За что ей? За то, что она камень на плечах твоих? Замуж надо продать ее… Ну, я позабочусь. Я знаю, ты вдова, о тебе некому позаботиться.
— Такого закона теперь нет, чтобы продавать замуж, — говорит мать.
— У-у-у! Вода ушла, все законы с собой унесла. Воды нет — и закона нет, — отвечает ишан. И начинает поить осла.
Крохотная железнодорожная станция, забитая беженцами из безводных кишлаков.
Гюльсара с дочерью припадают губами к луже под вагоном-цистерной.
Беженцы сидят унылыми группами, чего-то ждут, бесстрастно и равнодушно продают вещи. Тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, с дорожным мешком спешит к вокзалу.
— Вот он, беда наша! — говорит ишан. — То хлопок утроит, то сады удвоит. На него одного всей воды мало.
Гнусавый, подслеповатый парень, одетый в грязный, но дорогой халат, сидит на корточках перед ишаном.
— Я тоже был бедный, — говорит он сквозь зубы, — пока не нашел дорогу. Теперь мое счастье при мне, — и, приоткрыв халат, показывает рукоять ножа. Помолчав, продолжает: — Чья это девка там, под вагоном?
— Купи, — коротко отвечает ишан. — Водой заплатишь?
Парень в халате смеется.
— Моя вода всюду. Где арык проведу, — он делает рукой жест, словно колет ножом, — там и урожай собираю
И он лениво вынимает из-под халата мешочек с деньгами.
— Афганские есть, иранские есть, английские есть… Какими хочешь — плачу!
Соблазн велик. Ишан протягивает руку.
Эту сцену издалека, из-под цистерны, видит Гюльсара.
К ней уже подбегают женщины, шепчут, всплескивают руками:
— Ай! Ай! Надо народ позвать! Кричите на помощь!
Гнусавый парень, самодовольно оправляя халат, поднимается и идет к своему коню, привязанному невдалеке.
Гюльсара все поняла.
В одно мгновение оглядывает она станцию и видит подходящий поезд.
— Этот дом на колесах куда идет? — нервно интересуется она у железнодорожника.
Тот машет рукой: далеко, мол.
И в этот момент паровоз свистит в знак отправления. Платформа пустеет.
Отчаянно глотнув воздух, Гюльсара быстро подсаживает дочку в вагон и, сбросив со своих ног туфли без задников, как приличествует делать при входе в дом, сама поднимается вслед за дочерью.
Поезд уже тронулся. Кажется, спасены!
Толстая пожилая женщина неодобрительно говорит Гюльсаре на площадке вагона:
— Что ж ты это, а? На ходу да с девочкой… ну, и народ, ей-богу. Времени тебе мало было.
Дрожащая Гюльсара обнимает дочь, не отвечая.
— Осподи боже!.. — Женщина удивленно глядит в открытую дверь вагона, — гнусавый парень скачет рядом с медленно идущим вагоном. Нагнувшись с седла, он хватает за халат Гюльсару и сдергивает ее к себе с вагонной площадки.
Поезд быстрее. Конь отстает.
— Мама! — кричит и бьется Фатьма. — Люди, помогите!
Она готова спрыгнуть наземь. Женщина крепко держит ее. Обе они глядят назад и видят, как со страстной злобой хлещет гнусавый Гюльсару нагайкой и она корчится на земле, поднимая облако легкой желтой пыли, словно выброшенная из печи головешка.
В кишлаке остались непримиримые. Песок обступил жилища со всех сторон, но люди не желают сдаваться.
На тонкую жердь, у края дороги, Юсуф прибивает фанерный щит:

КОЛХОЗ ИМЕНИ СТАЛИНА

Вокзал Ташкента. Час военно-химической тревоги, и весь персонал — дежурные, носильщики — в противогазах.
Водители такси и учрежденческих машин беседуют между собою. Шоферы — в халатах и тюбетейках.
Один из них, почтительно кланяясь, подходит к низенькому пожилому человечку в противогазе:
— Здравствуй, пропессор! Воду бросал или как сделал?
Тот отвечает:
— Что ты! Это так. Немножко кости размять.
— А я слыхал, будто насовсем ты уходишь…
— Брехня!.. Впрочем, действительно надоела бумажная работа — попрыгать хочется.
Из здания вокзала стремится толпа пассажиров.
Крики: ‘Такси! Такси!’
Тучный узбек в хорошем халате, с хурджинами через плечо, подбегает к шоферу-профессору. Это — Ризаев. Вместо противогаза он закрыл лицо тюбетейкой.
— Слушай, товарищ такси, вези, пожалуйста, пока я бомбой не раненный. Десять рублей! В то место, где воду делают!
Шофер неумолим — отказывается. Узбек наседает.
В это время какой-то высокий пассажир и девушка, нагруженная геологическими инструментами, поджидая другую машину, беседуют оживленно.
— Какие у вас новости? — спрашивает он ее. — Какие склоки? Кого проработали?
Она отвечает:
— Говорят, профессор Ляхов уходит.
— Павел Иванович? Куда?
— Бросает будто бы ирригацию. Не то шофером устроился, не то садовником. Спятил старик.
— Да, это уж действительно спятил! А жаль!.. Не без глупостей старик, но большой ученый. Я, впрочем, тоже начинаю думать, скажем, о дорожном строительстве. Зовут на Памир. В шоферы не пойду, а на Памир уеду. С этой ирригацией одна мука.
Маленький водитель, слушая их беседу, не знает, куда деваться. Он копошится под сиденьем. Наконец бросается к станционному зданию, в сторону от стоянки.
Навстречу ему идет пожилая женщина с Фатьмой. Павел Иванович, подлетая, отдает честь, чем весьма ошарашивает девушку.
Он бормочет невнятно:
— Разрешите покатать, сударыня Анна Матвеевна.
И та, качая головой, говорит:
— Уж не срамились бы, Павел Иванович. Не дай бог, узнают вас. Ах, и бузотер же вы, Павел Иванович. Чистый басмач!
Все вместе идут они к машине, садятся, и вдруг тучный узбек узнает Анну Матвеевну.
— Соседка номер десять! Пст!.. В одном вагоне ехали. Я верхняя полка помер одиннадцать! Твоя машина? Слушай, тюльпан дорогой, в твой институт надо. Насчет воды. Подвези, умоляю.
Она ужасно растеряна. Взглянув на шофера-профессора, она чувствует, что он против, но отказать неудобно.
Она говорит неопределенно:
— Поместимся ли?
— Э-э-э, что там!
Но водитель решительно возражает жестами. Он уже включает скорость, машина трогается с места, и Фатьма, севшая раньше, на ходу втаскивает в кузов неповоротливую Анну Матвеевну, а дверца едва не сбивает с ног назойливого узбека и потом долго еще мотается открытой, заставляя шарахаться прохожих.
Наконец ее закрыли. Все в порядке.
Анна Матвеевна говорит:
— Ну, Павел Иванович, это вам так не пройдет. Он вас узнал, Ризаев-то. Он про вас теперь пустит слух, увидите!.. Да сняли бы вы с себя термос этот…
И он послушно снимает противогаз.
— Ну, и карьерист, свинья! — бормочет он.
— Кто, Ризаев?
— Да нет, зачем Ризаев, — я. Ну, а это что за гражданка? — спрашивает он, глядя в зеркальце на испуганно замершую на заднем сиденье Фатьму.
…Анна Матвеевна заканчивает рассказ:
— Теперь я одна ей вроде как мать… В ансамбль песни и пляски хочу ходатайствовать…
— А может, мы ее водным техником сделаем? — лукаво говорит профессор и по-узбекски спрашивает Фатьму: — Хочешь водное дело знать?
— Да, — отвечает Фатьма, — наш комсомол арык роет, я тоже хочу помочь.
— Где этот арык?
— В Хусае.
— Ерунда. Хусай я снесу с земли. Там рыть нечего.
— Как снесешь? Ты кто? Наши роют, — настойчиво говорит Фатьма.
— Наши — ваши… Там своей воды нет — и нечего рыть…
— Значит, никого не останется в Хусае? — говорит вслух Фатьма. — Значит, уйдут все? А как же Юсуф?
— Ты, Фомушка, оставь теперь всех своих Юсуфов, — наставительно говорит Анна Матвеевна. — Тебе, дочка, учиться надо сначала…
Они едут по зеленым, парковым улицам блистательного Ташкента. Улицы — в асфальте. Большие дома. Вороха цветов на перекрестках. Даже милиционер с цветком в зубах. Арбы. Автомобили. Халаты. Верблюды.
Машина останавливается у прекрасного здания ‘Институт ирригации’.
Анна Матвеевна говорит вслух, отвечая своим собственным мыслям:
— И совершенно ей незачем быть водным техником. Сами в шоферы готовы тикать, а других суете… Танцует же девочка, поет — так нет, надо ей судьбу портить…
И — возмущенная — она, вместо того чтобы войти в здание института, переходит улицу и направляется к дому с надписью:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНСАМБЛЬ ПЕСНИ И ПЛЯСКИ

Ахмед Ризаев входит в Институт ирригации. Приемная. Осторожно заглядывает он в кабинет Павла Ивановича.
— Вот, пропессор, какое дело имею — вода нужна. Наш колхоз ‘Молотов’ — слыхал, наверно? Знамя имеем, семь орденов имеем, два депутата имеем, десять человек с самым высшим образованием… а воду дают, как будто мы отстающие. ‘Первое мая’ знамя не имеет, депутата нет, высшее образование не получал…
— А ты хочешь за ордена и депутатов премию водой получать?
— Наши люди — наш интерес. Конечно.
Павел Иванович смеется.
Ризаев говорит, щуря глаз:
— Может быть, какую-нибудь агрикультуру туда-сюда сделаем? Им немножко убавить, нам немножко прибавить? Смеяться не надо. Мы свое лицо никогда не теряли.
— Ладно, приеду к вам, посмотрю…
— Ай, чего смотреть!.. Смотреть совсем нечего. Воду надо.
— Надо, надо… Построишь себе арык в пять километров — и думаешь, дело сделал…
— Вот я тоже так думаю — у соседей можно больше взять…
Ляхов входит в свой кабинет — это и его жилая комната — и раскрывает окно на улицу. Из дома, что напротив, слышны песни и музыка.
— Чистенькое дело! — с завистью глядя на поющую молодежь, говорит себе Павел Иванович.
В доме напротив идет ‘проба’ Фатьмы. Неловкая и смущенная новизной виденного, она прекрасна в простоте и застенчивости.
Она поет, танцуя. Голос и тело — одно. Она — поющее движение, танцующая песня.
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну!
— Хороша! — говорит, любуясь ею, старик. — И даже самой весело. — И начинает мурлыкать песню Фатьмы.
Грустно отворачивается он от окна, подходит к стене, на которой развешаны проекты каналов, и стучит рукою по бумаге.
— Мгм, да… Странно, что всю мою жизнь вода высушила. Даже каламбур какой-то получается: вода высушила. Вот это Сарыкайский арык, который я не построил в тысяча девятьсот тридцать пятом. А вот Кокандский — который тоже я не построил в тридцать восьмом… А этот я отложил в тридцать девятом… Да. Никакой волны за собой не веду. Нет. Нет.
Он стучит по планам, словно ждет их ответа, и на случайный стук его входит в комнату Анна Матвеевна.
— Звали?.. — и, не давая ему ответить: — Павел Иванович, все говорят, что вы уже в такси записались? Неуж правда-то?
— В ансамбль песни и пляски ухожу! — отвечает профессор, не оборачиваясь, и делает несколько нелепых плясовых па.
— Спятите вы когда-нибудь, Павел Иванович, — нравоучительно говорит Анна Матвеевна. — В ваши годы, Павел Иванович, нельзя быть таким безответственным. — И уходит к себе.
А он стоит у стены, печально кивая головой.
— Вот этот рисунок взял у меня семь лет… тот десять… А ведь не живопись, не Рафаэль, никто не остановится, никто не скажет — какая великая правда! Какой смелый замысел! А между прочим — в них (стучит он по проектам) и много правды, и много смелой фантазии…
И снова на его стук входит Анна Матвеевна.
— Ну, теперь чего скажете? — И, видя, что он не звал ее, возвращается на кухню.
Он идет за ней следом.
— Если бы я был Тамерланом, Анна Матвеевна, я бы оросил всю Среднюю Азию…
— Еще что скажете? — Анна Матвеевна равнодушно мешает вилкой картофель на сковородке. Павел Иванович берет пальцами ломтик картошки.
— А если бы я был Наполеоном, я бы оросил всю Африку.
— Выхваляетесь, аж слушать стыдно…
— А если бы я был Сталиным… — Он бережно берет второй ломтик, и Анна Матвеевна, пораженная его разглагольствованием, на одно мгновение замирает с вилкой в руках, но тотчас ловко выхватывает у него из рук картошку, бросает ее обратно на сковородку и говорит:
— Ай, идите вы куда-нибудь с кухни!
Осень. Вместо цветов — на перекрестках улиц горы дынь, арбузов и винограда.
Фатьма играет на гиджаке и поет:
Где, где ты, мой милый,
Выйди, я жду тебя.
Слышишь ли голос песни,
Голос любви моей?
Анна Матвеевна блаженно слушает ее пение.
— Люблю я ваши песни, — говорит она.
— Это не песня, это правда, — грустно отвечает Фатьма, продолжая:
Сойдутся ль дороги наши,
Увидим ли вновь друг друга,
И запоет ли когда-нибудь арык
На нашем с тобой дворе?
— Это ты о ком?
— Парень у меня любимый остался — Юсуф. Красивый, хороший.
— Это ты, Фомушка, выбрось из головы. Забудь всех своих Юсуфов. Ты теперь в знатные девушки выходишь, тебе о других делах думать надо… Я твоего Юсуфа, если увижу, и на порог не пущу. Всю твою биографию он может испортить. Спой-ка лучше ту, другую, о воде. Павел Иванович — и тот ее запел. На улицах стали петь…
— Ту, другую, мой Юсуф сложил. А ты говоришь — забудь его.
Она поет у раскрытого окна, выходящего на улицу. Мимо проезжает и вдруг останавливается автомобиль.
В здание Ансамбля песни и пляски входит народная артистка СССР Халима Насырова. Ее приезд неожидан.
— Покажите мне вашу новенькую, — говорит она. — Если это та, которую я слышала, проезжая, то вы нашли отличный голос…
Анна Матвеевна быстро, что вообще ей несвойственно, пробирается сквозь круг молодежи, окружившей гостью, и чинно кланяется ей.
— Это вы… новенькая? — удивлена гостья.
Все смеются происшедшему недоразумению, и больше всех смущена сама Анна Матвеевна.
— Я, как новенькая, ей-богу! — растерянно отвечает она. — Уж я рада, рада такому случаю…
И в это время Фатьма, подойдя к гостье и обняв Анну Матвеевну, говорит:
— Это она спасла меня и привела сюда. Теперь она мать мне.
И тогда почтительно обращается Халима к Анне Матвеевне:
— Зайдите ко мне с вашей дочкой. Я хочу, чтобы из нее вышел толк. Какую прекрасную песню ты привезла с собой! Надо, чтобы ее все пели! — Халима сама запевает эту песню.
Все рады счастью девушки. И она сама больше всех.
Повзрослевшая и похорошевшая, она выглядит сейчас иной, чем в кишлаке. Ею овладел город. Она изменилась.
Счастливыми глазами, немного даже самодовольно, обводит Анна Матвеевна окружающих. В поле ее зрения попадает окно института через улицу и в окне Павел Иванович, невероятно изумленный всей этой сценой.
— И вы запели, Анна Матвеевна? — кричит он через улицу, но только она одна слышит его ироническую фразу и отворачивается надменно.
Через две ступеньки на третью вбегает Анна Матвеевна на высокий этаж и — подобно ветру — появляется в кабинете Павла Ивановича. Она разъярена. Она задыхается.
— Что же это вы, матушка! Сами в Ансамбль песни и пляски раньше меня затесались!.. — говорит ей Павел Иванович.
Теперь она покорена, пристыжена.
— Ну, ладно, пойте, пока меня дома не будет. А я поеду поохотиться!
Звонит телефон.
— Я слушаю… — говорит Павел Иванович. — На охоту собираюсь, на кабанов… За водой поохотиться? Я за ней тридцать лет охочусь, товарищ Османов, и все бес толку.
Услышав имя Османова, Анна Матвеевна всплескивает руками.
— Я и не унываю… А ружьишко все-таки возьму. За Хусаем как раз камыши подходящие есть! Жду вас! — Он кладет трубку. — Обследуем все! — иронически произносит Павел Иванович.
В Хусае люди все еще не сдаются.
Фанерный щит с надписью ‘Колхоз имени Сталина’ в пыли, как в паутине. Птица, садясь на него, выбивает клуб пыли, словно села на дымящийся костер.
Юсуф вместе с десятком комсомольцев копает арык.
Неглубокий, кривой, обрывистый, как трещина в черством хлебе, беспомощно тянется он в пески без границ.
Полуголые, тощие, но одержимые несбыточной мечтой, возятся они в земле, видно, не первый день. Их ребра кажутся распухшими, а кожа меж ребер втянутой внутрь.
Время от времени Юсуф обходит товарищей и смачивает их губы мокрою тряпкой. Кувшин с водой висит у него через плечо.
Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, едущий на осле, приближается к арыку.
— Хорманг! Не уставайте! — приветствует он работающих. — Много осталось? — и заинтересованно оглядывает арык. — На свой счет делаете?
— К вам на Алты-Барык идем, — отвечает Юсуф.
— Ф-фью! После смерти на третий день там будете, — и Ризаев смеется своим словам, как хорошей остроте.
— Мы воду по каплям делили, слезы и получались, — говорит Юсуф:
Вода идет у нас, на слезу поделенная.
Но нет ничего, чтобы создано было одним,
Песок из песчинок, вода из капель,
Жизнь из людей.
— У всех так, — говорит Ризаев. — Не у нас одних. Всем воды мало. Нам даже больше, чем вам, требуется, потому что ваш колхоз — так себе, слабый, а наш — ‘Молотов’, впереди идет. Соседи удвоят хлопок, а мы утроить должны. Они сад разбивают, мы — два… Понял?
Он достает из переметной сумы тыкву с водой и отливает немного в кувшин Юсуфа.
— Помогу, чем могу. Воды вашей не вижу, а песня есть. Петь можно, — и, сев на осла, удаляется, беззаботно запевая новую, еще нескладную, песню.
Тогда один из юношей бросает кетмень и закрывает лицо руками.
Один за другим бросают работу и остальные. Но у них нет сил даже итти. Они ползут.
— Дай немного воды, Юсуф, — просят они.
— Лучше умрем, — говорит Юсуф. — Воды не дам.
Они окружают Юсуфа со всех сторон, готовые на преступление. Но он тоже не собирается уступить.
— Дай воды! — кричат они. — Дай воды.
А он заносит над головой кетмень, и лицо его твердо и жестоко.
Но чья-то рука задерживает удар кетменя.
Двое конных, в добрых халатах, стоят рядом.
Тотчас узнает Юсуф в одном из них ишана.
— Достопочтенный сосед, — кричит он обрадовано. — Вернулись к себе? Я говорил, вода будет, и вы вернетесь.
Прищурясь, ишан неторопливо оглядывает кишлак, не отвечая юноше.
Когда-то это место было его родиной, может быть, он ищет глазами свой дом.
Но подслеповатый парень толкает его стременем, ишан говорит Юсуфу:
— Дай-ка сюда кувшин!
Юноша делает жест сопротивления, но подслеповатый, одной рукой схватив Юсуфа за голову, другой срывает у него с пояса кувшин и, быстро слив воду в кожаное ведро, поит коня.
— Хотите воды — возьмите ее у других, — говорит он. — А будете родовые арыки портить — убьем!
— Вода — это кровь! — вторит за ним ишан. — Кто отсюда ушел, счастье нашел!
Комсомольцы, забыв, что они только что угрожали Юсуфу, бросаются на басмачей. Но те безжалостно топчут юношей конями.
— Тебе, мерзавцу, первая смерть! — говорит Юсуфу гнусавый басмач, норовя направить коня на юношу, и уже вынимает из-за голенища сапога длинный афганский нож.
Гнусавый убил бы его в этот момент, если бы не раздался вдалеке выстрел.
Османов и Павел Иванович осматривают пустынные, безжизненные пространства. В руках Павла Ивановича — ружье.
— Вы видите — здесь нет жизни! — и Павел Иванович еще раз стреляет. — Мы не спугнули ни птицы, ни ящерицы. Какие тут, батенька, кабаны! Разве что ископаемые.
— Вы ошибаетесь, — говорит Османов, — глядите-ка, вы спугнули двух конных.
Вдали мчатся ишан и подслеповатый парень.
— Кабан — отсюда, басмач — сюда, — говорит Османов. — Вот почему еще я особенно не люблю пустыни.
Через минуту Павел Иванович и Османов отливают водой потерявшего сознание Юсуфа. Робко сходятся разбежавшиеся парни. По-видимому, они уже рассказали приезжим, в чем дело, и те торопятся нагнать преступников.
— Вода, голубчик, не пойдет твоей дорогой, — с соболезнованием замечает Павел Иванович, глядя на арык.
— Должна пойти.
Профессор вынимает из сумки лист бумаги и чертит.
— Воды надо много. Ее вот отсюда когда-нибудь поведем. Вот так. Она сама придет к тебе тогда из Алта-Арыка и пойдет дальше к земле таджиков. Она зальет Хусай. Это дно будущего канала. Большое дело.
— Мы, люди, тоже большое дело, — отвечает Юсуф. — И нас надо вести, как воду, и надо глубоко рыть нашу душу…
Между тем товарищи Юсуфа бросают свои кетмени и собирают пожитки. А он, обессилев, садится на землю.
— В нем говорит голос народа, — тихо замечает Османов.
— В молодости я тоже так думал, что достаточно одного героя, и все уже поднялись с мест, бегут, кричат и сдвинули землю с места… — Профессор садится в машину. — И все-таки никто, конечно, не знает, на что способны молодость и вера! — задумчиво заканчивает он.
— Не скажите. Кое-что об этом известно, — замечает Османов.
— Фатьма — не знаю где, вода — не знаю где, — в отчаянии говорит вслух Юсуф у арыка.
Павел Иванович вполголоса запевает:
Я капля? Да. Но первая из многих…
Машина двигается.
Услышав песню Фатьмы, Юсуф поднимается с земли и бежит за машиной.
— Тохта! Стой! Стой! — кричит он.
Машина останавливается, но путники не замечают, как в густом облаке пыли падает наземь Юсуф.
Машина снова трогается.
Крик: ‘Тохта! Стой!’ — разбудил в Османове смутные воспоминания. Он закрыл глаза.
— Вам нехорошо? — спрашивает профессор.
— Вы знаете, профессор, я ведь родился в Хусае.
— Что вы? Что же вы так холодно отнеслись?..
— Я не был здесь сорок лет, с тех пор…
Крохотная железнодорожная станция, откуда бежала Фатьма.
Юсуф, с забинтованной головою, приклеил чертеж Павла Ивановича к стене вагона и зазывает к себе народ, как глашатай у деревенского цирка. Пассажиры торопятся сесть в поезд, слушают плохо, хотя и заинтересованы молодым агитатором. Двое молодых парней особенно внимательно слушают Юсуфа, рискуя опоздать в вагон. Они беспокойно оглядываются, торопят его и всеми силами стараются привлечь новых слушателей.
В это время из поезда, пришедшего навстречу первому, со второго пути, раздается:
Я капля? Да. Но первая из многих…
Первый поезд двигается. Оттолкнув в сторону слушателей, Юсуф лезет под вагон на второй путь. А слушатели стремглав бросаются к своему вагону и повисают на его подножке.
А Юсуф идет на голос знакомой песни и видит выходящего из вагона старика в новых калошах и фетровой шляпе.
— Отец, где вы слышали эту песню?
— По радио слышал, сынок, по радио. Откуда идет, не знаю.
Двое парней, вися на подножке вагона, оживленно обсуждают сообщение Юсуфа, перекликаясь с пассажирами в тамбуре и на сцепной площадке. Опускается окно уборной, ближайшее к лесенке вагона, и сквозь шум только что спущенной воды слышен заинтересованный голос:
— Люди, а что он там говорил? — и выглядывает голова старика в белоснежной чалме. — Что вы там объясняли? — спрашивает старик парней, висящих на подножке.
— Это не мы были.
— Ну, хорошо, не вы, а дело в чем состоит?
— Вот висит бумага. Большой канал через всю страну можно сделать.
— Знаю. Это еще мне покойный отец рассказывал. Ни один хан не решался на это дело.
Молодые прозелиты, еще минуту назад сами сомневавшиеся в выполнении проекта, теперь защищают его с вдохновением.
Они мотаются на подножке, заглядывая в лицо старика, а он безрезультатно пытается вылезть в окно, чтобы увидеть приклеенный к стене вагона чертеж.
Вдоль полотна дороги, по шоссе, мчится автомобиль с Османовым и Павлом Ивановичем.
Узбек замечает лист бумаги на стене вагона, и двух парней, горячо агитирующих с подножки, и головы пассажиров в окне, и группу их на сцепной площадке между вагонами.
— Смотрите! — говорит он Павлу Ивановичу. — Это уже пошло.
— Это мечта! — угрюмо отвечает профессор. — Она всегда была. Мечта о воде — это мечта о счастье. Народ всегда бредил ею. Что толку в мечтах? — раздраженно повторяет он. — Они только утомляют волю, обессиливают мускулы, когда приходится возвращаться к действительности. Разве захочется рыть маленькие арыки и добывать воду, как золото, когда мечта о большой воде уже расслабила душу… Опасно мечтать о том, чего нельзя добыть.
— Добудем! — говорит узбек. — Одного человека мечта может убить, трех обессилит, десятерых опьянит, но сотню сделает героями. Мечта опасна для одиночек. Это пища масс, — только они не боятся ее, только их она не обессилит.
Колхозная чайхана над хаузом у большой дороги в колхозе имени Молотова. Вид библейский. Вечер. Непрерывен поток людей, спешащих на утренний базар. Все пестро, крикливо, шумно и вместе с тем необыкновенно просто и целомудренно.
Появляется измученный Юсуф.
— В Хусай никто не подвезет? — спрашивает Юсуф сидящих в чайхане.
— А что, разве там еще живут? — насмешливо спрашивает Ризаев. И ясно, что в Хусай никто не едет. Все спешат на рынок, к станции.
— Да, в Хусае живут, — отвечает Юсуф.
— И много народу?
— Пока немного, — отвечает Юсуф.
Негромкий смех окружающих.
— Но скоро народу прибавится, — продолжает он. — Мне объяснял на-днях большой инженер из Ташкента…
— Такой маленький, злой…
— Да-да. Лысый, — отвечает Юсуф. — С ним еще такой узбек с большим лицом, крепкий такой, ездил…
— Так это знаешь кто? Это Османов.
Юсуф встает от неожиданности.
— Осман Османов? Как же я не узнал его!
— Да ты расскажи, что тебе инженер говорил…
Юсуф засовывает руку под халат.
— Ах, да… бумага на вагоне уехала…
Зачерпывает из хауза немного воды ковшиком, поливает кусочек земли и на мокрой земле повторяет по памяти чертеж Павла Ивановича.
Смешно, быть может, сравнение, но эта сцена рисуется мне в библейски ясных красках, просторная и значительная, как ‘Явление Христа народу’ Александра Иванова.
Пьющие чай склоняются над рисунком. Они поправляют Юсуфа.
— Веди сюда, выше, выше… Так лучше будет… — говорят собравшиеся. Все они строят в мечтах.
Старик, щеголяющий в новых калошах на босу ногу, говорит Юсуфу:
— Слушай, сынок… Наши деды так говорили: сто друзей — мало, один враг — много… Замкни рот. Нашим врагом себя не делай.
Его поддерживает другой человек, председатель колхоза имени Калинина.
— У вас воды нет — у нас, у ‘Калинина’, вода есть. У вас хлопка нет — у нас девать некуда. Приходи к нам, работай. А вода… Нам новой воды не надо. Одни хлопоты с ней!
— Живем сыто, достойно, — опять берет слово старик в калошах. — Красное знамя три года у себя держали, в Москве бывали, от всех нам почет… у нас, сынок, хороший социализм, мы довольны им. Потому я и прошу тебя — замкни рот.
Большинство соглашаются со стариком и расходятся, но уже создалась маленькая группка сторонников Юсуфа. Это большей частью молодежь.
Они окружают Юсуфа, глядят на чертеж. Они собираются вокруг Юсуфа, как заговорщики.
— Надо поднять это дело, — шушукаются они.
Толстый тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, садится на коня и уезжает в обратную от базара сторону, наперерез людскому потоку, делая знак своим.
— Эй, ‘Молотов’! Ты куда? — кричат ему вслед соседи.
— Э-эх! Что-то задумал!..
А четверо конных молча — за ним. Догнав Ризаева за кишлаком, они останавливаются.
— Слышали, что ‘Сталин’ задумал?.. Неспроста дело. Кто там остался? Два-три комсомольца да старики?.. А смотри, с чем выступают!..
— И Османов у них зачем-то был, — замечает один из совещающихся.
— Да еще хитрят как здорово! — говорит Ризаев. — Есть, мол, хороший план большую воду взять. Будто этот план никто не знает. Просто разведку у нас делают…
Второй конный, оглядывая присутствующих, говорит:
— Бюро наше в полном составе. Маленькую резолюцию можно сделать. На районном слете нам первым выступить с вызовом. А?
— С вызовом может ошибка выйти, — замечает Ризаев. — Может, им Османов сам посоветовал. Понял? Тогда нас обвинят, что мы украли их вызов. Оргвыводы надо.
Он думает. Смеется.
— Дурак этот молодой парень. Не в курсе дела. Вызов — что? Вызов — ф-ф-фью!.. Строить большую воду все хотят, а как ее строить…
— Никто этого не знает, — договаривает второй конный.
— А вот, клянусь глазами, знаю. Мы должны строить, колхозы-миллионеры. Ай, валла! На свои деньги! А закон воды у нас старый — кто вел воду, тот и хозяин.
— Тогда этот парень что будет делать? — спрашивает первый конный со смехом.
— А тогда будем любоваться им. Принято? — Принято. Протокол на память пока будет. Между нами.
Вечер сменяется ночью. Чайханщик ставит у дерева фонарь ‘летучая мышь’ и чайник с кок-чаем перед Юсуфом.
Юсуф повествует. В шуме и грохоте беспрерывного потока арб нам не слышно его. Но все и так понятно. Он повествует. В нем есть что-то от молодого пророка, и это действует на людей. Они уже захвачены идеей.
Над его речью тихо, тихо, издалека, из садов, пролетает песня Фатьмы.
И, прервав речь на полуслове, он идет на зов далекой песни.
…Песня продолжается.
Юсуф — в Ташкенте. Он бредет от радиорупора к радиорупору, стремясь приблизиться к источнику пения. Он проходит по узким, темным улицам старого города, между домов, землянок, крыши которых поросли буйной травой, меж темных и шумных базаров, меж садов, театров, магазинов нового города. Он измучен, потому что не приближается к цели.
Но совершенно неожиданно песня вырывается из окна квартиры в первом этаже. Он — к окну. Сидящая у окна пожилая женщина вскакивает в испуге, думая, что кинулся вор.
— Ай-ай, боже ж мой! — кричит она, но Юсуф закрывает ей рот.
— Тсс… Где Фатьма? Здесь?
— Уйди ты, нехристь. Никакой Фатьмы тут нет, — и Анна Матвеевна (это она) захлопывает окно.
И снова он один во власти песни, утвердившейся в воздухе.
Но теперь голос меняется. То это голос Фатьмы, тонкий, острый, то чей-то другой, низкий, бархатный, медленный, то крикливо-пронзительный…
Юсуф влезает на забор парка. Уже вечер. Тысячи людей глядят на сцену. Там сто или больше девушек, колыхаясь в сказочной пляске, поют песню Фатьмы. Юсуф никогда в жизни не видел театра, ансамбля, сцены — и зрелище представляется ему бредом уставшего мозга. Он протирает глаза. Вот, кажется, голос Фатьмы, но Юсуф еще не узнает ее среди других.
— Фатьма! — кричит он. Десятки людей стаскивают его с забора.
Он вырывается, бежит к сцене.
— Фатьма!
Он — на сцене. Тонкая девушка бросается к нему навстречу, но дежурный пожарник толкает Юсуфа за кулисы.
За кулисами:
Анна Матвеевна обнимает плачущую Фатьму, кричит на Юсуфа:
— Хулиган, жулик! В окно залез, а!.. Я тебе покажу приставать к девушкам!
— Уважаемая, я не пристаю… Я искал ее… Она осталась сиротою… Ее мать обещала Фатьму мне, поручила мне…
— Нет такого закона — обещать… извините!.. Не старый режим! Да куда ты ее, чорт голодный, возьмешь? Куда повезешь? Где живешь?
— В Хусае…
— Нету Хусая! Вымер твой Хусай! Я ее нашла, прикормила, в школу отдала — и я, значит, фигура ноль… Да иди, иди, пожалуйста, выбирай сама. Иди к голодранцу… — плача, шепчет она Фатьме, обнимая и отталкивая девушку.
Та тоже плачет и прижимается к Анне Матвеевне.
— Юсуф, а воды у нас нет? — сквозь слезы спрашивает Фатьма.
— Нет, — мрачно отвечает тот.
— А ты же ей воду обещал, воду! — хватается за последний аргумент Анна Матвеевна. — Ну, и где она? Ты сначала себе воду — жизнь найди, а тогда и придешь!
— Хоп! — говорит Юсуф. — Твоя правда… крепкие руки имеешь, Фатьме у тебя хорошо. Я иду. Когда свое исполню — приду. Жди, Фатьма! — и, не прощаясь, он вырывается из рук пожарного и исчезает.
Фатьма протягивает к нему руки.
В районном центре большого и богатого района начинается районный слет стахановцев полей. На разукрашенных арбах, верхами и на автомобилях собираются делегаты. Среди них много знакомых нам лиц — и старик в соломенной шляпе, и тот, другой старик, что интересовался водой из уборной вагона, и двое агитаторов на подножке вагона, и несколько молодых ребят, слушавших Юсуфа в чайхане у большой дороги.
К зданию кинотеатра (афиша: ‘Александр Невский’) подъезжают и Османов с Павлом Ивановичем.
Павел Иванович говорит:
— Ну, вы тут своими партийными делами займитесь, а я к себе, помечтать. У меня сейчас запой на мечтанья.
Османов:
— Мечтать в одиночку нехорошо. Побудьте с нами. Мы помечтаем сообща.
Павел Иванович:
— Нет, нет! Я беспартийный, я в этих делах, знаете…
Площадь заставлена арбами и машинами, знаменами и стендами колхозов.
Среди народа бродят ишан и подслеповатый басмач. Они прислушиваются к разговорам и вступают в них время от времени.
Председатель колхоза имени Молотова, толстый Ахмед Ризаев, бахвалится перед слушателями успехами своего колхоза.
— На будущий год хлопок утроим, люцерну удвоим…
— А воду где возьмешь? — спрашивает ишан.
— Где? Заберет у ‘Буденного’! — как бы ненароком вставляет басмач. Окружающие смеются, потому что это похоже на правду.
Не обращая на себя внимания, ишан и басмач переходят к другой группе — здесь председатель колхоза имени Буденного, окруженный знакомыми из райцентра, тоже ведет речь о будущих достижениях.
— Каучуконос хорошо деньги дает. Довольны. Сев на будущий год удвоим.
— Смотри, чтобы у тебя воду ‘Молотов’ не забрал! — вставляет ишан. — Ризаев обещается хлопок утроить, твою воду себе пустить.
Председатель колхоза имени Буденного тревожно вслушивается.
— Он утроит, ты удвоишь, я учетверю, — задумчиво говорит третий председатель колхоза — имени Калинина. — Правда, а воду где мы возьмем? Сами больше стали, а вода, как детский халат, тело жмет.
Раздвинув людей, в круг вступает старик из уборной вагона.
— Эй, люди дорогие! Что я слышал в пути от одного умного человека… — и он бережно вынимает из-под халата рваный чертеж Павла Ивановича, и все склоняются над таинственным листом бумаги.
На противоположном краю площади показывается человек в праздничном халате, подпоясанный четырьмя скрученными шелковыми поясами. Он идет, гордо покручивая щегольские усы. Новые сапоги скрипят красиво.
— Хамдам!.. Хамдам!.. — разносится по толпе как ветер. — Хамдам вернулся.
И народ расступается перед ним, сторонясь и обходя.
— Давно я живых басмачей не видал, — говорит старик в фетровой шляпе и калошах, заинтересованно глядя вслед Хамдаму. — Смотри, пожалуйста, в Соловках был — вернулся…
Басмач идет с ишаном по площади,
— Наша вода лучше, — смеется подслеповатый басмач. — Копать не надо, цемента не надо, а железо всегда при себе.
Ишан невесело отвечает ему:
— Тяжело жить одному. Народ — в одну сторону, мы — в другую.
— Чтоб тебя уважали, много народу не надо, — отвечает гнусавый. — Накорми пловом сто человек — вот тебе и народ. Деньги есть? Купи жену молодую. Купи две. Потом в Иран поедем, баб продадим, новых купим.
Дети играют перед кинотеатром в ‘Александра Невского’.
Вдруг подслеповатый басмач хватает ишана за руку:
— Хамдам вернулся!.. У-у, большое дело получится…
А Хамдам проходит, никому не кланяясь и все более теряя воинственный вид. Люди избегают его. Ему неприятно.
Опираясь на костыль, на арбу взбирается старик из уборной, вагона и говорит всей площади:
— Скоро в Москве съезд большевиков будет. Каждый свое дело в подарок Сталину привезет. Потом все вместе обдумают одно общее дело. Политика называется. У нас тоже так. Одни у нас хлопок сеют, другие — хлеб, третьи — рис. А общее дело у всех одно — вода… Живем мы на земле, а чтобы вперед итти, нам вода нужна. Сильный народ еще больше силы хочет. Это политика называется. Если народ топнет ногой о землю — землетрясение будет, вздохнет — ветер будет… — продолжает он. — Османов приехал. Пойдем к нему, скажем — пусть инженеры черту на земле проведут, путь воды нарисуют. И больше мы от них ничего не хотим. Пусть только путь раскроют — все сами сделаем.
Ишан кричит:
— А техника? Цемент, железо есть?
Старик отвечает:
— У меня сын цемент делает, говорит — никакой в этом хитрости нет. Прошу вас, отдаю сына на общее дело, пусть всем цемент делает. Иногда так бывает — сладит народ песню о своей мечте, а потом лет через сто — двести из мечты жизнь делает. А иногда и так бывает — построит человек хорошее что-нибудь и сам обрадуется. Еще и песни нет, а дело готово. Так тоже очень хорошо иногда бывает.
К группе подходит Османов. Ахмет Ризаев, стоя на грузовике, в отчаянии бросает на землю тюбетейку:
— Обогнал! И кто обогнал? ‘Руки прочь’! На первом месте от хвоста сидит, а тоже лезет!
Османов берет слово:
— Большое дело тем хорошо, что его надо быстро делать, — говорит он старику. — Вы, отец, хорошо сказали. Люди должны мечтать, большевики — тем более. Мы люди особого склада. Мы родились от тех, кто всегда мечтал о будущем, всегда смотрел вперед и впереди искал то, что ему нужно для сегодняшнего… Маркс видел образ грядущего мира. Ленин предвидел нас, а Сталин видит тех, кто придет нам на смену. Большевики всегда так живут: у них всегда лет на пятьдесят, на сто вперед глядят. Сила есть? Охота есть? Значит, все есть. Пойдем обдумаем, напишем товарищу Сталину.
— Нет! Нет! Нет! Не надо! — раздаются крики. — Это еще обсудить надо.
— Надо сначала сделать — потом доложить, — советует старик оратор. — Колхозы у нас крепкие, народу скучно без большого дела. Слабые были бы — не решились. А сильным все можно…
Трудности, о которых никто ничего не знает, пугают многих.
— Кто хочет — пусть делает!
— Добровольно надо! — раздаются голоса.
— Это не война, чтобы всем итти! У кого воды мало — пусть идет!
И народ начинает разбиваться на группки.
Но тут, стоя на грузовике, как на трибуне, в круг людей въезжает тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова.
— Кто сильный — тот сразу себя показать может, — самодовольно говорит он. — Дай путь воды, двести мужчин с кетменями завтра выйдут, сам кормить их буду. Я первый колхоз в районе, я везде первый буду.
— Я тоже не хвост своего района, — возбужденно кричит подбежавший председатель колхоза имени Буденного. — Я тоже двести мужчин дам с кетменями, тридцать арб, чайхану, два оркестра. Мои колхозники нигде своих лиц не теряли. Пожалуйста, пиши в протокол.
— Э-э! Что делают! Что делают! — раздается в народе. — Миллионеры дерутся!
Хамдам стоит в отдалении. Лицо его печально и серьезно.
Слепой старик, может быть нищий, ведомый старухой, торопливо входит на площадь.
— Что решили? — спрашивает он, натолкнувшись на Хамдама.
— Отец, я человек новый в этих местах.
— Голос твой что-то помню… Хамдам?.. — И слепой, отшатнувшись, стремится прочь.
Подслеповатый басмач и ишан наблюдают за сценой издали.
— Связь установил, — коротко замечает басмач. — Большое дело будет. Он знаешь, какой человек? В Соловках был. На ‘Волга — Москве’ был.
…Возбуждение нарастает.
К тщедушному председателю колхоза ‘Руки прочь’, сидящему в чайхане со стариком в фетровой шляпе, подбегает комсомолец.
— ‘Молотов’ и ‘Буденный’ по триста кетменей дали, по тридцать арб, кино, оркестр…
— Куда дали, сынок? — растерянно спрашивает старик в фетровой шляпе. — Э-э, мы лицо свое потеряли! Давай, давай скорее, — торопит он председателя.
И, не входя в существо дела, дожевывая палочку шашлыка, председатель говорит:
— Какое у них кино!.. Пойди скажи, ставим, что они ставят, да еще театр из центра… Псс!.. Четыре доктора еще можем!
Парень убегает, и старик в фетровой шляпе спрашивает председателя:
— А для какого дела театр, председатель-ага?
— Секретное дело. Нельзя сказать. Сам еще не знаю. Но если люди идут — и я иду.
— Это правильно, — одобряет старик. — Самое главное в таких делах — лица своего не потерять.
А в это время на площади председатель колхоза имени Молотова кичливо кричит председателю колхоза имени Буденного:
— Мы еще ни разу не болели, чтоб нам у твоего доктора лечиться! До конца дыхания моего дойду, а первый останусь.
Страсти разгораются, растет возбуждение, и никто не обращает внимания на человека, со звонком в руках обходящего площадь.
Тогда Османов приказывает вынести из кинотеатра наружу столы, покрытые красным сукном, и стулья.
Стулья подставляют прямо под говорящих и спорящих людей. Люди не замечают, что сели, и все спорят, и все кричат.
Чайханщик кричит соседу-парикмахеру:
— ‘Первое мая’ лицо потерял!
— Ну? — и парикмахер вместе с недобрившимся клиентом несутся на середину площади.
— Эх, люди, люди! — бормочет парикмахер. — Что ж теперь будет?
И недобритый Хамдам вливается в толпу.
В темном кабинете профессора звонит телефон. Босой, в одном белье, вприпрыжку подбегает он к телефону:
— Да, да, да… Ну, кто же это звонит в такую пору?.. Надо же совесть знать… А-а! Я, конечно, очень рад. Не ожидал, — то раздраженно, то удивленно, то, наконец, почтительно произносит Павел Иванович, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу.
— Нет, нет, очень удобно, — вежливо отвечает он в трубку, шаря одной рукой вокруг себя, и, найдя какой-то проект, подбрасывает его себе под ноги.
— Можно ли построить?.. Мгм! Все можно. Отчего же. Были бы деньги… Ах, ну да, ну да, это, конечно, дело ваше…
Османов говорит по телефону в зале, переполненном представителями колхозов. Все следят за разговором по лицу Османова, который сигнализирует залу глазами о ходе беседы.
Павел Иванович присел на корточки над планом, лежащим под ногами, и водит по нему пальцем.
Немного погодя он стоит уже на стопке книг, потом ногой придвигает к себе столик с чайником и чашками и, отодвинув чайник в сторону, ложится на стол и покрывает себя планом. Он все еще разговаривает. За окном заметно светлеет.
— Народ? Мгм! Народ всегда был, знаете, а воды у него никогда не было… Могу ли я взять на себя ответственность? Дайте минутку подумать.
Он поднимает голову, закрывает глаза, оглядывает книги и проекты и говорит:
— Я стар и потому могу рискнуть. Мне уж бояться поздно.
Медленно кладет трубку, долго водит пальцем по плану, потом закрывает лицо руками и так засыпает.
Утром дверь в кабинет отворяется. Анна Матвеевна с чашкой чая в руках со страхом оглядывает комнату.
Видит пустую постель. Стопку книг у телефона. И старика на столе рядом с чайником.
— Доездился, Павел Иванович, — произносит она со слезами.
Юсуф возвращается домой.
Группы возвращенцев по дороге.
— Юсуф?.. Ай, валла! В Хусай?.. Мы тоже.
— Слышали новость? Вода будет… Где? У кого?.. Уже план сделали… Кто сделал?.. Не знаю — кто… Народ сделал.
Навстречу этому потоку возникает другой — из районного центра: делегаты спешат по селам.
Слепец, которого ведет женщина в чачване, возбужден более других и охотно отвечает на все вопросы.
— Я этот план, как свое лицо, знаю, — кричит он. — Вот этот план. Смотрите!
Став на колени, он чертит на песке.
— Видно вам? — кричит он, ощупывая руками глубокие борозды, проведенные им на песке.
— Вот тут большая река. Так. От нее канал будет сюда… вот…
Юсуф глядит на этот план с волнением, словно видит его впервые. Да и план действительно сильно изменился с тех пор, как он сам впервые начертил его в чайхане колхоза имени Молотова. Он стал крепче, ветвистее.
И Юсуф смотрит на него, как на откровение.
— А Хусай, Хусай!.. Его зальют… вот там.
Но слепец категорически возражает:
— Старый проект, старый проект, — кричит он, отмахиваясь от Юсуфа. — Зачем заливать?.. Маленькое озеро сделаем рядом. Динамо называется…
Возвращенцы обеспокоенно спрашивают певца:
— Еще не начинали? Слушай, уважаемый, когда начнут?..
— Я сам спешу знать. Хочу в первых рядах быть. Как в песне поется:
Я капля? Да. Но за собой веду волну…
Люди торопятся, словно переселяются в счастливую землю.
Москва. Кремль.
Османов, Павел Иванович, Ахмед Ризаев и старик в чалме в кабинете товарища Сталина.
На столе — карта.
Товарищ Сталин говорит:
— Откуда у вас такая уверенность?.. Дело новое. Опыта нет. Верно?
— Это вы очень верно, товарищ Сталин, только мы не согласны, — возбужденно отвечает Ризаев.
— Боюсь, не справитесь, — продолжает Сталин и обращается к Павлу Ивановичу: — Двести тысяч народу хотите вывести в поле. Двести тысяч!.. А если эпидемия какая-нибудь?
— Предусмотрели, — коротко отвечает Османов.
— А мало ли у вас еще там диверсантов, зарубежных шпионов, дряни всякой! Дискредитировать могут ваше дело.
— Нет, нет, не могут, все предусмотрели, — почти хором отвечают Османов, Ризаев, старик в чалме и Павел Иванович.
— Интересно. А не расскажете ли вы нам, как это вы сделали. Очень интересно.
Делегаты мнутся.
Сталин продолжает:
— А железо, цемент запасли?.. А транспорта хватит? Сколько вам лошадей и машин понадобится? — спрашивает он в упор Ризаева.
— ‘Молотов’ пятьдесят коней дает… — говорит Ризаев. — И быстро исправляет фразу: — Это мы — колхоз имени Молотова. Пятьдесят коней. Другие тоже дают.
Османов пробегает глазами бумажку, лежащую перед ним.
— Тысяч пять коней надо… — говорит он.
— А фураж? А вода? Какой водой поить людей будете? Малярию забыли?.. Бензин и сено потратите на канал, а хлопок как вывозить будете?
— Хлопок соберем, — уже более мрачно говорит Ризаев и наклоняется к старику в чалме: — Все верно говорит. Надо лица назад повернуть, — и вытирает обильно вспотевшую голову.
Встает Османов.
— Мы двести лет во сне воду видим. Мы столько терпели, что нас ничто не пугает. Как война со старым врагом, для нас это дело. Справедливая война! Ну, малярия… ну, живот заболит у кого-нибудь. Ну что ж! Война! Терпеть больше нет у народа охоты. Богаты, сильны стали, силы есть. Опыт тоже есть. Опыт партии. Опыт Красной Армии. Колхозный опыт!
Пока говорит Османов, Ризаев шепчет старику:
— Э-э, нехорошо пошло. Он нам одно, мы ему другое. Некрасивый разговор, клянусь глазами. Я сейчас встану, скажу — ошибку сделали!
Османов заканчивает:
— Товарищ Сталин, не от отчаяния решили мы это дело. В мускулах оно! Справимся!
И Сталин отвечает на его слова, смеясь и весело оглядывая всю делегацию:
— Молодцы, крепко держитесь… Я тоже уверен, что справитесь… Вас только проверить хотел.
Старик в чалме наклоняется к сконфуженному Ризаеву, хлопает его по колену, шепчет:
— Впереди своего слова бежать не надо. Слышал?.. Политика называется.
Сталин продолжает:
— Хороший ключ к народному сердцу нашли. Поддержим. Завидую, что не могу быть с вами.
И профессору отдельно:
— Решайте так же быстро и смело, как народ, и все будет превосходно.
Он пожимает руки делегатам и провожает их до двери.
Оставшись один, останавливается у карты Средней Азии, качает головой и берется за телефон:
— Обеспечьте врачами, бензином, транспортом, так, словно войну начинаете. Дело новое, трудное и народ горячий.
Ночь в колхозе у той чайханы рядом с мечетью, где когда-то выступал Юсуф.
Председатель не отходит от телефона. Он звонит в район:
— ‘Молотов’ еще не выходил?
Председатель колхоза имени Молотова Ризаев в своем кабинете в эту минуту делает то же самое:
— ‘Калинин’ еще не вышел? ‘Буденный’?
И девушка в халате и тюбетейке, телефонистка райисполкома, на все звонки, даже не спрашивая, откуда они, отвечает: ‘Нет! Нет!’
Председатель колхоза имени Буденного из своего кишлака только приготовился задать вопрос, как сразу же услышал: ‘Нет!’
— Здорово у них дело поставлено! — удивленно говорит он.
А председатель колхоза имени Калинина уже инструктирует своих пионеров:
— Стойте на перекрестках…
Ризаев делает то же самое в своем колхозе:
— Смотрите во все стороны…
Председатель колхоза имени Буденного не отстает от них обоих. Он говорит своим пионерам:
— Мы должны выйти первыми…
Задребезжал телефон. Он — за трубку. И вдруг кричит во весь голос, словно зовет в атаку:
— Уже! Уже! — и мчится во двор.
— Кто уже? Кто? — спрашивают его.
— Не знаю! Кто-то выступил! — вскакивает на коня и — враз возникает рык медных карнаев, набат узбекских деревень, грохот арб и ржанье перепуганных коней.
…В эту минуту Ахмед Ризаев, человек более спокойный, еще пытается у себя выяснить, кто выступил.
— Кто?.. Германия? Какой район? Какая Польша? Война? Слушай, в такой час нельзя постороннюю информацию делать. Сердце не выдерживает. Ты лучше скажи — ‘Калинин’ еще дома сидит? Что? ‘Руки прочь’?.. Эй, люди! — кричит он. — Хвост раньше головы побежал! Эй, вставить!
Кто-то включает радиорупор.
Бегут комсомольцы с плакатами и знаменами. Гонят баранов. Чайханщики волокут гигантские самовары.
…И уже всюду мчатся. На арбах, на машинах, верхами. Из радиорупоров, висящих на телеграфных столбах (повешены специально к работам), струится информация о войне. Бомбят Варшаву. Бои у Гдыни. Англия объявляет войну. Франция объявляет войну. Слышны рокоты взрывов. Время от времени темное небо подергивается багровым заревом.
Потоки людей, стремящихся на канал, похожи на беженцев. Масса добра, детей, суеты, напряженности. Сломанные арбы по бокам дорог. Поток к взрывам встречается с обратным потоком. Непонятно, кто куда.
…Погрузка в вагон Ансамбля песни и пляски тоже напоминает скорее эвакуацию, чем турне. Кто-то спотыкается о груду барабанов. Смех и стон. На вокзале к тому же еще противовоздушная тревога, и в свете синих ламп все кажется нереальным. Но Ташкент — не знаю почему — любит такие тревоги. Они там три раза в неделю.
Фатьма возбуждена более остальных.
— Видишь, вода будет! — говорит она Анне Матвеевне. — Видишь, он слово давал и…
— Да не стыдно тебе, Фомушка… Он сло-во да-вал!.. Он давал, а народ сделает. Вот тебе и все слово… Ну, и поезжай к нему шурпу варить… Только ученье начала, так нет, бросать надо… Кто он и кто ты?..
…Народ мчится из кишлаков. Этот безумный поток требует преград. На темной ночной дороге Османов пытается остановить и организовать людей, но все напрасно. Азарт овладел всеми.
Все, все стремится по дорогам. Даже двое ребят, недавно игравших в ‘Александра Невского’, мальчик и девочка, воровски торопятся на великий канал.
Штаны у мальчика завернуты до колеи, на плече игрушечный кетмень, а девочка тащит продукты.
Они бегут, как в Америку.
Картина огромнейшего сражения уже развернулась по всему горизонту.
Легкая пыль, как дым старинной баталии, скрадывает детали. Все выглядит таинственно. Грохочут взрывы. Гудят самолеты, сбрасывая парашюты с газетами.
Сверху, с воздуха, земля действительно как бы занята боем. Селения, пески, селения, сеть старых арыков — и всюду люди. Они ломают дома, несут деревья на новые места (сверху кажется, что сады ползут сами), зарываются в землю, взрывают скалы, преграждающие путь к далекой реке, пустынно катящей воды вдали от жилищ, карабкаются по скалам, стоят по пояс в болотной воде, жгут камыши, дробят камень, ставят мосты для автомобилей, разбивают палатки, жарят шашлыки.
Орлы спускаются над полем этого боя. Их привлекает мясо. Бараньи головы лежат сотнями. Висят туши. И орлы отважно садятся на верхи шатров и палаток.
А по земле, спасаясь от неведомого шума, ползут в разные стороны змеи, длинные ящерицы-вараны и черепахи, вприпрыжку уносятся суслики.
Кишлак Хусай, через который пройдет вода, неузнаваем. Тысячи людей из соседних колхозов безумствуют на его заброшенных улицах.
Юсуф окидывает взглядом вдохновенную картину оживших песков и долго не может оторвать взгляда от нее.
— Это ты сделал! — говорят ему товарищи по кишлаку.
— Нет, это не я. Этого я не мог сделать. Вот это — Ленин, Сталин, это мы, это коммунизм.
— Это мы, — отвечают потрясенные комсомольцы. — Никогда не думали, что нас так много. Это хорошо.
Фанерный щит с надписью: ‘Колхоз имени Сталина’.
…Юсуф работает, одержимый неукротимостью. Он снес дом, где родилась Фатьма, и видения новой жизни, которая будет скоро построена, мелькают в его воспаленных глазах. Он видит маленький тенистый сад у чистого нового дома, и говорливый арычок во дворе, и он — Юсуф, став на колено, устраивает крохотный водопад в арыке с помощью кирпича.
Вода поет, как соловей. Поет Фатьма:
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну.
Юсуф падает на колени от изнеможения и блаженно слушает песню своего забытья.
Вдоль трассы с кувшинами воды идут девушки — певицы и танцовщицы. С веселой песней обходят они работающих, поят водой их, ободряют шуткой, танцуют перед теми, кто много сделал.
В нарядном шелковом халате Фатьма с песней приближается к Юсуфу, беспомощно упавшему на колени и шарящему руками по земле.
Пот бронзовой глазурью покрыл голый торс Юсуфа. Фатьма, не узнав его, протягивает ему пиалу с водой.
— Отдохните, друг, — говорит она.
Он прикасается губами к воде, еще весь во власти обморока.
— Солнце мое, Фатьма! — едва произносит он и вдруг, обретая силу, стремительно встает.
От неожиданности Фатьма роняет наземь пиалу с водой, и привыкший беречь воду Юсуф аккуратно подбирает мокрый песок, и натирает им горячие плечи, и глядит не наглядится на нарядную, праздничную Фатьму.
— Солнце мое, Фатьма! Вода моя! Любовь моя!
Он обнимает ее. Фатьма плачет.
— Какой ты… худой, Юсуф! — говорит она.
— Вода меня высушила, — отвечает он, берясь за кетмень.
— Я так рада, что все по-нашему вышло. Теперь ты слово сдержал.
— Э-э, твоя Анна Матвеевна спит, другое думает. Она, знаешь, что скажет? — И Юсуф, подражая голосу Анны Матвеевны, продолжает: — Ты, Фомушка, знатная девушка, а он кто? Он никто…
Они смеются, представляя отводы старухи.
— И что думаешь? — говорит Юсуф. — Ее правда.
Фатьма недоумевает.
— Да, ее правда, — настаивает Юсуф. — Ну, иди, иди!.. Всем не пой. Кто хорошо работает — тем пой.
И он вгрызается в землю. Фатьма — в недоумении. Она удивлена и оскорблена.
Но подбегает девушка-прораб, взглядывает на его работу, пожимает руку.
— Молодец! — кричит она фотографам, которые, как хищники, следуют за ней с аппаратами. — Снимайте его!
Юсуф становится так, чтобы рядом с ним вышла и Фатьма. Фотографы нацеливаются. Но Фатьма срывается с места. Юсуф за ней.
— Чорт вас возьми, нельзя менять позу! — кричат фотографы.
— Я ничего не меняю, это она свою позу меняет.
— Некогда мне! — отвечает на ходу Фатьма. — Сам сказал — пой тем, кто хорошо работает. Вам еще много учиться надо, товарищ Юсуф!
И Юсуф замирает в растерянной и мрачной позе.
Рисовать Юсуфа присаживается невдалеке художник. Но юноша рассержен озорною выходкой Фатьмы и, отбросив кетмень, бежит за ней вдогонку.
Пока происходила на первом плане эта сцена влюбленных, несколько далее за ними слепец и его жена возились у шалаша из драной фанеры.
Стоя на коленях, слепец поливал изо рта росток тутового дерева, чудом проросший в этом страшном хаосе.
— Смотри, жена! Сады уже летят к нам, как бабочка, — взволнованно говорит слепец. — Ищи, нет ли другого ростка!
И грустная молчаливая жена его вынимает из платка второй росточек и сует его в землю.
— Вот еще один! — и кладет руку мужа на растеньице.
Потом она беспокойно вглядывается в сцену Юсуфа с Фатьмой и фотографами.
Юсуф, бросив кетмень, убежал.
Жена слепца тотчас бросается на его место и берется за работу.
Художник поднимает голову от рисунка
— Что за чорт! Вы зачем здесь?
— Как зачем? Тут мой дом будет!
…Мгм… Что же, эго интересно. Только когда и вы будете исчезать, пожалуйста, скажите, — и перелистывает страницу альбома.
— А Юсуф где? — спрашивает слепой жену.
— Побежал за Фатьмой.
— Место для дома, наверное, не могут выбрать! — догадывается слепой. — Все хотят у воды жить… Если бы я глаза имел — нам не дали бы места у самой воды. Кто видит, тот отовсюду увидит… А здесь я руками буду ее ласкать, дышать ее запахом буду, слушать шум ее буду…
Он ласкает землю, как волну, и нащупывает много выброшенной из трассы гальки.
— Э-э, надо относить назад, — озабоченно говорит он. И, сбросив халат, сыпет горстями на него землю и гальку и затем ползком, держа на спине узел с землей, оттаскивает выбранную породу прочь.
Бригада колхозников из артели ‘Руки прочь’ отстает от других. Певицы проносятся мимо них. Фотографы снимают лодырей — для шаржей. Один из колхозников, старый щеголь в калошах и фетровой шляпе, грязный с ног до головы и почти на себя непохожий, кричит на председателя колхоза, не отрываясь от работы:
— Слушай, председатель, далеко не уходи — ругать тебя трудно. Сколько народу дома оставили, ай-ай-ай!.. Надо сюда звать…
Сам старик работает хуже всех. Он стоит как бы на земляном помосте. Соседи давно уже углубились в землю.
Но раздается рык карнаев — обед!
Вмиг все замирает на трассе.
Возникает другая симфония звуков, симфония отдыха. Шипят шашлыки, звенят пиалы, медные тазы глухо стукаются один о другой. Кажется, слышно, как жуют десять или двадцать тысяч человек. Со всех сторон слышны голоса чтецов газет.
Юсуф проносится через весь этот живописный лагерь.
Юсуф бежит мимо экскаватора, арб, передвижек и, наконец, издали замечает Фатьму в группе артистов, таскающих землю.
Жена слепого копает. Художник помогает ей. Слепец, сняв халат, насыпает в него вырытую землю и ползком, держась за веревку, которую он протянул от места работы до места выгрузки земли, оттаскивает землю. Хамдам бесцельно бродит возле работающих, тихонько помогает слепцу.
— Уважаемый, — говорит ему слепец, — ваши руки своего места не знают.
— Моей работе черед не пришел.
— Хамдам?! — шепчет слепой. — Опять Хамдам?!
Фатьма скрывается в палатке, Юсуф — за ней. Девушки отдыхают и переодеваются, готовясь к концерту.
Анна Матвеевна нанизывает бусы на новую нитку и вся погружена в продевание нитки в дырочки бус. Глухие взрывы, сотрясающие воздух, все время мешают ей. Она злится.
— Это Юсуф, — представляет Фатьма своим подругам юношу. — Хорошо работал сегодня.
— Это что! Это я тебя не видел! Смотри, как я завтра буду работать! Ты будешь петь, она (он кивает на Анну Матвеевну) в ладоши бить, я — копать. Впереди всех пойдем!.. Как всех обгоним — в загс пойдем.
— Тебе надо, браток, еще многому научиться, чтобы ее мужем быть, — наставительно и неприязненно замечает Анна Матвеевна.
Юсуф, взглянув на Фатьму, подмигивает, но девушка отворачивается. Она делает вид, что сердится. Она хочет, чтобы Юсуф на самом деле был впереди всех. Она хочет отомстить ему за невнимание к ней.
— Она в знатные девушки выдвигается. Что она тебе, шурпу будет варить? — продолжает Анна Матвеевна.
— Зачем — она? Шурпу ты будешь варить, — зло отвечает Юсуф и выходит, не прощаясь.
В лагере что-то произошло.
Люди стоят, к чему-то прислушиваясь. Народ встал до горизонта. Возможно, сейчас стоят на протяжении всех двухсот километров.
Фатьма делает несколько шагов вслед Юсуфу, но теряет его из виду.
Из радиорупора шел грохот какого-то далекого европейского сражения.
Закрыв глаза, можно было легко вообразить себе пожар и взрывы жилищ, гибель человеческих жизней.
Старик в новых калошах, пользуясь обеденным перерывом, тоже кого-то разыскивает по всему лагерю. Картина полотняного города развертывается перед нами во всем своем удивительном возбуждении. Трудно с чем-либо сравнить эту картину. Когда, насколько хватает глаз, десятки тысяч людей едят, пьют, поют песни, слушают радио и газеты, играют в шашки, читают, лечат зубы, спят, чинят лопаты, ликвидируют безграмотность или позируют художникам и фотографам и когда мы знаем, что то же самое происходит на пространстве двух-трех сотен километров, — сравнение мертво.
Вот идет ‘Разноцветный человек’ — пропагандист-ларешник. Он разукрасил себя, как ходячую рекламу. На нем — плакаты, лозунги, портреты вождей и репродукции с картин московских художников, брошюры, карандаши, конверты, списки выигрышей по займам.
Наш слепой и его жена, покинув участок Юсуфа, поют песни о воде, сидя в какой-то чайхане.
Девушка-прораб обмеряет в это время работы. Перед участком Юсуфа она останавливается в изумлении.
Холодные сапожники под легкими навесами из фанеры с надписями: ‘Лучший сапожник колхоза имени 1 Мая’ или ‘Стахановец колхоза имени Микояна’ — тачают обувь, и десять или двенадцать клиентов блаженно лежат на земле в очереди.
Старик находит учителя, который приступает к уроку с неграмотными.
— Учитель-ака, напиши мне письмо в колхоз.
— Что вы, отец? До вашего колхоза час ходьбы.
— Это целый кубометр земли, дорогой, кубометр — туда, кубометр — обратно… убыток ходить самому. Рубаху, штаны хочу просить у старухи, — обращается старик за сочувствием к ‘ученикам’. Он действительно ужасно грязен.
Фатьма с любопытством вслушивается в разговор.
— Завтра нам концерт позора делают, — продолжает старик. — Артистки петь будут, чтобы мы вперед немножко продвинулись. И так стыдно, а тут еще грязь такая… Наш колхоз ‘Руки прочь’ — чистый колхоз, — говорит он Фатьме. — А вы можете посмеяться над нами.
— Кто письмо понесет? Все заняты. Сам сходи.
— Если я уйду, все уйдут. Что ты! — самодовольно произносит старик.
В колхозе ‘Руки прочь’ в начале ночи собрались старики и женщины.
На темном небе — над будущим каналом — вспыхивали багровые зарева взрывов. А по горизонту — тысячи огней от костров и факелов, словно там, в песках, мгновенно вырос большой сказочный город.
Иногда оттуда доносился слабый ветер музыки, две-три неясных музыкальных фразы, крик нескольких сотен людей, гул взрыва, грохот и лязг экскаваторов.
— Пойдем туда, посмотрим, что там, — говорит девушка девушке.
— Завтра рано на хлопок вставать.
— Мы на час, на два.
— Нет, нехорошо выйдет. Нас не выбрали, а мы сами придем?..
…На улице, со стороны канала, появляется шатающаяся фигура. Ее обступают, разглядывают и не узнают.
— Больная? Кто?..
— Устала я…
— Ай, устала. Там старые люди работают, а она устала… Ты кто, ты чьей бригады, какого звена?
— Я не вашего колхоза…
— Нашего — не нашего, это все равно. Говори, кто такая.
— Я артистка.
Люди недоумевают.
— Завтра большой концерт у нас будет. Прошу вас пожаловать.
Девушки и женщины в чачванах окружают ее.
— А немножко поработать нельзя там? — спрашивает ее та, что только что хотела пойти погулять на трассу.
— Если потихоньку, чтобы чужих лиц не уронить… — дипломатично отвечает Фатьма.
Рассвет. Лагерь спит. Старик, что был в новых калошах, сейчас еще грязнее вчерашнего. Он весь облеплен грязью и, видимо, намерен раздеться и постирать белье. Он только что вылез из палатки, оглядывает рабочий участок своего колхоза — и лицо его выражает крайнее удивление.
— Чудо бывает один раз, когда человек рождается! — бормочет он.
Он глядит на трассу.
Забытые у края работ лопаты и носилки — сейчас почти на середине участка, на многочисленных земляных столбиках, чтобы выступившие за ночь почвенные воды не коснулись их.
Кто-то здорово работал ночью, и трасса канала стала значительно глубже.
— Буксир называется! — горько прищелкивает языком старик. — Теперь у нас совсем лица нет, один зад остался.
Запыленная, грязная фигурка Фатьмы приближается к старику:
— Вам, уважаемый, посылка из дому.
Старик обрадован:
— Добрый сосед лучше дурного брата. Скажи учителю спасибо от старика.
Но тут что-то привлекает его внимание на трассе. Мгновение он колеблется.
Потом, с чистым бельем в руках, бросается на дно канала, затянутое жижей. Он замечает на воде женский чачван. Канал делает поворот — старик по колено влезает в грязь, видит группу женщин, сбросивших чачваны (ранний час, никто не увидит!) и работающих кетменями не хуже мужчин.
Старик разъярен.
— Нет, нет, из овцы пастух не выйдет! — кричит он женщинам. — Кто вас позвал?.. Вон!.. Лица еще открыли, ящерицы!
Застигнутые врасплох, те разбегаются. Ищут свои чачваны. Женщины в панике, не знают, что делать.
— Фатьма, куда ты дела чачваны?
А тут уже подбегают соседи. Что, в чем дело? Спешат фотографы.
— Опоздали, нет? Кого снимать?
Группа женщин, потерявших свои паранджи.
Старик беснуется перед ними, размахивая чистым бельем, которое тоже уже в грязи.
— Лица свои позору открыли, ящерицы!..
Одна из них, пожилая, выхватывает из рук старика белье. Это его жена.
— Старый осел!.. В чачване только спать с тобой хорошо. А в чачване кто работает? Вот на вас их наденем!
Та молодая, что вечером все хотела погулять на канале, поддерживает старуху:
— Мы свои чачваны вам принесли. Работаете хуже старух. В хвосте идете!
Перед этой группой уже выстраиваются фотографы. Репортеры интервьюируют Фатьму. Ома быстро отвечает:
— Да. Это их жены и дочери. Пришли на помощь. Да. Сняли чачваны. Конечно, сознательно.
— И они бросили чачваны мужчинам в лицо… так? — досказывает репортер. — Ну, ясно. Вроде оскорбления. Так.
— Нет, они не могли бросить, — возражает Фатьма.
— Ясно, ясно. Это фигурально надо понимать…
— …потому что чачванов нет, — доказывает Фатьма.
— То есть, как нет?
— Чачваны я зарыла в яму.
— Мгм… Так! Ну, значит, бросайте сейчас! Внимание! Где чачваны?..
Женщины — в знак позора отстающим — бросают им чачваны в лицо.
Фатьма кидается к яме, в которую она ночью зарыла чачваны. Но яма полна водой. Событие принимает комедийный характер. Все хохочут.
Ризаев кричит:
— Женщины столько воды напустили — прямо динамо.
Юсуф, давно наблюдавший эту сцену с высокого борта канала, сбегает вниз, на мокрое и грязное дно.
— Ямы! Ямы! — кричит он. — Ройте ямы-колодцы!
— Что он, с ума сошел?
— Ройте ямы! Вода в них уйдет!..
Он берется за лопату. За ним — Фатьма. Потом еще кто-то. Мужчины, женщины, все воодушевленно вступают в строй.
Вода действительно собирается в ямы.
— Ты почему вчера не пришла? — спрашивает Юсуф у Фатьмы.
— А ты?
— Занят был.
— Я тоже.
Павел Иванович вскакивает в ковш экскаватора, висящий над трассой. Ковш ходит над работающими. Вода убывает.
— Замечательно! Кто придумал? — кричит из ковша Павел Иванович.
— Он! Он! — показывают все на Юсуфа, а Юсуф, отнекиваясь, ищет Фатьму, но та исчезла.
А тут подбегает девушка-прораб.
— Он! Он! — кричит она. — Триста процентов. Прямо вездеход какой-то! Во время обеденного отдыха триста процентов сделал!
Слепец с женой вместе со всеми приветствуют Юсуфа. Здесь все личное быстро забывается, сливается с общим.
Старик вылезает из канала. Учитель помогает ему.
— Короткая речь — украшение мира, — искренно говорит старик. — Потому одно говорю: спасибо тебе… Чистую рубаху послал. Да не пригодилась.
Поняв слова старика, как иронию, отвечает учитель:
— Простите, отец, не мог я сходить по вашему делу…
Старик разводит руками:
— Как говорится, если луна на моей стороне, на что мне звезды? Если рубаха может сама придти — я думаю, и канал сам построится.
Юсуфа, и старика в калошах, и девушку без чачвана, как триумфаторов, несут к театру.
— Где? Где? Где она?
Героев дня ведут на сцену и усаживают на краю ее, чтобы все могли видеть и любоваться ими.
Фатьма уже начала петь и принуждена замолчать — так кричат все, хлопают в ладоши и потрясают кетменями.
Анна Матвеевна бежит к сцене вся в слезах. Врывается на сцену. Проталкивается к Фатьме.
— Я так и знала, — кричит она. — Так и знала. Какой успех, Фомушка!
Фатьма, ласкаясь к ней, говорит:
— Нет, ты не знала, не могла знать. Это я знала, потому что люблю его.
— Что знала? — недоумевая, переспрашивает Анна Матвеевна. — Это кому хлопа ют-то?
— Ему!
— То есть кому это ‘ему’?
— Вот ему.
Фатьма подталкивает ее к Юсуфу.
— Хорош!.. Хорош!.. Успех у девушки перебивает! Вот тебе и жених!.. — И Фатьмё: — Ну, иди за него, иди… Что тебе в театре делать? Он у тебя артист. Что ж! Твое дело.
Фатьма танцует, почти касаясь платьем колен Юсуфа, сидящего на сцене рядом со стариком в калошах и девушкой, снявшей чачван.
— Фатьма, — шепчет Юсуф, — поговорить надо…
— Да, — отвечает та одними губами.
— Один на один, — продолжает Юсуф.
— Где? — спрашивает Фатьма.
— Один на один не выйдет… — вмешивается старик. — Подумают, бригада. Карточки с вас начнут снимать…
— А к нам в колхоз? — спрашивает девушка без чачвана.
— Э-э, далеко, кубометр — туда, кубометр — обратно… Убыток! — шепчет старик, потом вспоминает: — Хотя моя рубаха сама пришла… — качает головой. — Э-э, в дорожном вагоне можно. Завтра взрыв будет — там никого нет.
— Где? — танцуя и глядя на публику, спрашивает Фатьма.
— В вагоне, в вагоне, — шепчут ей все трое.
Она не понимает.
Старик, не вытерпев, вскакивает, показывает пальцем, словно нашел кого-то в публике.
— Вон вагон стоит на дороге! Открой глаза!..
Вагон, какие бывают в дорожных отрядах, одиноко стоит в поле. Конный милиционер объезжает опасную зону, заглядывает в оставленные, безлюдные шалаши. Всюду пусто. В вагон он не заглядывает. Ясно и так, что там никого нет.
Он машет флагом. Чисто, мол! И на далеком холме принимают его сигнал.
— Зона очищена! Через четверть часа включайте! — говорит Павел Иванович.
А в одиноком вагоне разговаривают Юсуф и Фатьма.
— Как большая вода, ты бежишь — где мне догнать тебя! — говорит Юсуф. — В кишлак как я тебя возьму? Театра у нас нет. Где петь, плясать будешь?
— Ты перегнал меня давно. Теперь я за тобой бегу, догнать не в силах.
Они слышат сигнальные карнаи. Глядят в окно. Юсуф бледнеет.
— Скорей, Фатьма!.. Бежим!
— Опять бежать! Только бежим и бежим.
— Скорей!
За дальним холмом поднимается низкая туча взрыва, грохот — вагон подпрыгивает.
Они бегут, взявшись за руки.
Павел Иванович, нахлобучив на глаза шлем, говорит Османову:
— Ну, нельзя же так, товарищ Османов… И работа, и любовь, и танцы, и все в одно время… Отставить взрыв…
Колхозники встречают влюбленных веселым свистом:
— Хорманг! Не уставайте!
— Это дело надо было нам отложить! — сконфуженно говорит Фатьма.
— Отложить ничего нельзя, — отвечает Юсуф. — То отложить, другое отложить. Целый склад надо иметь.
— Какие-то сумасшедшие люди пошли, — бурчит Павел Иванович. — Я теперь не могу разрешить взрыв. Может, там под каждым камнем по паре влюбленных…
Юсуф и Фатьма, скрываясь от насмешек, вбегают на неготовую дамбу, обшитую досками. Несколько колхозников вяло утрамбовывают бетон ручными ‘бабами’. Рядом, на берегу канала, стоит отведенный с места взрыва скот.
Взрыв!
Юсуф и Фатьма взбегают на дамбу. В этот момент с другой стороны (к дамбе стремится стадо.
Басмач с ишаном подгоняют его к борту канала.
Взрыв!
Басмач кричит ишану:
— Хамдам большое дело задумал! — и кивает головой в сторону взрыва. — Надо поддержать! Гони скот на дамбу!
Коровы вбегают на вязкий цемент и норовят обратно. Басмач подгоняет их, они — вперед. Но впереди, сбросив с себя халат, на их пути встает Юсуф. Он машет халатом перед их глазами. Коровы — назад.
Колхозники, утрамбовывавшие бетон, помогают Юсуфу.
Но басмач с ишаном тоже не дремлют. Они поджигают траву. Стадо мечется на дамбе туда-сюда.
Подлетевший Павел Иванович, по грязному лицу которого видно, что он снесет сейчас с лица земли все живое, на мгновение замирает. Потом кричит басмачу:
— Так, так! Давай! Давай!
Кричит Юсуфу:
— Давай! Давай! Еще! Замечательно!
Басмач:
— Инженер тоже наш. Я сразу угадал. Большое дело будет.
С холма, откуда Османов наблюдает за взрывом, не ясно, что происходит на дамбе.
— Авария! — разносится слух, и все, кто был на холме, спешат к дамбе.
Стадо так утрамбовало бетон, что уровень бетона теперь ниже берега. Стадо, как в ящике.
— Замечательный народ! — говорит Павел Иванович подошедшему Османову. — Все — сразу.
Он забыл, что только что говорил другое.
— Молодцы! Изобретатели превосходные! С ними не пропадешь!
В это время Хамдам, проходя мимо с мотками бикфордова шнура, сталкивается с басмачом и ишаном.
— Хамдам! Узнаешь? — спрашивает его басмач.
Хамдам, вглядевшись в басмача, утвердительно кивает головой.
— Ты от кого работаешь? — тихо спрашивает басмач у Хамдама.
— А ты?
— Я от Англии, — шепчет тот, кивая и на ишана.
— А я от ГПУ, — коротко отвечает Хамдам, беря басмача за ворот халата. — Взрывпром НКВД! Слыхал?
И тут впервые мы видим на халате Хамдама медаль.
Канал во многих местах готов. Уже возведены мосты, виадуки, плотины.
Османов и Павел Иванович подъезжают к развалинам Хусая, к остаткам древнего арыка. Здесь когда-то топили Тохтасына. Здесь его сын Осман спасал отца, зажимая рукой рассеченную грудь.
Экскаватор вгрызается в старую землю. Ковш поднимает вместе с землей гнилые бревна, камни в полуистлевших корзинах, человеческие скелеты, связанные проволокой по нескольку штук вместе.
— Что это?.. Подождите, подождите!.. — и Павел Иванович останавливает экскаватор. Отирая лицо платком, он растерянно говорит Османову:
— Лет сорок тому назад здесь произошло ужасное событие. Вы должны были о нем слышать. Вы ведь из Хусая…
— Да.
— Делили воду… Это было мое первое знакомство с водой в быту…
— Да. Вы стояли вот там, — говорит Османов.
— Что? — Глазами, омертвевшими от ужаса, глядит Павел Иванович на Османова.
— Вы стояли вот там, — повторяет Османов. — А я прыгнул в воду спасать отца… здесь вот…
— Кто вы? Боже мой, кто вы?..
— Я сын одного из этих Тохтасынов…
Павел Иванович закрывает глаза.
— Жизнь наша прошла для того, чтобы снова вернуться к началу, но пришла иной, удивительной, — говорит Османов.
— Мы с вами вернулись к сухим костям, чтобы успокоить их водою счастья. Наша с вами вода влилась в историю.
Расстроенный воспоминаниями, расстегивает Османов низкий ворот своей украинской рубашки и открывает грудь, исполосованную глубокими шрамами.
Павел Иванович узнает в Османове маленького Османа.
— Так вот когда мы с вами встретились, друг мой, — говорит он.
— Мы с вами и не расставались, профессор! Каждый по-своему искали мы дорогу к молодости, которая была бы другой, чем наша… Опустите ковш! Бережно положите кости мучеников!.. Здесь мы построим памятник борцам за народную воду, борцам, мученикам и жертвам ее!
Османов берет Павла Ивановича под руку, и они идут, как братья, смахивая пальцами слезы со щек.
— Ту воду никак нельзя было и поделить теми старыми средствами, — говорит Павел Иванович.
— Да. Нельзя. Мы построили социализм и вернулись с вами на места ужаса, чтобы по-своему закончить то, что не могла закончить их жизнь.
— Слушайте, Османов! Я гораздо старше вас — и старше, и наивнее, и в общем так далее… Но раз возвращаемся к молодости — надо к ней возвращаться всем своим существом… Понимаете вы меня?
— Я чувствую вас.
— Ну, и что скажете?
— Вам давно-давно пора стать коммунистом.
— Давно-давно — не значит ли это, что уже поздно?
— Если в нашем распоряжении хотя бы один только день жизни — мы обязаны и этот день прожить всей душой!..
Павел Иванович входит в свою палатку.
Анна Матвеевна плачет, сидя на походной кровати.
— Что, и у вас какие-нибудь воспоминания? — хмуро спрашивает ее Павел Иванович.
Та отмахивается.
— Хоть в партийном порядке дело рассматривай! — говорит она со вздохом.
— Это о ком же?
— Да об Юсуфе этом. Шалава, истинный бог, шалава!.. Голодранцем был, так Фомушку только и смущал, только к себе и сманивал. Вывели человека в люди, так теперь — ах, извиняюсь, жить негде.
— Это любовь, Анна Матвеевна! — говорит вошедшая в палатку народная артистка Халима Насырова.
— Оставьте, пожалуйста. Откуда это видно? — недружелюбно спрашивает ее Анна Матвеевна. — В наше время…
— В ваше время вы вот девушкой и остались, — говорит Павел Иванович.
— Им сейчас делать нечего — вот они и любить разучились. Это такие люди — будет аврал, шторм, прорыв, катастрофа, они тут и устроятся. Любят, чтобы у них все сразу, все вместе, то и другое. Жалко, нигде прорыва нет, чтоб их послать!.. Там бы все и устроилось…
— Нет, все-таки некрасиво вышло. Разговоров не оберешься, а толку нет, — не соглашается Анна Матвеевна.
— У кого нету, у кого есть, — и в палатку входит Ризаев, здороваясь со всеми.
— Профессор-ака, аукцион хотим маленький делать завтра.
— Какой аукцион?.. И что это вы все слова перепутали?.. Аукцион?
— Ну, торги называется… Фатьму продавать надо…
— Какую Фатьму продавать? — встает Анна Матвеевна.
— Подожди, подожди… Я по-другому скажу — Юсуфа покупать будем. Аукцион! Кто больше даст — тот к себе забирает. Жить им негде, дома нет, кишлака нет, сада нет. Такой работник! О! — и он выставляет большой палец. — Иначе, как торги, не выходит!
На участке колхоза ‘Руки прочь’ доделывают последние метры. Председатель колхоза ободряет народ:
— Кто первый закончит, тому, говорят, артистку выдадут. Такой разговор сегодня был.
— А моя старуха кому пойдет? — едко спрашивает старик.
— Э-э, не лично, не лично!.. Колхозу дают, отец!
— Я всегда говорил: с этой водой одна забота, — тихо шепчет старик соседу. — Артистку дают, думаешь, зачем?.. Чтобы ей театр построить. А театр зачем?.. Чтобы там концерты давать, кто отстал или там что-нибудь еще… Покою от этого не будет.
Вдруг он роняет кетмень, сердится.
— Что с тобой?
— Сердце зовет лечь.
— Ты! Зря отпустивший бороду! — бежит к нему председатель. — Цифру ломаешь!
Старик машет рукой.
— Ну вас! Им тоже надо дать немножко работы, — кивает на санитаров. — Их цифра совсем в хвосте стоит.
— Ты человек, преисполненный большой хитрости! — говорит ему председатель. — Если больной, зачем пошел?
— Красиво поешь, а песни нет, — отвечает старик. — Если из-за одной артистки театр строить, может из-за одного меня больницу построят. Кто знает?..
И вот собирается пышный народный той. Расчищена огромная поляна. Врыты столбы вокруг нее. На столбы поднимают свернутые ватные халаты, смочив их керосином. Это освещение. ‘Администратор’ тоя — Ризаев — верхом на коне распределяет места по кругу.
Длинным шестом указывает он места колхозов.
Первые ряды ложатся, вторые сидят на корточках, третьи — на ящиках, четвертые стоят, пятые и дальше — на автомобилях и арбах.
Амфитеатр из человеческих голов.
Собираются карнаиры, певцы, дойриеты (играющие на бубнах).
Публика возбуждена.
Тихий радостный вечер Узбекистана нежно переходит в сумерки цвета красного вина, слегка разбавленного водою.
Идут повара и поварихи с мисками. Над ними плакат:
‘Шурпа колхоза Молотова’.
Несут блюдо с пловом. Мальчуган гордо поднял плакат:
‘Плов колхоза 1 Мая’.
Бежит, ощетинившись железными шампурами, вереница людей, ведомая флагом:
‘Шашлык колхоза Красная заря’.
Участники пира усаживаются в круг.
— Легче два канала сделать, чем такой той организовать, — ворчит старик в новых калошах, гордо прицепивший листок бумаги с надписью ‘История болезни’. Он ни за что не хочет, чтобы его обвинили в мнимой болезни.
Добрых двадцать тысяч составили круг, вспыхнули халаты на столбах, и вот на круг выбегает в старинном малиновом хорезмском костюме, похожая на сказочную птицу, Тамара Ханум.
Дойры взлетают вверх в руках музыкантов. Быстрые тонкие руки их как бы ловят готовый звук в воздухе и подбрасывают его на бубнах.
— Это Тамара Ханум, — кто-то говорит старому щеголю в калошах.
— Что я, слепой? — недовольно огрызается старик.
Молодые ребята, сидящие в первом ряду, снимают с халатов шелковые пояса (а у них поясов по пять) и расстилают их перед собою. Каждый хочет, чтобы она сплясала на его платке — в этом много славы.
Юноши распахивают халаты и бьют ладонями в сердце. Словно рассекая грудь, протягивают они к танцовщице руки, как бы держа в них живое биение страсти.
— Не уменьшайся! Будь нашей! — звонко кричат они.
…Выходит в круг соловей Азии — Халима Насырова. Она еще не начала петь. Она ищет кого-то.
— Это сама Халима, — говорят старику в калошах.
— Что я, глухой? — отзывается он.
И она начинает. Нет для узбека большей радости, чем слушать бегущую воду, но Халима — как сказочная река. Она поет хрустальным голосом воды.
Опять снимают юноши пояса, и уже весь круг покрыт шелком.
Тот, на чей платок ступит она, от радости и почета не знает, куда себя девать.
Но Халима глядит на Юсуфа.
И она хочет почтить его песней на его платке… Она, она поет Юсуфу:
Где ты, где ты, мой милый?
Выйди ко мне, я жду!
Слышишь ли голос песни,
Голос любви моей!
Сойдутся ли дороги наши,
Увидим ли мы вновь друг друга,
И запоет ли когда-нибудь арычок
На нашем с тобой дворе?
Юсуф медленно развязывает свой платок.
Медленно развязывает он шелковый платок-пояс, как бы раздумывая, бросить его в круг или нет.
Бросает. Но Халима не спешит ступить на него. Она медленно приближается к платку, вся поглощенная песней.
И тогда, как пламя на ветру, выносится в круг маленькая хрупкая Фатьма и, споря с голосом Халимы, словно отбирая у нее свою песню, спешит к платку. Халима, стороной обходя платок Юсуфа, приглашает Фатьму ступить на него.
Радостно Фатьма ступает на платок. И тогда Халима зовет глазами Юсуфа. Немногие понимают, в чем дело.
Он выходит. Смолкают и Халима и Фатьма. И глаза добрых десяти тысяч сковывают Юсуфа.
Халима говорит:
— Два человека искали друг друга. Вот они. И нас сегодня на праздник позвали. Пусть наш той их свадьбой будет!
— Жениться не можем, — твердо говорит Юсуф. — Не выходит. Я — колхозник, живу в кишлаке, она — артистка, в город хочет…
— Что ты в своем городе имеешь? — кричат люди Фатьме. — Сто рублей дают, подумаешь, какое дело!
Фатьма пробует оправдаться, но голос ее не слышен.
— На ней жениться — театр открывать надо… — продолжает Юсуф.
— Вот иди к нам в колхоз, — кричит Ризаев. — Построим тебе театр!
— Пока он выстроит, седая станешь, — перебивает председатель колхоза имени Буденного. — Иди к нам, ансамбль готовый. Петь, танцевать, пожалуйста. Трудодни хорошие.
Задумавшегося председателя колхоза имени Калинина теребит за руку старик в фетровой шляпе.
— Председатель, опять лицо свое уронить можем! Слышишь, Ризаев театр дает!
— Кому, отец, кому?
— Кому — не знаю, но дает…
И председатель ‘Буденного’, не входя в сущность дела, кричит оглушительно:
— Эй, эй, зубного доктора даю, кино даю… Что?
Над его ошибкой смеются.
Какие-то доброхоты из Хусая подбегают к Юсуфу:
— Бери ее силой, наш колхоз убытки покроет.
И отвечает Юсуф:
— Наш колхоз маленький, своего театра, конечно, нет…
— Юсуф, я и без театра согласна…
— Певица есть. Песня есть. Театр, я думаю, везде найдете, — говорит Османов. — Все стали, как одна семья. Песни петь — у ‘Молотова’ можно, танцевать — у ‘Буденного’. Места не хватит — в степь выйдет. Наш арык через всю страну, как через одну усадьбу, бежит.
И Юсуф берет Фатьму за руку под крики и аплодисменты.
Старик в фетровой шляпе ядовито говорит своему председателю:
— Зубного доктора назад возьми, кровать для ребенка провозгласи. Сын у них родится — шефство над ним возьмем. Скажи скорей!
Но Ахмед Ризаев не дает никому выдвинуться.
Он говорит:
— Наш колхоз свое слово любит. Сказал театр — значит, театр. Сделаем у себя театр, одной певицы все равно мало…
Тут вступает председатель колхоза имени Калинина:
— Сыну, который родится, кровать даю!
— Две! — принимает вызов Ризаев. — Шелковое одеяло тоже даем! — и он выходит на круг. — Игрушки даем! Я свое лицо не могу уронить!
Но тут берет слово Османов:
— Братья! Сон отцов и дедов наших стал жизнью! Завтра пустим воду! И пусть самый быстрый конь сообщит таджикам, чтобы готовились у себя принять воду. Чей конь первый придет, тому колхозу и театр строить, в том колхозе и молодым жить.
Начинается пир.
Рассвет. Отовсюду спешат люди на пуск воды. Река шумит стремительным валом.
У плотины, на дне канала, стоят древние старики и старухи, женщины с детьми. Среди них Юсуф.
Вздымая пыль на дне сухого канала, вода падает расплавленной массой. Первый всплеск капель покрывает Османова и Павла Ивановича.
— Ортаг богамыз! Будем друзьями! — кричит он.
Вода примеривается к движению и как бы вынюхивает канал. Вот она даже как будто остановилась на одно мгновение.
Тогда старик в калошах с размаха прыгает в канал и посохом ведет осторожный, дымящийся пылью поток первой робкой воды.
А на бортах канала — люди. Они поют и пляшут.
Свершая обряд, пришедший из глубины веков, бросают в воду того, кто строил, — Павла Ивановича.
Выскочив из воды, он кричит:
— Не я! Не я!
Анна Матвеевна наспех вынимает из походной сумки сухой полотняный костюм, машет рукой:
— Он, голубчик! Он!
— Не я! Османов! — продолжает Павел Иванович.
Бросают Османова.
Вода бежит смелее. Меняются пейзажи.
— Не я ее строил! — говорит Османов. — Народ? От имени его — Сталин!
И окунают в воду портрет Сталина.
— Да будут сердца его и наши, как капля с каплей в одном потоке!
Пробегая по маленьким арычкам, ниспадая тут и там крохотными водопадами, наполняя сухие хаузы, пробирается новая вода на поля.
Скачут делегаты от туркменов на темных конях и в черных высоких тельпеках…
Подъезжают казахи в лисьих шапках…
Киргизы в белых войлочных шляпах с темными загнутыми полями всматриваются вдаль…
Таджики, с лицами библейских пророков, расстилают на сухом ложе канала, перед лентой, ковры для знатной гостьи — воды.
Сейчас она должна подойти, и навстречу ей выходит подросток с орденом на груди. Руки его дрожат.
А гости все подъезжают.
Едут джемшиды…
Едут белуджи в белых чалмах, в белых костюмах…
Спешат дунгане…
Строем стоят части Красной Армии с оркестрами.
По степи, рядом с каналом, не в силах опередить воду, разыгралась байга — всадники на конях отбивают друг у друга барана. Кто отобьет — тому быть вестником о воде. А Юсуф с Фатьмой, не глядя на байгу, едут вдвоем на коне — по дну канала.
— Смотри, какой арык запел на нашем дворе, — обведя рукой горизонт, говорит Юсуф.
Они первые подлетают к ленте на рубеже таджикской земли.
Удар литавр. Гортанный зов фанфар.
Мальчик-таджик рассекает ленту — и вода, пенясь и играя, заливает ковер и фрукты, а потом, подняв их со дна на поверхность, весело гонит куда-то на юг, на юг, в чьи-то новые руки.
— Пусть дорога нашей воды будет для всех дорогой счастья! — говорит Юсуф.
Подскакивают отставшие конные.
— Опять он впереди! — говорят про Юсуфа
— Посмотрим, где теперь жить будет! — ядовито замечает Османов.
— Всех зовите на этот путь! Пусть и в Иране, и в Индии, всюду берут народы воду у ханов и беков, кулаков и ишанов — и никто не победит народ. Чья вода — тот и хозяин! — говорит седой таджик.
— Хорманг! Не уставай, вода! Иди далеко! — кричит Фатьма.
— А мы впереди ее свой дом поставим, вода нас знает. К нам пойдет! — в лад ее мыслям отвечает Юсуф.
1940-1941

Примечания

В 1939 году П. А. Павленко ездил на строительство Большого Ферганского канала и тогда же приступил совместно с кинорежиссером С. М. Эйзенштейном к работе над сценарием на эту тему. В том же году была опубликована режиссерская разработка их сценария (журнал ‘Искусство кино’ No 9 за 1939 год). Однако в процессе работы наметились серьезные расхождения между сценаристом и постановщиком: режиссера увлекала экзотика старины, писателя — романтика современности. ‘Ферганский почин, — писал позднее Павленко в очерке ‘Иргаш Нуртабаев’, — столько же страниц истории, сколько и поэзии, сколько же и строительство, сколько и народное празднество (газета ‘Красная звезда’, No 31, 6 февраля, 1944). Такое отношение к строительству канала диктовало и творческие замыслы, к реализации которых Павленко приступил уже самостоятельно. Однако участие в освободительном походе в Западную Украину, а затем в войне с белофиннами направило внимание Павленко на другие темы. Только в 1940 году он снова берется за работу над киноповестью ‘Фергана’ и заканчивает ее весной 1941 года.
Киноповесть печатается по авторизованной машинописной рукописи.
Павленко Петр Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Счастье, Павленко Петр Андреевич, Год: 1948
  2. Илья Муромец, Павленко Петр Андреевич, Год: 1939
  3. Ночь, Павленко Петр Андреевич, Год: 1937
  4. Яков Свердлов, Павленко Петр Андреевич, Год: 1939
  5. Александр Невский, Павленко Петр Андреевич, Год: 1937
  6. Падение Берлина, Павленко Петр Андреевич, Год: 1949
  7. Праматерь, Грильпарцер Франц, Год: 1816
  8. Канат, Плавт, Год: 1933
Электронная библиотека