ФЕЛИКС ДЗЕРЖИНСКИЙ
ИЛИ О СМЫСЛЕ НАШЕЙ ЖИЗНИ
ФЕЛИКС ДЗЕРЖИНСКИЙ
ИЛИ О СМЫСЛЕ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Феликс Дзержинский, Радек Карл Бернгардович, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Имя Дзержинского живет в памяти рабочих масс Польши и Советского союза как имя одного из самых крупных нелегальных организаторов борьбы рабочего класса против царизма и буржуазии. Польские рабочие помнят, как он в подполье, в тягчайших условиях, никогда не щадя себя, помогал им после каждого разгрома заново строить организации, как — нелегальный — скитался из одного города в другой, чтобы воссоздать то, что удалось разрушить царским ищейкам, как — сосланный — бежал, рискуя жизнью, чтобы снова начать работу, чтобы снова строить боевую фалангу. Они помнят, как при подъеме революционной волны Дзержинский шел впереди рабочей массы, ведя ее на бой, они помнят, как при спаде революционной волны он появлялся — неожиданный — среди них в самые трудные моменты, чтобы силой своей веры раздувать искру, тлеющую под пеплом.
Имя Дзержинского будет жить в памяти народных масс СССР и всего мира, как имя человека, который выковал ВЧК, грозное и славное оружие защиты молодой республики труда. Советские рабочие будут помнить длинные ночи восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого годов, когда не потухал свет в комнате на Лубянке, где ночь за ночью, день за днем зоркий глаз Дзержинского выслеживал во тьме врага, чтобы беспощадно обрушиться на него.
В тюрьмах капиталистических стран узники буржуазии вспоминают Дзержинского и думают о том дне, когда они отомстят буржуазии за все страдания и когда создадут, следуя образцу, данному Дзержинским, органы, которые сломят сопротивление врага, которые будут преследовать его до последнего убежища.
25 лет провел Дзержинский на работе по подготовке революционной армии, которая разбила крепость царизма, которая сломила попытки буржуазии опрокинуть завоеванную пролетариатом власть. В этой борьбе за власть пролетариата он потерял здоровье. Эта борьба оставила ему только немного сил, которых хватило на короткий период, каких-нибудь шесть лет, посвященных хозяйственному строительству.
Мы все помним переход Дзержинского с работы руководителя ЧК на хозяйственную работу. Сначала казалось, что он берет только добавочную нагрузку. Это было в начале нэпа, когда Дзержинский руководил комиссией по улучшению положения рабочих, пытаясь найти средства хотя бы для временного облегчения их жизни в период перехода от военного коммунизма к новой экономической политике. Он сидел тогда у себя в кабинете на Лубянке или прибегал в Московский совет, звонил во все концы, бросал своих испытанных работников из ЧК, чтобы найти для одного завода воблу, для другого — картошку, для третьего — краску выбелить долго не ремонтированные рабочие квартиры.
Весной 1921 г. он проникал во все закоулки нашего хозяйства, в каморки, всюду, где можно были найти что-нибудь для облегчения тягчайшего положения.
Мы все помним, как Дзержинский брался за организацию помощи детям. Многим казалось, что он ищет отдыха для души после своей суровой работы чекиста. Но и здесь Дзержинский искал не успокоения нервов, не возможности излить все то, что в нем было мягкого, любящего, человечного. Когда он бился за улучшение положения рабочих, он спасал главный источник нашего возрождения, живую рабочую силу, без которой машина мертва, никому не нужна. Пытаясь найти средства для улучшения положения детей, он смотрел в то будущее, когда они возьмутся за выполнение великой задачи стройки социализма. Дзержинский не искал отдушины, Дзержинский переходил на новую работу, на работу хозяйственного строительства.
Это видели все, когда, назначенный народным комиссаром транспорта, Дзержинский взялся с гигантским размахом за его воссоздание. Он перекочевал с Лубянки в Наркомпуть, взяв туда с собой ряд своих ближайших сотрудников. Так же, как и раньше, он проводил дни и ночи над организацией обороны республики от врага, пытающегося подорвать диктатуру. Он изучал железнодорожное дело, всякую его часть, механику взаимодействия разных его отраслей. Изучал паровоз, изучал депо, изучал путь, изучал людей на паровозе, удаляющихся в темную ночную даль, людей, выходящих под утро для чистки пути, людей, разрабатывающих планы движения. И сразу стало ясным, что все величие Дзержинского не только в прошлом, а и в работе строителя, в работе зодчего.
Он повеселел, он выпрямился, он оживился, он блистал мыслью, энергией, радостью жизни. Специалисты, которым приходилось с ним работать, не верили своим глазам, что это ‘тот же самый’ грозный Дзержинский. Я один раз, идя к Дзержинскому, на Лубянке встретил в передней инженеров-путейцев, возвращавшихся с какого-то длительного совещания у Дзержинского.
— Я никогда не думал,— сказал один из них, смеясь, секретарю Дзержинского, — что так приятно сидеть у Дзержинского.
Всякий, кто его тогда встречал, не мог принять этих слов инженера-путейца за казенный комплимент или шутку, ибо действительно, те, которые работали с Дзержинским, если были преданы делу хозяйства, чувствовали, как идут от него волны энергии, инициативы, великого трудового подъема.
И поэтому, когда партия поставила Дзержинского во главе ВСНХ, то никому это не показалось странным, хотя Дзержинский не был ни ученым-экономистом, ни хозяйственником-организатором. Партия знала, что делает. Она отдала на работу в промышленность первый великий мотор,— мотор, который должен был сдвинуть все с места, она отдала промышленности в лице Дзержинского великого энтузиаста, которого не могли испугать никакие затруднения, который, видя перед собой кучу развалин, искал в ней кирпичей для новой стройки, энтузиаста, мозг которого набрасывал в это время планы нового здания.
Партия дала промышленности в лице Дзержинского человека, о котором всякий знал: он вцепится зубами в дело, он вытянет когтями промышленность и поможет сделать первый шаг вперед, самый трудный, самый ответственный. И снова начались месяцы убийственного труда. Дзержинский беседовал дни и ночи на заседаниях, сидел над пудами докладов, пытаясь охватить материал, ориентироваться в положении, найти рычаги, при помощи которых можно было двинуть дело вперед. Никакой факел никогда не горел так ярко, как горела душа этого железного человека в то время, когда он взялся за восстановление разрушенной промышленности.
В начале новой экономической политики я разговаривал с одним очень вдумчивым немецким политическим писателем — Бернгардом Гутманом. Во время этого разговора он бросил фразу, которая осталась у меня в памяти: ‘Если вы восстановите промышленность, то вы совершите великое чудо, ибо редки в истории случаи, когда люди, которые сумели разрушить старое, смогли построить новое’.
Я часто думал об этой фразе. Мне вспомнилось, что по словам библии, те, которые вышли из Египта, страны рабства, должны были всю свою жизнь проблуждать в пустыне, потому что им не дано было увидеть обетованную землю. Дзержинский был самым ярким доказательством неверности этого положения.
Теперь таких доказательств — сотни тысяч. Весь командный состав нашего хозяйства, все эти десятки тысяч людей, которые руководили воссозданием промышленности и восстановили ее в срок, значительно более короткий, чем тот, с которым говорил Ленин,— все они вышли из-подполья, или, по крайней мере, из горнила гражданской войны, разрушившей старый строй. А сотни тысяч старых кадровых рабочих, которые под руководством нашей партии разбили царизм, разгромили буржуазию, теперь являются ядром рабочего класса, стержнем для новых кадров пролетариата, перевариваемых в фабричном котле нашей социалистической промышленности.
Буржуазный писатель имел перед глазами буржуазных революционеров, которые, для того, чтобы найти в себе энтузиазм для разрушения феодализма, должны были лелеять несбыточные мечты о рае, созданном буржуазией. Когда же начались будни буржуазного строя, который не только не осуществил их мечты, но был жестокой насмешкой над тем, что они любили, за что боролись, который втоптал в грязь братство и равенство, то что же было делать буржуазным революционерам, как не предаваться разочарованию, как не впадать в отчаяние. Лучшие люди английской буржуазной революции с Джоном Лильборном во главе кончили мистицизмом, кончили квакерством. Они искали убежища от строя, который создали, мечтая об исправлении человека. Если бы бешеные, если бы шометисты, если бы даже Сен-Жюст и Робеспьер не погибли в классовых боях французской революции, то им нечего было бы искать в лавочках спекулянтов, у скупщиков золота, в конторах фабрикантов, поставляющих гнилые сапоги армиям Наполеона. Оставшиеся в живых представители французской революции принуждены были искать убежища от действительности в мечтах о далеком будущем. Маленькая книга Филиппа Буонаротти, спасшая для будущих поколений социалистическую мечту Гракха Бабефа, являющаяся мостом от буржуазной французской революции к началу социалистического движения французского ремесленного пролетариата, показывает, откуда взято мнение, что разрушающие не могут созидать.
Пролетариат, разбив капитализм, претворяет в жизнь то., о чем мечтали лучшие его сыновья еще в колыбели рабочего движения. Кто может без глубочайшего волнения смотреть, как поднимаются стены новых наших заводов, как заводы растут, как они наполняются машинами и живыми людьми? Кто, обойдя рабочие предместья Москвы и увидев вдруг там, где был пустыри и свалки, целые гнезда громадных домов, в которых московский текстильщик в первый раз за свое существование находит человеческое жилище, а не логово, не вспомнит о том, как мы в молодости мечтали о новой жизни, не зная, когда она придет? Кто может читать доклад т. Яковлева на XVI съезде и не сказать, что пришло время, о котором мечтал Фурье, о котором мечтали крестьяне Северной Англии, согнанные капитализмом из деревень на каторгу фабрик периода первоначального накопления? Там, работая по 16 часов в день, живя в лачугах, они мечтали, что рабочие создадут кооперативные банки, которые отымут землю у капиталистов и вернут ее труженикам.
О’Коннор, вождь левого крыла чартизма, объединял в своей агитации борьбу за улучшение положения пролетариата с этой мечтой о рабочем, возвращающемся на свободную землю, и в этом объединении была его сила агитации.
Фаланстеры Фурье объединяли промышленный и сельскохозяйственный труд в свободных коммунах. Десятки лет назад мысль о том, что когда-нибудь пролетариат осуществит эти мечты, была пружиной, толкавшей на борьбу действительных коммунистов. ‘Надо мечтать’ — эти слова Писарева цитировал Ленин в ‘Что делать’ 27 лет назад,— Ленин, который был так скуп на красивые слова.
Теперь все это уже не мечта. Теперь все это начало осуществляться. Пусть борьба требует еще величайших усилий, и многие сгорят в огне революции. Поколение, которое родилось политически в октябрьский период, осуществит эти мечты, а то, которое родилось в голодные годы военного коммунизма и гражданской войны, будет уже жить при новом строе. Это знал Дзержинский и поэтому он так горел в последние годы своей жизни.
В 1920 г. Ленин говорил, что пока-что мы не сделали большего, чем сделала французская революция. Теперь ясно, что мы живем в разгар строительства нового общественного строя, что все наши трудности есть трудности, с которыми борется крестьянин, когда на место старой лачуги строит новый дом, возит с утра до ночи лес, не спит, а работает с топором в руках, лишает себя куска мяса, кружки молока, чтобы купить гвозди. Не видеть этого, не понимать величия переживаемого нами времени могут только попутчики пролетарской революции, только те, для которых главной пружиной борьбы против царизма, против буржуазии, главной пружиной гражданской войны была не мечта о том дне, когда начнется стройка фабрик не для капиталистов, начнется стройка домов для рабочих.
Дзержинский боролся в подполье потому, что верил в этот день и жил для него. Это было летом 1903 г. Я жил несколько дней совместно с Дзержинским в пустой квартире, которая была заполнена громадным столом из читального зала студенческого социалистического общества. Мы спали на этом столе, имея под головой большой бюст Мицкевича. Я читал тогда поэму польского поэта Каспровича ‘Гибнувшему миру’, которая отражала все отчаянье и все неверие в жизнь части польской интеллигенции. Дзержинский читал ‘Женщину и социализм’ Бебеля и с величайшим восторгом говорил о том, что Бебель пытается пробуравить глазами мрак будущего, вообразить, как оно будет выглядеть. Он говорил, что не представляет, как он мог бы призывать рабочих к борьбе, к тому, чтобы они оставляли жен и детей и шли на каторгу, в ссылку, если бы он не был глубоко убежден, что социализм есть реальность, что социализм будет жизнью, достойной человека.
В 1906 году я увидел Дзержинского в одном из рабочих районов Варшавы, Сидящего с книгой в руках на скамейке сквера. Он, вероятно, шел на какое-то собрание и, заметив, что пришел преждевременно, сел читать. Я присел к нему, сквер находился в сторонке, людей не было видно. Я взял у него из рук книгу, чтобы посмотреть, что он читает. Он читал этюды Гюйо об эстетике. Меня удивило: что он ищет в эстетике? Он, смеясь, сказал мне, что часто думает о гармонии жизни, которая когда-нибудь будет, и что красота в искусстве есть для него предвестник будущей красоты равных людей социалистического строя и что поэтому ему очень интересно думать о вопросах гармонии.
В 1924 г. я припомнил Дзержинскому этот разговор, Он рассмеялся каким-то глубоким, хорошим смехом человека, который видел, что приближается к цели. Но, перейдя скоро на актуальные вопросы, добавил:
— Я бы хотел найти средство разрушить гармонию бюрократизма, который, как его ни жать, все отрастает в чудовищных, невиданных пропорциях.
Он глубоко верил, что мы справимся не только с этим препятствием.
Дзержинский будет жить в памяти поколения, которое построит социализм, как человек, бывший великим революционером, всю жизнь работавший для того, чтобы мы могли строить социализм. И когда думаешь в четвертую годовщину его смерти о том, что он представлял собой, почему он был всегда таким волнующим для всех, близко его знавших, кажется, что все это потому, что Дзержинский выражал смысл нашей жизни, как коммунистов.
Июль 1934 г.