Фельетоны, Бухов Аркадий Сергеевич, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

А. С. Бухов

Оригинал здесь — http://www.russianresources.lt/archive/Buhov/Buhov_0.html

Кусочек воспоминаний. Фельетон

Гродно — небольшой, очень чистенький и уютный городок, с весьма странной политической историей. В кратких словах она сводится к следующему: сначала из Гродно очень многие уходили, потом туда очень многие приходили.

Прежде всего из Гродно исчезло еврейское население, и исчезло по экстренному настоянию добрых русских властей, которыя, очевидно, полагали, что срочное выселение евреев сможет заменить недостаток снарядов или неправильность стратегических планов генеральнаго штаба. Когда оказалось, что даже приставы, выселявшие евреев, не смогли помочь положению, начали делать беженцев из местных поляков. Поляки уехали, а за ними покинули город и чиновники. Что в городе осталось — неизвестно. Говорят, что осталась армия, которая тоже отступила. Словом, из города, кажется, было выселено и ушло все, кроме одного хромого портного, который мне впоследствии и рассказал об этом.

Потом в Гродно стали приходить. Это была сплошная полоса всяких приходов, весьма тяжелая для городского организма. Сначала, конечно, пришли немцы. Что делали немцы — догадаться нетрудно. Использовали дикие каштаны, заставили починить тротуары, изъяли из употребления бродячих собак, ввели карточную систему, подождали собственной революции, немного посидели и ушли. Потом пришел белорусский полк, весьма обрадовавший все местное население и крайне испугавший крестьян-белорусов, которые, по словам одного моего знакомаго из их среды, скептически ворчали:

— Русские были — ушли… Немцы пришли — ушли… Теперь еще белорусы пришли: что-то будет?..

Белорусский полк был недолго. Его сменили поляки. Они сразу же — вопреки сомнениям местных жителей — почувствовали себя старожилами и объявили все, что можно охватить глазом, исконным польским: и жителей, и дома, и деревни, и даже скворцов на крышах.

Вскоре после этого приехал в Гродно и я. Должен открыто заявить, что себя я отнюдь не причисляю к разряду гродненских оккупантов, и местное население совершенно меня не испугалось.

Наоборот, один из его представителей, в лице носильщика местнаго вокзала, при суровом взгляде на мой тощий багаж, довольно дипломатически заметил:

— А и сколько же это шерамыжников приезжают — бяда прямо…

Прожил я в Гродно до того момента, когда, по счастливому выражению Л. Д. Троцкаго, — большой шутник и находчивый мужчина — кто-то должен был хлопнуть дверью, а кто-то эту самую дверь открыть.

Говоря менее туманным языком, большевики хотели взять Гродно, а поляки не хотели добровольно уходить. Для мирнаго населения это означало, что одни будут бить перед уходом, а другие после прихода. Один из местных стратегов — содержатель бакалейной лавки — уверял меня, что необходимо только учесть момент:

— Когда буду уходить, так всякий должен идти на чердак.

— Зачем?

— Он спрашивает: зачем? Кому же придет охота грабить на чердаке, когда это можно сделать в первом этаже. Зато, когда будут приходить, так нужно лезть в подвал.

— А это зачем?

— Он еще не понимает… Кто же полезет грабить в подвал, когда это можно сделать во втором этаже.

Должен сказать, что мой скептик-знакомый недооценил энергии и трудолюбия уходящих и приходящих. Одни уходя, а другие — приходя грабили и в подвалах, и на чердаках, и во всех попавшихся на глаза этажах. Это была добросовестная, хорошо выполненная работа, говорящая об исключительной добросовестности и тщательности.

В эти знаменательные дни, так сказать, двухдневный файф-о-клок для всего города и его окрестностей, было довольно весело: одни стреляли, наступая, другие отстреливались, отступая. Друг другу обе стороны тактично не причиняли никакого ущерба, зато во многих домах естественная вентиляция была удачно заменена искусственной в виде громадных дыр на крышах и стенах от шестидюймовых снарядов. От снарядов не спасались и те, кто даже метался по дворам с истерическими криками о помощи. Кусок где-то разорвавшейся шрапнели, между прочим, довольно увесисто ударил по голове мою прислугу — вздорную и сварливую бабу: это был, по моему мнению, единственный разумный результат артиллерийской подготовки ко взятию незащищеннаго города.

Город взяла советская кавалерия. Дралась она изумительно, вплоть до взятия танков конной атакой, но, к сожалению, военныя действия ея продолжались еще сутки даже после ухода неприятеля. Среди трофеев этой суточной кампании можно считать несколько сот золотых часов, колец, браслетов и других боевых матерьялов и взрывчатых веществ.

Я решил задержаться в городе, пока меня не расстреляют. Надежды мои в этой области не сбылись и меня не расстреляли хотя бы немножко, так сказать, из приличия.

Жил я с большевиками больше двух месяцев. Сначала мы понравились друг другу, но к концу — как бывает и во всяком романе — наступило довольно серьезное охлаждение с обеих сторон.

Как и всегда, вмешалось третье лицо — новая чрезвычайка какой-то из проходящих мимо армий.

Если к этому добавить, что одновременно с ней в Гродно появился сам Дзержинский, вы поймете то чувство некоторой неловкости, которое невольно охватило меня.

В один очень нехороший вечер ко мне пришел знакомый коммунист, парень очень хороший и добродушный, и сказал:

— А вас ждут.

— Смотря по тому, где, — довольно кисло отозвался я, — если в кинематографе или в ресторане…

— Хуже. В новой чеке.

— Не завидую, — искренно сознался я, — им предстоит долгое ожидание.

В ту же ночь я сложил в банный мешок два воротничка, зажигалку, коробку спичек к ней, носовой платок и две рукописи и вышел из дому.

Всю ночь я бродил по городу, пока утром мне кто-то не объяснил, что теперь бояться нечего, так как тот чекист, который непременно хотел меня расстрелять, уехал в Белосток и наверное обо мне забудет, ибо имеет сверхъидейное тяготение к коньяку.

— Вот если он вернется, тогда другое дело.

Я решил, что дожидаться этого возможнаго свидания не имеет никакого практическаго смысла и решил все-таки испариться из города. Как раз в это самое время поляки вспомнили, что если они снова вернутся в город, это будет вполне остроумным трюком. Я плохой стратег и не знаю, как это произошло, но через день в городе снова началось необычайное оживление: кто-то стрелял в него с одной стороны, кто-то — с другой.

Трудно сказать, до чего мне это не понравилось…

— Знаете что, — мысленно сказал я обеим сторонам, — я, кажется, вам здесь немного мешаю… Попробуйте выйти из положения без меня…

На другой день утром подобрав подходящую компанию из четырех молодых людей с крепкими ногами, сильным желанием куда-нибудь утечь и общим багажом в три фунта, мы двинулись в путь.

— Знаете что, — предложил я, — верст за десять отсюда первые литовские посты… Пойдем, братцы…

— А если не за десять, а за сорок, — откровенно спросил один из молодых людей с крепкими ногами, — разве вы не пойдете?..

Шли мы долго и мрачно, закусывая краюхой чернаго хлеба, купленной по пути у какого-то деревенскаго спекулянта за думскую тысячу с большой дырой посередине.

Около какого-то перелеска к нам вышли два человека в зеленых френчах и в фуражках с желтыми околышами.

— Куда?

— В Литву, — хором ответили мои спутники.

— А назад не хотите? — неуверенно предложили люди в зеленых френчах.

Тон их предложения был настолько неэнергичен, что мы сразу же категорически отказались.

— Ну ладно, идите…

Через пять минут я был на литовской территории…

Двести пятьдесят километров на одного человека. Фельетон

— Из всех животных, которых человек успел приучить к езде и перевозке тяжестей, самое хитрое и гнусное — это автомобиль. Я не специалист и очень плохо понимаю, почему, собственно, автомобиль двигается. Знаю, что только нужно куда-то лить воду, в какое-то место вливать бензин, вертеть какую-то ручку, вставлять какие-то свечи и только уже после этого можно считать автомобиль сломанным, а самому садиться на извозчика и ехать дальше.
Во всяком случае, если такое же количество бензина, воды, вертящихся ручек и идиотских свечей приспособить к обыкновенной швейной машине, особенно если еще нанять к ней шоффера — она наверное будет идти не хуже самаго изысканнаго автомобиля…
Это вполне справедливыя и накопленныя путем долгаго опыта разумныя мысли я смело высказывал вслух в тот самый момент, когда мы втроем, не считая шоффера и еще какого-то совершенно ненужнаго человека, садились в автомобиль для того, чтобы ехать в Мемель.
— Пустяки, — успокоил меня один из спутников, мужчина с предательским характером и большим животом, — не пройдет и шести дней, не успеете оглянуться и мы в Мемеле.
— Ясно, — подтвердил другой наш спутник, садясь на мою соломенную шляпу, — совершенно ясно. В поезде вечныя хлопоты: пришла ночь — спи, подъехали к буфету — вылезай, пей две рюмки коньяку, поехали дальше — не успеешь усесться, уже Мемель. В автомобиле другое дело…
С ним я не мог не согласиться. Он был глубоко прав — при этом способе передвижения действительно трудно ожидать возможности выспаться, поесть или когда-нибудь добраться до места.
Но такова уж человеческая логика: уговорили, и я поехал. В июле месяце мне всегда не везет.

* * *

Пока мы ехали по улицам Ковны — автомобиль вел себя как институтка, приехавшая на каникулы. Он вежливо огибал все углы и препятствия, был молчалив как пьяный кирпич и казалось, что даже приветливо улыбается встречным прохожим. Только два человека понимали, сто эта скотина недвусмысленно хитрит, дожидаясь только возможности выбраться из города: это были я и шоффер. Последний относился к этому хладнокровно, потому что все шоффера жулики и потомки конокрадов, а я все равно ничего не мог сделать, так как меня посадили куда-то в середину между бутылкой ликера, гвоздем и промасленными штанами пятаго спутника, который, между прочим, всю дорогу икал, вертел ручку машины и говорил на странной смеси двух языков: английскаго и татарскаго. Моим спутникам это очень льстило, но я уже заранее решил, что когда настанет темнота, я сниму ботинок и незаметно ударю его по грязному оттопыренному уху.
Едва мы успели выехать за город, как автомобиль уперся в какую-то муравьиную кучу, очень мало напоминающую возвышенность, и решительно встал.
— Странно, — заявил толстый спутник, из приличия называемый Ильей Михайловичем, — как только гора — автомобиль сейчас же останавливается.
— Ничего страннаго, — утешил другой спутник (назовем его из сожаления Иваном Петровичем — большаго он не достоин), — под гору он тоже останавливается.
— Ничего не поделаешь: европейская машина.
— О, да — американская бы не остановилась.
— Господа, — хмуро остановил я эту бесцельную болтовню — вы, может быть, выдумаете еще какую-нибудь австралийскую машину, которая вообще никуда не идет, и более приспособленную для стирки белья, чем для передвижения — мне это решительно все равно. Я стоять как идиот под дождем и рассматривать ваш автомобиль не намерен.
— Нужно помочь…
Эту фразу я слышу во время каждой более или менее продолжительной автомобильной поездки. Она означает начало довольно некультурнаго развлечения, чрезвычайно далекаго от всякаго спортивнаго удовольствия. Шоффер остается сидеть, лишний человек около него тоже, а пассажиры упираются двумя пятернями в грязный кузов и пыхтя толкают автомобиль. Шофферу это не надоедает довольно долго — он в состоянии сидеть больше двух суток, но пассажиры выбиваются из сил уже на четвертой версте.
Что касается меня, то я перестал изображать из себя обиженную лошадь уже через пять минут.
— Слушайте, вы! — категорически заявил я спутникам, — если вы всю дорогу рассчитываете на меня, как на мотор, тогда или налейте меня бензином, или отпустите домой. У меня несколько иныя задатки и способности, чем у грузоподъемной машины.
После этого я решительно сел в автомобиль. Едва только я сделал это, как шоффер, цинично усмехнувшись, предложил сделать это и остальным, уверяя, что уже полчаса тому назад автомобиль мог идти собственными силами, но он просто из любезности дожидался, когда нам самим надоест подталкивать проклятую машину.
Это была одна из тех шуток, за которыя во многих государствах охотно и легко вешаются. К сожалению, в нашей конституции этот параграф пропущен.
Мы поехали дальше, — если, конечно, ездой можно назвать внезапное появление около автомобиля большого количества воды и задумчивую фразу Ильи Михайловича:
— Удивительно живописная дорога. Нам, кажется, придется сейчас раздеваться.

Несмотря на то, что автомобиль действительно грузно сидел в реке, как поросенок в луже, раздеваться не пришлось. В первоначальные планы шоффера входило следующее соображение: так как ему торопиться некуда, то мы должны были бы раздеться, влезть в воду, уцепиться зубами за шины и перетащить автомобиль вплавь. Шоффер в это время — по его предположению — должен был держать со своим икающим соседом скромное пари насчет того, кто из нас первый выбьется из сил и потонет.
Икающий человек ставил на Ивана Петровича, почему-то полагая, что тот в силу своей пунктуальности будет нырять под автомобиль, а шоффер больше рассчитывал на Илью Михайловича — из простого расчета, что тот вообще утонет от стыда за то, что пригласил нас в такую непривлекательную поездку.
Из этого положения вывел всех, конечно, я, как наиболее нормальный человек из всей компании.
— Слушайте, — заявил я, — я готов раздеться. Больше того, я уже сейчас могу развязать галстук, но я полезу в воду только в том случае, если этот мерзавец шоффер будет плыть рядом со мной. Иначе я никуда не двинусь, а завтра утром устрою себе плот из ваших чемоданов и поплыву вниз по течению. На Немане меня перехватят и я буду дома, а вы умрете от отчаяния посреди этой гнусной реки.
Шоффер, который до этого не понимал ни единаго разумнаго слова, вдруг быстро понял все и сразу же завертел всеми имеющимися у него под руками колесами, рычагами, винтами и кнопками. Через две минуты автомобиль был уже на берегу. На этот раз он даже заслужил мою искреннюю похвалу:
— Если бы к этому автомобилю приделать парус, — вежливо посоветовал я, — и выкинуть шоффера, он мог бы заменить прекрасную яхту для прогулок. Правда, даже и в этом случае я все же предпочел бы быть простым наблюдателем, чем счастливым пассажиром.
После этого небольшого казуса, унизившаго шоффера и поднявшаго авторитет автомобиля, было устроено маленькое совещание о том, каким путем ближе всего добраться до Мемеля.
Знание дороги у всех было почти одинаковое, потому что когда я намекнул о желательности проехать через Гродно — даже и это предложение обсуждалось серьезно: нашли только, что это — через Сталупенен и придется огибать Ревель, а у нас случайно нет с собой румынских виз.
Выбрали почему-то дорогу через Юрбург. Причина такого выбора до сих пор осталась для меня совершенно неясной, но в целях справедливости должен указать, что мои спутники обменялись следующим незначительным диалогом:
— Дорога через Юрбург песочная и трудная. Придется четыре раза подниматься в гору, два раза в болото, а кстати в Юрбурге живет одна моя знакомая дама.
— Терпеть не могу песчаных дорог. Скользко, вязко, утомительно. Кстати, если она блондинка — поедем через Юрбург.
После такого разговора я начал робко соображать, куда посадят даму из Юрбурга, которую было предположено захватить с собой: на меня или же мне самому предложат пересесть на запасную шину? От моих спутников я мог ожидать всего.
Как и следовало ожидать, поехали, конечно, через Юрбург. Дорога до него прошла вполне благополучно: автомобиль весело скакал по каким-то грядкам, кокетливо опрокидывал заборы и даже галантно столкнул в канаву двух коров в интересном положении.
Мне это нравилось хотя бы уже потому, что я был уверен в одном: следующий автомобиль, который поедет по этой дороге, будет встречен крестьянами так, что за его целостность и долголетие его пассажиров я не дал бы больше двух рваных центов.
В Юрбурге мы оставались недолго. Ровно столько времени, сколько понадобилось одному из моих спутников, чтобы с победоносным и игривым видом зайти в какой-то дом и через пять минут выкатиться оттуда с искаженным от ужаса лицом и с истерическими и негодующими криками:
— Я не позволю! Вы не имеете права!.. Это безобразие… Можете говорить, но зачем же тростью? Можете тростью, но не по голове! Можете, наконец, по голове, но зачем же еще ногой… Некультурно, неэтично…!
Докатившись до автомобиля, он грузно плюхнулся на подножку и голосом, полным гражданской скорби, произнес, потирая голову:
— И это называется юрбургская интеллигенция…
— Блондинка? — осторожно осведомился я. — Симпатичная?
— Сами вы идиот, — отрезал он. — Нечего ухмыляться… Знай я, что муж дома…
— Что же он, повеситься, что ли, перед вашим приездом должен?
— Туда же, — иронически заявил другой спутник. — Дама… Знакомая… Расхвалился… Может, у меня сотни таких дам есть, где мне могут проломить голову… И все-таки молчу, не хвастаюсь…
Посеять раздор между этими двумя несимпатичными людьми показалось мне настолько приятным, что я даже перестал жаловаться на дождь, приветливо стекавший солидным ручьем мне за шиворот.
Поехали дальше. Сейчас же за Юрбургом автомобиль стал выказывать такия способности, о которых совершенно нельзя было даже подумать, глядя на его непривлекательную наружность. Я не удивился бы, если бы увидео применение автомобиля в качестве мусорной ямы, в качестве гнезда для голубец, в качестве, наконец, письменнаго стола, но видеть, как автомобиль вдруг начинает изображать штопор, да к тому же еще сидеть в нем в это самое время — зрелище далеко не приглядное.
Это случилось во время спуска с какой-то горы. Негодяй шоффер повернул не тот рычаг и автомобиль стал как малолетний идиот кружиться на одном месте с такой юркостью и быстротой, какая более прилична деревенскому муравью, чем машине в полторы тысячи долларов стоимостью.
— Скажите, — сознаюсь, довольно робко спросил я, — это обязательно или делается в качестве легкаго развлечения?
— Что именно?
— Вот это именно: скатиться с горы и вертеться штопором? Если это обязательно, разрешите мне лучше дойти пешком… Три-четыре дня ходьбы лучше подействуют на мои нервы, чем такое даже самое непродолжительное верчение.
В ответ все значительно промолчали. Только бесполезный человек, сидевший около шоффера, икнул и стал жевать вымоченную в бензине веревку. Судя по той энергии, с какой он проделывал это, я даже подумал, что это незатейливое занятие сильно способствует скорости передвижения автомобиля. Впоследствии оказалось, что это просто пагубная привычка дурно проведеннаго детства.
Поехали дальше.

Глава III и, к счастью, последняя

Дорогу от Юрбурга до Смоленикена мы проделали почти что пешком, при самой незначительной поддержке нашего автомобиля. Короче говоря, наши амплуа все время менялись: или мы шли, а эта чертова машина упрямо стояла на месте, как бык перед забором, или мы стояли, а автомобиль медленно нагонял нас только для того, чтобы мы могли выслушать тихое повествование шоффера о том, что еще у него сломалось.
Ломалось у него решительно все. Я даже стал недоумевать, почему не догадалась лопнуть запасная шина, а сам автомобиль не вылинял с зеленой краски на фиолетовую.
Через десять минут езды от Юрбурга шоффер в довольно веселой форме передал нам, что перегорели какие-то свечи. Может быть, не перегорели, а засорились — я не знаю: я в мотор никогда не лазил и другим не советую. При ближайшем рассмотрении свеча оказалась куском какого-то грязнаго железа, который вставляют в автомобиль исключительно для порчи машины.
Шофферу предложили вставить новую свечу. Он принял этот совет с неожиданной горячей благодарностью, влез с головой в машину и торжественно заявил:
— Удивительная свеча. Лучшая во всей Прибалтике. Не сломайся в машине еще два винта — мы пошли бы на первой скорости. Через полчаса, в течение которых ласковая туча успела трогательно налить дождевой водой весь кузов автомобиля до верха, винты были исправлены и шоффер облегченно вздохнул.
— Конец венчает дело. Теперь все обстоит благополучно. Не будь у нас сломана рукоятка для завода, мы бы могли даже ехать дальше.
Так продолжалось до глубокаго вечера. Шоффер обложился такой грудой инструментов, как будто бы он собирался строить новый паровоз или часть подводной лодки.
Только уже когда стало совсем темно и в автомобиль можно было нырять на большую глубину и даже ловить мелкую рыбешку, шофферу вдруг надоело возиться с инструментами, он сел на свое место, дернул какую-то ручку и автомобиль поехал.
— Господа! — в деликатной форме предложил я, — если вся починка автомобиля состоит в выламывании из него металлических частей, а все управление им в ежесекундном предложении пассажиров выкидываться и идти пешком, не хотите ли, чтобы я сел вместо шоффера. У меня все это выйдет гораздо быстрее.
— Предложение довольно деловое, — заискивающе поддержал меня Илья Михайлович, боясь, чтобы я не стал впоследствии особенно много болтать о его поведении в дороге, — кстати, я когда-то умел выжигать по дереву и немного писал на пишущей машинке. Я могу применить все свои технические способности и заведовать автомобильным гудком. У меня это выходит очень красиво.
— Из всех видов речного спорта, — сухо остановил нас Иван Петрович, — я больше всего люблю яичницу с ветчиной на ужин и крепкий сон в чистой гостинице. Не лезьте к шофферу и пусть он сам как-нибудь довлечет нас до яичницы.
Услышав, что мы собираемся где-то заночевать и что во время нашего сна ему удастся, быть может, даже стащить бутылку коньяка, шоффер сразу же перестал валять дурака и быстро повез нас к Смоленикену.
Здесь, почувствовав под ногами твердую почву, оба мои спутника повели себя значительно иначе, чем это было с ними в автомобиле. Увидев довольно миловидную кельнершу в гостинице, оба они наперебой стали отправлять меня в номер, усиленно рекомендуя немедленный оздоровляющий после тяжелой дороги крепкий сон.
— Какой у вас вид, — соболезнующе произнес один из них, — Боже, какая несчастная наружность… Идите скорее спать, иначе у вас откроется горловое кровотечение…
— Что кровотечение, — надрывался другой, — а разве не были случаи скоротечной подагры от неумеренной езды на автомобиле? Тысячи жертв…
— Вы же полумертвы от усталости… Отнесите ваш труп в номер второй — там прекрасная кровать…
— Слушайте, вы, — сурово прекратил я это бешеное сочувствие моей усталости, — я уйду спать не раньше того, как мне дадут закусить… Я слегка хочу есть.
— Что же вы, собственно, хотите? — с тоской осведомились оба.
— Чего-нибудь легкаго. Немного сардин, немного больше сосисок, значительно больше яичницы и человеческий кусок сыра, не считая коньяка и белой булки.
Стали заказывать ужин, причем один из спутников заказывал его миловидной кельнерше приблизительно таким способом:
— Не может быть, фрейлен, чтобы у девушки с такой хорошенькой ножкой не было сардин?.. Есть? Вот и прекрасно. Почему я вас поцеловал? Это я обрадовался насчет сардинок. Не сердитесь? Я тоже не сержусь. Кстати о ваших глазках — нет ли у вас яичницы с ветчиной?
Одним словом, для того, чтобы заказать самый незамысловатый ужин, этому человеку пришлось отозвать миловидную фрейлен в темный угол рестораннаго зала и говорить о чем-то так долго и убедительно, что я, наконец, потерял терпение и, пользуясь незнанием миловидной девушкой русскаго языка, категорически заявил:
— Слушай, ты, курносая дура. Если через полчаса здесь на столе не будет всего того, что может сохранить жизнь и силы человеку, котораго тянут под дождем двести пятьдесят километров — я тебе оторву голову и даже не улыбнусь при этом. Поняла?
Она слегка взвизгнула от удовольствия и пошла на кухню. Я вообще умею разговаривать с женщинами.
Через десть минут мы ели тухлую колбасу, холодную яичницу из вороньих яиц и грызли подержанныя сардинки. А еще через полчаса заплатили за это сто пятьдесят литов.
После этого оба мои спутники стали усиленно доказывать мне, что от немецкой женщины вообще нельзя ожидать ничего хорошаго. Я с этим оказался вполне солидарен и грустно размышлял, что, если гнилая сосиска в Смоленикене обходится в два доллара, — сколько же она должна стоить в Лондоне. Наверное не меньше семи фунтов, да и то не чеком, а банкнотами…
Потом мы пошли спать, а на другое утро час в четыре уехали, провожаемые грустным, сожалеющим взглядом хозяина гостиницы. Бедняга наверное не спал всю ночь и подсчитывал, что было бы, если бы такие гости, как мы, прожили у него полгода и каждый день ужинали. По самому скромному подсчету выходило, что мы могли бы окупить ему содержание гостиницы на семьдесят четыре года, и под утро он даже пытался гвоздем исковырять нашу машину, чтобы задержать нас подольше.
— Оставьте, уважаемый хозяин, — наверное остановил его шоффер, — я это делаю гораздо искуснее вас, оставаясь совершенно вне всяких подозрений…
Через час после отъезда нам решительно начало везти. Когда мы подъезжали к станции Почечен (нечто среднее из дождевой воды, немецкаго милицианта, безбуфетнаго вокзала и мокрых уток), автомобиль наконец-то сломался окончательно.
— Слушайте, — с тайной надеждой в голосе спросил я у Ильи Михайловича, — может быть, действительно дальше нельзя ехать…
— Почему же нельзя, — беззаботно ответил он, — а это вам плохо? — И он головой кивнул на подходящий к станции поезд.
Это был настоящий человеческий поезд, с человеческими вагонами и человеческим локомотивом, который не требовал ни свечек, ни завода, ни бензина… В первый раз в жизни я почувствовал, как своевременно разумный англичанин Стефенсон изобрел паровоз…
Мы уже в вагоне. Сидим и мирно разговариваем.
— Прекрасныя окрестности, — умиленно тянет Иван Петрович.
— Удивительная природа, — поддакивает Илья Михайлович.
— Господа, — озлобленно перебиваю я их, — бросьте ваши дурацкия окрестности и слюнявую природу. Перед вами более поучительное зрелище: посмотрите, внимательнее посмотрите на идиота, который согласился проехать двести пятьдесят километров на автомобиле…
И оба мои спутника виновато улыбаются…

Арк. Бухов. Двести пятьдесят километров на одного человека. Фельетон // Эхо. 1923. No 205 — 207 (881 — 883), 3 — 5 августа.

Случай с мадам Пуринене. Фельетон

Случилось так, что Аллах внял мольбам госпожи Пуринене и в одно прекрасное утро вся полиция исчезла. Постовые, стоявшие на улицах, начальники районов и даже сам директор полиции — исчезли в неизвестном направлении, даже не оставив хотя бы самых запутанных следов о своем местопребывании.
Депутат Белинис сейчас же позвонил по телефону Пуринене.
— Сообщаю вам новость по вашему ведомству: полиция исчезла.
— Совсем? — обрадовалась г. Пуринене.
— Совсем. Осталось только здание четвертого района и рукав от полицейской шинели на Кейстучио.
— Ну, слава Марксу и пророкам его в Купишках и Бойсаголе! — облегченно вздохнула госпожа Пуринене. — Теперь можно дышать легче.
Три раза — по количеству томов ‘Капитала’ — облегченно вздохнув, госпожа Пуринене вышла на улицу.
Моросило. По тротуарам текла жидкая грязь. Попав ногой в яму, госпожа Пуринене хмуро оглянулась и заворчала:
— Ни за чем не смотрят… Вот сказать кому следует — так чистили бы тротуары…
Позвонила к депутату Кайрису.
— Слушайте, Кайрис: необходимо внести запрос. Иду я по улице и вдруг попадаю ногой в яму…
— Одной ногой?
— Одной.
— Собственной?
— Собственной… Впрочем, я не уважаю права собственности. Считайте: арендованной.
— А на других улицах чисто?
— Чисто.
— Ну, тогда запрос вносить нельзя. Одна нога и одна улица, это для запроса мало. Если бы три ноги и три улицы, можно было бы запросить министра относительно подгнивания буржуазного строя…r — А что же делать?
— Обратитесь в район.
— Полиции нет. Я помолилась и Аллах ее убрал. Аллах и Маркс. Оба убрали.
Позвоните к Белинису.
Госпожа Пуринене позвонила Белинису. Рассказав, что с ней произошло, потребовала решительного ответа.
— Безусловно обратитесь в полицию. Нужно, чтоб смотрела.
— Да полиции-то нет… Я помолилась и…
— Ах, знаю, знаю… Ну, обратитесь в другое учреждение…
— Учреждение… Легко сказать — учреждение… А куда именно?
— Да что я вам, — адрес-календарь, что ли… Я депутат. Мало ли есть учреждений? Железнодорожная касса, почтово-телеграфное ведомство, социальное обеспечение…
Госпожа Пуринене повесила трубку и долго думала, куда бы позвонить. Позвонила в налоговый департамент — все-таки учреждение серьезное и строгое и не такое буржуазное — налоги и в социалистических странах полагаются.
Просьбу выслушали, но от прямого ответа уклонились.
— Насчет ям не интересуемся. А ежили имеете собственные ямы, эксплуатируете их и желаете уплатить налоги — пожалуйста…
Положение стало безвыходным. Запросила фракцию. Во фракции подумали и ответили.
— Не надейтесь на буржуазное общество. Наш девиз — самодеятельность.
— Самодеятельность?.. Так-так… Это что же, собственно, в данном случае: самой встать на углу и следить за порядком?
— Придется, пожалуй, так. Не мы Аллаху молились, а вы, не мы полицию в сейме съели, а вы, не мы будем стоять на углу, а вы…
— И буду, — рассердилась госпожа Пуринене, — и встану! Эх вы, мужчины…
Не прошло и двух часов, как в шлеме и с пистолетом на боку мадам Пуринене стояла на углу Лайсвес аллеи. Правда, было немножко холодно и непривычно в шинели, но мадам Пуринене — женщина с принципами и сознанием долга.
Собственно, все было бы не так страшно, но через полчаса классовое самосознание стало делать невероятные скачки, нарушать всю целостность марксистской системы.
Дело в том, что буржуазное общество не ставило сразу непреодолимые проблемы. Оно, в лице своих представителей, подходило к мадам Пуринене и все свои просьбы излагало в приемлемой форме.
— Мадам полицейская, извините за легкомыслие: который час?
Но с пролетарским элементом справиться было труднее. Первая же подвода уверенно стала взбираться с дороги на тротуар.
— Забыла, как в этих случаях говорят, — пронеслось в голове госпожи Пуринене, — кажется: куда прешь? Нет, это не демократично… Нужно как-нибудь торжественнее…
И она ласкающим слух голосом спросила:
— Quo vadis, ломовик?
Тот посмотрел, сплюнул и решительно въехал в дверь аптеки.
— Гражданин ломовик, — еще вежливее добавила госпожа Пуринене, — в аптеки въезд воспрещается…
— Так я же не надолго, — оправдался ломовик, — вот выставлю дверь и выеду…
— А как я тебя схвачу за шиворот, — бешено заявила г-жа Пуринене — ты у меня узнаешь…
— Ну, раз так, тогда другое дело, — вздохнул ломовик, — раз нельзя, значит нельзя… Ну, тпрррр. Вертай обратно…
К вечеру мадам Пуринене уже похлопывала рукавицами и втолковывала дворнику:
— Ты, брат, песком-то посыпай, а то, видишь, прохожий человек как муха падает…
— Да ежели некоторый человек и песку-то не стоит…
— Да ты, чай, не сахарным посыпать будешь…
— Да кому это надо-то…
— А ты у меня поговоришь еще… Как запишу вот тебя, да как доложу в районе…
— Бегу, бегу… Мадам, а такая сердитая…
— Это мне и в Сейме говорили… Нечего тут болтовню разводить…
Вернулась госпожа Пуринене домой поздно, легла спать, но уже в два часа ночи прислуга трясла ее за плечо:
— Барыня, а барыня… Вставайте… В седьмом номере пожарный скандалит…
— Оставь… Спать хочу…
— Да мне что… Вот только с Майронио прибежали — крыша на дому сползать стала…
Пришлось идти. Легла спать к утру, а в шесть часов прислуга снова топала ногами в спальне.
— Пожалуйте на дежурство, барыня… Я уж и шинельку почистила…
— Не пойду. На это полиция есть…
— Какая же нынче полиция, барыня. Отменили. Указ такой вышел…
— Позвони во фракцию… Скажи, что у барыни, мол, зубы болят и сегодня дежурить не будет… Поняла?

* * *

А вечером госпожа Пуринене достала портрет Маркса, поставила перед ним большую стеариновую свечу и тихо молилась:
— Оставь у себя полицию, но верни нам немножечко, чтобы я не попадала ногой в яму, чтобы ломовые не заезжали в аптеку, чтобы я могла спать, когда они дежурят, чтобы я читала книгу, а они мокли под дождем, и сделай, пожалуйста, так, чтобы только я ничего не видела… Ты же ведь знаешь, дорогой Маркс, как я не люблю полицию…

Арк. Бухов. Случай с мадам Пуринене. Фельетон // Эхо. 1924. No 331 (1358), 6 декабря.

Образец. Шутка

Ввиду того, что всякая переписка на негосударственном языке скоро может быть объявлена незаконной, я позволяю себе привести здесь образец любовнаго письма, написаннаго как на государственном, так и на языках всех национальных меньшинств. Настоящий образец проверен экспертами и признан самым законным и строго лояльным.

Дорогая паняле Фуня!

Аж видзялем твоих пшеклентных папеньке и маменьке. Ой не герай, ой не герай… А финстер ёр на их голову. Аж жмогус бардзо покладистый, но и у меня заныло ин дем печенкес. Я им калбам литувишкай: палаук, палаук, они себе проскакали як рапухи. Ну холера им ин ден бойх. Еще наша не сгинела, пуки они мне по морде не дали.

Но тебя я люблю. Скажи мне: тэйб, или я пойду до дьяблу.

Лаба нактис, моя ясновельможна кецеле. Твой

Хаим Христофорович Карповас

Арк. Бухов. Образец. шутка // Эхо. 1922. No 129, 2 июня.

Ковенская романтика. Фельетон Л. Аркадского

— Нельзя печь картофель в жерле вулкана. Нельзя ухаживать в Ковно…
Так сказал один мой добрый знакомый, грустно покачав головой, и начал разсказывать.
— Понравилась мне одна дама… Собственно мне понравились четыре дамы, но одна из них особенно… И вот я решил за ней поухаживать. Собственно не я решил, а она решила, потому что женщина она бойкая, а я человек тихий, скромный и на рискованныя дела пускаюсь неохотно… Прихожу я однажды к ней и говорю: пойдем погуляем… Вернее, не я это сказал, а она сказала, и не я пришел, а она меня встретила на улице. Пойти так пойти. Пошли. Всунула она мою руку себе под руку, я не отбиваюсь — женщина она интересная… Идем… Я человек осторожный, насчет чего-нибудь нескромнаго ни слова, а все больше обиняком, насчет политики: не люблю, говорю, Макдональда, очень даже не люблю… — А кого еще не любите? — спрашивает. — Так, говорю, вообще, которых… — А кого любите? — Ну, думаю, это уже почти намек. — А люблю, — говорю, — блондинок, в зеленых шляпках и серых чулках…
Как это сказал я, так она на меня и кинулась… — Я, — говорит, — и блондинка, и шляпа у меня зеленая, и чулки серые, — одним словом, пойдем в кино… — Ну, идти так идти. Пошли. — Пойдемте, — говорит, — сядем в уголок, чтобы интимнее. — Дело было в субботу, я и говорю: — Какая же это, извините, интимность в кино, когда там люди друг на друге сидят? Хорошо, если еще на чужого сядешь, а если на собственном знакомом — много не разымтиничаешься…
Вошли. Вижу я: стулья, на стульях люди, а среди людей все знакомые. И в фойе знакомые, и в ложах знакомые, и везде знакомых как мух понатыкано. А знакомаго человека хлебом не корми, только дай ему нос в твои дела сунуть… Приди в кино с теткой, так тебе никто и шляпу не снимет, а вот если с чужой дамой…
И пошло, и пошло… Один подходит: — В кино пришли? — Да, говорю, в кино, как видите. — С дамой? — Видите, что с дамой, а не с кошкой. — Так, так… — отошел. Другой подошел: — Посмотреть пришли на картину? — Как видите… В кино не купаться или дрова покупать ходят… — Ну, слава Богу, потушили свет, началась картина. Дама на меня смотрит, я на нее, а все на нас. Хоть бы один черт на полотно смотрел. Ну, — думаю, — что же это я вам, вроде Джекки Когана, что ли достался? Рассматривают как в лупу… — Пойдемте, — говорю даме, — тут до добра не досидишься… — И верно, — говорит, — у меня тут знакомых больше, чем на одно кино полагается… Точно на свадьбе у племянницы… Пойдем…
Вышли, идем, а у меня уже настроение, как у мокрицы в оттепель… Знаю — завтра с утра начнут допрашивать, с кем это был, да почему с ней, да зачем в кино… Точно богадельню поджег или семью вырезал… — Не хотите ли, говорю, на извозчике прокатиться? — Хочет, оказывается.
— Извозчик! Прокати, — говорю, — вот куда… — Знаю, знаю, — и морда уж у него расплылась, — куда вчера с толстой барыней ездили? Пожалте-с… — Ах ты, холера, — думаю, — нашел, когда вспоминать… Смотрю на даму — уж и губы поджала, и негодование в глазу… — Вы бы, — говорит, — лучше свои дела обделывали… А третьяго дня тоже на Петровку изволили барышню провожать — мне уже об этом человек двадцать говорили. — А хоть бы сто, — думаю, — что я, беглый каторжник, что ли… Каждый шаг всему городу известен… — Поехали на извозчике. Извозчик ничего, я ничего, лошадь ничего, а дама на дыбы становится, — притиснула меня в угол, дышит, как антилопа, и дожидается, когда я разные подходящия слова начну говорить… А какие у нашего брата слова, когда все это на другой день во всех присутственных и неприсутственных местах известно будет… — Пойдем, говорю, в ресторан? — Пойдем.
Приехали в ресторан. — Отдельный кабинет есть? — Как не быть, оставлен за вами. — То есть как это за мной оставлен? Откуда вы знали? — Да как же не знать-то? Человек поди тридцать говорили: Николай Сергеевич-то на извозчике с дамой катается после кино, наверное ужинать поедет… — Веди, говорю, на виселицу… Т. е. не туда, а в отдельный кабинет, про который все уже знают. Смотрю на даму — ей ничего не делается. Известно, — ей что, ее дело женское, с нея взятки гладки, это я и обольститель, и совратитель, и еще черт знает что… — Может, — говорю, не пойдем совсем? А что, спрашивает, или сэкономить сто лит. хотите? Да что вы, что вы, хотите, я вам двести литов сейчас наличными выдам и настолько же векселями — ужинайте сами… Обиделась. Это, говорит, нахальство… А какое это, извините, нахальство, если человек не хочет на глазах всего города и уезда роман крутить… Пойдем, говорю, домой. Или тряхнем в Кейданы, остановимся на дороге, и все… Шубы стащить могут с плеч — это верно, зато знакомые на дороге не имеются… Еще больше обиделась… Вышли из ресторана, пошли…
Только пять шагов отошли — знакомые. Из ресторана? Из ресторана, конечно, а не из лимонадной будки. Вдвоем ужинали? Всемером, пять свидетелей пригласили. Оставили нас в покое, идем дальше. Подошли к дому. Прощайте, — говорю, не поминайте лихом… И вы, говорит, тоже… Жалко даже стало. Все-таки женщина интересная… Махнул я рукой и она ручкой махнула. Может, говорит, завтра встретимся? Где там встретимся… Разве что к завтрашнему дню все знакомые перемрут…
Так и кончились мои попытки… А вы говорите: развлекитесь, поухаживайте. У нас, брат, развлечешься, у нас поухаживаешь…

Л. Аркадский [А. Бухов]. Ковенская романтика // Эхо. 1924. No 307 (1334), 12 ноября.

И там праздник…. Фельетон

— Почему ты вздыхаешь?

— Так. Посмотрел на елку и вздохнул. Очень уж дрова дороги. Прошлый месяц хорошо было — Шекспиром и Гоголем топили. Вчера Толстого истопили — больше уже никого не осталось. Очень бедна русская литература…

— Брось. Давай лучше украшать елку. Ангелочков купил?

— Нет ангелочков. Отменены. ‘Религия — опиум народа’.

— Что же будем вешать наверху? Ты, кажется, опять вздохнул?

— Думаю — может, самому повеситься… Все-ж таки украшение.

— Ну да — на елке ты повесишься, а праздничный стол уберем тем, что я на него лягу… Сверху простыней меня накроешь…

— Тут внизу я видел собаку дохлую. Положить разве ее вместо поросенка на стол? В рот зелень засунуть — помнишь, как прежде бывало…

— Помню, помню… А вместо окорока можно кусок ватнаго одеяла, только чернилами сверху вымазать, чтобы похоже было…

— Ну, конечно… А я и гуся придумал: возьмем маленькую подушку, вместо лапок по бокам два карандаша, вместо хвоста заячью лапку для румян, а сверху можно надписать: ‘Осторожно — гусь’. Как на ящиках пишут: ‘Осторожно — взрывчатое’.

— Жаль только, что свечей на елку нет…

— А что — вчера за завтраком съели?

— Нет, третьяго дня за ужином. Впрочем, можно к толстой ветке керосиновую лампу привязать. И красиво, и безопасно, — все равно керосина уже три месяца нет…

— И прекрасно. А к другой ветке можно электрическую лампочку — все равно тока нет.

— Смотри, осторожнее: скажут, что уж слишком буржуазно. И керосин, и электричество…

— Пустяки, вечером можно забить дверь гвоздями, чтобы никто не заглянул, а на двери прибить дощечку: ‘Тиф’. И уютно, и весело. Прасковью можно поставить на лестнице, чтобы ‘Интернационал’ пела для отвода глаз, а мы у елки побудем. Потом ее бабушка сменит — ей все равно, что ни петь, а мы здесь повеселимся…

— Жаль, что ничего вкуснаго на елке не висит…

— У меня есть купон на деревянныя подметки — может, повесить?

— Лучше уж коробку из-под шпрот. Помнишь, в прошлом году ели?

— Как же не помнить: у меня в календаре даже записано.

— А дети-то как будут довольны… Вчера меня Нюся спрашивает: а что, мамочка, дед Мороз придет к нам сегодня?

— Ну, а ты что? Как отвертелась?

— Да Нюся сама догадалась… У него, говорит, наверное, ночного пропуска нет, потому и не придет.

— Молодец девушка… Четыре года, а все понимает.

— Коля умнее. Нюся хотела ботинок выставить, чтобы дед туда подарок положил, а Коля ей говорит: что ты, дура, это ведь не раньше… Теперь, если кто и с подарком придет — как увидит целый ботинок, схватит его и убежит.

— А Петя что?

— Петя ничего… Как же это, говорит, у Пушкина сказано: ‘За ворота башмачок, сняв с ноги, бросал…’ Должно быть, тогда обувь не по купонам была.

— Теперь дети умные. Мой Коля вчера так и сказал: ‘Как хорошо, папа, что Рождество зимой — по крайней мере елкой печку топить будем…’

— А ты подарки-то детям купил?

— Купил. Нюсе — портрет какого-то венгерскаго коммуниста, и дешево, и лицо страшное. Повесим его в гостиной — она из детской и не вылезет. Коле — книжку какую-то детскую. Не помню уж названия — не то ‘Детская смертность в Корее’, не то ‘Детская преступность в Норвегии’. Рекомендовано Луначарским для младших классов.

— А Пете?

— Пете деньгами дал сорок тысяч. Пусть себе перочинный ножик или тетрадку купит…

— Жалко, что дяди Саши нет.

— Дядя Саша всегда сумеет устроиться. Жулик он, этот дядя Саша. Знал, что расходы предстоят, и перед самым праздником умер… Другой бы до этого ввек не додумался, а он всегда проскользнет…

— Вот кабы тетя Нюра из Парижа денег прислала…

— Ну да, жди чего-нибудь добраго от твоих родственников. Вот у Европечиных: получили от родственников два доллара, выменяли на советские — дом купили. А мы-то? Последний смокинг, и тот завтра на подсолнечное масло выменивать придется…

— Ну ладно, не ной… Видишь, елка стоит — украшать надо. Разговорился… Что тебе, — свободу слова объявили, что ли?

— Не ругайся, сейчас… Смотрю вот на елку и негодую… Точно упрек какой-то чувствую…

— Да в чем дело?

— В чем, в чем… Елка — дерево…

— Ну, дерево.

— А я — не дерево, что вовремя отсюда не уехал?

Арк. Бухов. И там праздник. Фельетон // Эхо. 1920. No 54, 26 декабря.

Обыватель смотрит. Шарж

Персы вообще народ продувной, но пословицы у них хорошия. Мне особенно нравится одна из них:

— ‘Если зайца даже накормить порохом, все равно у него не выростет хвост’.

Эта пословица прямо незаменима когда смотришь на обывателя, которому что-нибудь показывают. Обывателя сразу ничему не научишь — как медведя. Нужно по крайней мере с полгода поводить его с кольцом в губе, чтобы он научился хотя бы топтаться на месте. Если привести обывателя в такое место, где много народа, он во первых сразу же перестает что-либо понимать, а во вторых видит во всем чистейшее надувательство.

Недаром говорят, что когда одного европейскаго обывателя подвели к Ниагаре и показали ему водопад, он только иронически поджал губы и кисло заметил:

— Подумаешь — водопад. Перевезите меня навсегда в Америку и платите мне деньги — я тоже могу шуметь и пениться.

Особенно такими сентенциями обыватель любит сыпать на всяческих выставках.

Помню в прошлом году на нашей выставке я слышал обывательския мнения и афоризмы приблизительно в таком стиле.

— Слушайте, а что это? Это же какой-то коровий велосипед.

— Это трактор.

— Трактор? А куда на нем ездят?

— Это для сельскохозяйственных работ. Понимаете? Между прочим один человек может сидеть вот тут и легко управлять всей машиной…

— Один? А почему один? А если с ним захочет сесть предположим, жена? А если у него есть дети?..

— Зачем же вся семья полезет на трактор? Эти ведь машина не для сумасшедшего дома…

— Какое же это удобство? Ну, если холостой человек — я понимаю, но почему же нет тракторов для семейных людей? Пойдем дальше…

Идут. Машина для выработки гвоздей.

— Скажите, а зачем так много? И кому вообще нужно столько гвоздей?

— Как для чего — а для хозяйства, для фабрики, для предприятий…

— Для хозяйства? Какой же нормальный человек будет обивать всю свою квартиру гвоздями и разве это уже так красиво… Вот вы говорите производство — а если я, предположим, делаю мыло — так для чего мне нужны ваши гвозди? В куски их втыкать для весу что ли? Глупая машина… Пойдем дальше.

Идут.

— Автомобили? Вот это интересно… А сколько стоит вот этот? Полторы тысячи долларов? А этот? Две? Так зачем же их выставили? За такую цену я их в любом месте куплю. Вы или покажите мне, чтобы он триста лит стоил или уже, по крайней мере, тысяч тридцать фунтов… Разве же это делается на выставках? Этак вы можете выставить обыкновенную булку, написать на ней: 30 центов и назвать текстильной промышленностью… Идем дальше.

Идут дальше. Начинаются поиски.

— Скажите, а где здесь делают шоколад?

— Как делают? Да ведь для этого всю фабрику перенести надо…

— Так не делают? Я так и знал. А называют сельскохозяйственная выставка… Знал бы, лучше в кино пошел… А где сепараторы, которые консервы делают?

— Послушайте, сепараторы это для молока…

— Разве… Ну что вы мне говорите…

А как же если консервы рыбные — при чем же тут молоко… Какая же это выставка… Идем дальше…

Арк. Бухов. Обыватель смотрит. Шарж // Эхо. 1923. No 228 (904), 26 августа.

Аэро-новость. Фельетон Л. Аркадского

Угол падения равен углу отражения. Спрос вызывает предложение. Как аукнется, так и откликнется.

Все эти незамысловатыя аксиомы пришли мне на ум невольно, когда я прочел телеграфное известие о том, что

‘в близком времени в Австрии будет проведен в жизнь опыт организации воздушной полиции’.

Я уверен в том, что вслед за аэро-полицией, в Австрии немедленно же появятся и аэро-жулики.

Газетная хроника будет, наверное, писаться в таком стиле:

‘Вечером девятаго августа во время гулянья на Прагер-штрассе неизвестный человек, прилетевший с запада, вытащил из кармана у гражданина Ганса Мюллера носовой платок, хороший бумажник, немного мелких денег мильонов на триста австрийских крон и улетел в неизвестном направлении, напевая модную шансонетку. Вслед аэро-вору вылетело несколько аэро-полицейских.

На высоте шестисот метров полицейский мощной аэро-рукой дал аэро-беглецу в аэро-зубы и хотел его аэро-арестовать.

Неизвестный аэро-запротестовал.

— Я просто аэро-гуляю и никаких гвоздей — аэро-заявил он.

Полицейский аэро-усмехнулся и хотел его отправить в аэро-участок, но тот попытался аэро-удрать.

— Аэро-мерзавец — крикнул полицейский — ты аэро-обворовал честнаго гражданина.

— Аэро-врешь, как аэро-собака, — грубо заявил тот. — Убирайся к аэро-черту!

Обиженный полицейский усилил скорость аэроплана, но аэро-неизвестный с громким криком:

— Поцелуй меня в пропеллер — аэро-скрылся в воровской аэро-притон.

Неисполнительному агенту аэро-власти был объявлен аэро-выговор и обещание при следующем аэро-случае дать в аэро-шею.

Скоро ли наконец прекратятся эти аэро-безпорядки?! Аэро-терпения не хватает!’

Л. Аркадский

Л. Аркадский [А. С. Бухов]. Аэро-новость. Фельетон // Эхо. 1923. No 212 (888), 10 августа.