Н. В. Успенский
Н. В. Успенский
Федор Петрович
Федор Петрович
I
II
III
Федор Петрович, Успенский Николай Васильевич, Год: 1866
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина.— М.: Сов. Россия, 1986. (Сел. б-ка Нечерноземья).
На большой дороге, уже забытой извозчиками, стоит кабак, история которого теряется в отдаленной древности, так что старики лет девяносто от роду помнят этот кабак и в своих рассказах о старине нередко упоминают об нем, как о притоне чуть не денного разбоя. Все на том же месте стоит он, как и прежде: та же колдобина перед ним, в которой в осеннюю пору купались извозчики, а теперь купаются случайные проезжие, та же ветла, когда-то зеленевшая, а теперь издающая своими голыми сучьями, пронизываемыми ветром, грустное завывание.
Дорога, по причине проложенного верстах в десяти шоссе, совсем забыта. Только летом иногда пройдут по ней богомольцы или хохлацкие гурты, обозначая свой путь сгоревшим и кострами и ямами для котлов, но давно уже нет длинных обозов, с гигантскими, клеймеными кулями, с бочками и хмельными извозчиками, рогожами, крупчаткой, кожами. Забыты глубокие овраги, в которых прежде, в дождливое время, совершались народные драмы, задыхались и умирали лошади при отчаянных криках извозчиков, лежали опрокинутые возы, сломанные телеги и вдруг наступала бесконечная, осенняя ночь. Запустели эти овраги, как отмененные эшафоты, и разгуливают по ним теперь волки и лисицы, вороны и коршуны молчаливо сидят над ними, ожидая появления быстроногого зайца. Уцелел только от прежних времен ветхий мостик над водомоиной, под которым прежде, в ночную пору, посиживали незнакомцы с дубинами.
Лет пять тому назад в упомянутом кабаке жил сиделец Федор Петрович, мещанин высокого роста, с черными глазами, лет тридцати пяти. Этот человек совмещал в себе качества, требуемые положением сидельца, качества — необходимые для того, чтобы вернее наживать деньги. Вежливость, аккуратность, всегдашняя трезвость и знание людей, изнанку которых Федор Петрович имел возможность рассматривать в своем кабаке, были основными чертами его характера. Это был тип, какой только может выработать наша народная жизнь с ее коловратностями, отсутствием уверенности, что завтра покрытый соломою дом не сгорит, не явится становой, как молния с небес, что не выдаст и не надует родной брат. Федору Петровичу, как характеру и как явлению, может соответствовать озимовый злак, претерпевший попрание скотины, пасшейся на нем, и превратившийся в высокую рожь. Совершенством своего приспособления к жизни Федор Петрович мог поразить даже любого зоолога.
Федор Петрович держал хорошую водку, ездил каждое воскресенье в церковь, где с необыкновенным приличием пел басом, бывал на каждой годовой ярмарке в соседних городах, торговал лошадьми и считался, по справедливости, одним из первых знатоков по этой части, поздравлял в высокоторжественные дни богатых помещиков, которые без закуски его не отпускали, и всегда ездил на отличной лошади, которую, однако, готов был продать кому угодно.
Так как посещали кабак лица разных сословий, то Федор Петрович с каждым из своих гостей обходился сообразно его званию и даже привычкам. С мужиками он говорил обыкновенно покровительственным тоном, делал иногда краткие наставления, а если они, подвыпивши, сочиняли драку, то он выталкивал их без церемонии в шею. Мужику, особенно привязавшемуся к кабаку, целоваль-ничиха давала крендель с передачею его детям. Какому-нибудь старшине, как начальнику разных сходок, Федор Петрович подавал руку, непременно предлагал папиросу и угощал ‘красненьким’… С лакеями и духовными он обходился приветливо и всегда потчевал их до отвалу, зная, что эти люди помешаны на угощении, да и пригодятся со временем, так как они играют в деревнях роль журналистики и от них зависит возвысить человека в общественном мнении или опозорить. Перед барином Федор Петрович не гнулся, но был вежлив и, развязно откупоривая бутылку хересу, спрашивал: здорова ли барыня и как псарня, если такая была у помещика. С прасолом целовальник вел себя сухо, но всегда запросто, ибо чувствовал, что если сам он в некотором смысле — коса, то прасол наверное камень, также и наоборот, во всяком случае, для прасола стоял хороший стакан водки на стойке.
— Что гнедой-то?..— спрашивал целовальник.
— Не подходит статья… давал билет с столбиками…
— Спехову надо всучить… она ему пойдет в корень… А бурый?
— Сивогривому сблаговестил… пять красеньких… на ноги села!
— Надо сбалабошить саранчу-то Ямовскому… тут барин из Питера приехал.
— Слышу!.. А Сенька-то что же?
— Ну, вон! очнись! Уж он своих в Елец погнал…
Если в кабак приезжал лакей или духовное лицо, то на стойке являлся графин с травником и крендели. Хозяйка, угощая гостя, говорила:
— Нуте-ко… пожалуйте… закусите… на дорожку… посошок!
— Душевный человек!..— твердил потом пьяный гость, лежа в своей телеге, стучавшей по большой дороге.
Мужики, лишь только выпивали по стакану, начинали хвалить целовальника.
— У нас много было кабатчиков, Федор Петрович, а чтобы как ты, не было и не будет. Вот тебе образ!
На эти похвалы Федор Петрович не обращал никакого внимания и, стоя за стойкой с золотой цепочкой на жилете, постукивал костяшками на счетах и вполголоса говорил жене:
— Ивану-то Михалычу отпустили?
— Отпустили! — отвечала жена, расставляя на полке какой-нибудь ратафий, причем ярко сверкали ее продолговатые серьги, мотаясь в разные стороны.
Когда мужики начинали между собой ссориться, в это время Федор Петрович выходил из-за стойки и говорил:
— Вот что, ребята! пить — пейте сколько душе угодно, и кричите, и песни пойте, а ругаться дурными словами тут нельзя. Здесь место казенное, государственное, зачем-нибудь орел-то прибивается к кабаку: вы неграмотные, так подите сюда, я вам прочитаю…
Федор Петрович подводил мужиков к печатному листу, висевшему на стене, и читал:
— Братие! почто убо?.. и т. д.
— Федор Петрович! приятель! ты нас разбяри! разя мы не чувствуем? Мы тебе, к примеру, задолжали и завсегда просим покорно…
— Про долг,— отвечал хозяин,— я вам ничего не говорю! Я поверю вам на сколько угодно, ну, а ругаться здесь нельзя… Слышишь, что святые люди приказывают… Зачем безобразничать?.. у меня жена, подумай ты это!..
— Вишь, Митрей, что он говорит-то?
— Пойдем, шатлый! Зачем обижать хозяина? Выпили, и слава богу! Федор Петрович! песню, ты говоришь, можно? Родной!
Для барина, заезжавшего в кабак с охоты, доставалась бутылка хересу.
— Чайку не прикажете ли?
— Благодарю! до дому недалеко.
— Ну, как охотка? удачна ли?
— Представьте себе: волка выгнали… в Зарытом верху… глядь: катит! бросили борзых… люлю!.. он в лес — и поминай как звали! однако пробылой!..
— Хереску пожалуйте! так и ушел?
— Ничего нельзя было сделать… я ведь охотился на своей гречихе… она, знаете ли, только всходит… как люлюкнули! уж борзые приняли было в добор! ушел, каторжный.
— А то прикажите самоварчик?
— Нет, не надо!
— Ну, что, Петр Петрович, нет ли чего-нибудь новенького в газетах?— спрашивал целовальник.
— Ничего не читаю.
Верстах в четырех от кабака, на проселочной дороге, стояло село Ямовка, состоявшее по крайней мере из трехсот мужицких дворов. В этом селе установлены были целые четыре праздника в году в честь разных угодников, поэтому четыре раза в год к кабаку Федора Петровича устремлялись многочисленные ватаги мужиков с жбанами, сулейками и ведерными бочонками, кроме разных побочных случаев, например свадеб, крестин, похорон, вызывавших подобные же приливы доходов в кабак. Неизбежным следствием такого рода отношений, с давних времен существовавших между кабаком и ямовскими жителями, было то, что вся Ямовка запуталась в долгах у Федора Петровича, как муха в сетях паука, так что стоило только целовальнику появиться на дворе должника, чтобы обратать любую скотину. Но к чести Федора Петровича надо сказать, что к таким безбожным мерам он никогда не прибегал, на что, впрочем, он, как опытный паук, имел свои резоны! У Федора Петровича были такие соображения: хотя кабак приносил и хороший доход, несмотря на то, он был решительно не на месте. Находись он в самой Ямовке, покупателей было бы несравненно больше, так как в Ямовку каждое воскресенье ездило к обедне несколько посторонних деревень, да и сама Ямовка потребляла бы водки не в пример больше прежнего, к чему могла располагать самая близость кабака. Кроме того, сбирать с мужиков долги было бы удобнее: тогда от целовальника не ускользнул бы ни один должник, между тем как теперь, пользуясь расстоянием, отделявшим село от кабака, ямовский мужик сторонкой отвозил хлеб в город, получал за него деньги и втихомолку тратил их на свои нужды, отсрочив платеж целовальнику на неопределенное время. Будь кабак в Ямовке, этого не могло бы случиться: тогда насыпал ли мужик воз ржи, даже просто оделся ли в полушубок, Федор Петрович как раз с вопросом: ‘Куда собрался, Иван?’ Словом, жертва была бы у самого рта. Таким образом, единственной, заветной мечтой Федора Петровича было — перенести кабак в Ямовку. Но пока сделать этого было нельзя: все зависело от ямовского барина, который жил постоянно в Москве, крестьянский сход мог дать местечко для кабака и на своей земле, но опять не иначе, как с согласия и даже разрешения барина. Так Федор Петрович и сидел в поле, разделенный от своей возлюбленной Ямовки целыми четырьмя верстами, на протяжении которых можно было ловить добычу одними щупальцами.
В один весенний день разнеслась весть, что из Москвы приехал в Ямовку в качестве управляющего какой-то богатый барин, друг и приятель самого владельца. Федор Петрович приободрился. Он увидал, что от нового управляющего зависит вся его судьба, и стал думать, как ему начать действовать? Но прежде всего целовальник счел за лучшее не торопиться, зная по опыту, что чем дело важнее, тем более оно требует хладнокровия и спокойного обсуждения. Федор Петрович на первом плане решил сблизиться с прислугой нового барина, что и начал приводить в исполнение.
Однажды летним вечером целовальник сидел с своей женой за самоваром. К кабаку подъехали беговые дрожки. Хозяйка бросилась к окну и заговорила:
— Кучер ямовского барина! Федя! Федя!
— Предложи ему чаю да достань ратафии,— сказал целовальник, застегивая жилет.
В кабак вошел в красной рубахе и плисовой поддевке кучер с бочонком под мышкой.
— Федору Петровичу всенижайшее почтение!
— Все ли в добром здоровье? Пожалуйте-ка чайку попить.
— Можно.
Хозяйка очутилась перед гостем с подносом.
— Желудочная? — спросил кучер, выворачивая белки глаз на хозяина.
— Французская ратафия, попробуйте!
— Штука ничего! в Питирбурхи мы больше косили тминную, херес, мадеру, что попало!
— Садитесь. Ну, как ваш барин?
— Что ж ему? Все ломает да коверкает. Деньжищев пропасть! анжирею затеял, прачешную строит, садовника из Питера выписал — деньги вольные!
— Нуте-ко другую,— сказала хозяйка, поднося кучеру ратафии.
— Как его бишь зовут, барина-то?
— Захар Ильич… прозывается Абалонов.
— Что ж, за водкой приехал?
— За водкой. Просил очищенной что ни есть.
— Видно, самому?
— Да у него для всех одна!
— Я слышал, барин добрый,— говорил целовальник,— и образованный человек.
— Человек, надо сказать, так: по книжной части это первая его страсть! Теперь нарочно из Питирбурха выписывает разные журналы, газеты… без книг ни одного дня не может прожить. Как сейчас встал, прямо: ‘Васька! газету…’ И, должно, эти книги, Федор Петрович, человека, как сказать, одуряют: что вот теперь, я полагаю, водка для нашего брата, то для господ — книга. Потому она что-нибудь это в разуме у них… там… погляжу я на своего барина: ровно рехнулся… увидал у Селезенкина помещика винный завод — ‘а! говорит, то-то мне и нужно! Надо, говорит, себе состроить!’ Тоже рысистых лошадей хочет заводить. Ну, известно, барин, надо говорить по правде, душевный и простой.
— Пожалуйте водочки,— потчевала хозяйка.
— Человек вежливый! — разламывая крендель, продолжал кучер,— благородный, значит, потому образованный человек, не так, как теперь здешние помещики — всё норовят дело не дело облаять нашего брата, ну, а этот малого ребенка не обидит, и опять же ихняя супруга только и знает что по-французски жарит, верно говорю вам.
— Ну, что же, господа-то часто ездят к нему?
— Нет, спервоначалу повалили было, а тут что-то и оселись… Однако бывают, да наш барин, я вам докладываю, чудной: он теперь любит с плотником балами заняться, с столяром или с простым мужиком. А господ он мало привечает и сам у них редко бывает. Ездит иногда вот к Селезенкину, к Орлову, еще в город когда… А барыня, та любит в городское собрание ездить, офицеры к ней приезжают.
— Прошу покорно,— потчевала хозяйка.
— Ну, что ж, все больше чтением, вы говорите, занимается барин-то?
— Чтением! — Кучер, выпив водки, отплюнулся.— Чтением… как есть беда!
— Папиросок не угодно ли? — Ах, вот это чудесно! Наконец, кучер собрался ехать.
— К нам, Федор Петрович, просим покорно во всякое время, с хозяюшкой.
— А что, вашему барину не нужно будет рабочих лошадей?
— Аи есть?
— Есть…
— Волоките! Страсть нуждается… да ему что ни покажете, сейчас купит: как есть махонький ребенок.
Кучер сел на дрожки, крикнул: ‘Эй, поджарая!..’ — и скрылся в облаке пыли.
Новый ямовский управляющий, Захар Ильич, был отставной офицер, но офицер цивилизованный, с московским лоском, московскими взглядами и обычаями, с ярым стремлением произвести коренную реформу в имении. Он был приятель самому хозяину имения, никогда не бывавшему в Ямовке, и свои приятельские отношения к нему ознаменовал тем, что женился на его любовнице, очень пышной и дородной московской институтке, которую привез с собою в Ямовку. Захар Ильич, имея полную доверенность от владельца, начал распоряжаться имением, как своим собственным, деньгами снабдил его тот же владелец, навязавший ему свою возлюбленную, от которой не знал, как отделаться. Пользуясь своими свежими силами, Захар Ильич начал с того, что сломал все риги, конюшни, хлебные амбары, даже самый дом, и принялся все строить снова. Поднялись размежевки с мужиками, явились каменные стены и красивые изгороди. Весь этот содом ошеломил окрестных помещиков, которые один за другим спешили познакомиться с Захаром Ильичом, как с человеком, видимо, богатым. Как образованный москвич, Захар Ильич считал своей насущной потребностью следить и за текущими событиями в отечестве, поэтому выписывал в Ямовку все газеты и журналы.
Целовальник Федор Петрович смекнул, что вблизи от него появилась лакомая добыча, стоившая целых двух Ямовок,— и крепко задумался.
Был погожий летний вечер. На балконе вновь выстроенного дома сидел за стаканом чаю Захар Ильич. У ступенек лестницы стоял мужик без шапки. Барин курил гаванскую сигару и громко толковал мужику:
— Не могу, друг мой! Ты очень хорошо знаешь, что теперь эмансипация, воля! другими словами, общая равноправность! ты со мной можешь поступить точно так же, как и я… Зайдет моя скотина к тебе на огород, бери ее, назначай и с меня штраф, в этом-то и заключается гарантия неприкосновенности имущества каждого из нас, в этом-то и весь прогресс!
Захар Ильич отхлебнул глоток чаю и откинулся на спинку кресел.
— Захар Ильич…
— Не могу!
— Простите!
— В чем тут простить? заплати штраф и ступай с богом! Правда, я человек добрый, это все узнали, но я не хочу делать поблажки никому, потому что всякого рода уступка ведет к беспорядку: мы, как граждане и просто как соседи, непременно должны стараться заставлять друг друга исполнять свои обязанности, иначе произойдет столкновение, путаница… Ты видел, какие ограды я выстроил? Сделай и ты то же самое! Я знаю, первый ваш враг — это лень. Прежде, во времена крепостного состояния, вы еще могли лениться и делать все из-под палки, зная, что в случае нужды помещик вас выручит, но теперь настало такое время, когда выручать вас более некому, когда вы предоставлены самим только себе, когда нельзя более жить спустя рукава! Вот то-то и хорошо! каждый из нас неминуемо должен сделаться гражданином в самом обширном смысле слова.
— Простите, Захар Ильич! — Не могу, друг мой!
Захар Ильич держал в зубах сигару и смотрел в сторону.
Вошла барыня Анна Григорьевна с целой толпой маленьких собачонок.
— Какой чудный вечер!.. и какая скука!
— Не знаю, мне не скучно, ma chere! {Моя дорогая (фр.).}
— Тебя вечно занимают разные пустяки — счастливый характер! а я не могу, как ты, целый час толковать с мужиком об эмансипации…
— Но надо же рано или поздно развивать этот народ, надо же внушать ему, что чужая собственность священна и потому ограждена законами и что…
— Мими! Каро! Каро! — закричала Анна Григорьевна на собак.
— Не могу, дружок! — обратился Захар Ильич опять к мужику.
Мужик упал в ноги.
— Послушай, я не терплю этого, встань! Я вижу, что в вас нет капли сознания своего достоинства. Человек! позови старосту! до какого унижения вы себя доводите.
— Что делать, Захар Ильич! дома есть нечего. Пришел староста.
— Послушай, Ефим, много там потравы сделала вот его лошадь?
— Нет, нисколько… опричь, что взошла.
— Ну, выпусти ее и отдай этому мужику. Ступай, любезный.
Староста и мужик удалились. Супруги молча глядели на раскинувшееся против них село с прудом, церковью, крестьянскими дворами и ветряной мельницей вдали, освещенной заходившим солнцем, на церковную крышу и сиявшие кресты слетались стада галок, на селе раздавались неясные крики людей и животных.
Перед балконом явился целовальник в длинном суконном сюртуке, с цветным галстуком, с фуражкой в руке.
— Здравствуйте, Захар Ильич!
— Вы чьи такие?
— Признаться, ваши соседи: вот тут, на большой дороге, кабак содержим.
— Так это ваш кабак-то?
— Так точно-с. Мы его, стало быть, снимаем уж лет десяток с прибавкой.
— У вас хорошая водка, кажется, мы у вас брали?
— У нас. Ваш кучер третьего дня приезжал. Водку мы держим всегда очищенную.
— Взойдите сюда. Что ж вы нам хорошенького скажете?
— Мое вам почтение,— отнесся целовальник к хозяйке, на что последняя отвечала легким движением головы, поглаживая собачку, лежавшую у нее на коленях. Однако черные глаза целовальника обратили на себя внимание барыни, и она поправилась в креслах, по-видимому намереваясь посидеть подольше на балконе.
— Ну-с? рассказывайте.
— Дельце такого рода: слышал я, Захар Ильич, что вы очень любите читать книги, одолжите мне какую-нибудь книжечку: сидишь-сидишь в кабаке, знаете — скучно! Получал я тут от одного дворника журнал ‘Странник’, книжка занятная, да теперь, прочитавши эту книжку, и сижу без дела. А еще сызмаленька пристрастие-то есть к чтению…
— Хорошо! только напрасно вы читаете ‘Странник’. А я вам дам ‘Русский вестник’, ‘Отечественные записки’, мало ли хороших книг? А газет вы не читаете?
— Никак нет-с.
— Вы у помещиков попросили бы.
— Здесь, Захар Ильич, помещики почти ничего не читают.
Супруги с улыбкой переглянулись, и Захар Ильич, опершись своим подбородком на палку, проговорил:
— Верю, верю!.. еще далеко от нас время, когда чтение сделается настоятельной потребностью каждого.
— Захар! — сказала барыня,— ты дай им роман Тургенева ‘Накануне’.
— Да, да… Еще я вам дам ‘Современник’, а впрочем, вот что, Анна Григорьевна, не дать ли им сначала Гоголя? Мне кажется, это будет некоторым образом фундамент для них… Опять же русский, народный писатель, этот, наконец, юмор…
Супруги даже обрадовались, что им предстоял такой удобный случай просветить целовальника. В них зашевелилось нечто похожее на родительское чувство к нему.
— Вы не читали Гоголя? — спросила Федора Петровича барыня.
— Не читал, сударыня.
— Так надо дать, Захар. Вот еще, пожалуй, ‘Подводный камень’.
— Нет! к чему же, мой друг, ‘Подводный камень’?
Это немного неловко… для их семейного-то быта…
— А как же, по-вашему, их семейный быт должен оставаться в патриархальном состоянии?
— Там другие условия, mon ami!.. {Мой друг! (фр.).}
— Лучше скажите, там больше деспотизма, нежели у нас,— сказала по-французски барыня.
— Я не спорю… Пожалуй, я дам и ‘Подводный камень’… Как вас зовут?
— Федором.
— По отчеству?
— Был Петров.
— Так, Федор Петрович, это мы вам устроим… Я вам дам книг.
— Благодарствуйте, Захар Ильич. Вы поистине отведете мне душу.
— Непременно, непременно. Садитесь. А я вот здесь занимаюсь хозяйством.
— Хорошее, сударь, дело. Хозяйство — занятие приятное.
— Конечно, сначала мне будет трудно! Придется бороться со многими закоренелыми обычаями здешнего края, но бог милостив. Я действую постепенно, не вдруг, даже и у себя в хозяйстве: сначала уничтожил здесь старые и совершенно неудобные помещения, сломал ригу, конюшню, амбары — и все это строю вновь. Скоро выпишу из Москвы молотилку, сеялку, веялку, сеноворошилку… У меня даже есть мысль выстроить, конечно со временем, при этом пруде винокуренный завод. Да-с, трудов предстоит много, но что делать! труд, труд — и все придет само собою.
— Конечно, без труда ничего не бывает,— скромно заметил целовальник,— говорит русская пословица: ‘Что посеешь, то и пожнешь’.
— Я с вами согласен! Труд, так сказать, рычаг, залог всякого успеха! И в нашем отечестве настало именно время всеобщего труда, такое время, когда каждый из нас по мере сил своих должен трудиться. Спрашивается: почему западные державы опередили нас во всем? Почему? Да потому, что там каждый работает, как пчела, там нет бесполезных тунеядцев, паразитов… там благосостояние каждого определяется его собственным трудом! Человек! подай сигары!
— К такому именьицу следует приложить руки, именьице хорошее,— сказал Федор Петрович.
— Имение… как вас? кажется, Федор Петрович? Имение действительно хорошее. Ведь две с половиной тысячи десятин одной пахотной земли — за наделом крестьян! Кажется, золотое дно? Но вот подите же! — Хозяин закурил сигару.— Надо вам сказать, что владелец Ямовки — мне друг. Мы с ним вместе росли, вместе воспитывались. Он мне, одним словом, дал полную доверенность, даже, можно сказать, неограниченную… И только об одном просил: ‘Пожалуйста, говорит, приведи в порядок это заброшенное имение’. Приехал я сюда и нашел все в таком беспорядке, в таком, как вам сказать, опустошении и запустении!.. То повалилось, другое завалилось, помещение для скота варварское, рига, конюшня, даже самый дом… ну, одним словом, я все это велел сломать и теперь взялся взаправду!.. Теперь я надеюсь все это взять в руки! Да, вот мне нужно обзавестись рабочими лошадьми…
— Лошадей, Захар Ильич, тут достанете. Конечно, и на Лебедянской ярмарке можно купить, но это далеко отсюда, и ярмарка придет не скоро. Тут один мой знакомый торгует лошадьми и дешево продает.
— Мне нужна рабочая лошадь, не дорогая, но крепкая.
— Лошади прочные у него. Я ему скажу, он даже отберет для вас особенных.
— Да, скажите ему, я вам буду благодарен. Вам не угодно ли, Федор Петрович, водки со мной выпить? Я в это время пью водку.
— Покорно благодарю.
— Васька! дай нам водки. Давеча утром был у меня священник. Я тоже утром пью водку… ну, а теперь выпью с вами. Одному как-то скучно пить.
— Без компании подлинно скучно.
Хозяевам, как видно, начинал нравиться Федор Петрович своею скромностию, необыкновенной вежливостию и, сверх того, еще жаждою к просвещению. Подали закуску.
— Прошу покорно! Что касается книг, то я вас награжу ими. Скучать не будете,— говорил хозяин, закусывая,— а насчет лошадей в самом деле скажите вашему знакомому, чтобы он пригнал их сюда показать мне.
— Это останетесь, сударь, довольны! лошади плотные, рабочие лошади, и возьмет он с вас недорого.
— Я думаю, вам очень скучно в кабаке? — спросила барыня,— даже страшно, мне кажется… живете одни… в поле…
— Дело наше привычное, ведь с малолетства этим ремеслом занимаемся. Конечно, бывают тоже разные случаи, не без того, говорит пословица: ‘Дурному человеку в поле — две воли’.
— Какие же случаи?
— Да вот хоть, например, осенью было дело… Сижу я в кабаке, уж около полночи… вдруг кто-то стучит в ставень. Спрашиваю: кто? Не откликается… Жена спала это время, работник тоже спал, а я составлял счеты, писал. Слышу, опять кто-то стучит. Вышел я в сени, смотрю — ломают дверь. Я разбудил работника и пошел с ним. А он, известное дело, мужик, работник-то, струсил да ушел опять в кабак… А это были двое беглых солдат. Я связал им руки и наутро представил их в город.
— Вы сладили с ними?
— Сладил-с…
Барыня во все глаза посмотрела на Федора Петровича.
— Вы очень сильны?— спросила она.
— Хвастать не хочу, а, благодаря бога, езжу по ночам всегда один… про запас ничего не беру… Чего бояться? Его святая воля!
‘Экой молодец!’ — подумала барыня.
— Действительно,— заметил барин,— кто там что ни говори, а бог первая защита!..
— А что я так-то думаю, Захар Ильич,— начал Федор Петрович,— вы меня извините… Что бы вам выстроить здесь, в селе, торговую лавочку? Крестьян тут более девятисот душ, а им надо бывает купить то, другое… Город отсюда далече. Есть на постоялых дворах тут лавки, тоже не близко: верст шесть наберется. Опять, другое дело, касательно ежели что продать захочет мужичок, положим, хлеб, что ли… то он должен это везть вон куда, а то бы он продал здесь, у вас…
— Где же это выстроить?
— А вот у вас, напротив церкви, местечко-то, земелька ваша собственная, а местечко куда как хорошо! Теперь праздничное время, народ прямо от обедни в лавку: взял купил себе что надо и поехал себе с богом! Я не к тому, примерно, чтобы насчет обмана, как прочие торговцы… а бога боясь! Можно все пустить дешево супротив других, а барышок какой ни на есть будет: все вам очистится плохо-плохо триста рублей в год, а нет — и больше, вы и мужичкам пользу сделаете и себя не обидите. Да тут прямо можно выстроить постоялый двор, значит, на этом самом месте: тут проезд всегда хороший, даром что дорога проселочная. Я, как здешний житель, полагаю, что это будет хорошо, впрочем, советовать не смею… вы извините…
— Помилуйте, напротив, я вам очень благодарен. Но позвольте, точно здесь проезд хороший?
— Летом нельзя сказать, чтобы очень шибко ездили, а и летом тут ездят… Может, чай, изволите когда слышать колокольчики?
— Правда.
— А уж зимой здесь простору нет! обоз за обозом, возок за возком… отменное-с местечко!.. И весело будет жить. Даже если вы сумневаетесь, мы у вас тогда снимем эту самую лавочку, отдадим вам чистые денежки.
— Послушай, mon ami! — обратился Захар Ильич к жене,— какая у меня мысль! Представь, я думаю здесь выстроить гостиницу для проезжающих, устрою этакой небольшой, но чистенький трактир, нумера… Наконец, ведь в самом деле у нас в захолустье нигде не встретишь не говорю порядочной гостиницы, просто — порядочной избы, а между тем по этому захолустью нередко приходится проезжать и порядочным людям, да и, например, зимней порой вдруг кого-нибудь застигнет ночь, кто-нибудь, например, заблудится… вдруг — гостиница! Я вам, Федор Петрович, очень благодарен за. мысль! Annette, как ты думаешь?
— Я тоже думаю, что это будет хорошо. Вот если бы ты такими умными вещами занимался, это бы тебе делало честь, вместо того, чтобы ломать и строить какие-то амбары, риги…
— Превосходно, превосходно! не мешает купить небольшой орган… пусть мужики слушают… Это слегка развивает…
— Да можно наши фортепьяно туда поставить… ведь у меня будут другие…
— Пожалуй, пожалуй… Только кто же будет на них играть?
Федор Петрович взялся за фуражку.
— Что же вы? Посидите!
— Признаться, тороплюсь: в кабаке жена одна. А это вы, сударь, именно в самый раз тут выстроитесь.
— Я непременно выстрою гостиницу, конечно и лавочку также. Ну, а что мне будет стоить вся эта затея, как вы думаете, Федор Петрович?
— Да что она будет стоить? Вы полагаете одноэтажный домик выстроить?
— Мне хотелось бы двухэтажный, понимаете ли, наверху будет чистая гостиница для порядочных людей, а внизу лавочка.
— Да не дорого вам будет это стоить: лесок у вас благодаря бога свой, соломка, хворостик — тоже… работа одна да товар… товар дешевенький… Я полагаю, на триста с небольшим управитесь…
— Только?
— Да я еще, сударь, дорого кладу… по расчету меньше обойдется, а она, эта самая материя, в год окупится.
— Я вам, Федор Петрович, право, очень благодарен.
— За что же? Не стоит… Желаю вам всякого благополучия.
— Вы нас проведывайте.
— А что же книги-то? — сказала барыня.
— Уж книжечку позвольте… для меня это будет подлинно удовольствием,— проговорил Федор Петрович.
Хозяин и хозяйка хлопотали вокруг целого вороха книг.
— Гоголя положила?
— Но вот что: не дать ли им ‘Обломова’?
— Пожалуй! в самом деле, ‘Обломова’? вещь капитальная, пусть они там выберут себе по вкусу… Человек! завяжи книги… Что ты, друг мой, ищешь? Авдеева! Авдеева я положил… Вот вам, Федор Петрович! Читайте себе сколько душе угодно. Мне всегда нравятся люди, в которых есть какая-нибудь любознательность: в жизни, природе, науках, искусствах — все интересно! Поэтому именно — чтение, чтение… И вы читайте себе! Я вам буду доставлять книги.
— Вы прочтите ‘Подводный камень’ или ‘Обломова’,— сказала барыня,— после скажите мне ваше мнение…
— Очень хорошо-с.
— Где же ваша лошадь? — спросил хозяин.
— Она там у конюшни привязана.
— Вам сейчас подадут.
К балкону подъехала высокая серая лошадь, запряженная в купеческую тележку.
— Прощайте, Захар Ильич!
— Заезжайте же к нам.
Серый жеребец, загнув шею дугой, понесся мимо каменной ограды.
— Вот этакая беседа,— говорил Захар Ильич своей жене во время ужина,— с простым, умным человеком гораздо приятнее, нежели, например, с каким-нибудь помещиком, который потерял всякую энергию к жизни, обленился и ни о чем не в состоянии думать… В нашем так называемом образованном обществе чувствуешь какую-то нравственную тягость: какие-то предвзятые у каждого мысли! То ли дело простой русский человек! Все это просто, открыто, а между тем и умно! Говорит пословица: ‘Хоть шуба овечья, но душа человечья!’
— Однако какая скука! Нет! без гостей в деревне невозможно,— сказала Анна Григорьевна.
— Послезавтра, ma chere, день моего рождения, я думаю, вечеринку надо сделать.
— Да уж обед… к чему же вечеринку! Ну, конечно!
Анна Григорьевна села за фортепьяно, и в отворенные окна полились аккорды… Барыня запела: ‘Ты не пой, соловей’. Захар Ильич начал подтягивать — и вдруг сказал:
— Давай пропоем дуэт! Я себя чувствую сегодня очень хорошо!
— Ты, кажется, всегда чувствуешь себя хорошо. Но у тебя, Захар Ильич, совсем нет уха… ведь это бог знает что выйдет.
— ‘В полдневный жар’? Или ‘Скажите ей’? У нас с тобой выходило недурно.
Супруги запели. Захар Ильич забрал совсем не в тон.
— Нет, я не могу! — И Анна Григорьевна закрыла фортепьяно.
— Ну, я вас прошу! к чему эта строгость?
— Оставьте меня… право, я не люблю ваших нежностей,— сказала Анна Григорьевна и отправилась в спальню. Супруг поплелся в кабинет.
На небе занималась заря, на селе пели петухи, по безлюдной улице к полю шли двое дворовых людей с сетьми — ловить для господ перепелов.
На большой дороге у кабака стояла лошадь: кто-то неугомонно стучался в дверь. А в воздухе уже пели жаворонки.
— Ступай отпрягай лошадь,— говорил целовальник работнику.
— Где это ты пропадал? — спрашивала целовальничиха.
— К куму ездил… насчет лошадей барину… да еще — одно дельце задержало.
Работник отпрягал лошадь и спросонья клевал носом. Жаворонки пели громке и громче…
Наступил день рождения Захара Ильича. Солнце только всходило, толпы баб отправлялись в поле с серпами, кувшинчиками и люльками, на барском дворе стучали топоры плотников, сидевших на стропилах, кровельщики гремели железными листами, вокруг сада каменщики клали стену, громко распевая песни, в кухне стучал поварской нож, горничные бегали по двору с накрахмаленными юбками в руках.
Захар Ильич уже пил чай в своем кабинете. У двери стояли повар, конторщик и староста со связкой ключей.
— Староста! Нынче опять поезжай в лес… остальные липы срубите и везите туда же к церкви… Мне хочется, чтобы гостиница была готова в две недели. Да найми сегодня же плотников — человек десять.
— Пора-то таперь рабочая… дорого возьмут.
— Хорошо-с! Я это знаю, ну, заплатите вдвое, только делайте, как вам приказывают.
— Слушаю-с.
— Повар! сегодня обед на десять персон… сделайте мороженое… да приготовьте шампанского. Что у вас будет к обеду?
— Суп… индейка, перепела… мороженое…
— Вот что: к завтраку пирог! я приглашу причт… Конторщик! сбегайте к священнику, скажите, что я сейчас приду в церковь слушать молебен. Повар! спросите у садовника дынь, а если не поспели, то арбузов нет ли… Я, право, по этой части ничего не понимаю, это дело барыни.
— Оне почивают.
— Ну, мне пора одеваться.
На пути к церкви Захар Ильич завернул в хлебный магазин, в котором стучали топоры плотников.
— Ну, что,— спросил барин, глядя вверх,— как ваши дела?
— К обеду, Захар Ильич, кончим, надо полагать,— только прикажите отпустить небольшой дубок — на закрома.
— Вы как же хотите тут сделать?
— В этом месте будет забираться досками, а тут мы оставим место для проходу, сохи упрут в матицу.
— Как кончите, ступайте начинайте гостиницу.
— Позвольте узнать: что же это, Захар Ильич, будет — трактир?