Федор Михайлович Решетников, Векслер И., Год: 1948 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 69 минут(ы)

И. Векслер

Федор Михайлович Решетников
Критико-биографический очерк

Ф. M. Решетников. Полное собрание сочинений под редакцией И. И. Векслера

Том шестой, ОГИЗ, Свердловское областное государственное издательство, 1948

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА/i>

Пять томов ‘Полного собрания сочинений’ Ф. М. Решетникова были выпущены Свердлгизом до Отечественной войны. Настоящим — шестым томом издание завершается.

I

Происхождение. — Дядя и отец. — Детство и отрочество.— ‘Детская ошибка’, следствие и суд, Соликамский монастырь. — После монастыря.

Ф. М. Решетников принадлежит к плеяде писателей-шестидесятников, представителей революционно-демократического крыла русской литературы. Он начал свою литературную деятельность вскоре после Помяловского и Ник. Успенского, одновременно с Слепцовым, Левитовым и Гл. Успенским. Идейное влияние Чернышевского и Добролюбова сказалось и на его творчестве, как сказалось оно на творчестве и воззрениях его сверстников и старших современников.

——

Ф. М. Решетников родился 5 сентября 1841. г: в Екатеринбурге. Единственным источником сведений о его предках служит письмо к нему его дяди и воспитателя, Василия Васильевича Решетникова, от 19 июля 1866 г. Опровергая некоторые факты и положения автобиографической повести племянника ‘Между людьми’, корреспондент Решетникова писал:

‘…я взят не из низкого сословия. Дед мой был в Перми уездным казначеем, имел крепостных людей. А сын его Василий, а мой отец, — то же, что и твое дело, — шарлатан: не хотел нигде служить, женился и прижил меня и прочих. Вот и потерял дворянское родство’. {Цитируется по подлиннику, хранящемуся в Рукописном Отделении Ленинградской Государственной Публичной Библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.— В дальнейшем ссылки на это архивохранилище сокращенно: ЛГПБ. Орфография подлинника не соблюдается.}

По деду писателя, Василию Решетникову, очевидно, так и не дослужившемуся до классного чина, Решетниковы и писались происходящими ‘из детей канцелярских служителей’. Отец и дядя писателя, хотя и служили в почтовом ведомстве, но ведомству ‘не принадлежали’, и оно над ними права суда и расправы не имело. Из трех сыновей Василия Решетникова только Василий Васильевич оказался задачливым: повидимому, он кончил уездное училище, так как имел право на классный чин, свою службу в почтовом ведомстве он закончил в должности Соликамского почтмейстера.

Братья Василия Васильевича были неудачники. Алексей Васильевич ко времени юности писателя жил в Тагиле в крайней бедности. Племяннику, жаловавшемуся, что он получил образование всего лишь в уездном училище, В. В. Решетников указывал:

‘Прими себе в соображение то, что неужели бы ты получил себе воспитание и учение, если бы были живы твой родители, а мой брат и сноха, лучше этого, которое я тебе дал. Право, это никак не могло случиться. Вот пример. Посмотри в Тагиле на моего брата Алексея, твоего дядю. У него один же был сын, коего он так хорошо воспитал, что и писать вовсе не умеет… И теперь он в поте лица трудится тяжелою черною работою и снискивает себе кусок хлеба, и вдобавок еще оплачивает за себя подати и разные повинности’. {Письмо от 25 июня 1860 г. По подлиннику ЛГПБ напечатано в издании: Из литературного наследия Ф. М. Решетникова. Редакция, вступительная статья и примечания И. И. Векслера. Изд. Академии Наук СССР. Л. 1932, стр. 332—333.— В дальнейшем ссылка на это издание сокращенно: ‘Из литературного наследия Ф. М. Решетникова’.}Так потомки владевшего крепостными душами пермского казначея, впадая в бедность, переходили ту черту, которая отделяла чиновных от податных. В. В. Решетников, чиновник и уже коллежский регистратор, свое социальное и экономическое положение определял формулой: ‘между нищими и середними’.

Отец писателя, Михаил Васильевич, был, очевидно, младшим из трех братьев. По смерти своего отца он оказался на руках В. В. Решетникова и его жены, Марьи Алексеевны: ‘принял на свою шею малолетнего твоего отца,— читаем в одном письме Василия Васильевича к писателю: — воспитал его, определил, женил’.

М. В. Решетников рано начал запивать, и этой склонности не остановили ни женитьба, на которую возлагали надежду В. В. и М. А. Решетниковы, ни рождение сына.

Василий Васильевич скоро после женитьбы брата был перемещен из Екатеринбурга в Пермь. По его отъезде пьянство Михаила Васильевича приняло такие размеры, что молодая его жена, по словам первого биографа Решетникова — Г. И. Успенского (пользовавшегося материалами, которыми мы теперь не располагаем), взяв на руки девятимесячного сына, пешком отправилась из Екатеринбурга в Пермь, к Василию Васильевичу и Марье Алексеевне. {Глеб Успенский. Федор Михайлович Решетников. (Биографический очерк).— Сочинения Ф. М. Решетникова. Изд. К. Т. Солдатенкова. М. 1874, стр. 2.— В дальнейшем ссылка на эту статью, датированную автором 1873 годом, сокращенно: Гл. Успенский, 1873.} По прибытии в Пермь мать Решетникова скончалась. Осиротевшего племянника взял на свое попечение Василий Васильевич.

Для Михаила Васильевича после смерти жены началась скитальческая жизнь разъездного почтальона, переходы со службы на службу, из одной уездной конторы в другую. Г. И. Успенский приводит много цитат из сохранившихся в архиве Решетникова писем его отца. {Гл. Успенский, 1873, стр. 2—3.} Эти письма относятся к тому времени, когда умирающий от чахотки Михаил Васильевич служил почтальоном в Красноуфимской почтовой конторе, всемерно эксплуатируемый начальником, уездным почтмейстером.

Цитируемые Г. И. Успенским письма относятся к 1852 году, 3 января 1853 г. М. В. Решетников скончался.

Мы не знаем ничего о встречах Решетникова со своим отцом. В повести ‘Между людьми’ он рисует сцену единственной встречи своего героя с отцом, в какой мере она отражает действительные отношения Михаила Васильевича к сыну — мы не знаем. Из сохранившихся его писем известно лишь, что он посылал брату какие-то крохи из своих скудных почтальонских доходов на содержание сына. {Г. И. Успенский пишет, что до почтальонства отец Решетникова был дьячком (означенное сочинение Успенского, стр. 1—2). Документы, на основании которых Успенский устанавливает этот факт, нам неизвестны.}

О матери Решетникова мы знаем крайне мало, — неизвестно даже ее имя. Г. И. Успенский сообщает, что она была дьяконская сирота, ‘девушка тихая и кроткая’. {Гл. Успенский, 1873, стр. 2.}

В Пермской губернии и в г. Перми было несколько семейств разных фамилий, которые Решетниковы считали своими родственниками. Так, в Перми юноша-Решетников называл ‘дедушкой’ некоего М. В. Антропова, с которым был близок, в г. Осе с семейством проживал еще один ‘дедушка’ — Т. Л. Панкратов. Братцем в письмах к Решетникову именуется некто М. Каменский, сначала екатеринбургский, а затем верхотурский чиновник невысокого ранга, и проч. В числе корреспондентов В. В. Решетникова находим лишь одно лицо духовного звания — ‘иерея’ Иоанна Носова, называвшего Василия Васильевича ‘любезным дядинькой’, — по какому родству, нам неизвестно.

Наиболее близкой к Решетниковым была семья брата Марьи Алексеевны — П. А. Алалыкина, тоже почтового служаки, закончившего свою служебную карьеру одновременно с В. В. Решетниковым в должности чердынского почтмейстера. П. А. Алалыкин был смышленный и, повидимому, житейски опытный человек, что не мешало ему быть ревнителем духовно-религиозных начал и в этом отношении иметь влияние на подростка, воспитанника своей сестры. Впрочем, Алалыкин хорошо относился к Решетникову и был усердным и благожелательным его корреспондентом.

Фигура воспитателя и дяди Решетникова, В. В. Решетникова, чрезвычайно колоритна. Усердный и честный служака, предостерегавший начинавшего службу племянника от взяток и взяточников, Василий Васильевич был своенравен, деспотичен, суров, обидчив, консервативен. Ко времени детства и отрочества Решетникова он состоял старшим сортировщиком Пермской почтовой конторы и ожидал производства в чин коллежского регистратора. Марья Алексеевна была неграмотна и очень сердобольна. Воспитатели Решетникова были бездетны и любили воспитанника-племянника, как собственное дитя. Впоследствии каждый знак его внимания радовал их и заставлял забывать многие возникавшие у них неудовольствия на воспитанника.

‘Не столько радуют присланные тобою деньги,— писал Василий Васильевич племяннику в Петербург по получении от него небольшой суммы денег и фотографии,— как твой портрет, коему тетка твоя, а моя жена, любовалась долго и досыта наплакалась, о твоем детстве помня, о воспитании’. {Письмо от 5 августа 1864 г., подлинник в ЛГПБ.} В ‘Между людьми’ немало сцен жестокой расправы с героем повести его воспитателя. С легкой руки Г. И. Успенского сцены эти вошли в биографию Решетникова и характеризовали условия его детства: до последнего времени редкий его биограф обходился без того, чтобы не процитировать повесть как подлинный биографический материал.

О протесте Василия Васильевича против этих страниц повести племянника речь будет ниже, здесь лишь отметим, что в связи с этим протестом Решетников записывал в Дневнике, в повести он хотел показать, ‘как развиваются люди в провинции’. И Решетников в повести, и Успенский в его биографии трактовали проблемы воспитания с общей просветительской точки зрения, т. е. в известной мере абстрактно, без учета особенностей той среды, которую они описывали. Другой выходец из этой среды в 30-ю годовщину смерти писателя рассказывал:

‘Все мы выросли одинаково… пороли нас и били… Выросшие на воле, без наблюдения, мы все были озорники, бич божий… А за тычками мы не гнались’. {Н. Новокрещенных. Воспоминания о Ф. М. Решетникове. ‘Пермский Край’, 1901, No 54.}Детство Решетникова тесно связано с Камой, на высоком берегу которой стоял дом почтовой конторы. Во дворе этого дома, в казенной квартире старшего сортировщика прошло детство Решетникова. Легко представить летний ‘режим’ мальчугана той среды, из которой Решетников вышел: целодневное пребывание на реке, непрерывные купания, разделяемые промежутками, достаточными лишь, чтобы высохли на горячем солнце мокрые волосы, рыбалка и шныряние по баркам и плотам. В картины ребячьего приволья на мещанских окраинах города, либо на заводских концах (‘Горнозаводские люди’, ‘Глумовы’, ‘Свой хлеб’) Решетниковым внесено немало из личного и пережитого.

Герой повести ‘Между людьми’ учится в бурсе и терпит в ней многие злоключения. Все это перешло в биографический очерк, написанный Г. И. Успенским, и получило широкое распространение. В литературных кругах, и при жизни писателя, и много лет спустя после его смерти, существовало прочное убеждение, что автор ‘Подлиповцев’ — бурсак, как увидим ниже, в создании, этой легенды был повинен сам Решетников, и не только как автор повести ‘Между людьми’. Впрочем, утверждая, что ‘девяти лет дядя отдал Решетникова в бурсу (1850 г.)’,{Гл. Успенский. Некролог. Ф. М. Решетников. — ‘Отечественные Записки’, 1871, кн. IV, стр. 420.— В дальнейшем ссылка на эту статью сокращенно: Гл. Успенский, некролог.} Успенский устанавливает, что закончил писатель свое образование в уездном училище. Неясно, следовательно, какая школа предшествовала уездному училищу. Это могло быть приходское училище духовного ведомства (младшие классы бурсы — ‘приходчина’), могло быть приходское училище по положению 1828 г., светское. Осведомленный H.H. Новокрещенных тоже, к сожалению, не дает прямых указаний,— он пишет:

‘Решетников начал учиться очень рано. Когда его привели в училище в 1847 году, то только что поступивший молодой учитель обратил внимание на его маленький рост и быстро бегающие черные глаза. Учитель этот и до сего дня здравствует в Уфе — это Александр Иванович Безбородов’. {Н. Новокрещенных, цитированная статья.}Есть все основания предполагать, что начальная школа, которую Решетников прошел перед уездным училищем, была приходским училищем по положению 1828 года.

Все изложенное нами свидетельствует, что Решетников имел весьма отдаленное отношение к духовной среде, и то если допустить, что его мать была действительно ‘дьяконская сирота’. Детство писателя во всяком случае никак не было связано ни с деревенским погостом, ни с городским церковным домом.

В 1851 г. Решетников поступил в Пермское уездное училище. Писавший о школьных его годах Г. С. Десятов многое сообщает о пребывании его в этом училище, но о внутренней жизни подростка мы узнаем из его рассказа очень немного — был угрюм и нелюдим. {Г. Десятов. К биографии Ф. М. Решетникова. — ‘Волжский Вестник’, 1897, No 246.} А между тем у мальчика были какие-то интересы, выходившие за рамки школьного обучения,— это видно даже из косноязычной записи следственного протокола по делу Решетникова (см. ниже), излагавшего показания соученика и сопроцессника Решетникова, мальчика Михаила Лаптева, который просил у него денег ‘и за одолжение его в этом отношении обещался познакомить его с известными ему случайно обстоятельствами насчет труппы Соколова и по производству открытия будто бы театра’. {Г. Десятов, цитированная статья.} О каком-то особом интересе к театру свидетельствует и переписка подростка-Решетникова с сыном упоминавшегося выше Алалыкина. К сожалению, ничего более подробного и достоверного мы об этом не знаем.

В 1855 году, во 2-м классе уездного училища (классы были многолетние), Решетникова постигла беда: за вынос из почтовой конторы пакетов, газет и журналов над ним было наряжено следствие. Мотивы этого преступления подростка дореформенный суд раскрыть не сумел. Новокрещенных приводит сложную мотивировку:

‘Решетников не обольщал себя надеждами, он знал, что будет хорошо писать — жизнь его будет обеспечена где-нибудь на писарской обязанности в суде, не будет — или разъездным почталионом, или в солдаты. Надо, следовательно, хорошо уметь писать, и он нашел образцы каллиграфического письма на конвертах, адресованных разным начальникам’. {Н. Новокрещенных, цитированная статья.}Близко до некоторой степени к этому объяснению и указание Г. И. Успенского:

‘Причины этого таскания, по объяснению самого Ф. М., лежали в его впечатлительности к хорошему: ‘мне нравилась, говорил он, форма конверта, гладенькая бумажка, хороший почерк на конверте’. {Гл. Успенский, некролог, стр. 425.}Но все это, однако, не объясняет, почему наряду с надписанными каллиграфически конвертами уносились газеты и ‘картинки’ (иллюстрированные издания), а также почему эти нужные или привлекательные конверты вместе с содержимым выбрасывались тотчас по прочтении.

Подростка-Решетникова заражали примеры старших. Почтовые не стеснялись носить домой газеты и журналы, давать их для ‘прочтения знакомым и т. д., подписчик на это обычно не обижался и был вполне удовлетворен, если газета или журнал, в конце концов, до него доходили. Мальчик, постоянно шнырявший в конторе, поступал, как старшие: уносил газеты и журналы, давал читать их и смотреть школьникам и учителям — и ни школьники, ни учителя не видели в этом ничего необычного. Вскрытие пакетов и писем тоже ничего необычного не представляло: практика Ивана Кузьмича Шпекина имела широкое распространение, и почтовые хорошо знали обывательские тайны, раньше других узнвали административные новости и т. п. Подросток-Решетников был не менее любопытен, чем старшие, и по их примеру вскрывал письма и пакеты. Разница между подростком и старшими была та, что он не возвращал взятых газет и журналов и не заклеивал вновь писем и пакетов, выбрасывая их в выгребную яму или в соседский огород. Это много раз сходило с рук, но на одном случае Решетников попался.

‘Потеря конвертов, — пишет Новокрещенных, — свое домашнее дело, которое мог покончить почтмейстер, но дело о краже приняло официальный характер по совершенно другим мотивам. Разлад между главным начальником горных заводов Глинкой и губернатором Огаревым был всем известен, и все ждали, кто кого пересилит… Когда получен был манифест о смерти Николая I и о восшествии Александра II, везде этот манифест был прочитан, кроме Дедюхинских соляных промыслов ведения Глинки… Явилось предположение, что Глинка не признает нового царствования… Глинка скоро отпраздновал 50-летний юбилей и был уволен’. {Н. Новокрещенных, цитированная статья.}Губернатор победил строптивого генерала благодаря тому, что племянник старшего сортировщика почтальонский сын Федор Решетников похитил пост-пакет из Петербурга в Веретью. С пакетом было поступлено по обыкновению, в силу этого в Дедюхине и не был прочитан манифест о новом царствовании. Мальчик был отдан под суд.

Дело тянулось мучительно долго. Допрашивали и в конторе, и в полиции. Почтовый департамент, куда первоначально дело ‘было направлено, счел его себе неподсудным (как указано, за ‘непринадлежностью’ подсудимого почтовому ведомству). Дело перешло в Пермский уездный суд, и 14 декабря 1855 г. уездный суд и городской магистрат в общем присутствии (‘совестный суд’) слушали его. Очевидно, В. В. Решетников предпринял некоторые меры, ибо суд вынес отнюдь не соответствующее обстоятельствам дела решение: виновного ‘подвергнуть исправительному домашнему по распоряжению воспитателя его взысканию’. {Г. Десятов, цитированная статья.}

Когда прошли начальные стадии дела — допросы и проч.— мальчик оправился от испуга: продолжая учиться в том же уездном училище, переписывался с сверстниками и жил прежней жизнью. Но дело было громкое, так как с ним были связаны репутации и отношения лиц чрезвычайно высоких,— и дело Решетникова из первой инстанции перешло в следующую: в январе 1856 г. оно было затребовано ‘на ревизию’ в губернскую палату уголовного и гражданского суда, и решение уездного суда палатой было отменено. В отличие от патриархального решения ‘ратманов’ магистрата, заседавших в совестном суде, чиновники из уголовной палаты подвели дело под статью, угрожавшую виновному ‘лишением всех особенных лично и по происхождению присвоенных прав и преимуществ и ссылкою на житье в Сибирь’. Понадобились немалые хлопоты В. В. Решетникова, а, может быть, и сбереженная им на черный день копейка, чтобы к цитате из грозной статьи было прибавлено: ‘но как во время учинения сего преступления ему было 13 лет отроду, то… заключить его, Решетникова, в монастырь на три месяца, а потом, по истечении срока его заключения, возвратить к прежнему роду жизни’. {Г. Десятов, цитированная статья.}

Новый приговор состоялся в апреле 1856 года. Ожидание его было самым страшным из всего пережитого в подсудном состоянии, подсудимый и его родные отнюдь не были уверены, что и этот приговор окончательный. Вздохнулось свободнее, когда, утвержденный губернатором, приговор был объявлен осужденному, понятно, что последний приговором ‘остался доволен’. А затем приговор, вместе с ‘личностью’ осужденного, был отослан полицией в духовную консисторию ‘для исполнения’.

К этому времени мальчика исключили из училища, измученный ожиданием, он переписывался только с ‘дядей’ Алалыкиным,который ‘в утешение в скорби’ слал ему жития святых и тексты молитв. Подросток читал жития, добивался встречи с архиереем — и ждал монастырского заключения с вполне оформившимся затаенным намерением.

Когда дело перешло в консисторию, вновь начались хлопоты В. В. Решетникова — и увенчались успехом: местом заключения для осужденного был назначен Соликамский мужской монастырь, в Соликамске же почтмейстером служил П. А. Алалыкин. 23 декабря 1856 г. Решетников был доставлен в монастырь, поселился у Алалыкина — и на первых же порах, ‘повинуясь обещанию’, начал хлопотать перед дядей о рекомендациях к зачислению в послушники. Василий Васильевич не одобрил затеи племянника,— он думал о другом: нельзя ли, отбывая ‘заключение’, одновременно посещать Соликамское уездное училище. Но это оказалось невозможным, и подросток общался только с монастырем и его обитателями, обуреваемый противоречивыми настроениями — желанием остаться в монастыре и отвращаемый от этого желания ‘нечестивыми делами’ своих новых приятелей. Под их влияние он нередко и подпадал, и тогда из Перми шли грозные письма и предупреждения. К концу пребывания в монастыре Решетников решительно ищет путей остаться в нем, вступает даже в переписку с его администрацией, — но срок ‘заключения’ кончился, и в последних числах марта 1857 г. мальчик вернулся в Пермь.

Основываясь на не дошедших до нас записях Дневника Решетникова, Г. И. Успенский писал о влиянии на него монастыря: ‘Это трехмесячное пребывание в монастыре имело весьма дурное влияние на его развитие. Помирившись… с непривлекательными монастырскими нравами, он должен был невольно подчиниться и философии этих нравов… простота и искренность его суждений о людях, их поступках и самом себе на долгое время заменяются вычурностью и неискренностью семинарской полуобразованности’. {Гл. Успенский, 1873, стр. 15—16.} Как было указано, влияния ‘семинарской полуобразованности’ шли не только из монастыря: они возникли естественно в постигшем подростка несчастии и подогревались П. А. Алалыкиным, в монастыре эти настроения стали механически-привычными и, сочетаясь с поступками отнюдь не благочестивого свойства, вылились в ханжеское лицемерие.

Процесс, тянувшийся два года, оказал другое, более устойчивое, влияние на формирование личности Решетникова. Два года тревог, перемежавшихся мучительным страхом, судейская кляуза и поведение во время следствия сослуживцев дяди-воспитателя оставили в характере подростка заметный след, в последующем сказавшийся мрачностью, мнительностью и недоверчивой подозрительностью, которой не могли преодолеть самые дружеские выражения приязни и участия.

Рассказанный эпизод биографии Решетникова имел, однако, и другую сторону: едва ли не ко времени подследственного состояния относится замысел Решетникова вести дневник — строки первых, дошедших до нас, записей относятся ко времени пребывания мальчика в монастыре. Тотчас же после монастыря начались и первые опыты сочинительства. Правда, это были молитвы ‘на случай’, ло образцу слышанных или читанных в монастыре, или проповеди, и надо отдать справедливость воспитателям Решетникова: они со всею решительностью преследовали и уничтожали эти продукты творчества племянника. {Письмо к В. А. Трейерову от 26 марта 1862 г., в этом томе, стр. 343.}

15 апреля 1857 г. Решетников вновь был принят в Пермское уездное училище. К осени того же года относится увлечение его книгами и чтением. Стали заметны школьные успехи: ‘сочинениями своими отличался над прочими товарищами’, — вспоминал он об этом три года спустя. {Письмо к В. В. Решетникову от 31 июля 1860 г., в этом томе, стр. 340.}

В марте последнего года пребывания своего в уездном училище (1859) Решетников остался в Перми один: Василий Васильевич получил должность помощника почтмейстера в Екатеринбурге и переселился туда, оставив племянника на квартире.

‘Оставшись на свободе… — пишет Успенский об этом времени жизни Решетникова, также на основании не дошедших до нас записей его дневника, — Ф. М. как будто очнулся, ожил, в записках его нет уже рассуждений о непостижимом, а напротив — идут живые очерки лиц, с которыми ему теперь пришлось жить одному. Он делается простым и спокойным летописцем окружающей его жизни, описывает городские происшествия, ездит рыбачить за Каму, где с простым народом проводит целые ночи’. {Гл. Успенский, 1873, стр. 19—20.}

II

Екатеринбург. — Уездный земский суд. — ‘Поэзия’. — Легенда ужасов и обличительство. (‘Черное озеро’, ‘Заседатель’).— Влияния и связи: уральское предгрозовье 50—60 гг., И. М. Фотеев.— Борьба с родными и перевод, в Пермь.

24 июля 1859 г. Решетников окончил уездное училище и уехал в Екатеринбург. Началась новая полоса в жизни юноши, к которой Василий Васильевич готовил его исподволь, заставляя думать о будущем. Это ‘будущее’, в форме казенной службы, началось 5 октября 1859 г., когда Решетников определился в штат Екатеринбургского уездного суда в звании канцелярского служителя 3-го разряда. Дядя-воспитатель принял какие-то меры, чтобы подсудность не была ‘выведена’ при определении его на службу.

Те свойства Дневника Решетникова 1859 г., о которых рассказывает Г. И. Успенский, неизбежно приводили юношу к опытам ‘сочинений’ о живой жизни. Как и когда начал Решетников эта опыты, мы не знаем, знаем лишь, что еще осенью 1859 года он поручил одному из своих товарищей по уездному училищу испросить у владельца публичной библиотеки в Перми, А. А. Залежского, совета по поводу каких-то своих ‘сочинений’. Поручение его было дурно выполнено, приятель и мог только написать в ответ, что Залежский советовал — ‘чтобы вы сделали сочинение о Перми и больше ничего не сказал’. {Письмо К. А. Колотинского от 8 декабря 1859 г. Цитируется по подлиннику, хранящемуся в Рукописном Отделении Института Литературы Академии Наук СССР.— В дальнейшем ссылки на это архивохранилище сокращенно: ИЛИ АН СССР.}

Опыты сочинительства шли чрезвычайно интенсивно. Ко времени своего отъезда из Екатеринбурга в Пермь, в 1861 г., Решетников был автором многих монументальных произведений — поэм и драматических опытов в пять и даже в шесть действий.

Из сочинений Решетникова екатеринбургского периода. Г. И. Успенский читал поэму ‘Приговор’ и драму ‘Панич’ и в своей работе изложил их содержание (до нас эти сочинения Решетникова не дошли). {Гл. Успенский, 1873, стр. 22—24.} Отсылая читателя к работе Успенского, мы здесь отметим лишь, что оба эти произведения написаны стихами, по определению биографа Решетникова, — ‘совершенно неудобными для чтения’, и что в основе их лежала бытовавшая на Урале легенда. Особенность дореформенной уральской легенды в том, что ее основа реалистична и близка к исторической правде. Вековая борьба горняков с крепостниками-феодалами, жесточайший колониальный террор, которым крепостники отвечали на выступления рабочих, различия в бытовом и экономическом укладе многонационального и разноверного уральского населения — вот что питало уральскую легенду. К романтической легенде ужасов и тяготел Решетников в своем раннем творчестве.

Близки к легендарным были подвиги и других ‘героев’ Урала — дореформенной ‘коронной’ бюрократии, преступления которой здесь превосходили все, что могло иметь место в центральной России. Уголовно-обличительный материал неизменно включался в уральскую беллетристику и последующих десятилетий (Кирпищикова, Мамин-Сибиряк и др.). Уголовные деяния уральской бюрократии составляли содержание других двух, называемых Успенским, екатеринбургских произведений Решетникова — ‘Черное озеро’ и ‘Деловые люди’. ‘Эти произведения, насколько можно судить по Дневнику Решетникова, имеют уже чисто обличительный характер’, — пишет биограф о ‘Черном озере’ и ‘Деловых людях’. {Гл. Успенский, 1873, стр. 24—25.} ‘Деловые люди’ — печатаемая в этом томе драма ‘Заседатель’, о ‘Черном озере’, после случая, о котором будет рассказано ниже, никаких упоминаний в дошедших до нас решетниковских документах не содержится.

В ранних своих письмах Решетников именовал себя ‘поэтом’, свое творчество и свои произведения — ‘поэзиею’. Наверное, и лирика занимала видное место в его сочинительстве, хотя до нас почти ничего из нее не дошло в окончательном, обработанном виде. Впоследствии в свои романы Решетников неоднократно вводил песни, особенно интересны их образцы в горнозаводских романах — ‘Горнорабочие’ и ‘Глумовы’. Песни эти, возможно, записаны автором, но и литературная обработка некоторых из них также несомненна, —впрочем, она подтверждается и документально — автографами Решетникова. Обработка песенного материала, кстати сказать, очень удачная,— конечно, результат какого-то стихотворческого опыта автора. То немногое, что дошло до нас из ранних стихотворений Решетникова, чрезвычайно близко к горнозаводским песням и имеет своим образцом как эти песни, так и литературные образцы литературной песни, очевидно, кольцовской.- Таков незаконченный обработкою набросок ‘Песни горемыки’.

Эх, друзья-приятели,

Тяжело на свете жить!

Нет житья от матери —

Все бранит и лезет бить.

Обучила плеткою,

Свела с людьми глупыми.

Теперь она с свекровью

И с людьми подкупными

Везде за мной следит…

Скажешь ласку — издевается,

Скажешь правду — не поверит,

Постоишь за честность — обругается,

Молчать велит да слушаться.

<.................>

Что делать стану я?

Убить себя,— [жить] живи, советуют,

Советуют хорошие друзья…

И живешь поэтому,

Ждешь чего-то с радостью

Лучших дней все ждешь.

<................>

(А есть же вон дворянчики,

Они не знают бедности…)

и. т. д.¹

¹ Цитируется по автографу No 5, ЛГПБ. Опущены абсолютно не обработанные и не законченные строки.

Лирический герой этой песни, несомненно, сам автор, стихи отражают те столкновения его с М. А. Решетниковой, на которые он жалуется в ранних своих письмах к дяде-воспитателю.

Стихотворческий период закончился, надо полагать, в Перми.

Отношение родных, в частности Василия Васильевича, к увлечению племянника сочинительством было двойственное. Василий Васильевич, вообще говоря, против сочинительства ничего не имел: ‘если надо ею заняться,— писал он племяннику о ‘поэзии’ уже после перевода того в Пермь, — то совершенно основательно и с разбором надо каждое слово, одумавши, вставить, так, чтобы от него худа не было’, {Письмо от 18 июля 1861 г., подлинник в ЛГПБ.} — но он был решительно против литературного направления, обидного для начальников, а к этому направлению племянник начал особенно тяготеть.

Увлечением Решетникова продолжал оставаться и театр. Он переписывает роли для труппы екатеринбургского театра, {Письмо к Решетникову П. Прокофьева от 11 января 1860 г., подлинник в ИЛИ АН СССР.} пишет драмы и комедии и мечтает о славе драматурга. {См. Дневник, запись от 26 декабря 1864 г., в этом томе, стр. 282.}

Решетников преуспевал по службе: 11 июня 1860 г. он был назначен исполняющим должность начальника горнозаводского стола, но пристрастия его и стремления оставались прежние: он упорно работал над ‘сочинениями’.

Биографы писателя неоднократно пытались установить источники этого влечения к литературному творчеству. Говорили о потрясающих впечатлениях, вынесенных молодым канцеляристом из знакомства с архивом горнозаводского стола (использовано указание Решетникова, в повести ‘Между людьми’ об интересе героя повести к делам суда), писали о влиянии приятеля-горняка, внушившего Решетникову, как жизненную задачу, защиту, при помощи ‘сочинений’, интересов и прав ‘простого человека’.

‘Сильное влияние относительно укрепления в Ф. М. этой потребности и необходимости делать пользу бедному человеку имел один мастеровой екатеринбургского монетного двора, — пишет об этом Г. И. Успенский.— Он очень любил Ф. М., знакомил его с бытом рабочего человека, советовал ему жить честно, не якшаться с пьянчужками и взяточниками’. {Гл. Успенский, 1873, стр. 25.}

Мастеровой, о котором говорит Успенский,— Иван Михайлович Фотеев. H. H. Новокрещенных рассказал историю Фотеева.

В молодости Иван Михайлович, вместе с другими молодыми смышленными рабочими, был направлен заводом на выучку в Петербург, в мастерские Технологического института, и там общался с земляками — студентами Горной академии. Возможно затронутый пропагандой в духе общей идейной направленности 40-х гг., Фотеев был человеком, несомненно, более широкого кругозора, чем не покидавшие Екатеринбурга его товарищи-горнорабочие. Квартирный хозяин или сосед Решетниковых, Фотеев был дружен и с ‘его благородием Василием Васильевичем’ и с его племянником. В архиве Решетникова сохранились письма Фотеева, но они ничего не говорят о возможном влиянии их автора на писателя. Однако пиетет перед Фотеевым у Решетникова сохранился надолго: когда в 1865 г. в ‘Современнике’ был забракован его этнографический очерк ‘Горнорабочие’, первою мыслью прославленного автора ‘Подлиповцев’ было посоветоваться с Фотеевым. ‘…Однако ни чтением судных дел горнозаводского стола, ни беседами с Фотеевым, ни его влиянием нельзя объяснить неистребимого стремления к литературному творчеству. Существовали, следовательно, и другие причины, более значительные.

Реформа 19 февраля 1861 г. на Урале являлась одновременно и реконструкцией уральской горной промышленности на капиталистических основах. В результате ее массы ‘освобожденных’ горняков остались без работы, без земельных участков, без хлеба, без крова. Реконструкция затронула и прочее население Урала, жившее сплавом, извозом и т. д. Внедрение ‘нового порядка’ при помощи воинских команд на Урале было заурядным явлением, и кривая бунтов и неповиновений, поднимавшаяся здесь высоко и ранее, теперь поднялась еще выше. Революционные настроения горняцких масс накануне реформы и в связи с нею пробуждали и революционизировали уральскую интеллигенцию. В числе пробужденных уральским предгрозовьем 60-х гг. надо считать и Решетникова: его настойчивое стремление ‘говорить правду о простом рабочем человеке’ питалось этими настроениями.

Обще-русское движение конца 50-х и начала 60-х гг. также не могло не влиять на Решетникова. Статья его 1861 г.— ‘Библиотека чиновников Пермской казенной палаты’ (первое его печатное произведение) — свидетельствует о знакомстве автора с современной периодикой и беллетристикой, в частности и Решетников, несомненно, вдохновлялся ‘обличениями’, наполнявшими тогдашние газеты и журналы и гремевшими с театральных подмосток.

При этих условиях влияние скромного Фотеева, конечно, не было решающим. Фотеев мог внушить Решетникову симпатию и сочувствие к горнорабочим, мог быть живым источником сведений о прошлом горняков, но идейность свою юноша черпал из литературы 60-х гг. Намерение Решетникова рассказать о влиянии на героев романа ‘Свой хлеб’ произведений Гоголя, повестей и рассказов И. Т. Кокорева, статей Добролюбова и т. д. имеет корни и в личном жизненном опыте автора романа. Беседы с Фатеевым либо дела горнозаводского стола могли только укрепить настроения, возникшие под влиянием передовой литературы, в условиях напряженного политического положения Урала и всей страны. В приказной среде Екатеринбургского уездного суда мы не можем указать абсолютно никого, чье влияние могло бы быть благотворно на молодого Решетникова: круг своих сослуживцев он изобразил, очевидно, вполне правильно, на страницах повести ‘Между людьми’: Столярёвы, Налимовы, Загайновы и проч., чьи письма сохранились в архиве Решетникова — люди обычной дореформенной канцелярской среды, в ней выделяется разве некто К. Некрасов, с которым Решетников был ближе, нежели с другими. Этот корреспондент Решетникова внезапно превратился из канцеляриста в послушника Саровской обители, но и он скоро вернулся из монастыря в привычную канцелярскую сферу. {В повести ‘Между людьми’ герой ее знакомится с молодым Коровиным, образованным и литературно развитым человеком, ‘прототип’ этого персонажа повести среди екатеринбургских знакомых Решетникова мы выделить не можем.} ‘Благодарность’ от обвиняемых и обвинителей, ответчиков и истцов — за справки, выписки, копии и т. п. — составляла предмет наиболее глубокого интереса этой среды. Понятие о ‘благодарности’, как о естественном следствии каждого шага канцеляриста в интересах обывателя, глубоко сидело в ее сознании. В первый год службы Решетникова в губернии его бывшие сослуживцы по Екатеринбургу забрасывали его всякого рода поручениями и просьбами, и ‘благодарность’ фигурирует в их письмах как обстоятельство, в котором адресат не должен был сомневаться.

Юноша Решетников с его стремлениями и настроенностью задыхался в атмосфере взяток, взаимных подсиживаний, пьянства, драк. Литература, открывшая поход против взяточников, подогревала его настроение. Вырваться из этого гнезда стало одним из-очень действенных стимулов его стремления к переводу в губернский город. ‘В этой низшей инстанции не научишься доброму, кроме взяток, которые марают нашу честь и совесть… вот в каком положении я нахожусь в городе Екатеринбурге. Не знаю, как мне вырваться из этого хаоса!’ — так писал Решетников дяде, добиваясь его согласия на перевод в Пермь. {Письмо от 4 июля 1860 г., в этом томе, на стр. 338.}

Условия домашней жизни также мало удовлетворяли Решетникова. Воспитатели видели в нем еще мальчика, и это обижало самолюбивого юношу. Как указывалось выше, Василий Васильевич, не интересуясь, о чем племянник пишет, не был принципиальным противником сочинительства, но увлечение сочинительством представлялось ему крайностью, с которою он считал нужным бороться путем запретов. В другом письме дяде, все по тому же вопросу о переезде в Пермь, Решетников ставил условием совместного житья с воспитателями свободу писания: ‘Прошу вас, дайте мне только волю в том, чтобы я мог писать, когда мне вздумается, тогда я забуду весь свет…’ {Письмо от 31 июля 1860 г., в этом томе на стр. 439.}

Ответом на эти домогания Решетникова было цитированное уже письмо Василия Васильевича от 25 июля 1860 г.:

‘Неужели я-то думал, давая тебе по своей силе и возможности учение и образование, получить от тебя благодарность, только излитую пером на бумаге, а не в лице моем и твоей тетки, которая няньчилась с тобою, оставляя все прочие попечения,— и оба хотели нажить себе под старость утешение и замену покойной жизни? А видим, что наклонность твоя явственно, как в письмах, так и лично, имеется от нас удалиться… ‘Я не ладил и даже не желал сделать из тебя поэта или какого-либо дурака, а всегда старался сделать из тебя умного, образованного человека… Мой совет тебе вот какой, я бы желал тебе вникнуть во все дела следственные и не упускать притом поэзии, к которой ты имеешь страсть. Да и притом иметь вес в финансах. Ты еще молод, твое не пропадет’.{Полностью напечатано в издании: ‘Из литературного наследия Ф. М. Решетникова’, Стр. 332—333.}После этой переписки 1860 г. особых изменений в условиях домашней жизни и службы не произошло, и Решетников продолжал борьбу за свое освобождение.

Вначале 1861 года в Екатеринбурге происходила губернаторская ревизия, и Решетников лично просил губернатора о переводе на службу в Пермь, в просьбе было отказано за отсутствием вакансий в губернских учреждениях, подведомственных губернатору. Решетников подал вторично докладную записку и, не дожидаясь результатов этого ходатайства, решил ехать в Пермь и лично хлопотать о переводе. В начале мая он получил отпуск по службе и выехал в Пермь.

Главным стимулом к переводу в губернский город были литературные планы и мечты Решетникова. В Перми выходил печатный орган губернии — ‘Пермские Губернские Ведомости’, там должны быть люди, которые помогут ему в писательстве.

Ранее своего отъезда из Екатеринбурга Решетников отправил в редакцию ‘Пермских Губернских Ведомостей’ одно из упомянутых выше обличительных своих произведений — ‘Черное озеро’. ‘Черное озеро’ возвратилось в Екатеринбург в средине мая, в отсутствие автора, попало в руки одного сослуживца Решетникова, было тем прочитано и разглашено. В связи с этим Василий Васильевич писал племяннику:

‘…я виделся с Александром Столяровым… ты составил программу о Грязном или Черном озере, где ты описал много поступков губернских начальников, за что тебя даже вызывали, этакого поэта, в Пермь для получения обратно сочинения… ты получение этого сочинения поручил Александру Столярову. Из этого видно, куда ведет наша поэзия, как только не к погибели человеческой. Напрасно строишь ты воздушные замки, которых нам состареться и не видать, и этими неприятностями сокращаешь дни жизни моей. Неужели я с тою целью учил тебя, воспитал и определил на службу, чтобы из потомков моих кто-либо сделался клеветником начальников’. {Письмо от 17 мая 1861 г., подлинник в ЛГПБ.— Ситуация в письме несколько запутана. Непонятно, как Решетников мог поручать кому-либо из екатеринбуржцев получение своего сочинения в Перми, находясь сам в Перми. Очевидно рукопись шла через губернское правление, направившее ее по своим инстанциям — в адрес Екатеринбургской полиции, откуда Столярёв по поручению Решетникова и получил ее.}Одновременно с ‘Черным озером’ в Екатеринбурге был получен ответ и на докладную записку Решетникова. В переводе ему вторично отказывалось, на этот раз по причине прошлой его судимости. Это произвело в суде впечатление. Уездный судья взволновался, считал ошибкой принятие в суд на службу Решетникова и спешно ‘вывел’ его подсудность, т. е. оформил в бумагах Решетникова его ‘детскую ошибку’.

Служебное положение Решетникова в Екатеринбурге пошатнулось.

Хлопоты о перемещении в Пермь юноша начал тотчас же по приезде туда, но на первых порах безуспешно. Чуть было не закрепился в палате уголовного и гражданского суда, но кто-то поднял вопрос о злополучной судимости, и определение не состоялось. 20 мая истекал срок отпуска, предстояло возвращаться в Екатеринбург, Решетников добивается продления отпуска и не перестает стучаться в двери губернских канцелярий. Помог как-то П. А. Алалыкин, у которого оказались связи в казенной палате. 25 мая Решетников подал прошение об определении в палату, и 9 июня состоялось зачисление его в штат. Решетников остался в Перми. Воспитатели примирились с его отъездом. При всем своем несочувствии к затее племянника Василий Васильевич следил за его усилиями и хлопотал в Екатеринбурге о продлении ему отпуска.

Оставшаяся одна по отъезде мужа в командировку, Марья Алексеевна заботливо пересылала в Пермь книги, бумаги, постель и одежду воспитанника, спешно шилось новое белье, старики хлопотали о полной экипировке племянника. В Перми Решетников поселился у ‘дедушки’ Антропова.

О моральном состоянии юноши, прилагавшего неимоверные усилия, чтобы добиться намеченной цели, свидетельствуют цитируемые Г. И. Успенским записи Дневника Решетникова. {См. в этом томе, стр. 266 и след.} Пережитый когда-то ужас подсудного состояния неоднократно вновь овладевал им, когда прошлое закрывало перед ним все двери. Через пять дней после постановления о зачислении своем в штат казенной палаты Решетников получил от заменившего его на столоначальничестве в екатеринбургском суде П. Загайнова письмо, в котором корреспондент Решетникова извещал его, что в числе сданных им, Решетниковым, дел горнозаводского стола не оказалось ‘дела о нарубленных дровах’ мастеровым какого-то завода, и спрашивал, где это дело могло бы быть. Запрос не заключал в себе ничего выходящего из норм канцелярской практики, но Решетников в нем увидел что-то угрожающее для себя.

‘Это удивительно, — взволнованно записывал он на письме Загайнова. — Такой вопрос при окончательной сдаче дел, по описям, со всею точностью и исправностью, теперь, через три месяца, совершенно глуп. Да и что я скажу, боже мой! — Тогда, когда сдал все исправно и есть в описи его расписка, что я могу отвечать правильно…’ и т. д. {Цитируется по автографу, ИЛИ АН СССР.}Решетников волновался, писал Загайнову и Некрасову. ‘Дело’ нашлось,— правда, в необычном несколько месте, у городского пруда, — и Решетников успокоился. Он ревностно принялся за службу в новом месте и в то же время тщательно выискивал в новой среде знатоков и советчиков по своим литературным делам.

III

Пермь. — Казенная палата. — А. А. Толмачев, В. А. Трейеров, — Новые сочинения: горнозаводская тема — ‘Скрипач’, ‘Раскольник’. — Статьи в ‘Пермских Губернских Ведомостях’.— О. С. Матвеева.— Ревизор А. В. Брилевич.— Перевод в Петербург.

В начале 60-х гг. Пермь в культурно-политическом отношении являлась одним из значительнейших центров. В т. I настоящего издания с возможною полнотой изложены важнейшие события политической жизни города и охарактеризован кружок А. И. Иконникова — местный отряд революционной демократии 60-х гг.

О связи Решетникова с кем-либо из кружка Иконникова в нашем распоряжении никаких данных не имеется, некоторое равнодушие его к судьбе членов этого кружка обнаруживается в концовке письма его к В. А. Трейерову от 26 марта 1862 г. {Своему екатеринбургскому приятелю, К. Некрасову, Решетников в апреле месяце 1862 г. посылал письмо через какого-то Стефановского, рассказывавшего адресату подробности жизни Решетникова в Перми. Одно ли лицо этот Стефановский и уволенный в 1861 г. из преподавателей семинарии член кружка Иконникова А. В. Стефановский — установить не представляется возможным.}

Отношения у Решетникова установились с некоторыми представителями пермских либеральных бюрократических кругов. Это были чиновники казенной палаты: ее председатель А. А. Толмачев, близкий к последнему протоколист палаты В. А. Трейеров, {См. в этом томе, стр. 269.}некто И. К. П-в, по свидетельству Успенского, бывший учитель Решетникова и кое-кто еще, к концу 1861 г. Решетников познакомился с редактором неофициальной части ‘Пермских Губернских Ведомостей’ С. С. Пэном. Эту либеральную чиновничью группу с кружком Иконникова связывала как-то жена Толмачева — Е. Э. Толмачева, героиня эпизода, получившего в 1861 г. широкую известность в связи со статьей М. И. Михайлова ‘Безобразный поступок ‘Века’. (Статья Михайлова была написана в защиту Толмачевой, читавшей на одном из пермских общественных вечеров пушкинские ‘Египетские ночи’, за этот выбор Толмачева и подверглась нападкам ‘Века’). А. А. Толмачев основал в казенной палате библиотеку для чиновников, конкурировавшую с библиотекой Иконникова, пытался организовать ‘сберегательную кассу на социальных началах’ (‘Между людьми’, ч. II) и проч. В 1863 г., в порядке общей борьбы правительства с либеральными тенденциями Толмачев был отставлен после ревизии казенной палаты.

В. А. Трейеров не был пермяком. Выходец из духовной среды и, повидимому, семинарист, он был родом из Сибири. После Толмачева он недолго служил в Перми — перешел на службу в Сарапул и там умер в начале 90-х гг. в должности уездного казначея. Толмачева, Трейерова, И. К. П-ва и какого-то М. и наметил Решетников в качестве литературных своих консультантов.

Успенский счел странным выбор Толмачева в литературные советчики, но Решетников, очевидно, был осведомлен о либеральных склонностях своего начальника и, кроме того, по собственному признанию, хотел обратить на себя внимание Толмачева. Эпизод консультации у Толмачева подробно был рассказан в Дневнике Решетникова, и этот рассказ рисует Толмачева далеко непривлекательными чертами, {Там же, стр. 270 и след.} но цель маленького канцеляриста была достигнута: Толмачев сдал Решетникова на руки Трейерова.

Отношения,с бывшим учителем развития не получили: П-в скоро уехал из Перми.

Зато знакомство с Трейеровым было исключительной жизненной удачей Решетникова. По цитатам Успенского в этом томе приведены записи Дневника Решетникова о его общении с Трейеровым по литературным делам. {Там же, стр. 343.} Печатаемое в этом томе письмо Решетникова к Трейерову свидетельствует о каком-то необычном для него расцвете дружеских чувств к человеку, в котором он впервые встретил участие и явное стремление быть ему полезным.

Василий Афиногенович был, несомненно, литературно-развитым человеком, и поворот Решетникова от романтических и обличительных поэм и драм к показу жизни ‘простого человека’ Г. И. Успенский приписывает его влиянию. Под влиянием Трейерова, думает Успенский, создавалась и первая прозаическая повесть Решетникова ‘Скрипач’. Трейеров приблизил Решетникова к палатской библиотеке и заставил его написать о библиотеке статью, сблизил его с С. С. Пэном.

Повесть ‘Скрипач’ датирована 19 ноября 1861 г. Вслед за нею Решетников задумал новое произведение из жизни горняков. В декабре он просил Некрасова собрать в екатеринбургском суде сведения о каком-то ‘беглом’, а Фотеева — сведения о прошлом прибрежных жителей Шарташского озера в том же Екатеринбурге. Материал собирался, очевидно, для драмы ‘Раскольник’.

29 декабря 1861 г. в ‘Пермских Губернских Ведомостях’ была напечатана статья Решетникова ‘Библиотека чиновников Пермской казенной палаты’. Мечты юноши осуществились: он имел в лице Трейерова друга-руководителя и начал печатать свои сочинения.

Урал, и Пермь в частности, славились своею краеведческой работой. Замечательными краеведами-уральцами были Н. С. Рогов, Ф. А. Волегов, А. М. Луканин, близкий Добролюбову, его старший товарищ по Главному педагогическому институту, Н. А. Фирсов и др. Известное издание Д. Д. Смышляева ‘Пермский Сборник’ объединяло большую группу местных краеведов Краеведческие интересы не чужды были и Решетникову. Уже в это время он знал неплохо прошлое и настоящее своего края, записывал, как указано, горняцкие песни, воспроизводил и освещал по-своему исторические факты уральского прошлого, ранняя редакция очерка ‘Горнорабочие’ (‘Осиновцы’) относится тоже по некоторым данным к ранним литературным опытам Решетникова. {См. Комментарий к ‘Осиновцам’, в этом томе.}Решетников поэтому принял предложение С. С. Пэна написать для ‘Пермских Губернских Ведомостей’ этнографический очерк. Под заглавием ‘Святки в Перми’ в губернской газете появилось и второе произведение Решетникова. Но успехи эти юношу не удовлетворяли, и планы его были значительно шире: он мечтал о больших беллетристических произведениях, которые охватывали бы жизнь края со всеми его особенностями и, ‘тайнами’.

Сотрудники Решетникова — Некрасов и Фотеев — оказались не на высоте: первый вообще не добыл для него никаких сведений, а второй — крайне скудные, и тем не менее в январе или феврале 1862 года ‘Раскольник’ был закончен. Это была опять многоактная драма, написанная стихами и прозой.

И повесть ‘Скрипач’, и драма ‘Раскольник’ были еще связаны с екатеринбургскими опытами Решетникова, но содержали и много нового. При всей насыщенности романтическими элементами (происхождение и биография героя, летаргический его сон, картины заводской ночи с радениями и проч.), повесть ‘Скрипач’ содержала много и реалистических черт. Уже здесь Решетников пытается диференцировать заводчан по экономическому признаку, показать сплоченность горняков, независимо от разделяющих их вероисповедных отличий, объяснить причины бедности и зажиточности в горняцкой крепостной среде, здесь же намечены и те образы крепостного Урала, над которыми Решетников впоследствии много и внимательно работал: девушки-заводчанки, бедняка-горнорабочего, крепостного начальства. Оптимизм, вера в ‘волю’ еще отличают молодого Решетникова от Решетникова позднейшего, автора горнозаводских романов и романа ‘Где лучше?’.

Драма ‘Раскольник’ полностью до нас не дошла, но то, что мы знаем о ней по дошедшим до нас ее отрывкам и по рассказу о ней Г. И. Успенского, свидетельствует о также переходном характере этого произведения: здесь и нагромеждение ужасов (характер и дела главного персонажа), но здесь же, в подготовленных Успенским к печати сценах, и вполне реалистические картины заводского Урала.

В новых своих произведениях Решетников был до такой степени уверен, что решил отправить их в Петербург для напечатания и выбрал в этих видах журнал ‘Время’. С журналами, как видно из статьи Решетникова о палатской библиотеке, он был знаком.

В колеблющейся ‘между нищими и середними’ среде Решетникова бедный человек был героем, и с ним были симпатии и благопожелания этой среды. Не случайно в одном из ранних своих писем Решетников, писал с таким пафосом о бедняке, которого никто не видит, ‘а он с точки невидимой видит в мире все’ {См. в этом томе, стр. 341.}.

Демократические тенденции были сильны и в этой среде и у Решетникова семена освободительной литературы 60-х гг. падали на добрую почву: ‘простой бедный человек’ на горнозаводском Урале представлялся крепостным горняком, главным героем уральской истории.

Отнюдь не исключено, что поворот Решетникова к горнозаводским темам произошел под влиянием Трейерова или в какой-то степени под воздействием романа английской писательницы, но основа интереса к ‘труженику’ была, несомненно своя.

Рядом с крепостным-горняком стоял камский бурлак, о бурлаке литература 60-х гг. также много говорила (стихи Некрасова, Никитина и проч.).

К марту 1862 г. относится цитируемая Г. И. Успенским запись в Дневнике Решетникова, имеющая непосредственное отношение к ‘Подлиповцам’: ‘Материала у нас очень много. Наш край обилен характерами… сколько тайн из жизни бурлаков неизвестно миру’ и проч. {См. в этом томе, стр. 271.} В письме В. А. Трейерову от 26 марта 1862 г. Решетников писал: ‘…я еще молод, я чувствую в себе силы, которые, несмотря на службу, с каждым днем становятся лучше. Я ныне, на-днях, написал в виде повести, и мне она понравилась’. И далее: ‘…пишу быт нашего края, и, быть может, публика узнает многое о нем, узнает то, чего не знала: в нашем краю много тайн, много…’ {Там же, стр. 345.}.

Мы уже указывали, что написанное ‘в виде повести’ и понравившееся автору — были ‘Подлиповцы’, {См. Комментарии к ‘Подлиповцам’ в т. I настоящего издания.} которые, по свидетельству Новокрещенных, в этом своем первоначальном виде был’ известны в Перми. Из письма к Н. А. Некрасову, сопровождавшего рассказ ‘Никола Знаменский’, известно, что Решетников в Перми задумывал роман ‘из духовного быта’ {См. в этом томе, стр. 354.} и написал этюд К нему ‘Мой отец’,— первоначальная редакция ‘Николы Знаменского’, не понравившаяся автору (‘прочитал написанное в прошлом месяце — гадко, нужны переделки’ {Письмо к Трейерову, в этом томе, стр. 354.}). В 1861 г. в Перми была написана поэма ‘Воля’. Так интенсивно работал Решетников над ‘сочинениями’ в 1861—1862 гг.

——

В марте 1862 г. в Перми получила развитие сердечная привязанность Решетникова. Среди пермских знакомых Василия Васильевича и Марьи Алексеевны была вдова Анна Васильевна Матвеева с сыном и дочерью Оленькой, ровесницей Решетникова и подругой детских его игр. По возвращении в Пермь Решетников стал посещать Матвеевых, и к началу 1862 г. созрело его чувство к Ольге Семеновне. Рассказывая об этом эпизоде биографии молодого Решетникова, Г. И. Успенский цитирует и записи Решетникова этой поры в Дневнике, {Перепечатаны в этом томе, на стр. 271 и след.} в дополнение к этим записям отметим, что увлечение девушкой сказалось новой волной стихотворчества и письмами к родным в Екатеринбург, вызвавшими тревогу дяди и тетки. Влюбленному племяннику посылались предупреждения и советы:

‘Что-то ты в письмах своих выхваляешь Олиньку, —— писал ему Василий Васильевич. — Но она, я думаю, хоть и ровня тебе годами, но дело-то в том, что ни у ней, ни у тебя ничего нет, поэтому и не пара. Смотри, берегись этого. А вот тут будет лучше, как бы ты приютился у старшего секретаря казенной палаты. Я думаю, он не побрезгует за тебя отдать дочь свою’. {Письмо от 14 марта 1862 г., подлинник в ИЛИ АН СССР.}Совет дяди Решетников снабдил ироническим примечанием, сделал Ольге Семеновне предложение и получил согласие.

Но замуж вышла Ольга Семеновна не за Решетникова. Мы не знаем, из-за чего расстроились с нею отношения у молодого сочинителя. Очевидно, имела место борьба чувства и все тех же стремлений сделаться писателем, уже зрела идея ехать в Петербург — учиться и печатать свои сочинения. Чувство отошло на второй план.

Служебное положение Решетникова в 1862 г. вполне определилось. Если августовское его сообщение (1861 г.) в Екатеринбург о внимании Толмачева к его трудам не вполне соответствовало действительности, то после напечатания статей в губернских ведомостях он был на виду. В начале 1862 г., по случаю отъезда Трейерова в отпуск, он исполнял обязанности протоколиста палаты, а 30 марта был избран чиновниками палаты и казначейства помощником библиотекаря. Выдвижение Решетникова ничего неожиданного не представляло: он выделялся в мелкочиновной среде своими склонностями к литературе, любовью к книгам, некоторым развитием и начитанностью, хорошим почерком, относительно грамотным письмом, трудолюбием и способностью не только переписывать, но и ‘сочинять’. Канцелярист он был смышленный и толковый. Но симпатиями канцелярского люда, кажется, не пользовался, дружба с Трейеровым и покровительство Толмачева вызывали зависть. Недоброжелательство к племяннику стало известно В. В. Решетникову, и он приписывал его все той же несчастной в его глазах страсти своего воспитанника к ‘сочинениям’. ‘Смотри-ко,— писал он: — против твоих сочинений и то уж, я слышу, начинают вооружаться. Впрочем, если твои сочинения навлекут на тебя неприятности, то не называй меня своим воспитателем, и больше от меня не будешь получать черты моей. Мне уже немного остается на свете жить. Конец жизни авось хоть при чужих людях проведу’ {Письмо от 22 марта 1862 г., подлинник в ЛГПБ.}. Летом 1862 года В. В. Решетников был перемещен на должность Соликамского почтмейстера. Решетникова же все настойчивее начало тянуть в Петербург: усилило эту тягу замужество Ольги Семеновны, и вконец приелась провинциальная канцелярская среда.

В первые месяцы службы в Перми Решетникова, как указано, засыпали бывшие его сослуживцы по Екатеринбургу всякими поручениями и комиссиями с обычными посулами ‘благодарности’. Мало-помалу поток этот иссяк, екатеринбургские связи одна за другою обрывались. Но были поручения и комиссии, от которых трудно было отделаться,— П. А. Алалыкина, самого В. В. Решетникова. Молодой канцелярист резко отказывался и от этих комиссий, его письмо Василию Васильевичу, вздумавшему было посредничать между племянником и подчиненным казенной палате Соликамским винным приставом, от 2 ноября 1862 г., дошло до нас. {См. в этом томе, стр. 348.}

В конце лета 1862 г. началасьревизия Пермской казенной палаты министерским чиновником А. В. Брилевичем. Ревизору понадобился толковый переписчик, и палатское начальство выделило в его распоряжение Решетникова. Решетников поставил себе задачу заслужить расположение Брилевича и добиться при его содействии перевода на службу в Петербург.

Освоившись с ревизором, Решетников написал ему докладную записку о своем желании служить в Петербурге. Вероятно, не без некоторых прикрас писал он о своем сиротстве и воспитании (дошедшая до Василия Васильевича черновая этой записки, после отъезда ее автора в Петербург, очень разобидела воспитателя Решетникова), писал он о своем стремлении жить в Петербурге, служить и заниматься литературой. Насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам записей из Дневника Решетникова, Брилевич не сочувствовал намерениям его заниматься литературой, но перевод молодого и способного канцеляриста из провинции в столицу, видимо, счел целесообразным и решил ему содействовать.

Ревизия закончилась, и Брилевич уехал. Всю зиму ждал Решетников исполнения обещаний Брилевича. В январе 1863 года из редакции ‘Времени’ вернулись рукописи ‘Скрипача’ и ‘Раскольника’ с извещением, что сочинения эти не могут быть напечатаны,— но и это не расхолодило их автора. Наконец, в апреле, получено было письмо от Брилевича: покровитель Решетникова сообщал, что ему удалось устроить перевод, и указывал, как дело надлежало оформить. Письмо содержало и советы, как вести себя в столице:

‘Кроме тех наставлений, которые я вам уже дал и которые, я уверен, вм помните, нужным считаю посоветовать вам быть как можно учтивее с начальством и приветливее с сослуживцами — это здесь необходимо, а то вы в Перми привыкли быть несколько медведем. При ваших привычках, воздержании и при трудолюбии (с хорошим почерком вы найдете постороннюю работу) вы, получая в год по 200 и более рублей казенного содержания, справитесь здесь, а если начальство будет довольно вами, то при открытии вакансии даст отличное место. Благословляю вас на новое поприще и желаю на нем успеха… Я уезжаю на службу в Оренбург. Пишите раза два в год, что будет с вами’. {Письмо от 10 апреля 1863 г., подлинник в ЛГПБ.}Как кажется, Решетников не воспользовался данным ему разрешением писать ‘раза два в год’.

Было послано прошение в департамент внешней торговли министерства финансов, куда Брилевич рекомендовал Решетникова, и начались деятельные сборы к отъезду. Для воспитателей Решетникова предстоявшая разлука с ним оказалась тяжелой:

‘Я с своей стороны, хотя и скорблю,— писал Василий Васильевич, — но удерживать не могу, авось, может быть, и найдешь счастье. Но жена моя чрезвычайно расстроена здоровьем, и письмо твое еще больше ее расстроило… что ты нас при старости и слабом здоровьи сдумал оставить. Но что же делать?’ {Письмо от 1 мая 1863 г., подлинник в ИЛИ АН СССР.}Перед отъездом Решетников побывал в Соликамске, простился с родными, затем разыграл в Перми в лотерею подарок дяди — серебряные часы — и, подкрепленный вырученной суммой, заново экипированный, в последних числах июня двинулся в столицу — по Каме до Нижнего и из Нижнего через Москву в Петербург.

3 августа 1863 г. Решетников выходил в Петербурге из ворот Московского вокзала.

IV

Петербург.— Департамент внешней торговли. — ‘Северная Пчела’. — В. Г. Комаров.— ‘Подлиповцы’.— ‘Современник’ и Н. А. Некрасов.— ‘Ставленник’ и ‘Никола Знаменский’.— Полоса литературных неудач.

Начальные страницы 3-й части повести ‘Между людьми’, по-видимому, верно передают первые впечатления автора в столице и первые этапы его ‘приключений’. Ночевки на ‘квартирах’ по Лиговке, первая собственная комната, примыкающая к кабаку, где-то в районе Знаменской улицы, и т. д., трудно представить, чтобы прибытие Решетникова в столицу могло совершиться как-либо иначе.

Решетников явился к новому своему начальству — начальнику судного отделения департамента — и был зачислен в штат департамента.

В Соликамске огорчились и испугались, когда прочитали в первом из Петербурга письме племянника, что он променял пермскую службу с 13 руб. 50 коп. месячного оклада на 11-рублевое жалование в столице.

Тяжелый столичный быт и совершенно неясные перспективы материального порядка ничуть не снижали настроений самого Решетникова, его упования были связаны не с департаментом, а с литературой. В Петербург он выехал с очень большим запасом своих ‘сочинений’, хотя привезенное и не заключало всего, что было написано за четыре года жизни в Екатеринбурге и Перми: через несколько месяцев остатки рукописей племянника, в гневе на него, сжег Василий Васильевич, кое-что застряло на руках литературных советчиков.

Тотчас же по приезде в Петербург, Решетников начал печататься. Печатал он сочинения не из запаса, а заново им написанные, в новом для него жанре,—мелкие очерки и рассказы. ‘Северная Пчела’ была тем столичным органом печати, где он нашел себе первый приют. 21 августа 1863 г. в ‘Северной Пчеле’ был напечатан путевой очерк ‘На палубе’, отражавший впечатления только что совершенного Решетниковым путешествия из Перми в Петербург, а затем появились: ‘Складчина’, ‘Лотерея’, серия ‘Горнозаводские люди’, ‘С новым годом’.

Основанная Булгариным, ‘Северная Пчела’ теперь руководилась П. С. Усовым и имела весьма неопределенное направление. Одно время участие в ней принимал Артур Бенни, печатались Левитов и Марко-Вовчок, Лесков и Аверкиев, но газета давала приют и таким авторам, которые в прогрессивной печати уже никаким кредитом не пользовались (известный по рецензии Добролюбова Филонов и др.). Газета имела успех в мещанских и чиновничьих кругах и была непрочь от проповеди охранительных начал. Впоследствии Решетников окрестил ее презрительной кличкою ‘Насекомая’. Финансовые дела ‘Насекомой’ были плохи уже в 1863 году, и она продержалась после ухода из нее Решетникова (начало 1864 г.) совсем недолго.

Склонный к монументальным жанрам в ранних своих опытах, Решетников в ‘Северной Пчеле’ прошел школу очеркиста, впоследствии очерк и рассказ газетного типа займут видное место в его литературной практике как сотрудника ‘Искры’, ‘Будильника’, ‘Недели’. Из напечатанного в ‘Северной Пчеле’ литературное значение сохраняют очерки мелкочиновного быта — ‘Лотерея’, ‘Складчина’. Впоследствии в этот очерк Решетников внесет некоторые черты обличительства, но основная их тенденция — защита интересов бедняка — сохранится. В этом оригинальность очерков Решетникова ‘из чиновничьего быта’, в отличие от очерков этого жанра Щедрина или Гл. Успенского. В соответствии с требованиями Добролюбова (‘Забитые люди’, 1861 г.) он следует в этом очерке традиции 40-х гг., с тою разницей, что забитость его героев достигает крайнего мыслимого предела: особенностью психики и поведения, например, Макси (очерк под тем же заглавием 1864 г.) является совершенно бессознательное отношение к угнетающей его силе, порождающее в нем только механические оборонительные реакции на холод и голод, на творящийся над ним произвол.

От этой инерции, притупленности мысли и чувства, паралича воли свободны другие герои Решетникова, представители народной среды. Напечатанные в той же ‘Северной Пчеле’ три очерка под общим заглавием ‘Горнозаводские люди’ открывали другой мир, в котором писатель нашел несгибаемых людей. Их впоследствии Решетников и рисовал в своих романах и очерках, создавая образы Корчагина, Короваева, Пелагеи Мокроносовой, тетушки Опариной, Яшки и т. д. Хронологически первыми в этом ряду персонажей напечатанных произведений Решетникова были герои ‘Горнозаводских людей’: полесовщик-рассказчик и братья Облупаловы.

Появление произведений Решетникова в столичной печати произвело сильнейшее впечатление в кругу его бывших пермских сослуживцев. В конце 1863 года Решетников задумал статью о положении почтовых служащих и начал собирать материалы. П. А. Алалыкин, с которым Решетников поделился своим намерением, одобрил его, но от сообщения материалов уклонился. В. В. Решетников был вконец разобижен и упомянутой выше черновой запиской племянника Брилевичу, и одиннадцатирублевым петербургским его жалованием, и тем, что по отъезде Решетникова из Перми сослуживцы его стали выдвигаться:

‘Смотри-ко,— писал он Решетникову: — Трейеров определен секретарем, Шилохвостов — помощником контролера — а кто он против тебя и твоих способностей? Можно сказать, ноль без единицы’. {Письмо от 31 декабря 1863 г., подлинник в ЛГПБ.}Против намерения племянника писать статью о положении почтовых служащих Василий Васильевич возражал решительно: ‘…пожалуйста не распространяйся в этом и бережись писать, да и меня о доставлении тебе сведений никогда не проси: никогда не доставлю’.

Статья не получалась. Решетников пишет очерк ‘С новым годом’, вскрывавший ‘тайну’ существования людей, средствами к существованию не обеспеченных. Очерк вызвал бурный протест Василия Васильевича, в т. I настоящего издания приведено письмо его племяннику от 25 февраля 1864 г. — отзыв на очерк, дядя отказывался от родства с Решетниковым, отказывался от переписки с ним. С этим литературным выступлением племянника он связывал свои служебные неприятности, угрожал и племяннику местью почтового ведомства. И впоследствии он был уверен, что все постигшие его служебные несчастия (вынужденная отставка, незначительный размер пенсии) проистекли из-за литературной деятельности племянника,— ив известной мере был прав.

Взрыв ярости в письме Василия Васильевича от 25 февраля и сведения о готовящихся против дяди подкопах потрясли Решетникова. Мы уже частично цитировали в этом издании надпись его на письме дяди:

‘Господи… — писал он, — если ты есть, не погуби дядю: он воспитал меня, дал мне жизнь. Ты, если только ты есть, знаешь, почему я не могу жить с моими воспитателями — мне новой жизни надо, я ненавижу старину, я погибну с этими людьми. Ты привел меня в Петербург, не возврати меня к ним…’ ‘Ихних проклятий я не боюсь… — писал он, разумея, очевидно, растревоженное им осиное гнездо старых сослуживцев дяди,— это злые люди, готовые мстить на каждом шагу’. Исключительный интерес представляют заключительные строки этой надписи, к сожалению, дошедшие до нас неполностью:

‘Христос, ведь и ты был либерал, —писал Решетников, придавая слову ‘либерал’ современное популярное понятие, — прогрессивности и даже революционности: — гений, человек новый в старом веке. Ты жертвой вразумил нас на добро, и ты пострадал за правду’. Силы ‘гения’ и готовности страдать ‘за правду’ хотел юноша и для себя.

Материальное положение Решетникова к этому времени стало крайне тяжелым. Работа на газету Усова его не обеспечивала. Служба в департаменте не привлекала. В департаменте тоже, очевидно, относились к его литературной деятельности без особого сочувствия. Результатом этой бесперспективности служебных и литературных дел легко мог стать такой конец ‘приключений провинциала в столице’, какой постиг героя повести Решетникова ‘Между людьми’. Этот конец был предупрежден новыми литературными связями: ‘Подлиповцы’ создали Решетникову литературную известность, и он вошел в круг сотрудников замечательнейшего русского журнала 60-х гг. — в круг ‘Современника’. Вхождение Решетникова в ‘Современник’ тесно связано с именем В. Г. Комарова, родного брата Н. Г. Помяловского.

О Владимире Герасимовиче Комарове мы знаем очень мало,— только то, что сообщил о нем H. Н. Новокрещенных в биографии Решетникова.

‘В том же департаменте, в котором служил Решетников, служил и Комаров… Человек, знакомый с кружком литераторов, сталкивающихся с его братом Помяловским, понятно интересовал Решетникова, и Комаров вскоре сделался каким-то ментором для Решетникова… В 1870 году Комаров нигде не служил… В 1871 году я пригласил Комарова на службу в Сибирь, куда поступил управлять железоделательным заводом, а потом он перебрался в Чермоз Пермской губернии и года через два уехал в Петербург, где скоро умер, как было сообщено из С.-Петербурга). {Н. Новокрещенных, цитированная статья, см. также письма Новокрещенных к С. С. Решетниковой от 24 марта 1872 г., ЛГПБ.} По совету Комарова Решетников отнес Н. А. Некрасову рукспись ‘Подлиповцев’ и письмо.

Авторы мемуаров, рассказывающие о приеме Некрасовым Решетникова (Панаева, Майнов, Новокрещенных), по-разному описывают встречу автора ‘Подлиповцев’ с главою ‘Современника’. От страницы из Дневника Решетникова, рассказывавшей о его встрече с Некрасовым, дошел до нас, к сожалению, только обрывок, но и из него видно, что поэт-редактор в этой встрече не был столь величественным и по-барски снисходительным и небрежным, как рисуют воспоминания Майнова или Новокрещенных. Робкий провинциал, может быть, и вправду передавший свое творение Некрасову через кого-то из его прислуги, как рассказывают об этом биографы Решетникова, произвел на Некрасова после прочтения его повести, выгодное впечатление, и он задушевно беседовал с своим гостем.

В том ли виде рукопись ‘Подлиповцев’ была отослана Некрасову, в каком она была вывезена из Перми, или Решетников переработал ее, нам неизвестно. Не исключено, что автор работал над рукописью и после своего свидания с Некрасовым, по прямым указаниям последнего, как это имело место в дальнейших отношениях Решетникова с поэтом-редактором. Но несомненно, что ‘Подлиповцы’ и в том виде, в каком они были представлены Решетниковым, потрясли Некрасова, как они потрясли скоро и читателей ‘Современника’.

В ‘Подлиповцах’ развивались две актуальные темы. Сам автор в первую очередь имел в виду бурлаков. В письме к Некрасову он заявлял: ‘Зная хорошо жизнь этих бедняков, потому что я 20 лет провел на берегу реки Камы, по которой плывут тысячи барок и десятки тысяч бурлаков, я задумал написать бурлацкую жизнь’. Но коснувшись до бурлацкой жизни своих героев, Решетников показал и деревню,— не великорусскую крепостную или вышедшую из крепостного состояния, а деревню коми-пермяцкую, населенную государственными крестьянами. И тем не менее, критика революционной демократии признала Подлипную типичным изображением пореформенной деревни. И это восприятие Подлипной, как типового явления, было совершенно правильным: вся пореформенная деревня голодала, везде жизненная норма упала до крайнего предела, везде деревня стала местом голодной смерти, и люди бежали из нее, едва только представлялась возможность бегства. Равнодушное и безучастное отношение к вымирающей деревне помещичьего правительства и поставленных им властей было нормой, поборы администрации и духовенства, произвол да эксплоатация народа хищниками разных пород — были повсеместны. Ограбленная, терроризированная, вымирающая, бегущая куда глаза глядят Подлипная символизировала ‘освобожденную’ 19 февраля 1861 г. русскую деревню.

С уходом из деревни для крестьянина начиналась новая фаза страданий и лишений, Решетников показал ее в бурлацкой части ‘Подлиповцев’. Интерес революционно-демократической литературы к бурлачеству выразился в стихах Некрасова, в романе Чернышевского (образ Никитушки Ломова в ‘Что делать?’). Некрасовские картины нечеловеческого труда бурлаков служили задачам борьбы с несправедливым общественным строем, живое ощущение бурлацкой ‘вольницы’ поддерживало оптимистическую оценку сил народа, его способности к сопротивлению.

‘Подлиповцы’ Решетникова были близки к теме Чернышевского и Некрасова и ставили тот же вопрос, что ставил и Некрасов:

‘Чем хуже был бы твой удел,

Когда б ты менее терпел?’

(‘На Волге’, 1860)

‘Подлиповцы’ были также ответом демократической литературы на либеральные рассуждения об особой склонности русского мужика к бурлачеству (П. Небольсин) и на реакционную клевету, представлявшую русских бурлаков отщепенцами народа (В. Скарятин).

Актуальная проблематика ‘Подлиповцев’ — первое, что обеспечило успех дебюта Решетникова в ‘Современнике’, художественная сторона ‘этнографического очерка из жизни бурлаков’ — вторая причина успеха: картины голодного умирания Подлипной, движения нищей крестьянской толпы по снежной пустыне, страшного, нечеловеческого труда тянущих бичеву бурлаков, — все это производило тягостное впечатление и создало произведению Решетникова заслуженную известность.

Решетников назвал свое произведение ‘этнографическим очерком’, и жанр этот им вполне выдержан: положение коми-пермяцкой деревни и до Решетникова, и после него изображалось в специальной литературе теми же чертами, какими изображено оно и в ‘Подлиповцах’, язык героев Решетникова — чрезвычайно удачный русский слепок с реального живого коми-пермяцкого языка, не раз описанного специалистами, географическая точность описаний безукоризненна. Но ‘Подлиповцы’ значительно шире ‘этнографического очерка’, и Решетников вполне правильно назвал ранний вариант этого произведения повестью (‘в роде повести’), это — повесть со всеми присущими этому жанру элементами: изображением решающего периода в жизни персонажей, психологической мотивировкой их поведения, изображение их смерти и т. д.

Имея в виду, главным образом, ‘Подлиповцев’, Тургенев высоко оценил ‘трезвую правду’ творчества Решетникова: правда эта была ответом молодой демократической литературы на требование ее вождей — Чернышевского и Добролюбова — говорить о народе только правду. В повести Решетникова не была скрыта ни одна черта страшного подлипнинского быта, не были скрыты примитивность сознания Подлипной, ее почти зоологическая мораль. Но и в условиях зоологической жизненной нормы у героев Решетникова зарождается чувство человеческой солидарности и дружбы и на второй план отходит примитивизм их психики и поведения: показ человеческого страдания, сочувствие этому страданию и протест против общественного порядка, порождающего Подлипную,— такова разрешенная Решетниковым в повести творческая задача.

‘Подлиповцы’ Решетникова были резким протестом пореформенной русской демократической литературы против политики самодержавия, обрекавшего на нищету и вымирание ограбленную деревню. Это значение и смысл повести Решетникова были раскрыты демократической критикой в 1868 г. в рецензии ‘Отечественных Записок’ на первое отдельное издание ‘Подлиповцев’. Впоследствии либерально-народническая критика (Венгеров и др.) отошла от этого толкования ‘Подлиповцев’, плохо мирившегося с проповедью мужицкой святости, но ‘не святые подлиповцы’ в 1897 г. были введены М. Горьким в ткань художественного произведения (‘Коновалов’), а в том же году В. И. Ленин воспользовался образом ‘голодного Сысойки’ для борьбы с ‘маниловским прожектерством’ народнических публицистов. {В. И. Ленин. Сочинения, т. II, стр. 127.}

Решетников в первое же свидание с Некрасовым понял связь своих ‘Подлиповцев’ с революционно-демократической литературой, с творчеством Некрасова в частности, и тогда же посвятил их Некрасову.

‘Подлиповцы’ появились в мартовской книжке ‘Современника’, и о Решетникове заговорили в периодической печати — в ‘Голосе’ Краевского, в ‘Эпохе’ бр. Достоевских, заговорили в литературных и читательских кругах. Сразу же выяснилось два отношения к повести: злобно выступила ‘Эпоха’ (Аверкиев), ‘Эпохе’ в ‘Русском Слове’, защищая Решетникова, отвечал Д. И. Писарев.

Успех Решетникова кружил головы его землякам и некоторых наиболее решительных толкнул в столицу. {См. в этом томе, стр. 282 и след.} Закружилась голова и у автора ‘Подлиповцев’, и он, очевидно, несколько увлекся в письме П. А. Алалыкину, описывая блистательность своего положения и осуждая старозаветность воззрений дяди-воспитателя. Письмо стало известно Василию Васильевичу, и он отозвался на него бурно и гневно, новыми упреками и проклятиями, и между прочим писал племяннику:

‘Да еще тебе скажу, что я в марте и апреле ‘Современника’ оду твою о ‘Подлиповцах’ читал, коею так читатели дорожат, что после читки их пришлось самому даже разрезывать листы,— следовательно, сильно интересует твоя статья, посвященная г. Некрасову’. {Письмо от 16 июня 1864 г., подлинник в ЛГПБ.}‘Подлиповцами’ Решетников органически вошел в круг писателей ‘Современника’. В том же 1864 г. в ‘Современнике’ появилась большая его повесть ‘Ставленник’. Эта повесть не относится к числу лучших произведений Решетникова, слабость ее чувствовал сам он и не был ею доволен. Несомненно влияние в повести Помяловского, но Решетников не простой подражатель ‘Очерков бурсы’, автор модного тогда жанра семинарской повести. В комментарии к ‘Ставленнику’ мы подробно говорили об ее особенностях (см. т. I настоящего издания). Несмотря на свои художественные недостатки, повесть органически включается в фонд, литературы революционной демократии, разрушавшей один из важнейших устоев дворянской помещичьей монархии. Повесть обличала архаическую реакционную воспитательную систему церкви, бескультурье, самодурство и продажность ее администрации. В своей интерпретации духовной среды и служителей церкви Решетников не имеет ничего общего с современными ему и позднейшими идеализаторами ‘действительной службы’ чиновников в рясах.

Очевидно, повесть ‘Ставленник’ и была осуществлением того замысла романа из духовной жизни, о котором Решетников писал Некрасову. Упоминавшийся выше этюд к роману — рассказ ‘Мой отец’,—впоследствии вырос в лучшее произведение Решетникова — в рассказ ‘Никола Знаменский’, напечатанный только в 1867 г. Препятствием к напечатанию этого рассказа в течение трех лет служила его нецензурность — его антицерковная и антирелигиозная тенденция.

‘Подлиповцы’ и ‘Никола Знаменский’ создавались почти одновременно и имеют много общего в тематическом и стилевом отношениях: персонажи рассказа — те же коми-пермяки, в рассказе та же тема вымирания пермяцкой деревни, тот же язык персонажей, в нем повторена тема одичавшего попа и т. д. Финальные строки рассказа, повествующие о верности простодушных Знаменских прихожан трагически погибшим ‘батьке’ Николе и дьячку Сергуньке, определяют направленность авторского сочувствия: оно на стороне Николы и Сергуньки, погибающих в борьбе с ‘цивилизацией’, которую несли в чердынские и соликамские леса пермские ‘владыки’. Сатира Решетникова направлена не против попа Николы, а против князей церкви и их челяди. Комическая сторона ‘служения’ Николы и Сергуньки, преломление через их примитивное сознание невиданной ими пышной церковной обрядности превращается у Решетникова в грубоватое глумление, в чисто народное пародирование церковного ритуала. Другого такого примера снижения религиозного культа ‘господствующей’ церкви русская легальная литература не знает.

——

Третье напечатанное в 1864 г. в ‘Современнике’ произведение Решетникова — рассказ ‘Макся’. Рассказ был новой творческой удачей молодого писателя. Построенный на том же материале, что и очерк ‘С новым годом’, новый рассказ Решетникова о ‘почтовой дворне’ замечателен как произведение психологического жанра в отличие от обличительно-бытового характера повести ‘Ставленник’. Выше мы отметили, что этот рассказ лучше других произведений этого жанра демонстрирует специфическую особенность решетниковского показа маленького человека, забитого до полной атрофии человеческих чувств.

На рассказе ‘Макся’ прервалось сотрудничество Решетникова в ‘Современнике’: началась полоса неудач, и редакция забраковала одно за другим три его произведения — первое звено повести ‘Между людьми’, неизвестную нам драму ‘Непомнящий родства’ и начало задуманной серии этнографических очерков’ — ‘Горнорабочие’.

V

С. С. Каргополова.— ‘Между людьми’.— Поездка на Урал.— Роман ‘Горнорабочие’.— 4 апреля 1866 г.— Год нужды и лишений.— Журнальная мелочь 1865—1866 г.— Роман ‘Глумовы’.

Летом 1864 г., на даче в Красном Селе, Решетников познакомился с Серафимой Семеновной Каргополовой, своей землячкой, только перед тем окончившей С.-Петербургский повивальный институт и в ожидании вакансии повивальной бабки. проживавшей у брата, петербургского чиновника. Все имеющиеся в нашем распоряжении сведения о жене писателя, до брака ее с Решетниковым, приведены нами в комментарии к роману ‘Свой хлеб’, в т. V настоящего издания. В начале января 1865 года Решетников женился на Каргополовой.

Ко времени своей женитьбы Решетников уже был в отставке: с службою было покончено в 1864 году, после успешного дебюта в ‘Современнике’.

Отставка вопреки совету дяди, женитьба без ведома и благословения родственников-воспитателей — все это крайне обидело Василия Васильевича. К этим обидам скоро прибавилась новая, тягчайшая: в вышедших в декабре 10-й и 11-й книжках ‘Русского Слова’ за 1864 г. появилось начало повести ‘Между людьми’ — ‘Воспоминания детства’.

‘Ты очернил меня в ‘Русском Слове’… — писал Решетникову дядя. — Я от последнего вытянул тебя, и вот ты теперь мне платишь за мою простоту’. {Письмо от 19 марта 1865 г., подлинник в ИЛИ АН СССР.}

Эта обида не была прощена автору ‘Между людьми’ до самой его смерти.

Было указано выше, как Решетников в связи с этим письмом в Дневнике своем определял цель, руководившую им в создании 1-й части повести: показать ‘как развиваются люди в провинции’. И эта тема была актуальной темой революционно-демократической литературы, составляя часть общей проблемы о воспитании молодого поколения, ею много занимались Чернышевский, Добролюбов, Писарев. Проблеме ‘дурного воспитания’ Решетников уделял много внимания и в более ранних своих произведениях — ‘Горнорабочие’ (‘Осиновцы’), ‘Горнозаводские люди’ и др.

Проблема воспитания не была чужда и другому флангу литературы и разрабатывалась в особом беллетристическом жанре — в автобиографической повести, достигшей расцвета под пером Л. Толстого и С. Аксакова. Автобиографическая повесть стала излюбленным жанром революционно-демократической литературы: ее разрабатывали М. Воронов, Г. Потанин (‘Старое старится, молодое растет’), А. Шеллер-Михайлов (‘Жизнь Шупова’) и, наконец, Решетников.

В феврале, марте и апреле 1865 г. печаталось продолжение ‘Воспоминаний детства’: 2-я часть — ‘Между людьми’, 3-я часть появилась только в конце 1865 г.— и уже в ‘Современнике’ (полностью повесть стала известна читателям по 1-му собранию сочинений Решетникова в 1869 г.). Повесть ‘Между людьми’ представлялась критике наиболее типичной художественною исповедью разночинца. Использованная широко, хотя и не правомерно, биографами писателя, повесть была очень популярна и, как указано, неизменно цитировалась всеми писавшими о Решетникове. И действительно, повесть содержит немало автобиографического материала, но тем не менее она остается повестью, т. е. беллетристическим произведением, с большим количеством вымышленных (или творчески измененных) эпизодов, с переплетением автобиографических и беллетристических элементов. Взгляд на повесть как на биографический документ обусловил многие фантастические детали в популярных биографиях писателя, в биографических справках о нем, в его литературных характеристиках.

Тематический круг повести очень широк. Здесь и волновавшая шестидесятников тема семейного и школьного воспитания, и обличительная тема — показ чиновного мира в уездной, губернской и столичной его модификациях, и тема демократической молодежи, разбуженной веяниями 60-х гг, здесь, наконец, и ‘трущобная’ тема, связанная с традициями некрасовской прозы 40-х гг. Этим повесть Решетникова отличалась от позднейших бульварных жанров так называемого ‘трущобного’ романа ‘Петербургские трущобы’ Вс. Крестовского).

‘Разночинец пришел’ — это обозначение смены культурно-исторических типов русской демократической историографией строилось, главным образом, на суровой и мрачной автобиографической повести Решетникова.

Для Решетникова-писателя повесть имела значение как этап в движении от этнографизма и бытовизма, к чему он тяготел в ранние периоды своей творческой работы, к широким полотнам проблемного романа, над которым он работал в последние годы своей жизни: ‘Где лучше?’, ‘Свой хлеб’.

Отвергнутый редакцией ‘Современника’ (в мае 1865 г.) ‘первый этнографический очерк’ ‘Горнорабочие’ был последним опытом Решетникова в области этнографического жанра. Выше указывалось, что ‘первый этнографический очерк’ представлял собою новую редакцию дошедших до нас ‘Осиновцев’ — раннего опыта в построении типовой истории уральского горного завода. Повидимому, материал оказался недостаточным и дальше крайне элементарной попытки рассказать историю ‘Осиновского’ завода Решетников не пошел и в новом варианте очерка. Решетников понял, что без нового близкого соприкосновения с жизнью, о которой он собирался писать, без основательного пополнения запаса своих сведений о прошлом и настоящем горных уральских заводов ему не разрешить поставленной задачи — сказать правду об уральском горняке. ‘Не знаю, что делать с ‘Горнорабочими’, — записывал он Дневнике. — Повезу к горнорабочим, почитаю с Фотеевым’.— Каким горнорабочим собирался Решетников везти свой очерк, которому, как видно, придавал особое значение, остается загадкою: в дошедших до нас материалах совершенно отсутствуют указания на какие бы то ни было непосредственные связи и знакомства Решетников с горняцкою массою, И. М. Фотеев — единственный горняк, и то в прошлом, которого называют дошедшие до нас материалы.

Так была решена поездка на родину. В конце мая или в начале июня 1865 г. Решетников выехал из Петербурга.

Точный маршрут путешествия Решетникова по Уралу неизвестен. Он побывал в Перми, в Соликамске у родных, в Чердынм у П. А. Алалыкина, останавливался в Усолье, ездил в Екатеринбург и, возможно, побывал у другого своего дяди, А. В. Решетникова, в Тагиле. Не сохранилось никаких сведений, откуда и с чьей помощью получил Решетников те обширные материалы, которые он по приезде в Петербург использовал в работе над своими горнозаводскими романами. Рассказ самого Решетникова в известном письме к Н. А. Благовещенскому от 10 июля 1865 г. о пребывании своем на заводах в Перми,— вернее было бы сказать, в Мотовилихе,—возможно, и имеет под собою какие-либо реальные основания, но того значения, которое придавали этому рассказу писавши о горнозаводских романах Решетникова, он не имеет. На мотовилихинских материалах могли быть построены только не дошедшие до нас третьи части романов ‘Горнорабочие’ и ‘Глумовы’ (см. отрывок 3-й части романа ‘Глумовы’ в т. III настоящего издания, Подробности рассказа о работе автора письма на заводах — несомненная мистификация, если Решетникову при помощи кого-либо из знакомых мотовилихинцев и удавалось пробираться в завод, то роль его сводилась к наблюдению заводских работ — и только. Весь же огромный материал о дореформенной крепостной жизни горняков, о событиях, связанных с ликвидацией крепостного права Урале, — материал исторически вполне точный, собран им в Екатеринбурге и, возможно, в Тагиле, какими путями материал собирался — мы не знаем.

6 августа Решетников вернулся в Петербург с намерением писать уже не этнографические очерки, а роман из жизни горняков. Роман предназначался для ‘Русского Слова’, но отношения с этим журналом у Решетникова скоро разладились. В его отсутствие в ‘Русском Слове’ решили не печатать 3-ю часть повести ‘Между людьми’, по возвращении — отказались печатать задуманные им ‘фельетонные статьи’ ‘Из провинции’, отказали и в выдаче аванса под роман.

Решетников вновь обратился в ‘Современник’, с которым после отклонения его очерка ‘Горнорабочие’ считал себя в ссоре. Вместо очерка он предлагал ‘Современнику’ роман ‘Горнорабочие’.

Материальное положение Решетникова, обманутого в своих надеждах на ‘Русское Слово’, было исключительно тяжелыми. Все, чем располагал он, ушло на поездку. Предстояли роды жены. Ее родные оказались людьми мелочными и сухими, рассчитывать на их помощь не приходилось.

Некрасов отнесся к Решетникову с большой сердечностью: поддержал авансом, выслушал в чтении автора и принял к напечатанию в ‘Современнике’ 3-ю часть повести ‘Между людьми’ (‘Похождения провинциала в столице’), согласился печатать в своем журнале роман ‘Горнорабочие’, 1-я часть которого у Решетникова уже была закончена, ее он читал Некрасову и исправлял по его указаниям, работая в то же время над 2-ю частью романа. Все это делалось в то время, когда положение ‘Современника’ отнюдь не было блестящим: на основании нового закона о печати журнал Некрасова получил уже два предупреждения, третье предупреждение угрожало закрытием.

В разгар работы автора над 3-й частью романа, 7 ноября 1865 г., в клинической больнице у С. С. Решетниковой родилась дочь. За родами последовала длительная болезнь роженицы. Положение писателя к этому времени стало в такой мере, невыносимым, что вставал вопрос об отдаче новорожденной дочери в воспитательный дом. В таких условиях трудно было думать о романе, и Решетников обратился к журнальной мелочи, которая обеспечивала немедленный заработок в 5—10 рублей.

Положение осложнялось вынужденной отставкой В. В. Решетникова, которую тот ставил в прямую связь с литературной деятельностью племянника.

Решетников судорожно ищет выхода из своего невыносимого положения: продолжая держаться журнальною мелочью и авансами ‘Современника’, он предпринимает поиски службы, готов даже вернуться в провинцию, которую так ненавидел, пишет об этом шурину в Башкирию, родным и знакомым в Пермь.

Положение ‘Современника’ понуждало Некрасова к особой осторожности. В конце 1865 г. ‘Современник’ совершенно прекратил борьбу с враждебными революции силами, и хотя рассказ Решетникова ‘Похождения бедного провинциала в столице’ Некрасов решил печатать, но вопрос о печатании романа ‘Горнорабочие’ и для самого Некрасова был неясен. К началу 1866 г. положение показалось более благоприятным: в первой книжке ‘Современника’ роман Решетникова начал печататься, первая часть была напечатана. Но 4-го апреля прогремел выстрел Каракозова, а затем началась полоса муравьевского террора, о продолжении печатания романа Решетникова не могло быть речи: 4-я и не вышедшая 5-я книжки ‘Современника’ имели жалкий вид. Некрасов обещал Решетникову возобновить печатание его романа в июньской книжке, но на 5-й книжке ‘Современник’ был запрещен ‘навсегда’. Вместе с ‘Современником’ было запрещено и ‘Русское Слово’.

Политическая атмосфера была тяжелой. Муравьев начал разгром революционно-демократической литературы. Вслед за закрытием ‘Современника’ и ‘Русского Слова’ были арестованы виднейшие деятели левой литературы: Елисеев, Благосветлов, Вас. Курочкин, Н. Курочкин, Зайцев, Слепцов и др. На свободе оставались немногие: Некрасов, Антонович, Ю. Жуковский, Пыпин. Решетников ожидал ареста и, переживая тяжелые дни и ночи, составил специальные записи в своем Дневнике для смягчения муравьевских жандармов (см. запись от 13 апреля 1866 г. на стр. 296 и след. этого тома), тогда же была составлена и защитная ‘январская’ запись (стр. 386 этого тома). Гнетущий страх, отразившийся на страницах Дневника Решетникова, был свойственен не ему одному: в то время в ожидании расправы теряли мужество многие видные литературные и политические деятели. {См. воспоминания Елисеева (‘Шестидесятые годы’, М.—Л., 1933, стр. 330—331), Скабичевского (‘Литературные воспоминания’, ЗИФ, М.—Л. 1928, стр. 254) и др.}

Закрытие ‘Современника’ оставило на руках у Решетникова две части романа ‘Горнорабочие’. Продолжая перебиваться мелочью, Решетников пытается найти издателя для собрания своих сочинений — и, конечно, безуспешно.

Но прошли месяцы террора, и началась новая концентрация прогрессивных литературных сил. От погрома уцелела ‘Искра’, сотрудникам ‘Русского Слова’ удалось выпустить альманах ‘Луч’ (2-й выпуск альманаха был запрещен), бывшие сотрудники ‘Современника’ собрались вокруг альманаха ‘Невский Сборник’ бр. Курочкиных, осенью 1866 г. Благосветлов начал издавать подцензурный журнал ‘Дело’.

Роман Решетникова мог продолжаться печатанием в ‘Невском Сборнике’, но писатель связал себя сделкою с Благосветловым, обязавшись по материалам первого своего романа написать новый роман. Начало этого нового романа — ‘Глумовы’ — было разрешено цензурою и появилось в первых книжках ‘Дела’. Путь к окончанию печатания ‘Горнорабочих’ был отрезан. {О соотношении романов ‘Горнорабочие’ и ‘Глумовы’ см. в комментарии к ним, в т. III настоящего издания.} Но вместе с тем кончилась и полоса тяжелого безвременья и литературной бесприютности.

Переживая тяжелые месяцы нужды, Решетников ни разу не постучался в двери издательств торжествовавшего либерализма, вызывая удивление своих родственников и земляков.

‘Читал и жалобы твои на притеснения цензуры,— писал ему несколько позже товарищ детства Е. П. Алалыкин: — да, скверно, чорт возьми, и все это виноват полуумный Каракозов. В самом деле, где же ты теперь приютишься с своим пером? Ты пишешь, что работать в других редакциях считаешь делом не особенно честным,— ну, если так рассуждать, то, пожалуй, без работы насидишься. Да ведь послушай — тебе чорта ли? Ты работаешь в беллетристическом, а не в критическом или ученом отделе,— стоит только не менять своих убеждений, а в беллетристике это очень легко, Крестовский же работает в ‘Отечественных Записках’, а его, кажется, нельзя заподозрить в нечестности…’ {Письмо от 7 марта 1867 г., подлинник в ЛГПБ.}К несчастному лету 1866 года относится окончательная размолвка Решетникова с дядей-воспитателем. Цитированное в начале нашего очерка письмо В. В. Решетникова от 19 июня 1866 г. было последним его письмом племяннику. Исчислив все проступки воспитанника, мнимые и действительные, Василий Васильевич писал:

‘А тебя еще прошу, в последний раз тебя прошу, забыть, что воспитывал тебя я и что ты имеешь дядю и тетку в Перми. А другой бы благонамеренный человек должен бы почесть паче родного отца и матери, но тобою все это оставлено, и святые-то, должно быть, тобою отринуты. И не пиши мне ни одной строки, также и я к тебе не стану. И писем твоих принимать не стану. Прощай, желаем тебе в последний раз здоровья…’ В том же письме была и приписка:

‘Мне теперь только еще сказали, что граф Толстой ревизовал Алек. Мих. Петрова в Оханске, который передал ему о твоем сочинении о пермской конторе и о моем служении. Толстой сказал, что я его воспитателя из службы выгоню — и действительно, свое исполнил. Вот я и шатаюсь’. {Цитируется по подлиннику, ЛГПБ.— А. Д. Толстой — чиновник особых поручений в почтовом департаменте министерства почт и телеграфов.}

——

В 1865—1866 гг., после ‘Подлиповцев’, ‘Ставленника’ и ‘Между людьми’, Решетников вновь вернулся к малым жанрам, которыми начал свою литературную деятельность в Петербурге. Работая над романами ‘Горнорабочие’ и ‘Глумовы’, он написал для ‘Искры’ и ‘Будильника’, единственных прогрессивных органов, где он мог иметь приют, свыше двух десятков очерков и рассказов, из них некоторые были довольно значительного объема (‘Внучкин’, ‘Шилохвостов’, ‘Из новой судебной практики’) {В московском ‘Развлечении’ в апреле 1867 г. был напечатан рассказ Решетникова ‘Квартира No 25’.— При каких обстоятельствах состоялся этот единственный случай сотрудничества Решетникова в ‘Развлечении’, мы не знаем.}. В 1866 г. были написаны ‘Очерки обозной жизни’ и ‘Тетушка Опарина’. В вступительной части комментария к очеркам 1865—1866 гг. (см. т. II настоящего издания) дан общий обзор очерков и рассказов Решетникова за эти годы, там же отмечены очерки, затерявшиеся в редакциях, а также запрещенные цензурою и до нас не дошедшие.

Для очерков и рассказов 1865—1866 гг. Решетников использовал те же материалы своей поездки на Урал, на них построены новые очерки о ‘горнозаводских людях’ (‘Кумушка Мирониха’, ‘Прокопьевна’, ‘Дедушка Онисим’), новые путевые очерки (‘Старые и новые знакомые’, ‘Глухие места’, ‘Былые чудеса’ и др.), новые очерки о чиновной и мещанской бедноте (‘Ильич’, ‘Шилохвостов’), заслуживает быть особо отмеченной тема ‘восхождения’ новых ‘столпов’, разработанная в очерке ‘Внучкин’. ‘Очерки обозной жизни’, ‘Тетушка Опарина’ и многие мелкие очерки (‘Старые и новые знакомые’ и др.) представляют собою первые опыты показа нищавшего после реформы уральского населения: толпы нищих в городах, заводах и селах, страх обозного ямщика и бурлака перед завтрашним днем, грозящим чугункою, новые формы фиска, новые формы эксплоатации, новые типы эксплоататоров нищающего народа — таковы путевые впечатления Решетникова, их соответствие действительности подтверждалось письмами уральцев, его друзей и знакомых.

Но пореформенное ‘разорение’ не представлялось Решетникову только местным уральским явлением,— он совершенно правильно видел в нем явление всероссийское, на эту тему написаны его петербургские очерки — ‘На заработки’, ‘На Никольском рынке’, ‘В деревню!’ и др.

——

В конце 1866 г. С. С. Решетникова была назначена на должность повивальной бабки в Брест-Литовский военный госпиталь и 27 декабря выехала к месту службы. Решетников провожал семью до Брест-Литовска и возвратился в Петербург. 9 января 1867 г. в Брест-Литовск переселился и он.

VI

Брест-Литовск.— ‘Отечественные Записки’ Некрасова и роман ‘Где лучше?’.— Историко-литературное значение романа. — Рабочие романы Решетникова и западно-европейская традиция рабочего романа (чартистский роман).

В Брест-Литовске Решетников ни с кем не сошелся близко. Среда военной интеллигенции крепости — врачи, инженеры — оказалась чуждой его интересам. Репутация сотрудника ‘Современника’ и ‘Искры’ была причиною недоверчивого и опасливого отношения к нему со стороны крепостного начальства. Ближе других Решетников был с инженерным офицером П. А. Заварзиным и с врачом А. А. Сытиным. Хорошо относился к его семье главный врач госпиталя Г. А. Цитович.

По настоянию жены Решетников пытался было сам поступить на службу в Брест-Литовске. Цитович рекомендовал его инженерному управлению крепости, но определение не состоялось за неимением у Решетникова чина, некоторую роль сыграла, очевидно, и неуверенность крепостного начальства в политической его благонадежности.

Наученный отставкою дяди, Решетников, с своей стороны, не пытался заглядывать в дела обитателей крепости, предупрежден он был, вероятно, и о существовавшем в крае и крепости военном положении. Сотрудник опального ‘Современника’ присматривался к незнакомому и странному для него быту ‘форштадта’ — примыкавшего к крепости Брест-Литовск городка того же имени, населенного евреями, занят был своими сношениями с петербургскими редакциями и писал 3-ю часть романа ‘Глумовы’.

К средине апреля 1867 г. 3-я часть романа была закончена, но Благосветлов, встретивший цензурные затруднения при печатании конца 2-й части ‘Глумовых’, 3-ю часть решил вовсе не печатать. К находившимся на руках у Решетникова двум частям ‘Горнорабочих’ прибавилась 3-я часть ‘Глумовых’. Было очевидно, что роману Решетникова об уральских горняках не пробиться через цензурные рогатки.

В сентябре 1867 г. Решетников с женою приехал в Петербург. В начале октября Серафима Семеновна выехала в Брест-Литовск, Решетников задержался в Петербурге.

В это именно время заканчивались конфиденциальные переговоры Некрасова с А. А. Краевским о переходе к Некрасову ‘Отечественных Записок’. Явилась необходимость сделать по возможности нечувствительным переход журнала от одного направления к другому, в ‘Отечественных Записках’ Краевского появился рассказ Решетникова ‘Никола Знаменский’, — факт, удививший журналы, публику и отчасти цензуру. Перед этим, собирая рассыпавшуюся писательскую группу ‘Современника’ и подготовляя материал для своих ‘Отечественных Записок’, Некрасов предложил Решетникову писать роман ‘для Краевского’, было заявлено, что ‘Краевский прогонит’ своих реакционных беллетристов и критиков (Авенариуса, Н. Соловьева), с которыми Решетников не соглашался работать в одном журнале. Решетников начал роман ‘Где лучше?’ — продолжение ‘Глумовых’.

Автор ‘Горнорабочих’ и ‘Глумовых’ давно думал о романе из жизни питерских рабочих. Теперь он решил героев своих уральских романов свести в столицу и растворить в массе столичных рабочих. Так в замысле романа ‘Где лучше?’ слились и замысел романа о столичных рабочих, и окончание ‘Глумовых’.

Решетников рьяно взялся за дело, переселившись на Обводный канал, рабочую окраину тогдашнего Детербурга. Как Решетников изучал быт и настроения питерских рабочих — мы не знаем в подробностях. Присматриваясь к рабочим, он посещал кабаки в районе Обводного канала, есть сведения, что вступал и в личные отношения с рабочими разных категорий, были живы воспоминания о первых личных впечатлениях петербургской жизни, о первых встречах с столичным людом, немалую роль играли литературные источники. К этому времени относится известный случай ареста и избиения Решетникова полицией.

Началась подписка на журналы, появился анонс ‘Отечественных Записок’, и в нем значился роман Решетникова под установившимся уже заглавием ‘Где лучше?’.

Так закончился трудный для демократического отряда литературы период 1866—1867 гг. — от закрытия ‘Современника’ до перехода к Некрасову ‘Отечественных Записок’. И в этот период Решетников часто появлялся перед читающей публикой — в ‘Деле’, ‘Искре’, ‘Будильнике’, в альманахах (‘Невский Сборник’, ‘На несколько часов’), осенью 1876 г. вышло отдельное издание подчищенных в цензурном отношении ‘Подлиповцев’ —первая книга Решетникова, но только с началом некрасовских ‘Отечественных Записок’ он почувствовал вновь почву под ногами.

История работы Решетникова над романом ‘Где лучше?’ и печатания этого романа рассказана нами в т. IV настоящего издания, роман писался в Петербурге и в Брест-Литовске, чередуясь с очерками и рассказами, в частности и из жизни брест-литовского ‘форштадта’. Оставаясь один,— в Петербурге ли или в Брест-Литовске, — Решетников много пил (порок, нажитый в первые годы петербургской жизни), болел нервной горячкой, летом 1868 г. обнаружились признаки туберкулеза — кровохарканье. И тем не менее в полгода роман был написан, с июньской книжки началось печатание его в ‘Отечественных Записках’.

Переименовав Глумовых в Горюновых, Корчагина — в Короваева, Решетников свел всех своих старых героев в столице. Так завершился роман ‘Горнорабочие’-‘Глумовы’ показом ‘вольной’ жизни осиновцев-таракановцев. Новый свой роман Решетников не считал законченным: более детальный показ капиталистической каторги он намеревался дать в продолжении ‘Где лучше?’, но выполнить своего намерения не успел.

—-

Четырехлетний труд Решетникова над рабочим романом дал три незаконченных произведения: два о крепостном Урале, третий — об ‘исходе из земли рабства’ и о первых годах ‘вольной жизни’ горняков. Это были ранние опыты русского народного романа, в том смысле, как понимала народный роман русская революционно-демократическая литература: на судьбе уральской рабочей семьи Решетников пытался показать и прошлое своей страны, и формальную отмену в ней крепостнических отношений, и социальные и экономические сдвиги в ней в связи с первыми ее шагами на пути капиталистического развития.

Крепостническая эксплоатация — основное содержание горнозаводских романов Решетникова, ею мотивированы и важнейшие ситуации обоих романов, и главнейшие характеры. Выбор именно этой точки зрения на прошлое горнозаводского Урала был совершенно правилен, благодаря ей, романы получили твердую историческую основу. На эксплоатации, ничем не ограничиваемой, поддерживаемой мерами террора, базировалась экономика Урала, непрерывно разрушавшаяся, наряду с устарелыми формами организации, неутолимыми аппетитами уральских феодалов и безудержными хищениями бесчисленного крепостного начальства. Крепостническая эксплоатация держала работника на минимальной жизненной норме и губила целые поколения молодежи. Решетников не изображал крайних проявлений этого режима и кровавые страницы истории уральских заводов использовал в весьма умеренной степени, не поражая воображения читателя ничем, что выходило бы за рамки повседневного, бытового убийства, насилия и произвола. Историческая достоверность повествования Решетникова и здесь безупречна: показан тот жизненный уровень, при котором сдабривающая ‘завариху’ сальная свечка представляется роскошью, показаны бесправие работника и не имевший границ произвол владельческой челяди, от которой одной зависели жизнь и здоровье рабочего, благополучие его семьи, честь его жены и дочери. В отношении полноты картина Решетникова имела только один пробел: героическая борьба уральских горняков против крепостного строя если не выключена из его романов совершенно, то приглушена. Злость Токменцова в известной части романа ‘Горнорабочие’ не находит выхода, и расправа горняков с ненавистным штейгером (‘Глумовы’, 2-я ч., гл. IV) — единственный, отмеченный в романе, случай выступления горняков. Картины ‘беспорядков’ в заводе даны только в связи с неумелым проведением самого факта ‘освобождения’.

В судьбе героев Решетникова отразилось значительнейшее событие в политической и экономической жизни России — ликвидация крепостного права на Урале, характер которой надолго определил судьбу одной из важнейших отраслей народного хозяйства и одного из замечательнейших отрядов русского рабочего класса. В комментарии к горнозаводским романам Решетникова (т. III настоящего издания) было указано, что в реформе 1861 г. уральские феодалы добились такого положения, которое сосредоточивало в их руках все земельные угодия и благодаря которому обезземеленные горняки оказались в полной зависимости от заводовладельцев. Этим начиналось новое, пореформенное, закрепощение горняков: необходимое количество рабочей силы было обеспечено за заводами путем земельного закабаления, ненужные остатки рабочей силы были выброшены, все привилегии уральских заводовладельцев на отечественном рынке остались неприкосновенными.

Описание в ‘Глумовых’ волнений на заводе, разочарование заводчан дарованной волей — все это отражало авторскую оценку ‘воли’: Прасковье Глумовой и ее родным, Василию Корчагину и прочим ‘таракановцам’ ‘воля’ принесла нищету и бедствия. Об этом должна была рассказать читателям третья часть романа ‘Глумовы’, об этом рассказал третий роман Решетникова ‘Где лучше?’.

Либеральная и реакционная критика неизменно подчеркивали, что Решетников, живя на Урале, не заметил важнейшего исторического факта — падения крепостного права. Все изложенное нами об отношении Решетникова к горняцкой ‘воле’ по манифесту 19 февраля 1861 г., о порядке ликвидации на Урале крепостнических отношений, об эволюции взгляда самого Решетникова на ‘волю’ свидетельствует, что эта тема была одной из важнейших: тем в его творчестве. Роман ‘Где лучше?’ является одним из замечательнейших произведений в литературе 60-х гг., подводивших итоги ‘освободительной’ реформе и отражавших сдвиги в пореформенной жизни масс.

‘Освобождение крестьян уничтожило неподвижность населения,— писал В. И. Ленин,— и поставило крестьян в такие условия, что они не могли уже кормиться с оставшихся у них клочков земли. Масса народа бросилась на поиски заработка, идя на фабрики, на постройку железных дорог’. {В. И. Ленин. Сочинения, т. I, стр. 428-429.}

Многие из указанных выше очерков и рассказов Решетникова являются иллюстрациями к набросанной Лениным картине пореформенного движения народных масс (‘На заработки’, ‘На Никольском рынке’). Важнейший иллюстративный материал дает роман ‘Где лучше?’. Выброшенные ‘освобождением’ из родного завода, герои Решетникова идут на соляные промыслы, на золотые прииски, на железнодорожные стройки, в столицу, заполняют ночлежки, трущобы, ‘продаются’ на рынках в услужение, нанимаются на суда, стучатся в ворота фабрщ и заводов — и гибнут от голода, холода, болезней, бесприютные и нищие. Картинами народного труда роман Решетникова сближается с современной ему книгой Н. Флеровского (В. В. Берви) ‘Положение рабочего класса в России’ и дополняет ее существенными чертами: картинами жизни столичного промышленного пролетариата, картинами городских трущоб, тюрем, полицейских камер и больниц.

Роман Решетникова явился в пору формирования русского народничества, озабоченного ‘избавлением России от язв пролетариатства’. В ‘Отечественных Записках’ в тот же год, когда в этом журнале печатался роман ‘Где лучше?’, была напечатана статья Г. З. Елисеева, доказывавшая, что русскому крестьянину нет надобности отрываться от земли, превращаться в фабричного рабочего, что и при данных общественных условиях в России крестьянство в состоянии прокормить себя земледельческим трудом, что к этому следует стремиться, пока ‘фабрики истощили, выродили и сделали никуда не годными еще не очень значительные массы народа’. {Г. З. Елисеев. Производительные силы России — ‘Отечественные Записки», 1868, кн. II, стр. 460.} В Комментарии к роману ‘Где лучше’ (т. IV настоящего издания) мы указывали, что голос Елисеева не был одиноким. Там же указано, что и русским промышленникам было выгодно утверждать, что в России нет рабочего класса и что рабочее законодательство ей не требуется.

Роман Решетникова противостоял и домогательствам русских толстосумов-капиталистов, и реакционному оптимизму народников, утверждая реальное бытие рабочего класса в России, его особое положение в обществе, отличное от положения других групп трудящихся. В романе своем Решетников горячо защищал права и личное достоинство русского рабочего. Всем этим роман был принципиально новым явлением в русской литературе 60-х гг., отличным от всего, что писали о русских рабочих тогдашние (и позднейшие) народнические публицисты.

В романах Решетникова разрабатывается тема положения рабочего класса в капиталистическом обществе. Эта же тема была поставлена в западно-европейской литературе так называемым чартистским романом, виднейшим представителем которого была упоминавшаяся выше Елизавета Гаскель, творчество которой так высоко ценил Маркс, ставя ее в один ряд с великими реалистами — Диккенсом и Теккереем. В России в 60-х гг. были известны и другие представители чартистского и близкого к нему демократического романа — Ч. Кингслей, Дизраэли, Джордж Эллиот: произведения этих писателей переводились и печатались в России в журналах и отдельными изданиями.

Но между чартистским романом и первыми опытами русского рабочего романа, вышедшими из-под пера Решетникова, необходимо отметить существенное различие. Гаскель — поборница классового мира, проповедница евангельской тезы: все люди — братья, замечательной чертой рабочих персонажей Решетникова является полное отсутствие у них веры в возможность устранения социальных противоречий: столичные рабочие разъясняет ‘терентьевцам’, что для рабочих ‘лучшего’ в мире не существует. Правда, настроения рабочих персонажей романа Решетникова не тождественны настроениям, какие были свойственны передовым историческим представителям рабочего класса той поры — Петру Алексееву и др., но зародыши этих настроений чувствуются и в поведении некоторых героев ‘Где лучше?’ — у Петрова, Короваева, Горшкова, они стоят у грани, отделяющей не вполне осознанный протест от действенного революционного настроения. ‘Безвыходность некоторых отношений’ — так характеризовал M. E. Салтыков-Щедрин основную тенденцию решетниковского показа пореформенной жизни народных масс, эта характеристика верна и для показа Решетниковым жизни современного ему рабочего класса. До констатации неразрешимости противоречий в капиталистическом обществе чартистский роман не подымался.

VII

Очерки и рассказы 1867—1869 гг. — Западные очерки.— ‘Филармонический концерт’, ‘Яшка’ и др. — ‘Сочинения Ф. Решетникова’ 1869. — ‘Свой хлеб’.

Как и обычно, работая над романом, Решетников одновременно работал над серией очерков и рассказов. В 1868—1869 гг. они появлялись в ‘Искре’ и ‘Неделе’, начатый в 1867 г. большой сюжетный очерк ‘Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства’ был напечатан в ‘Отечественных Записках’ в 1869 г. Из рассказов и очерков, написанных Решетниковым в это время, но при жизни его по разным причинам оставшихся не напечатанными, известны: ‘Трудно поверить’, ‘Филармонический концерт’, ‘Полторы сутки на Варшавской железной дороге’.

В серии очерков и рассказов 1868—1869 гг. значительную группу составляют связанные с отмеченными выше наблюдениями лисателя над брест-литовским ‘форштадтом’. Первый из этих очерков — ‘Сутки в еврейском городе’ — был послан в редакцию ‘Будильника’ тотчас по приезде в Брест-Литовск, но затем начался длительный период изучения новой для писателя среды. ‘Писать об евреях я не могу с утвердительной точки зрения, — потому что вижу только внешность’, — записывал он 18 марта 1867 г. И через три месяца опять: ‘Об евреях я еще мало знаю’. Только осенью 1867 г., в Петербурге, до начала своей работы над романом ‘Где лучше?’, Решетников занялся материалами ‘форштадта’: были написаны ‘Ярмарка в еврейском городе’ и первый вариант очерка ‘Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства’. {Первоначальное заглавие ‘Будни и праздник Янкеля Фурмана и его семейства’ (рукопись в ЛГПБ).}

Напечатанный в ‘Отечественных Записках’, очерк ‘Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства’ вызвал протестующие статьи Г. Варшавера в еженедельнике ‘День’ (орган Общества распространения просвещения между евреями в России, Одесса) и В. Буренина в ‘С.-Петербургских Ведомостях’. Теперь не представляется возможным установить с достаточной полнотой, при каких обстоятельствах этот очерк получил окончательную редакцию и был напечатан в журнале Некрасова и как случилось, что, правильно отражая точку зрения демократии 60-х гг. на так называемый еврейский вопрос, резко противостоявшую человеконенавистнической агитации реакционной печати (аксаковский ‘День’, ‘Весть’ Скарятина и др.), очерк оказался переполненным такими, ни с чем несообразными деталями бытового характера, которые справедливо вызывали протест прогрессивной критики.

В результате своих наблюдений над ‘бытом современных евреев’ Решетников пришел к ряду замечательных для его времени выводов: он отмечал, что еврейская масса диференцируется по социально-экономическому признаку, что беднота еврейская стонет под двойным гнетом — полицейской власти и эксплоататорской верхушки еврейской общины, что в массе еврейского населения наличествовала также группа, колебавшаяся ‘между нищими и середними’, — мелкие торговцы, мелкие скупщики, поставщики и подрядчики,— обираемая полицией, прижимаемая единоверцами-богатеями, вынужденная балансировать и ‘выкручиваться’ на грани вечно грозящей нищеты. Эта группа и привлекла особое внимание Решетникова, и из нее брал он своих героев — Янкеля Дворкина, Мовшу Бомку (‘Сутки в еврейском городе’), персонажей ‘Ярмарки’ и др.

Другим обычным персонажем западных очерков Решетникова является чиновник-обруситель. Толпы обрусителей хлынули в Западную Белоруссию вместе с муравьевскими жандармами. В одной черновой рукописи Решетникова есть набросок ‘Глашатаи’, намечающий тип ‘обрусителя’, разработанный впоследствии Гл. Успенским и Щедриным.

‘Служил я, помните вы, с вами, — читаем в этом наброске, — и хвастался, что уеду в столицу. И вдруг вызов. Ну, думаю, через столицу по крайности. Нас выбрал председатель восемь человек — и вдруг я один из восьми! Жалованье, прогоны, пенсии и т. п — господи! Хорошо… И не знал я, что со мной будет, как меня определят. Читаю: ‘обрусение края’ — не понимаю! Получаю место. Сперва переписывать заставили…’ {Автограф ЛГПБ, No 37.}‘Тянуть из еврея грош’ — так определял Решетников отношения ‘обрусителей’ еврейского населения. Тем же занимались сдававшие подряды и поставки крепостные инженеры и чины крепостного госпиталя. Насилие всяких чинов над евреями Решетников отмечает неоднократно в своем Дневнике. Разоблачающий материал в его распоряжении, очевидно, был большой, но край был на военном положении, от местных властей зависела судьба Решетникова, зависело право его самого жить с семьей — и он, распыляя свой материал по отдельным очеркам, вкрапливал в них разоблачающие элементы. Очерк ‘Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства’, по авторскому замыслу, должен был вобрать и концентрировать весь накопленный материал. Решетников много над очерком работал, несколько раз брал его из редакции ‘Отечественных Записок’ — и, в конце концов, закутал бытовыми деталями свою мысль так основательно, что она с трудом обнаруживается. Детали быта Решетников знал плохо и вымыслом восполнял отсутствие точных представлений. В результате получалось крайнее несоответствие реалий очерка действительности.

Когда критика напала на Решетникова за этот очерк, он наметил тему очередной записи Дневника: ‘Причина, почему очерк вышел не тот, как я хотел’. В дошедших до нас частях Дневника записи с таким содержанием нет, и факт появления в печати очерка ‘Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства’ в последней его редакции, к худшему отличающейся от дошедшей до нас одной из предшествующих редакций, до сих пор остается неразъясненным.

Три очерка из серии 1868—1869 гг. — ‘Трудно поверить’, ‘Филармонический концерт’ и ‘Яшка’ — относятся к числу лучших очерков Решетникова. В последнем писатель вновь вернулся к проблеме ‘дурного воспитания’ и дал жуткую картину пролетарского детства. ‘Трудно поверить’ и ‘Филармонический концерт’ при жизни автора не были напечатаны. Первый был отклонен Вас. С. Курочкиным, второй не попал в печать, повидимому, по причинам цензурного порядка. Факт ареста, избиения и ограбления в полиции героя очерка, как указано, относится к самому Решетникову и приурочивается к началу 1868 года. Факт был известен по рассказу Г. И. Успенского, как пример беззакония и зверства царской полиции, этот исторический факт из биографии русского писателя был использован В. И. Лениным в 1901 г. в его журнальном обзоре ‘Случайные заметки’. {В. И. Ленин. Сочинения, т. IV, стр. 89—90.}

——

1868—1869 годы прошли в разъездах между Петербургом, и Брест-Литовском: зиму 1868—1869 гг. писатель прожил в Петербурге, лето 1869 г. — в Брест-Литовске, зиму 1869—1870 гг.— опять в Петербурге. Весь 1869-й год Решетников работал над новым романом ‘Свой хлеб’. Материальное его положение с напечатанием ‘Где лучше?’ укрепилось: каждый месяц регулярно получал он из конторы ‘Отечественных Записок’ сравнительно большую сумму под свой новый роман.

В 1869 г. в Петербурге вышло двухтомное собрание сочинений Решетникова, подготовленное им самим к печати. Оно не включало всего напечатанного за пять лет петербургского периода деятельности писателя. В собрание не вошли ‘Подлиповцы’ и ‘Где лучше?’, проданные другому издателю, не вошли незаконченные ‘Глумовы’, к мелким своим произведениям писатель отнесся с большою жесткостью и включил в собрание сочинений только казавшееся ему лучшим. Выход в свет собрания сочинений Решетникова сопровождался оживленным обсуждением в критике его творчества, в обсуждении приняли участие Ткачев, Скабичевский, Евг. Утин и др., тогда же начала свои нападки на писателя и реакционная критика в лице Авсеенко.

В апреле 1870 г. жена писателя оставила службу в Брест-Литовске, и семья Решетниковых переселилась в Петербург.

В 1870 г. начал печататься в ‘Отечественных Записках’ новый роман Решетникова, вызвавший в печати живые отклики. Интерес, возбужденный в печати романом, объясняется отнюдь не художественными его достоинствами, а исключительно остротою поставленной романом проблемы.

Тема женской независимости и самостоятельного женского труда была актуальной темой литературы 60-х гг. Тема близка была Решетникову и затрагивалась почти в каждом значительном его произведении: в ‘Ставленнике’, в ‘Между людьми’. Некоторые очерки специально посвящены этой теме — ‘Кумушка Мирониха’, ‘Прокопьевна’, ‘Тетушка Опарина’. Очень близко к теме женского труда Решетников подошел в романе ‘Где лучше?’. Здесь тема ставилась и применительно к женщине из народа, — Пелагее Прохоровне, Лизавете Елизаровне,— и применительно к женщинам из того полумещанского, получиновнического круга, который, наряду с народной средой, также находился в поле внимания Решетникова,— Евгении Тимофеевне, сестрам Овчинниковым. Проблема труда и независимости остро стояла именно перед этой группой женщин, беспомощных, лишенных самых элементарных средств жизненной борьбы, только счастливое замужество избавляло их от нищеты, от падения на дно жизни. К этой среде и обратился Решетников в поисках героини для нового своего романа.

Посвященный женской теме, новый роман входил в серию ‘женских’ романов, напечатанных в первые годы существования обновленных ‘Отечественных Записок’,— Ожигиной, Марко Вовчка, Гл. Успенского. Трактовка темы Решетниковым была встречена благожелательно критикой прогрессивного лагеря. Особую позицию заняла лишь критика ‘Дела’ (М. В. Дальмерт), резко напавшая на ‘теорию самопроизвольного зарождения сознательности’ в изображенной Решетниковым среде. Но прав был беллетрист, а не критика ‘Дела’. Напряженность эпохи 60-х гг. будила лучшие силы во всякой среде, как разбудила она в свое время автора ‘Своего хлеба’.

Оригинальность романа Решетникова — в выборе среды, из которой он вывел свою героиню, — среды наиболее отсталой, не имеющей даже скромных преимуществ минимального образования, какими обладают героини романов упомянутых выше авторов, не имеющей даже таких скромных ‘развивателей’, как Михаил Иванович в романе Гл. Успенского. От либерального романа, трактовавшего женскую тему (Авдеев, Ю. Жадовская и др.), роман Решетникова отличался демократической направленностью: к либеральному пустозвонству о ‘женских правах’ автор относится неприязненно, и образ Тележниковой в романе Решетникова близок к сатирическим образам Щедрина. В соответствии со взглядами Чернышевского Решетников в романе указывал на иллюзорность женской независимости в обществе, построенном на эксплоатации, то же говорила демократическая литература и после Решетникова (‘Сельская учительница’, ‘Черезовы муж и жена’ Салтыкова и др.).

VIII

Вновь в Петербурге.— Литературные связи и отношения первого периода (1863—1866) и после Брест-Литовска.— Личные качества, быт, симпатии и влечения.— Смерть и похороны.

В своем неудержимом стремлении к литературному труду Решетников преодолел многие препятствия: добившись перевода из Перми в Петербург, вырвался из засасывавшей мелкочиновной мещанской среды, преодолевая робость и забитость, стучался в двери петербургских редакций — и вошел в ‘Современник’ как многообещающий молодой писатель: ему было 23 года, когда в ‘Современнике’ появились ‘Подлиповцы’ и когда о нем заговорили в критике и в литературных кругах Петербурга. Одно препятствие, наложившее печать на многое, что вышло из-под пера Решетникова, оставалось непреодоленным в течение всей короткой жизни писателя: скудость образования снижала уровень теоретической мысли, часто сковывала мысль и обескрыливала природную одаренность. Только глубоким интуитивным проникновением в ‘тайны’ жизни и психики ‘простого бедного человека’ и пафосом защиты его прав и интересов преодолевалось и это препятствие, и тогда Решетников создавал такие шедевры демократической литературы, как ‘Подлиповцы’, ‘Никола Знаменский’, такие значительные опыты в построении народного романа, как ‘Горнорабочие’, ‘Глумовы’ и ‘Где лучше?’.

Сознание скудости своего образования тревожило Решетникова еще в ранней юности. Через год после окончания уездного училища он в письмах к дяде-воспитателю жалуется на недостаточность полученного образования, с горечью говорит об этом в своем Дневнике. Он делает многое, чтобы ‘образовать себя’: в Екатеринбурге и Перми занимается французским языком и, повидимому, латынью, много читает — его начитанность и знакомство с литературою резко выделяют его в канцелярской среде. Он — страстный любитель и собиратель книг, и страсть эта не угасла и в столице, в условиях полной материальной необеспеченности и лишений, ‘пятьсот томов собрал’ — передает его собственное свидетельство А. М. Скабичевский.

В Петербурге, в литературной среде, сознание низкого уровня своего развития ощущается Решетниковым еще острее: ‘Хуже всего то — я не образовал себя так, как образованы наши литераторы’,— читаем в цитированной М. А. Протопоповым записи Дневника Решетникова от 19 января 1864 г. {См. стр. 277 этого тома.}

Решетников стыдился своего ‘низшего’ образования, скрывая его, выдавая себя за изгнанного из семинарии бурсака: он хотел быть совершенно своим в кругу, к которому принадлежали Помяловский, Чернышевский, Добролюбов. Отметим, что положительный герой юношеской драмы Решетникова, — в известной мере его автопортрет,— то же семинарист (см. в этом томе драму ‘Заседатель’). Работа над собою продолжалась и в Петербурге. В передаче А. Я. Панаевой Решетников заявлял:

‘…я как приехал в Петербург, тотчас же пошел на его (Белинского. — И. В.) могилу, долго просидел там. Он и Добролюбов — это мои нравственные учителя. Белинский и Добролюбов — насущный хлеб для нравственного развития, особенно таких людей, как я’ — и т. д. {Авдотья Панаева. Воспоминания. Изд. Academia. Цитируется по изд. 4-му (М.—Л. 1933), стр. 559.}

Глава о Решетникове — одно из наиболее беллетризированных мест в воспоминаниях Панаевой, мемуаристка явно преувеличивает, устанавливая этот относительно высокий уровень развития Решетникова в момент знакомства с ним, очевидно, в марте 1864 г. Более прав, конечно, сам писатель, заявлявший в конце 1862 г., что Белинского он не читал. В Петербурге, после сближения с ‘Современником’, Решетников старался наверстать упущенное: усердно читал Добролюбова и Чернышевского, читал, возможно, и Белинского.

Большая доля благотворного влияния на Решетникова принадлежит и Д. И. Писареву. Ему, очевидно, Решетников обязан влечением к материалистической естествоведческой литературе. В 1901 г. в Пермской публичной библиотеке была обнаружена принадлежавшая ему книга Т. Гёксли ‘О положении человека в ряду органических существ’, живя в Брест-Литовске, он хлопочет о высылке ему только что вышедшего русского издания книги того же автора ‘Очерки элементарной физиологии’ (под редакцией И. Петрова, с предисловием Д. И. Писарева, Спб. 1867). Н. А. Лейкин рассказывает о Решетникове:

‘Ф. М. Решетников много читал для своего развития, отрываясь от литературного труда. Я жил с ним вместе несколько месяцев и помню его с Карлом Фохтом и Молешоттом в руках, — разумеется, в русском переводе’. {‘Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке’.— Спб. 1907, стр. 171. — Других сведений о связи Решетникова с Н. А. Лейкиым в нашем распоряжении не имеется.}В Дневнике Решетникова 1864 г. упоминаются имена Дарвина и Бокля, и тоже, конечно, не без влияния Писарева и его статей.

О критическом отношении автора ‘Подлиповцев’ к читаемому свидетельствуют прокомментированные нами в этом томе строки из Дневника Решетникова — запись о чтении перевода известной книги Чемберса.

И тем не менее, многое из того, чем жила литература его времени, превышало его понимание, так непонятой им осталась философская и политическая борьба ‘Современника’ 1862—1865 гг.: суждения о ней Решетникова не превышают уровня вульгарных суждений об особой склонности М. А. Антоновича к литературной грызне, об обидах, наносимых ‘Современником’ ‘Русскому Слову’ и его руководителям, и т. п.

Мечта жить в Петербурге и учиться оправдалась далеко не полностью. Панаева, очевидно, точно передает настроения Решетникова 1865 или 1866 года:

‘Кабы годика два тому назад мне попасть в университет — дело другое. А теперь поздно! Уж надтреснут я, да и литература меня облапила, голова-то не тем занята…’{Авдотья Панаева. Воспоминания, по цитированному изданию, стр. 558.}

‘Облапила’, конечно, молодого писателя материальная нужда, нередко являвшаяся и единственным его стимулом к литературной работе.

Первый период петербургской жизни Решетникова закончился с отъездом его в Брест-Литовск. Писательская известность к этому времени им была прочно завоевана, и он являлся желанным сотрудником многих журналов. Но связи его с кружками прогрессивной литературы и с отдельными ее представителями были крайне слабы. Тянулся он к Некрасову, и хотя жаловался часто и обижался на него, но был предан ему искренно и глубоко, очевидно, близок был с Вас. С. Курочкиным. С Н. А. Благовещенским, с которым был близок Комаров, у Решетникова связи не наладились, не наладились и со многими другими товарищами по работе в ‘Современнике’, ‘Искре’, ‘Будильнике’ и т. д. Отношение его к Антоновичу, Пыпину, Слепцову, Вейнбергу, Воронову, Стахееву, Благосветлову и др. было холодным и подозрительным. Его Дневник наполнен жалобами на действительное или мнимое пренебрежение и недоброжелательство к нему редакций и отдельных литераторов: ‘В редакции ‘Современника’ смотрят на меня с пренебрежением’, ‘Курочкин даже не запомнил моего имени и отчества’, ‘Придешь в редакцию, поздороваешься — с тобою никто ничего не говорит’ — и т. д. Не исключено, что жалобы эти имели под собою кое-какие основания.

По возвращении из Брест-Литовска в Петербург отношения Решетникова к литературной среде меняются. Он тесно сходится с средним писательским кругом, дружеские отношения завязываются у него с Г. И. Успенским, А. М. Скабичевским, Н. А. Демертом, С. С. Окрейцем. Последний называет в числе его хороших знакомых А. И. Левитова и И. А. Кущевского. Решетников становится и лично знаком читательским кругам. Ранее он жаловался, что не имеет средств, чтобы присутствовать на литературных чтениях, теперь он сам принимает в них участие: в петербургской печати отмечалось его выступление 30 апреля 1870 г. на благотворительном литературно-музыкальном вечерг в артистическом клубе, вместе с Вас. С. Курочкиным и Щедриным. {‘Новое Время’, 1870, No 121 от 4 мая.}

К этому времени относятся все воспоминания о Решетникове, рисующие с различными вариациями и его домашний быт.

‘Познакомившись с женою Решетникова и её родными,— пишет расположенный к Серафиме Семеновне Новокрещенных,— я с любопытством вглядывался в ту жизнь, которую вел Решетников. Жена его, добрая, милая хозяйка, была крайне внимательна к гостям, а хозяин был точно забыт. Устраивалось угощение, карты, шел шумный веселый разговор, а Решетников мрачно сидел в кабинете и курил носогрейку’. {Н. Новокрещенных, цитированная статья.}

Это был тот быт, о котором жена писателя мечтала с первых дней замужества, который она стремилась устроить в Брест-Литовске и которого так не хотел Решетников.

Изнанкой этой жизни были хмельные встречи мужской компании, о которых впоследствии вспоминали Г. И. Успенский, И. П. Горизонтов и др. Портрет Решетникова неоднократно пытались нарисовать мемуаристы — В. Н. Майнов, А. Я. Панаева и др. Решетников не был ни развязным и бесцеремонным, как представляет его Майнов, ни неуклюже галантным по изображению Панаевой: несмелый, угрюмый и замкнутый в отношениях к людям — таким представляется он в своем Дневнике, таким рисует его и Г. И. Успенский.

‘Личное знакомство с Ф. М. для заинтересовавшегося в разъяснении этого запутанного таланта было почти бесполезно, а сам Ф. М. положительно терял некоторую долю своей интересности. Он был угрюм, неразговорчив, необщителен, порою груб… От всех он сторонился, смотрел волком, ко всему и всем был подозрителен, редко-редко добродушная улыбка осветит это угрюмое лицо’ {Гл. Успенский, 1873 г., стр. 51—52. Клеветнические измышления П. М. Ковалевского (‘Воспоминания’ М.—Л, 1928) и Е. М. Феоктистова (‘Воспоминания’, Л., 1929), конечно, не могут служить каким-либо материалом для биографии и характеристики писателя.}.

Демократические тенденции были свойственны Решетникову не только как писателю: демократизм был его стихийным, природным качеством. В его глазах ‘барин’, ‘полубарин’, ‘барство-лакейство’ были качествами совершенно нетерпимыми. Себя, свой круг, своих героев он резко отграничивал от ‘дворянских сынков’, от ‘аристократии’, вкладывая в последнее понятие то же содержание, которое он вкладывал в понятия ‘барин’ и ‘полубарин’. Герой его очерков и повестей, уверенно чувствующий себя с мужиками и рабочими, умеющий говорить с ними, как свой с своими, чуждающийся ‘аристократов’,— это сам писатель, запись в его Дневнике о Кононе Дорофеиче, смерти последнего, о своем участии в его похоронах — прямое тому свидетельство. {См. стр. 305 и след. этого тома.}

Симпатия Решетникова к С. С. Каргополовой, будущей своей жене, вызывалась и тем, что она умела говорить ‘просто с бедными людьми’, но ей и ее родственникам он не прощал наклонности ‘тереться около знакомых бар’.

Приведенная нами расходная часть решетниковского бюджета (см. в этом томе на стр. 398—399) свидетельствует, как невелики были его личные потребности и какими малыми средствами они могли быть удовлетворены. Набитая махоркою трубка не заменялась чем-либо другим и тогда, когда Решетников сидел в кабинете кого-либо из своих известных редакторов, и тогда, когда ему приходилось бывать в гостиной каких-либо провинциальных ‘аристократов’.

(Последние два года литературной работы, после романа ‘Где лучше?’, свидетельствовали о назревании какого-то нового кризиса: ни роман ‘Свой хлеб’, ни комедия ‘Прогресс в уездном городе’, ни очерки 1870 г. отнюдь не свидетельствуют о расцвете таланта и творчества Решетникова. Рассказ Н. Новокрещенных, познакомившегося с Решетниковым в конце 1870 или начале 1871 гг., о стремлении его на родину, в надежде, что от прикосновения к родной почве вновь окрепнут творческие силы,— вполне правдоподобен. {Н. Новокрещенных, цитированная статья.}

Но дни писателя были сочтены. В начале марта 1871 г. он слег — и болезнь неожиданно для окружающих закончилась смертью. 8 марта Решетникова навестил H. H. Новокрещенных и заметил, что земляку худо.

‘Уходя домой 8 марта,— пишет Новокрещенных, — я встретил возвращающуюся домой жену Решетникова с детьми и сказал ей, чтобы она обратила внимание на здоровье мужа, так как по моим наблюдениям он как-то опустился. Получил: резкий ответ, что она лучше всякого другого знает своего мужа и просит освободить ее от советов’. {Там же.}Вечером 9 марта в доме Решетникова было по обыкновению шумно, были гости. Решетников один лежал в своем кабинете. Время от времени к нему заглядывал В. Г. Комаров. Около 11 часов, заглянув к хозяину в кабинет, он застал его в агонии. {Там же.}

По заключению врачей Решетников скончался от отека легких, очевидно, на почве развившегося туберкулеза и общего расстройства сердечной деятельности.

13 марта писателя хоронили на литературных мостках Волкова кладбища.

А. М. Скабичевский вспоминал о похоронах:

‘Я в жизни своей не запомню других литературных похорон, столь жалких и убогих, как похороны Решетникова. В тепленький, но пасмурный мартовский день тянулись по Лиговке к Волкову простенькие дроги… На дрогах возвышался ординарный гроб, из самых дешевых. За гробом шла вдова в глубоком трауре, вся в слезах, и двое маленьких детишек… Далее шли врассыпную человек десять-пятнадцать братьев-писателей и близких знакомых… Ни депутаций с венками, ни прочувствованных речей на могиле… Надо сказать правду, полиция оказала больше почета умершему литератору… она озаботилась послать на похороны своего тайного агента’. {А. М. Скабичевский. Первое 25-летие моих литературных мытарств. Цитируется по изданию: А. М. Скабичевский. Воспоминания. ЗИФ, М.—Л. 1928, стр. 300.}

Хоронили Решетникова на 100 руб., ассигнованные Литературным фондом.

В газетах и журналах появились некрологи, статьи и заметки, посвященные памяти писателя. О жизни и творчестве Решетникова, о заслугах его перед русским народом и русской литературой писали Г. И. Успенский, Н. В. Шелгунов, М. К. Цебрикова (статья ее появилась позже), писал тогда еще тяготевший к прогрессивным общественным кругам В. П. Буренин и многие другие.

В книжных магазинах раскупался посмертный роман Решетникова, продавались его портреты. В течение всего 1871 г., а частью и в следующем году критика возвращалась к утрате, понесенной молодой демократической литературой в лице автора ‘Подлиповцев’ и ‘Где лучше?’.

IX

Черты мировоззрения, литературные взгляды.— Характер творчества.— Значение в литературе.

В 1864 г. Решетников на всю жизнь связал себя с направлением ‘Современника’, с революционно-демократической литературой. Своим положением сотрудника ‘Современника’ он был горд и направлению его оставался верен и в самые тяжелые периоды материальной нужды и политического безвременья. Только под давлением Некрасова, убеждавшего его, что он, сотрудничая ‘у Краевского’, может ‘не изменять своих убеждений и направления’, он согласился писать роман ‘для Краевского’. К реакционной литературе и к реакционным тенденциям в литературе он относился с враждебной нетерпимостью. Еще вступая только в литературу, в 1864 г., он писал в своем Дневнике: ‘Я надеюсь много написать,— написать не ради денег, а ради пользы, и так, чтобы не поставить, себя рядом с такими господами, как создатели ‘Взбаламученного моря’ и ‘Призраков’. {Запись от 9 августа 1864 г., стр. 280 этого тома.}

‘Убеждения’ и ‘направление’, которыми так дорожил Решетников, сложились в Петербурге в 1863—1864 гг. в атмосфере, насыщенной политическими, моральными и эстетическими идеями Чернышевского. Вряд ли Решетникову вполне доступны были философские и социально-исторические основы учения Чернышевского, но практическую его сторону он усвоил прочно, и это именно составляло важнейшую сторону его собственных убеждений и обусловливало направление, которого он в литературе держался. Неприятие общественного строя, создающего безвыходность в положении трудящихся масс, защита их интересов, прогрессивные воззрения на область женского вопроса (равенство в труде и общественных отношениях) — составляло основу социально-политических взглядов Решетникова, убежденность, что литература должна ‘всматриваться в жизнь’, ‘всасываться в ее кости и кровь’, говорить только ‘правду’ — это лежало в основе эстетических его воззрений и вытекало непосредственно из эстетической теории Чернышевского. Отсюда пристальный интерес Решетникова-писателя к экономическим основам жизни своих героев, стремление всемерно сблизить свой художественный материал с действительностью, аскетический отказ от украшающей выдумки. Эти особенности творчества Решетникова, в связи с исключительным интересом к жизни масс, и были отмечены ранними его критиками, как новая художественная правда,— ‘трезвая правда’, по определению Тургенева.

‘Делать пользу простому бедному человеку’ — это понимание Решетниковым своей писательской задачи было отмечено еще Г. И. Успенским. И от нее Решетников никогда не отступал, узнавая ‘простого бедного человека’ во всяком обличьи, в бурлаке и в крестьянине, в фабричном работнике и в маленьком забитом канцеляристе, в Янкеле Дворкине и в сиротке Лии. Произведения Решетникова всегда направлены против общественного порядка, порождающего страдания его героев, вместо писателя в рядах революционно-демократической литературы совершенно неоспоримо.

А. М. Горький называл Решетникова ‘мрачным’, этот эпитет точно определяет общий колорит его произведений и характер его творчества. В жизни его героев крайне мало светлого и радостного. Даже природа недоброжелательна к ним, сурова и мрачна. А когда она нейтральна, она мало интересует писателя, и он скупыми словами рассказывает о горном пейзаже, о лесной дороге, о полях, о заводской окраине.

Решетников был усердным вкладчиком сатирических журналов 60-х гг. — ‘Искры’, ‘Будильника’, но в даровании его нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало юмор Глеба Успенского или желчную сатиру Щедрина. Правда, сам он отнес несколько своих очерков и рассказов к категории ‘сатирических’ произведем ний (‘Внучкин’, ‘Холера’, ‘Из новой судебной практики’, ‘Дом в пять этажей’ и др.){Сочинения Ф. Решетникова. Изд. К. Н. Плотникова. Спб. 1869, том II: очерки, рассказы и сцены.}, но и здесь Решетников ничего не меняет в своей спокойной, отчасти монотонной манере детального рассказа и описания. Известна цитата из Дневника Решетникова о юморе:

‘<Курочкину> нужен юмор, как он мне говорит, и я написал юмор такой, что бедный человек, смеясь, рассказывал о своем горе, а Курочкин говорит, что в статьях мало юмору…’ {Запись от 7 января 1866 г., в этом томе, стр. 292.}В рассказе ‘Белуга’ очень заметно старание автора быть веселым и остроумным, но старание лишь демонстрировало полную неспособность его к смеху и веселью.

Враждебная Решетникову критика утверждала, что талант его ‘бесстрастный, не рассуждающий, фотографирующий’. Такая характеристика Решетникова опровергается всем, что мы знаем о процессе его творчества, о его отношении к своим героям. При посылке Некрасову ‘Подлиповцев’ он писал: ‘Вы не поверите, я даже плакал, когда передо мной очерчивался образ Пилы во время его мучений’. В Дневнике своем он рассказывает о работе над романом ‘Горнорабочие’: ‘сколько мук я принял с этим романом! Не раз мне доводилось плакать за Елену Токменцову, за отца ее, мать, Корчагина и прочих угнетенных и угнетаемых людей’. {Запись от 7 января 1866 г., в этом же томе, стр. 292.} И еще: ‘В страдании Сысойки, Пилы я страдал, теперь я страдаю в Корчагине. Подите вы на Каму, в Пермь теперь, подите в любой горный завод, стонет бедный народ… То же здесь с фабричными и другими рабочими’. {Запись от 13 апреля 1866 г., в этом томе, стр. 297.}

Правильно было замечено одним из позднейших критиков Решетникова, что не барская гуманность плакала в его романах и повестях — здесь свой плакал о своих (Е. Соловьев). Можно добавить к этому замечанию: плакал скупыми слезами, слезами бессилия, ибо не видел никакого выхода из ‘неразрешимости некоторых отношений’, показом, ‘как стонет бедный народ’, писатель и надеялся хоть ‘что-нибудь для него сделать’.

Упадок буржуазного реализма во 2-й половине XIX в. сказался обращением искусства к натурализму. ‘…Эдмон де-Гонкур больше думал о том, чтобы писать роман… о больнице, о проституции, чем о людях’, — характеризует исследователь европейского романа эту тенденцию буржуазного реализма к перерождению.{‘Ральф Фокс. Роман и народ. Гослитиздат., Л., 1939, стр. 127.} Упадок буржуазного реализма начался в 50—60-х годах прошлого столетия во французской литературе, в эпоху второй империи и выразился расцветом бульварного и уголовно-полицейского романа. У нас бульварно-уголовный роман был подхвачен реакционным лагерем литературы и использован им в борьбе с революцией, в логоне за ‘занимательным’ сюжетом, его культивировали буржуазные романисты 2-й половины XIX в. — от Вс. В. Крестовского до Гейнце, Понамаревых и проч.

Революционно-демократическая литература — Решетников, Левитов и др. — не имеет ничего общего с натурализмом типа Крестовского, антидемократическим по своему существу. В частности и Решетников пишет не об экзотике полицейской камеры, тюрьмы либо больницы, а о страданиях в тюрьме и больнице человека массы. Он прямой последователь Некрасова-прозаика 40-х гг. и ближайший преемник Помяловского, человек массы в его изображении остается человеком, не теряет человеческих черт, в каком бы положении он ни находился.

Детальность решетниковского письма, его бережное отношение к мельчайшим подробностям эпизодов, положений, характеров, быта, к особенностям языка — также нередко сближаются с натурализмом. Но именно этим приемом достигает он нужного ему эффекта в раскрытии мотивов поведения своих героев, в характеристике их переживаний и настроений. Прием этот ничего общего не имеет с приемами натуралистического биологизма, детальному обследованию подвергается отнюдь не биологическая особь, не физиологические ее процессы, а живой общественный человек, его психика, его поведение в враждебных ему жизненных условиях.

Выше указано, что непреодоленным до конца препятствием к свободному творчеству для Решетникова оставался низкий уровень его теоретического развития. Именно это порождало в его рукописях те страницы, которые приводили в отчаяние его редакторов — Некрасова, Щедрина. ‘Это так безграмотно,— по словам самого Решетникова, заявил ему однажды Некрасов по поводу каких-то мест в рукописи романа ‘Горнорабочие’,— что так не напишет и последний подьячий’. Общеизвестны резкие отзывы о романе ‘Свои хлеб’ Щедрина, редактировавшего этот роман. Но когда Решетникову удавалось преодолеть связанность своего таланта, то смягчался суровый Щедрин, а расположенный к нему Некрасов писал о ‘поистине отличных страницах’ его произведений. ‘Неуменье распорядиться своим материалом’, — констатировала и дружественная Решетникову критика. И действительно, сочинениям Решетникова в большой мере был свойственен отнюдь не искусственный примитивизм, тяжелое однообразие приема, неравномерность распределения света между главным и второстепенным, зачастую беспомощность в построении самой фразы. Но наличие этих недостатков не затеняет исключительного своеобразия решетниковского письма: оригинальности зачина (пейзаж и постепенное его оживление звуком, движением, человеческой речью), локальной колоритности языка персонажей, яркости диалогов, а равно особого приема психологической характеристики — изображения внутренних переживаний через скупо очерченные внешние проявления, монотонность и внешнее спокойствие скорее констатирующей, чем изображающей, решетников ской речи, лишь изредка прерываемые яркими картинами нечеловеческого труда бурлаков на реке, горнорабочих под землей, — находятся в полном соответствии с авторским представлением обо всем, о чем он рассказывает,— как о совершенно обычном и неизбежном в данных общественных условиях.

Художественное дарование Решетникова, большое и оригинальное, способное сказать новое слово, снять установившиеся эстетические каноны, признавалось не только демократической критикой, но и в лагере, враждебном ей.

‘Помещичья литература сказала все, что имела сказать…— писал Ф. М. Достоевский. — Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего — хотя и выражают в безобразном виде’. {Письмо Н. Н. Страхову от 18/30 мая 1871 г.— Ф. М. Достоевский. Письма П. 1867—1871. ГИЗ, 1930, стр. 365. Разрядка подлинника.}

По указанию Щедрина, Решетникову одному из первых удалось представить в литературе образ русского ‘простолюдина’ дореформенного времени, ему принадлежит заслуга,— писал Щедрин,— что молодая литература познакомила русское общество ‘не только с тою обстановкой, в которой живет наш простолюдин, но и с тем, как выносится эта обстановка и какое оказывает воздействие на нравственный мир живущего в ней человека’. {‘Напрасные опасения’ (1869).— Полное собрание сочинений, т. VIII. Гослитиздат. М. 1937, стр. 68.} ‘Подлиловцев’ и ‘Где лучше?’ Решетникова Щедрин считал в этом отношении замечательнейшими опытами ‘молодой’ (революционно-демократической) литературы: ‘он чувствует правду, он пишет правду’,— соглашался сатирик с определением Тургенева,— и продолжал его: ‘и из этой правды до того естественно вытекает трагическая истина русской жизни, что она становится понятною даже и без особенных усилий со стороны автора’. {Там же, стр. 69.}

‘Народный реализм’ — определял это направление ‘молодой литературы’ Н. В. Шелгунов и выдвигал Решетникова как замечательнейшего ее представителя. И Решетников действительно был замечательным представителем ‘народного’, демократического реализма в русской литературе на первых этапах его развития. Помяловский, Чернышевский, Слепцов дали прекрасные образцы демократического романа о ‘новых людях’, герой Решетникова — ‘народная масса’, от своих современников Н. Успенского, Левитова и молодого Гл. Успенского, так же, как и он, пристально изучавших массу, Решетников отличается попытками выделить из массы активные элементы и показать процесс их формирования.

Старая демократическая критика правильно оценила заслугу Решетникова, как писателя, впервые поставившего в отношении обездоленных реформою 1861 года народных масс вопрос ‘где лучше?’. {Н. Щедрин. Мелочи жизни.— Полное собрание сочинений, т. XVI (Гослитиздат, М. 1937), стр. 432.} Но старая критика не отметила другой заслуги Решетникова: в период начинавшегося господства народнических реакционных утопий он ввел в литературу русский рабочий класс и выступил с горячей защитой его интересов. Решетникову не было дано понять историческую роль рабочего класса, что единственно могло снять его мрачный пессимизм,— он был сыном своего времени и не видел того, что раскрылось значительно позже: всенародной освободительной роли русского рабочего класса, но он первый в русской литературе выделил в трудящейся массе рабочий класс как особую социальную категорию и высоко оценил его силу, его дарования и его моральный облик.

Приведенное высказывание Достоевского свидетельствует о том, что великий романист не рассматривал ‘Решетниковых’ как утверждающее явление в русском историко-литературном, процессе, того же мнения держался и Тургенев:

‘Способности нельзя отрицать во всех этих Слепцовых, Решетниковых, Успенских и т. д., — но где же вымысел, сила, воображение, выдумка где?… Эти господа — бессеменники и посеять ничего не могут’. {Письмо Я. П. Полонскому от 2 января 1868 г.— Первое собрание писем И. С. Тургенева. Спб., 1884, стр. 129. Разрядка подлинника.} А. М. Горький снимал утверждения Достоевского и Тургенева, когда писал о значении творчества Помяловского, Н. Успенского, Левитова, Решетникова и других в развитии своей собственной творческой личности:

‘Я чувствовал, что эти разнообразно и размашисто талантливые люди, сурово и поспешно рассказывая тяжелую правду жизни, предъявляют мне какое-то неясное требование’. {‘Беседы о ремесле’ — М. Горький. ‘О литературе’, цитируется по изданию Гослитиздата, М. 1935, стр. 260.}‘Неясное требование’ было выполнено жизненным подвигом великого пролетарского писателя, в высоких образцах его творчества. Помяловский, Слепцов, Решетников, Левитов — зачинатели русской революционно-демократической литературы, в Горьком она достигла своего высшего расцвета, в Горьком народный демократический реализм перерос в реализм социалистический.

Читайте также: