Переводъ въ стихахъ, съ біографіей и предисловіемъ,
Н. А—НСКАГО.
Изданіе редакціи журнала ‘Пантеонъ Литературы’
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая типографія Муллеръ и Богельманъ. Невскій, 148.
1892.
ФАУСТЪ
Поэма Николая Ленау
*) Источники: Н. Стороженко. Поэзія міровой скорби.— М. Фришмутъ. Типъ Фауста въ міровой литератур.— С. Шерръ. Всеобщая исторія литературы.— L. Salomon. Geschichte der deutschen Nationalliteratur des XIX Jahrhunderts.— S. E. Barthel. Einleitung zu Lonan’s Faust.
Трудно указать въ исторіи другую эпоху, въ которую поэзія выдвинула бы такое количество представителей пессимистическихъ воззрній, какъ это мы видимъ въ XIX столтіи: Байронъ, Леопарди, Ленау, А. Мюссе, Аккерманъ, Дранморъ, Бодэлеръ,— не говоря уже о другихъ мене извстныхъ,— вс они, не смотря на несходство оттнковъ своего пессимизма,— пвцы человческаго страданія, скорби, разочарованія и отчаянія. Не слдуетъ, однако, думать, чтобы это мрачное міросозерцаніе было принадлежностью исключительно нашего изврившагося и скептическаго вка. ‘Мрачное пессимистическое настроеніе,— говоритъ проф. Н. Стороженко, получившее въ Германіи характерное прозвище міровой скорби (Weltschmerz), не есть плодъ новаго времени, оно почти такъ-же старо, какъ и міръ, но только подъ вліяніемъ новыхъ культурныхъ условій принимаетъ новыя формы, вызывается новыми мотивами, углубляется въ своихъ основаніяхъ’. Вчная противоположность между вложеннымъ въ нашу душу инстинктомъ самосохраненія,— и сознаніемъ неизбжности конечнаго уничтоженія, между стремленіемъ проникнуть въ самую сущность явленій — я ограниченнымъ жалкимъ опытомъ, между присущею человку жаждою счастья и нравственной гармоніи — и несовершенствами и уродствами окружающаго міра — вотъ главныя основанія міровой скорби. Въ разныя эпохи та или другая сторона этого настроенія является преобладающею, но общее его основаніе — противорчіе между желаемымъ и существующимъ — остается неизмннымъ. Уже почти на самой зар исторической жизни мы встрчаемся съ такимъ систематически разработаннымъ пессимистическимъ міросозерцаніемъ, какъ философія буддизма. Пессимизма не былъ чуждъ даже жизнерадостный греко-римскій міръ. (Для примра укажемъ хотя бы на значеніе рока () въ греческой поэзіи, мрачной слпой силы, бороться съ которою не въ состояніи даже боги). Средніе вка, съ ихъ аскетическимъ взглядомъ на самыя естественныя потребности физической природы человка, съ ихъ вчнымъ страхомъ діавола, этого исконнаго врага рода человческаго, разставляющаго ему на каждомъ шагу сти, съ ихъ суеврнымъ ожиданіемъ скорой кончины міра — сплошь представляютъ собою печальное царство пессимизма, унынія и отчаянія.
Эпоха Возрожденія, казалось, готова была безъ остатка разсять мракъ, висвшій впродолженіе нсколькихъ вковъ надъ человчествомъ, но свтлыя ожиданія современниковъ этой эпохи длились не долго,— мрачныя тучи вскор снова заволокли небо, и съ тхъ поръ до самаго нашего времени эпохи сомннія и разочарованія изрдка только перемежаются боле свтлыми періодами. Довольно только назвать Гамлета и Вертера, этихъ типическихъ представителей міровой скорби двухъ послднихъ, предшествующихъ нашему вковъ. XIX вкъ выступалъ въ свтъ при мрачныхъ предзнаменованіяхъ,
‘Старый вкъ грозой ознаменованъ,
‘И въ крови родился новый вкъ!’
съ горечью восклицалъ, встрчая его. поэтъ, являвшійся до этихъ поръ глашатаемъ свтлыхъ идеаловъ будущаго. Теперь эти идеалы, казалось, потерпли полное крушеніе, а пламенная вра и одушевленіе ихъ сторонниковъ. смнились тоской, уныніемъ и апатіей, столь же преувеличенными, какъ были преувеличены и прежнія радужныя ожиданія. Поэзія, которая къ этому времени, выйдя изъ прежняго своего ограниченнаго круга, восприняла въ себя соціальный и философскій элементъ, не замедлила отразить въ себ это пессимистическое подавленное настроеніе европейской мысли. Рене, Оберманъ и цлый рядъ героевъ Байрона становятся отнын ‘властителями ея думъ’, и такъ продолжается приблизительно до 48 года, когда начинаютъ звучать новыя псни, являются на сцену новые герои. Разумется, вс такія пессимистическія тенденціи всегда должны были съ особенною силою отражаться на боле воспріимчивыхъ и чувствительныхъ натурахъ, особенно если личная ихъ жизнь шла въ униссонъ съ этими тенденціями. Жизнь лорда Байрона въ этомъ отношеніи достаточно извстна. Еще боле былъ несчастливъ въ своей частной жизни, его современникъ, знаменитый итальянскій поэтъ Джакомо Леопарди. Такою же страдальческою фигурою является предъ нами и образъ другаго поэта, выступившаго около того же времени ее своими стихотвореніями,— Николая Ленау, величайшаго изъ нмецкихъ поэтовъ-элегиковъ.
Николай Ленау, или Николай Нимбчъ-фонъ-Стреленау, какъ собственно было его настоящее имя, родился 1И августа 1802 г., близь Темешвера въ Чатад, небольшой венгерской деревн, гд его отецъ занималъ должность волостного писаря. Поэту было всего лишь 5 лтъ, когда его отецъ, вслдствіе страшно невоздержной жизни, умеръ, и семья впала въ крайнюю бдность, не смотря на вс усилія матери, которая не гнушалась никакою работою, чтобы только избавить своихъ дтей отъ лишеній. Такъ продолжалось до 1811 г., когда она вторично вышла замужъ за доктора Фогеля. Въ 1812 г. Ленау поступилъ въ гимназію въ Пешт, и хотя оказалъ здсь большіе успхи, но уже въ 1815 г. долженъ былъ оставить гимназію, такъ какъ его отчима перевели въ Токай, а мать не въ состояніи была разстаться съ любимымъ сыномъ. Привольная жизнь среди широкихъ степей Венгріи, отдаленныя поздки верхомъ, встрчи съ кочевавшими здсь цыганами, знакомство съ ихъ бытомъ, пснями — все это должно было благотворнымъ образомъ отразиться на мальчик и впослдствіи дало матеріалъ для такихъ чудныхъ стихотвореній, какъ ‘Haideschenke’, ‘Mischka’ и др. Но это продолжалось не долго,— Ленау снова отвезли въ Пештъ, а вслдъ за нимъ перехала сюда его мать, оставивши мужа въ Тока. Чрезъ годъ Ленау отправился для дальнйшаго образованія въ Вну. Нервная, экзальтированная и чрезвычайно впечатлительная натура поэта начала обнаруживаться довольно рано. Великія проблемы человческаго бытія занимали его умъ уже въ первые дни юности, и въ бытность свою студентомъ въ Вн онъ иногда просиживалъ цлыя ночи, погруженный въ свои мысли и терзаемый сомнніями {Замтимъ кстати, что воспоминаніе о временахъ дтства, содержащееся въ послдней глав ‘Фауста’ (‘Смерть Фауста’), иметъ несомннно автобіографическій характеръ.}. Естественно, что при такихъ условіяхъ ученіе не могло идти хорошо,— Ленау перепробовалъ чуть не вс науки, перебывалъ на всхъ факультетахъ,— онъ занимался философіей, юридическими науками, подъ конецъ съ большимъ рвеніемъ отдался изученію медицины,— и ни на чемъ не могъ остановиться. 19 лтъ отъ роду онъ въ письмахъ къ матери жалуется, что не можетъ наслаждаться жизнью, потому что мрачныя мысли убиваютъ веселое расположеніе духа, а гложущая тоска подтачиваетъ его силы. Жизнь его складывалась не особенно удачно. Между прочимъ, къ этому времени относится одинъ романтическій эпизодъ, сильно повліявшій на впечатлительную натуру поэта. Все еще будучи студентомъ, Ленау сошелся съ двушкой изъ народа, но та, проживъ съ нимъ 4 года, бросила его и сошлась съ однимъ богатымъ негоціантомъ. Еще боле страшнымъ ударомъ для Ленау была смерть горячо любимой имъ матери {Вотъ что онъ писалъ впослдствіи по этому поводу своему шурину А. Шурцу: ‘Природа страшна. Что такое бездны, что такое морскія бури?— все это ничто, нтъ, по гробъ горячо любимаго существа — вотъ что самое, страшное… Только бы мн не довелось стоять еще разъ передъ другимъ такимъ же, право, я скоре, готовъ лучше самъ умереть’.}. Воспоминаніе о ней никогда не покидало поэта и выразилось во многихъ посвященныхъ ея памяти неподражаемыхъ стихотвореніяхъ. ‘Каждый разъ,— говоритъ біографъ Ленау А. Шурцъ,— когда Ленау употреблялъ слово мать, можно быть увреннымъ, что онъ ‘думалъ при этомъ о своей матери’. (‘ Lenau’s Leben. Grossentheils aus des Dichters eigenen Briefen’. Von seinem Schwestermanne Anton X. Schurz. 2 Bnde. Stuttgart und Augsburg. 1855 г. T. I, стр. 93) {Ср. между прочимъ сцены ‘Фауста’ — ‘Прощаніе’ и ‘Сонъ’.}. Посл смерти матери Ленау оставляетъ Вну и перезжаетъ въ Штутгартъ, гд его съ восторгомъ принимаетъ кружокъ поэтовъ, между которыми были: Уландъ, Швабъ, Ю. Кернеръ и др. Здсь Ленау снова влюбляется въ одну двушку, чувство было взаимное, шла рчь уже о брак, но почти наканун окончательнаго ршенія Ленау неожиданно отказался отъ своей невсты. ‘Я чувствую,— съ отчаяніемъ писалъ онъ Шурцу,— такъ мало счастья и радости въ моей душ, что я не могу сдлать счастливымъ другаго’. Кстати около этого времени Ленау получилъ наслдство отъ своего ддушки, и, чтобы размыкать свое горе онъ ухалъ въ Америку, намреваясь окончательно порвать съ дряхлющею Европою. Путешествіе по морю, жизнь среди свободной и двственной страны — все это, казалось, ему сулило самую свтлую будущность. Еще прежде чмъ покинуть Европу, онъ издалъ собраніе своихъ стихотвореній. Надежды на Америку не оправдались,— меркантилизмъ янки претилъ поэтической натур Ленау, и, проживъ въ Новомъ Свт лишь одну зиму, онъ лтомъ 1843 г. снова вернулся въ Европу. Здсь онъ былъ обрадованъ извстіемъ, что стихотворенія его имли огромный успхъ. Однако мучившій его демонъ безпокойства нисколько отъ этого не успокоился. Безпокойство гонитъ поэта изъ города въ городъ,— онъ живетъ то въ Вн, то въ Гейдельберг, то въ Штутгарт и большую часть своего времени проводитъ въ почтовой карет, неизмнно въ сопровожденіи любимой скрипки, на которой онъ великолпно игралъ. И это происходитъ тогда, когда, онъ находится въ апоге своей славы, когда всюду за нимъ ухаживаютъ и тутъ не носятъ на рукахъ. Еще въ послдній разъ въ душ Ленау снова оживаетъ его завтная мечта устроить себ семейную жизнь, единственное положеніе, въ которомъ онъ надялся найти пристань для своего измученнаго сердца. Но было уже поздно. Нервная натура поэта не выдержала всхъ выпавшихъ на его долю испытаній, усугубляемыхъ еще общими мрачными впечатлніами глухаго періода меттерниховской реакціи. Одно обстоятельство доканало его, онъ влюбился въ жену своего друга, но мужественно поборолъ свою страсть и поспшилъ ухать отъ любимой женщины. Приступы мучительнаго безпокойства и тоски становились все сильне и сильне. ‘Я недавно прочелъ у Гомера,— пишетъ онъ осенью 1848 г.,— одно слово, которое прекрасно характеризуетъ мое теперешнее настроеніе: (мрачный со всхъ сторонъ)’. Въ 1844 г., во время своего пребыванія въ Штутгарт, Ленау внезапно сошелъ съ ума, и только 23 августа 1850 г., посл мучительныхъ страданій, онъ скончался въ лечебниц для умалишенныхъ, въ Обердеблинг, близь Вны.
Поэтическое наслдство Ленау заключается въ его мелкихъ стихотвореніяхъ и трехъ большихъ поэмахъ: ‘Фаустъ’, ‘Саванарола’ и ‘Альбигойцы’, сюда же можно причислить и не вполн законченнаго имъ ‘Донъ Жуана’. Поэзія Ленау полно и ясно отражаетъ въ себ его тревожное и меланхолическое настроеніе, его мягкую и впечатлительную натуру. ‘У Ленау,— говоритъ одинъ критикъ,— меланхолія была прирожденнымъ свойствомъ и постоянною спутницею, это былъ тотъ ‘демонъ’, который привелъ поэта къ сумасшествію. Трагическую сторону жизни, эти ‘желзные міровые законы’, которымъ чужда всякая гармонія, всякая мораль, всякая справедливость, которые караютъ невиннаго и возвеличиваютъ злодя, Ленау понималъ мистически-глубоко и выразилъ въ своихъ произведеніяхъ съ удивительною силою. Для него ни въ природ, ни въ человческой жизни не было компромисса, соглашенія, примиренія, онъ не давался въ обманъ оптимистическому прекраснодушію, онъ понималъ красоту розы, но видлъ также и червяка, который подтачиваетъ ее, и ни на минуту не забывалъ, что даже въ наиболе прекрасномъ и совершенномъ таятся зародыши разложенія’. ‘Ленау, говоритъ I. Шерръ, видлъ на лиц природы великое вчное горе и называлъ меланхолію врнйшимъ спутникомъ своимъ въ жизни. Живопись и символика природы составляютъ главныя средства, которыми дйствуетъ лирика Ленау. Его живопись природы вовсе не простое изображеніе, но она совершенно своеобразно отражаетъ таинственное взаимодйствіе между жизнью природы и жизнью человческой души. Его символическое пониманіе силъ природы и ихъ обнаруженій полно глубокихъ взглядовъ, которые съ особенною любовью обращаются къ тому, что обыкновенно понимаютъ подъ темною стороною природы’.
Вс эти характерныя качества поэзіи Ленау отразились и въ одномъ изъ главныхъ его произведеній, поэм ‘Фаустъ’. ‘Фаустъ’ былъ начатъ въ Вн, въ 1833 г., и оконченъ въ декабр 1835 г. Отдльныя сцены были сперва напечатаны въ томъ же году, въ’Deutschen Musenalmanach’ Шваба и въ ‘Frhlingsalmanach’ самого Ленау. Появленіе этихъ сценъ возбудило въ литературномъ мір настоящую сенсацію. Друзья Ленау (Анастазій Гргонъ, Швабъ и др.) заране пророчили ему славу величайшаго, посл Гете и Уланда, лирика и лирико-драматурга Германіи, Ленау называли ‘нмецкимъ Данте’ и находили его ‘Фауста’ своего рода ‘Божественною Комедіею’ современнаго пантеистически-скептическаго міросозерцанія. Но уже въ это время критика довольно опредленно указывала и на нкоторые недостатки и слабыя стороны сценъ: отрывочность формы и недостатокъ драматическаго развитія и пр. На большую часть этихъ нападокъ довольно основательно возражалъ самъ Ленау. Такъ напр., въ отвтъ на послдній упрекъ, онъ указывалъ на то, что если имъ и взяты изъ жизни Фауста только отдльныя и отчасти даже отрывочныя черты, то въ основаніи между ними все-таки соблюдена перспектива, да и взяты он имъ не въ качеств законченнаго опредленнаго разсказа, но скоре въ качеств типическихъ представителей многихъ подобныхъ {Нельзя впрочемъ отрицать, что три сцены: ‘Бдный попикъ’, ‘Урокъ’ и ‘Псня’ совершенно выходятъ изъ рамокъ поэмы. Первая — печальная жанровая картина, вторая — съ находящеюся съ нею въ связи, треть ею — сатира на порядки реакціонно-меттерниховскаго режима.}. Все содержаніе поэмы связано лишь психологическимъ и метафизическимъ единствомъ. То же можно сказать и о форм поэмы, скомбинированной изъ лирическихъ, эпическихъ и драматическихъ частей. Здсь тоже все зависитъ лишь отъ ‘психологическаго и метафизическаго единства’, предъ которымъ # должны отойти на второй планъ историческое и вншнее единство, какъ ограничивающія безконечность содержанія, неукладывающагося въ форму правильнаго эпоса или драмы. и Вся поэма появилась въ 1886 г. въ Штутгарт, у издателя Котты. Въ 1841 г. вышло второе ея изданіе, дополненное сценою ‘Разговоръ въ лсу’, содержащею въ себ тогдашнія воззрнія Ленау на природу и религію и, по мннію самого поэта, существенною для пониманія и мотивировки катастрофы. Третье изданіе появилось въ 1848 г., четыре года спустя посл того какъ обнаружилась роковая болзнь поэта.
Хотя ‘Фаустъ’ Ленау по своему внутреннему содержанію и стоитъ ниже ‘Фауста’ Гете, тмъ не мене среди множества написанныхъ на ту же тему произведеній (число которыхъ доходитъ до нсколькихъ десятковъ) онъ, посл ‘Фауста’ Гете, безспорно занимаетъ первое мсто. Преобладаніе субъективнаго лирическаго элемента, глубокая меланхолія, философскія умствованія, вчныя колебанія между врой и знаніемъ, грхомъ и раскаяніемъ, мрачность общаго колорита и яркость отдльныхъ картинъ — вотъ характерныя черты ‘Фауста’ Ленау.
Особенности поэмы Ленау рельефно выступаютъ при сравненіи ея съ ‘Фаустомъ’ Гете, безотрадной противоположностью котораго она является. ‘Главная и существенная разница между ‘Фаустомъ’ Ленау и ‘Фаустомъ’ Гете, — говоритъ Barthel,— заключается въ томъ, что ‘Фаустъ’ Ленау — только самъ Ленау со всею своею несчастною душевною растерзанностью, тогда какъ ‘Фаустъ’ Гете — самъ Гете и все человчество. Съ этою субъективностью ‘Фауста’ Ленау тсно связано и большинство недостатковъ поэмы, а особенно тотъ, что она стремленіе къ знанію, поиски за истиной выставляетъ чмъ-то самимъ по себ гршнымъ, такъ какъ глубочайшія проблемы человческаго духа впервые могутъ быть разршены только въ загробной жизни. Рожденный и воспитанный въ католической вр, Ленау съ дтства научился смотрть на стремленіе къ знанію только такимъ образомъ, а ставши юношей и мужемъ, онъ не могъ чувствовать иначе, потому что, при слабости и непостоянств его характера, это стремленіе привело его не къ счастью, но къ несчастью, къ роковому скептицизму, закончившемуся помшательствомъ, тогда какъ у Гете стремленіе къ знанію является неотъемлемымъ нравомъ человческаго рода, такъ что Мефистофель можетъ приступить къ Фаусту лишь тогда, когда Фаустъ, посл различныхъ попытокъ познать непознаваемое, предается полнйшему отчаянію,— Мефистофель Ленау подкрадывается именно тогда, когда Фаустъ выражаетъ свою неутомимую жажду знанія, и вотъ Фаустъ заключаетъ договоръ съ діаволомъ, чтобы съ помощью этого духа лжи овладть истиной, — противорчіе слишкомъ явное, потому что Фаустъ принадлежитъ діаволу уже вслдствіе своего стремленія къ знанію, тогда какъ гетевскій Фаустъ отдается ему лишь тогда, когда онъ въ титаническомъ высокомріи хочетъ посредствомъ чувственныхъ наслажденій расширить свое я до я цлаго человчества’ Дьяволъ же у Ленау склоняетъ Фауста икъ чувственнымъ удовольствіямъ, которымъ тотъ сперва противится. Только уже впослдствіи Фаустъ возвышается до чистой любви, но и она обращается для него въ проклятіе. Въ своемъ исканіи истины, онъ порываетъ съ Богомъ и природою и постепенно переходитъ отъ одного преступленія къ другому, еще боле тяжкому.
Развязка поэмы также безотрадна. ‘Все — сонъ!’ вотъ къ какому выводу приходитъ наконецъ Фаустъ, — сонъ и самъ онъ, и діаволъ, съ которымъ онъ заключилъ договоръ, сонъ — и весь міръ!— и Фаустъ закалывается со словами:
‘Мн снится, будто я вонзаю въ сердце сталь!’
Внезапно появляющійся Мефистофель объясняетъ всю фиктивность избраннаго Фаустомъ исхода.
Подобно характеру главнаго героя, существенно разнятся отъ соотвстствующихъ характеровъ поэмы Гете — Мефистофель и Вагнеръ. По словамъ самого Ленау, Мефистофель по служилъ ему складочнымъ мстомъ для всего демоническаго, что было въ его душ. Скорбный оттнокъ лежитъ и на этой фигур, — сожалніе объ утерянномъ счастьи слишкомъ явственно прорывается мстами сквозь ожесточенныя рчи этого своеобразнаго демона.— Вагнеръ Ленау — не сухой букводъ Гете, но типъ истиннаго ученаго съ благодарностью берущаго у природы то, что она можетъ дать человку и благоразумно отказывающагося отъ безплодныхъ попытокъ перешагнуть границу непознаваемаго. Женскія фигуры обрисованы несравненно слабе и вообще не удались Ленау.
Однако, каковы бы ни были частныя недостатки поэмы, въ общемъ, по богатству и глубин мыслей, по своему горячему лиризму, по яркости и мрачной выразительности отдльныхъ картинъ,— ‘Фаустъ’ Ленау долженъ быть причисленъ къ лучшимъ образцамъ поэзіи міровой скорби, и съ этой точки зрнія представляетъ несомннный литературный интересъ.
Высокая гора горитъ, какъ отъ огня,
Отъ золотыхъ лучей родившагося дня:
Какой-то человкъ отважный бродитъ тамъ,
Безпечно прыгая по страшнымъ крутизнамъ.
Что ищешь, Фаустъ, ты средь этихъ возвышеній?
Уйти отъ облаковъ и тягостныхъ сомнній?
Но облака и тамъ, вверху тебя достанутъ
И тамъ твое чело мрачить сомннья станутъ.
Смотри, свтило дня встаетъ въ лучистомъ свт,
Раскрылися цвты, его родныя дти,
И жаворонокъ Альпъ поетъ вверху одинъ,
Надъ снжною грядой заоблачныхъ вершинъ!
Пусть горный втерокъ, несясь изъ ясной дали,
Изъ сердца твоего изгладитъ слдъ печали,
Чтобы угасли въ немъ горячія желанья,
Извдать до конца вс тайны мірозданья,
О, не дерзай мечтать сравняться съ богомъ въ неб,
Пока ты на земл влачишь земной свой жребій!
Земля для насъ юдоль стремленій и заботъ,
И то, о чемъ въ теб предчувствіе живетъ,
Поймешь впервые ты въ страз обтованья,
Съ души стряхнувши прахъ земного одянья!
Нтъ, тщетно, тщетно все! Проклятые вопросы
Преслдуютъ его съ утесовъ на утесы.
Цвтовъ и травъ уже не мало онъ сорвалъ,
Но, чуть взглянувъ на нихъ, бросалъ въ провалы скалъ:
Не мало камней онъ, съ земли поднявши, несъ,
Затмъ съ досадою разбилъ ихъ объ утесъ:
И наскомыхъ онъ разсматривалъ не мало,
Но тайнъ творенія ничто не открывало.
Вдругъ онъ прислушался: то изъ долины въ высь
Церковный благовстъ и пніе неслись
И, втра прихоти невольно покоряясь,
То крпли, то лились, лакъ будто удаляясь,
Ученый сумрачный за ихъ игрой слдитъ
И, сверху внизъ глядя, въ долину говоритъ:
‘О что же это вдругъ случилося со мной!
Какой то мукою объятъ разсудокъ мой!
Разбилось вры въ немъ послднее звено,
И стало на-сердц темно и холодно.
О эти отъ земли несущіеся звуки,
Они звучатъ во мн, какъ вопли скорбной муки!
Въ пустын жизненной блуждаютъ люди тамъ,
И вотъ идутъ они теперь въ свой жалкій храмъ
И одинокіе, въ томительной мольб,
Путеводителя зовутъ и ждутъ къ себ.
Рыдайте, ползайте, кляните,— все равно,
Его увидть вамъ во вкъ не суждено’!—
И все стремительнй тяжелая печаль
Толкаетъ путника къ вершин горной, вдаль,
Надъ пропастями онъ отважно держитъ путь,
На крутизнахъ, куда и серн не прыгнуть.
Ужъ колокольный звонъ не поражаетъ слуха,
Но все слышне громъ вдали грохочете глухо.
Теперь у путника подъ самыми ногами
Клубятся облака волнистыми рядами.
Гроза свирпствуетъ и молнія блеститъ,
А онъ весь просіялъ и весело кричитъ,
‘О если бъ могъ я стать на тучи грозовыя,
Чтобъ подо мной он завистливо зіяли,
Чтобъ молніи ко мн тянулись, какъ живыя,—
Я сбросилъ бы съ себя тяжелый гнетъ печали’!
Вдругъ камень у него сорвался подъ ногой
И въ бездну ужъ готовъ увлечь его съ собой,
Но кто то, у сильною рукой сдержавъ его,
Поставилъ на краю обрыва самого,
Какой то сумрачный охотникъ,— видитъ онъ,—
Взглянулъ ему въ лицо и вдругъ исчезъ, какъ сонъ.
Фаустъ и его помощникъ Вагикръ, въ анатомическомъ театр, надъ трупомъ.
Когда бы этотъ трупъ смяться могъ,— ей-ей!
Онъ сталъ бы хохотать надъ тмъ, какъ мы кромсаемъ
Его, богъ всть зачмъ, на тысячи частей,
Надъ тмъ, что мертвыхъ мы о жизни вопрошаемъ.
Нтъ, неуклюжій ножъ, поврь, мой другъ, не въ силахъ
Нащупать жизни слдъ въ холодныхъ этихъ жилахъ,
Дичь робкая, она ушла отсюда вонъ
И ужъ летитъ теперь чрезъ мрачный Ахеронъ,
Гд слдъ ея ловецъ теряетъ по невол.
И я здсь, по лсу искать не стану дол.
По моему, судьба смшного сумасброда,
Судьба ученаго — мученье безъ исхода.
Нтъ, участь мудреца, какъ думаю всегда я,
Счастливй и славнй, чмъ всякая другая.
И если цль отъ насъ пока еще вдали,
То истинъ все таки не мало мы нашли.
А я такъ говорю: о жизни знаешь ты,
Ученый анатомъ, не больше, чмъ скоты.
Учитель,— шутите! Какое наслажденье,
Надъ трупомъ наклонясь, разсматривать спокойно,
Какъ раскрывается передъ тобою стройно
Несчетныхъ волоконъ тончайшее сплетенье,
Въ какомъ согласіи вс органы свой трудъ
На пользу цлаго заботливо несутъ.
И такъ ты счастливъ, другъ, такимъ глубокимъ званьемъ,
Какъ то, что этотъ трупъ, пока не умиралъ
Питался, всегда кусокъ свой въ ротъ вкладалъ,
Чтобъ растереть его зубами предъ глотаньемъ.
Нтъ, нтъ, придумано все это, будь покоенъ,
Не для тебя: давно желудокъ былъ устроенъ,
И то, что желчь, когда въ томъ надобность случится.
Изъ печени у насъ по капелькамъ сочится,
И то, что сердцемъ кровь приводится въ движенье,
И все, въ чемъ мы хотимъ добиться: отчего?—
Да, мало мудрости всей этой для того,
Чтобъ разршить хотя малйшее сомннье.
Природу и въ ея молчаньи чту я свято,
Когда же что-нибудь она мн открываетъ.
Къ ней благодарностью душа моя пылаетъ.
Взгляните, какъ везд развтвлена богато
Система нервная, а здсь душа живетъ
И указанія всмъ органамъ даетъ.
Ужъ много разъ, когда въ свои ночныя бднья
Съ недвижнымъ трупомъ я самъ на самъ оставался
И нервовъ странныя изслдуя сплетенья,
Въ нихъ жизни темные слды открыть старался,
Когда вдругъ у меня вставалъ передъ глазами
Весь нервный стволъ съ его отростками, втвями,—
Тогда я восклицалъ, подкупленный догадкой:
Такъ вотъ гд, вижу я, оно, то древо знанья,
О чемъ намъ говорятъ библейскія сказанья,
Вотъ въ этихъ то втвяхъ, въ объятьяхъ нги сладкой.
Вкушаетъ дтскій сонъ душа, чужда порока,
И тихо втерки эдемскіе въ нихъ вютъ,
И, псни чудныя поя, въ нихъ птицы рютъ.
Жильцы иныхъ міровъ, пришельцы издалёка.
Но чуть лишь отъ души сонъ сладкій отлетитъ,—
Желаньемъ пламеннымъ тотчасъ она горитъ
Сорвать съ втвей ихъ плодъ, плнительный и нжный,
Нарушить навсегда покой ихъ безмятежный.
И я кричалъ: хочу вкусить отъ древа знанья,
Хотя, бъ меня за то и ждало наказанье!
Я въ вид странствующаго схоластика появляясь въ дверяхъ.
Ха! ха! мой анатомъ ученый! славно, славно!
А корень дерева потеряннаго рая,
Фатальный корешокъ, посаженный забавно
У васъ подъ черепомъ,— железка мозговая! *)
Кто въ этотъ поздній часъ покой нашъ нарушаетъ,
Когда полночный звонъ ужъ замеръ на часахъ?
Кто такъ неистово хохочетъ тамъ, въ дверяхъ,
Кто нагло надо мной смяться здсь дерзаетъ?
Мн вспомнились сейчасъ прошедшихъ дней мечтанья,—
Съ Эдемомъ навсегда потеряно, увы!
И древо истины,
да, если вс сказанья
О старыхъ временахъ не выдумка молвы.
Простите мн, что я такъ поздно къ вамъ вторгаюсь.
И самъ я врачъ, и самъ леченьемъ занимаюсь.
Но это страсть моя, забравшись въ кругъ ученый.
Ршать и обсуждать людскихъ судебъ законы.
*) Шишковидная железка, мозговое тльце (glandulа pineolis), помщается надъ четырехъ-холміемъ мозга и совершенно скрыта подъ мозговыми полушаріями Декартъ въ шишковидной желез помщалъ душу.
Людскія судьбы — какъ печально слово это!
Весь горькій смыслъ его давно я ощутилъ.
Въ непроницаемый, густой покровъ одто,
Рабъ — время, мрачный рабъ невдомыхъ намъ силъ.
Преслдуетъ меня всю жизнь неутомимо.
О чемъ я ни спрошу, оно молчитъ безстрастно
И, жалобамъ моимъ внимая безучастно,
Сквозь жизни ночь меня влечетъ неудержимо.
А между тмъ душа моя полна безъ мры
Избыткомъ пламенныхъ и своенравныхъ силъ,
Съ тоскою рвущихся въ таинственныя сферы.
Которыхъ умъ еще досел не открылъ.
И вотъ, загадоченъ для самого себя.
Всегда терзаемый сомнніями я,
Чужакъ безъ родины и цли предъ собой.
Плетусь теперь, въ борьб пустой и безполезной,
Тропинкой узкою сознанія межъ бездной
Своей души и той обрывистой скалой,
Которая у насъ вселенною зовется,—
И это до тхъ поръ, покуда сердце бьете, я
Вамъ жаль, что столько силъ дано вамъ отъ природы,
А въ мастерскую къ ней для васъ закрыты входы!
Ну, а зачмъ вамъ знать, откуда силы эти
И какъ готовятъ то, чмъ живы вы на свт?
Духъ долженъ быть похожъ на знатнаго синьора,—
Что нужно, слуги все несутъ безъ разговора,
А какъ разводятъ скотъ, какъ ниву плугъ взрываетъ.
Синьоръ объ этомъ знать нисколько не желаетъ.
Но если вамъ претятъ ученыя занятья,
Какъ это васъ теперь надъ трупомъ могъ застать я?
Когда мы, что-нибудь ища, по дому бродимъ,
На мсто прежнее мы вновь и вновь приходимъ.
Туда, гд попусту искали столько разъ,
Такъ и меня всегда упорно къ трупамъ влекъ
Надежды призрачный блудящій огонекъ.
Довольно! и теперь кляну я этотъ часъ.
Надъ падалью меня заставшій въ посмянье!
О да, наука та, которой пища трупы
Не стоитъ безпокойствъ, и люди просто глупы.
Рискуя для нея испортить обонянье.
Но отчего жъ во мн не устаетъ пылать
Неугасимое стремленье все познать!
И если знанье — вздоръ, то въ чемъ же избавленье
Отъ тяжкихъ узъ меня гнетущаго сомннья?
Ну, молодецъ мой, ты пришелся мн по нраву.
За это я подамъ теб совтъ на славу:
Творецъ твой врагъ теб.— я говорю такъ вслухъ,—
За тмъ, что онъ обрекъ тебя блуждать въ потьмахъ,
За тмъ, что на своихъ высокихъ небесахъ,
Глумясь, къ твоимъ мольбамъ всегда онъ нмъ и глухъ.
Чтобъ врагъ твой самъ себя раскрылъ передъ тобою,
Ты долженъ не боясь стремиться неотступно
Попасть во внутрь его твердыни неприступной,
Ты долженъ выступить и овладть имъ съ бою.
Разъ хочешь ты въ его намренья проникнуть.
Такъ только натискомъ и можешь ты достигнуть
Того, чтобъ онъ свое молчаніе прервалъ
