Фальшивая бумажка.
(разсказъ изъ сибирскаго быта)
I.
Дружки.
II.
Отецъ Бориса Маркыча.
III.
Блый мавръ.
IV.
Неосторожность.
V.
Въ степи.
VI.
Подъ снгомъ.
VII.
Банкротство.
VIII.
Уманскій дуракъ.
Фальшивая бумажка, Блюммер Леонид Петрович, Год: 1871
Время на прочтение: 34 минут(ы)
По безконечной снжной равнин тройка бойкихъ лошадокъ весело тащила большую высокую кошеву, покрытую кошмою. Изъ подъ копытъ летли комки снгу, широкіе полозья оставляли за собою дв гладкія сроватыя ленты, а изъ подъ кошмы выглядывало не молодое, но еще красивое лицо рзко-еврейскаго типа. Путнику, благодаря выдавшейся сдой бород, можно было свободно дать лтъ около пятидесяти, но морозъ, нарумянивъ щеки, бодрилъ и молодилъ старика, а плутоватые каріе глазки, которые поминутно то раскрывались, то закрывались, еще боле придавали жизни длинной, характерной физіогноміи.
— Что-же, ваше почтеніе, на почтовый либо къ дружкамъ? обратился къ прозжему пьяноватый ямщикъ, покрытый собачьею ягою {Примч. родъ шубы шерстью вверхъ.} съ большими прорхами на самыхъ видныхъ мстахъ.— Тутъ и есть своротъ на купецкій трахтъ… Кони хорошіе, первый сортъ!
— А ты правду говорилъ, сто семдесятъ верстъ выгадать мозно? въ свой чередъ спросилъ прозжій съ выраженьемъ недоврія.
— Какъ есть семдесятъ! Коли на Омскій хать — не въ примръ дальше будетъ, ваше почтенье… Мн что?— я и на почтовый свезу… Я это вашему почтенью… а мн хоть и обратнымъ хать… Куда ни хать — все прогонъ плати… Мн все ровно.
— Все ровно? отозвался съ усмшкою прозжій,— коли все было бы ровно — то и горъ не было бы.
— У насъ эвтихъ горъ и нтъ! нсколько обидчиво отвтилъ ямщикъ, не понявъ еврейскаго каламбура.— На то у насъ Бараба! У насъ словно скатерть какой вся дорога, а не то чтобъ какія горы были… На это Богъ миловалъ…
— На это миловалъ, а позалуй до смерти убьютъ, замтилъ прозжій, стараясь подавить зазвучавшее въ его голос безпокойство.
— На купецкомъ-то трахт? Это шалишь, ваше почтенье. Дружокъ — врный человкъ: словно у Бога за пазухой сиди. ‘Гутъ вс купцы здятъ… Воиновъ Иванъ Ильичъ, Гершевичъ Борисъ Маркычъ… вс!
— Борисъ Маркыцъ? Ты Борисъ Маркыца знаесъ?
Ямщикъ пріосанился.
— Какъ не знать — кажинный годъ въ Ирбить здитъ. Хочь жидъ, а почитай чиновника чище будетъ: ты только значитъ лупи, а за прогонъ онъ не стоитъ — богатйшій жидъ!
— Онъ сынъ мн, Берка! съ довольной миной сказалъ прозжій.
— Вправду сынъ?
— Вправду: онъ Борисъ Маркыцъ, а я — Маркъ Исаицъ.
— Да ты врешь, ваше почтеніе!
— Сто врать — даромъ за это не повезесъ.
Ямщикъ круто покончилъ разговоръ и хлестнулъ тройку. Полетли кони, словно разстилаясь надъ землею и пыша паромъ, отъ быстрой зды въ ушахъ слышался свистъ, сливавшійся съ прівшеюся дробью колокольчика. Глухо отдавалась эта дробь въ безукоризненно-гладкой степи, покрытой саваномъ снга. Со всхъ сторонъ эта степь сливалась съ блесоватымъ небомъ, и не было видно — гд кончалась степь, гд начиналось небо. Самый опытный глазъ не замтилъ бы пригорка и куста, самое чуткое ухо не услышало бы другаго звука, кром звяканья колокольчика. Путь лежалъ по той знаменитой. Барабинской степи, что темнымъ пятномъ тянется въ сердц Западной Сибири на пятьсотъ верстъ въ длину, да на полтысячи верстъ въ ширину. Ранней весной и позднею осенью — это широкое море непролазной грязи, по бокамъ которой тянутся непроходимыя тайги, и которое то тамъ, то сямъ прорзаютъ громадныя рки, разливающіяся на десятки верстъ. Лтомъ — это пустыня, пылающая зноемъ и огнемъ, переполненное миріадами комаровъ, мошки и паутовъ. За то, въ конц мая и въ начал августа, на этой степи та же красота, то же благовоніе, та же благодать, которыя внушили Гоголю его описаніе украинскихъ степей. Только сурове, холодне эта сверная красавица, короче ей вкъ, но ея безконечность едва-ли не величественне украинской шири, для которой все-таки чувствуешь гд-то границу, тогда какъ для Барабы словно конца нтъ… А зимой, когда ледъ скуетъ рки, когда снгъ саженями наляжетъ на нетвердую почву, да когда засвиститъ сибирская пурга, отъ которой днемъ становится такъ же темно какъ въ добрую полночь,— какой могучій, ужасающій видъ иметъ Бараба, какой первобытный ревущій хаосъ представляетъ она собою!
Но и на этой степи, верстахъ въ тридцати другъ отъ друга, разбросаны упорнымъ геніемъ человка, незамтными точками, поселки, села и города. И тутъ, какъ всюду, человка не устрашили ни палящій зной, ни леденящій холодъ. Безшабашно-смло шелъ въ эту пустыню дерзкій человкъ, выбиралъ удобный оазисъ, лпилъ землянку, или, притащивъ за сотни верстъ таежнаго лса, строилъ домишко, со временемъ тутъ-же появлялись другая и третья избушки — и образовывался поселокъ. Невесело, тяжко было существованіе бднаго, заброшеннаго туда люда, но, по русской пословиц, ‘стерпится — слюбится’ — и въ наше время по страшной Бараб тянется главный сибирскій трактъ, которымъ везутъ товаровъ на мильоны: изъ Китая чай, отъ Ледовитаго океана мягкую рухлядь и кедровый орхъ, а изъ другихъ концовъ — медъ, воскъ, серебро, золото и драгоцнные каменья.
Вонъ, въ самомъ дл, такой поселокъ. Летомъ несутъ къ нему кони, чуя конецъ длинному станку. Вотъ, прежде всего, при самомъ възд, жолтое досчатое строенье казенной формы, рзко отличающееся отъ другихъ избъ и стоящее отъ нихъ нсколько поодаль. Кругомъ обнесено оно высокимъ частоколомъ, также размалеваннымъ невеселою охрою. Это — этапъ для ссыльныхъ. Два раза въ недлю подходятъ къ нему за конвоемъ партіи сосланныхъ преступниковъ, человкъ въ двсти и больше. Впереди, въ кандалахъ, идутъ назначенные въ каторгу, они держатся нсколько особнякомъ, словно сознавая свое общественное значеніе. Эта кучка обыкновенно не велика. Дале тянутся сосланные на поселенье и на житье, а въ конц, на одноконныхъ повозкахъ, дутъ женщины съ дтьми. Есть и между послдними ссыльныя, но есть много и такихъ, которыхъ только любовь повлекла за провинившимся мужемъ или отцомъ. Шумно входитъ партія въ этапъ, который мигомъ оживаетъ и начинаетъ гудть, словно пчелиный рой, пока ночь не обниметъ міръ своимъ всеумиротворяющимъ покровомъ… А слдующимъ раннимъ утромъ снова открывается далекій путь, ведущій — кого до Байкала, а кого и за Байкалъ, въ разлюбезный Туруханскій край или на Нерчу.
За этапомъ въ поселк виднется почтовая стапція, грязная какъ тюрьма, холодная какъ погребъ, безлюдная какъ сама Бараба. Пока-то въ ней отзовется получеловческій голосъ, пьянаго смотрителя или старосты!.. Только полгода пройдетъ отъ постройки — и она ужь глядитъ брюзжащимъ старикомъ, рановременно расточившимъ свои силы: крыльцо, какъ старушечій клювъ, повисло, столбы разшатаны, какъ ноги подагрика, а окна, словно бльма, залплены писаною бумагой. Рдко найдетъ прозжій на этихъ станціяхъ ямщиковъ,— послдніе предпочитаютъ жить по домамъ, а заслышавъ колокольчикъ, словно жертвы, по очереди ведутъ лошадей ‘на станокъ’, да и то случается не всегда: — ‘авось молъ ‘дружокъ’ подвезетъ прямо ко двору’, такъ-какъ у всякаго изъ нихъ есть свой ‘дружокъ’, который ему, а не кому другому передаетъ случившагося здока — его насущный хлбъ, подчасъ отбиваемый приступомъ.
И у ‘дружковъ’ не красивы избы. Маленькая дверца ведетъ въ темныя сни, устланныя соломой, а оттуда въ единственную во всемъ дом комнатушку съ громадной печкой и миніатюрными косыми окошками. На печи всякій хламъ и дти, подъ печкой мычитъ теленокъ и пищатъ циплята, на неряшливой кровати нердко стонетъ больной или просто умирающій. За то, въ переднемъ углу, подъ черными, закоптвшими образами, стоитъ столъ, а вкругъ него тянутся чистыя скамейки, въ изб не только тепло, а просто жарко,— словомъ не то что на станціи: по крайней мр согрться можно, да и кусокъ хоть какого нибудь хлба добудешь…
Пріхавшая въ поселокъ кошева остановилась не у станціи, а у одного изъ дворовъ. Ямщикъ сдалъ путника дружку.
— На водочку, ваше почтенье? умильно обратился онъ къ прозжему.
— Вотъ теб цетвертакъ!
— Четвертакъ… недовольно протянулъ возница.
— А сто? съ изумленіемъ спросилъ прозжій, ожидавшій благодарности.
— Борисъ Маркычъ всегда по полтиннику жалуитъ, а то четвертакъ?!..
— А слусай — а езеле бы у меня былъ такой отецъ, какъ я у Борисъ Маркыца, то я по цалковому давалъ бы.
Ямщикъ осклабился, слъ верхомъ на кореннаго и взялъ остальныхъ въ поводья.
— Жидъ, какъ есть жидъ! крикнулъ онъ и направился прямо къ кабаку.
Маркъ Исаичъ былъ на самомъ дл отцомъ Бориса Маркыча Гершевича, а имя Бориса Маркыча гремло по всей Сибири, какъ западной, такъ и восточной: за одного русскаго джентльмэна съ княжескимъ титуломъ, онъ заправлялъ откупомъ двухъ сибирскихъ губерній, самъ поставлялъ на промысла фуражъ и припасы, былъ въ паяхъ у нкоторыхъ золотопромышленниковъ,— словомъ, велъ дло, по мстному выраженію, во всю губу. Патронъ его проживался въ Питер и за границею, а Борисъ Маркычъ наживался въ Сибири — и нажился бы страшно, если бы не былъ игрокомъ по натур и не сдлался сутягою изъ необходимости. Когда Борисъ Маркычъ былъ еще просто Беркою, бднымъ жидкомъ, кое-какъ попавшимъ въ подвальные, то онъ шулерничалъ изъ-подъ-тишка — и на выигранныя деньги устроивалъ и расширялъ свои длишки. Среда, въ которой онъ игрывалъ, была темная, не вдавшая простйшихъ фокусовъ, даже врод крапленыхъ картъ, тутъ были подкутившіе повренные съ промысловъ, спускавшіе хозяйскія деньги, столоначальники правленій и судовъ, проигрывавшіе вечеромъ то, что нажили утромъ,— а въ вид аристократіи — необузданные обозные прикащики, везшіе громадные транспорты изъ Кяхты или съ Макарія. Но потомъ, когда среда измнилась и Борису Маркычу пришлось вести игру съ золотопромышленниками, съ горными инженерами и высшимъ губернскимъ начальствомъ, прежнія штуки оказались непригодными и мнимое счастье Берки совершенно исчезло. Чмъ крупне становилась игра — тмъ хуже и жутче приходилось ему, и онъ нердко просто со скрежетомъ зубовнымъ смотрлъ какъ другіе выигрывали золото мшками. Постоянные проигрыши въ корень подкапывали его средства, а тутъ подвернулись еще иски и споры по дламъ о поставкахъ. Бда одна не ходитъ — на отвращеніе ихъ требовалась бездна денегъ — на карты, на дла, на широкое житье. Борисъ Маркычъ съ ужасомъ признался въ одинъ прекрасный день самому себ, что ему предстоитъ банкротство, уголовщина, пожалуй тюрьма. А тутъ еще патрона кто-то надоумилъ: подай отчетъ!
Нельзя не сказать, что у Бориса Маркыча, въ числ его многихъ практическихъ достоинствъ, существовало одно, вытекавшее прямо изъ сердца: онъ не былъ скупъ для своихъ родственниковъ. Его близкіе и дальніе Рахили, Девейры, Пейсы, Руты, Беньямины, Мордки, Мошки и т. д. пользовались отъ него широкою помощью, и въ Бердичев, Могилев и Шклов процвтало не мало темныхъ коммерцій, заведенныхъ на его деньги. Чмъ лучше шли дла его — тмъ лучше было и его родичамъ, когда же судьба показала ему затылокъ, то не одно еврейское семейство завыло благимъ матомъ. Иные, не зная его положенія, заговорили, что Берка, Морьдкинъ сынъ, разжирвъ зазнался, съ ‘гоями’ снюхался, пожалуй ‘скреститься’ хочетъ, но большинство инстинктивно поняло, что дла стали плохи — и мигомъ Борисъ Маркычъ нетолько потерялъ часть окружавшаго его престижа, но потерялъ и нкоторыхъ родичей, которые примолкли — словно ихъ на свт боле не существовало. Маркъ Исаичъ не былъ въ числ этихъ добрыхъ родственниковъ: онъ заложилъ дома, когда-то купленные въ Вильн на деньги сына, надавалъ векселей, думая выручить своего дтеныша, въ геніальность котораго онъ врилъ больше чмъ въ пришествіе мессіи,— но этихъ крохъ было мало. Какъ-то ночью, посл долгихъ безсонныхъ часовъ, онъ всталъ съ постели, зажегъ отысканный огарокъ свчки и началъ съ страхомъ и оглядкою строчить какими-то каракульками длиннйшее письмо,— получивъ которое Борисъ Маркычъ сначала поблднлъ, но потомъ ребячески развеселился и задалъ властямъ не обдъ — а пиршество, приведшее многихъ въ изумленье. Два безконечные мсяца ждалъ отецъ отвта погибающаго сына, желанный отвтъ наконецъ пришелъ — и въ дом поднялась суматоха: Маркъ Исаичъ объявилъ, что онъ детъ за границу, въ Лондонъ.
— Бжать отъ долговъ хочетъ, ршили одни.
— Сдурлъ на старости! звонили другіе.
— Фальсивыя бумаски, про себя подумали третьи.
Вотъ Маркъ Исаичъ въ Лондон, въ Panton square, Coventry street, INI 70. Занимаетъ онъ маленькую комнату въ одно окно, сырую, темную, грязную, и больше топитъ каминъ чмъ теплитъ свчи. Изрдка, крадучись, приходятъ къ нему какіе-то боязливые люди, шепчутся, спорятъ, жестикулируютъ, уходятъ и снова возвращаются. Маркъ Исаичъ большею частью видимо тоскуетъ, всмъ недоволенъ и по цлымъ ночамъ жарко молится, въ какой нибудь мсяцъ онъ сталъ желтъ какъ лимонъ или какъ лондонскій нищій, и состарился на цлые годы. Что причиною такой быстрой перемны? Климатъ ли стараго Лондона съ его туманною мглою подйствовалъ на старческое здоровье? Или старикъ заразился психическою болзнью, пресловутымъ сплиномъ? Или наконецъ громадные коммерческіе обороты Сити взволновали желчь Марка Исаича и червь любостяжанія и зависти началъ подтачивать его существованіе?
Вотъ, потомъ, онъ въ Вержболов, въ русской таможн. Въ его чемодан все перерыто: тамъ нсколько сорочекъ, четыре ватные длиннополые сертука, старая ермолка и множество вещицъ изъ новаго золота со стразами и поддльными разноцвтными камнями. Глядя на это фальшивое богатство, разгорались глаза у всякаго: все блестло, горло, было необыкновенно изящно. Любуясь великолпными бездлушками, никто не обращалъ вниманія на старые сюртуки. У Марка Исаича была лихорадка, но она не мшала ему, по уплат пошлинъ, предоставить каждому изъ осматривавшихъ чиновниковъ взять въ подарокъ приглянувшуюся вещицу. ‘Все это пустось-съ’, заявлялъ онъ съ изысканною скромностью наиболе стыдливымъ,— ‘берите-съ, берите-съ!’
И Бориса Маркыча въ это время, не смотря на восемь тысячь верстъ разстоянія, била лихорадка — отъ непонятной ли боязливости или какого-то страстнаго нетерпнья. Впрочемъ — дла его были круты: черезъ мсяцъ многимъ векселямъ подходилъ срокъ, черезъ мсяцъ нужно было сдавать откупъ присланному ревизору, черезъ мсяцъ для него долженъ былъ ршиться вопросъ: to be or not to be (быть или не быть!)
Вотъ, наконецъ, Маркъ Исаичъ на большомъ сибирскомъ тракт, въ комнатушк у ‘дружка’. Онъ не высокъ ростомъ, нсколько худъ, блые волосы падаютъ на приподнятыя плечи, серебряная борода бьется широкими волнами о сплющенную грудь, глаза плутовато бгаютъ во вс стороны и… тмъ не мене, не смотря на худобу и впалую грудь, Маркъ Исаичъ, прохавъ безъ отдыха отъ Вержболова до Барабы, не только не чувствовалъ себя больнымъ и усталымъ, но чмъ дальше углублялся въ Сибирь, тмъ больше силъ сознавалъ и ощущалъ онъ въ себ,— тмъ радостне, свободне становилось у него на душ, онъ даже не разсердился на обругавшаго его ямщика, а узнавъ, что у ‘дружка’ водится самоварчикъ, благодушно приказалъ подогрть его.
Самоваръ ставила хозяйская дочка Аграфена Яковлевна, или Груша, ей помогалъ работникъ Левушка, или Левка. Груша была маленькаго роста, Левка — не много выше средняго. Груша, несмотря на двадцать два года, начинала уже толстть и расползаться, тридцатилтній Левка былъ сухопаръ и жидокъ. Ее можно было назвать чистою брюнеткою, онъ смахивалъ на кроткаго финна. Если Грушу никто не выкидывалъ изъ ряду деревенскихъ красавицъ, то Левка былъ вовсе неказистый парень, или мужиченко, только въ его добрыхъ срыхъ глазахъ теплилась какая-то не то мысль, не то осмысливающая страсть. Исторія Груши не особенно длинна и заманчива. Двочкою, лтъ двнадцати, она изъ посёлка ухала къ материнской тетк, проживавшей въ ближайшемъ городк, чуть-ли не къ чиновниц, съ достаткомъ и большимъ запасомъ претензій. Тетка одвала ее барышней, а знакомый засдатель привозилъ лакомства и подарки. Шестнадцати лтъ Груша, въ отсутствіе тетки, побывала какъ-то у засдателя, пришла отъ него заплаканою, но что случилось съ нею и не подумала разсказать вернувшейся тетк. Мсяцевъ черезъ шесть посл этого, послдняя ругательски выругала ‘Груньку’, исколотила ее и прогнала къ отцу въ посёлокъ. А тутъ мать, сварливая старуха, тоже не погладила за что-то по головк, но какъ дочь была по виду и пріемамъ ‘великатная’, то материнское сердце смягчилось — и вскор въ семейств ихъ стало однимъ ртомъ больше. Со временемъ — Груша начала грубть, терять свое сходство съ уздною барышней, тмъ не мене, многіе прозжіе купцы, попадавшіе въ избушку ‘дружка’, охотно перешептовались съ нею — и глядишь — посл инаго прозда — у Груши обновка или деньжонки.
Левка поступилъ въ работники недавно, съ лтнихъ мсяцевъ. Какъ онъ попалъ въ посёлокъ — никто не обратилъ вниманія, даже паспорта у него не спросили: цну взялъ не высокую — двадцать рублей въ годъ, парень смирный, послушный, работящій,— о чемъ же заботиться! Веселымъ Левка бывалъ рдко, пьянымъ никогда. Старух-хозяйк онъ такъ понравился, что та оказывала ему милости словно сыну родному, и ей подчасъ западала въ голову лукавая мысль — не худо-молъ повнчать Груньку съ Левушкой, тмъ боле что работникъ заглядывался на хозяйскую дочку. Чмъ больше уходило время — тмъ сильне становилась привязанность работника: онъ словно не могъ оторваться отъ втреной двушки, которая, перешептавшись съ прозжими, и ему бросала лукавый, многоговорящій взглядъ, даже ‘гонъ гонять’, т. е. ямщичать сталъ онъ не такъ охотно: въ дом все сдлаетъ и живо, и скоро, и хорошо, а какъ въ дорогу — то все не клеится.
Пошла разъ Аграфена Яковлевна корову доить: Левка очутился въ томъ же сарайчик. Неспокойная корова, лягнувъ, едва не опрокинула крынку съ молокомъ.
— Ты бы, Левка, корову подержалъ — ишь лягается, немочь этакая!
Работникъ стадъ подл коровы, глаза его лихорачно горли, руки дрожали. Груша посмотрла на него и усмхнулась.
— Чудной ты, Левка, сказала она,— такъ глядишь — словно любишь.
— А можетъ и люблю, тихо отвтилъ онъ.
— Что же, ужь не въ полюбовницы ли пойдти къ теб?
— Пошто въ любовницы? тревожнымъ голосомъ возразилъ Левка,— рази въ жоны нельзя, честной свадьбой?
— Съ тобой-то! Убила бобра! Ты мужикъ, а я въ город росла, какъ чиновничья дочка… Я, можетъ, къ какимъ платьямъ привыкла! и къ обращенью другому. Ты что?— работникъ… А я тогда только замужъ пойду, когда отъ маминьки отойдти можно будетъ, свое хозяйство завести.
— Завели бы…
— Сказалъ!— завели бы: а гд заводило?
— Работникъ я не плохой.
— Буркалы только пялишь, а удовольствія отъ тебя никакого… Разв такъ на хозяйство стать нужно? тяпъ-молъ, ляпъ и вотъ те карапь?… Мн, думаешь, есть какая пріятность сидть съ мамынькой въ ея неряшеств?
— Все бы было, Аграфена Яковлевна, коли бъ любовь была, а то вотъ вы больно на подарки ласы, съ купцами тароваты.
— Что же по твоему — кикиморой сидть? Не такого я образованія…
Левка вспыхнулъ.
— Фря большая, вотъ что! началъ онъ тревожнымъ, злымъ голосомъ: — какое это такъ образованіе — что-ли, коли чести нтъ, коли совсти хватаетъ кажному нашею вшаться?! Тьфу!
— А ты денегъ дай — да тогда и спрашивай… Я, можетъ, и сама хорошаго въ этомъ не вижу,— да не старуха я какая, что бы жисть свою за бдность подъ лавкой спать уложила. Я, можетъ, тоже страсть къ человку имю.
Поблднлъ Левка, услышавъ послднія слова.
— Къ кому? глухо спросилъ онъ.
— Можетъ, и къ вашему благородію! заигрывая отвтила Груша.
— Грунька! не врешь? радостно, задыхаясь отъ счастья, спросилъ работникъ.
Хозяйская дочка въ это время додоила корову, спустила ее и поставила крынку въ сторону.
— Хочешь поцлую? спросила она.
Левка чуть не сошелъ съ ума. Когда онъ вернулся, даже старуха замтила радость работника.
— Ты, чать, женихъ какой, Левушка! проговорила она.
Работникъ усмхнулся, но веселье его продолжалось не долго. Онъ былъ счастливъ, неизмримо счастливъ, но это больное счастье въ корень подъдала постоянная жгучая мысль: въ самомъ-ли дл любитъ его Груша, и какъ-то и когда-то устроиться ихъ жизнь? ‘А, можетъ, это она такъ, пока купцовъ нтъ?’ подумывалъ онъ не разъ, но хозяйская дочка украдкою цловала его горячо, всмъ тломъ льнула къ нему,— и тогда Левка съ негодованьемъ отгонялъ прочь свои дкія сомннія, и относительно будущаго устройства семейной жизни онъ глядлъ съ надеждою, врою и полною отвагою. Въ эти минуты спокойствія онъ смло мечталъ не о томъ только, что бы завести свою избушку, но мысленно бралъ подряды на ямскую гоньбу, заводилъ мельницу, выходилъ въ купцы… ‘Вотъ-молъ въ праздникъ, въ самомъ Каинскомъ, идетъ изъ церкви Левъ Ивановичъ подъ руку съ Аграфеной Яковлевной’…
Два-три купца прохали благополучно, Левка — съ тоскою ожидавшій: что-то выйдетъ?— по прозд ихъ начиналъ уже не только надяться на привязанность Груши, но и увряться въ ней. ‘Ай-да Левка! думаль онъ про себя,— молодецъ ты — песъ этакой! любитъ она тебя, голубь сизокрылый! Какъ-же я-то холить стану ее за это!’… Но, въ тотъ-же день, когда онъ размышлялъ такимъ образомъ, подъхалъ ‘дружокъ’ и привезъ молодаго франтовитаго узднаго чиновничка изъ того города, гд жила тетушка. Груша съ этимъ чиновникомъ оказалось знакомою.
— А! Аграфена Яковлевна! весело засменилъ онъ,— наше почтенье! Вотъ съ человкъ не допроситъ — куда Богъ заносить. Какъ занесло васъ въ эту пропастину?
— Я у папыньки и мамыньки тутъ, хозяйствую, вся сгорвъ отъ стыда отвчала Груша, которой, при вид стараго знакомаго, стала отвратительна ея бдная обстановка. Воспользовавшись первою удобною минутою, она вытащила изъ сундука городское платье и принарядилась. Левка, замтивъ это, принахмурилъ брови.
— Левушка, заюлила передъ нимъ Груша, выбжавъ въ сни,— пошто рожи строишь?
— Я… ничего…
— А коли ничего — такъ цлуй меня… ну, цлуй да ну-же!
Левка запряталъ вздохъ подальше и тихо поцловалъ.
Чиновникъ, прежде, до свиданія съ Грушей, торопившійся хать, вдругъ почувствовалъ, что и голова у него болитъ и спину-то всю разбило.
— Я ночевать останусь, поршилъ онъ наконецъ.— Въ изб-то у васъ душно, такъ я въ возк засну…
Левка, не подавая виду, длалъ дло, работалъ что нужно, но, когда пришла ночь и чиновникъ отправился въ свое дорожное ложе, Левка, накинувъ ягу, легъ на двор, подъ сномъ, за которымъ стоялъ возокъ. Сердце, его страшно билось, капли то холоднаго, то жгучаго пота выступали на лбу, усиленно напрягалъ онъ свои взгляды сквозь ночную темь, чтобы не пропустить чего-нибудь происшедшаго на двор.
Часа черезъ два чуть скрипнула дверь избы. Левка невольно привсталъ, сердце его сжалось до боли, онъ весь обратился въ слухъ.
Раздались скрадываемые шаги — по направленью къ сну… еще минута… и Груша столкнулась съ Левкою.
Безъ размышленія, безъ любви и безъ злобы, чисто машинально, Левка развернулся — и съ размаху, съ страшною силою, ударилъ двушку по голов… Та упала, и тихо-тихо застонала…
Въ моментъ удара Левк казалось, что онъ уже не любитъ женщину, которая, въ обманъ ему, шла на свиданіе къ другому, она была для него словно чужая, онъ словно никогда ее не видлъ и не зналъ, онъ словно даже и не билъ. Но когда ему заслышался шорохъ паденья и глотаемыя слезы, когда у ногъ его чуялся этотъ безпротестный покоръ,— то въ его собственное сердце вошелъ какой-то обоюдоострый ножъ и тамъ повернулся не разъ. Ему показалось, что онъ словно убилъ кого-то — и изъ глазъ его брызнули слезы ручьемъ.
— Груня, голубушка! завылъ онъ, припавъ къ лежавшей на снгу двушк,— прости меня, прости меня, счастье ты мое, жизнь ты моя!
Отвта не было.
Еще пять минутъ молилъ Левка свою жертву, потомъ приподнялъ безмолвную двушку на руки, осторожно внесъ ее въ избу, положилъ на постель и укуталъ всмъ подвернувшимся подъ руку. Въ изб слышался только храпъ.
Онъ вышелъ на дворъ и направился къ возку, словно съ какимъ-то злымъ намреньемъ — у него чесались руки, но и тамъ франтоватый чиновникъ пускалъ носомъ, словно трубою, разныя трели.
— Экая сволочь! плюнувъ, сказалъ Левка,— другихъ смануютъ, а сами дрыхнутъ… Подлые люди!..
На слдующее утро чиновникъ проснулся что-то очень рано, и вбжалъ въ избу продрогшій и злой. Громовымъ взглядомъ смрялъ онъ Грушу, и съ ругнею и застращиваньями потребовалъ лошадей. Такъ какъ Левка заявилъ, что онъ болнъ, то чиновника повезъ хозяинъ.
До обда между Левкою и Грушею послдовало объясненіе.
— Злой ты, постылый человкъ! причитывала Груша:— убійца ты этакой… неразобрамши что было — прямо кулакомъ лезешь… Краше мн въ гробъ идти, чмъ въ жоны твои… Теперь ужъ бьешь, а на хозяйство станешь — такъ проходу не будетъ… Можетъ я на улку зачмъ другимъ ходила… Ну, а встртилъ — разв слова нтъ?..
Левка заплакалъ и, охвативъ Грушу, молча цаловалъ ее.
— Вотъ они, тихони-то, каковы! поршила наконецъ Груша и помирилась съ Левкою, который усердне прежняго принялся за работу, даже за ‘гонъ’.
Самоваръ Марку Исаичу былъ поданъ. Груша перетерла стаканъ, поставила прикуску (т. е. хлбъ) и зажгла маленькую сальную свчку, горвшую краснымъ, слповатымъ пламенемъ. Марку Исаичу захотлось погрться еще крпче, вслдствіе этого Левка натащилъ дровъ, а Груша подкинула ихъ въ печь, и весело затрещали кривыя полнья.
Необходимо было достать чай и сахаръ. Маркъ Исаичъ веллъ внести изъ кошевы небольшой чемоданчикъ, и раскрылъ его на лавк, какъ разъ противъ печи. Груша вскрикнула.
— Сто тамъ? испуганно спросилъ Маркъ Исаичъ.
Левка тоже вопросительно глянулъ на Грушу.
— Вещицы, вещицы какія, ваше почтеніе, милостивый государь! съ волненіемъ въ голос обратилась она къ Марку Исаичу.
— А! вессицы! успокоившись и самодовольно сказалъ тотъ.— Я продавецъ, а ты покупсица — выбирай.
И онъ началъ вынимать т бездлушки, которыя такъ заняли вержболовскихъ чиновниковъ. При огн он были еще заманчиве, казались еще богаче. Мильонами огней переливалъ фальшивый брильянтъ, яркимъ заревомъ отдавалъ вставленный въ брошку поддльный рубинъ, сафиръ манилъ своею густо синею пропастью моря, веселою зеленью глядлъ изумрудъ,— да и бронза, въ которую были вставлены эти камни, такъ и возбуждала, будоражила алчное воображеніе бднаго человка.
Маркъ Исаичъ былъ въ такомъ расположеніи духа, что не только далъ взглянуть на заманчивыя вещицы, но и позволилъ Груш надть т изъ нихъ, которыя составляли украшенія женскія. Разъ нарядившись въ нихъ, Груша не хотла разстаться съ ними, а въ гости бы пошла такъ разубранная и дома сидла бы… даже спала бы. Нашла она гд-то кривое зеркально и долго-долго любовалась собою, такъ что даже Марка Исаича заняла.
— Сто — хоросо? спросилъ онъ
— Ужъ какъ прекрасно! въ жизнь бы не разсталась… Чего бы, кажется, не сдлала бы за это!
И она вызывающе взглянула на стараго еврея.
— Хе-хе-хе! засмялся Маркъ Исаичъ.
Порывшись, онъ выбралъ маленькое бирюзовое колечко.
— Ну, вотъ теб презентикъ!
Груш слдовало бы благодарить за сдланный подарокъ,— но какъ блденъ, бденъ, ничтоженъ казался онъ ей посл того, что она видла! Безъ удовольствія надла она кольцо на палецъ и чуть не со слезами сняла уборы, которые Маркъ Исаичъ долженъ былъ уложить обратно.
— А дорого все это стоитъ, ваше почтенье? спросила Груша.
— Двадцать тысяць, хвастливо отвтилъ еврей.
Груша взглянула на Левку: эхъ ты, молъ, кикимора,— вотъ у людей что бываетъ!..
— Левушка! кликнула старуха изъ сней, гд она все время возилась по хозяйству,— коней-то слаживай прозжему!
— Да, да, усъ пора! замтилъ въ свой чередъ Маркъ Исаичъ, и началъ торопливо допивать чай.
— Вотъ, господинъ купецъ, вы угостили бы меня чайкомъ, наянливо, посл ухода работника, обратилась Груша къ старику, близь котораго сла.— За чайкомъ толкуютъ ладкомъ. И фистулою сельскихъ бабъ она затянула въ полголоса:
И за старенькими барыньки ухаживаютъ,
И у старенькихъ бородушки поглаживаютъ…
У Марка Исаича пропала его веселость, какъ ни простъ былъ онъ, какъ ни мало привыкъ къ общественнымъ приличіямъ, но и его непріятно поразила наглость молодой двушки, въ эту минуту отъ нея дышало такой безповоротной испорченностью, въ которой нтъ ничего заманчиваго и привлекательнаго.
— А цего теб надо отъ меня? сурово спросилъ наконецъ Маркъ Исаичъ.— Ты — скверная баба — вотъ сто! Эй, хозяйка! крикнулъ онъ въ сни старух.
— Мамынька занята, досадливо вмшалась Груша,— чего вамъ отъ мамыньки надо?— я все. сдлаю.
Но старуха уже вошла.
— Что милости вашей угодно будетъ? спросила она.
— Сколько за цай?
— Что пожалуйте, ваше почтенье, господинъ купецъ.
— Лошади готовы?
— Чать-готовы, ваше почтенье.
Маркъ Исаичъ расплатился и, схвативъ чемоданчикъ, вышелъ изъ избы. Старуха пошла провожать его со свчой.
— Мамынька, шепнула ей на ухо Груша,— кликните Левку, чтобъ сюда зашелъ…
Оставшись одна, Груша была словно не своя, у ней въ глазахъ рябило отъ нежданно-негаданно блеснувшаго богатства, она словно не знала чего хотла, и если бы ей пришла какъ нибудь мысль задушить Марка Исаича — то она не задумалась бы сдлать это своими руками. Въ первый разъ увидвши человка сдлавшаго ей подарокъ, она возненавидла этого, человка — и за то что онъ жидъ, и что онъ старый, и что подарокъ былъ въ грошъ цною, и что ласки ея были отвергнуты. Эта ненависть, не вызвавшая мысли объ убійств, разразилась какою-то другою думой, другимъ желаньемъ,— и когда вошелъ Левка, эта дума уже созрла и расцвла.
— Что теб, Груша? спросилъ Левка.
Двушка подошла къ нему и обняла его крпко, крпко.
— Левушка, любишь меня? зашептала она.
— Ну? съ недоумньемъ переспросилъ Левка.
— А любишь?
— Ну, люблю…
— Украдь, голубчикъ, у жида вещи, коли любишь меня! украдь! украдь — вдь онъ жидъ…
— Тьфу, дура! съ досадою воскликнулъ Левка и вышелъ изъ избы.
— Украдь, украдь! коли любишь!… безсмысленно повторяла Груша, хотя она была одна и говорила только сама съ собою…
Опять кошева Марка Исаича неслась по степи, на которую налегла жосткая угрюмая ночь, предвщавшая пургу, эту снжную бурю, устрашающую часто не только человка, но и дикаго, вчно-рыекающаго звря.
Пурга начинается исподволь. Прежде всего, легкій низовой втерокъ волочитъ по гладкой степи снговую пыль. Глазъ радуется живому побгу серебристыхъ волоконъ изъ взвваемыхъ снжинокъ, подъ полозьями появляется тихій хрустъ, трескъ, ухабистая дорога мало по малу заравнивается. Потомъ втерокъ усиливается, побги пыли подымаются выше и выше, свертываясь спиралью. Сверху начинаетъ моросить. Между однимъ и другимъ потягиваньемъ втра появляются промежутки, и чмъ сильне закручиваются снжные завитки и чмъ выше подымаются они, тмъ замтне эти промежутки, рзче,— словомъ, затишь какая-то длается. Потомъ начинается гулъ вверху, снгъ увеличивается и уже хлещетъ,— нтъ его прежняго мягкаго, лниваго паденья. Потомъ, верховой и низовой втры сливаются въ одну шумящую грозную массу, которая бурно носится во вс стороны, становясь ежеминутно все яростне и бшене… Наконецъ наступаетъ мятель, темь, рёвъ… пурга входитъ во вс права свои: она одна, нераздльно, самодержавно царствуетъ на безконечномъ пространств!…
Пурга грянула, когда Маркъ Исаичъ отъхалъ отъ поселка уже боле десяти верстъ. Старый еврей не былъ знакомъ съ подобными явленіями — и поначалу безъ страху смотрлъ на мелкій падавшій снжокъ, но потомъ руки его начали коченть, обледенвшее лицо стало испытывать словно уколы накаленныхъ иголъ — иМаркъИсаичъ поневол съ ужасомъ увернулся весь въ кошму, подъ которую мало проникалъ холодъ и втеръ. Дыханьемъ нагрлъ онъ свой импровизированный шалашъ, гулъ пурги навялъ дремоту — и вскор Маркъ Исаичъ забылъ вс свои страхи, заботы и желанія, онъ заснулъ крпкимъ, пріятнымъ сномъ.
Не таково было положеніе Левки. Чуть не со смхомъ слъ онъ на передокъ — и выхалъ изъ поселка, невольно удивляясь глупости Грушиной просьбы.
— Сказано, баба! говорилъ онъ самъ себ.— Волосъ дологъ, а умъ коротокъ… Украдь!… будто за это нашего брата по шерстк гладятъ… Мало, что-ли, кто воруетъ — по этапамъ дни считаетъ… Нашла вора!.. Тутъ, замсто свадьбы, да къ засдателю на исповдь справадютъ: не хотишь-ли молъ, Левъ Иванычъ, съ нимъ компанство завести… Придетъ же въ умъ шаль такая, прости Господи!… Жидъ… а что жидъ?
Задумался Левка о жид. Не безъ зависти вспомнилъ онъ о томъ, что вонъ-молъ и старый чортъ — жидъ этотъ, а добра всякаго, что есть у него, на поселокъ цлый хватило-бы… Двадцать тысячъ не шутка, не мутовку облизать,— бурунъ денегъ!.. Будь молъ у меня капитулъ такой — Груша небось къ купцамъ не лзла бы, къ чиновникамъ по морозцу сорокой не бгала бы…
— Эй, вы соколики, други милые! крикнулъ Левка на лошадей, въ раздумь и въ темнот не замтивъ, что пурга замела дорогу и лошади, побредя на удачу, пошли въ снгъ по-брюхо.
Тройка, ободренная гикомъ ямщика, рванулась раза два, но только еще глубже погрузилась въ рухлую кучу — и стала.
— А язви васъ! выругалъ ее Левка, слзая съ кошевы и розыскикая дорогу, которая оказалась саженяхъ въ пяти вправо.— Ну, дьяволы этакіе! продолжалъ онъ шельмовать неповинныхъ лошадей, вытаскивая на торный путь. Бдный коренникъ, получивъ нсколько ударовъ кулакомъ по морд и словно отрезвившись, живо двинулся дальше, видимо радуясь, что подъ нимъ снова оказалась твердая почва.
— Вотъ планида какая! сталъ размышлять Левка дале, когда кошева, то врзываясь въ снговыя насыпи, то попадая въ нырки, покачивалась изъ стороны въ сторону,— ты, значитъ, на мороз пастью снгъ лопай, а парховъ сынъ, закутавшись съ богачествомъ своимъ, дрыхать будетъ, ты значитъ хочь безъ рукъ, безъ ногъ въ степу здыхай, а его, жида, на станокъ тащи.
Лошади опять сбились, развернувшаяся пурга волновала степь, словно море, волны снга съ воемъ носились съ мста на мсто, колокольчикъ пересталъ звякать. Левка потерялся и началъ что мочи дергать возжами направо и налво, нещадно стегать коренника и пристяжныхъ, но т — даже отлягиваться не могли: такъ они загрузли. Только, посл нсколькихъ ударовъ, коренникъ сильно наклонился на оглоблю — и она разлетлась надвое.
— Ну, конецъ пришелъ! въ отчаяніи поршилъ Левка и заплакалъ, слезы его тотчасъ же оледенли.
Прежде всего, онъ безсмысленно захотлъ бросить все: и лошадей, которыхъ всегда любилъ и холилъ, и кошеву, и — главнымъ образомъ — жида, который сладко спалъ, тогда какъ тутъ гибнуть приходилось. Левк казалось, что его муки будутъ, такимъ образомъ, отомщены: я-молъ уйду, а жидъ замерзнетъ. Но потомъ Левк стало жаль лошадей, да и созналъ онъ притомъ, что не выйдти ему изъ степи: гд путь? куда брести?
Поршивши такъ, какъ ни мшали ему огромныя мховыя рукавицы, онъ съ трудомъ отстегнулъ пристяжныхъ и выпрягъ коренника, при чемъ машинально положилъ подъ-мышку обломокъ оглобли. Освободившись отъ хомутовъ, лошади стали осторожно выбираться изъ снгу. Левка занесъ ногу на лвую пристяжную, юркую киргизскую лошаденку, лучше другихъ ходившую подъ верхъ.
— А Груша? невольно, моментально пришло Левк въ голову.— Ей что сказать про вещи?… Разв взять ихъ?— равно жидъ пропадетъ.
Въ мозговой дятельности человка существуютъ странныя явленія, которыя и наука отказывается объяснить, опредлить, указать ихъ источникъ, формулу процесса и постоянный образъ. Человкъ иногда — повидимому — мыслитъ, даже дйствуетъ на основаніи мимолетно-запавшей ему идеи, но онъ не сознаетъ, почему эта идея вдругъ появилась, выросла и — помимо воли его — руководитъ его поступками. Это не сумасшествіе, но тмъ не мене запавшая идея не идетъ рука объ руку съ волею: человкъ роковымъ образомъ совершаетъ извстный рядъ дяній, тогда какъ установившееся въ немъ сознаніе желаетъ ряда дйствій совершенно противуположныхъ. Почему, иногда, въ сильнйшій морозъ, у человка рождается мысль — взять въ руки кусокъ валяющагося льду, тогда какъ въ ум живетъ сознаніе, что подобное дяніе только увеличиваетъ сумму непріятныхъ ощущеній, порождаемыхъ холодомъ? Психологія указываетъ на подобные факты, но смыслъ ихъ она еще не разъяснила.
Левка прежде самъ смялся надъ желаніемъ Груши украсть у жида приглянувшіяся ей вещи, воровство вообще было противно его нравственной природ, но тутъ, въ степи, при рев бури, за шагъ до смерти, онъ думаетъ такъ же какъ Груша. Его осыпаетъ снгомъ, его пронизываетъ втромъ, онъ коченетъ, его пригнетаетъ ужасъ окружающаго… а въ мозгу его гнздится и разростается мысль не о томъ только, чтобы украсть вещи у жида, оставивъ жида погибнуть въ степи,— но о и томъ, что жидъ, пожалуй, какъ нибудь спасется, что для врнаго владнія вещами ему необходимо совсмъ избавиться отъ жида… хоть убить его… Кто дастъ отвтъ — почему?… И вотъ Левка отдернулъ ногу, которую хотлъ занести на лошадь, онъ поворачивается къ кошев, обими руками ухватываетъ кусокъ оглобли и съ яростью, съ какимъ-то наслажденіемъ бьетъ имъ по кошм, подъ которою лежитъ Маркъ Исаичъ.
Изъ подъ кошмы раздается вопль, пронзительный, способный каждаго хватить за душу. Конвульсивно вытягиваетъ старикъ свою голову изъ поледенвшаго покрова — голова эта разбита, но въ ней сохранился еще инстинктъ жизни, сжатыя руки еврея выдвинулись передъ лицомъ, какъ бы защищая его, гортань глухо издаетъ какіе-то стоны мольбы… Но Левка еще яростне наноситъ ударъ за ударомъ… Уже черепъ раскололся, мозгъ разметанъ и смшался съ снгомъ, а Левка все бьетъ… Впрочемъ онъ въ этой теми не видитъ разбитой головы, при этой бур не слышитъ стоновъ — онъ бьетъ и бьетъ, словно визгъ пурги подзадориваетъ его…
Наконецъ, руки утомились… Левка остановился. Крупныя капли теплаго пота падали съ его лба и разносились втромъ. Трудно было опредлить, что выражали его глаза: въ нихъ не было мысли… Они тупо глядли впередъ, словно все утомленье происходило только отъ какого-то усиленнаго физическаго труда, врод рубки дровъ… Но случайно распахнулась яга — и холодный, пронзительный токъ охватилъ Левку.
— Ну, а вещи? мелькнула ему мысль при этомъ.
Какъ прежде, машинально ползъ онъ подъ кошму. Тихо и тепло было тамъ, точно въ избу со двора войдешь. Левка почувствовалъ себя такъ хорошо, его разобрала такая лнивая нга, что онъ былъ не въ силахъ шарить, объискивать, соображать — и даже жида, на ноги котораго пришлось ему ссть, онъ не выбросилъ, а прижавшись на корточкахъ, плотно укрылся кошмою, и тихо, незамтно скоро уснулъ.
Прошло около шести часовъ. Пурга, то ослабвая по временамъ, то усиливаясь, злилась, словно старая, скверная, сумасшедшая баба.
Левка вс эти шесть часовъ проспалъ. Не произведи онъ своего убійства, при которомъ онъ такъ усердно трудился мышцами,— онъ заснулъ бы навки, потому что замерзъ бы наврное. Но слишкомъ сильно волновалась кровь его передъ сномъ, слишкомъ напряжены были нервы, да притомъ очень ужь неудобно сидлъ онъ свернувшись калачикомъ во время сна своего,— и но этимъ случайнымъ причинамъ онъ проснулся въ пору, пока могъ еще работать мозгомъ и членами, уже чувствовавшими непріятную тупую боль.
— Гд я? подумалъ Левка, ощупывая пальцами свое сиднье.
Надъ собою — онъ нашарилъ кошму, подъ собою — шубу и чьи-то ноги.
— Гд я? подумалъ онъ опять и захотлъ приподняться, выпрямиться или покрайнй мр вытянуться.
Сдлать это — было невозможно: какая-то тяжесть давила его книзу.
Вспомнивъ, что всегда у него въ карман находились срянки для трубки, Левка какъ-то вытащилъ одну изъ нихъ и шаркнулъ ее о грудь. Спичка вспыхнула.
Въ освщенномъ такимъ образомъ склеп, взоръ Левкинъ прямо упалъ на трупъ еврея. Были видны только шея увязанная платкомъ, вдавленная грудь и часть ногъ, все это въ разныхъ мстахъ покрывалось лужею темно-красной запекшейся крови, которая оледенвъ стала еще ужасне, еще возмутительне. Не Левка, а другой, боле спокойный зритель могъ легко подмтить, какимъ широкимъ ручьемъ стекала эта кровь во вс углубленія, и какъ одинъ ея слой былъ уже камнемъ, когда на немъ осаживалась волна новаго кровннаго потока.
При этой страшной картин Левка живо вспомнилъ свое страшное дло, волосы его стали дыбомъ, онъ хотлъ вскрикнуть, но въ гортани не нашлось звука…
Спичка догорла и потухла. Снова настала темнота, съ одинаковою любовью покрывшая молчаливую жертву и безмолвнаго убійцу… Страхъ вольно ходилъ по степи, которую злобно волновала пурга, ужасъ воромъ таился въ кошев подъ кошмою, гд Левка сидлъ на ногахъ имъ убитаго старика… Рвался Левка изъ этого полутеплаго убжища въ холодную степь, онъ самъ хотлъ бы замерзнуть, чтобы не помнить представившагося ему зрлища, онъ охотно помнялся бы ролями съ растерзаннымъ мертвецомъ,— но бдныя его усилія и желанія были напрасны: пурга намела на кошеву гору снга, словно устраивая даровой мавзолей заживо-погребенному Левк.
Человкъ инстинктивно борется со смертью, не разумъ, а какое-то темное чувство подсказываетъ ему тысячу средствъ выбраться изъ бды, по пословиц, утопающій хватается за соломенку, бритва не настолько глубоко входитъ въ горло самоубійцы, чтобы сразу покончить горемычное его существованіе, рука дрожитъ, поднося дуло ко лбу или къ сердцу,— и часто пуля, въ нихъ направленная, проходитъ далеко стороною. Такъ же, вслдствіе какого-то неяснаго, ему самому непонятнаго чувства, вытащилъ Левка изъ кармана ножъ, съ какой-то невыразимою поспшностью сталъ онъ вырзывать имъ въ кошм широкое отверстіе… Работа подвигалась медленно, но все шла впередъ, и черезъ часъ Левка уже вырзалъ такой кусокъ, что свободно могъ просунуть въ него об руки съ локтями. Какъ кротъ началъ онъ тогда грести черезъ дыру снгъ въ кошеву, чтобы прочистить себ путь къ верху. Отверстіе становилось больше и кругле, онъ наконецъ, приподнялся — и очутился какъ бы въ снговомъ колокол.
— Хочь тутъ помереть! свободно вздохнувъ подумалъ онъ,— лишь бы не тамъ, не съ жидомъ!
Въ новомъ убжищ было въ самомъ дл много лучше: снгъ давалъ извстную теплоту, которая не отзывалась запахомъ крови, а перемна положенія, возможность расправить члены, работа рукъ, ускоренное обращеніе крови — все это вмст подняло духъ Левки. Когда отъ утомленья онъ пересталъ грести снгъ, то его охватила какая-то пьяная радость, вскор перешедшая въ дремоту, но прежній инстинктъ опять подсказалъ ему, что дремота эта не къ добру ведетъ — и опять человкъ-убійца сдлался кротомъ-снгоройкою.
А часъ уходилъ за часомъ. Слишкомъ полсутки уже находился Лёвка подъ снгомъ, не разъ отъ радости переходилъ онъ къ отчаянію, терялъ надежду какъ-нибудь выбраться изъ своей могилы, ужасъ заживо-погребеинаго отнималъ у рукъ силу… Но мало-по-малу снгъ сталъ мене крпокъ, боле рыхлъ — и вдругъ, когда Левка вовсе не ждалъ того, большая куча снга осла съ легкимъ шумомъ — и онъ увидлъ надъ собою срое утреннее небо, которое глядло мирно и скромно, словно ни въ чемъ неповинное, и не бросало уже на землю нескончаемый рой блыхъ хлопьевъ.
Левка почувствовалъ себя спасеннымъ, радость его была такъ безумна, что онъ не выразилъ ее ни словомъ, ни жестомъ. Выскочивъ изъ снга, стоялъ онъ недвижимъ какъ камень, пока первая мысль прошла его голову… она была — о Груш.
Только вечеромъ появился Левка въ поселк, вмсто трехъ съ нимъ были дв лошади: коренникъ палъ за версту отъ избы — славная лошадь, которую Грушинъ отецъ вспоминалъ всю свою жизнь.
Привезъ Левка съ собою кое-какую поклажу, онъ крадучись уложилъ ее въ сара, подъ сномъ, такъ что самый опытный взглядъ не замтилъ бы спрятаннаго… Видно, не даромъ провелъ Левка время отъ ранняго утра, когда вышелъ изъ подъ снга, до вечера, когда повелъ въ изб разсказъ о томъ какъ,— здавъ прозжаго ‘обратному’, а не ‘дружку’, котораго не засталъ,— онъ цлые сутки плуталъ въ степи, подъ пургою….
— Да что вы безпокоитесь за ваши деньги? говорилъ съ мнимо-презрительной гримасой Борисъ Маркычъ коллежскому ассесору Карлу едоровичу Штерну, жирному нмцу съ крашеными волосами, который изъ аптекарей обратился въ ростовщика, бравшаго проценты по аптекарской такс, т. е. не мене пяти на сто въ мсяцъ.
— Мн мои тенги нушно! сурово отвтилъ Штернъ.— И другова слышать не шеляю.
— Деньги будутъ, не безпокойтесь,— подождите,— я процентъ прибавлю, съ нкоторою просьбою присовокупилъ Борисъ Маркычъ.
— Не шеляю.
— Отца жду не сегодня-завтра. Комнаты готовы.
— Фи штите, а я штать не шеляю.
Наступила пауза. Борисъ Маркычъ въ это время судорожно растягивалъ попавшуюся подъ руку резину, а Штернъ старался бочкомъ прочесть лежавшую на стол бумагу.
— Три дня какихъ-нибудь! заговорилъ снова Борисъ Маркычъ съ нервною дрожью въ голос.
— Не шеляю, сурове прежняго категорично заявилъ Штернъ, видимо дочитавъ то, что его интересовало.
— Ну, сутки? Завтра, если не будутъ деныи, представляйте векселя.
— Не шеляю и не шеляю… Сказалъ: не шеляю!..
Борисъ Маркычъ плюнулъ — и такъ неосторожно, что слюна попала на сапогъ Штерна.
— ІІІто фи плюфаить? сердито закричалъ послдній.— Плюфайте фъ сфой рошь, а не фъ мой сапоги: мой сапогъ чище фашъ рошь…
— Что? поблднвъ спросилъ Борисъ Маркычъ и подступилъ къ ростовщику съ кулаками.
— А фотъ што!.. не смущаясь этой угрозой отвтилъ Штернъ, и, схвативъ бумагу со стола, поднесъ ее къ носу Бориса Маркыча.
Тотъ, увидвъ эту бумагу, поблднлъ еще больше, но кулаки опустилъ. Она была написана собственною его рукою и заключала въ себ объявленіе магистрату города Орши (въ купечеств котораго Борисъ Маркычъ всегда числился) о несостоятельности. Сумма неоплаченныхъ долговъ простиралась до шести-сотъ-тысячъ рублей серебромъ, имущества почти не оказывалось, кром какихъ-то бездлицъ. Объявленіе оканчивалось словами: ‘причины моей несостоятельности состоятъ’… Но причины эти были пока не обозначены.
— Што? Плюфаить? отца штете, Борисъ Маркычъ? голосомъ торжествующаго побдителя возгласилъ Штернъ.
— Это пустошь! это не то…
— Нтъ, то!
— Карлъ едорычъ! помолчавъ обратился будущій банкротъ къ бывшему аптекарю,— хотите дло сдлать?
— Не шеляю.
— Пожалете… Отъ васъ прятаться нечего… а не согласитесь — я банкроть, да и ваши денежки плясать пойдутъ… Я предлагаю врное средство…
Штернъ началъ соображать.
— Ну, какое средстфо? отнесся онъ потомъ.
— Дома и склады уже давно переведены на имя брата, дайте мн еще немного денегъ пробиться до прізда отца, а братъ выдастъ вамъ векселя на всю сумму: я ему прикажу.
— Зофите брата! мгновенно поршилъ Штернъ, который, казалось, только и ждалъ этого предложенія: больше чмъ кто-либо зналъ онъ, какъ плохи дла Бориса Маркыча, уже около года онъ, не получая уплаты, только переписывалъ векселя послдняго, которыхъ, черезъ проценты, накопилось на сумму до сорока тысячъ. Втянувшись въ дло, онъ мимо воли соглашался на эти отстрочки, такъ какъ зналъ, что въ противномъ случа затянулась бы длинная исторія, при которой деньги съ должника получаются плохо, а деньги на чиновниковъ катятся быстре славной рчки Хормы. А двоюродный братъ Бориса Маркыча, ачинскій третьей гильдіи купецъ, Азикъ Аароновъ Левинъ, велъ свои дла совершенно иначе: чмъ расточительне становился Борисъ Маркычъ, тмъ скупе длался Азикъ, чмъ нахальне мины выучивалъ Борисъ Маркычъ, тмъ боле низкопоклонничалъ Азикъ,— послдній словно задачу себ задалъ — длать именно не то, что творилъ его родственникъ, бившій на джентльменство, впрочемъ не высокаго полета.
Азикъ былъ позванъ. Маленькій, некрасивый, съ лицомъ, изрытымъ оспою, въ длиннополомъ кафтан, даже съ пейсами, онъ, поклонившись, скромно услся у входной двери.
— Азикъ! отнесся къ нему тономъ барина Борисъ Маркычъ,— Штернъ деньги мн даетъ, такъ ты переведи съ нимъ на себя мои векселя.
— Зацмъ? спросилъ Азикъ.
— Какъ зачмъ? вспыхнувъ закричалъ Борисъ Маркычъ,— онъ деньги даетъ.
— Я у него денегъ не просу, мн его денегъ не нужно, а векселей ему не дамъ, отвтилъ по прежнему ровнымъ голосомъ Азикъ.
— Но мн нужно! бшено заоралъ Борисъ Маркычъ.
— Ну, ты бери деньги — и давай векселя.
— Но дома вдь мои, склады мои! Я ихъ только перевелъ на тебя.
— Ты перевелъ — знацитъ, они мои.
— А вотъ что! такъ ты обокралъ меня?
— Я обокралъ?
— Ты, ты, ты!
— Ты самъ себя обокралъ, Берка… Да цего ты крицысъ? цего ты Стерку боисся?— Гони его вонъ въ сею — пусть представляетъ векселя.
— Меня фъ шеи? Нтъ, я замъ уйду, я замъ фамъ фъ шеи.
И Штернъ опрометью бросился вонъ изъ комнаты.
Борисъ Маркычъ остолбенлъ.
— Ты, Берка, слусай, сто я, Азикъ, теб сказу. Ты сто?— Псе!— сарлатанъ, мальциска… теб сцастье было — теперь его нту, денегъ нту и отца нту…
— Какъ отца нтъ? испуганно вскрикнулъ Борисъ Маркычъ.
— А нту… Ты его здалъ, и я его здалъ, а его нту… Ты думаесь я не знаю — зацмъ онъ пріхать хотлъ? И то знаю: бумаски везъ… Ты тутъ игралъ, а я за твоимъ татомъ въ Тюкалу посылалъ… Слусай, слусай, Берка!— узе полмсяца тату твой съ Тюкаловъ къ друскамъ свернулъ,— а его нтъ…
— Убили?
— Мозе — и убили, мозе — и пурга занесла, только нтъ его и здать нецего! Думать теперь, Берка, нузно — какъ дла концить. Вотъ я написалъ теб письмо, какъ отъ тату твоего, сто онъ деньги, цистыя деньги везетъ теб. Ступай съ нимъ къ губернатору и проси искать отца.
Борисъ Маркычъ слушалъ все, но понималъ очень не многое… Отецъ деньги везъ… отца убили… отца пургой занесло… письмо отъ отца… деньги… а гд деньги?
Это былъ существенный вопросъ!
— Я визу, Берка, покачавъ головою продолжалъ Азикъ,— ты самъ сдлать ницего не мозесъ — такъ сиди: я здлаю. Ты увидисъ какъ Азикъ обокралъ тебя… Нтъ, Азикъ не воръ, Азикъ еврей, старый еврей, у котораго Богъ есть, сердце есть, голова есть… Псе!..
И Азикъ вышелъ, онъ дохалъ уже до губернаторскаго дома, а Борисъ Маркычъ все стоялъ на прежнемъ мст, безъ движенья, безъ мысли…
По заявленію Азика, губернаторъ, для розысковъ пропавшаго купца изъ евреевъ, Мордьки Исаева Гершевича, и для производства потомъ надлежащаго слдствія, секретно командировалъ исправника Витольда Викентьевича Цвтинскаго, потому-что хотя многіе и называли послдняго ‘совершеннымъ олухомъ’, но онъ, какъ было извстно начальству, иногда обдлывалъ такія длишки, что самыхъ умныхъ людей ставилъ въ тупикъ. Витольдъ Викентьевичъ былъ то, что малороссы называютъ ‘уманскимъ дуракомъ’, т. е. такого рода глупцомъ, который съ чужаго воза тащитъ, а на свой накладываетъ. Такъ, по представленію Цвтинскаго, какому-то инородческому тайш былъ пожалованъ кафтанъ. Тайша предложилъ милостивому исправнику подарокъ хоть куда.
— Что ты, что ты, другъ милый,— дарить меня вздумалъ?! обиженно заявилъ Витольдъ Викентьевичъ,— разв я теб изъ корысти выхлопоталъ монаршую милость?!.. Вдь я другъ теб?
— Друга, друга, бачка! отвчалъ съ поклонами тайша, который и наград-то радовался и предполагалъ, что награда эта не дешево ему станетъ.
— Ну, такъ что же ты?.. Я теб докажу свою дружбу еще лучше!..
И доказалъ. Во вс улусы были посланы имъ сотники, сзывавшіе подначальный тайш людъ — собраться въ назначенный день на поляну около Подкаменки, чтобы отпраздновать высокую милость, оказаиную исправническому другу. Согнали народу тысячъ до десяти. Поляна вдругъ обратилась въ лагерь какой-то налетвшей орды, вся усялась шатрами, передъ которыми стояли лошади чуть не табунами, посредин ея возвышался черный деревянный помостъ, чуть-ли не передланный изъ эшафота, праздно-стоявшаго въ сара полицейскаго управленія окружнаго городка, помостъ этотъ былъ разукрашенъ всякаго рода пестрйшими лоскутками…. Ровно въ полдень, Витольдъ Викентьевичъ, въ полной исправнической форм и при орденахъ, торжественно, съ поклонами, взвелъ тайшу на помостъ и облекъ его въ пожалованный кафтанъ…
Дивились инородцы невиданному зрлищу, мигомъ тайша пріобрлъ у нихъ чуть не божескія права — и на полян поднялось такое шумное веселье, что, по пословиц, чертямъ стало тошно. Вс были довольны, скакали, стрляли, даже выли,— но боле другихъ чувствовалъ себя въ хорошемъ расположеніи духа Витольдъ Викентьевичъ, получившій потомъ отъ каждаго присутствовавшаго инородца на память о праздник по самому лучшему барану въ стад. Никому въ отдльности это не было особенно чувствительно, а ‘уманскій дуракъ’ вразъ собралъ десять тысячъ отборныхъ овецъ — безъ вымогательства, безъ насилія…
Получивъ новую командировку, въ которой видлся яркій признакъ милости и доврія начальства, Цвтинскій положилъ на себя обтъ — дйствительно отличиться. Немного подумавъ, онъ прямо отъ губернатора веллъ кучеру довезти себя къ дому узднаго училища,
— Ну-съ, любезнйшій Федоръ Алексевичъ, до васъ просьба, обратился онъ къ смотрителю училища.
— А что? промычалъ педагогъ.
— Есть у васъ въ училищ электрическая машинка?
— Какая?
— Знаете, такая — съ круглымъ большимъ стекломъ и прополками.