. И. Тютчевъ
. И. Тютчевъ
И. С. Аксаковъ: едоръ Ивановичъ Тютчевъ. Біографическій очеркъ (Русскій Архивъ 1874 года кн. 10).
Ф. И. Тютчев, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1874
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Полстолтіе прошло съ тхъ поръ какъ были написаны едоромъ Ивановичемъ Тютчевымъ первыя его стихотворенія, а оцнка его какъ поэта и публициста, можно сказать, еще только-что начинается въ нашей литератур. Поэтъ и мыслитель, который, подобно Тютчеву, не принимаетъ самъ никакихъ искусственныхъ мръ къ привлеченію общественнаго вниманія и такъ мало заботится о своей литературной репутаціи, можетъ пройти у насъ совершенно незамченнымъ, если въ тсномъ кружк личныхъ друзей его никто не явится истолкователемъ его жизни и мысли.
И. С. Аксаковъ, въ обширномъ критическомъ и біографическомъ труд, помщеинемъ въ октябрьской книжк Русскаго Архива, является именно такимъ истолкователемъ. Онъ такъ сроднился съ идеями Тютчева что въ его истолкованіи мысль поэта часто является полне и прозрачне чмъ въ подлинник, онъ нердко досказываетъ ее тамъ гд въ черновыхъ бумагахъ Тютчева она выразилась лишь намекомъ, онъ Уметъ ввести ее въ обстановку другихъ однородныхъ идей разсянныхъ въ поэзіи и въ политическихъ статьяхъ Тютчева сообщить ей недостающую ширину и округлость.
Для Тютчева въ подобномъ истолкованіи настояла тмъ большая надобность что самъ онъ отличался чрезвычайною авторскою экономіей и отмривалъ слова свои со скупостью которую можно бы назвать классическою. Маленькій томикъ стихотвореній, да нсколько статей политическаго содержанія, изъ которыхъ могъ бы составиться другой такой же томикъ, вотъ весь матеріальный результатъ семидесятилтней жизни, протекшей среди непрерывной умственной работы, въ общеніи съ образованнйшими умами въ Россіи и въ Европ, среди живыхъ и плодотворныхъ впечатлній, въ постоянной близости къ важнйшимъ политическимъ и общественнымъ явленіямъ управлявшимъ исторіей XIX вка. Если, несмотря на такую количественную незначительность оставленнаго Тютчевымъ литературнаго наслдія, голосъ наиболе образованнаго и компетентнаго русскаго общества призналъ его однимъ изъ талантливйшихъ нашихъ поэтовъ и замчательныхъ политическихъ мыслителей, то понятно какою содержательностью должно отличаться каждое слово Тютчева, какъ много смысла должно заключаться въ его статьяхъ, образной рчи, прозаической или стихотворной. И дйствительно, слово Тютчева почти всегда было выраженіемъ или долгой и глубокой думы, или неподдльнаго и часто страстно пережитаго чувства. Такія рчи не сразу даются мало внимательному уму обыкновеннаго читателя, привыкшаго, напротивъ, къ тому чтобы мысль автора насильственно навязывалась его пониманію безконечными повтореніями и амплификаціями, къ которымъ такъ любитъ прибгать современная литература. Вотъ почему въ масс нашей публики Тютчевъ никогда не пользовался широкою популярностью, и вотъ почему для его произведеній особенно важны услуги критическаго истолкованія.
Въ настоящей стать мы остановимся преимущественно на поэтической дятельности Тютчева, отсылая интересующихся результатами его отвлеченной мысли къ труду И. G. Аксакова. Но прежде напомнимъ читателю главныя черты жизни Тютчева, весьма впрочемъ небогатой вншними событіями.
Тютчевъ родился въ 1803 году, въ родовомъ имніи отца, въ Орловской губерніи. Такимъ образомъ, онъ принадлежитъ къ тому самому поколнію которое выставило цлый рядъ блестящихъ поэтическихъ дарованій. Онъ явился на свтъ четырьмя только годами позже Пушкина, пятью годами позже Дельвига, тремя позже Баратынскаго, за два года до Веневитинова, за четыре до Полежаева, за три до Подолинскаго, въ одинъ годъ съ Языковымъ и Хомяковымъ.
Родители Тютчева принадлежали къ старинному русскому дворянству. Отецъ его вышелъ въ отставку съ чиномъ гвардіи-поручика и былъ женатъ на Толстой, оба находились въ родств со многими историческими русскими фамиліями. Кром родоваго имнія въ Орловской губерніи, у нихъ была подмосковная и дома въ Москв, гд они живали по зимамъ. Домъ ихъ ничмъ не выдлялся изъ общаго склада тогдашней жизни московскаго дворянства и стоялъ довольно далеко отъ умственныхъ интересовъ вообще и отъ русской литературы въ особенности. Въ семейств исключительно господствовалъ французскій языкъ, такъ что и въ позднйшее время едоръ Ивановичъ переписывался со своими родителями не иначе какъ по-французски. Но родители и родственники Тютчева, лично очень мало участвуя въ интересахъ русскаго просвщенія, сумли рано оцнить замчательную натуру и рдкія способности будущаго поэта. Даровитый ребенокъ сдлался баловнемъ всего семейства, и это баловство, замчаетъ И. С. Аксаковъ, отразилось въ послдствіи на образованіи его характера: еще съ дтства сдлался онъ врагомъ всякаго принужденія, всякаго напряженія воли и тяжелой работы. Необходимо впрочемъ оговориться что эта нелюбовь къ напряженному, усидчивому труду вовсе не была у Тютчева признакомъ умственной лни, какимъ она является у большинства русскихъ людей, учившихся ‘чему-нибудь’, но принадлежностью артистической натуры, всегда подвластной вдохновенію. При отвращеніи онъ принудительной работы, при постоянной жажд свтскихъ разсяній и артистическаго отдохновенія, Тютчевъ умлъ никогда не разставаться съ думой своею, и эта дума часто отличалась глубиной и зрлостью которой могли бы позавидовать труженики мысли. Въ своей повидимому столь разсянной и лнивой жизни онъ былъ постоянно полонъ высшими духовными интересами, и его обширная начитанность, не поверхностная, а проникавшая во глубину, замняла для него строгую школу которой онъ былъ лишенъ по обстоятельствамъ своего воспитанія.
Мальчику было около девяти лтъ когда разразилась гроза 1812 года. Его увезли въ Ярославль, и такимъ образомъ онъ не участвовалъ личными впечатлніями въ тревогахъ грозной эпохи, но эти тревоги, какъ предполагаетъ біографъ, могли въ нкоторой степени способствовать преждевременному его развитію, что замчается почти во всемъ дтскомъ поколніи той эпохи.
Первымъ учителемъ Тютчева былъ Раичъ, извстный знатокъ древней и новой литературы и переводчикъ Освобожденнаго ерусалима. Онъ пробылъ въ дом Тютчевыхъ семь лтъ: подъ его руководствомъ будущій поэтъ изучилъ латинскихъ поэтовъ и историковъ, любовь къ которымъ сохранилъ до послднихъ лтъ жизни. Подъ вліяніемъ литературно и эстетически образованнаго наставника, способности Тютчева развились очень рано: четырнадцати лтъ онъ уже перевелъ очень порядочными стихами посланіе Горація къ Меценату. Раичъ представилъ этотъ переводъ въ Общество Любителей Россійской Словесности, гд онъ былъ одобренъ и прочтенъ публично Мерзляковымъ и затмъ напечатанъ въ Трудахъ Общества, доставивъ переводчику почетное званіе ‘сотрудника’. Вскор затмъ, пятнадцати лтъ отъ роду, Тютчевъ поступилъ въ Московскій университетъ, гд тотчасъ близко сошелся съ Погодинымъ, съ которымъ до конца жизни сохранилъ дружескія отношенія. {Воспоминанія г. Погодина о Тютчев напечатаны въ No 190 Московскихъ Вдомостей за 1873 годъ.} Спустя три года, онъ отлично сдалъ кандидатскій экзаменъ, и пока родители его занимались честолюбивыми планами объ открывавшейся ему блестящей служебной карьер, самъ онъ жадно отдался развлеченіямъ свтской жизни. ‘Но ничего похожаго на буйство и разгулъ, говоритъ его біографъ, не осталось въ памяти о немъ у людей знавшихъ его въ эту первую пору молодости. Да буйство а разгулъ и не свойственны были его природ, для него имли цну только т наслажденія гд было мсто искреннему чувству или страстному поэтическому увлеченію.’
Въ 1822 году Тютчевъ опредлился на службу въ государственную коллегію иностранныхъ длъ, но въ томъ же году родственникъ его Остерманъ-Толстой увезъ его за границу, гд и пристроилъ сверхштатнымъ чиновникомъ къ русской миссіи въ Мюнхен. Съ этихъ поръ Тютчевъ двадцать два года почти безвыздно провелъ за границею, оторванный отъ родины и окруженный иноземнымъ элементомъ въ самомъ семейств, такъ какъ и первая и вторая жена его об были не Русскія.
Въ періодъ времени къ которому относится дипломатическое поприще Тютчева, второстепенныя германскія державы пользовались значительною автономіей, огражденіе которой отъ притязаній Австріи и Пруссіи много заботило русскую политику. Поэтому Мюнхенскій дворъ относился къ русскому представительству съ большимъ уваженіемъ, и миссія ваша въ Баваріи имла довольно важное значеніе. Кром того, назначеніе Тютчева въ Мюнхенъ совпало съ тою эпохой когда баварское правительство старалось сдлать изъ своей столицы нмецкія Аины, систематически покровительствуя ученымъ, поэтамъ и художникамъ, что не мало содйствовало блеску и разнообразію общественной жизни. Несмотря на скудость біографическихъ данныхъ относящихся къ этому періоду жизни Тютчева, можно предположить что пребываніе въ Мюнхен очень полюбилось нашему поэту. Онъ длилъ свое время между разсяніемъ свта, куда его влекла потребность общества и постоянное поклоненіе женской красот, между поздками въ Нарижъ и въ большіе города Германіи, чтеніемъ и бесдами съ нмецкими учеными и литераторами. Въ этой чужеземной сред, самымъ яркимъ напоминаніемъ о далекой родин служилъ ему его дядька, Николай Аанасьевичъ Хлоповъ, выняньчившій его съ четырехъ лтъ и не разставшійся съ нимъ при вызд его за границу. Хлоповъ былъ однимъ изъ лучшихъ представителей того исчезнувшаго типа врныхъ и преданныхъ слугъ какими такъ богата была та эпоха. Послдовавъ за своимъ молодымъ питомцемъ въ Мюнхенъ, онъ остался вренъ чисто-русскимъ обычаямъ, и ‘въ нмецкой квартир Тютчева устроилъ себ уютный русскій уголокъ съ иконами и лампадою, словно перенесенный изъ какого-нибудь московскаго прихода Николы на Курьихъ Ножкахъ или въ Сапожкахъ. Онъ взялъ въ свое завдываніе хозяйство юнаго дипломата и собственноручно готовилъ ему столъ, угощая его, а порою и его пріятелей-иностранцевъ, произведеніями русской кухни’.
Въ 1826 году Тютчевъ женился на вдов Петерсона, бывшаго нашего министра при одномъ изъ второстепенныхъ германскихъ дворовъ. ‘Урожденная графиня Ботмеръ, она происходила по матери изъ рода Ганштейнъ. Такимъ образомъ Тютчевъ породнился разомъ съ двумя старыми аристократическими фамиліями Баваріи и попалъ въ цлый сонмъ Нмцевъ-родственниковъ. Скромная гостиная Тютчевыхъ въ Мюнхен, при общительномъ характер прелестной хозяйки, стала скоро сборнымъ мстомъ всхъ даровитыхъ и вообще замчательныхъ людей въ город, особенно часто посщалъ ее поэтъ Гейне.’ Черезъ четыре года посл женитьбы, Тютчевъ возилъ свою жену въ Петербургъ, знакомиться съ ея русскими родными, а въ 1833 году былъ по собственному желанію отправленъ курьеромъ съ дипломатическимъ порученіемъ на оническіе острова. Въ 1837 году, будучи назначенъ старшимъ секретаремъ въ Туринъ, онъ снова здилъ со всмъ своимъ семействомъ въ Петербургъ, гд и оставилъ жену и дтей у своихъ родныхъ, желая вроятно предварительно осмотрться и устроиться въ мст своего новаго служенія. Назначеніе въ Туринъ, хотя и было служебнымъ повышеніемъ, вообще мало отвчало желаніямъ Тютчева. Столица Піемонта въ то время представляла весьма незначительный политическій центръ, и для нашего поэта, привыкшаго къ общенію съ самыми умными и талантливыми людьми Германіи, жизнь въ этомъ скудномъ город представляла мало привлекательнаго. Притомъ же, здсь разразилось надъ нимъ семейное несчастіе: жена его, выхавшая къ нему изъ Петербурга на пароход Николай, была застигнута въ мор пожаромъ, и хотя успла спастись вмст съ тремя дтьми, но несчастіе это потрясло ея здоровье, и вскор по прізд въ Туринъ она умерла. Свтлое воспоминаніе объ этой первой подруг жизни поэтъ сохранилъ на всегда, ей, между прочимъ, посвящено слдующее стихотвореніе его, напоминающее чистые и страстные Пушкинскіе звуки:
Еще томлюсь тоской желаній,
Еще стремлюсь къ теб душой,
И въ сумрак воспоминаній
Еще ловлю я образъ твой…. и т. д.
Привычки къ семейной жизни и положеніе его трехъ маленькихъ дочерей, оставшихся безъ матери, побудили Тютчева, какъ это часто случается, жениться вторично, вскор посл смерти первой жены, на вдов баронесс Дрнгеймъ, женщин отличавшейся красотой и умомъ и происходившей изъ семейства скоре французскаго чмъ нмецкаго.
Къ эпох службы въ Турин относится извстное происшествіе, прервавшее на время служебную карьеру нашего дипломата-поэта. Вотъ какъ разказываетъ о томъ его біографъ:
‘Исправляя, за отсутствіемъ посланника, должность повреннаго въ длахъ и видя что длъ собственно нтъ никакихъ, нашъ поэтъ, въ одинъ прекрасный день, имя неотложную надобность създить на короткій срокъ въ Швейцарію, заперъ дверь посольства и отлучился изъ Турина, не испросивъ себ формальнаго разршенія. Но эта самовольная отлучка не прошла ему даромъ. О ней узнали въ Петербург, и ему повелно было оставить службу, причемъ сняли съ него и званіе камергера….’ Тютчевъ тотчасъ перехалъ въ свой любимый Мюнхенъ, гд и зажилъ прежнею жизнью, выжидая пока утихнетъ неудовольствіе на него въ Петербург. Однако это случилось не такъ скоро какъ онъ повидимому надялся, и въ 1843 году онъ здилъ въ Петербургъ, вроятно съ цлью нсколько устроить свои дла, еще и прежде не отличавшіяся порядкомъ, а въ слдующемъ году уже окончательно переселился въ Петербургъ со всмъ семействомъ. Онъ возвращался въ отечество уже съ пріобртенными правами на общее вниманіе: въ лучшемъ кругу публики знали уже его какъ поэта, а въ большомъ свт имя его сопровождалось репутаціею человка европейски-образованнаго, остроуміе котораго восхищало избранные умы дипломатическихъ сферъ. Къ этой репутаціи скоро должна была присоединиться и извстность его какъ замчательнаго политическаго мыслителя: въ 1844 году было напечатано имъ Письмо къ издателю Всеобщей Аугсбургской Газеты, доктору Кольбу, его первый политическій трудъ, обратившій на себя вниманіе европейской печати. Обстоятельства эти, также какъ и личное знакомство съ графомъ Бенкендорфомъ, чрезъ котораго Тютчевъ представилъ на воззрніе императора Николая записку политическаго содержанія, заслужившую благосклонное вниманіе государя, содйствовали тому что туринскій проступокъ его былъ наконецъ забытъ и ему возвращены служебныя права и почетныя званія, вмст съ новымъ назначеніемъ — состоять по особымъ порученіямъ при государственномъ канцлер. ‘Вообще появленіе его въ петербургскомъ свт, говоритъ г. Аксаковъ, сопровождалось блестящимъ успхомъ. Онъ сразу занялъ въ обществ то особенное, видное положеніе которое Удерживалъ потомъ до самой своей кончины и на которое давали ему такое право его образованность, его умъ и таланты. Предъ нимъ открылись настежь вс двери — и дворцовъ, и аристократическихъ салоновъ, и скромныхъ литературныхъ гостиныхъ: вс наперерывъ желали залучить къ себ этого русскаго выходца изъ Европы, этого пріятнаго собесдника, привлекавшаго къ себ общее вниманіе оригинальною граціей всего своего вншняго и духовнаго существа, самостоятельностью мысли, сверкающею остротою своихъ импровизованныхъ рчей.’ Въ 1848 году Тютчевъ былъ назначенъ старшимъ цензоромъ при Особой Канцеляріи Министерства Иностранныхъ Длъ, а въ 1857 году — предсдателемъ Петербургскаго Комитета Иностранной Цензуры, и въ этой послдней должности оставался до самой смерти, послдовавшей 15го іюля 1873 года въ Царскомъ Сел.
Такова повсть вншней жизни Тютчева, весьма небогатой событіями. Къ величайшему сожалнію, этотъ скудный біографическій матеріалъ не можетъ быть пополненъ исторіей его внутренней жизни, такъ какъ ни въ бумагахъ поэта ни въ переписк его, вообще очень экономной, нтъ для того почти никакихъ указаній. Одаренный тою высшею, врожденною скромностью которая бываетъ удломъ лишь немногихъ истинныхъ талантовъ, Тютчевъ никогда не считалъ себя публичнымъ дятелемъ и былъ совершенно чуждъ всякой заботы о слав, вниманіи потомства и т. п. Онъ считалъ свою личную жизнь личнымъ своимъ достояніемъ и не потрудился заблаговременно заготовить матеріалъ для будущаго біографа. Самую поэзію свою онъ до такой степени считалъ проявленіемъ своего личнаго чувства, своимъ собственнымъ достояніемъ, что неохотно длился ею съ публикой, и безъ вмшательства друзей большая часть его стихотвореній вроятно никогда не попала бы въ печать.
Между тмъ, едва ли какая-либо литературная жизнь до такой степени нуждается въ указаніяхъ біографическаго свойства какъ именно жизнь Тютчева. Условія при которыхъ зрли его поэтическій талантъ и политическая мысль такъ чрезвычайны и повидимому неблагопріятны, что развитіе этого таланта и этой мысли представляютъ до сихъ поръ какую-то загадку. Мы видли что на девятнадцатомъ году жизни Тютчевъ ухалъ за границу и прожилъ тамъ двадцать два года. Припомнимъ что онъ оставилъ Россію въ эпоху когда только-что раздались первыя псни Пушкина, далеко еще не предвщавшія въ немъ будущаго самобытнаго русскаго генія, когда образованное русское общество находилось подъ исключительнымъ вліяніемъ французской литературы, когда о русской народности никто еще не говорилъ въ Россіи, а въ русской политик господствовали идеи Внскаго конгресса и Священнаго Союза. И вотъ, посл двадцатадвухлтняго скитанія по чужбин, при полномъ почти разобщеніи съ Россіей и при страстномъ участіи въ культурной жизни Запада, Тютчевъ возвращается въ отечество съ русскими стихотвореніями, въ которыхъ изящество формы и языка опередило поэтовъ посл-Пушкинскаго періода, и съ политическимъ міросозерцаніемъ основаннымъ на ясномъ пониманіи и страстной защит нашихъ національныхъ интересовъ. ‘Какимъ же непостижимымъ откровеніемъ внутренняго духа, спрашиваетъ И. С. Аксаковъ, далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мрная рчь которою мы наслаждаемся въ его поэзіи? Какимъ образомъ тамъ, въ иноземной сред, могъ создаться въ немъ русскій поэтъ — одно изъ лучшихъ украшеній русской словесности?.. Невольно недоумваешь, продолжаетъ біографъ, какимъ чудомъ, при извстныхъ намъ вншнихъ условіяхъ его судьбы, не только не угасло въ немъ русское чувство, но разгорлось въ широкій, упорный пламень, но еще кром того сложился и выработался цлый, твердый, философскій строй національныхъ воззрній.’
Чтобы заглянуть въ эти тайники, изъ которыхъ такою чистою струей била поэзія Тютчева, критик остается только изучать его поэтическія произведенія и вглядться въ симпатичный образъ самого поэта, такъ хорошо знакомый многомъ звавшимъ его и прекрасно обрисованный біографомъ въ его почтенномъ труд.
Мы упоминали что Тютчевъ былъ вполн ‘общественный’ человкъ и никогда не удалялся отъ среды къ которой принадлежалъ по рожденію, воспитанію и служебному положенію. За границей и въ Петербург онъ былъ усерднымъ и всегда желаннымъ постителемъ свтскихъ раутовъ. ‘Но не личный успхъ, замчаетъ біографъ, не успхи самолюбія влекли его къ свту. Онъ любилъ его блескъ и красивость, ему нравилась эта театральная, почти международная арена, воздвигнутая на общественныхъ высотахъ, гд въ роскошной сценической обстановк выступаетъ изящная вншность европейскаго общежитія со всею прелестью утонченной культуры, гд во имя единства цивилизаціи, условныхъ формъ и приличій, сходятся граждане всего образованнаго міра какъ равноправная труппа актеровъ.’ Біографъ замчаетъ что любя свтъ и постоянно вращаясь въ свт, Тютчевъ никогда не былъ тмъ что называется свтскимъ человкомъ. ‘Соблюдая по возможности вс вншнія свтскія приличія, онъ не рабствовалъ предъ rumu душою, не покорялся условной свтской морали, хранилъ полную свободу мысли и чувства. Блескъ и обаяніе свта возбуждали его нервы, и словно ключомъ било нарушу его вдохновенное, граціозное остроуміе. Но самое проявленіе этой способности не было у него дломъ тщеславнаго разчета: онъ самъ тутъ же забывалъ сказанное, никогда не повторялся и охотно предоставлялъ другимъ авторскія права на свои нердко геніальныя изреченія.’
Источникъ этого равнодушнаго, нетщеславнаго отношенія къ собственному я находился въ самой натур поэта. ‘Все блестящее соединеніе даровъ, говоритъ г. Аксаковъ, было у Тютчева какъ бы оправлено скромностью, но скромностью особаго рода, не выставлявшеюся на видъ, и въ которой не было ни малйшей умышленности или аффектаціи.’
^’Вообще, читаемъ мы въ другомъ мст у біографа, это былъ духовный организмъ, трудно дающійся пониманію: тонкій, сложный, много остроумный. Его внутреннее содержаніе было самаго серіознаго качества. Самая способность Тютчева отвлекаться отъ себя и забывать свою личность объясняется тмъ что въ основ его духа жило искреннее смиреніе: однакожь не какъ христіанская высшая добродтель, а съ одной стороны, какъ прирожденное личное и отчасти народное свойство (онъ былъ весь добродушіе и незлобіе), съ другой стороны, какъ постоянное философское сознаніе ограниченности человческаго разума и какъ постоянное же сознаніе своей личной нравственной немощи. Преклоняясь умомъ предъ высшими истинами вры, онъ возводилъ смиреніе на степенъ философско-нравственнаго историческаго принципа. Поклоненіе человческому и было вообще, по его мннію, тмъ лживымъ началомъ которое легло въ основаніе историческаго развитія современныхъ народныхъ обществъ на Запад. Мы увидимъ какъ рзко изобличаетъ онъ въ своихъ политическихъ статьяхъ это гордое самообожаніе разума, связывая съ нимъ объясненіе европейской революціонной эры, и какъ наоборотъ, возвеличиваетъ онъ значеніе духовно-нравственныхъ стихій русской народности.’
Мы позволимъ себ дополнить эту характеристику одною чертой, безъ которой образъ Тютчева, намъ кажется, будетъ не полонъ. Независимо отъ личнаго смиренія лежавшаго въ основ его характера, такъ прекрасно обрисованнаго г. Аксаковымъ, Тютчевъ обладалъ еще въ высшей степени тмъ чувствомъ которое можно было назвать стыдливостью таланта. Это не то же самое что смиреніе. Пушкинъ, напримръ, не отличался смиреніемъ, но обладалъ стыдливостью таланта, заставлявшею его, какъ извстно, прикрывать свое званіе поэта званіемъ свтскаго человка и русскаго дворянина. Въ основ этого чувства лежитъ сознаніе что поэтическій талантъ есть нчто предопредленное, есть такое преимущество которое не пріобртается никакими человческими стараніями и заслугами и которымъ, по этой причин, не должно щеголять предъ другими. Въ этомъ чувств сказывается вмст съ тмъ убжденіе что поэзія есть тайна, въ которую не надо проникать непосвященнымъ и которая отмчаетъ своихъ избранниковъ особою печатью. Поэтому тотъ самый Пушкинъ который выходилъ изъ себя когда въ свтскомъ обществ его принимали какъ поэта могъ не противорча себ сказать торжественныя и гордыя слова:
Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ!
У Тютчева есть однородное по мысли стихотвореніе, принадлежащее молодымъ его годамъ, совсмъ незамченное въ свое время и очень мало извстное понын. Оно называется Silentium и иметъ важное значеніе для уясненія личности Тютчева какъ человка и поэта, поэтому приводимъ его здсь вполн:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай въ душевной глубин
И всходятъ и зайдутъ он,
Какъ звзды ясныя въ ночи:
Любуйся ими и молчи!
Какъ сердцу высказать себя?
Другому какъ понять тебя?
Пойметъ ли онъ, чмъ ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая возмутишь ключи:
Питайся ими и молчи!
Лишь жить въ самомъ себ умй!
Есть цлый міръ въ душ твоей
Таинственно-волшебныхъ думъ,
Ихъ заглушитъ наружный шумъ,
Дневные ослпятъ лучи:
Внимай ихъ пнью и молчи.
Можно сказать утвердительно что Тютчевъ до конца сохранилъ этотъ взглядъ на собственную поэтическую дятельность какъ на тайное проявленіе чувства, тайное отправленіе духовной потребности. Этимъ объясняется и извстное равнодушіе его къ судьб своихъ стихотвореній, къ ихъ собиранію, печатанію, къ ихъ успху въ публик и въ литературныхъ кружкахъ. Во всемъ этомъ самъ Тютчевъ не принималъ почти никакого личнаго участія. Первыя, очень раннія стихотворенія его появились въ двадцатыхъ годахъ въ альманахахъ Раича и въ затянномъ имъ журнал Галатея, и кажется обязаны своимъ появленіемъ въ печати желанію молодаго поэта сдлать удовольствіе своему бывшему наставнику, къ которому онъ до конца сохранилъ признательное чувство. Какъ мало участвовало здсь авторское самолюбіе, видно изъ того что стихотворенія являлись въ печати безъ подписи, и спустя значительное время посл того какъ они были написаны. Въ 1836 году, князь Гагаринъ (извстный своимъ переходомъ въ орденъ іезуитовъ), познакомившись въ Мюнхен съ Тютчевымъ и съ его поэтическимъ дарованіемъ, собралъ нсколько его стихотвореній и послалъ ихъ къ Пушкину, издававшему тогда Современникъ. Пушкинъ тотчасъ понялъ сколько таланта въ этихъ небрежныхъ, неотдланныхъ, коротенькихъ стихотвореніяхъ, и началъ печатать ихъ въ своемъ журнал, подъ общимъ заглавіемъ: Стихотворенія присланныя изъ Германіи, и за подписью . Т. По смерти Пушкина, новая редакція продолжала печатать въ Современник до 1840 года ежегодно по нскольку піесъ Тютчева, всего въ этомъ журнал было напечатано до сорока его стихотвореній, въ томъ числ повторены нкоторыя уже печатавшіяся въ изданіяхъ Раича, такъ какъ эти изданія почти не имли читателей.
Съ 1840 года, въ теченіе четырнадцати лтъ, не появилось въ печати ни одного стихотворенія Тютчева, несмотря на то что этотъ періодъ его жизни былъ наиболе обиленъ поэтическимъ творчествомъ. Ни публика, ни литературная критика повидимому совсмъ не интересовались поэтомъ, первыя произведенія котораго, несмотря на оцнку Пушкина, прошли совершенно незамченными. Только въ 1850 году, четверть вка спустя посл начала поэтической дятельности Тютчева, въ Современник, перешедшемъ уже подъ третью редакцію, появилась критическая статья г. Некрасова, подъ заглавіемъ Русскіе второстепенные поэты, посвященная Тютчеву. Авторъ этой статьи оговаривался что ‘второстепеннымъ’ поэтомъ назвалъ онъ Тютчева не по степени дарованія, а по степени извстности, и указывалъ его стихотвореніямъ мсто на ряду съ лучшими произведеніями русскаго поэтическаго генія. Спустя четыре года посл этой первой оцнки дарованія Тютчева, И. С. Тургеневъ, познакомившись съ нимъ, уговорилъ его предоставить ему редакцію всхъ его стихотвореній, какія могъ собрать — и такимъ образомъ составилась небольшая книжка вышедшая въ 1854 году приложеніемъ къ Современнику. Послднее, значительно пополненное, изданіе стиховъ Тютчева вышло въ 1868 году въ Москв: но много тесъ, импровизацій, записанныхъ на клочкахъ или вовсе не записанныхъ, погибло навсегда для публики.
Впрочемъ, еслибъ эти потерянные отрывки поэтическихъ думъ Тютчева и увидли когда-нибудь свтъ — оставленное имъ поэтическое наслдіе и тогда было бы очень не велико по вншнимъ размрамъ. Изъ поэтовъ съ большимъ талантомъ Тютчевъ написалъ конечно меньше всхъ, несмотря на то что періодъ поэтическаго творчества продолжался у него цлыхъ пятьдесятъ лтъ. Но даже и въ той маленькой книжечк стихотвореній Тютчева, которая извстна публик, не вс листки представляютъ равное достоинство: рядомъ съ произведеніями заслуживающими стоять подл Пушкина, есть піесы очень слабыя и совершенно неотдланныя. Такая скудость производительности зависла у Тютчева конечно не отъ бдности его мысли, его внутренняго содержанія. Какъ ни мало написалъ онъ, о немъ нельзя сказать что его не хватило на большее. Для объясненія малой производительности его таланта надо обратиться къ особеннымъ условіямъ его’поэтическаго творчества. ‘Стихи у него, справедливо замчаетъ его біографъ, не были плодомъ труда, хотя бы и вдохновеннаго, но все же труда, подчасъ даже усидчиваго у нкоторыхъ поэтовъ. Когда онъ ихъ писалъ, то писалъ невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что онъ не могъ ихъ не написать: врне сказать, что ихъ не писалъ, а только записывала. Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались въ его голов, и онъ только ронялъ ихъ на бумагу, на первый лопавшійся лоскутокъ. Если же некому было припрятать къ мсту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нердко и пропадали.’
Въ Тютчев не было никакой объективной поэзіи: онъ не написалъ ни одной поэмы, не оставилъ ни одного драматическаго отрывка. Римы начинали складываться у него подъ давленіемъ внезапно овладвшаго имъ личнаго чувства, котораго онъ не могъ и не хотлъ воплотить въ чужомъ объективномъ образ, лучшія стихотворенія его носятъ строго-лирическій характеръ, это какъ бы испаренія отлетавшія отъ его думъ и чувствъ. Немногія попытки въ полу-эпическомъ род оставленныя Тютчевымъ гораздо слабе его чисто-лирическихъ стихотвореній и ясно свидтельствуютъ что объективность не лежала ни въ его натур, ни въ его поэтическомъ талант.
Какъ ни мало по объему поэтическое наслдіе Тютчева, въ немъ отразились вс стороны его внутренней жизни, все то на что отзывалось его личное я въ природ и въ человческомъ обществ. При чрезвычайной субъективности его поэзіи, она во многомъ пополняетъ скудость біографическаго матеріала и указываетъ на струны чаще и сильне другихъ звучавшія въ его душ. Тонкое и сочувственное пониманіе природы, въ которой онъ, вмст съ величайшими пейзажистами, искалъ не яркихъ красокъ и эффектовъ, а нжной глубины тоновъ и незримо разлитаго чувства, томленіе своего поэтическаго я, своего мятущагося духа, подавленнаго ограниченностью творческой силы предъ широкимъ размахомъ мысли, уносившимъ его неизмримо дальше и выше того что могло охватить вещество стихотворной рчи, и наконецъ отраженіе его чаяній и думъ какъ политическаго мыслителя, съ безпокойнымъ и грустнымъ вниманіемъ слдившаго въ теченіи полувка за борьбою враждебныхъ элементовъ въ человческомъ обществ — вотъ чмъ исчерпывается содержаніе тхъ поэтическихъ произведеній Тютчева которыя, по выраженію г. Тургенева, ‘пройдутъ изъ конца въ конецъ всю Россію и переживутъ многое въ современной литератур что теперь кажется долговчнымъ и пользуется шумнымъ успхомъ.’
Мы сказали что въ неодушевленной природ Тютчевъ не искалъ ни яркихъ красокъ, ни эффектовъ, но умлъ чувствовать нжную красоту тхъ картинъ и явленій въ которыхъ мене художественный взглядъ ничего бы не замтилъ, кром скуки и холода. Нкоторыя такія картины, отмченныя въ стихотвореніяхъ Тютчева, показываютъ въ немъ огромный талантъ пейзажиста. Напомнимъ для примра одно изъ его раннихъ и боле другихъ извстное стихотвореніе:
Есть въ свтлости осеннихъ вечеровъ
Умильная, таинственная прелесть….
Зловщій блескъ и пестрота деревъ,
Багряныхъ листьевъ томный, легкій шелестъ,
Туманная и тихая лазурь
Надъ грустно сиротющей землею,
И какъ предчувствіе сходящихъ бурь,
Порывистый, холодный втръ порою.
Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ
Та кроткая улыбка увяданья
Что въ существ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья….
Чмъ боле вдумываешься въ это прелестное, законченное стихотвореніе, тмъ боле начинаешь любить и его, и изображенную въ немъ картину, которая очевидно долго нжила и волновала поэта, пока не одухотворилась въ образ женщины, кротко увядающей въ возвышенной стыдливости страданья. Всего только двнадцать строчекъ понадобилось Тютчеву чтобы создать во всей полнот этотъ плнительный образъ…. Такъ можетъ творить, конечно, только истинный поэтъ, для котораго не существуютъ никакія вншнія соображенія стихотворной профессіи. Замтимъ притомъ что Тютчевъ владлъ въ высшей степени той тайной искусства которую художники называютъ умньемъ довести картину до строгаго единства тона.
Рядомъ съ этимъ стихотвореніемъ можно поставить также слдующее, въ которомъ самый стихъ прозраченъ и ясенъ какъ воздухъ разлитый въ картин:
Есть въ осени первоначальной
Короткая, но дивная пора:
Весь день стоитъ какъ бы хрустальный
И лучезарны небеса,
Гд бодрый серпъ гулялъ и падалъ колосъ,
Теперь ужь пусто все — просторъ везд —
Лишь паутины тонкій волосъ
Блеститъ на праздной борозд.
Пустетъ воздухъ, птицъ не слышно бол,
Но далеко еще до первыхъ зимнихъ бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.
Достаточно указать на такія черты какъ напримръ: пустетъ воздухъ или ‘паутины тонкій волосъ блеститъ на праздной борозд’, чтобы человкъ привыкшій наблюдать природу глазомъ художника, сразу почувствовалъ что здсь въ поэтическое слово вылилось именно то что составляетъ главный признакъ въ картин, господствуетъ въ ней и не находитъ ни объясненія, ни выраженія на язык обыкновеннаго наблюдателя.
Есть у Тютчева еще одно стихотвореніе въ которомъ поэзія такъ близко совладаетъ съ живописью что кажется будто оба эти искусства имютъ даже одну и ту же технику. Это піеса озаглавленная: Дорога изъ Кенигсберга въ Петербургу.
Родной ландшафтъ подъ дымчатымъ навсомъ
Огромной тучи снговой,
Синетъ далъ съ ея угрюмымъ лсомъ,
Окутаннымъ осенней мглой!
Все голо тамъ и пусто, необъятно
Въ однообразіи нмомъ,
Мстами лишь просвчиваютъ пятна
Стоячихъ водъ, покрытыхъ первымъ льдомъ.
Но поэтъ на минуту сдлавшійся пейзажистомъ вспоминаетъ что въ его власти сообщить картин нчто такое что неподвластно краскамъ и кисти и что можетъ дать одна только поэзія, мене ограниченная веществомъ своего матеріала чмъ вс другія искусства. Изъ области красокъ и тоновъ онъ выходитъ въ область духа и продолжаетъ такимъ образомъ:
Ни звуковъ здсь, ни красокъ, ни движенья:
Жизнь отошла, и покорясь судьб,
Въ какомъ-то забытьи изнеможенья
Здсь человкъ лишь снится самъ себ.
Такъ по печальной картин ливонскихъ пустынь расплывается незримымъ теченіемъ пустынность самой жизни, матерія красокъ одухотворяется, и поэтическое созданіе подучаетъ изумателыіую полноту — въ какомъ-нибудь десятк какъ бы небрегкно оброненныхъ строкъ!
Вообще можно сказать что немногіе изъ нашихъ поэтовъ умли такъ тонко понимать и чувствовать природу, какъ Тютчевъ. Съ полнымъ сознаніемъ онъ могъ выразиться въ одномъ своемъ стихотвореніи:
Не то, что мните вы, природа —
Не слпокъ, не бездушный ликъ,
Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ.
Это чувство природы было до того сильно въ поэт что она почти всегда и совершенно непринужденно олицетворялась у него. Онъ постоянно видлъ въ природ нчто живое, видлъ душу и образъ, такой же кроткій и плнительно-нжный какъ т осеннія картины которыми онъ преимущественно любовался. Мы уже видли на нсколькихъ примрахъ какъ свободно и непреднамренно являлось у него это одухотвореніе природы. Напомнимъ кстати еще одно его стихотвореніе, гд онъ опять возвращается къ тому же самому образу кроткаго увяданія и изнеможенія. По фактур стиха, по возвышенной простот и экономіи рчи, по искусству показать лирическое содержаніе пейзажа, это маленькое стихотвореніе одно изъ лучшихъ въ цлой книжк:
Обвянъ вщею дремотой,
Полураздтый лсъ груститъ,
Изъ лтнихъ листьевъ разв сотый,
Блестя осенней позолотой,
Еще на втк шелеститъ.
Гляжу съ участьемъ умиленнымъ
Когда, пробившись изъ-за тучъ,
Вдругъ по деревьямъ испещреннымъ
Молніевидный брызнетъ лучъ.
Какъ увядающее мило,
Какая прелесть въ немъ для насъ,
Когда, что такъ цвло и жило,
Теперь такъ немощно и хило
Въ послдній улыбнется разъ!
Стихотвореніе изумительно по тому единству съ какимъ поэтъ и природа охвачены въ немъ однимъ и тмъ же чувствомъ. Въ этомъ отношеніи съ нимъ рядомъ можно поставить только стихотвореніе того же Тютчева, написанное имъ уже въ старости:
О этотъ югъ, о эта Ницца,
О какъ ихъ блескъ меня тревожитъ!
Мысль, какъ подстрленная птица,
Подняться хочетъ и не можетъ.
Нтъ ни полета, ни размаху,
Висятъ подломанныя крылья,
И вся дрожитъ, прижавшись къ праху,
Въ сознаньи грустнаго безсилья.
Если въ приведенныхъ прежде стихотвореніяхъ поэтъ выразилъ то ласковое, разнженное и сострадающее чувство которое будитъ въ его душ увядающая осенняя природа, то въ этихъ восьми строкахъ съ тою же изящною поэтическою образностью выражено изнеможеніе духа, угнетаемаго блескомъ и зноемъ горячаго южнаго лта. О Тютчев, какъ поэт-пейзажист, можно добавить что онъ не только понималъ и любилъ природу, но жилъ въ ней и каждое ея явленіе было для него полно мысли.
Слдуетъ замтить что будучи поэтомъ исключительно лирическимъ — до такой степени что даже неодушевленная природа наполнялась въ его поэзіи лирическимъ содержаніемъ — Тютчевъ ни въ какомъ случа не былъ бденъ образами. Каждое изъ приведенныхъ уже нами его стихотвореній даетъ образъ всегда поэтическій и изящный, въ особенности послднее, гд изнеможеніе духа выражено съ замчательною смлостью олицетворенія. Но у Тютчева есть стихотворенія достигающія высокой образности и пластичности: таково напримръ слдующее:
Лниво дышитъ полдень мглистый,
Лниво катится рка,
И въ тверди пламенной и чистой
Лниво таютъ облака.
И всю природу какъ туманъ
Дремота жаркая объемлетъ,
И самъ теперь великій Панъ
Въ пещер нимфъ спокойно дремлетъ.
Къ тому же почти антологическому роду можно отнести и другое стихотвореніе,
Песокъ сыпучій по колни…
Мы демъ, поздно меркнетъ день,
И сосенъ по дорог тни
Уже въ одну слилися тнь.
Чернй и чаще боръ глубокій…
Какія грустныя мста!
Ночь хмурая, какъ зврь стоокій,
Глядитъ изъ каждаго куста…
Если мы обратимся къ источнику такихъ, какъ выражался другой поэтъ, сострастныхъ отношеній Тютчева къ природ, мы должны будемъ признать что эти отношенія питались, кром общаго художественнаго содержанія всей натуры поэта, сознаніемъ глубокаго разлада между его внутреннимъ міромъ и тми нравственными и политическими явленіями за которыми Тютчевъ признавалъ значеніе какъ за господствующимъ теченіемъ въ исторіи европейскаго общества XIX вка. Мы еще возвратимся къ политическому міросозерцанію и общественнымъ симпатіямъ Тютчева, теперь замтимъ только что эти симпатіи, глубоко враждебныя торжествующимъ идеямъ времени, заставляли Тютчева все боле и боле уходить въ себя и искать дружественныхъ стихій вн того общества съ которымъ онъ молился разнымъ богамъ. По общительности своей натуры, питавшей въ немъ постоянную потребность свта, толпы, онъ никогда не могъ сдлаться мизантропомъ или анахоретомъ, но въ немъ были тайники которые онъ бережно охранялъ отъ чужаго взгляда, были такія струны которыя требовали отвта и на которыя не отвчалъ даже тотъ высшій міръ европейской интеллигенціи гд онъ провелъ свои лучшіе годы. Здсь одинъ изъ источниковъ того душевнаго разлада который неоднократно выраженъ имъ въ его поэзіи, въ особенности въ слдующемъ общеизвстномъ стихотвореніи:
Душа моя — элизіумъ тней!
Тней безмолвныхъ, свтлыхъ и прекрасныхъ,
Ни замысламъ годины буйной сей,
Ни радостямъ, ни горю не причастныхъ.
Душа моя — элизіумъ тней!
Что общаго межь жизнью и тобою —
Межъ вами, призраки минувшихъ лучшихъ дней,
И сей безчувственной толпою?
Въ другомъ стихотвореніи, написанномъ почти одновременно, т.-е. еще въ молодую пору, Тютчевъ восклицалъ:
Какъ грустно полусонной тнью,
Съ изнеможеніемъ въ кости,
На встрчу солнцу и движенью
За новымъ племенемъ брести!
Это не стонъ старческой немощи (стихотвореніе явилось въ печати въ 1836 году, а написано вроятно ране), а болзненное ощущеніе разлада который поэтъ чувствовалъ между своимъ внутреннимъ міромъ и кипвшею вокругъ него жизнью, смыслу которой онъ не могъ сочувствовать. Тютчевъ не былъ поэтомъ вка, страдающимъ его немощами, его сомнніемъ и безвріемъ, подобно Гейне, съ которымъ онъ былъ лично близокъ, въ его поэзіи не слышатся болзненно-звенящій струны, какъ у всхъ почти поэтовъ нашей эпохи,— но онъ испыталъ вс невыгоды жить и Мыслить среди общества пренебрегавшаго самыми завтными его идеалами, и притомъ общества все-таки страстно имъ любимаго. Этотъ разладъ, эта двойственность сказались въ другомъ прекрасномъ стихотворенія, написанномъ впрочемъ гораздо поздне:
О вщая душа моя,
О сердце, полное тревоги,
О какъ ты бьешься на порог
Какъ бы двойного бытія!
Въ этомъ глубоко-прочувствованномъ стихотворенія слышится уже отголосокъ того угнетающаго сознанія собственнаго безсилія которымъ страдалъ Тютчевъ всю жизнь и которое сложилось въ образъ въ приведенномъ выше стихотвореніи: Ницца. Причина этого безсилія лежала не въ одномъ, только разлад съ общимъ теченіемъ вка, но и въ свойствахъ самаго таланта Тютчева, въ сознаваемой имъ ограниченности своихъ творческихъ силъ. Онъ понималъ что эти силы не подымутся до высоты полета какимъ владла его мысль, и что самыя глубокія и широкія его думы, самые величавые образы лелянные его воображеніемъ, останутся невысказанными и невоплощенными. Онъ не могъ отдаться весь поэтическому творчеству, какъ по свойству самой натуры своей, враждебной продолжительному напряженному труду, такъ и по вншнимъ условіямъ своей жизни, лучшая частъ которой проведена за границей, среди обстановки наимене способной питать творческія потребности русскаго поэта. Самый талантъ Тютчева, чисто лирическій, въ высшей степени субъективный, былъ не въ силахъ создать что-либо большое, грандіозное, гд его художественные и нравственные идеалы воплотились бы въ тхъ размрахъ въ какихъ они были присущи его духу и мысли. Разочарованіе художника сознающаго ограниченность своихъ творческихъ силъ иметъ въ себ нчто въ высшей степени трагическое, и, какъ кажется, именно этотъ мотивъ выразился въ одномъ изъ самыхъ сильныхъ стихотвореній Тютчева:
Какъ надъ горячею золой
Дымится свитокъ и сгараетъ,
И огнь сокрытый и глухой
Слова и строки поражаетъ —
Такъ грустно тлится жизнь моя
И съ каждымъ днемъ уходитъ дымомъ,
Такъ постепенно гасну я
Въ однообразь нестерпимомъ…
О небо, еслибы хоть разъ
Сей пламень развился по вол,
И не томясь, не мучась дол,
Я просіялъ бы и погасъ!
Еще прежде чмъ публика могла вполн ознакомиться съ поэзіей Тютчева, въ литературныхъ кружкахъ утвердилось мнніе что этотъ поэтъ, написавшій такъ немного и такъ мало заботившійся о своей авторской репутаціи, тмъ не мене имлъ большое вліяніе на нашу поэзію посл-Пушкинскаго періода. Между вкомъ Пушкина и послдующимъ движеніемъ, Тютчевъ служилъ живою связью, живымъ поэтическимъ посредникомъ. Его творчество, такъ мало похожее на стихотворную профессію, исходило изъ той же непосредственной артистической потребности какъ и у Пушкина, въ его стихахъ часто слышались еще Пушкинскіе звуки, но вмст съ тмъ въ нихъ отражается уже та потребность рефлексіи, которая сдлалась однимъ изъ признаковъ новой поэзіи. Философскій элементъ входитъ уже въ самыя раннія его произведенія, и притомъ впервые въ нашей поэзіи. Уже одно это обстоятельство должно было поставить Тютчева въ положеніе очень вліятельное въ сред новыхъ поэтовъ, и дйствительно вліяніе его на нихъ замтно почти въ той же мр какъ и вліяніе Гейне — этого другаго вдохновителя нашей поэзіи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Тютчевъ самъ не подчинился авторитету нмецкаго поэта, внутреннее содержаніе котораго было совершенно противоположно его собственнымъ началамъ, и обстоятельство это не осталось безъ результата для нашей поэзіи. Вліяніе Тютчева представляло значительный противовсъ вліянію Гейне, смягчало его, вносило въ его страдальческіе и отрицающіе мотивы извстную гармонію. Тютчевъ былъ сынъ той же эпохи, той же цивилизаціи какъ я Гейне, его умъ угнетала та же тревожная потребность рефлексіи и анализа, но въ немъ очень сильно сказалась его славянская природа, которая не можетъ успокоиться на одной ненависти и отрицаніи и въ которой всегда сохраняется нчто женственное. На чужбин, окруженный подавляющими впечатлніями европейской культуры, которой онъ никогда не былъ притомъ враждебенъ, Тютчевъ явилъ въ своей поэзіи элементы преимущественно присущіе русскому духу и русскому чувству. Мы уже не говоримъ о его стихотвореніяхъ позднйшаго періода, все содержаніе которыхъ коренится въ глубоко-національной иде: но даже въ произведеніяхъ его молодости, чуждыхъ всякой политической мысли, замтно сказываются чисто русскіе мотивы. Таковы ласковое и такъ-сказать любовное отношеніе къ природ, непосредственная потребность олицетворенія ея въ милыхъ и нжныхъ образахъ, тонкое пониманіе простоты, постоянное предпочтеніе скромныхъ и даже унылыхъ картинъ всему яркому и грандіозному. Пейзажъ Тютчева по всей справедливости долженъ быть названъ русскимъ пейзажемъ, хотя его гораздо чаще вдохновляла природа западной Европы. Но и въ Швейцаріи, и въ Италіи, изъ Германіи онъ неизмнно носилъ въ себ то русское чувство, которое заставляло его постигать свою родину глубже чмъ многіе прожившіе весь вкъ въ Россіи. Достаточно привести хотя бы слдующее стихотвореніе, въ которомъ это постиженіе русскаго духа и русской красоты выразилось съ замчательною силою и изяществомъ:
Эти бдныя селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпнья,
Край ты Русскаго народа!
Не пойметъ и не замтитъ
Гордый взоръ иноплеменный
Что сквозитъ и тайно свтитъ
Въ нагот твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ вид Царь Небесный
Исходилъ благословляя…
Это глубокое русское чувство, перенесенное Тютчевымъ на чужбину, безъ сомннія много помогало ему, среди обнимавшаго его европейскаго вліянія, сохранить самостоятельное и своеобразное отношеніе къ западной культур. Оно сказалось и въ статьяхъ политическаго содержанія и во многихъ стихотвореніяхъ. Оно заставило Тютчева сказать въ стихотвореніи Нашъ вкъ:
Не плоть, а духъ растлился въ наши дни,
И человкъ отчаянно тоскуетъ.
Онъ къ свту рвется изъ ночной тни
И свтъ обртши ропщетъ и бунтуетъ…
Безвріемъ палимъ и изсушенъ,
Невыносимое онъ днесь выноситъ…
И сознаетъ свою погибель онъ,
И жаждетъ вры… но о ней не проситъ.
Не скажетъ вкъ съ молитвой и слезой,
Какъ ни скорбитъ предъ замкнутою дверью:
‘Впусти меня! Я врю, Боже мой!
Приди на помощь моему неврью!’