Европейский восток, Марков Евгений Львович, Год: 1886

Описание
Время на прочтение: 129 минут(ы)
Скачать в PDF

ЕВРОПЕЙСКІЙ ВОСТОКЪ

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

I.— На рубеж.

Одесса — несомннно хорошенькій городъ, Одесса — большой городъ, Одесса — городъ вполн европейскій. Но я, однако, никогда не былъ охотникомъ до Одессы. Я еще помню Одессу сухопутнымъ моремъ своего рода, моремъ пыли, стоящимъ на берегу водяного моря. Нсколько мсяцевъ — вихорь пыли, а остальные — пучина грязи… Вдобавокъ никакой воды, кром соленой. Юноша Пушкинъ, въ своихъ невольныхъ странствованіяхъ по-русскому югу, хорошо позналъ эти соблазны нашего доморощеннаго ‘европейскаго’ города, и помянулъ его своею веселою молодою сатирою, тщетно силившеюся хмуриться въ безнадежный байроновскій скептицизмъ:
‘Вс домы на аршинъ загрязнутъ,
Лишь на ходуляхъ пшеходъ
По улиц дерзаетъ въ бродъ,
Кареты, люди тонутъ, вязнутъ,
И въ дрожкахъ волъ, рога склоня,
Смняетъ хилаго коня’.
Конечно, у баловника-поэта въ то время было довольно поводовъ изливать свою желчь не только на мостовыя, но и на людей, и на судьбу…
Теперь Одесса ужъ не та, ужъ не Пушкинская Одесса, хотя она и пріобрла не весьма давно Пушкинскую улицу. Теперь Одесса обута, одта, напоена и накормлена. Обута въ превосходную гранитную мостовую, которой долженъ завидовать и самъ щегольски прибранный августйшій Петербургъ, и законно прославившаяся своею древле-россійскою и всеславянскою неряшливостью ‘порфироносная вдовушка’ — Москва. Одта Одесса такъ, какъ не одтъ ни одинъ изъ нашихъ городовъ, да врядъ ли и многіе изъ европейскихъ.
Ея широкія ровныя улицы, перекрещивающія другъ друга съ геометрическою правильностью, съ космополитическою безхарактерностію какого-нибудь, великаго въ будущемъ, зарождающагося города Америки, далекія, какъ небо отъ земли, отъ вьющихся узенькихъ переулковъ нашей вонючей матушки Москвы, отъ всхъ этихъ Сивцевыхъ Вражковъ, Плющихъ и Вшивыхъ Горокъ,— обсажены вс сплошь тсными рядами тнистыхъ курчавыхъ акацій. Черезъ это весною городъ красуется и благоухаетъ, какъ корзина цвтовъ, а въ лтнее время злополучный горожанинъ можетъ пробгать безъ зонтика цлые десятки верстъ…
Эти пріютныя зеленыя аллеи, уходящія безконечными перспективами впередъ, назадъ, во вс стороны,— истинная прелесть, и наши русскіе губернскіе города, подрядъ застроенные двухъэтажными кирпичными сундуками безъ стиля и вкуса, могли бы хоть сколько-нибудь смягчить и оживить свой безотрадный видъ, подражая своему приморскому собрату…
Водопроводъ теперь обильно напоилъ столько лтъ жаждавшую Одессу, и ужъ, конечно, желзная дорога и общество пароходства кормятъ ее теперь посытне, чмъ даже кормилъ когда-то приснопамятный porto-franco, обогатившій столькихъ иностранцевъ. За то-жъ и разрослась, и расползлась вширь эта счастливая наслдница эллинской и генуэзской торговли. Дачами, садами, подгородными деревнями своими она на далеко охватила берега моря, которые еще очень недавно смотрли пустынными глиняными обрывами…
Впрочемъ, Одесс такъ въ лицу быть именно porto-franco и ничмъ боле.
Какъ русскій, я радъ, конечно, что Одесса — русская, готовъ величать ее русскимъ городомъ.
Но въ сущности это, ей Богу, и до сихъ поръ porto-franco, если не въ торговомъ, то въ другомъ смысл. Тутъ русскаго столько же, сколько греческаго, еврейскаго, итальянскаго или англійскаго. Вс и все имютъ тутъ полное право гражданства, и интересы Вны, Марселя, Александріи, Константинополя врядъ ли тутъ мене живы, чмъ интересы Нижняго Новгорода и Тулы, точно также, какъ обычаи итальянца и англичанина господствуютъ здсь нисколько не мене московскихъ обычаевъ.
Посмотрите мимоходомъ на толпу. Вы не признаете въ ней подлинныхъ русскихъ людей, характернаго русскаго типа. Все черные, какъ смоль, волоса, черные страстные глаза, длинные горбатые носы жаркаго южнаго племени. Эта смуглота, блескъ, огонь — не наше русское, намъ почти чуждое… Тутъ сказывается кровь востока, солнце юга… Даже фамиліи русскихъ людей тутъ звучатъ не по-русски, даже русская рчь тутъ какая-то чудная, будто иностранцемъ исковерканная рчь. Не русскіе, а какіе-то русскосы живутъ здсь подъ именемъ русскихъ.
— Вы пріхали изъ Россіи, вы дете въ Россію?— наивно спрашиваютъ они васъ.
Ибо они, дйствительно, чувствуютъ себя не во ‘въ самомъ-дльной Россіи’, а въ какомъ-то нейтральномъ, международномъ особняк, гд Россія — только одно изъ множества разнородныхъ вліяній, да и то, пожалуй, не изъ самыхъ сильныхъ…
Эта между-народная физіономія вполн подходить къ городу, который выросъ на развалинахъ древнихъ эллинскихъ колоній, изъ татарской деревни Хаджи-Бей, принадлежавшей турецкой имперіи, былъ заложенъ итальянцемъ Дерибасомъ, устроенъ французами Ришельё и Ланжерономъ, состоитъ подъ россійской властью и населенъ евреями, греками, армянами, молдаванами, итальянцами, нмцами и всми языками вавилонскаго столпотворенія. Историческій формуляръ довольно-таки пестрый! Но онъ вполн объясняетъ сладкія воспоминанія одесситовъ о томъ незабвенномъ времени ея процвтанія и славы, когда она была настежь раскрытыми воротами всемірнаго рынка, когда въ ея лицеяхъ, институтахъ, коллегіумахъ, русское юношество было наставляемо въ правилахъ вры и поучаемо уроками исторіи преподобными отцами-іезуитами аббата Николя и его сотрудниковъ.
Бывало, я съ любопытствомъ вчитывался и всматривался въ типы левантинцевъ, столь характерные въ жизни западныхъ народовъ… Но до послдняго времени мн какъ-то въ голову не приходило, что мы, русскіе, давно имемъ своихъ левантинцевъ въ жителяхъ всякихъ Одессъ, Таганроговъ, Берчей и пр.
Городъ-пристань, городъ-биржа не иметъ настоящихъ туземцевъ, прочныхъ гражданъ, къ нему привязанныхъ, имъ дорожащихъ. Все это боле или мене бродячее населеніе, плавающее и ныряющее во всхъ моряхъ, во всякомъ уголку берега, чтобы отыскать, гд поглубже, гд получше. Пріхалъ, пожилъ, сдлалъ дло, и опятъ навсилъ паруса, повернулъ носъ по втру, опять куда-нибудь пытать и искать. Сегодня въ Одесс, завтра въ Батум, въ Смирн, въ Бейрут, въ Александріи. Сегодня русскій, завтра турокъ или египтянинъ. Оттого-то вс левантинцы, и настоящіе, и наши доморощенные, говорятъ по-всячески, и по-французски, и по-итальянски, и по-русски, и по-гречески, и по-турецки, и на одномъ хуже другого. Этотъ вчно мняющійся, какъ морская волна, назжій народъ не оставляетъ за собою никакихъ преданій, никакихъ корней.
Онъ носитъ на себ печать какого-то странствующаго космополитизма, безъ труда приспособляется къ ежедневно-мняющимся условіямъ быта. Въ Азіи носитъ тюрбанъ и лежитъ на диванахъ, въ Россіи пьетъ чай изъ самовара и катается на тройкахъ. Но и въ немъ самомъ, однако, могучая всеуравнивающая и обобщающая сила…
Вс ‘общія мста’ европейской цивилизаціи нечувствительно врываются вмст съ ними въ жизнь, совсмъ чуждую Европ и европейскому, и незамтно заражаютъ ее новыми вкусами, новыми требованіями, стирая мало-по-малу историческія особенности страны, подводя все и всхъ къ одному безцвтному общему знаменателю. Торговля, нажива — вотъ всемірное отечество левантинца. И если одинъ изъ нашихъ недавно рухнувшихъ тузовъ этого торговаго міра нисколько не стснялся продавать турецкой арміи русскіе тулупы въ самый разгаръ русско-турецкой войны, то онъ этимъ только ярче и рзче, чмъ кто-нибудь, исповдывалъ истинный символъ вры неподдльнаго левантинца 96-й пробы.
Война, національности, интересы государства, не все ли ему равно, если такая крупная партія товара можетъ быть сбыта съ такимъ крупнымъ барышомъ?.. Торговые идеалы, какъ деньги, запаха не имютъ. Въ атмосфер биржи и банка какъ-то не цвтутъ цвты науки и искусства.
Торговый людъ, бульварная толпа даютъ тонъ всей жизни. Ничего дйствительно интеллигентнаго, дйствительно художественнаго, ничего сердечнаго и теплаго не ищите въ этомъ мір. Оттого-то университетъ какъ-то не прививается къ Одесс, хиретъ, тощаетъ, каедры его постоянно пусты, студенты и профессора бгутъ изъ него куда могутъ. Университету — никакого сочувствія, университетъ — никакого вліянія. Словно онъ не нуженъ здсь, словно ему нтъ ни почвы, ни воздуха среди вчной суеты денежныхъ оборотовъ и алчныхъ чаяній, а такъ вотъ, взяли да выдумали его для приличія. Везд, молъ, въ большихъ городахъ, есть университеты, давай, и мы свой университетъ заведемъ.
Комическая оперетка съ скабрезными куплетами да кружка пива въ многолюдной кофейн бульвара — вотъ самое популярное, всякому доступное, всякому желанное эстетическое наслажденіе толпы, для которой торговля — альфа и омега всей жизни. Торговля Одессы столько же русская, сколько иностранная, иностранные товары тутъ дешевле, чмъ гд-нибудь у насъ, русскіе товары тутъ дороже, чмъ гд-нибудь въ Россіи. Одесса завалена русскимъ сырьемъ, зерномъ, пенькою, кожами… Какъ при печерскомъ лтописц, когда еще шелъ ‘путь изъ Варягъ въ Греки’, такъ и теперь наша православная Русь взамнъ всякихъ цнныхъ издлій ‘заморской хитрости’ суетъ Европ одно свое грубое сырье…
Вна здсь царствуетъ своимъ хрусталемъ, своими модными издліями, экипажами, фортепіанами, мебелью, Марсель и Марсала прямо сюда поставляютъ свое вино, вытсняя дешевизною даже крымское, даже бессарабское.
Смирна и Константинополь засыпаютъ Одессу цнными фруктами и раннею овощью…
‘Изъ Руси же скора, воскъ и медъ, и челядь’, можно до сихъ поръ повторять выразительныя слова лтописца… Въ этомъ город-космополит даже и море скоре иностранное, чмъ русское. Правда, старый лтописецъ увряетъ, будто ‘Днпръ течетъ въ Понетьское море треми жерелы, иже море словеть русское’, но, вроятно, оно слыло такъ только въ т древніе дни, когда Аскольды, Олеги и Игори громили своими ладьями роскошную Византію. Теперь, что ни вымпелъ на корабл, все иностранцы, все Италія, Англія, Франція. Своего брата — русскій корабль — розыщешь глазами среди этого международнаго пловучаго полчища, то какъ будто не вришь сразу, сердце радуется…
Ага!— думаешь.— И наши тоже есть, хоть одинъ, а есть…
Вс милліоны четвертей одесской пшеницы увозятъ на себ иностранцы, а на одинъ этотъ собственный нашъ громадный фрахтъ, можно бы, казалось, существовать цлому торговому флоту. Признаюсь, меня всегда удивляло, какъ это англичане съ французами ршились въ 50-хъ годахъ бомбардировать Одессу.
Еслибы сосчитать посерьезне, сколько интересовъ Европы вложено въ предпріятія Одессы, то, пожалуй, грозной флотиліи, когда-то ее настращавшей громомъ своихъ ядеръ, было бы боле умстно защищать Одессу, чмъ храброму прапорщику Щеголеву.

——

Вотъ и одесскій портъ, прославившійся этою защитою… Теперь ужъ и онъ не тотъ! Безконечная галлерея эстакады охватываеть его какъ руками, и какъ руки высовываетъ далеко въ море свои длинные пальцы…
По эстакад этой бгаютъ паровозы и вагоны желзной дороги, чтобы встрчать, разгружать, нагружать пароходы.
Гавань, это совсмъ особый, мало мн сродный, міръ. Сколько ни живешь въ приморскихъ городахъ, сколько ни присматриваешься къ сует ихъ пристаней, никакъ не сживешься, не освоишься съ этою чуждою атмосферою. Сердцу какъ-то жутко и неспокойно среди этого непонятнаго хаоса движеній и звуковъ.
Цлая отдльная страна карантиновъ, таможенъ, доковъ, пакгаузовъ, агентствъ, конторъ…
Черезъ рельсы желзной дороги тянется обозъ малороссійскихъ чумаковъ, таможенная застава торчитъ рядомъ съ тюремной стной карантина, тюки товаровъ навалены около горъ каменнаго угля, камней, досокъ, кулей, неизвстно кмъ сложенныхъ, неизвстно кмъ охраняемыхъ, дымящій паровозъ неистово несется черезъ толпы снующаго повсюду народа… Кто это, куда, зачмъ?.. Не знаешь, отъ кого сторониться, куда оглядываться, гд пройти… Съ берега воздымаются черные силуэты громадныхъ крановъ, съ цпями, блоками, рычагами, громоздкіе и могучіе какъ стнобитныя орудія древнихъ…
Эти чудовищныя желзныя птицы по временамъ сгибаютъ свои длинныя окоченвшія шеи и, клюнувъ желзнымъ носомъ въ нутро подошедшаго корабля, будто соломинку вытягиваютъ и поднимаютъ оттуда громадные тюки… Съ жесткимъ лязгомъ, раздирающимъ душу, натягиваются вдругъ ихъ ржавыя цпи, и медленно повертывая въ сторону могущій клювъ, они осторожно выплевываютъ на землю свою добычу…
Опустошено крутореброе чрево корабля, смолкли звуки цпей, и желзное чудовище, вздернувъ высоко свой носъ, покоится неподвижно въ ожиданіи новой работы, вырзаясь на фон яркаго солнечнаго неба какими-то зловщими силуэтами гигантской вислицы…
Вислица вспоминается по-невол, когда толкаешься среди смурой нищенской толпы, что кишитъ въ безпріютной тснот одесскаго порта, сама безпріютная, оборванная, голодная, словно одна изъ бродячихъ собачьихъ стай, копошащихся въ навозныхъ кучахъ городской окраины.
Посмотрите на эти отекшія, испитыя лица, на эти потускнвшіе глаза, то съ равнодушнымъ безстыдствомъ, то съ какою-то мрачною враждебностью оглядывающіе васъ. Непривычному человку чудится, что это прогоняютъ мимо толпу преступниковъ, работающихъ на галерахъ, а не свободный рабочій пролетаріатъ, ищущій выгоднаго заработка въ большомъ торговомъ порт.
И непривычный человкъ, по правд сказать, мало чуть ошибается: нынче работникъ,— завтра преступникъ, а еще чаще: вчера преступникъ, нынче работникъ…
Во всякомъ случа ночью рдко кто отваживается въ эти дебри, гд ночуютъ цлыми сотнями безъ крова и пищи срые ‘труженики моря’.

——

Вотъ мы пробираемся и къ своему пароходу.
Онъ высится своимъ острогрудымъ желзнымъ корпусомъ, сверху весь черный и лоснящійся какъ черепаха, обнажая изъ воды свое красное брюхо, среди цлой стаи такихъ же черныхъ и красныхъ водяныхъ чудовищъ, что приплыли сюда со всего свта и усаживаются теперь въ гавани, пыхтя, гремя, извиваясь, высматривая себ удобнаго мстечка…
Но глазъ мой любуется не трубами пароходовъ, не живописнымъ лсомъ мачтъ, охватывающимъ весь берегъ…
Я пристылъ взглядомъ въ характерной фигур греческаго шкипера, который важно стоитъ на палуб своего стараго некрашеннаго кораблика съ залатанными парусами и снимается теперь съ якоря… Художникъ не разстался бы ни за какія сокровища съ этою коренастою, плечистою фигурою въ мохнатой байковой куртк на короткихъ, негнущихся тумбахъ вмсто ногъ, вывернутыхъ внутрь, съ этимъ туго налитымъ саломъ рябымъ лицомъ ястреба на толстйшей короткой ше, обмотанной въ нсколько разъ теплымъ гаруснымъ шарфомъ, не смотря на жаръ дня…
Онъ заложилъ свои руки-обрубки въ карманы ничмъ несокрушимой куртки, видавшей виды на своемъ вку, и покрякиваетъ отрывистою гортанною октавою, напоминающею жесткій клекотъ ворона, привычную команду единственнымъ своимъ двумъ матросамъ. Сейчасъ видишь, что это смлая и опытная птица моря, котораго не смутятъ ни бури, ни скалы, ни темныя ночи… Обломаетъ ему осенній штормъ руль и мачты, оборветъ паруса, пробьетъ гд-нибудь остріемъ камня его крутыя деревянныя ребра, а онъ будетъ себ молча и упорно биться цлую длинную ночь втроемъ противъ океана, добиваясь къ огоньку маяка, вычерпывая ведрушкомъ водицу, затыкая тряпочками течь… Взглянуть на него — онъ нынче мирный шкиперъ, а завтра — морской разбойникъ, поджидающій въ какой-нибудь укромной бухточк архипелага тяжело плетущійся купеческій корабль…
Я зазвался, и вдругъ не то съ испугомъ, не то съ удавленіемъ замтилъ, что гранитный берегъ съ длинными желзными пакгаузами, съ разинувшею ротъ пестрою толпою, сталъ не слышно уходить отъ насъ, словно это былъ не берегъ, а какой-то исполинскій паромъ, вдругъ отчалившій отъ нашего неподвижнаго борта.
Шляпы и блые платки и крики прощанья поднимались надъ плавно уходившею толпою… Стало быть, пароходъ тронулся, стало быть, мы уходимъ!..
Ловко, легко и точно, какъ магнитная игла на своемъ остромъ гвоздик, извивался громадный пароходъ, прокладывая себ путь къ морю мимо тсно обступавшихъ его, и двигавшихся ему навстрчу кораблей и пароходовъ… Вотъ уже онъ миновалъ низкую и длинную нить каменнаго брекватера, охватывающую рейдъ, мстами уже порядочно выузенную моремъ…
Пароходъ легонько приподняло съ носа, потомъ съ кормы, потомъ качнуло въ сторону… Глазъ невольно окинулъ синій просторъ моря, по которому уже бжали на встрчу намъ пока еще рдкіе блые кудрявые ‘барашки’…
Кое-кто изъ дамъ заторопился въ каюты.— ‘Къ ночи покачаетъ!’ послышался чей-то голосъ снизу… Мы съ женой оставались у борта, молча пристывъ глазами къ быстро уходившей отъ насъ Одесс…
Передъ нами рисовался теперь на огромномъ пространств контуръ географической карты — вся ломанная линія южнаго берега Россіи…
Неизмримый родной материкъ теперь за нами,— и впереди цлыя недли воднаго странствованія по невдомымъ странамъ, среди чужихъ народовъ. Есть что-то глубоко торжественное и вмст глубоко-трогательное въ томъ момент, когда отрываешь себя отъ всего своего, давняго, близкаго, привычнаго, такъ сказать, отъ собственнаго своего тла и крови, и бросаешься въ заманчивую, но безпокойную волну далекаго, невдомаго… Кажется, что въ эту минуту озираешь самого себя съ какой-то ясно-объективной высоты, какъ посторонній предметъ, доступный наблюденію, и переполняешься такою здравою критикою самого себя, такими разумными и твердыми ршеніями.
Кажется, что кончилась теперь немного надовшая предыдущая глава твоей житейской книги съ ея ошибками, неудачами, несовершенствами,— и вотъ начнется сейчасъ, съ этого самаго мгновенія, новая чистая страница этой книги, гораздо боле интересная, гораздо боле удачная, на которой уже не будетъ никакихъ чернильныхъ пятенъ, никакихъ досадныхъ зачеркиваній…
И любовь къ тому, что любишь, длается въ эту минуту словно чище и глубже, и то, съ чмъ враждовалъ, кажется достойнымъ большей жалости, большаго вниманія, словно ты дожилъ до второго исправленнаго изданія самого себя и готовишься насладиться этимъ повтореньемъ на-чисто избранныхъ длъ и мыслей твоихъ, слишкомъ затерянныхъ въ неряшливыхъ наброскахъ первоначальнаго чернового текста.

——

Міръ, въ которомъ ты жилъ, исчезъ, но ты все-таки живешь въ своего рода мір…
Дйствительно, большой пароходъ это цлый особый міръ… Онъ скрываетъ въ своемъ желзномъ чрев цлые ярусы жилищъ, переходы, лстницы, подземелья, гораздо боле многочисленные и таинственные, чмъ любой вальтеръ-скоттовскій замокъ. Въ глубокомъ нутр цлый гостиный дворъ товаровъ, цлые складные магазины разнаго провіанта. На верху у него перепутанный лсъ снастей, мачты, веревки, блоки, цпи, цлая маленькая флотилія шлюбокъ виситъ на его бортахъ, цлыя стада скота наполняютъ его палубы и трюмы. Никакой ковчегъ Ноя не сравнится своею вмстимостью и своимъ удобствомъ съ этими дерзкими созданіями новйшаго человческаго генія. Онъ просто строитъ себ пловучіе населенные городки, которые на всхъ парахъ перебгаютъ океаны, являясь невдомо откуда, изъ Австраліи, изъ Южной Америки, отъ мыса Доброй Надежды, невдомо куда убгая, независимые отъ дня и ночи, отъ зимы и лта, отъ пыли и втра, отъ всхъ обычныхъ условій человческой жизни на земл, быстрые и сильные, какъ стихія, разумные, какъ мыслящее существо.
И разв пароходъ не живое существо! Въ немъ кипитъ энергія мысли, въ немъ дышутъ могучія легкія и бьется жаркое сердце, онъ гребетъ своими сильными руками и разстилаетъ на верху свои воздушныя блыя крылья…
Понятно, что матросъ привыкаетъ къ своему пароходу какъ къ живому другу, вритъ своею наивною душою въ его радости и страданія… Когда онъ говоритъ вамъ, указывая на далекую точку горизонта: ‘это идетъ Владиміръ’, ‘это идетъ Нахимовъ’, то поймите, что въ этомъ слов ‘Владиміръ’ или ‘Нахимовъ’ для него не одно только случайное названіе желзнаго помщенія, двигаемаго мертвою силою пара, а настоящее живое имя особаго живого существа, съ особыми свойствами и особенной физіономіей..

II.— Босфоръ.

Уже одна мрачная ночь и два суровыхъ однообразныхъ дня пролетли надъ нами, а нашъ ‘Цесаревичъ’ все еще несется впередъ и впередъ по незримой геометрически-прямой линіи, словно по рельсамъ желзной дороги, распустивъ пары, смло взрзая желзной грудью своей пучины ‘Негостепріимнаго Понта’, которыя угрюмо плещутся въ своей громадной круглой чаш, и этою чуть слышною качкою давно уже угнали въ каюты непривычныхъ пассажировъ…
Туманы и туманы сдвигаются отовсюду вокругъ насъ.
Мы разомъ тонемъ во мрак вечера и во мрак тумановъ… кажется, будто какой-то злой духъ, оберегающій входъ въ райскія сни юга, хочетъ застращать насъ этимъ сдымъ лохматымъ маревомъ, пока мы еще не выбрались изъ мрачныхъ пустынь свера. Капитанъ и вс офицеры его давно на-верху, хотя теперь безсильны ихъ подзорныя трубки, зеленые и красные огни подымаемыхъ ими фонарей. Черезъ каждыя пять минутъ раздается рзкій предупредительный свистъ, пронизывающій пустынную мглу ночи, словно зловщій набатъ пожара… Однако, ни одного корабля, даже ни одной птицы не попадается намъ на-встрчу. Сквозь безпокойный сонъ сердце инстинктивно считаетъ эти частыя тревожныя взвизгиванія парохода, кричащаго въ испуг, будто живой человкъ, среди безотраднаго мрака ночи, и ждешь съ малодушнымъ замираніемъ, что вотъ-вотъ пароходъ вздрогнетъ отъ внезапнаго удара, и черныя хляби хлынутъ снизу въ его разсвшуюся утробу… И засыпаешь глубоко, какъ мертвый, въ этихъ смутныхъ ожиданіяхъ опасности, закачиваемый волною, убаюкиваемый свистками сигналовъ… И вдругъ, чувствуешь сквозь сонъ, что стихли свистки, улеглась качка, что ты спишь покойно и недвижимо, какъ на кровати собственной спальни… И вотъ, опять будто бы двигаешься, хотя уже безъ качки и безъ свистковъ.
— Вставать пора! вошли въ Босфоръ!— раздается за дверью каюты осторожный голосъ.
Туманы, качка, суровое и долгое однообразіе черноморской пустыни совсмъ выбили изъ моей головы память о Босфор. Торопливо набрасываю на себя платье, бужу на-лету жену и бгу на верхъ.
Взбжалъ, оглядлся, не понимаю со сна, что такое, гд мы, гд я?
Да и какъ понять, хотя бы и не со сна!..
Сонъ былъ здсь, на верху, вокругъ плавно бжавшаго парохода, а не тамъ, въ глубин полутемной каюты…
Невроятный, волшебный сонъ стоялъ кругомъ, охватывая меня совсмъ съ головою, какъ прозрачная пучина тихаго моря.
Чья-то чародйская рука смела куда-то далеко прочь, въ туманы прошлаго, весь тотъ скудный и скучный міръ, который охватывалъ насъ до сихъ поръ, и перенесла насъ, словно на крыльяхъ птицы, въ теплые и яркіе горизонты рая.
Ласкающими струями плылъ на насъ и нжно дышалъ намъ въ лицо влажный воздухъ юга, полный солнца и аромата цвтовъ, и грудь радостно захлебывалась въ этой неизвданной еще ею бодрящей волн…

——

А впереди, по сторонамъ, направо и налво,— грезы сновиднія… Фантастическіе замки, романтическія башни, идиллическіе городки и виллы по чуднымъ зеленымъ холмамъ, по декоративнымъ обрывамъ скалъ, на фон темныхъ рощъ, надъ голубою скатертью водъ, бгущихъ, будто широкая рчка, изъ одного моря въ другое, огибая скалистые мыски, извиваясь въ тнистые заливчики.
И грезы эти строитъ передъ нами волшебникъ — солнце, этотъ богъ-художникъ, къ старому царству котораго мы теперь приближаемся…
Утро только-что загорается, прогоняя, какъ стадо проснувшихся овецъ — клубящіеся лиловые туманы съ холмовъ и заливовъ, на которыхъ они почивали… Первые лучи солнца, пробившись горячими потоками сквозь рыхлыя лохмотья облаковъ, съ чудной капризностью обливаютъ своимъ роковымъ огнемъ, какъ расплавленнымъ золотомъ, ближніе выступы перваго плана, разсыпаютъ яркій дождь своихъ искръ по мягкой зыби пролива, ударяютъ какъ мтко пущенною стрлою, Богъ знаетъ, въ какую даль, и тамъ вдругъ вырисовываютъ, среди синевы тумана, отчетливо и восхитительно, будто на стекл камеръ-обскуры, какой-нибудь живописный мысокъ, краснющій среди голубыхъ водъ, съ блою башенькою своего маяка и бленькими домиками чуть видной деревеньки…

——

Но раньше всхъ этихъ миловидныхъ мстечекъ и мирныхъ садиковъ, еще отъ ‘Каваковъ’, гд пароходы обязаны остановиться и ‘взять практику’, то-есть свободный пропускъ, начинаютъ хмуриться своими мшистыми средневковыми бойницами когда-то грозные замки, замыкающіе Босфоръ… Они торчатъ высоко на утесахъ, живописные, какъ декорація романтической оперы, переглядываясь съ берега на берегъ черезъ голубую стремнину водъ, черными дырами своихъ опуствшихъ амбразуръ. На всякомъ выдающемся мыску, при всякомъ замтномъ изгиб русла — стоять сторожевою цпью, по-парно, другъ противъ друга, эти неподвижные каменные часовые стараго Царя-Города, сначала Анадоли-Кавалъ и Румели-Кавалъ, въ конц еще боле эффектный Румели-Гисаръ, спускающійся своими стнами и башнями къ самому лону водъ, и его дружка — противоположнаго азіатскаго берега, Анадоди-Гисаръ.

——

Румели-Гисаръ — цлая крпость очень внушительнаго вида, уцлвшая еще отъ завоевателя Царя града, Магомета II-го. Это была первая пядь греческой земли, на которой сталъ своею грозною ногою грозный азіатскій воитель, и откуда онъ осилилъ византійскія твердыни…
Сами же византійцы своими руками принуждены были сооружать этотъ неприступный замокъ, и мученическія кости ихъ, ихъ потъ и кровь, смшались съ камнями этой кровавой постройки…
Впрочемъ, и самъ дикій вождь османовъ съ своими пашами, беями и улемами не гнушался священной рукою падишаха копать рвы Румели-Гисара и выносить изъ нихъ землю.
Посл покоренія Византіи, Румели-Гисаръ обратился въ государственную тюрьму, въ тотъ пресловутый для христіанъ ‘Замокъ Забвенія’, котораго имя такъ долго наводило ужасъ на несчастныхъ ‘гяуровъ’, покоренныхъ мечомъ правоврныхъ.
Магометъ II не даромъ избралъ Румели-Гисаръ мстомъ своей переправы на европейскій берегъ. Ни одинъ изъ завоевателей древности, переходившихъ черезъ Босфоръ изъ одной части свта въ другую, не миновалъ этого удобнаго уголка. Еще Дарій персидскій, отправляясь въ походъ на скиовъ, перевелъ здсь свое семисотъ-тысячное полчище, своихъ слоновъ и верблюдовъ по исполинскому пятиверстному мосту, построенному Мандроклесомъ, хитрымъ самосскимъ искусникомъ. Здсь переправлялись въ Европу орды разныхъ варваровъ, здсь же впослдствіи и крестоносцы переправлялись изъ Европы въ Азію.

——

Пятибашенный Анадоли-Гисаръ — старшій братъ своего европейскаго близнеца. Онъ построенъ еще Баязетомъ-Ильдеримомъ — ‘громомъ войны’, какъ первая отдаленная угроза тогда еще могучей Византіи. Императоръ Юстиніанъ, великій стно-строителъ, огородившій свою безпредльную имперію безпредльными стнами даже по дикимъ горамъ Крыма и Кавказа, думалъ, кром того, оградить свою роскошную столицу крылами архистратига силъ небесныхъ. Четыре великолпныхъ храма воздвигнуты были имъ на берегахъ Босфора: два на азіатской, два на европейской сторон, во имя Михаила-Архангела, покровители Царяграда, но и эти духовныя твердыни не защитили отъ предстоявшей гибели дорогого ему города. Грозный бойницы Анадоли-Гисара построены были оттоманскимъ завоевателемъ именно изъ камней разрушеннаго Юстиніанова храма во имя свят. Архистратига, и громадная серединная башни этого замка, до сихъ поръ сохранившая свое зловщее прозвище ‘Черной башни’ (кара-куле), поглотила въ своихъ нмыхъ подземельяхъ столько же христіанской крови, сколько и мрачный сосдъ его на европейскомъ берегу…
Но теперь эти громоздкія средневковыя твердыни также безпомощны и жалки, какъ былъ бы жалокъ и безпомощенъ рыцарь-крестоносецъ въ своей желзной одежд, съ своимъ пудовымъ копьемъ, на пол современной битвы, гд мальчишки-рекруты, набранные какихъ-нибудь два года назадъ, спокойно разстрливаютъ изъ своихъ земляныхъ норъ богатырей и героевъ, обдавая ихъ за три версты тучами невидимыхъ пуль.
Теперь гораздо безпокойне озирается иноземный корабль на т низенькія, неказистыя земляныя насыпи, пріодтыя, какъ волкъ, въ овечью шкуру, въ мирную зелень газона, что прилегла къ самому лицу воды у подножія мало страшныхъ теперь утесовъ, увнчанныхъ башнями.
Въ чуть замтныя вырзки зеленаго газона глядятъ чуть замтные черные кружки, словно злые глаза молча притаившагося въ своей нор страшнаго звря…

——

Буюкъ-Дере — первый большой заливъ Босфора у европейскаго берега… Это мсто сохранило въ себ до сихъ поръ слды пребыванія крестоносцевъ, семь маститыхъ, сросшихся вмст платановъ, которыхъ турки называютъ теперь ‘семь братьевъ’ и подъ которыми каждый вечеръ собираются для гулянья обитатели Буюкъ-Дере,— только уцлвшіе остатки знаменитыхъ ‘сорока платановъ Готфрида’, подъ которыми восемь вковъ тому назадъ былъ разбитъ, по народному преданію, лагерь первыхъ ‘божьихъ воиновъ’. Мстность эта прозывалась въ древности ‘ключи Понта’, а теперь, въ вид ли соблазнительнаго историческаго пророчества, или только въ вид историческаго воспоминанія, вызывающаго горькій вздохъ, называются у турокъ ‘Бабъ-эль-Московъ’ — ‘ворота русскихъ’. Оглянешься на берега и по невол увруешь въ это названіе, несомннно льстящее русскому самолюбію…
Направо весь берегъ въ глубин залива дйствительно русскій: русское правительство, еще при Екатерин II, купило у одного англійскаго барина все это великолпное и обширное мсто, и устроило тамъ лтнюю резиденцію для нашего посольства. У подножія чуднаго горнаго парка, на темномъ фон кипарисовъ и чинаръ, кое-гд обнажающихъ живописные дорожки, мостики и павильоны,— возвышается у самаго берега, моря, на просторномъ зеленомъ двор, какъ истинная барская усадьба, красивый лтній дворецъ нашего посольства, игравшій, бывало, такую первенствующую роль въ совтахъ Оттоманской Порты, когда хозяевами этого посольства бывали люди цльнаго русскаго чувства и цльнаго русскаго характера…
На азіатскомъ берегу — другой слдъ русской силы. Въ тнистой рощ Хункіаръ-Келеси, укрывающей на берегу древняго Нимфея лтніе кіоски султановъ, а когда-то укрывавшей роскошные лтніе дворцы византійскихъ императоровъ, стоить до сихъ поръ обломокъ гранитной пирамиды, покрытый узорчатыми золотыми строками турецкой надписи…
На немъ есть и одна короткая русская строка: ’25 іюня 18S3 года’.
На этомъ мст стоялъ нашъ отрядъ Муравьева, посланный спасать столицу оттомановъ отъ возставшаго турецкаго вассала, Мехмеда-Али-паши египетскаго, побдоносный Ибрагимъ-паша, сынъ Мехмеда, вынужденъ былъ остановить свою армію въ виду русскаго отряда и не двинулся дальше Бруссы. Оттоманская Порта была, такимъ образомъ, спасена штыками русскихъ…
Событіе, которое мало кто помнитъ, и которое принесло Россіи такъ же мало пользы, какъ и неразумно великодушное спасеніе въ 1849 году коварной Австріи отъ побдоносныхъ войскъ Гёргея, Дембинскаго и Бема…
Домъ австрійскаго посольства сбоку нашего, но далеко не иметъ того внушительнаго вида, который длаетъ домъ русскаго посольства естественнымъ центромъ и господствующимъ пунктомъ всего Буюкъ-Дере. За Буюкъ-Дере оба берега Босфора обращаются въ сплошной городъ дачъ и садовъ… Тутъ вс лтнія резиденціи посольствъ германскаго, англійскаго, французскаго.
Суровый готическій замокъ англійскаго посольства, охваченный густымъ паркомъ, и сейчасъ же за нимъ совсмъ казенный, безвкусный домъ французскаго посольства — пріютились у подножія гористаго ‘мыса черешенъ’ (Керечь-бурну), на самомъ берегу моря. За ними уже начинается Терапія, славившаяся издревле своею цлебною мстностію, давшею ей имя, издревле застроенная монастырями и дворцами богатыхъ византійцевъ…

——

Пароходъ двигается словно по оживленной улиц самаго красиваго и самаго цвтущаго города въ мір. Никакая прогулка по узкимъ стоячимъ каналамъ Венеціи, въ тснот ея замшившихся мраморныхъ палаццо, не можетъ сравниться съ этимъ игривымъ бгомъ парохода по вольному простору морского пролива, застроеннаго по обоимъ своимъ живописнымъ берегамъ, по всмъ лсистымъ холмамъ, скалистымъ мыскамъ и уютнымъ заливчикамъ своимъ, на протяженіи какихъ-нибудь 12—15 верстъ, сплошными городками хорошенькихъ дачъ, великолпныхъ дворцовъ, тнистыхъ парковъ. Мы несемся съ какою-то удалой и радостной быстротою, словно по безконечной картинной галлере живыхъ пейзажей, мимо всхъ этихъ Бебеки, Орта-Кіоевъ, Бешикъ-Ташей, и не знаешь уже, куда оглядываться, чмъ наслаждаться.
Въ Бешикъ-Таш цлое гнздо султанскихъ дворцовъ, павильоновъ, мечетей и парковъ. Наверху этого крутого холма, густо-убраннаго зеленью садовъ, прячется трудно доступный Ильдызъ-Кіоскъ, любимая резиденція ныншняго султана, внизу у самаго моря, великолпная мраморная тюрьма Чараганскаго дворца, окруженная со всхъ сторонъ часовыми и караульными… Тамъ томится мнимо-безумный султанъ Мурадъ, въ ближайшемъ сосдств съ своимъ восторжествовавшимъ соперникомъ, который сидитъ высоко надъ нимъ въ своемъ изящномъ дворц, не спуская съ него глазъ, какъ неусыпный тюремщикъ въ своей сторожевой башн… Посл безжалостной казни ножницами, погубившей Абдулъ-Азиза, плнъ въ мраморной клтк, надъ голубыми струями Босфора, подъ снью чуднаго парка, еще слишкомъ милостивъ для неудачнаго похитителя трона оттоманскаго…
Нсколько оконъ Чараганскаго дворца, выходящихъ на воду, были открыты при проход нашего корабля, и низверженный султанъ очевидно прохлаждался подъ ними съ кмъ-то изъ своихъ близкихъ.
Отъ Чарагана до ‘Долма-Бахче’ разстояніе очень близкое. Долма-Бахче, т.-е. ‘Насыпной садъ’ — самый оффиціальный и самый роскошный изъ дворцовъ султана. Это громадный бломраморный лабиринтъ въ 300 комнатъ, почти въ самыхъ волнахъ моря, построенный еще при Абдулъ-Медекид архитекторомъ Вальяномъ. Золотыя ршетки и золотая отдлка его эффектно вырзаются на сверкающемъ фон блыхъ мраморовъ, какъ-разъ надъ голубымъ лономъ Босфора… А сзади эти блые мраморы и это золото вырзаются въ свою очередь на зелени сада, у подножія холма, увнчаннаго огромными корпусами кавалерійскихъ казармъ и военно-медицинской академіи… Это ужъ послднее загородное мстечко, потому что сейчасъ за Долма-Бахче начинаются предмстья Константинополя — Фундукли и за нимъ Пера съ Галатой…
А на той сторон пролива уже стелется, между тмъ, по всмъ уступамъ и скатамъ крутого берега азіатская половина Стамбула — Скутари, древній эллинскій Хризополь, ‘Городъ золота’, громадный самъ по себ городъ, съ цлою сотнею тысячъ жителей, подчиненный особому отъ Стамбула военному губернатору.
Это не только послдній громадный базаръ старой Азіи, къ которому, какъ къ центру, причаливаютъ вс торговые караваны, направляющіеся въ Европу, но и послдній поворотный пунктъ старой языческой исторіи. На поляхъ древняго Хризополя Константинъ сокрушилъ своего противника Лицинія и положилъ тмъ начало единой христіанской имперіи и столиц ея, городу Константина.
Подъ скатами скутарійскаго берега, на незримомъ островк-камушк вырзается среди ярко-голубого моря, ярко-освщенная утреннимъ солнцемъ блая башенка… Мы сразу отгадали въ ней ‘башню Леандра’, или врне, ‘башню Двы’, Кызъ-Куде, какъ ее называютъ турки… У ногъ ея кончается Босфоръ, а за нею уже стелются широкія воды Пропонтиды…
Не знаю, дйствительно ли это та самая башня, гд жила Геро поэтовъ? Греческія легенды говорятъ о Геллеспонт, объ Абидос…
Но интересъ въ самомъ преданіи, а не въ историческомъ или скептическомъ разслдованіи его.
Геро была юная весталка, но жрица не Весты, а Венеры — цломудренной… Увряютъ, будто было когда-то счастливое время, когда этотъ титулъ: Venus pudica, Venus decens, по праву принадлежалъ цариц любви…
На берегу Геллеспонта, посреди неприступныхъ стнъ города Сестоса, высился знаменитый храмъ, посвященный ‘матери любви’. Ежегодно весною толпы юношей и двъ, отвергнутыхъ любовниковъ и покинутыхъ жертвъ любви, стекались сюда праздновать праздникъ ботв Афродит и молить ея милостей… Пришелъ и молодой красавецъ Леандръ изъ Абидоса, поднести цариц юности сосудъ съ благовоніями и гнздо горлинокъ, посвященныхъ ей птицъ любви…
Поднимаешь глаза и видишь у алтаря живую Афродиту, цломудренную жрицу ея, Геро…
Леандръ прячется въ темныхъ сводахъ храма, и когда удаляется толпа, бросается на колни передъ найденной имъ богиней… Но Геро недоступна. Геро стережетъ врная рабыня отца, которая посл жертвоприношенія сейчасъ же увозитъ ее въ пустынную башню на островъ… И вдругъ ночью, среди рева, волнъ, Геро въ стнахъ своей башни слышитъ кривъ, взывающій о помощи… Рабыня вводитъ къ ней спасеннаго изъ волнъ красавца-героя. Боги Геро требуютъ гостепріимства къ страннику, ухода за утопающимъ… Каждую ночь повторяется тотъ же крикъ, та же сладкая встрча. Жрица богини любви иметъ священную силу соединять любящихъ. Они обвнчаны здсь, въ этой пустынной башн, среди плеска волнъ. Каждую ночь фонарь на вершин башни указываетъ удалому юнош зыбкій путь къ ожидающему его счастію. Но вотъ наступаетъ зима. Волны Босфора стали неукротимы. Геро умоляетъ своего друга подождать до весны, не доврять себя пучинамъ ночи… Съ горемъ уступаетъ Леандръ, и въ нмомъ страданіи, томится на утес противоположнаго берега…
Вдругъ знакомый огонь фонаря, по привычк поднятый забывчивою рукою, неожиданно пронизываетъ мракъ ночи.
Юноша забылъ все и, не раздумывая, бросается въ хляби разсвирпвшаго ночного моря, а Геро уже на скалахъ берега, въ отчаяніи, что возлюбленный ея уступилъ ея мольбамъ, что онъ теперь не съ нею, и сама чуть не бросается въ пучину, чтобы плыть въ его объятія… И вдругъ всплескъ волны… Бездыханный трупъ Леандра катится къ ногамъ жрицы… Онъ предупредилъ ее. Она падаетъ мертвая на дорогой трупъ, и утромъ народъ Сестоса хоронитъ у капища богини любви врную любви пару…
Лордъ Байронъ, классическій любитель эксцентричностей всякаго рода, попробовалъ повторить подвигъ Леандра и переплыть проливъ, пріобртя въ трофей вмсто объятій Геро пароксизмы лихорадки, но я не помню хорошо, переплылъ ли онъ Геллеспонтъ въ томъ мст, гд предполагаютъ мсто Абидоса и Сестоса, или же Босфоръ у башни Леандра.
Моряки наши, впрочемъ, увряли меня, что никакія человческія силы не одолли бы могучихъ теченій Босфора, врывающихся то въ Пропонтиду, то изъ Пропонтиды, между башнею Леандро и берегами Константинополя… Ученымъ и книги въ руки…

——

Мы совсмъ подплываемъ теперь въ Константинополю. Безконечный городъ дачъ, охватывающій вс изгибы морской рки, обсыпавшій своими разноцвтными домиками-башнями, нагроможденными другъ на друга, цвтущіе холмистые берега ея, нечувствительно сливается съ предмстьями столицы…
Пароходъ бжитъ среди этихъ быстро-чередующихся страницъ чуднаго альбома, и он свертываются за нимъ въ еще боле очаровательную постоянно мняющуюся перспективу, которая то-и-дло загораживаетъ сама себя частыми изломами берега. Кажется, будто чья-то невидимая, рука безостановочно выдвигаетъ одну новую картину за другой, смняя старыя, какъ стекла волшебнаго фонаря…
Въ то же время впереди эта узкая голубая лента Босфора вдругъ широко раздвигается въ какое-то ослпительное озеро нжной бирюзы, и по берегамъ его, направо, гд Европа и налво, гд Азія, начинаютъ воздыматься все ближе, все выше, все неохватне, историческіе холмы священной Византіи, надвигаясь съ обихъ сторонъ громадными амфитеатрами своихъ пестрыхъ домовъ, мечетей, башенъ. Сначала цивилизованная Пера, взобравшаяся своими богатыми европейскими домами, своими магазинами, школами, дворцами посольствъ, кипарисами своихъ кладбищъ, на самый высокій гребень горы, ниже ея, средневковая торговая Галата, толпящаяся у ногъ старинной и огромной Генуэзской башни, охватывающая своими агентствами, конторами и складами шумную корабельную пристань со всею ея грязію и сутолокою…
И потомъ, слегка отступя за серпъ Золотого Рога, самъ золотисто-туманный Стамбулъ, раскинувшій на своихъ семи классическихъ холмахъ цлый необозримый хаосъ блыхъ и пестрыхъ домиковъ, уткнутыхъ другъ въ друга, насыпанныхъ на эти холмы и во впадины этихъ холмовъ, тсно и безпорядочно, какъ куски рубленаго сахара въ ящик, и среди этихъ миріадъ разноцвтныхъ домовъ, рзко выдляясь изъ ихъ мелкоты, живописно бля, среда яркой лазури неба, высоко торча надъ ними, на всякой вершин холма, на всякомъ сколько-нибудь видномъ мстечк, сотнями поднимаются огромные круглые купола, безчисленные мелкіе купальники и стройные блые минареты стамбульскихъ мечетей… Эти громадныя мечети старыхъ знаменитыхъ султановъ, прежде всхъ Сулейманіе, самая высокая, самая эффектная, потомъ Айя-Софія, Баязетіе и множество другихъ, одвающія будто царственнымъ внцомъ каждый мостикъ Стамбула, заканчиваютъ собою наверху съ удивительной художественной полнотою весь этотъ необозримый хаосъ крышъ и стнъ, кишащихъ у ихъ подножія, и придаютъ живописному силуэту громаднаго города, вырзающемуся на яркомъ неб, ту рзкую опредленность и характерность, которыя длаютъ его единственнымъ въ мір…
Глядя на него, сразу чувствуешь, что это дйствительно столица ислама, городъ грозныхъ завоевателей. Эти сотни минаретовъ на его холмахъ стоятъ высоко, прямо и торжественно подъ сводомъ голубого неба, какъ гигантскія блыя свчи, воздвигнутыя Богу цлымъ народомъ, ограждающія его своею священною тнью, предстательствующія за него въ тхъ высяхъ, куда подняты ихъ тонкія изящныя верхушки… Недаромъ и въ мечетяхъ Стамбула всегда стоятъ около священной ниши мираба громадныя, поднимающіяся до самыхъ сводовъ, восковыя свчи.
Но минареты эти — не только свчи молящагося народа, это еще частый лсъ каменныхъ копій, побдоносно водруженныхъ исламомъ надъ покоренною столицею христіанства, и вонзающихъ свои воздушныя острія въ небо Аллаха. Когда смотришь издали на холмы Стамбула, этотъ воинственный, вщетинившійся длинными блыми стрлами характерный силуэтъ его поражаетъ прежде всего и уже никогда не изгладится изъ памяти…

——

Все ближе, все тише вплываемъ мы, между тмъ, въ царственный городъ, мимо тсныхъ полчищъ кораблей и судовъ со всего міра. Все выше, все шире надвигаются надъ нашею палубою, онмвшею теперь отъ изумленія и восторга, грандіозные амфитеатры Перы и Стамбула, разъединенные далеко вдавшеюся въ землю голубою косою Золотаго Рога.
Прямо передъ нами гористый ‘мысъ Сераля’, живописно врзавшійся въ море, отдляетъ своимъ каменнымъ горбомъ воды Золотого Рога отъ широкой глади Пропонтиды и прячетъ въ заманчивой зелени своихъ кипарисовыхъ рощъ безчисленные куполки, башенки и вышки своихъ таинственныхъ блыхъ теремовъ… Это ‘святая святыхъ’ Стамбула, мсто древнихъ ‘Золотыхъ палатъ’ роскошныхъ императоровъ Византіи, мсто дворцовъ и гаремовъ старыхъ султановъ-завоевателей…
А лве черезъ сверкающую гладь моря-озера, кое-гд усяннаго скалистыми островками, тонутъ въ нжныхъ туманахъ дали безконечныя перспективы азіатскаго берега, круто повернувшаго отъ тсно застроенныхъ холмовъ Скутари, отъ громадныхъ черныхъ рощъ его мусульманскихъ кладбищъ…
Теперь передъ нами какъ на ладони, лицомъ къ лицу, во всей своей характерной красот, историческій Царь-городъ, старый владыка міра, которому многовковая народная молва прочитъ владычество и надъ міромъ будущаго…

III.— Святая Софія.

Русскій лоцманъ, ловкій и смлый бородачъ, на своемъ крошечномъ самовар-пароходик благополучно провелъ наконецъ нашъ пароходъ къ нашей русской бочк, какъ разъ противъ агентства, матросы въ ту же минуту завезли конецъ каната, и мы живо стали подтягиваться въ ней…
Съ оглушительнымъ жосткимъ лязгомъ стала развертываться неровными толчками съ парового ворота тяжелая желзная цпь, которую жадно глоталъ за собою въ глубину спущенный въ нее массивный якорь.
Пароходъ нашъ въ осад со всхъ сторонъ… Воды ужъ не видно, везд качаются, продвигаются, трутся другъ о друга, разукрашенные каюки, огромныя барки, окружившія свою добычу… По лстницамъ трапа, справа и слва, берутъ насъ на абордажъ, неистово крича, толкаясь, тузя другъ друга, перелзая другъ черезъ друга, усатыя мусульманскія рожи въ фескахъ, чалмахъ, платкахъ, босоногія, полуголыя…
Кажется, сейчасъ обломятъ они дрожащія узенькія лсенки и вмст съ ними рухнутъ въ море.
Вотъ они попадали, кто какъ попалъ, черезъ бортъ, черезъ головы сосдей, на нашу палубу и наводнили ее какъ взятую приступомъ крпость…
Они хватаютъ и, теребя въ разныя стороны озадаченныхъ пассажировъ, вырываютъ у нихъ изъ рукъ багажъ и дерутся за нихъ между собою какъ за настоящихъ военныхъ плнниковъ, не успетъ бдный путешественникъ оглянуться, какъ уже невдомая властная рука, овладвшая его персоною, тянетъ его силою по трясущимся ступенькамъ лсенки, на какую-нибудь качающуюся лодку, въ то время какъ другія многочисленныя, столь же невдомыя и столь же насильственныя руки, съ крикомъ мести и бранными угрозами уносятъ на своя лодки, какъ трофеи побды, его злополучные мшки и чемоданы. Опытные мстные люди, впрочемъ, безъ всякой церемоніи колотятъ кулаками, зонтиками, палками направо и налво въ эту нападающую толпу, которая и не воображаетъ обижаться на столь естественныя мры защиты. А тутъ же, среди этой гогочущей и толкающейся толпы, громадные пароходные краны ворочаютъ, какъ ни въ чемъ не бывало, свои длинные желзные клювы, гремя цпями, пыхтя и свистя струями пара, и выклевываютъ изъ глубокихъ ндръ трюма легко и спокойно, какъ бирюльки крючкомъ, одного за однимъ цлыя сотни двадцати-пудовыхъ рогатыхъ воловъ и переносятъ ихъ, также легко и спокойно, на подплывшія барки, покачивая ихъ, изумленныхъ, растерянныхъ, на широкихъ ременныхъ подпругахъ, словно младенца на помочахъ, высоко надъ волнами моря…
Столпотворенія вавилонское и здсь на палуб, гд тащатъ тюки, гремятъ цпи, ползутъ и хлещутъ веревки, и въ каютахъ, откуда, толкаясь, выбираются пассажиры, и на вод, гд безостановочно дышутъ, несутся, вдвигаются и выдвигаются, грузятся и разгружаются огромные иностранные пароходы и мелкіе прибрежные пароходики, гд снуютъ и рютъ, перекрещивая другъ друга, какъ встревоженныя птицы во своемъ полет, обгоняя, сторонясь, увертываясь, всевозможныя парусныя суда, каюки, барки и шлюбки… Брань, брань, стукотня, визгъ, свистъ и храпъ пароходныхъ трубъ — наполняютъ все кругомъ, и въ этомъ оглушающемъ хаос движенія и звуковъ, забываешь даже любоваться чудными амфитеатрами надвинувшагося надъ головой Царягорода…
Жирный важный кавасъ русскаго посольства, расшитый съ головы до пятокъ золотыми шнурами и позументами, вооруженный какъ на войну дорогимъ оружіемъ, провожаетъ въ хорошенькій, убранный ковриками каюкъ нашего молодого спутника, прибывшаго изъ Питера на должность секретаря консульства въ Филиппополь.
Мы тоже отправляемся вслдъ за нимъ на берегъ, вмст съ парою нашихъ милыхъ спутниковъ, англичанъ, которые должны въ тотъ же день отъзжать на греческомъ пароход изъ Константинополя въ Аины… Англичане эти преоригинальные субъекты. Худенькій постный старичокъ съ неимоврно огромнымъ и неимоврно рдющимъ носомъ, одтый съ тою домашнею безцеремонностью, которую дозволяютъ себ только одни англичане, супруга его, высохшая въ мумію, съ ногъ до головы траурная лэди, когда-то красавица собою, въ такомъ фантастическомъ плащ по пятки на своемъ безплечемъ скелет, котораго, конечно, не придумала бы ни одна модистка Парижа.
Это — Ричардсоны, богатые владльцы пароходныхъ верфей въ Нью-Кестл. Супругъ, инженеръ, зачмъ-то пронесся съ необыкновенною быстротою изъ Варшавы въ Крымъ, осмотрлъ Керчь, Ялту, Севастополь, побывалъ въ Одесс и теперь, при возрастающихъ слухахъ о войн, стремится назадъ въ Англію съ такою поспшностію, что не захотлъ даже осмотрть никогда имъ невиданнаго Константинополя, хотя принадлежитъ въ числу весьма образованныхъ и любознательныхъ людей… Мы насилу уговорили нашихъ интересныхъ спутниковъ приссть въ нашу коляску, чтобы осмотрть вмст съ нами до отхода англійскаго парохода хотя одну Святую Софію. На пароход мы наняли въ драгоманы, по рекомендаціи капитана, Марко Митровича, славянина, говорящаго по-русски, а потому берущаго по 10 франковъ въ день вмсто 6, и вмст съ нимъ и Ричардсонами полетли на легкомъ каюк въ берегу Галаты цлою флотиліею обгонявшихъ другъ друга лодокъ.
Расфранченныя дамы и столичные кавалеры прекомично покачивались на развеселившихся волнахъ пролива, ухватившись въ малодушномъ страх за борта быстро ныряющей лодки и жалобно поглядывая на волны, среди этого безцеремоннаго торговаго шума, запыленныхъ рогожныхъ тюковъ, закопченныхъ дымомъ ящиковъ, среди срыхъ воловьихъ стадъ и срой рабочей толпы, чмъ-то страннымъ и неподходящимъ выдлялись ихъ лакированные сакъвояжи и чемоданы, ихъ щегольскія шляпки въ цвтахъ и кружевахъ, только-что взятыя изъ моднаго магазина.

——

Галата — старое итальянское предмстіе Константинополя, а итальянскій городокъ и грязью, и узкостію улицъ, и всмъ характеромъ своимъ мало разнится отъ восточнаго города…
Это — тотъ же Стамбулъ, въ которомъ нсколько больше европейскихъ лавченокъ, и нсколько меньше азіатскихъ. Сейчасъ же за таможней насъ охватили узкіе вьющіеся по горамъ переулки, биткомъ набитые идущимъ, бгущимъ, сидящимъ и лежащимъ восточнымъ народомъ. На всякомъ шагу открытыя кухни, самокрутящіеся вертела жарятъ барановъ и козлятъ, на огромномъ деревянномъ блюд турокъ-поваръ въ чалм, съ засученными рукавами, проворно рубить широкимъ ножомъ аппетитно пахнущій блинъ-пирогъ…
Гд ни кухня, тамъ кофейня, гд ни кофейня — цирульня. Толкотня въ самомъ маленькомъ переулк такая, какую не всегда увидишь на бульварахъ Парижа. Крики, разговоръ, смхъ… Все и вс на улиц, никто ничмъ не стсняется, все запружено взадъ и впередъ… Открытую коляску можно достать только наверху, въ Пер. Мусульмане возятъ своихъ дамъ только въ закрытыхъ каретахъ, поэтому въ Стамбул нтъ колясокъ. Пришлось ссть на воздушную желзную дорогу, которая черезъ прорытый туннель сообщаетъ Галату съ главною улицею Перы…
Тамъ мы наняли за 20 франковъ въ день хорошенькую ‘panier de Nice’, съ бравымъ кучеромъ мальтійцемъ, который зналъ иностранные языки и достопримчательности Константинополя гораздо лучше нашего драгомана Митровича.
Мы отправились изъ Перы черезъ нижній мостъ Золотого Рога, прямо въ Святую Софію. На мостахъ Золотого Рога за каждый проздъ берутъ 6 піастровъ и сколько-то за каждый проходъ, а такъ какъ эти мосты — единственныя артеріи, соединяющія Стамбулъ съ европейскою стороною, и на нихъ никогда не расходится взадъ и впередъ снующая толпа экипажей, всадниковъ, пшеходовъ, то нужно полагать, что собираются милліоны… Но такъ какъ они собираются очень патріархально, прямо въ горсть какихъ-то оборванцевъ, торчащихъ посреди моста, то врядъ-ли муниципальный фискъ города Константинополя видитъ въ своихъ сундукахъ даже маленькую половину дйствительнаго сбора…

——

Святая Софія стоитъ на холм Сераля, сейчасъ за знаменитой Портой Оттоманской. Съ Мраморнаго моря она первая поражаетъ путешественника своею высотою и громадностію своего купола, но отъ Босфора, отъ Перы, отъ Золотого Рога,— мечеть Сулеймана, внчающая самый высокій изъ холмовъ берега, владычествуетъ надъ всмъ Стамбуломъ, и новичокъ, прибывающій изъ Россія, непремнно принимаетъ ее за Софію.
Вотъ мы, однако, и передъ нею. Никакой площади, никакого простора кругомъ, узенькіе переулочки съ маленькими домиками, какъ и везд. Она сама вся застроена пристроечками, придльчиками, примкнутыми къ ней стнами, домами, лавченками. Но въ этой грязной варварской обстановк, изъ этого неопрятнаго хаоса случайныхъ и глупыхъ построекъ, передъ вами все-таки высится нчто великое и чудное, высится громада, стройность, смлость и красота, которымъ не даромъ удивлялись вка…
Необъятный центральный куполъ Айя-Софіи, нсколько сдавленный сверху, опирается на цлую систему меньшихъ куполовъ, полу-куполовъ и купольчиковъ, постепенно понижающихся къ наружи.
Четыре высокихъ минарета на углахъ придаютъ этой древней святын христіанства воинствующую физіономію истой мусульманской мечети. Въ Святую Софію теперь уже впускаются какъ въ пещеру, по сверной грязной лстниц бокового входа, полной обломковъ и сора, возмущающихъ русскую душу.
Громадныя входныя двери прикрыты тяжелыми занавсами изъ полинявшаго и изодраннаго краснаго сукна, подбитаго кожею и украшеннаго вышитыми строками корана. Съ галлереи главнаго входа въ храмъ ведутъ девять такихъ наглухо завшанныхъ дверей… Лтописцы увряютъ, что въ древности въ Святой Софіи было 365 дверей и 365 престоловъ, по числу дней года…
Надъ дверями чуть виднются, сквозя изъ-подъ слоя извести, неразрушимые узоры древнихъ мозаикъ. Мулла надлъ намъ поверхъ сапогъ истоптанныя кожанныя бабуши и приподнялъ уголъ тяжелаго кожаннаго занавса…
Одинъ за однимъ осторожно пригибались мы подъ него и входили во храмъ…
Насъ сразу охватила благоговйная таинственность святого мста. Мы словно потонули вдругъ въ его величавой громадной пустынности. Надъ нами стоялъ чудный сводъ каменнаго неба, тихо сіявшаго на насъ своимъ голубымъ свтомъ сквозь поддерживавшій его внецъ полукруглыхъ оконъ, а вокругъ стлалась цлая мраморная площадь, охваченная какъ стволами вкового лса двумя ярусами драгоцнныхъ колоннъ зеленоватаго порфира, темно-красной яшмы, сро-пестрыхъ и желто-голубыхъ мраморовъ изъ Ливіи, Мидіи, ессаліи… Каждая колонна — историческая реликвія, когда-то исторгнутая изъ храма Ефесской Діаны, изъ Бальбека, изъ Трои, изъ Рима, Аинъ. Цлыя тысячелтія оставили здсь свои памятники и свои сокровища… Разноцвтные мраморы, такого же богатства, такой же красота, одваютъ и стны этого колоссальнаго храма… Изъ мрамора вырзанъ и крытый павильонъ падишаха, и обширная галлерея для пвчихъ, и изящная, будто бы кружевная, лстница каедры, и усыпальница султановъ… Вс эти мраморныя постройки совсмъ не замтны въ громадномъ охват храма. Самъ кажешься себ такимъ крошечнымъ, ничтожнымъ, подавленнымъ среди его колоссальныхъ размровъ… Голосъ человка словно боится нарушить торжественное безмолвіе этой священной пустыни, и мы хватаемся но ней, отъ одной дивной подробности въ другой, въ изумленія созерцая ея чудную громаду, и не дерзая спугнуть суетою сбояхъ рчей охватившаго насъ благоговйнаго настроенія. Какіе-то глухіе, не смолкавшіе звуки, словно назойливое жужжаніе наскомыхъ, впрочемъ неслись изъ далекихъ угловъ храма, нарушая его таинственное молчаніе. Когда мы приближались къ сквознымъ мраморнымъ навсамъ, стоившимъ около колоннъ, мы видли колнопреклоненныхъ молодыхъ софтъ, въ фанатическомъ забвеніи выкрикивавшихъ стихи корана. Блдные, съ запекшимися губами, съ разгорвшимися глазами, они раскачиваются и бьютъ головой въ землю на своихъ молитвенныхъ коврикахъ цлые часы сряду, обратясь лицомъ къ Мекк, позабывъ обо всемъ мір.
Они не оглядываются на насъ и не прекращаютъ своихъ унылыхъ причитаній…
Христіанскій алтарь вынутъ, и священный ‘мирабъ’ мусульманъ, разукрашенный мраморомъ, передъ которымъ стоять прикованы желзомъ къ стн исполинскія, какъ стволы дерева, расписныя и раззолоченыя восковыя свчи въ такихъ же гигантскихъ подсвчникахъ, передъ которыми висятъ лампады со страусовыми яйцами и пучками пшеничнаго колоса, повернутъ нсколько навкось противъ большого алтаря, какъ-разъ на Каабу, доска краснаго мрамора указываетъ ея направленіе.
Турецкія мечети убираются просто. Никакихъ изображеній человка или чего-нибудь живого… Безцнная мозаиковая иконопись древней Софіи наглухо замазана густымъ слоемъ золотой краски, и только четыре громадныя мозаиковыя фигуры апокалипсическихъ шестикрылатыхъ серафимовъ, изображенныя на парусахъ четырехъ главныхъ пилястровъ, поддерживающихъ куполъ, почему-то оставлены нетронутыми, хотя лица ихъ уничтожены варварскою рукою…
Взамнъ иконъ развшаны кое-гд по стнамъ и аркамъ круглые черные щиты и длинныя зеленыя таблицы, исписанныя золотыми строками корана, да древніе ковры Мекки, расшитые шелками по зеленому фону, освященные прикосновеніемъ съ камнемъ Каабы…
На одномъ изъ старыхъ полинявшихъ ковриковъ молился по турецкому преданію самъ пророкъ Магометъ, подлинный коранъ котораго, переписанный рукою его преемника Омара, хранятся досел въ недоступной таинственной библіотек Святой Софіи. Множество желзныхъ прутьевъ и цпей опускаются сверху, и надъ всею обширною площадью храма, довольно низко надъ поломъ почти сплошь висятъ деревянные трехъугольники, круги, многогранныя звзды, увшанные многими тысячами самыхъ невзрачныхъ, во за то безчисленныхъ лампадъ и шкаликовъ… Очень характерно, какъ неизмнный обычай мусульманской мечети, но оскорбительно до боли для глаза художника! Эта гнусная паутина турецкаго варварства, раскинувшая свои неуклюжія тенета по всему пространству художественной и исторической святыни, везд торчащая надъ головою, везд становящаяся между красотой храма и глазомъ, благоговйно созерцающимъ ее, все-таки не въ силахъ заслонить собою, какъ не въ силахъ заслонить вс эти нелпые картонные щиты и поношенные ковры, той чудной гармоніи линій, той необъяснимой прелести геометрическихъ формъ, которыми дерзновенно воздымался надъ нами колоссальный воздушный куполъ, осняющій собою цлую площадь, которыми смотрли на насъ со всхъ сторонъ строгія античныя колоннады, по-истин достойныя чертоговъ Божьихъ, и свтлые радующіе глазъ ряды изящныхъ оконъ…
Этотъ христіанскій храмъ средневковой Византіи — прямое наслдіе художественнаго генія древнихъ эллиновъ. ‘Когда Христосъ вошелъ въ этотъ домъ, Юпитеръ только-что вышелъ изъ него!’ прекрасно выразился о немъ одинъ тонкій французскій наблюдатель.
На одной изъ яшмовыхъ колоннъ намъ показали, высоко надъ поломъ, рзкій и глубокій надрубъ…
Это Магометъ Второй, завоеватель Византіи, разрубилъ каменный столбъ своею могучею саблею, въхавъ во храмъ Софіи верхомъ на кон по горамъ труповъ,— говоритъ легенда. Оттого такъ высоко и пришелся его ударъ. А вотъ немного дальше, на другой колонн, кровавый слдъ его правой руки, облитой кровью изрубленныхъ имъ враговъ… Безпощадные сподвижники Магомета топтали своими конями и внизу, и на хорахъ храма, толпившихся тамъ дтей и женщинъ.
До сихъ поръ на эти хоры безъ труда можно въхать верхомъ по просторной и пологой спирали, вымощенной большими плитами, и вьющейся безъ ступеней на верхъ… На обширныхъ хорахъ еще больше запустнія. Мраморныя плиты потрескались и повыгнулись какъ волны моря, въ разбитыя окна свободно влетаютъ птицы, и галки, и голуби вьютъ свои гнзда подъ сводомъ купола… Въ византійскую старину эти хоры или ‘палаты’ назначались для женщинъ, которыя по обычаямъ востока были отдлены отъ мужчинъ и закрыты отъ глазъ ихъ… ‘И какъ это дивно и умно было устроено,— разсказываетъ одинъ изъ наивныхъ старинныхъ паломниковъ нашихъ:— женщины стояли за прозрачными занавсками, ихъ лицъ и нарядовъ никто изъ народа не могъ видть, а он, стоя на палатахъ, видли все’… Тутъ же ‘пвчіе пли пніе пречудное и стройное и ужъ превосходящее’, то дйствительно чудное пніе, которое когда-то пробрало даже грубую шкуру дикаря-славянина и заставило его забыть излюбленныхъ Купалъ и Перуновъ.
Въ глухомъ углу хоръ мы наткнулись на гробовую плиту Генрико Дандоло, дожа венеціанскаго, почти столтняго слпца, который вроломно обратилъ силы христіанъ-крестоносцевъ на разрушеніе и расхищеніе христіанской имперіи. ‘Человкъ весьма мудрый и весьма сильный, хотя и слпой, но провидящій многое и во мрак глазами ума’,— выражается о немъ въ благоговйномъ ужас греческій лтописецъ.
На хорахъ уцлло много мозаиковыхъ арокъ, очищенныхъ отъ той грубой золотой краски, которою покрыла ихъ безжалостная рука турецкаго фанатика. По этимъ удивительнымъ образцамъ можно судить о красот, вкус и роскоши во внутренней отдлк древняго храма… Несокрушимыя тысячелтіями ковры изъ каменьевъ самоцвтныхъ, во всей волшебной пестрот и красот своихъ красокъ, въ строгихъ художественныхъ линіяхъ своихъ фигуръ, одвали когда-то сплошнымъ драгоцннымъ уборомъ весь этотъ необъятный сводъ, вс эти купола, арки и ниши, столбы и стны…
Сторожа-турки, боле нечестивые, чмъ Омары, систематически ковыряютъ теперь изъ обнаженныхъ арокъ эти цвтные камушки, пережившіе народы, и царства, и горстями продаютъ ихъ потихоньку постителямъ-туристамъ. И я былъ настолько малодушенъ, что тоже протянулъ двухъ-франковикъ гнусному святотатцу въ обмнъ за пригоршню безполезно награбленной святыни, вмсто того, чтобы схватить его за шиворотъ и сбросить внизъ головою съ хоръ.

——

Отъ настоящей древней Святой Софіи, можно сказать, уцллъ только ея чудный каменный скелетъ. Первый разъ она основана была еще равноапостольнымъ Константиномъ въ IV вк, но церковь была деревянная и сгорла во время одного изъ опустошительныхъ византійскихъ пожаровъ. Какова она была при Юстиніан, вторично создавшемъ ее въ дни своей юной славы, повствуютъ намъ умиленные лтописцы. ‘Умъ человческій не можетъ ни сказать, ни вычесть, какъ она велика и прекрасна’,— говорили о ней наши старинные путешественники. ‘Императоръ соорудилъ великое и несравненное зданіе, которому подобнаго не представляетъ исторія, соорудилъ церковь Святой Софіи, величайшую, великолпную, изящную, для описанія которой не найдешь и слова, свидтельствуетъ современный Юстиніану греческій историкъ.
Ея 365 престоловъ были окованы серебромъ и золотомъ, покрыты драгоцнными камнями, ея безчисленныя двери были вылиты изъ позолоченной бронзы и мди, въ стны ея были проведены многочисленные колодцы ключевой воды. Главный алтарь ея былъ украшенъ золотою трапезою, осненной золотымъ шатромъ, чудной чеканки и обвшанной драгоцнными внцами императоровъ на тройныхъ золотыхъ цпяхъ. Эту знаменитую во всемъ христіанскомъ мір трапезу похитили во время 4-го крестоваго похода венеціанцы Дандоло, и преданіе говоритъ, будто бы ее и теперь можно видть въ тихую погоду на дн Мраморнаго моря, куда она погрузилась вмст со всми награбленными венеціанцами сокровищами во время кораблекрушенія, постигшаго нечестивыхъ святотатцевъ. Характерно разсказываетъ объ этомъ ограбленіи христіанами христіанской святыни современный ему русскій лтописецъ.
‘Внидоша во святую Софію и одраша двери и разскоша амвонъ, окованъ бо бяше весь сребромъ, и столпы сребряные 12, а 4 кіотные, и тябло изскоша, 12 креста, иже бяху надъ олтаремъ и межи ими шипки яко древо выше мужа, и преграды олтарьныя межи столпы, а то все сребряно, и трапезу чюдную одраша, драгій камень и великій жемчюгъ, а самую невдомо камо дша, и 40 кубковъ великыхъ, аже бяху предъ олтаремъ, и паникадила, и свтила, все то сребряно, яко не можемъ числа исповдати, со празничьными суды безцнными служебными, и еуангелія же и кресты честные, и иконы безцнныя, все одраша, и подъ трапезою сокровище найдоша, 40 кадей чистаго злата, а на полатхъ во стнахъ и судохранильници невдомо колико злата и безцнныхъ судъ, яко нсть числа’.
Тысяча клириковъ состояли при этомъ необыкновенномъ храм, который по справедливости величался греками ‘великою Церковью’. Постройка его обошлась Юстиніану около 3 1/2 милліоновъ нашихъ рублей и продолжалась 6 лтъ, подъ руководствомъ знаменитйшихъ зодчихъ того времени, Анимія Траллескаго, Исидора Милетскаго и Игнатія Магистра.
‘Слава Господу, который сподобилъ меня свершить такое великое дло! Я превзошелъ тебя, Соломонъ!’ — горделиво-воскликнуть великій императоръ-строитель, когда патріархъ освятилъ новосозданный имъ храмъ.
Слава Святой Софіи разнеслась по всему міру и везд въ христіанскихъ странахъ востока, у насъ въ Кіев и Новгород, точно такъ же, какъ въ Нике или Трапезунт, стали воздвигать на подобіе ему храмы святой Софіи, премудрости Божіей…
Святая Софія стала самымъ полнымъ художественнымъ воплощеніемъ религіозной мысли восточнаго христіанина, чертогомъ божіимъ, изъ каменьевъ самоцвтныхъ неизобразимой красоты, необъятныхъ размровъ, чудесно покрытымъ сверху словно нерукотвореннымъ сводомъ неба, населеннымъ сіяющими, какъ солнце, ликами ангеловъ и святыхъ мужей, стала, однимъ словамъ, идеаломъ церковнаго зодчества для всего православія, ‘канономъ церковной архитектуры’, какъ мтко выразился о ней одинъ духовный писатель… Нельзя сомнваться, что именно въ ‘Великой Соф, что строилъ Устиньянъ-Царь’, въ этомъ храм храмовъ, были очарованы и плнены духомъ языческіе послы нашего Владиміра. ‘Видхомъ тамо неизглаголанную красоту церкве, и пнія, и одежды іерейскія ихъ… не вдяще, на земл или на неб быхомъ. И нсть таковыя красоты и славы нигд же на земл’…
Передъ такою великою святынею христіанства не могли не благоговть даже суровые завоеватели… Магометъ II, омывъ рками крови мраморы христіанскаго храма, торжественно возслъ на престолъ Святой Софіи, не выпуская изъ руки своей окровавленной сабли, и приказалъ возсылать молитвы Магомету.
Съ тхъ поръ Айя-Софія стала первымъ святилищемъ Стамбула, какъ была она до того первымъ святилищемъ Константинополя. Доходы ея сдлались громадны, говорятъ, самъ султанъ уплачиваетъ ей до сихъ поръ боле 1000 левовъ церковной подати, и на доходы эти содержатся при мечети множество духовныхъ школъ, больницъ, страннопріимныхъ домовъ, столовыхъ и пріютовъ для бдныхъ… Съ тхъ поръ и до сего дня, восходя для молитвы по высокой мраморной лстниц мираба, преемники Магомета всегда держатъ въ одной рук книгу закона Магометова, а въ другой обнаженную саблю, на память о той исторической сабл, которая взяла когда-то съ кроваваго боя столицу христіанскихъ императоровъ…
Одна поэтическая легенда связана въ Святой Софіи съ воспоминаніемъ о грозномъ час плненія турецкаго… Когда азіатскіе варвары ворвались подъ мозаиковые своды святилища и стали съ изступленными криками колоть и рубить толпившійся народъ, священникъ, служившій обдню, взялъ чашу съ святыми Дарами и спокойно направился съ нею къ боковому придлу храма…
Не успли турки занести на него свои окровавленныя сабли, какъ разступилась стна храма и поглотила въ себ безстрашнаго служителя божія.
И греки, и сами турки врятъ, что онъ до сихъ поръ читаетъ въ глубин своей мраморный стны молитвы надъ святою чашею, иногда доступныя благочестивому уху, и что наступитъ день — неизбжный день христіанскаго торжества и погибели неврныхъ, когда разверзнется вновь чудотворная стна, и изъ нея выйдетъ опять въ возстановленному престолу Софіи, премудрости Божіей, священникъ съ святыми Дарами…

IV.— Обломки византійскаго величія.

Ближайшія окрестности Святой Софіи полны интереса. Не даромъ она стоитъ на томъ древнемъ холм Акрополиса, первомъ изъ византійскихъ холмовъ, который во вс вка былъ центромъ византійской власти и византійской роскоши… Площадь, застроенная теперь безобразными массами ея пристроекъ и контрфорсовъ, это — ‘Августеонъ’ Константина `Великаго. Неподалеку отъ нея, высоко надъ волнами моря, тамъ, гд теперь живописно блютъ среди густыхъ пирамидъ кипариса, вышки и купола опуствшаго султанскаго сераля, откуда хмурятся теперь на насъ неказистый ‘Бабъ-эль-Гаюмъ’, кровавой памяти ворота ‘Высокой Порты оттоманской’, нкогда утыканныя головами казненныхъ сановниковъ и столько вковъ заставлявшія трепетать самыхъ безстрашныхъ людей, переступавшихъ ихъ порогъ, стояли въ дни Византіи ‘Золотыя палаты’ ея императоровъ. До сихъ поръ уцлла на площади церковь святой Ирины, построенная еще Константиномъ, основателемъ Царяграда. Эта типическая базилика строгаго византійскаго стиля, хотя и обращена теперь въ арсеналъ, недоступный публик, но за то не обезображена пристройками и перестройками на турецкій манеръ. Вроятно, не моложе ея годами и не бдне историческими воспоминаніями ростущій тутъ же почти до земли разсвшійся исполинскій платанъ тысячелтней древности, въ черномъ распахнутомъ чрев котораго легко могутъ помститься, какъ въ пещер, нсколько человкъ, а по другую сторону Святой Софіи, словно въ насмшку надъ этою разрушающеюся древностію, сверкаетъ своимъ блымъ мраморомъ, своими причудливыми золотыми іероглифами по блдно-зеленому полю одинъ изъ красивйшихъ фонтановъ Стамбула, изящный арабскій фонтанъ Ахмета III. Недалеко отъ него высится огромное зданіе эфемернаго турецкаго парламента, а съ другой стороны славный когда-то ‘ипподромъ’ византійскихъ императоровъ, мсто состязаній, ненависти и жесточайшихъ междоусобныхъ браней… Теперь онъ называется Ат-Мейданъ и, по правд сказать, ни чмъ не интересенъ… Правда, на немъ еще стоятъ уцлвшія отъ безчисленныхъ погромовъ жалкіе остатки древнихъ украшеній его, обелискъ еодосія, ‘Зминая колонна’, и каменный ‘столпъ Константина Багрянороднаго’, но они производятъ среди этой неказистой и узенькой турецкой площади, застроенной деревянными домишками, не больше впечатлнія, какъ голая кость, вынутая изъ могилы какого-нибудь великаго человка. И обелискъ, и вс столбы уже глубоко сидятъ въ земл, такъ что подножія ихъ окружены погребами своего рода, заросшими травой и кустами. Новый Стамбулъ наросъ своею навозною корою на цлую сажень выше старыхъ мраморовъ Константинополя. Обелискъ, какъ вс египетскія каменныя сооруженія, сохранилъ изумительную свжесть, точность и мткость рисунка. Старые египтяне умли обращаться съ гранитомъ, какъ съ кускомъ воска, и ихъ строгій геометрическій рзецъ не обмахивался на полъ-волоса, вынимая ровно и тонко слои крпкаго, какъ желзо, камня…
Массивное подножіе обелиска сплошь покрыто фигурами византійской скульптуры, изображающими исторію еодосія Великаго, воздвигнувшаго обелискъ посл землетрясенія.
‘Зминая колонна’ свита изъ трехъ змй зеленой бронзы почти до-исторической древности… Она служила треножникомъ знаменитому делосскому оракулу Аполлона.
Теперь эти зми безъ головъ, какъ и оракулъ безъ голоса… Увряютъ, будто Магометъ Второй сбилъ побдоносной палицей эти головы, украшенныя драгоцнными камнями, опасаясь скрытаго въ нихъ колдовства. Старинные русскіе путешественники тоже приписывали мистическую силу этому древнему языческому столбу, увренные, что въ немъ ‘скрытъ ядъ зминый’… Каменный столбъ, называвшійся у византійцевъ колоссомъ, обозначалъ предлъ конскаго ристалища, на которомъ императоры, принцы крови, высшіе сановники имперіи, увлеченно перегонялись на колесницахъ другъ съ другомъ и обращали эти партіи: цирка, ‘голубыхъ’ и ‘зеленыхъ’, въ непримиримую политическую борьбу. Прежде столбъ былъ обитъ скульптированною и золоченою мдью, но венеціанцы ободрали мдь, принявъ ее за золото, во время повальнаго разграбленія Константинополя въ 1204 году, и теперь только турецкая безпечность можетъ оставлять въ поко этотъ совсмъ почти разрушившійся столбъ, грозящій ежеминутнымъ паденіемъ, и не представляющій ни малйшаго интереса… Въ прежнее время ипподромъ дйствительно былъ громаднымъ открытымъ циркомъ, украшеннымъ всми чудесами тогдашняго міра. Кругомъ площади шли амфитеатромъ мраморныя сиднія, множество знаменитыхъ колоннъ и статуй стояло посреди его. Между прочимъ, на громадномъ подножіи въ 40 аршинъ возвышалась конная статуя императора Юстиніана, такъ поражавшая нашихъ древнихъ путешественниковъ: ‘Видимъ, стоить тутъ огромный столбъ, удивительный но толщин, красот и высот, такъ что его видно издалека. На верху его стоитъ Юстиніанъ Великій на кон, весьма чуденъ, какъ живой! Одтъ въ сарацинскій доспхъ, такъ что и смотрть страшно’ — разсказываетъ одинъ изъ этихъ наивныхъ паломниковъ. Колоссальная конная статуя еодосія Великаго была вылита изъ чистаго серебра и была потомъ переплавлена при постройк Юстиніаномъ Софійскаго храма на тотъ серебряный шатеръ, или ‘кувуклій’, которымъ была оснена святая трапеза… Колонна Константина Великаго изъ краснаго мрамора стоитъ не на Ат-Мейдан, а нсколько дальше, среди Базара. Землетрясеніе разбило ее, и съ тхъ поръ она связана мдными кольцами, верхъ ея наддланъ простымъ камнемъ. Въ древности на ней стояла статуя Аполлона, Фидіасовой работы, и лучи этого лучезарнаго бога язычества были сдланы, какъ увряетъ преданіе, изъ гвоздей, которыми былъ пригвожденъ во кресту Спаситель міра.
До какой степени основатель Царяграда дорожилъ этимъ заброшеннымъ теперь славнымъ памятникомъ, видно изъ простодушнаго разсказа нашей Воскресенской лтописи: ‘Постави же пречудный онъ столпъ багряный, его же изъ Рима принесе моремъ треми лта до Царьграда, зане великъ зло и тяжекъ, отъ моря же до торгу лтомъ единымъ принесенъ бысть, и царю часто приходящу и злата много дающу людемъ береженія ради и доложи основаніе дванадесять кошъ, ихже благослови Христосъ, и отъ древа честнаго и святыхъ мощей на утвержденіе и сохраненіе предивнаго и единокаменнаго столпа. И постави на немъ кумиръ, его же принесе отъ Солнечнаго града Фригійскаго, имущаго на глав семь лучъ’.
Вообще по теперешнимъ засореннымъ площадямъ и драничнымъ домишкамъ Константинополя нельзя себ и вообразить ту роскошь и т художественныя сокровища, которыя наполняли когда-то столицу византійскихъ императоровъ, длая ее чудомъ свта своего времени.
Недаромъ греческіе лтописцы такъ восторженно славословили ее, величая ‘царицею городовъ, обширнйшимъ городомъ міра, городомъ великаго царя, скиніею Всевышняго, гордостію и хвалою служителей Его, утхою чужеземцевъ, повелительницею повелительницъ городовъ, пснью псней, почестію почестей и рдкимъ зрлищемъ рдкостей’.
Какое обиліе древнихъ статуй было раскинуто по площадямъ и улицамъ этого ‘Новаго Рима’ и какими вообще богатствами кишлъ онъ еще въ средніе вка, лучше всего видно изъ безхитростнаго плача Никиты Хоніата, современника безсовстнаго ограбленія венеціанцами въ 4-й крестовый походъ.
Эти западные варвары, превосходившіе алчностію турокъ, вскрыли даже гробницы императоровъ въ храм святыхъ Апостоловъ, содрали царскія одежды съ трупа Юстиніана, ‘и набили себ пазуху съ неслыханною дерзостію золотыми украшеніями, алмазами и чистйшими драгоцнными камнями’. Добыча, которую, они нашли во дворцахъ императоровъ и въ палатахъ вельможъ, ‘была такъ велика, что никто не въ состояніи былъ бы опредлить количества найденнаго золота, серебра, сосудовъ, драгоцнныхъ камней, бархату, шелковыхъ матерій, мховыхъ одеждъ и прочихъ предметовъ’, ‘въ теченіе многихъ вковъ никогда не находили столько добычи въ одномъ город’.
Нечестивые латины не пощадили и храмовъ старой Византіи:
‘О ужасъ!— вопіетъ лтописецъ. Святые образа безстыдно потоптаны! О, горе! мощи святыхъ мучениковъ заброшены въ мста всякой мерзости! Божественное Тло и Кровь Христовы были розлиты и разбросаны по земл. Нкоторые изъ нихъ разбивали драгоцнныя чаши, ихъ украшенія прятали за пазуху, а изъ нихъ пили, какъ изъ бокаловъ. Святые налои, затканные драгоцнностями и необыкновенной красоты, приводившей въ изумленіе, были разрублены на куски… Образами Спасителя и святыхъ пользовались, какъ столами и стульями’.
О разграбленіи главнаго храма Святой Софіи лтописецъ прибавляетъ: ‘Когда имъ нужно было вывезти изъ храма священные сосуды, предметы необыкновеннаго искусства и чрезвычайной рдкости, серебро и золото, которымъ были обложены каедры, амвоны и врата, они ввели въ притворы храма муловъ и лошадей съ сдлами, животныя, пугаясь блестящаго пола, не хотли войти, но они били ихъ и, такимъ образомъ, оскверняли ихъ каломъ и кровью священный полъ храма’.
Понятно, что христіане, не остановившіеся даже передъ святынями христіанства, не остановились и передъ святынями древняго языческаго искусства. Никита Хоніатъ подробно исчисляетъ вс знаменитости античнаго міра, украшавшія въ его время столицу Константина и уничтоженныя латинами. Они разбивали въ куски статуи великихъ мастеровъ древности и переливали ихъ для продажи на всъ мди и бронзы. Такъ погибла громадная статуя Юноны, одну голову которой едва могли перевезти четыре быка, погибла статуя Париса-Александра, Всадника, Геркулеса котораго одинъ палецъ былъ толщиною въ станъ взрослаго человка, а берцовая кость въ человческій ростъ, бронзовыя группы: осла, свиньи и волчицы, человка со львомъ, гиппопотама, слона, сфинксовъ, коня, орла, на крыльяхъ котораго были устроены солнечные часы, Василиска и Аспида, статуя Елены, четверогранная пирамида и много другихъ знаменитыхъ памятниковъ ипподрома и иныхъ площадей Византіи.
Еще живе переноситъ насъ въ роскошную цивилизацію средневковой Византіи, въ торжественный бытъ ея владыкъ подробное описаніе пребыванія въ Цареград нашей княгини Ольги, оставленное Константиномъ Багрянороднымъ.
Дворецъ императоровъ, занимавшій теперешній мысъ Сераля и почти весь первый холмъ Царяграда, былъ устроенъ, какъ святой храмъ, съ такимъ же расположеніемъ придловъ и притворовъ, съ такою же круглою формою его Святая Святыхъ, гд помщались тронныя залы, стны его были изукрашены такою же сплошною мозаикою и золотомъ, какъ и стны знаменитыхъ храмовъ, въ род Софійскаго, св. Апостоловъ и т. н., и мозаика эта изображала, какъ и въ храмахъ, громадные лики Христа, Богоматери и сцены изъ священной исторіи. Самъ Софійскій храмъ былъ своего рода домовою церковью императорскаго дворца и помщался въ одномъ изъ угловъ его громаднаго двора, нын обращеннаго въ площадь, соединяясь съ покоями императоровъ цлымъ лабиринтомъ мраморныхъ галлерей, сней и притворовъ. Дворецъ носилъ имя ‘священнаго, богохранимаго’, а парадныя одежды и церемоніи оффиціальной жизни императоровъ были т же священныя ризы изъ парчи, т же митры, съ крестами, усянныя драгоцнными камнями, т же величественныя религіозныя процессіи съ преднесеніемъ посоховъ, рицидъ и хоругвей, съ предшествіемъ поющихъ клировъ и всякихъ придворныхъ живетъ, какія впослдствіи стали, достояніемъ высшихъ сановниковъ церкви — патріарховъ и архіереевъ.
Самое знаменитое отдленіе дворца, гд императоръ торжественно принималъ пословъ и чиновниковъ своихъ, всегда на золотомъ трон, называлось ‘Золотая палата’.
Палата была круглая съ восемью выступами, въ род раковины или звзды, въ нее вели двери изъ чистаго серебра. Своды и стны были покрыты золотой мозаикой, полъ — тоже драгоцнной мраморной мозаики. Въ золотыхъ нишахъ выступовъ развшивались золотые царскіе внцы, богатйшія одежды и порфиры… На хорахъ и на окнахъ разставлялось безчисленное множество большихъ серебряныхъ сосудовъ художественнаго чекана, блюда и чаши… Съ потолковъ висли серебряныя паникадила, на полу стояло 62 большихъ серебряныхъ свщниковъ, совершенно какъ въ любомъ собор….
И такихъ золотыхъ палатъ была не одна.
Престолы въ нихъ стояли какъ бы въ особыхъ алтаряхъ, осненныя иконами, колоннами и занавсами, отодвигавшимися только въ необходимую минуту. Цари садились на свои престолы, повергаясь съ молитвою ницъ передъ образомъ Спасителя.
Такъ называемый ‘Соломоновъ престолъ’ Константина, устроенный по образцу библейскаго и стоявшій въ палат ‘магнауръ’, былъ чудомъ богатства и искусства. Онъ былъ изъ золота и усыпанъ драгоцнными камнями. На ступеняхъ, по об стороны, лежали золотые львы. Сверху у трона сидли большія золотыя птицы. Ниже престола стояли золотыя же сдалища царскаго семейства, возл престола — золотой, сіявшій алмазами, побдный крестъ Константина, а невдалек золотое дерево, усаженное множествомъ золотыхъ птицъ, разукрашенныхъ цвтною эмалью. Огромный золотой органъ, также усыпанный драгоцнными камнями, и два серебряныхъ возвышались въ разныхъ, мстахъ палаты. Въ извстныя минуты торжественныхъ пріемовъ, органы начинали сами играть, золотые львы грозно поднимались со ступеней трона и рыкали, птицы на трон и на золотомъ дерев начинали вдругъ пть всевозможными голосами, какъ живыя.
Обдали въ этихъ золотыхъ палатахъ тоже за золотыми столами, на золотыхъ тарелкахъ и блюдахъ, осыпанныхъ дорогими камнями. На такихъ же золотыхъ, украшенныхъ камнями, блюдахъ подносили почетнымъ гостямъ въ подарокъ груды золотыхъ монетъ. Наша княгиня Ольга имла съ собою больше 100 человкъ свиты, и каждый разъ, обдая то у царя, то у царицы, получала въ даръ на каждаго изъ своихъ придворныхъ золотая блюда съ золотыми деньгами, смотря по значенію каждаго…

——

Спшно вспомнить про все это щедро лившееся и сыпавшееся золото старой Византіи, когда скитаешься теперь по мусору и пыли дрянныхъ стамбульскихъ улицъ, среди жалкихъ домовъ на куриныхъ ножкахъ, розыскивая убогіе обломки и чуть видные слды былой роскоши, былого искусства…
Грандіозныя двухъ-ярусныя арки Валентова водопровода еще съ смлой граціей высятся кое-гд надъ грубыми постройками азіатскихъ варваровъ, въ своей тысячелтней древности прочне и красиве, чмъ эти утлыя созданія вчерашняго дня.
Въ залахъ и садик Константинопольскаго музея собрана нкоторая часть мраморныхъ статуй и бюстовъ, когда-то украшавшихъ портики и галлереи византійскихъ дворцовъ, а теперь откопанныхъ въ мусор, но почти вс они уже обезображены. Властительные лики императоровъ, увнчанныхъ лаврами, стоятъ надтреснутые и безносые, и могучіе торсы древнихъ героевъ расколоты, какъ куски сахара. Цльне другихъ византійскихъ древностей сохранились колоссальныя подземельныя залы, прозываемыя теперь подземельями ‘1001 колонны’. Въ нихъ спускаешься по грязной и темной, почти отвсной лстниц. Размры подземелья циклопическіе. Кажется, вся Византія, въ случа нужды, могла бы спрятаться въ эти безопасные тайники. Колоннъ теперь видно далеко не 1000, а мене 400, остальныя засыпаны землею. Но и та часть, которая еще доступна, производить поражающее впечатлніе, когда бродишь въ таинственной полутьм у подножія цлаго лса гигантскихъ каменныхъ столбовъ. Каждый столбъ составленъ изъ трехъ большихъ мраморныхъ колоннъ, искуссно утвержденныхъ одна на другой. На половину впрочемъ он уже засыпаны мусоромъ и землею… Темницы какого-нибудь Шильонскаго замка кажутся дтской игрушкой передъ этою работою исполиновъ, вполн достойной древняго Рима. По всей вроятности, здсь была прежде громадная центральная цистерна для воды, на случай осады. Ее засыпали потому, говоритъ легенда, что какая-то стамбульская Тамара, жившая какъ разъ надъ цистерной, топила тутъ своихъ многочисленныхъ любовниковъ, которыхъ она обирала посл ночныхъ оргій… Свтъ едва проникалъ въ глубокія ндра этихъ плутоновыхъ чертоговъ сквозь проломы свода, но корысть и нужда уже овладли и тактъ непріютнымъ мстомъ. Какая-то бродячая фабрика для размотки шелку преспокойно устроила въ этомъ никому не видномъ притон свои станки и колеса, искрестивъ вдоль и поперекъ темныя колоннады своею желтою и красною паутиною, такъ что мы имли случай основательно познакомиться со всми подробностями этой нехитрой мстной фабрикаціи. Всезнающій драгоманъ нашъ уврялъ васъ, что общество константинопольскихъ водопроводовъ уже торгуетъ это колоссальное водохранилище у многочисленныхъ частныхъ владльцевъ, которымъ оно сообща принадлежитъ, и намревается опять возстановить эту знаменитую древнюю цистерну Византіи…

V.— Улицы Константинополя.

Путешественники имютъ обычай уже слишкомъ застращивать грязью и вонью Царяграда, оттого, должно быть, чортъ показался намъ не такимъ страшнымъ, какъ его малюютъ. А кром того, надо признаться, иное дло заглянуть въ Константинополь посл Вны, иное посл Москвы или Тифлиса. Родимая наша первопрестольная матушка, нечего грха таить, изрядно попахиваетъ Стамбуломъ все-въ-какихъ не особенно парадныхъ мстечкахъ своихъ… Ну, а впрочемъ до турецкаго свинства всежъ-таки далеко не доходитъ…
Если хотите узнать Турцію и турокъ, ступайте бродить или позжайте себ потихоньку по невыразимо-убійственной мостовой въ густо-населенные торговые кварталы Стамбула, въ его крытые базары, въ т узенькія вьющіяся улички, что ведутъ черезъ всю грязную и шумную суету города въ греческую патріархію Фанара.
Дома Стамбула — это вовсе не то, что дома европейскихъ столицъ или даже нашихъ большихъ городовъ. Нтъ, это миріады насыпанныхъ другъ на друга крошечныхъ домиковъ въ 2—3 окошечка, много въ 5—6, и непремнно въ 2—3 этажа, часто каменныхъ, но, большей частью, деревянныхъ, слпленныхъ на-скоро изъ кое-какихъ драночекъ, узенькихъ и высокихъ, въ род башенокъ… Архитектура ихъ, однако, красива и характерна: на всякомъ шагу висятъ надъ улицею оригинальные фонарики, въ вид рзныхъ шкафовъ, съ точеными ршоточками, съ задвижными и подъемными окошечками всякаго калибра такъ что ими любуешься гораздо боле, чмъ самыми прекрасными европейскими зданіями обычнаго типа.
Домишки эти воткнуты другъ въ друга, прилплены другъ къ другу, стать на голов другъ у друга и такъ тсно сходятся рядомъ, что изъ фонариковъ двухъ противоположныхъ домовъ нердко можно протянуть руку въ окно сосда.
Оттого въ Стамбул пожаръ не бываетъ шуточнымъ, и каждый разъ погорлые дома считаются, тысячами, по меньшей мр крупными сотнями. Еще хроникеръ среднихъ вковъ остроумно выражался про Константинополь, что въ немъ въ одинъ пожаръ истребляется ‘столько домовъ, сколько нтъ въ трехъ самыхъ большихъ городахъ Франціи’. О садахъ, о цвтникахъ, о скверахъ помину нтъ! Если протиснется гд-нибудь во дворик мечети или ‘тюрбэ’ — группа черныхъ кипарисовъ или цвтущее миндальное дерево, то это ужъ большая рдкость. За то лавчонкамъ, кофейнямъ, цирульнямъ, уличнымъ кухнямъ — нсть числа и предла!.. Константинополь — это одинъ сплошной базаръ, съ вчною базарною сутолокой, гамомъ и грязью базара. Ничего подобнаго этой толп, этому безостановочному торговому движенію нтъ даже на бульварахъ Парижа. Кажется, вс тутъ на улиц, все 800-тысячное населеніе, отъ дряхлой старухи до голаго мальчишки, и вс зачмъ-то куда-то спшатъ, ничего не длая, на все глазя, везд толкаясь. Точно и дла за ними никакого нтъ, въ этой счастливой столиц правоврнаго мусульманства, словно безъ работы ихъ все здсь сработается само собою, милостью Аллаха. Мн въ голову не приходило, чтобы апатичные восточные человки, которые должны бы, собственно говоря, сидть неподвижно, поджавъ ноги, на своихъ коврикахъ и молча сосать свои длинныя трубки,— чтобы они столько бгали, кричали и волновались… И куда ни заглянете, везд одно и тоже, въ самомъ, повидимому, глухомъ и дальнемъ закоулк громаднаго города. Везд кухни и кофейни сплошь набиты празднымъ народомъ. По узкимъ уличкамъ везд разставлены кучки дешевенькихъ плетеныхъ стульевъ и скамеечекъ, а на нихъ важно возсдаетъ, куря свои стеклянныя наргиле, пестро одтая многочисленная публика. Вс потребляютъ, вс зваютъ, только не работаетъ никто.

——

Женщины Константинополя живутъ въ очень оригинальномъ заперти: у нихъ запертъ только ротъ да носъ какимъ-нибудь чернымъ или блымъ платкомъ, подвязаннымъ до глазъ, а то они снуютъ по улицамъ нисколько не меньше мужчинъ. Нигд я не видалъ такихъ противныхъ бабъ, какъ среди женщинъ сладострастнаго Стамбула, этого города одалискъ и гаремовъ. Куда ни взглянешь — все одни и тже коротконогія, широкія и низенькія, какъ комоды, фигуры, съ трудомъ поворачивающія свои жирные окорока, не идущія, а плывущія въ своихъ безобразныхъ черныхъ капотахъ по пятки, укутанныя съ головою въ такіе же безобразные и широкіе плащи съ грубыми голубыми или малиновыми полосками, а всего чаще черные. Иная не довольствуется перевязкою одного носа, а завсятъ сплошь все лицо какимъ-нибудь яркимъ фуляромъ и двигается среди толпы, ни дать ни взять скрученное изъ тряпокъ огородное чучело. А какихъ и разглядишь, лучше бы не глядлъ! Желтыя, восковыя, словно опухлыя, съ птичьими клювами. Порядочный процентъ бабья попадается и совсмъ вороной масти, съ такими губами, что хоть студень изъ нихъ вари, какъ изъ любыхъ коровьихъ. Къ чему ужъ прикрываютъ свою красу отъ дерзкихъ взоровъ мужчины эти, самимъ Творцомъ отъ рожденія прикрытыя чернымъ флёромъ, цломудренныя матроны — осталось для меня загадкою. Только женщины боле богатаго круга, очевидно, покупаемыя на сторон, большею частью очень красивы. На улиц ихъ можно видть только въ каретахъ, такъ какъ коляски воспрещаются кодексомъ приличія мусульманскихъ барынь, и въ Стамбул не найдешь ничего кром закрытыхъ каретъ да верховыхъ лошадей. Только въ Пер можно добыть коляску. Но стамбульскія красавицы умютъ показать и въ окна каретъ свои прекрасные черные глаза и весь строгій обликъ своихъ восточныхъ лицъ, просвчивающій такъ кстати сквозь воздушныя покрывала.

——

Но еще несносне стамбульскихъ женщинъ — стамбульскіе носильщики и стамбульскіе ослы! Господи, куда дться отъ нихъ, гд только разминоваться съ ними!.. кто больше подниметъ на свою терпкую спину — турецкій маленькій осликъ, или турецкій огромный носильщикъ, не знаю…
Бда встртиться и съ тмъ, и съ другимъ, двигаясь въ коляск по безконечнымъ проулочкамъ Стамбула, въ сажень ширины…
Согнувшись совсмъ на-двое, мускулистый турокъ, съ покраснвшимъ отъ натуги лицомъ, взвалилъ на плоскую кожанную подушку, подвшенную къ плечамъ, громадное бревно или пару длинныхъ досокъ и двигается себ мрнымъ шагомъ съ горки на горку, никому, разумется, не сторонясь, прямо какъ паровозъ по рельсамъ. А вотъ цлыхъ четверо полуголыхъ атлетовъ съ бронзовыми икрами, передъ которыми окаменлъ бы отъ изумленія скульпторъ, несутъ на дрожинахъ тяжелйшую сороковую бочку, полную товара, ступая по команд въ тактъ, вс заразъ, и чуть не раздавливаемые своею ношею.
Иногда ихъ идетъ, одинъ за другимъ, цлая процессія, и вотъ изволь тогда увертываться, куда знаешь, отъ этихъ, въ разныя стороны торчащихъ, двигающихся тарановъ.
Того еще хуже, когда тсная улица, полная толкотни снующей взадъ и впередъ толпы, вдругъ запрудится обозомъ осликовъ или верблюдовъ, навьюченныхъ привязанными крестъ-на-крестъ досками и бревнами… Только подгоните ихъ дружне впередъ, и они въ 5 минутъ выметутъ вамъ на-чисто всю эту толпящуюся улицу. Чего-чего не возятъ на этихъ бдныхъ маленькихъ осликахъ! и горы кирпичей, и корзины угля, и бочки воды. Безъ осла пропалъ бы лнивый обитатель Стамбула. Но какъ ни непріятно и ни трудно двигаться по улицамъ султанской столицы, глазъ не отрывается отъ оригинальнаго зрлища характерной турецкой толпы, которая охватываетъ васъ кругомъ, сквозь которую вы проплываете въ своей европейской коляск какъ сквозь живое море въ утлой ладь. Чалмы, чалмы кругомъ блютъ и зеленютъ, красныя фески такъ и мелькаютъ въ глазахъ, обгоняя васъ, пробгая волнами на встрчу…
Типическіе старцы-патріархи, съ строгимъ взглядомъ изъ-подъ сдыхъ бровей, съ величественными сдыми бородами, крупные, широкіе, высокіе, словно не изъ нашего дряблаго вка, важно сидятъ у дверей лавочки, на диванахъ открытыхъ кофеенъ, въ своихъ живописныхъ азіатскихъ костюмахъ… Эти степенные мужи не спшатъ одваться въ легкомысленныя одежды лта и еще одты по зимнему, не смотря на апрльскій жаръ, въ мловыя короткія безрукавки и длинные, мхомъ опушенные халаты…
Красавцы анатолійцы, въ своихъ воинственно-театральныхъ нарядахъ, въ граціозныхъ шалевыхъ тюрбанахъ съ длинными концами, спущенными на одно плечо шелковистою бахрамою, въ расшитыхъ золотомъ курточкахъ и широчайшихъ пестрыхъ поясахъ, сидятъ отдльными группами передъ кофейнями, яркіе и пестрые, съ удальскимъ видомъ посасывая свои наргиле и посматривая на незнакомую суету столицы…
Намъ хотлось испробовать тхъ же уличныхъ впечатлній, какими жила эта толпа, и мы зашли въ одну изъ открытыхъ кухней-харчевенъ, немножко почище другихъ.
Драгоманъ съ мальтійцемъ тоже помстились на особомъ столик, повидимому, проголодавшись еще боле насъ, и заказали себ кушанье по своему вкусу. А мы съ женою изъ благоразумной осторожности ограничились безопаснымъ шашлыкомъ, да чашкою кофе, не рискуя знакомиться съ другими соблазнами турецкой гастрономіи. Нечего говоритъ, что такого ароматическаго и сочнаго мяса, какъ горячій бараній шашлыкъ прямо съ желзной спицы, не съшь ни въ какомъ модномъ ресторан Парижа или Петербурга, а стамбульскіе рестораны мы ужъ настолько попробовали, что потеряли охоту возвращаться въ нихъ, не смотря на ихъ ‘cuisine franaise’. Подкрпиться было необходимо передъ прогулкою по базарамъ, которая хоть у кого растрясетъ жиръ!
На цлыя версты тянутся эти базарныя улицы и переулочки, толпа тамъ почти запираетъ саму себя, кажется, что она стоитъ тамъ не расходясь и не рдя, съ утра до вечера, хотя на дл она безостановочно течетъ неубывающею двойною волною сверху и снизу, на встрчу самой себ… Досыта насмотришься тутъ неподдльнаго востока, ощупаешь руками и ребрами самую подлинную Турцію. Глазешь направо и налво, торопливо любуясь этими мало еще знакомыми характерными типами, этою живописною одеждою и своеобразными житейскими обычаями базарной толпы, а тебя справа и слва толкаютъ и люди, и скоты всякаго цвта и вида. Не глазть нельзя, и глазть невозможно, хотя апрль только въ начал, а уже всевозможные плоды и овощи кишатъ въ этой счастливой столиц юга. И красиво убранныя зеленью лавочки, полныя яркихъ фруктовъ, на каждомъ шагу разливаютъ свой аппетитный задахъ среди вони базара. Сотнями тянутся одна за одной крошечныя лавочки, обвшанныя однми глиняными трубками, одними сафьянными туфлями, или одними кофейными чашечками, заваленныя до потолка то тюфяками, то стегаными разноцвтными одялами…

——

Но самое пекло базаровъ — это крытые ‘ряды’, неизбжные во всякомъ восточномъ город, отъ Тифлиса до Каира. Цлые обширные кварталы прикрыты сотнями крутыхъ купольчиковъ самаго стариннаго восточнаго стиля и составляютъ любимйшее мсто толкотни и болтовни въ душные часы дневного жара для всхъ звакъ и кумушекъ Константинополя. Въ общихъ чертахъ это нашъ московскій ‘гостиный дворъ’, съ его ‘сундучными’ и ‘суровскими’ линіями. Только здсь въ десять разъ больше сутолоки и шуму и въ десять разъ больше всякаго товару. Такихъ громадныхъ складовъ всевозможныхъ предметовъ продажи и такой поразительной дешевизны — врядъ ли встртишь гд-нибудь въ другомъ мст, но, конечно, найти тутъ что-нибудь и выгодно купить тутъ что-нибудь можетъ только опытный туземецъ, а ужъ никакъ не прозжій туристъ.
Выбраться изъ лабиринта этого гостинаго рада не послдняя задача, когда мы очутились, наконецъ, около громадной мечети Сулейманіе на вольномъ воздух площади, то вздохнули отъ всей души. Противъ обширнаго замка Серескиріата или ‘Эски-сарая’, когда-то бывшаго дворцомъ первыхъ султановъ-завоевателей, стоитъ среди широкой площади, на которой обыкновенно производятся маневры войскъ, высочайшая сторожевая башня Сераскичіята, зорко блюдущая за всми опасностями, грозящими турецкой столиц отъ огня, труса, потопа, нашествія иноплеменныхъ и междоусобной брани.
Мы сочли долгомъ добросовстныхъ туристовъ взобраться на высоту этой центральной каланчи, съ которой открывается единственный видъ на Константинополь и окрестности… Полицейскій, стоявшій у дверей, содралъ съ насъ почему-то двойной бакшишъ, противъ установленнаго обычая, и безъ того совсмъ не хотлъ пускать, сердито перебраниваясь съ нашимъ драгоманомъ. Подниматься по этимъ сотнямъ высокихъ и крутыхъ ступенекъ, кружащихся вокругъ самихъ себя, не особенно весело и порядкомъ утомительно. Но за то васъ вполн вознаграждаетъ за трудъ необъятная панорама этого живописнйшаго въ мір города, который отсюда сверху вы можете изучать во всхъ мельчайшихъ частностяхъ его лучше, чмъ на самой подробной карт.
На верху башни — жилыя комнатки для караула и свтлая круглая галлерея. Домовитый турецкій капралъ, завдующій вышкою, сейчасъ же похлопоталъ, безъ нашего просу, сварить намъ въ одну минуточку горячаго кофе, справедливо разсчитывая на великодушный бакшишъ иностранцевъ. Онъ тутъ же жарилъ въ своей маленькой кухоньк очень вкусно шипвшую баранину, отъ которой мы, конечно, отказались посл доброй порціи шашлыковъ, поглощенныхъ на базар… Но кофе мы пили съ такимъ удовольствіемъ, какое рдко испытываешь дома,— неспшно, отдыхая на диванчик передъ открытымъ окномъ, въ которое виднлось намъ пестрое море константинопольскихъ кварталовъ. Глотокъ чернаго кофе длался теперь и намъ, какъ туркамъ, положительно необходимъ среди жары и усталости,— и мы вполн стали понимать всю необходимость прекраснаго восточнаго обычая, предлагать крошечную чашечку этого возрождающаго напитка каждому приходящему, на всякомъ мст и въ каждую минуту дня и ночи… Драгоманъ нашъ, опытный психологъ, сообразилъ, что капралъ, получившій щедрый бакшишъ за угощеніе, не особенно сочувственно долженъ отнестись къ корыстному стражу, затруднявшему своею несправедливостію благороднымъ туристамъ путь на вышку къ капральскому кофе, и поэтому принесъ свою жалобу въ самыхъ энергическихъ выраженіяхъ. Потшило же насъ разъярившееся турецкое начальство! Онъ осыпалъ изъ своего поднебесья несчастнаго стража, пресмыкавшагося на земл, потоками самой одушевленной брани, которую съ любопытствомъ остановились слушать вс досужіе прохожіе площади, не довольствуясь этимъ, онъ потребовалъ его на верхъ, и тутъ чуть не измолотилъ кулаками провинившагося подчиненнаго, который, стоялъ передъ нимъ ни живъ, ни мертвъ и, конечно, искренно каялся теперь въ своемъ неблагоразумною увлеченіи лишнимъ піастромъ…

——

Даже въ неряшливомъ и неудобномъ Стамбул нтъ ничего ужасне по неряшеству и неудобствамъ всякаго рода, какъ улицы, ведущія въ Фанаръ. Недаромъ такъ чувствительно отмаливался отъ этой поздки нашъ бдный мальтіецъ, увряя, что мы проклянемъ свою жизнь отъ толчковъ и тряски, и убждая насъ хать въ Фанаръ на пароход по Золотому Рогу. Намъ не хотлось возвращаться опять къ мосту и хлопотать о пароход и потомъ брести пшкомъ по жар черезъ пыльные кварталы…
‘Нанялся, молъ, продался’, а потому вези — не умничай, малодушный мальтіецъ, все равно 30 франковъ за день сдерешь. И мальтіецъ повезъ! И мы бы готовы были дать уже не 30, а 40 франковъ, чтобы только онъ избавилъ насъ отъ этой чортовой толчеи, которая называется здсь Константинопольской мостовой!.. Хорошъ султанскій Стамбулъ и въ центр своемъ, около Софіи и Сулейманіи, но ужъ каковъ онъ въ глухихъ окрайнахъ своихъ — это знаетъ только всевидящій Господь да наши гршные бока… За то вдь Константинополь можетъ справедливо сердиться, что въ немъ нтъ ни одного самаго пустыннаго переулочка, узенькаго какъ тесемка, который бы не былъ вымощенъ камнемъ. Съ холма на холмъ, мимо всякихъ развалинъ и историческаго мусора, мимо и посреди всякой нечистоты и всякаго неприбора, подъ нависшими надъ головой утлыми выступами верхнихъ этажей и чуть прилпленныхъ ршотчатыхъ фонариковъ, тащили съ неимоврнымъ усиліемъ, тяжко дыша и водя боками, бдныя, потомъ облитыя лошади нашу стонущую, поющую и вопіющую коляску, пересчитывавшую рзкими, душу обрывающими толчками, каждый камень безпорядочно навороченной и сто лтъ не поправлявшейся мостовой… Цлые часы мучительно двигались мы, подпрыгивая на своихъ ‘мягкихъ’ подушкахъ какъ преступники, везомые на позорную казнь на своей деревянной колесниц-эшафот, и все никакъ выбраться не могли изъ этихъ безъ числа и мры тянувшихся, другъ къ другу прилпленныхъ избушекъ на курьихъ ножкахъ, изъ этого непрерывнаго ряда бдныхъ лавчонокъ и грязныхъ мастерскихъ, продвигавшихъ до самыхъ предловъ огромнаго города, какъ артеріи кровь сердца, всю характерную сутолоку стамбульскихъ базаровъ.
Хорошъ, однако, я, если, говоря о базарахъ Стамбула, позабылъ разсказать о самомъ главномъ и характерномъ украшеніи ихъ! Я говорилъ о людяхъ, объ ослахъ, о верблюдахъ, и не помянулъ ни словомъ о настоящихъ хозяевахъ базара, объ истинныхъ туземцахъ, обитателяхъ его — константинопольскихъ собакахъ. Кто не видалъ ихъ на улицахъ Стамбула, тотъ не знаетъ востока, не знаетъ нравовъ и образа жизни песьей породы. Въ Константинопол шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на собаку. И это не какія-нибудь разнообразныя, неопредленныя расы, а все одна строго характерная раса бродячей собаки стамбульскаго базара — неизмнно желтая, короткохвостая, съ гладкою чуть примтною шерстью, столько же похожая на шакала, сколько на собаку. Этихъ собакъ въ Константинопол милліоны. Они плодятся, растутъ, живутъ и умираютъ на улицахъ, прямо подъ колесами экипажей, подъ копытами лошадей и ословъ, среди давки толпы. Каждый кварталъ, каждая улочка иметъ свои стаи, которыя день и ночь валяются и бродятъ подъ ногами прохожихъ, не допуская въ свои предлы собакъ чужого квартала ревниве, чмъ ихъ патроны-турки — къ своимъ мусульманскимъ святынямъ. Стоитъ только появиться на улиц неосторожному псу сосдняго прихода, какъ поднимается неразволочная свалка! Псы-сосди являются на помощь, и грызня, визгъ, лай, на цлые часы, наполняютъ собою переулокъ. Оттого на какую изъ нихъ ни посмотришь, всякая носитъ на себ слды кровавыхъ подвиговъ: у одной выкушенъ слезящійся глазъ, у другой ухо словно ножемъ отхвачено, у третьей вмсто хвоста торчитъ жалкій огарочекъ, какая волочетъ опухшую ногу, какая не подниметъ своего искусаннаго брюха… На иныхъ глянуть скверно: одинъ сплошной смрадный струпъ… Издыхаютъ тутъ же, на глазахъ всхъ, загрызенныя, истощавшія отъ голода, раздавленныя колесомъ… Поразительно спокойствіе нервовъ у этихъ собакъ-горожанъ и ихъ дружелюбное довріе въ человку. Он лежатъ себ свернувшись калачикомъ, иногда трогательно обложившись своими сосущими желтыми щенками, прямо среди улицы, никому ни сторонясь, ни о чемъ не заботясь, спокойныя словно подъ безопаснымъ кровомъ своихъ конуръ, и ноготкомъ не шевельнутъ, когда надъ ними съ грохотомъ прозжаетъ карета или нагруженная мажара, шагаютъ верблюды и лошади. Q вс проходящіе и прозжающіе, скоты и люди, словно дйствительно считаютъ своею священною обязанностью щадить покой и безопасность этихъ безцеремонно распластанныхъ но мостовой дремлющихъ собачьихъ стай, и всякій тщательно старается обойти и объхать ихъ. А ужъ уличные харчевники, мясники и кофеджи считаютъ долгомъ благочестиваго мусульманина наперерывъ другъ передъ другомъ бросать этимъ стражамъ улицы остатки всякихъ яствъ. Оттого-то и толпятся собачьи стаи преимущественно около мясныхъ и състныхъ лавокъ, которыя они держатъ въ настоящей осад, такъ что непривычному человку жутко бываетъ проходить мимо.
Оттого же, конечно, это звриное населеніе Царяграда, столь кровожадное къ своему брату-псу, относится въ человку какъ стадо кроткихъ агнцевъ, и никогда ни одна собака Константинополя не позволитъ себ не только укусить, но даже залаять на прохожаго, хотя бы онъ наступилъ ей прямо на голову.
Впрочемъ, съ такимъ же доврчивымъ и самонадяннымъ спокойствіемъ, какъ ихъ уличныя собаки, смотрятъ на кипучую толкотню базарныхъ улицъ и сами правоврные, что разсиживаютъ у входовъ безчисленныхъ кофеенъ, загородивъ до самой средины своими скамеечками и затйливыми стеклянными флаконами своихъ ‘наргиле’ безъ того узкую улочку, сквозь которую протискиваются исполинскіе мохнатые толкачи верблюдовъ и ихъ колыхающіеся грузные горбы, обвшанные тюками и ящиками.
А вонъ худая смуглая женщина, съ распущенными черными косами, съ горячими цыганскими глазами и въ цыганской откровенной нагот, разлеглась на своемъ коврик, тоже прямо подъ копытами и колесами, прикрывая исхудалою рукою спящую у ней на колняхъ двушку, окутанную чадрой. Это уличная гадальщица, къ которой то-и-дло подсаживаются на корточки, не обращая никакого вниманія на назжающихъ и прозжающихъ,— любознательные охотники до тайнъ будущаго.

——

Въ самомъ Фанар, ближе къ Патріархіи, постройки уже начинаютъ измняться и попадаются все чаще и чаще красивые каменные дома богатыхъ грековъ и армянъ. Изъ оконъ начинаютъ глядть, вмст съ зеленью цвтовъ, хорошенькія румяныя гречаночки и большіе черные глаза ихъ матронъ.
Сама Патріархія окружена, какъ крпость, высокою стною. Оконъ мало, окна маленькія, и везд желзныя ршотки. Вся суровая воинствующая греческая церковь рисуется вамъ сразу. Это — ковчегъ, окруженный волнами ислама. Церковь Патріархіи внутри двора. Она отдлана заново безъ историческаго чутья и безъ историческаго приличія. Все въ ней ново, сверкаетъ лакомъ, аляповато и безвкусно. Но въ ней есть отдльныя драгоцнныя реликвіи исторіи, сохранившія на себ характерную печать древности. Иконостасъ церкви — весь изъ чернаго масличнаго дерева, тонкой художественной работы. Одинъ изъ карнизовъ его — остатокъ отъ Софійскаго собора. Царскія двери, очень низенькія по греческому обычаю, увнчаны, какъ и весь иконостасъ, двуглавымъ императорскимъ орломъ патріарховъ. Вся живопись по золоту стараго строгаго типа. Дв большія иконы Христа и Божіей Матери — безцнныя мозаики глубокой древности, уже покоробленныя отъ времени. Около иконостаса, по правую руку уцлвшія отъ безчисленныхъ разгромовъ Константинополя мощи святыхъ, тутъ же крестъ, предносимый патріарху, тончайшей кипарисовой рзьбы, исписанный золотомъ. Одна изъ главныхъ святынь этого храма — архіерейскій престолъ св. Іоанна Златоуста, изъ темнаго кипариса, съ изящною перламутровою инкрустаціей, впрочемъ, археолога сильно сомнваются въ его подлинности. Высокая каедра для архидіакона, напоминающая каедры турецкихъ мечетей, съ подобною же инкрустаціей, тоже считается большою древностію, уцлвшею еще отъ храма святой Софіи, точно такъ же какъ и деревянная мозаиковая рака для плащаницы.
Вдоль обихъ колоннадъ церкви, ярко окрашенныхъ масляною краскою подъ зеленый мраморъ, стоятъ, рядомъ съ патріаршимъ престоломъ, рзныя сиднья для синода греческой церкви, на подобіе монашескихъ сидній въ нашихъ большихъ монастыряхъ, а хоры на верху, по обычаю востока, слишкомъ зараженнаго вліяніемъ господствующаго мусульманства, отдлены для женщинъ частою ршеткою.
Мы постили и палаты патріарховъ, въ которыхъ, впрочемъ, они не живутъ, а только проводятъ часы своей оффиціальной церковно-политической дятельности. На стнахъ въ первой зал — прекрасные портреты константинопольскихъ патріарховъ послднихъ временъ, все величественные какъ иконы, почтенные старцы съ сдыми окладистыми бородами, съ разумомъ и крпкою волею въ строгихъ очахъ. Вторая зала,— для засданій синода, обвшана превосходными парижскими гравюрами Жерома, Оливье, Поля Делароша: первые крестоносцы передъ Іерусалимомъ, Іисусъ на волнахъ Галилейскаго моря, Богоматерь, уснувшая на сфинкс, все сюжеты — изъ священной и церковной исторіи.
Тутъ же замчательныя византійскія иконы изъ Салоникъ и другихъ городовъ Греціи, 600-лтней древности. Кабинетъ патріарха убранъ съ монашескою простотою. Нсколько портретовъ: собратьевъ-патріарховъ на стнахъ, іерусалимскаго, антіохійскаго, александрійскаго, богача грека Зафиропуло,— нсколько книгъ и длъ на скромномъ письменномъ стол, въ томъ числ и нашъ ‘Церковный Встникъ’,— да запертые шкафы, и больше ничего.
За то большая зала для парадныхъ пріемовъ — съ великолпнымъ блымъ ковромъ, съ роскошною мебелью и занавсами. Это жертвы доброхотныхъ благотворителей, собранныя въ теченіе двухъ лтъ бывшимъ патріархомъ Іоакимомъ, предпріимчивымъ и энергическимъ правителемъ греческой церкви. Но самая интересная историческая реликвія патріархіи — это желзныя ворота ея, выходящія изъ второго внутренняго двора, зеленющаго деревьями и пестрющаго цвтами, на наружный дворъ. На воротахъ этихъ былъ повшенъ, по повелнію Махмуда Второго, суроваго сокрушителя янычаръ, злополучный патріархъ Григорій, признаваемый теперь святымъ православною церковью…
Онъ палъ жертвою безсильной мести турокъ за свободу, добытую себ греками. Хотя Григорій до послдней минуты своей жизни старался оставаться въ глазахъ турокъ врнымъ подданнымъ султана, хотя онъ, по требованію Порты, провозгласилъ отлученіе отъ церкви Ипсиланти и другихъ вождей возстанія, однако Махмудъ хорошо зналъ, что во глав греческой гетэріи, руководившей возстаньемъ, давно уже стояли вс высшіе архипастыри церкви, до примру Германа, архіепископа патрасскаго, и что патріархъ, обуздывавшій умы фанаріотовъ въ своихъ оффиціальныхъ проповдяхъ, тайно посылалъ возставшимъ свое благословеніе, совты и помощь.
Грозный султанъ думалъ застращать грековъ жестокостью казней. Онъ арестовалъ многихъ епископовъ при первомъ извстіи о возстаніи и отрубилъ головы нсколькимъ схваченнымъ на удачу грекамъ, безъ суда и уликъ, въ примръ прочимъ. Главный греческій сановникъ, драгоманъ Порты Мурузи, былъ торжественно обезглавленъ на площади, въ мундир своего званія.
Но и этого показалось мало жестокому деспоту.
22 апрля 1821 года, въ субботу подъ Свтлое Христово Воскресеніе, когда во всхъ церквахъ Фанара готовились въ великой заутрени, патріархъ Григорій былъ внезапно схваченъ и приведенъ въ патріархію, гд уже собрали весь синодъ. Драгоманъ прочиталъ фирманъ султана о сверженіи патріарха и избраніи новаго. Лишенный сана, Григорій былъ повшенъ тутъ же въ патріархіи, на желзныхъ воротахъ ея. Къ груди его была приколота султанская фетва, изрекавшая смертный приговоръ… Новый великій визирь Бендерли-паша, только-что провозгласившій поголовное избіеніе христіанъ въ Турціи, явился вечеромъ пышною процессіею въ Фанаръ полюбоваться на казненнаго главу гяуровъ, ему вынесли стулъ изъ патріархата, и онъ сидлъ передъ роковыми воротами, наслаждаясь радостнымъ для правоврнаго зрлищемъ. Въ тотъ же день были казнены три греческихъ митрополита: никомидійскій, эфесскій и анхіальскій. Только черезъ нсколько дней сняли казненнаго патріарха и отдали его тло на поруганіе жидамъ. Они долго таскали его по улицамъ, всячески издваясь, и наконецъ утопили въ мор…
Волны прибили его къ Одесс, гд его вынули съ великими почестями и сохраняли нсколько лтъ, пока по возстановленіи мира эти мученическіе останки не были возвращены въ древнюю столицу патріарховъ…

VI.— Султанскія мечети.

Сегодня мы въ истой Турціи, съ головою погружены въ море мусульманства… Это уже не Айя-Софія, вся дышащая своихъ христіанскимъ прошлымъ, вся полная священныхъ тней Византіи и окруженная ея развалинами.
Нтъ, теперь передъ нами и вокругъ насъ подлинныя созданія ислама, рукою ислама, въ честь ислама… Каждая великая мечеть Стамбула — имя великаго султана, памятная страница грозной турецкой исторіи… Мечети Турціи, по завту корана, строились не на скудные гроши врнаго мослемина, а на обильныя даровыя сокровища, которыя добывала мечомъ и кровью, разоряя славные города христіанъ, разрушая могучія ихъ царства, побдоносная рука намстниковъ пророка. Мечеть Ахмета III споритъ съ Софіей своимъ куполомъ, своими изящными разукрашенными минаретами, своимъ эффектнымъ положеніемъ прямо надъ берегомъ Мраморнаго моря. Она первая, раньше Софіи, бросается въ глаза кораблю, идущему изъ Дарданеллъ, оттого-то ее съ Софіей моряки и путешественники знаютъ лучше, чмъ вс другія знаменитыя мечети Стамбула… Султанъ Ахметъ, ея строитель, хотлъ создать изъ нея новую, но совсмъ уже мусульманскую Софію, не оскверненную культомъ нечестивыхъ гяуровъ, отъ идеальнаго купола великой христіанской церкви онъ не возмогъ отступить, но и не могъ, однако же, сравниться съ нимъ громадностью и красотою. За то онъ думалъ затмить Софію цлымъ лсомъ минаретовъ и окружилъ ими свою мечеть, какъ побдоносно воткнутыми копьями. Эти минареты возбудили въ свое время цлую религіозную войну. Великій шерифъ Мекки грозилъ султану отлученіемъ за оскорбленіе святыни Каабы, которая одна только изъ всхъ мечетей мусульманства имла вокругъ себя шесть минаретовъ. Уже работы, стоившія безчисленныхъ денегъ, были совсмъ пріостановлены, какъ вдругъ одинъ находчивый улемъ посовтовалъ султану построить у Каабы седьмой минаретъ, и такою уловкою ея неоспоримое первенство надъ святынями ислама было сохранено…
Внутри Ахметова мечеть вся сіяетъ весельемъ. Свту и блеску числа нтъ. Чудные бло-голубые изразцы яркой глазури одваютъ высокими панелями вс стны, а гд не хватаетъ ихъ, своды росписаны подъ тотъ же блоголубой затйливый арабескъ. Это, пожалуй, еще красиве, чмъ мраморъ, и ужъ совсмъ восточно. Но и мрамору тутъ обиліе! Идешь по сверкающимъ мраморамъ, окна изъ рзного мрамора, султанскій кіоскъ, высокій характерный ‘нимбаръ’ — одно мраморное кружево… Хороши ставни, закрывающіе отъ солнечнаго зноя громадныя окна: это драгоцнныя перламутровыя инкрустаціи по драгоцнному дереву стариннаго узора. Тяжелые мраморные камни на кольцахъ лежатъ на мраморныхъ подоконникахъ, чтобы придерживать эти огромные ставни. Мусульманскій характеръ мечети рзко выступаетъ во всемъ. Еще больше яркой восточной пестроты въ стнахъ, еще больше простоты и скудости во внутреннемъ убранств. Необъятная и неуклюжая желзная рама съ висячими на ней дешевенькими шкаликами, фонариками, лампадками, загромождаетъ поперекъ все пространство мечети, совсмъ не гармонируя своимъ грубымъ кузнечнымъ видомъ съ тонкими узорами кафель и съ изящною рзьбою мраморовъ. За то кусокъ чернаго камня Каабы, вставленный среди плитъ лаписъ-лазули, яшмы и драгоцнныхъ пестрыхъ мраморовъ, въ священное углубленіе ‘мираба’, обращенное въ Мекк, длаетъ мечеть Ахмета одною изъ популярнйшихъ святынь Стамбула…
Въ глубин мечети, подъ мраморнымъ навсомъ сидла, поджавъ ноги на молитвенныхъ подушкахъ, одинокая группа.
Моложавый мулла, съ черною, какъ смоль, бородою, въ зеленой чалм и богатой одежд, строгій и смуглый красавецъ, важно отвалившись, вопрошалъ по корану двухъ тоже бородатыхъ учениковъ своихъ, которые, немилосердно раскачиваясь взадъ и впередъ и ежеминутно стукая лбами въ землю, на всю мечеть распвали ему въ отвтъ священные стихи… На насъ, нечестивыхъ гяуровъ, неловко шмурыгавшихъ по полированному мрамору надтыми поверхъ сапогъ туфлями безъ задковъ,— многоученые софты, погруженные въ свой экзаменъ, не удостоили даже покоситься однимъ глазомъ, и только важный учитель ихъ слегка проводилъ насъ своимъ взыскательнымъ и недовольнымъ взглядомъ.
На холм древняго Акрополиса, далеко виднаго съ моря, не одна только Ахметова мелетъ. Но и на каждомъ изъ семи холмовъ Царяграда величественно высятся купола и минареты какой-нибудь мусульманской святыни.
Мимо изящнаго бломраморнаго Нуръ-Османія, украшеннаго колоннадою древняго пергамскаго дворца, прозжаете узкими старыми улицами въ одной изъ самыхъ старинныхъ и громадныхъ построекъ Стамбула, мечети Баязета. Она стоить почти на третьемъ холм Стамбула и почти примыкаетъ съ запада къ тснымъ кварталамъ ‘Чарси’, большого крытаго турецкаго базара, точно такъ же какъ Нуръ-Османіе примыкаетъ къ нимъ съ востока. Это самое людное и самое характерное ядро стараго Стамбула… Любопытно и поучительно пошляться по этимъ притонамъ истаго мусульманскаго населенія и истыхъ обычаевъ востока. Но никакая мечеть не характерна такъ въ этомъ отношенія, какъ дв древнйшія мечети первыхъ султановъ пятнадцатаго столтія — Магомета II и Баязета.
Громадный дворъ, вымощенный мраморомъ и окруженный со всхъ сторонъ крытыми мраморными колоннадами, обращенъ не то въ базаръ, не то въ караванъ-сарай для прізжихъ. Вокругъ великолпнаго мраморнаго, золотомъ исписаннаго фонтана, широко спускающаго разукрашенныя полы своей мавританской крыши, спокойно совершаютъ свое омовеніе толпы полуголыхъ, запыленныхъ, темныхъ какъ бронза странниковъ. Одинъ скатываетъ себ изъ крана холодными струями воды до синя бритую голову, другой поставилъ въ мраморный бассейнъ сухощавую темно-коричневую ногу и старательно оттираетъ руками накипь дорожной грязи. Никто не мшаетъ никому, у всякаго свой кранъ, свой бассейнъ, какъ въ публичной бан… Галлереи полны всякаго народа. Тутъ спять, тутъ завтракаютъ, тутъ разбираютъ и укладываютъ свои мшки и короба. Это всмъ открытый даровой постоялый дворъ. Въ него смло идетъ послдній нищій и располагается какъ въ собственномъ дом. Не только дворы мечетей, сами мечети обыкновенно наполнены по угламъ всякими узлами, ящиками, мшками. Прізжіе изъ деревень не знаютъ другого хранилища для своей клади и спокойно отправляются по своимъ дламъ на цлый день въ городъ, оставляя подъ священнымъ покровомъ излюбленной ‘Джаміе’ все принесенное богатство.
Трогателенъ этотъ честный и наивный обычай мусульманъ. Не бываетъ случая, чтобы въ мечети пропала малйшая бездлица. Но дворъ мечети — вмст съ тмъ и базаръ. Тутъ у подножья массивныхъ мраморныхъ колоннъ располагаютъ свои скудные коврики, лотки и ящички всякіе продавцы мелочей и състного. Тутъ, въ уютныхъ уголкахъ, недоступныхъ солнцу, пристроились своими походными станочками и верстачками разные искусники-мастера, жестяники, слесаря, рзчики печатей, башмачники и портные…
Грузные и серьезные патріархи-бородачи въ опрятныхъ и красивыхъ нарядахъ востока важно сидятъ, поджавъ ноги, на своихъ цареградскихъ коврикахъ надъ горсточкою грошеваго товара или не спша постукиваютъ какимъ-нибудь крошечнымъ молоточкомъ по крошечному колечку, глубокомысленно уставивъ на него свои большіе круглые очки… Съ безмолвнымъ благоговніемъ слдитъ окружающая лавочку деревенская толпа за этою безконечно медлительною работою и за величественными пріемами не обращающаго на нихъ никакого вниманія сановитаго рукодльника. А вотъ у самаго входа въ мечеть прикурнулъ на корточкахъ чернобородый и длинноносый публичный писецъ съ проворнымъ рысьимъ взглядомъ. Онъ едва слушаетъ усвшагося около него дебелаго добродушнаго толстяка въ желтыхъ туфляхъ на босу ногу и широкихъ, какъ юбка, полосатыхъ штанахъ, подвязанныхъ только чуть не подъ самыя мышки его коротенькихъ, налитыхъ жиромъ рукъ…. Сухіе длинные пальцы этого писца съ необычайной быстротой выводятъ прямо на колнкахъ по узкой полос бумаги справа налво какіе-то другъ за друга цпляющіеся черточки и хвостики, а глаза его уже безпокойно отыскиваютъ среди глазющей кругомъ досужей публики новаго заказчика.
Но публика, повидимому, собралась здсь вовсе не для заказовъ. Она съ самымъ наивнымъ простодушіемъ прислушивается въ громкой диктовк толстяка, повидимому, съ такимъ же интересомъ, какъ самъ онъ, входа во вс подробности его семейныхъ длъ… У наружныхъ воротъ двора возсдаетъ на деревянномъ топчан другая, не мене оригинальная фигура. Это — босоногій нищій въ блой рубашк, распахнутой спереди де самаго клока, сдыхъ волосъ, украшающихъ его мдно-красную грудь, и съ башлыкомъ на бритой голов… Онъ тоже сидитъ въ ожиданіи заказовъ, поджавъ подъ себя босыя ноги, около огромнаго закрытаго ларя. Драгоманъ нашъ идетъ къ нему и шепчетъ что-то по-турецки. Не спша встаетъ босоногій привратникъ, снимаетъ со стны деревянный корецъ и, зачерпнувъ въ лар овса, быстрымъ, и широкимъ веромъ плеснулъ его по мраморному помосту.
Вс ходившіе и стоявшіе, сидвшіе и лежавшіе вдругъ обернулись къ нему.
Шумъ тысячи жосткихъ крыльевъ внезапно раздался въ мраморныхъ притворахъ мечети… Какая-то темная туча сразу застлала свтъ дня, и миріады сизо-лиловыхъ голубей вдругъ обрушились сверху цлою сплошною массою на разсыпанное смя. Они будто падали изъ своихъ незримыхъ убжищъ подъ крышами галлерей, въ капителяхъ колоннъ, изъ-подъ рзныхъ многоярусныхъ балкончиковъ минаретовъ, изъ-подъ карнизовъ купола и купольчиковь мечети, изъ-за каждаго мраморнаго наличника окна, изъ-за каждаго уступа и складочки всей этой оснявшей насъ каменной громады… Падали тысячами, шумно и быстро, какъ проливной дождь въ бурю, прямо другъ на друга, тснясь, топча другъ друга, ударяясь другъ о друга своими бьющими крыльями, взлетая и опять падая, словно они съ остервенніемъ хотли заклевать другъ друга, а не овсяное смя… Благочестивые мусульмане не преминули поддержать эту любопытную кормежку священныхъ птицъ, расплодившихся въ такомъ множеств отъ пары голубей, которую великій султанъ, основатель мечети, купилъ 500 лтъ тому назадъ у калки-нищенки и пожертвовалъ въ пользу своей мечети… Борцы доброхотныхъ даяній стали обильно сыпаться на мраморъ, то въ одну, то въ другую сторону, и при всякомъ новомъ шум брошенныхъ смянъ вс эти тысячи птицъ мгновенно срывались съ мста, одною сплошною кучею и черезъ наши головы, едва не задвая насъ своими безчисленными крыльями, дыша намъ въ лицо стремительнымъ втромъ своего полета, жадно обрушались на новую добычу, доставляя забавлявшейся публик несказанное утшеніе…
Всякаго рода добродтельныя и благотворительныя учрежденія находятъ себ пріютъ въ оградахъ турецкой мечети. Мечеть — это истинное средоточіе всей общественной жизни и всхъ нравственныхъ дяній мусульманина. Тутъ все посвящено Богу и длается ради Бога. Для неимущихъ больныхъ тугъ устраиваются посильными жертвами врующихъ или изъ обильныхъ доходовъ мечети безхитростные самодльные госпитали, для бдныхъ странниковъ — пріюты и даровыя кухни, для дтей — многочисленныя школы, начальныя и высшія, нчто въ род духовныхъ гимназій и академій, для благочестивыхъ любомудровъ — библіотеки книгъ и рукописей. Сотнями и тысячами ютятся въ этихъ обширныхъ мраморныхъ площадяхъ, прикрытыхъ куполами, у этихъ всегда журчащихъ фонтановъ, молодые софты и ученые книжники ислама.
Всевозможными придлами, флигелями и пристройками окружены черезъ это большія султанскія мечети, обращенныя въ настоящіе общежительные монастыри, и среди этого хаоса случайно прилпленныхъ зданій, безъ плана и общей связи, трудно бываетъ разсмотрть первоначальный характерный обливъ самой знаменитой мечети.
Но если этотъ турецкій обычай досаденъ глазу художника, за то на немъ съ отрадою останавливается ваше нравственное чувство. Турецкая мечеть служитъ до сихъ поръ для своей религіозной общины тмъ, что была во дни перваго христіанства, даже во дни Владиміра и Ярослава, наша православная приходская церковь, чмъ она должна бы оставаться въ наше время, какъ остается ею, на нашихъ глазахъ, въ нашихъ же городахъ, какая-нибудь издалека пришедшая къ намъ лютеранская церковь, неизбжно окружающая себя школами и пріютами всякаго рода.
Одна мечеть Баязета, напримръ, изстари кормить на свой счетъ по тысяч бдныхъ въ день, по два раза въ недлю, а въ священные дни рамазана — каждый божій день. Сулейманіе, другая великая мечеть, кормитъ каждый день 600 нищихъ. При одной только мечети Магомета II устроено на ея доходы восемь духовныхъ гимназій, или медресе, съ общежитіями для софтъ, библіотека, начальное училище, госпиталь, домъ умалишенныхъ, богадельня и даровая общественная баня, уцлвшая еще со временъ византійскихъ термъ Константина Великаго…
Такъ широко и практично понимаетъ это невжественное турецкое духовенство свои религіозныя обязанности въ духовной паств своей.
И мечеть Магомета, и мечеть Баязета выстроены изъ развалинъ дворцовъ и храмовъ византійскаго царства, и вс опять-таки по образцу Святой Софіи, отъ котораго никакъ не могла освободиться пораженная ея неземнымъ величіемъ, ея художественнымъ совершенствомъ — мысль азіатскаго варвара. Его безпощадная разрушительная рука съ ненавистью крушила въ прахъ всякіе символы побжденнаго христіанства, ожесточенно силилась стерегъ съ лица земли безчисленные неизгладимые слды враждебнаго ей стройнаго и просвщеннаго византійскаго міра и роковымъ образомъ, будто околдованная, сама же творила изъ этого праха невольныя подражанія тому, противъ чего сама неистовствовала, искаженныхъ дтищъ восточной страсти и греческаго генія, всякою чертою своею все-таки напоминавшихъ неумирающія преданія великаго прошлаго… Магометъ III веллъ срыть до основанія славный византійскій храмъ святыхъ Апостоловъ, гд почивали мощи апостоловъ: Андрея, Луки и Тимоея, и такихъ великихъ святителей церкви, какъ Іоаннъ Златоустъ и Григорій Богословъ, гд знаменитйшіе императора и императрица восточнаго Рима, отъ самого Константина и его матери Елена, еодосій Великій, еодосій младшій, Юстиніанъ и множество другихъ покоились вмст съ константинопольскими патріархами въ 53 серебряныхъ ракахъ, изукрашенныхъ драгоцнными камнями, и на мст этой усыпальница византійскихъ царей воздвигъ изъ праха ея свою собственную мечеть и свою собственную гробницу… Въ эту мечеть перваго завоевателя каждый султанъ Турціи до сихъ поръ обязанъ придти поклониться гробу его въ день своего восшествія на престолъ, опоясавшись мечомъ пророка въ древней мечети Эюба…
Мы постили гробницу грознаго основателя Порта оттоманской, въ суровомъ одиночеств стоящую среди своего мраморнаго молчанія и окруженную благочестивымъ шопотомъ софтъ, вчно молящихся у ногъ его…
Но еще раньше Магометовой мечети, внчающей четвертый холмъ древней столица Константина, высится грандіозная мраморная громада самой великолпной и самой эффектной изъ всхъ знаменитыхъ султанскихъ мечетей Стамбула — мечеть султана Сулеймана, не даромъ прозваннаго Великолпнымъ.
Сулейманіе стоитъ на высокомъ береговомъ холм Золотого Рога на площади Эски-Сарая, стараго дворца первыхъ султановъ, теперь обращеннаго въ обширный замокъ сераскиріата (военнаго министерства). Ея сверкающими куполами и блыми стрлами четырехъ минаретовъ словно завершается и внчается, какъ внцомъ, весь необъятный хаосъ домовъ и мечетей, осыпавшихъ семь холмовъ Царяграда. И внутри она поражаетъ глазъ своею суровою мусульманскою характерностью. Въ ней почти темно. Ея громадныя полукруглыя окна затйливой мраморной рзьбы чуть пропускаютъ свтъ дня сквозь густыя краски своихъ разноцвтныхъ стеколъ… Колеблющіяся пятна кроваваго, золотого, лазуреваго свта медленно перепалзываюгь по темносрымъ и темнозеленымъ мраморамъ стнъ, по пестрымъ мраморамъ пола, сообщая всей этой полутемной пустой громад, накрытой куполами, что-то величественно-таинственное. Колонны колоссальной толщины и драгоцнныхъ мраморовъ — вс изъ знаменитыхъ дворцовъ и храмовъ древности, изъ эфесскаго святилища Діаны, изъ халкидонскаго храма св. Евфиміи…
А передняя стна мечети, глядящая на Мекку, вся изъ арабскихъ изразцовъ художественнаго рисунка, охватывающихъ своимъ сверкающимъ узорчатымъ ковромъ тонкую мраморную облицовку ‘мираба’, его точеныя колонны и священную нишу… Суровый тонъ всей внутренней богатой отдлки мечети выдержанъ въ каждой подробности: даже огромные медальоны, висящіе обыкновенно въ каждой большой мечети на парусахъ четырехъ главныхъ Пилястровъ, тутъ не голубые и не свтло-зеленые, а траурно-черные, рзко отдляющіе начертанные на нихъ короткіе золотые арабески священныхъ именъ…
Такою же воинственною суровостью дышать и эти простыя желзныя люстры, пріосняющія своими концентрическими кругами всю обширную площадь мечети.

VII.— Гробы старыхъ владыкъ.

При мечети султана Сулеймана находится и его погребальный мавзолей, тюрбе, какъ его называютъ турки. Колоссальныя гробницы, покрытыя безцнными шалями Индіи и Персіи, почти не оставляютъ мста въ круглой роскошно убранной часовн. Свтлый день умираетъ въ тсныхъ фантастическихъ ршоточкахъ кипарисовыхъ оконъ, вырзанныхъ, какъ затйливое кружево, и только немногіе робкіе лучи его проскальзываютъ тайкомъ въ таинственную внутренность этой царственной усыпательницы, играя какимъ-то загадочнымъ полусвтомъ на полированныхъ разноцвтныхъ мраморахъ стнъ и на сверкающемъ широкомъ пояс голубыхъ изразцовъ, который охватываетъ сейчасъ подъ куполомъ круглыя стнки мавзолея, и на которомъ начертаны неизгладимыми буквами священныя строки корана — этотъ самый красивый изъ всхъ арабесковъ мавританскаго стиля…
Куполъ надъ усыпальницею словно сдланъ изъ индйской парчи: по темно-вишневому фону какіе-то чудные лпные букеты съ сверкающими въ нихъ алмазами…
Алмазы, драгоцнные камни, тутъ везд. Но среди этого восточнаго изящества, среди этой царской роскоши, вамъ длается какъ-то жутко при взгляд на уродливо громадныя блыя шапки въ вид высочайшихъ архіерейскихъ митръ, странно украшенныя коротенькими пучками красныхъ птушьихъ перьевъ,— что высоко торчатъ въ изголовьяхъ колоссальныхъ гробницъ Сулеймана великаго, Ахмета, Сулеймана Второго… Это т самыя грозныя чалмы грозныхъ азіатскихъ завоевателей, что крушили когда-то послдніе остатки багдадскаго халифата, что стирали на остров Родос послднія воспоминанія о христіанскомъ владычеств…
Но тутъ же рядомъ и христіанка Роксолана, любимая жена Сулеймана, и ея маленькій сынъ… У ршетки, ея окружающей, богато инкрустированные перламутромъ изящные старинные шкафчики — налои для чтенія корана.
Вообще Стамбулъ полонъ этихъ султанскихъ тюрбе неописаннаго богатства и неописаннаго вкуса. Мы постили ихъ множество, и глаза ныли до того присмотрлись, до того стали равнодушны къ ихъ роскоши, словно мы всю свою жизнь не выходили изъ золота и мраморовъ…
Но все-таки нельзя не помянуть тюрбе Махмуда II и Абдулъ-Азиза. Они и жены ихъ покоятся въ свтломъ кругломъ павильон, выложенномъ словно несокрушимыми обоями дивнаго вкуса изразцомъ и дорогими мраморами.
Куполъ весь обращенъ въ мраморный цвтникъ. Изъ бломраморныхъ букетовъ розъ, граціозно висящихъ сверху, спускается громадная драгоцнная хрустальная люстра, прозрачная какъ слега, отражающая въ себ тысячью огней весь блескъ и все богатство этого волшебнаго мавзолея… Огромныя гробницы покрыты до полу великолпными пеленами чернаго бархата, по которымъ серебромъ и жемчугомъ вышиты длинныя строфы корана. Черезъ гробницы перекинуты тончайшія шали несмтной цны, дары царственныхъ родныхъ, а высоко надъ изголовьями вздты красныя фески султановъ, украшенныя блыми перьями и брилліантовыми звздами…
Множество богатйшихъ подставокъ для чтенія корана и множество еще боле богатыхъ сундучковъ для храненія корана, серебрянаго чекана и перламутровой инкрустаціи — тоже дары царей — разставлены вокругъ стнъ, и благочестивые муллы, не переставая, шепчутъ надъ ними свои молитвы, раскачиваясь съ полузакрытыми глазами на своихъ коврикахъ у подножія этихъ великолпныхъ гробницъ… Отъ гробницъ вообще дться некуда въ Стамбул. Гробницы не только на двор каждой мечети, на дворикахъ каждаго султанскаго тюрбе, но и по улицамъ то-и-дло дешь среди двухъ рядовъ тсно нагроможденныхъ другъ на друга мраморныхъ гробницъ и памятниковъ, украшенныхъ наверху фесками, чалмами, тюрбанами, золотыми солнцами и проч. и проч. Эта могильные памятники выглядываютъ на васъ изъ-за уличныхъ ршотокъ гораздо чаще, чмъ цвтники и садики, которыми такъ бденъ этотъ южный городъ роскошнаго солнца, роскошной растительности.
Но самая характерная гробница отжившей Турціи — это ‘музей янычаровъ’.
Онъ завершилъ для насъ съ художественною полнотою картину настоящей старинной Турціи, и окончательно погрузилъ насъ въ ту грозную атмосферу славныхъ протекшихъ вковъ ислама, которую всесильно наввала на насъ каждая изъ посщенныхъ нами великихъ мечетей Стамбула… Музей янычаровъ устроенъ грязно, грубо, неуклюже, совсмъ по-турецки, но тмъ не мене онъ производитъ потрясающее впечатлніе…
Тутъ нтъ ничего, кром скверныхъ голыхъ комнатъ, выбленныхъ известью, напоминающихъ корридоры солдатской казармы, да разставленныхъ вдоль стнъ аляповатыхъ чучелъ, наряженныхъ въ старинныя одежды турокъ… Этихъ чучелъ — цлое населеніе. Тутъ весь дворъ султановъ, вся внутренняя жизнь ихъ сераля, вс сановники блистательной Порты оттоманской, вся челядь султанскихъ садовъ и кухонь…
Великій визирь, капуданъ-паша, рейсъ-эффенди, въ парчевыхъ ферязяхъ по пяты, опушенныхъ бобромъ и соболемъ, совсмъ какъ у бояръ Московской Руси, грузные, грозные, важные, а на головахъ чудовищныя пудовыя шапки съ перевязями и перьями равнаго рода, у каждаго чина на свой образецъ, и высочайшія митры, скрученныя изъ блой матеріи и вздутыя какъ гигантскія тыквы съ выпуклыми лопастями, и цилиндрическіе аршинные колпаки, охваченные внизу чалмою, и длинныя сахарныя головы, похожія на войлочные конусы ныншнихъ дервишей, и рубчатые тюрбаны въ род средневковыхъ воронъ, и мховые исполинскіе грибы изъ шкуры выдры, и двурогіе парчовые кокошники, и ужъ не знаю еще какіе нелпые, неудобные, невозможные головные уборы, какіе могли придумать только грубо напыщенная фантазія азіатскаго варвара и его ребяческое представленіе о сановитости. Начальникъ султанской охоты, съ какими-то своеобразными кожаными крыльями за плечами, гораздо боле похожъ на птицу, чмъ на человка, хотя и обвшанъ всякимъ оружіемъ и всякими охотничьими принадлежностями. Кругомъ его сокольники, кречетники, дозжачіе, всякій со своею особою снастью невообразимой оригинальности… Тутъ и шейхъ-уль-исламъ съ своими главными улемами и муфтіями, и садовникъ, и водовозъ, и поваръ съ поварченками, а вотъ и великій евнухъ съ своими помощниками, цлая коллекція черныхъ губастыхъ обезьянъ, желтыхъ бабьихъ лицъ безъ усовъ и бороды, отвратительно-болзненнаго, безвременно-старческаго вида, съ ожирвшимъ старушечьимъ тломъ, которое, кажется, еще противне въ богатыхъ нарядахъ придворнаго сановника… Рядомъ съ ними, и имъ подъ стать мальчики-ганимеды, любимцы мусульманскихъ Юпитеровъ, изъ которыхъ выходили потомъ визири и паши, женообразные, одутловатые, безжизненно-восковые, въ причудливыхъ костюмахъ, не то мужчины, не тю двушки, способные дразнить развратное воображеніе, въ уродливыхъ, хотя роскошныхъ головныхъ уборахъ…
Тутъ и палачи, и судьи, профессора и скороходы, кто съ плетью и скирою, кто съ книгою или чернильницею…
Полуголые бгуны, разносившіе почту по городамъ и селамъ оттоманской имперіи,— это цлая выставка атлетовъ поразительной мускулатуры… Но всего больше здсь свирпыхъ, усатыхъ и красномордыхъ янычаръ, разодтыхъ въ яркіе шелки и шали, сверкающихъ ятаганами, кинжалами, пистолетами… Они тутъ во всхъ оригинальныхъ подробностяхъ своего быта, со всхъ ступеней своей многочисленной военной іерархіи, отъ главнаго аги, нкогда вершителя оттоманскихъ судебъ, до послдняго кашевара и судомойки…
Длается просто жутко, когда остаешься одинъ въ длинныхъ залахъ, гд стоятъ тсными рядами и съ безмолвной враждебностью смотрятъ на васъ вс эти неподвижно горящіе кровожадные глаза, вс эти красные и желтые варвары Азіи, въ своихъ уродливо-громадныхъ шапкахъ, вооруженные до самыхъ зубовъ, словно сейчасъ готовые схватиться за свои ятаганы.

——

Цлый отжившій грозный міръ развивается мрачнымъ свиткомъ передъ воображеніемъ мыслящаго туриста, когда онъ проходить этотъ молчаливый и долгій ‘сквозь строй’ по галлереямъ музея.
Словно живые стоятъ передъ нимъ вс эти странныя имена старой исторіи, вносившія когда-то ужасъ и разрушеніе въ сопредльныя съ ними несчастныя христіанскія страны, эти неистовые азіатскіе наздники, разскавшіе пополамъ своими кривыми саблями нмецкихъ и греческихъ латниковъ, эти безпощадные и непобдимые визири, сокрушавшіе европейскія арміи, эти грозные султаны, которыхъ не останавливало ничто, ни моря, ни горы, ни рки крови, ни пожары цлыхъ странъ, которые двигались на цивилизацію Европы изъ своихъ азіатскихъ пустынь съ фатализмомъ фанатика, съ роковою настойчивостью стихій, какъ тучи всеистребляющей, ничмъ необоримой саранчи, земляка-сосда ихъ по родной пустын…
Да, янычары — это вся старая Турція, вся ея старая доблесть и вся ея старая сила. Когда Махмудъ II пронзилъ своей смлой рукой это полное горячей азіатской крови старое сердце Турціи, Турція закончила свою характерную многовковую исторію.
Истребленіе янычаръ не обновило разложившагося организма, не стало началомъ новой блестящей будущности Турціи, какъ обольщалъ себя слишкомъ ршительный султанъ-реформаторъ, какъ обольщали его слишкомъ близорукіе или, быть можетъ, слишкомъ лукавые дипломаты Европы. Азія не стала Европой, турокъ не сталъ ни англичаниномъ, ни нмцемъ. Убивъ въ себ природную азіатскую душу, дававшую ей ея своеобразный смыслъ и ея характерную силу, Турція еще скоре обратилась въ трупъ больного, котораго дряблая жизнь можетъ быть поддерживаема только разными искусственными электрическими возбужденіями, разными политическими микстурами и дипломатическими пластырями…
Кровавое истребленіе янычаръ по роковому стеченію обстоятельствъ открыло собою печальную для Турціи эпоху безостановочнаго разрушенія. Сначала Греція, потомъ Сербія, Валахія, Молдавія, потомъ Болгарія, Румелія, Герцеговина и Боснія — мало-по-малу были оторваны отъ ея тла, и теперь только одно взаимное недоразумніе еще удерживаетъ на нсколько ближайшихъ историческихъ часовъ подъ властію обобранныхъ султановъ послднія береговыя страны европейской Турціи. Послдній роковой толчокъ, который переброситъ потомковъ Османа назадъ въ ихъ азіатскую родину, можно сказать, уже виситъ въ воздух, и меньше всего сомнваются въ его неизбжности султаны Турціи.
Жестоко было лекарство Махмуда II, которымъ онъ такъ неудачно попробовалъ оживить разслабвшія силы своего народа, но нужно полюбоваться и на тотъ славный ‘одчакъ’, то всесильное янычарское ‘стадо’, распоряжавшееся судьбами Турціи, къ которому этотъ варварскій врачъ примнилъ свою варварскую систему кровопусканія. ‘Одчакъ’ былъ выше султановъ, могуче султановъ. Султанъ Селямъ III подготовившій Махмуда, попробовалъ помряться съ нимъ силою и поплатился за это головою и трономъ. ‘Одчакъ’ былъ для Турціи всмъ — ршителемъ войны и мира, законодателемъ, судьею, господиномъ… Война, которой не хотли янычары, была невозможна. Въ греческое возстаніе янычары отказывались идти въ походъ, и султанъ былъ вынужденъ обратиться за помощью къ египетскому паш. А когда они соглашались выступить на войну, то вс области Турціи длались ихъ добычею, они жгли и грабили, рзали подъ-рядъ мусульманъ и гяуровъ, и ни одинъ ага не осмливался остановить ихъ.
Законъ, по ихъ понятію, помщался на конц янычарскаго ятагана, янычаръ выходилъ на любой базаръ, на любую дорогу, садился тамъ, поджавъ ноги, съ своимъ кальяномъ и бралъ со всхъ, съ кого хотлъ, съ каждаго торговца и промышленника, какія хотлъ дани и пошлины. Заколоть, зарубить христіанина или еврея — для янычара было все равно, что раздавить таракана. Его даже никто не осмливался спрашивать, за что онъ такъ коротко расправился съ врноподданнымъ падишаха.
Стамбулъ то-и-дло пылалъ пожарами отъ поджога янычаръ. Это была самая выгодная статья ихъ дохода. Они приходили толпой къ богатымъ владльцамъ домовъ и торговались съ ними, за какую цну они потушатъ его горящій домъ или не допустятъ до него огня… Въ 1823 году они сожгли государственный арсеналъ съ громадными военными запасами, въ 1825 году, скоро посл истребленія ‘одчака’, уцлвшіе янычары отомстили султану пожаромъ 25,000 домовъ… Злодяніямъ, убійствамъ ихъ, ихъ наглому распутству не было предловъ. Европейскіе посланники и сами султаны трепетали этихъ всегда недовольныхъ кровожадныхъ преторіанцевъ. Махмудъ II задумалъ-было пересоздать это разбойничье ‘стадо’ мирнымъ путемъ. Онъ закупилъ и задарилъ самыхъ вліятельныхъ муфтіевъ, улемовъ, и даже янычарскаго агу. При содйствіи духовенства былъ выработанъ и провозглашенъ новый уставъ янычарскаго корпуса, освящавшій вс ихъ старинныя привилегіи, длавшій ихъ своего рода пожизненною военною аристократіею и только требовавшій одного — дисциплины. Но именно этого-то прекращенія своей тиранніи и не хотлъ допустить всемогущій ‘одчакъ’. Многія тысячи разъяренныхъ янычаръ собрались въ мясномъ рынк, около Атъ-Мейдана, и возмутивъ уличную толпу, стали жечь дворцы визиря и всхъ тхъ сановниковъ, которыхъ молва считала главными виновниками новаго устава. Все было разрушено и разграблено, жены и дочери обезчещены въ гаремахъ, дти изрублены, убійство и грабежъ распространились по всему городу.
Тогда Махмудъ II явился въ столицу изъ своего лтняго дворца Бешакъ-Таша. Изъ сокровищницъ стараго сераля былъ вынесенъ ‘санджакъ-исъ-шерифъ’ — дырявое зеленое знамя пророка на золотомъ древк, которое хранится тамъ, завернутое въ сорокъ драгоцнныхъ шелковыхъ покрывалъ, и выносится только въ годины великихъ испытаній.
На площади Ахметовой мечети съ торжественною церемоніей развернуть былъ этотъ священный стягъ ислама, призывавшій всхъ врныхъ собраться около намстника пророка на защиту отечества и вры мусульманской. Моряки, артиллеристы, регулярный войска, ученики военныхъ школъ, муфтія, улемы и множество всякаго народа стеклось подъ это знамя… Янычаръ окружили въ тсныхъ стнахъ мясного рынка, проулки къ которымъ они завалили баррикадами. Пушки наведены были со всхъ сторонъ, и началась кровавая расправа…
Очевидецъ-турокъ повствуетъ: ‘Люди, руководившіе мятежомъ, поверглись вдругъ въ бездну отчаянія и огласили воздухъ такимъ воплемъ, который достигъ до слуха обитателей другого міра’.
Тсный врытый рынокъ, наполненный обезумвшими янычарами, какъ боченокъ сельдями, былъ зажженъ со всхъ сторонъ. Тысячи задыхались отъ дыма, пропадали въ огн. Уцлвшіе отъ картечи сдавались толпами. Ихъ бросали связанныхъ въ подземелья древнихъ цистернъ, въ замки, въ башни, и потомъ толпами же топили ихъ въ мор, въ теченіе нсколькихъ недль происходило ежедневно не мене тысячи этихъ быстрыхъ и краткихъ казней. Нсколько мсяцевъ посл того невозможно было сть морскихъ рыбъ, зараженныхъ человческою гнилью… Увряютъ, что въ эти дни погибло боле 20,000 янычаръ. Страшный для всхъ и всмъ ненавистный ‘одчакъ’, наконецъ, потонулъ въ ркахъ собственной крови.
Махмудъ торжествовалъ такъ, какъ будто бы онъ завоевалъ новое царство. Льстецы увряли его, что ‘въ немъ соединилось правосудіе Абу-Бокра, Омара, отвага Османа и мужество Али’. Но исторія осмяла и надежды Махмуда, и лесть его льстецовъ. Старая варварская энергія и неукротимый фанатизмъ дикаря были навсегда убиты въ турк, но разумъ и вкусы Европы не вселились черезъ это въ одряхлвшіе мозги и въ распущенное чувство мусульманина.
Въ послдней зал музея мы увидли комическія фигуры турецкихъ портныхъ, равнодушно снимавшихъ старые штаны и молью съденныя шапки съ чучелъ грозныхъ визирей Порты оттоманской… Тутъ же на полу кроили они имъ, не спша, своими огромными гремящими ножницами, красные и желтые халаты, пестрыя чалмы, парчевые кафтаны.
А на двор музея — новая вопіющая иллюстрація къ современной исторіи Турціи. Тамъ школа будто бы на европейскій манеръ съ ремесленными классами, съ популярнымъ толкованіемъ наукъ…
Толпы отчаянно дравшихся школьниковъ дйствительно выскочили на дворъ въ европейскихъ панталонахъ и сюртучкахъ, совсмъ не подходившихъ къ ихъ восточнымъ губатымъ рожицамъ, но за то, заглянувъ въ классы, мы увидли самое восточное столпотвореніе вавилонское, въ хаос котораго отчаянно взмахивали по бритымъ дтскимъ головкамъ бичи цензоровъ и безсильная палка сдого муллы…

VIII.— Семибашенный замокъ.

Мы демъ въ своей покойной коляск-корзинк по безпокойной мостовой стамбульскихъ переулковъ, съ неизбжнымъ драгоманомъ на козлахъ. Прохали бломраморную рзную мечеть Валиде, съ ея точеными колонками и живописной позолотой, прохали ея роскошный мавзолей, съ золотыми ршетками въ окнахъ, и опять мимо ворохъ Высокой Порты, мимо историческихъ святынь древняго византійскаго акрополя, нырнули въ безъисходный лабиринтъ константинопольскихъ переулковъ, сначала еще сколько-нибудь прибранныхъ и возможныхъ, потомъ, подальше, совсмъ не прибранныхъ и совсмъ невозможныхъ.
Однако, везд неизбжная теперь конка ухитрилась протянуться и черезъ эти узенькія, кривыя, безъ конца вьющіяся и ломающіяся улицы, поминутно то сбгающія съ холмовъ, то опять карабкающіяся на нихъ…
Въ иныхъ мстахъ пшеходъ долженъ плотно прижаться въ грязнымъ стнамъ домишекъ или юркнуть въ ближнюю лавчонку, чтобы его не задлъ вагонъ конки, продвигающейся сквозь эти тснины. Вагоны эти грязны, облзлы и вонючи до нельзя. Грязне и вонюче ихъ только разв оборванные кондукторы, торчащіе съ ослинымъ равнодушіемъ и ослинымъ тупоуміемъ на заднихъ приступкахъ, и не обращающіе ни малйшаго вниманія ни на конку, ни на пассажировъ, ни на уличную толпу. Чмъ дальше уходятъ улицы отъ центра столицы, чмъ распущенне и безцеремонне длается ихъ и безъ того нецеремонная обстановка, тмъ чаще прорывается сквозь эти неисчислимыя груды насыпанныхъ другъ на друга деревянныхъ и каменныхъ домишекъ, роскошная природа юга,— то ползучія лозы винограда, мстами перекидывающіяся даже черезъ улицу, то цвтущая глицинія, облпившая балкончики и стны домовъ лиловыми шпалерами своихъ нжно-лиловыхъ мотыльковъ, то яркая, какъ свжая кровь, іудейская акація, еще не успвшая развернуть ни одного зеленаго листва, но уже вся облитая сплошнымъ пурпуромъ своихъ цвтовъ…
Мы двигаемся, хотя и середи города, но вдоль берега моря, параллельно ему, къ послднимъ рубежамъ громадной столицы…
Далеко ниже насъ, у самыхъ волнъ Мраморнаго моря, свтится вдоль того же берега, ныряя въ лощины, вспалзывая на гребни холмовъ, уже полуразрушенная зубчатая стна старой Византіи, когда-то защищавшая подходы отъ моря…
Мы любовались ею еще у подножія Серальскаго мыса, гд она теперь начинается и гд она когда-то примыкала въ другой стн, перерзавшей, черезъ волны моря до самаго берега Галаты — входъ въ Золотой Рогъ…
Теперь заливъ Золотого Рога отдляется отъ Босфора только длиннымъ мостомъ Валиде, а, въ старое время, въ эту обширную и безопасную гавань Византіи корабли могли проникнуть только черезъ громадныя морскія ворота, защищенныя цпями, башнями и пушками…
Объ этихъ воротахъ разсказываетъ, въ своей паломнической повсти, нашъ Стефанъ Новгородецъ, постившій Константинополь еще задолго до взятія его турками…
‘Влво отъ палатъ Константиновыхъ (теперь Сераль) находятся чудныя градскія ворота, желзныя, ршотчатыя, весьма большія: этими воротами море введено внутрь города. Когда бываетъ волненіе на мор, здсь держать корабли, до 300 судовъ, а суда эти имютъ по 200, иныя же по 300 веселъ, на нихъ войско ходитъ по морю’.
Тогда еще не существовало поэтическаго названія ‘Золотого Рога’, ставшаго потомъ государственнымъ гербомъ Турціи, и наши безхитростные лтописцы просто именовали ‘илименью Галатской’ историческій портъ Византіи, извстный въ вка Олега и Ольги подъ именемъ Суда.
‘Греци замкоша Судъ, и градъ затвориша’, повствуетъ Несторова лтопись, описывая набгъ Олега. Вроятне всего, что и Олегъ ‘повси щитъ свой во вратахъ града, показуя побду’, не у далекихъ ‘Золотыхъ Воротъ’ Семибашеннаго замка, какъ обыкновенно предполагаютъ, а именно у воротъ этого ‘замкнутаго Суда’, который прервалъ удалымъ кораблямъ Олега доступъ къ богатствамъ Царяграда, и на которомъ такъ безцеремонно пріучалъ къ терпнію нашу мудрую княгиню Ольгу византійскій императоръ. ‘Аще ты такоже постоиши у мене въ Почайн, яко же азъ въ Суду, то тогда ты дамъ!’… воспомянула ему потомъ Ольга этотъ оскорбительный долгій карантинъ…

——

На одномъ конц стны ворота древняго ‘Суда’, на другомъ Семибашенный замокъ ‘Еди-Куль’, съ своими славными ‘Золотыми Воротами’…
Конка проводила насъ до самыхъ пустырей, окружающихъ эту покинутую твердыню стараго Константинополя. Жизнь города уже совсмъ здсь замираетъ. Три громадныя круглыя башни и четыре меньшихъ, квадратной формы, подпираютъ углы и середины высокихъ толстйшихъ стнъ, образуя собою со всхъ сторонъ ощетинившійся неприступный замокъ, окруженный внизу отъ моря, и отъ Санъ-Стефанской равнины еще двумя поясами стнъ, глубокихъ рвовъ и валовъ. Когда-то эти стны и башни были изукрашены мраморомъ и надписями, но теперь только изрдка попадается на глаза полустертая узорчатая плита съ греческими буквами, затерянная среди грубыхъ срыхъ глыбъ каменной кладки.
Пусто и грязно внутри…
Разрушеніе уже воцарилось повсюду… Огромный пустырь, когда-то полный жизни и движенія, заросъ высокою травою, которая прикрыла собою глубокія западни цистернъ и водостоковъ, когда-то поившихъ крпость. Фонтаны теперь разбиты и высохли. Маленькая мечеть, посреди двора, полуразрушена и опустла… Крошечный сренькій осликъ съ глубокомысліемъ философа-отшельника — одинъ стоитъ среди пустыннаго зеленаго двора, уставивъ въ пространство свой неподвижный взглядъ и, вроятно, задумавшись о сует земного величія. Блыя и желтыя бабочки тихо рютъ въ этой безмятежной замкнутой пустын. Мирный румелійскій овчаръ откупаетъ подъ пастбище овецъ эту историческую почву, улитую потоками крови, и добросовстно занавозилъ своими стадами вс уголки когда-то грознаго замка, не различая темницы отъ мечети и гробницы отъ фонтана… Божьи травы и деревья доработали остальное, чего не успли сдлать овцы… Они устлали мягкими зелеными коврами осыпавшіеся всходы, по которымъ когда-то взбгали на стны окованные желзомъ воины и сносили со стнъ окровавленныхъ раненыхъ, они разсыпали свои яркіе веселые цвты у дверей мрачныхъ темницъ, гд десятками лтъ томились знаменитые узники, они разставили, словно безсмнныхъ часовыхъ, на парапетахъ высокихъ башенъ въ расщелинахъ зубцовъ, въ амбразурахъ стнъ, свои тнистыя смоковницы, свои остролистые лавры, великодушно увнчавъ ими каменное чело этого многовкового замка-воина…
Мы взлзли по не совсмъ удобной осыпи, сначала на стну, потомъ сквозь черное каменное нутро на самую верхнюю площадку самой высокой башни. Сквозь мертвыя ребра ея удивительно пробились на солнечный свтъ, словно выступившіе изнутри пятна когда-то пролитой здсь крови, густыя пурпуровыя шапки только-что расцвтшаго іудейскаго дерева…
Эти кровавые отпрыски испестрили теперь всю древнюю стну, куда, ни глянетъ главъ… Сверху башни открывается чудный видъ на море, покрытое островами, на Константинополь, разстилающійся у ногъ, на далекій берегъ, что живописно убгаетъ въ блой игл Санъ-Стефанскаго маяка. На горизонт уже чудятся какимъ-то безплотнымъ воздушнымъ видньемъ далекіе Балканы, а сюда ближе, на широкой равнин, охватывающей съ запада столицу, отчетливо видны линіи окоповъ и укрпленій, приготовленныхъ, какъ послднее безнадежное усиліе, на встрчу нашимъ побдоноснымъ полкамъ, такъ безсмысленно остановленнымъ перемудрившею дипломатіей у порога сокрушеннаго Стамбула…
Долго мы стояли съ женой молча, глубоко взволнованные мыслями и воспоминаньями, надъ разстилавшимся кругомъ насъ многовковымъ историческимъ міркомъ, растроганные чудною неописуемой картиною этой роскошной природы, этихъ удивительныхъ мстъ… Прекраснйшій уголокъ міра,— эта жемчужина, выросшая на рубеж двухъ свтовъ, азіатскаго и европейскаго, у предла райской земли, у воротъ теплыхъ голубыхъ морей, льющихся на востокъ и западъ,— лежалъ теперь у нашихъ ногъ, видный намъ какъ съ крыльевъ орла, понятный намъ отсюда во всхъ своихъ подробностяхъ, поразительный, околдовывающій глазъ и мысль…
Да, это настоящая, природная столица земного шара, призванная судьбой въ владычеству надъ странами и народами, самая удобная по положенію, самая прекрасная по красот, естественный центральный увелъ торговли, богатства и власти.
Не даромъ геніальный мечтатель Фурье смотрлъ на Константинополь тмъ же взглядомъ, какъ и геніальный практикъ Наполеонъ.
Да, это истинный Царь-городъ среди всхъ городовъ земли. Древніе греки не хотли врить, что такое удивительное мсто могло быть избрано смертными.
По преданію ихъ, орелъ, посланный Юпитеромъ, схватилъ сердце жертвеннаго быка, приносимаго Вивантомъ, предпріимчивымъ сыномъ Нептуна, и бросилъ его на томъ прелестномъ скалистомъ мыс, омываемомъ съ трехъ сторонъ Босфоромъ, Пропонтидою и Золотымъ Рогомъ, гд Византъ основалъ потомъ, по этому божественному указанію, свой первый городовъ, древній Акрополь Византіи. И долго потомъ поэты и прародители грековъ называли ‘богозданными’ неприступныя стны этого богомъ основаннаго города…
И Константинъ Великій основалъ потомъ свою всемірную столицу, свой ‘Новый Римъ’, на мст ‘богозданной’ Византіи тоже по божественному указанію своего рода. Знаменитое видніе святого креста съ надписью: ‘симъ побдиши!’ явилось ему, какъ говорятъ, на азіатскомъ берегу Босфора, въ ближайшихъ окрестностяхъ Византіи, въ которой онъ осаждалъ своего сокрушеннаго соперника Лицинія…
Наша лтопись Несторова тоже приписываетъ божественному вмшательству учрежденіе Константиномъ столицы въ Византіи.
‘Сице помышляющи царю во дни и въ нощи, слыша во сн гласъ: ‘въ Византіи подобаетъ Константинъ-граду создатися’, и абіе царь возбудися отъ сна, вскор посылаетъ въ Византію магистровъ и градскихъ длателей готовите мсто.
‘И тако начата длати церкви Божіи, и дворъ царскій, и иные домы славны велможамъ и мегисталомъ и всмъ сановникамъ, и воды сладкія приводите.
‘Създа же царь и палату великую, иподрому предивную и дв поле устои, сирчь улицы покровены на торгованіе, и назва градъ Новый Римъ. Потомъ же созда церкви преславныя Святая Софя, и святыхъ Апостолъ, и святыя Ирины, и святаго Макя, и святаго Архангела Михаила, и ины мнози.
‘Такоже иныя вещи предивныя и достохвальныя принесе изъ многихъ странъ и градовъ и, преукрасивъ градъ, возда ему честь велію обновленіемъ и праздники и торжествы великими на многіе дни, и тако устави да ся зоветъ градъ той царь градомъ и бысть радость велія во всхъ людехъ’.
Смиренный инокъ Андрей Критскій выражался потомъ о чудесахъ Царяграда: ‘въ истина у градъ сей выше слова и разума есть’.

——

Мы сорвали на память нсколько втокъ съ лавроваго дерева, выросшаго на Камняхъ башни, и спустились, погруженные въ свои мечты, опять на зеленыя поляны замка.
Мы хотли проникнуть въ подвалы башни, служившіе въ теченіе вковъ темницею знатныхъ плнниковъ всякаго рода, въ томъ числ и нашихъ русскихъ пословъ, Обрзкова и Булгакова. Передъ черною пастію, мрачно зіявшею внизу круглой каменной громады, расцвла, словно въ насмшку, блая, какъ невста въ своемъ внчальномъ убор, дикая яблоня. Она разсылала кругомъ въ неподвижный знойный воздухъ цлыя волны медоваго запаха, побждавшаго даже острый духъ овечьяго навоза, которымъ былъ плотно убитъ и входъ въ темницу, и весь глубокій подземный провалъ ея…
Пчелы хлопотливо сновали и жужжали въ этомъ душистомъ и пушистомъ снгу весеннихъ цвтовъ…
Эта темница — дйствительная темница, безо всякихъ прикрасъ и иносказаній… Въ нее дйствительно, во всей буквальности слова, ввергали узниковъ, какъ картофель въ картофельную яму, и заточали ихъ подъ замки и засовы, не заботясь боле ни о какихъ пустякахъ. Кругомъ тьма кромшная, подъ ногами грязная земля, кишащая всякой нечистью, надъ головою глухой и слпой каменный сводъ… Въ этомъ состояла вся тогдашняя пенитенціарная система, вс санитарныя и гигіеническія приспособленія стараго юридическаго быта. Въ такой темниц узники томились не ради одной красоты слога, и выходъ изъ такой темницы казался воскресеніемъ изъ мертвыхъ не въ вид одной только поэтической гиперболы.
Посмотрите, съ какимъ благоговйнымъ чувствомъ радости и благодарности къ Богу чертили на стнахъ покинутой темницы свои старательно вырзанныя латинскія, нмецкія и итальянскія надписи освобожденные плнники. ‘Captus anno 1668, occasione belli, liberatus anno 1682’… коротко, но выразительно.
Среди этихъ многочисленныхъ плитъ мы разобрали и немногія уцлвшія русскія надписи: ‘военачальникъ… Данила …тищевъ 1774 года’.
Ртищевъ ли, Татищевъ ли, я не поинтересовался справиться, и вдь всего только 1774 годъ! ‘Свжо преданіе, а врится съ трудомъ’…
Мы покинули замокъ черезъ славныя когда-то Золотыя Ворота, которыми, бывало, возвращались въ тріумф, посл долголтнихъ кровопролитныхъ воинъ, столько побдоносныхъ цезарей и полководцевъ Восточнаго Рима. Здсь ликующій народъ встрчалъ запряженную слонами тріумфальную колесницу еодосія Великаго, сюда вводилъ плнныя толпы готовъ и вандаловъ непобдимый Велизарій.
Ворота теперь заложены, потому что досадная древняя легенда до сихъ поръ тревожитъ подозрительныхъ османовъ. Христіане опять должны войти тми же воротами, у которыхъ палъ, въ отчаянной битв, послдній герой — императоръ, безуспшно защищавшій отъ неврныхъ святыни Царяграда, и святыни эти опять должны возвратиться въ побдоносныя руки христіанъ… Еще при Константин Великомъ, основател Царяграда, создалась эта легенда. Лтописцы говорятъ, что при начал постройки Константинополя, императоръ и весь народъ были напуганы неожиданнымъ появленіемъ огромнаго змя. Вдругъ изъ поднебесья упалъ на него орелъ, схватилъ змя и опять поднялся въ высоту. Долго боролся онъ съ нимъ въ облакахъ, наконецъ, змй осилилъ, и орелъ вмст съ змемъ рухнулись на землю. Жители убили змя и освободили орла. Созванные императоромъ мудрецы, какъ передаетъ наша лтопись, такъ объяснили это знаменательное событіе: ‘орелъ есть знаменіе христіанское, и змій знаменіе бесерменское, и понеже змій одол орла, являетъ яко бесерменство одолетъ христіанство, а понеже христіане змія убита, а орла изымаша, являетъ, яко напослдокъ паки христіанство одолетъ бесерменство, и Седьмохолмаго пріимугь и въ немъ воцарятся’.
Посл взятія Царяграда Магометомъ II, легенда эта ожила и перенеслась уже прямо на турокъ.
Тогда вспомнили, что при Льв Премудромъ епископъ Патраскій Мееодій пророчествовалъ: Русскій же родъ съ прежде создательными всего Измаилта побдятъ, и Седьмо-холмаго примутъ съ преждезаконми его и въ немъ воцарятся’.
Пророчество это засло глубоко въ сердца восточныхъ христіанъ, до сихъ поръ они врятъ, не сумняся, точно также какъ врятъ сами турки, что вопросъ этотъ — только вопросъ дня. И если окинуть мыслью исторію Турціи и исторію Россіи за послдніе вка, то даже люди, не привыкшіе врить пророчествамъ, должны будутъ признаться, что старое пророчество Мееодія осуществляется съ какою-то роковою послдовательностію…
Я не знаю, гд видлъ счастливый составитель константинопольскаго путеводителя — остатки позолоты когда-то роскошныхъ Золотыхъ Воротъ и латинскую надпись ея о побдахъ еодосія Великаго…
Только дв греческія колонны съ капителями можно различить снаружи въ заложенныхъ камняхъ и замазанныхъ блою известью историческихъ воротахъ, почтеннйшій же іеромонахъ Антоній, не мудрствуя лукаво, буквально списалъ изъ книги Муравьева подробности, которыя существовали въ 20-хъ годахъ, и которыя, повидимому, давно уже уничтожены…
Однихъ только реликвій христіанской древности не могла до сихъ поръ уничтожить варварская рука въ старыхъ стнахъ своего Еди-куле.
Священныя легенды Византіи живутъ въ немъ прежнею таинственною жизнью, не смотря на турецкія мечети и темницы, не смотря на забитыя ворота и засыпанные тайники…
Безъимянная зеленая могилка примкнута какъ разъ къ башн Золотыхъ Воротъ, во двор крпости. Сиротливо торчитъ надъ ней печальный кипарисъ да старый платанъ разстилаетъ свою курчавую снь.
Грекъ-овчаръ разсказалъ намъ благоговйно стихшимъ голосомъ, что изъ могилы этой выходитъ старецъ въ архіерейскомъ облаченіи съ крестомъ въ рук. ‘Засвтите надо мною хоть лампаду,— говоритъ онъ сторожамъ,— а то мн темно такъ лежать въ сырой земл’. И грубый овчаръ покупаетъ на свои скудные гроши масла и ежедневно зажигаетъ тайкомъ лампадку надъ темною могилою невдомаго святителя…

IX.— Стны Византіи.

Поучительна и интересна прогулка вокругъ древнихъ стнъ Византіи, до сихъ поръ опоясывающихъ сплошнымъ кольцомъ столицу султановъ…
Мы сдлали ее отъ самаго берега моря, отъ угла, защищеннаго Семибашеннымъ замкомъ, до послднихъ слдовъ старыхъ укрпленій, повертывающихъ, сквозь тсноту константинопольскихъ предмстій, нсколько сверне Фанара въ Золотому Рогу. Только небольшая часть столицы вдоль верховья Золотого Рога, кончающаяся кварталами Эюба, не вошла въ предлы древнихъ стнъ…
Былъ прекрасный солнечный день, и хотя утомленныя лошади нашего мальтійца не особенно охотно катили покойную коляску по узкому шоссе, которое устроено турками по всему кольцу прежняго наружнаго вала, охватывавшаго стны, однако, мы, люди свера, съ наслажденіемъ впивали въ себя непривычное южное солнышко, обратившее нашъ сырой и холодный апрль въ настоящій развалъ петровокъ. Къ тому же эта трехъчасовая лнивая прогулка на деревенскомъ воздух такъ кстати даетъ вамъ вздохнуть отъ слишкомъ непрерывныхъ впечатлній при осмотр одна за одной городскихъ примчательностей…
Мн не приходило въ голову, чтобы гд-нибудь еще могли уцлть до нашихъ дней въ такомъ характерномъ живь и на такомъ необозримомъ пространств старые памятники исторіи. Та самая средневковая Византія, что приводила въ неописанное удивленіе и въ неописанный ужасъ приближавшіяся къ ней орды варваровъ, на которую благоговйно любовались наивныя полчища первыхъ крестоносцевъ, смотритъ и теперь на насъ тми же своими грозными башнями и зубцами стнъ, что тянутся на цлыя версты отъ моря до моря безконечною каменною змею, вспалзывая на холмы, ныряя въ долинахъ…
Этихъ круглыхъ и четырехъ-угольныхъ башенъ — многія сотни… Большая часть совсмъ еще цлы и невредимы, но нкоторыя уже треснули, пошатнулись, разслись на двое, широко распахнули свое черное нутро. Вотъ у одной передняя стнка отдлилась, будто ножемъ отрзанная, и не разсыпавшись, вся цликомъ соскользнула въ глубокій ровъ… Такъ крпокъ цементъ старинной кладки, такъ несокрушимы постройка древнихъ. Неприступныя и громоздкія воротныя башня, вс эти Псамато-капу, Селиври-капу, Эдрене-капу, сохранились превосходно, ихъ, повидимому, никогда не переставали поддерживать, потому что сквозь ихъ несокрушимыя толстйшія ворота подъ темными сводами, одтыя, какъ древнею бронею, грубо склёпанными циклопическими полосами ржаваго желза, до сихъ поръ прозжаютъ въ городъ, мимо укрпленныхъ карауловъ…
Ниже главной стны, за широкимъ рвомъ, другая стна, не такая высокая и не такая толстая, съ рдкими круглыми башнями, и уже гораздо больше разрушенная. Она слдуетъ за всми изгибами большой стны, составляя ей вторую ограду. Ниже ея еще ровъ, облицованный третьею стною, и, наконецъ, по сю сторону рва, почти у самаго шоссе, слды еще четвертой ограды, которая, вроятно, стояла на послднемъ наружномъ валу, теперь обращенномъ въ невинное шоссе…
Только на старинныхъ наивныхъ гравюрахъ, изображавшихъ какой-нибудь Вавилонъ или Ниневію, приходилось мн до сихъ поръ видть такую длинную и такую живописную перспективу древнихъ стнъ и башенъ, исчезающихъ отъ взора и впереди, и назади…
Мы останавливали въ безмолвномъ удивленіи нашего возницу и подолгу любовались на характерные силуэты этихъ зубчатыхъ каменныхъ твердынь, что цлымъ воинственныхъ полчищемъ вырзались по изгибамъ византійскихъ холмовъ на глубоко-синемъ полуденномъ неб…
Ни мечетей, ни домовъ Константинополя не было намъ видно за этими высокими оплотами, и воображеніе создавало непобдимую иллюзію, словно мы дйствительно объзжали кругомъ древнюю Византію Юстиніановъ и Цимисхіевъ, въ т далекіе вка, когда ея могучія стны чуть не ежедневно отражали босоногія толпы славянъ, защищая въ своихъ священныхъ оградахъ отъ этого надвигавшагося варварства весь разумъ, искусство и роскошь тогдашняго просвщеннаго міра…
Весна одла своею яркою жизнью этотъ необъятный каменный остовъ почившихъ столтій…
Густой, свжимъ лакомъ сверкающій, плющъ мохнатыми шапками, ползучими шпалерами, широкими сплошными коврами убралъ крупные выступы башенъ, зубцы стнъ и контрофорсы рвовъ, красный макъ пробрызнулъ кое-гд каплями свжей крови среди этой темнозеленой листвы, а цвтущія яблони и груши, буки, платаны, то по одиночк, то цлыми букетами деревьевъ, торчатъ на стнахъ, изъ стнъ, подъ стнами, со дна глубокихъ рвовъ, въ пустот покинутыхъ башенъ, въ амбразурахъ и разселинахъ…
Широкія русла рвовъ обращены теперь въ садики, огороды, снокосы. И по ту сторону шоссе, тоже сплошные огороды да поля. Артишоки и салатъ, бобы и перецъ, чередуясь съ абрикосами и шелковицею, укрыли своею мирною плодоносною стью это историческое поле многовковыхъ ужасовъ и кровопролитія, а цлая армія поливательныхъ колодцевъ, медленно крутящихъ на своемъ колес глиняные черпачки, замнила собою камнеметныя машины, тяжеловсные тараны и всякія ‘стнобьенныя козни и хитрости’, когда-то осаждавшія эти стны…
Въ глубокой серединной долинк мы остановились доле, чмъ гд-нибудь. Стны и башни тутъ почти сбриты до лица земли и только безпорядочныя кучи камней напоминаютъ объ укрпленіяхъ…
Не здсь ли, не въ этомъ ли ‘поломъ мст’ лтописи и совершилась роковая катастрофа, перевернувшая судьбы столькихъ царствъ и народовъ, эта долго зрвшая кровавая отместка мусульманской Азіи — христіанской Европ за мимолетное торжество ея крестовыхъ походовъ?
Несомннно, что это то самое ‘хуждьшее преступное мсто града’, на которое, по словамъ нашей Воскресенской лтописи, были устремлены вс усилія турокъ, и которое испросилъ себ у императора для защиты герой Джустиніани, ‘Зеновіанинъ, князь, именемъ Зустуня’, какъ величаетъ его лтопись.
Надъ этою долиною дйствительно высится холмъ Топъ-капу, т самыя грозныя ‘ворота Святого Романа’, противъ которыхъ съ такимъ яростнымъ упорствомъ цлыхъ два мсяца сряду бился всми своими избранными силами, каменными ядрами, пушками, осадными башнями,— неистовый Магометъ II, и которыя съ тхъ поръ стали носитъ историческое имя ‘воротъ пушки’, Топъ-капу.
Я читалъ много описаній паденія Византіи, и въ греческихъ хроникахъ, и у европейскихъ историковъ, но ни одно изъ нихъ не рисуетъ такъ ярко, такъ потрясающе геройства и ужасовъ этой исполинской борьбы, какъ простыя и глубокія строки Воскресенской лтописи…
Это былъ дйствительно бой на жизнь и на смерть, бой титановъ, а не людей. Развращенная и изнженная Византія XV-то вка возродилась на мгновеніе въ своихъ предсмертныхъ судорогахъ и прикрыла свою могилу богатырскою доблестью Спарты и древняго Рима. Послдній Палеологъ, послдній Цезарь Римскій, свилъ геройскій и мученическій внокъ своему, когда-то славному, посрамленному отечеству…
Рядомъ съ этимъ средневковымъ паладиномъ христіанства, воскресившимъ въ себ Готфрида и Танкреда, стоитъ другая колоссальная фигура — генуэзца Джустиніани… Его подвиги — это блестящая страница изъ жизнеописаній Плутарха, его образъ — это античная статуя классическаго героя… Съ 600 человкъ врной дружины, на четырехъ небольшихъ галерахъ, онъ одинъ изо всей христіанской Европы явился на призывъ христіанскаго императора — умереть за христіанство. Онъ пробился черезъ разгромленныя имъ флотиліи турокъ и вошелъ въ осажденный Константинополь. Съ этого дня онъ сталъ его мечомъ, его знаменемъ, его душою. Везд, гд только грозила опасность, везд, гд гремло оружіе, гд нужно было ободрить войска, изобрсти и приготовить средства отпора, опрокинуть ворвавшагося врага,— везд первымъ являлся ‘Зустуня’… Ночью онъ строитъ башни и разрушенныя стны, взрываетъ минами стнобитныя машины турокъ, днемъ онъ въ совтахъ царя, на зубцахъ бойницъ, во глав защитниковъ, ‘рыща по стнамъ, укрпляюще и понуждаше люди’. Мужи, крпкіе духомъ, крпкіе мышцами, бились на стнахъ христіанской столицы, но ихъ была ничтожная горсть сравнительно съ несмтными полчищами побдоносныхъ варваровъ, облегшихъ кругомъ столицу, съ яростнымъ фанатизмомъ умиравшихъ тысячами во славу своего пророка.
‘Единъ біяшеся съ тысячью, а два съ тмою’, говоритъ лтописецъ.
‘Кій языкъ можетъ исповдати или изрещи тоя бды и страсти! падаху бо труша обихъ странъ, яко снопы со забралъ и кровь ихъ течаше яко рки. И наполнишася рвы трупія человча до връху, яко чрезъ ихъ ходите туркамъ, аки по степенемъ, битися, мертвые бо имъ бяху мостъ и лствица ко граду: такоже и потоци и брега вокругъ, града наполнишася трупіа, и илименю Галатскому кроваву быти: тако сильно и нещадно счахуся…
35,000 турецкихъ труповъ насчитано было во рвахъ и на стнахъ только посл одного приступа. А что ни день, то новый приступъ, то новая кровь!..
‘Турки на всхъ мстахъ біахуся безъ престани, день и ночь премняющеся, не дающе ни мало опочинуте градскымъ людемъ’.
‘И быстъ сча зла и преужасна, отъ пушечнаго бою и отъ пищальнаго стуку, и отъ зуку звоннаго, и отъ гласовъ воплей, и отъ кричанія отъ обояхъ людей, и отъ трескоты оружій, такоже отъ плача и рыданія градскихъ людей, и женъ и дтей, яко земли колебатися и не б слышати другъ друга, что глаголетъ, быстъ яко громъ велій, отъ множества огня и стрлянія пушекъ и пищалей обихъ странъ дымное куреніе сгустався покры градъ и войско все, яко не видта другъ друга, съ кмъ ея бьетъ, и съ злнаго духу многимъ умрете, и счахуся имаяся на всхъ стнахъ, дондеже нощная тма ихъ раздли’.
Боле двухъ мсяцевъ сряду возобновлялись безъ отдыха отчаянные приступы Магомета. Онъ приказалъ вылить дв новыя громадныя пушки, и заряжалъ ихъ каменными ядрами: ‘едино ядро въ колно, а другое въ поясъ’, онъ построилъ передъ стнами неприступную осадную башню, обитую сырыми кожами, наполненную землею… Эта пушки и машины свои направлялъ разгнванный султанъ все противъ своего заклятаго врага ‘Зустуни’, все противъ того ‘приступнаго полаго мста’, ‘гд стна, б градская ветха и низка’, и гд его полчища во всякій часъ дня и ночи встрчали неотразимый мечъ этого ненавистнаго, неутомимаго и вездсущаго итальянца. Но ‘Зустуня’ сжигалъ въ ночныхъ вылазкахъ его неприступныя башни и разрывалъ своими мткими ядрами жерла его гигантскихъ пушекъ.
Много разъ турки овладвали стнами, врывались въ улицы, гоня передъ собою утомленныхъ и оробвшихъ воиновъ… На встрчу бросался Зустуня съ горстью храбрецовъ или являлся за своемъ ‘фарис’ неустрашимый богатырь — императоръ, и опять городъ очищался отъ поганыхъ, и рвы наполнялись ихъ трупами.
‘Б страшно видти обоихъ дерзости и крпости!’ — повствуетъ лтописецъ. ‘Постигшу же царю и нападаше на турки съ избранными своими и счаше ихъ нещадн и ужастно, ихже б достизаше, разскаше на двое, а иныхъ перескаша на полы… турки же скликахуся противу крпости его, и другъ друга понюкаше на нь, и всякимъ оружіемъ суляху его, и стрла безчисленъ! нань пущаху. Царь же, одинъ имя мечъ въ рук, счаше ихъ, и бжаху отъ него изъ града въ разрушенному мсту’.
Напрасно убждали его патріархъ и сановники покинуть тайно столицу, которой угрожала явная гибель, императоръ не хотлъ ничего слушать, и рубился какъ простой воинъ, готовый умереть рядомъ съ ними… Гибель Зустуни — была гибелью Византіи… Еще 27 мая ‘прилетвъ изъ пушки ядро каменное на излет и удари Зустуня по переемъ, и паде на землю’. Его отнесли въ домъ, паническій ужасъ овладлъ безъ него всми, но и тяжко раненый Зустуня думалъ только объ одномъ. На утро онъ приказалъ опять нести себя въ проломамъ стны, на ‘полое мсто’, еще разъ вдохновленные имъ византійцы выбили ворвавшихся турокъ.
‘Турки бо великою силою одолваху гражданъ. Стратиги же и вельможи, вкуп съ Зустунемъ мужествоваху крпко, и падоша множество отъ обоихъ странъ. Но еже Богъ изволи, тому не прейти: прилетвшіе бо и излет пушка и удари Зустуня, и срази ему десное плечо, и паде на землю аки мертвъ, и падоша надъ нимъ боляре его и вс его люди, кричаще и рыдающе, и отнесоша его прочь’.
Услышавъ смятеніе, турки снова массами ринулись въ городъ и погнали все передъ собою.
Императоръ-витязь опять остановилъ своей богатырской рукой побдоносныхъ варваровъ. ‘Турки же, видвше крпость и мужество царево, бжаша отъ него, и тако прогнаша турокъ къ полому мсту и оступившимся ту множество народа, побита ихъ граждане безчислено, закалаху бо ихъ аки свиней’.
29 мая наступилъ наконецъ роковой послдній день Византіи.
Магометъ II, приведенный въ ужасъ непобдимымъ геройствомъ императора, ежеминутно опасавшійся его вылазокъ и приближавшейся по морю помощи, ночью подъ 20 мая уже собралъ было военный совтъ, чтобы начать отступленіе…
Но тутъ случилось нчто чудесное. Надъ спящимъ Цареградомъ повисла черная туча и изъ ея кровавыхъ глазъ стали капать крупныя слезы…
Муллы султана объявили ему, что это ‘знаменіе великое есть и граду пагуба’, и Магометъ II вмсто отступленія веллъ начинать приступъ… Видли это кровавое видніе и патріархъ, и вс граждане Византіи. Еще за нсколько дней случилось на ихъ главахъ другое грозное знаменіе: ангелъ божій, охранявшій Святую Софію, въ од пламени огненнаго, поднялся изъ Великой Церкви и ушелъ въ небо. Это Духъ Святой покидалъ осужденныя на позоръ и гибель святыни Византіи…
Весь синклитъ съ патріархомъ во глав явился умолять царя: ‘свтлйшій царь! Изыди изъ града, да не вс вкуп погибнемъ, Бога ради изыди!’ — ‘Воля Господня да будетъ!’ — отвчалъ царь и непреклонно остался на своемъ посту…

——

Съ утра двинулъ Магометъ въ сокрушеннымъ уже стнамъ Византіи вс свои полчища, прикативъ пушки и тараны въ злополучному ‘полому мсту’… Защитники были сбиты, рвы завалены, и побдоносныя толпы ринулись въ городъ…
‘Беглербей же восточный, великъ б тломъ и мужественъ, вскричавъ, всею силою восточною нападе на греки и размси полки ихъ и прогна, и вземъ копіе напусти на царя: царь же, подавъ ему щитъ, отведе копіе, и ударивъ его мечемъ въ главу и разсче на двое до сдла, и абіе возопиша туркы многы гласы’… Магометъ, разъяренный смертью своего любимца, бросился въ ворота со всми своими силами, онъ веллъ наводить вс пушки и пищали на неодолимаго вождя христіанъ и отрядилъ 3,000 отборныхъ всадниковъ во что бы то ни стало пробиться до царя и покончить съ нимъ, хотя бы весь отрядъ легъ головами.
‘Балтацлію же приспвши съ многими плъкы, сртоша его на поломъ мст, но не возмогоша его удержати, и вниде въ градъ со всми плъкы и наиде на гражданъ, и бысть сча крпчайшая всхъ прежнихъ, и падоша стратеги, и мегисталы, и вс вельможи… избіенныхъ же гражданъ и турокъ не б числа’…
А царь, между тмъ, молился слезною молитвою въ храм Премудрости Божіей и, покаявшись въ грхахъ своихъ, причастившись отъ патріарха святыхъ тайнъ, прощался съ своимъ* народомъ.
‘И абіе възопиша весь клирикъ, и весь народъ сущій ту, и жены, и дти, имже не б числа, рыданіемъ и стенаніемъ, яко мнтися церкви оной великой колебатися, и гласи ихъ, мню, до небесъ досгигаху! ‘
— За мною вс, кто хочетъ пострадать за церковь Божію, за вру Христову!— крикнулъ императоръ, и вскочивъ на коня, бросился къ Золотымъ Воротамъ, гд кипла злая сча… Больше 600 человкъ враговъ поразилъ на смерть своею могучею рукою внчанный богатырь, и самъ наконецъ палъ подъ грудами изрубленныхъ имъ тлъ… ‘И сбысться рченное: Константиномъ създася и паки Константиномъ и скончаси!’ — замчаетъ лтописецъ.
Какой-то сербинъ принесъ ликующему Магомету голову его геройскаго врага.
Жестокосердный Османъ облобызалъ ее съ глубокою жалостію и отослалъ къ патріарху, чтобы обложилъ ее золотомъ и серебромъ и хранилъ какъ святыню… Одни говорятъ, что драгоцнная реликвія скрыта до сихъ поръ подъ престоломъ Святой Софіи, другіе увряютъ, что тло героя императора тайно похоронено въ Галат. Турки показывали мн въ глуши старыхъ базаровъ и переулковъ Стамбула въ вонючемъ лабиринт мелкихъ лавченокъ и ткацкихъ мастерскихъ, грубую каменную плиту, глубоко вросшую въ землю… Они убждены, что въ этомъ грязномъ заброшенномъ углу похоронены благочестивою рукою останки послдняго римскаго цезаря…
Нсколько шаговъ въ сторону отъ этой нищенской могилы — за желзною ршеткою — другая могильная плита, неумло убранная цвтущими растеніями… Мусульмане до сихъ поръ приходятъ сюда поклониться праху того турецкаго воина, который убилъ въ послдней кровавой схватк богатыря императора и котораго Магометъ II, по преданію, веллъ казнить за то, что онъ не привелъ византійскаго императора живымъ къ побдителю-султану…

X.— Среди турецкихъ кладбищъ.

Мертвая Византія окружена такимъ же громаднымъ кольцомъ мертвой Турціи: кипарисы мусульманскихъ кладбищъ, тсными траурными полчищами, какъ когда-то орды грозныхъ варваровъ, обступили кругомъ безмолвныя древнія стны, за вьющеюся нитью шоссе. Не выдешь изъ нихъ, не проминешь ихъ! Густые лса черныхъ деревьевъ-монаховъ непрерывною чередою провожаютъ васъ слва, и подъ ихъ безжизненною снью безчисленное каменное населеніе блыхъ и росписныхъ памятниковъ, въ зеленыхъ чалмахъ, въ старинныхъ высокихъ тюрбанахъ, въ красныхъ плоскихъ шапочкахъ, тсною нивою торчатъ изъ каменистой земли, словно земля, слиткомъ обильно усянная человческими трупами, не могла поглотить въ свои ндра вс эти миріады скелетовъ, и ощетинилась теперь какъ будто во вс стороны пошатнувшимися каменными зубцами…
Два стана старыхъ враговъ честно легли костьми другъ противъ друга — разрушенныя стны, защитники, и противъ нихъ, кругомъ нихъ,— ихъ грозные побдители…
Покойтесь оба сномъ мира!
Нельзя не любоваться турецкимъ кладбищемъ… Тутъ столько благоговйнаго уваженія къ отошедшему въ вчность, столько человческаго достоинства и приличія…
Даже бднякъ старается почтить отца или брата своего непогибающимъ кускомъ мрамора и разукрасить, какъ только можетъ, этотъ мраморъ, напоминающій ему дорогого покойника…
Сюда приходите изучать турецкіе головные уборы всхъ вковъ — это самое почтенное и самое характерное для мусульманина наружное украшеніе человка, котораго онъ не снимаетъ даже передъ священными лампадами рихраба, передъ которыми онъ падаетъ ницъ, босоногій и колнопреклоненный. Везд позолота и яркая краска! И особенно много красной и красно-зеленой… Золотыя солнца нердко внчаютъ вмсто уборовъ памятники женщинъ. Золотыя строки корана то-и-дло живописно пестрятъ блый фонъ мраморовъ…
Турецкая гробница — это каменный саркофагъ съ двумя высокими столбами, увнчанными шапкой, въ головахъ и ногахъ… Но бдные ставятъ только два столба или дв узкія плиты торчкомъ… Они натыканы густо какъ частоколъ, погнулись, повалились въ разныя стороны, и когда охватываешь разсяннымъ взглядомъ въ полусумрак вечера эти несчетныя толпы разноцвтныхъ тюрбановъ и блыхъ остововъ, то мерещится теб, будто вс мертвецы кладбищъ вылзли изъ своихъ могилъ полюбоваться съ безмолвною скорбью изъ-подъ своихъ меланхолическихъ кипарисовъ на бгущую мимо живую жизнь…
Кипарисъ — дерево гроба, дерево смерти. Нетлнный цлыми столтіями въ своей набальзамированной древесин, неподвижный какъ свернутая въ гробовые свивальники египетская мумія… Ни зелени, ни цвтовъ, ни отрады взору… Когда они тснятся печальнымъ дружнымъ строемъ вокругъ какой-нибудь старой могилы, теб кажется, что это стоитъ рядъ гигантскихъ погребальныхъ свчей, укутанныхъ въ черный крепъ, или хоръ монаховъ въ траурныхъ мантіяхъ, отпвающій мертваго… Стоитъ разсмотрть поближе ихъ характерные стволы, ихъ неподвижные изгибы втвей, словно вылитые изъ темносраго чугуна. Нигд нельзя такъ хорошо изучить кипарисъ, какъ въ этихъ многовковыхъ, а можетъ быть, и тысячелтнихъ кладбищахъ Константинополя… Они тутъ толсты, мшисты и дуплисты, какъ башни древняго замка…
Каждый такой могучій стволъ свить и слить изъ цлой пасмы тонкихъ стволовъ, перевитыхъ между собою какъ пряди желзнаго каната. Это даетъ несокрушимую крпость стнкамъ ствола, хотя бы время давно выгрызло его утробу. Листва кипариса — такая же желзная, такая же неподвижная. Она ощетинивается наружу плоскими и жесткими метлами, сквозь чащу которыхъ трудно протиснуться даже птиц, а внутри — совсмъ пусто и свободно въ этой зонтикомъ собранной метл… Тамъ безопасно гнздятся, ползаютъ, прыгаютъ, какъ въ наглухо запертой клтк, всякіе зврки, птицы и гады, отъ блки и крысы до ящерицы… Оттого-то самые, повидимому, массивные и плотные кипарисы просвчиваютъ насквозь, когда смотришь на нихъ противъ освщеннаго неба, оттого-то ихъ своеобразная листва даетъ столько поразительныхъ свтовыхъ эффектовъ живописцу-пейзажисту…
Эти живописныя рощи Турціи заняли-таки насъ! Ни у какого другого народа, даже гораздо боле цивилизованнаго, нтъ столько вниманія къ умершему. Живой Цареградъ весь, со всхъ сторонъ, окруженъ этими тнистыми жилищами мертвыхъ, не только Стамбулъ, но и Пера съ Галатой, и громадный Скутари… На самыхъ видныхъ господствующихъ холмахъ — везд прежде всего торчать эти черныя рощи кипарисовъ. Кипарисы даютъ физіономію великолпной столиц ислама, и безъ кипариса своихъ кладбищъ Константинополь пересталъ бы быть Константинополемъ. Откуда берется, откуда взялось у него столько мертвыхъ — просто диву даешься!.. Необъятный городъ кажется потонувшимъ въ могилахъ.
Могилы не только везд кругомъ охраняютъ входы и выходы живого Стамбула, облегаютъ его твердыни какъ осаждающая армія, могилы и внутри его, по всмъ старымъ улицамъ, по всмъ крупнымъ артеріямъ, по которымъ протекаетъ наиболе дятельный токъ его жизни, за ршетками садиковъ, въ дворикахъ ‘тюрбе’ и мавзолеевъ, въ обширныхъ оградахъ его безчисленныхъ мечетей. Везд, на каждомъ шагу, назойливо торчитъ этотъ мраморный частоколъ, сверкающій позолотой и красками своихъ тюрбановъ, везд мертвая Турція словно торжествуетъ надъ живой… Сейчасъ видно страну, гд нтъ выше клятвы какъ гробомъ своихъ отцовъ, гд нтъ обиды боле кровавой, какъ оскорбленіе праха предковъ…
Тутъ не забываютъ, какъ кости издохнувшаго пса, дорогіе сердцу останки и не поганятъ землю, освященную гробами.

——

Недалеко отъ Эдрене-капу, теперешнихъ адріанопольскихъ воротъ, мы наткнулись на похоронную процессію…
Мы осторожно приблизились къ ней, прикрываясь колоннадами кипарисовъ, чтобы не возмутить религіознаго чувства правоврныхъ.
Ярко разряженные люди несли на носилкахъ ящикъ, покрытый разноцвтными платками, въ предшествіи бородатыхъ блыхъ чалмоносцевъ, гнусившихъ священныя псни… Муллы проворно услись на корточки вокругъ свже-зіявшей могилки и еще проворне вываливали изъ гроба на приготовленное ему сырое ложе плотно увитого покойника… Ящикъ-гробъ служитъ у разсчетливыхъ мусульманъ только въ качеств носилокъ…
Вся толпа турокъ и турчанокъ хлопотливо услись около могилки, громко болтая между собою, и ихъ красныя фески, ихъ щегольскіе женскіе уборы такъ весело пестрли между черными стволами кипарисовъ и мраморными скелетами кладбища, словно эта разряженная толпа пришла сюда не на похороны, а на ни всть какую радостную прогулку…
Фабрики мраморныхъ издлій, заваленныя сотнями готовыхъ гробницъ, тянутся рядомъ съ погребальными рощами по адріанопольской дорог, но намъ нужно было свернуть въ сторону, еще дальше за городъ, въ область армянскихъ и греческихъ кладбищъ, къ знаменитому ‘живоносному источнику Бануклы’.

——

Къ Бануклы поворачиваютъ отъ Селиврійскихъ воротъ… Роща старыхъ платановъ и буковъ, издавна обращенная въ христіанское кладбище, окружаетъ этотъ маленькій монастырекъ… Роща эта — остатокъ историческаго лса, стлавшагося вокругъ древней Византіи.
Легенда говоритъ, что еще въ V-мъ вк христіанства Левъ Великій, будущій императоръ, обрлъ на лсной охот своей, по таинственному голосу, чудотворный источникъ. Онъ исцлилъ его струею глаза слпца, заблудившагося и умиравшаго въ лсу, потомъ, когда сталъ императоромъ, онъ воздвигъ надъ цлебнымъ ключемъ великолпный храмъ Богоматери. Съ тхъ поръ ‘Живоносный источникъ’ сталъ одною изъ популярнйшихъ святынь Византіи. Чудеса его разносятся по всему свту. Императоръ Юстиніанъ исцляется его водою отъ опасной каменной болзни и строить надъ нимъ новый храмъ, не уступающій богатствомъ своимъ знаменитйшимъ храмамъ Царяграда.
Василій Македонянинъ переноситъ къ этому храму свой лтній дворецъ. Вс цари Восточнаго Рима ежегодно въ день Вознесенія отправляются торжественнымъ шествіемъ изъ Византіи въ рощи Бануклы, къ ‘Живоносному источнику’, и совершаютъ у него священное омовеніе…
Разрушеніе Византіи турками разрушило, конечно, и святыню Бануклы… Благочестивая легенда повствуетъ, будто нкій старецъ, жившій у источника, услышавъ роковую всть о паденіи Царяграда, отказался врить ужасному слуху. ‘Тогда поврю, когда мои изжаренныя рыбки оживутъ и уйдутъ опять въ воды святого ключа!’ объявилъ онъ. И вдругъ, въ ужасу его, рыбки сошли и плеснулись въ воду…
Съ тхъ поръ он вчно живутъ тамъ, не исчезая и не увличиваясь ростомъ, увряютъ васъ проводники. Намъ тоже монахи показывали, хотя и не совсмъ увренно, этихъ таинственныхъ крошечныхъ рыбокъ, сновавшихъ въ прозрачномъ мраморномъ бассейн Святого источника, внутри маленькой полу-подземной церкви, подъ огромною иконою Богоматери… Церковь эта устроена недавно, посл турецкой войны 1829 года, главнымъ образомъ усердіемъ русскихъ…
Графиня Анна Алексевна Орлова одна пожертвовала 50,000 піастровъ… Кром маленькой часовни источника есть тутъ еще другая, довольно большая и богато убранная церковь, сіяющая свжестію своихъ лаковъ и красокъ какъ-то слишкомъ неумстно для возобновленной древности V-го вка… Но еще неумстне и досадне цлая выставка огромныхъ, какъ золото вычищенныхъ, мдныхъ блюдъ для сбора денегъ, разставленныхъ цлыми рядами, какъ сти на рыбу, предусмотрительными монахами во всхъ входахъ и выходахъ церкви. Въ церкви, впрочемъ, есть любопытные образцы старой греческой живописи по золотому фону, особенно оригинальная икона Ивана Крестителя съ крыльями херувима и собственной отрубленной головой на блюд въ рукахъ.
Къ другой, совсмъ полинявшей икон съ неразличимымъ рисункомъ, очевидно, выкопанной изъ-подъ развалинъ прежнихъ храмовъ, благочестивые богомольцы прикладываютъ монетки, которыя, къ утшенію ихъ, сами собою прилипаютъ къ икон… Гршная рука и неугодная молитва не въ силахъ произвести этого чуда, какъ уврялъ насъ красивый черноволосый монахъ, не по-монашески сверкавшій огнемъ своихъ черныхъ глазъ и яркими ланитами своего южнаго лица, живописно оттненнаго черною греческою камилавкою. Обращаетъ на себя вниманіе и богатйшая плащаница съ рельефными, художественно вышитыми колотомъ, фигурами Христа и апостоловъ, даръ и работа нашей Арзамасской женской общины…
Вокругъ церкви, среди мраморнаго помоста двориковъ, великолпные бломраморные саркофаги константинопольскихъ патріарховъ Іоакима и другихъ, украшенные рзьбою и императорскими двуглавыми орлами, наслдіемъ низвергнутыхъ деспотовъ Византіи, которые завщали ея духовнымъ вождямъ свой пышный титулъ и свои торжественныя одежды. Есть и нсколько частныхъ гробницъ, богатыхъ грековъ Фанара, вліятельныхъ патроновъ порабощенной церкви, удивительнаго великолпія и удивительнаго вкуса…
Гораздо боле отрадное впечатлніе произвелъ на насъ другой священный источникъ, лицомъ въ лицу съ древними стнами Византіи.
Въ зеленой заманчивой долинк, среди старыхъ буковъ, предпріимчивый армянинъ выставилъ подъ открытомъ небомъ кучку безхитростныхъ скамеечекъ и нсколько десятковъ соблазнительныхъ для правоврнаго ‘наргиле’, рядомъ съ походной кофеенкой… Прізжіе, утомленные тряскою рысцою своихъ осликовъ, и запыленные прохожіе съ наслажденіемъ протягиваются подъ этою идиллическою тнью, и проглотивъ неизбжную чашечку горячаго кофе, такъ кстати предлагаемаго услужливыми кафеджи, садятся покалякать въ дружелюбный кружокъ, потягивая сквозь воду дымъ кальяновъ.
А тутъ, всего въ десяти шагахъ, черная дыра подземелья. Старый грекъ молча сводитъ васъ подъ его сырые своды и въ глубин земли даетъ вамъ зачерпнуть мднымъ ковшичкомъ прозрачной, какъ слеза, воды изъ источника Святой Троицы… Убогія свчечки прилплены къ закопченнымъ стнамъ, передъ облзлыми отъ сырости черными древними иконами, и одна скромная кружечка собираетъ скудныя подаянія… Турки почитаютъ эти священныя ‘агіазмы’ древнихъ грековъ столько же, сколько и христіане, и ни одинъ благочестивый правоврный не пройдетъ мимо источника Святой Троицы, не опустивъ въ нее мдный пари… Мы тоже были рады отдохнуть отъ зноя въ тни деревъ, и близъ церкви мы развалились на зеленой полянк, наслаждаясь провожавшею насъ непрерывною перспективою стнъ и башенъ и кипарисовыми рощами кладбищъ. Передъ нами сейчасъ же выросъ, словно по щучьему велнію, чистенькій подносикъ съ крошечными чашечками кофе и стаканами холодной воды изъ святого ключа…
Эта душистая струя чернаго турецкаго кофе незамнима въ минуты усталости. Одинъ глотокъ его возрождаетъ силы человка лучше, чмъ стаканъ вина.
Проводники наши тоже подкрпили себя, и мы, совсмъ ободрившись, повернули теперь черезъ Эдрене-капу, въ тсные переулки города. Намъ хотлось постить самую отдаленную и самую древнюю святыню ислама — мечеть Эюба, сподвижника пророка…
Эюбъ былъ знаменоносцемъ пророка и еще при первой семилтней осад турками столицы императоровъ въ конц VII вка, палъ въ битв подъ ея стнами…
Магометъ II овладвъ черезъ 800 лтъ Византіею, веллъ отъискать могилу святого мусульманскаго воина, и построилъ надъ нею, за старыми стнами Византіи, изъ развалинъ ея дворцовъ и храмовъ мраморную мечеть… Въ мечети этой издревле хранится величайшая святыня ислама — мечъ пророка. Турецкіе султаны, вступая на престолъ, опоясываются въ мечети Эюба мечомъ пророка, какъ наши русскіе императоры внчаются на царство въ Успенскомъ собор Москвы.
Турки такъ высоко чтутъ эту древнюю святыню свою, что ни за какіе бакшиши не позволяютъ осквернить ее нечестивымъ лицезрніемъ гяуровъ… Только съ недавняго времени европейцы, добились позволенія входить въ открытый дворъ мечети, осненный древнйшими неохватными платанами, можетъ быть, современными Эюбу.
Что мы ни длали, къ кому ни обращались, сколько ни сулили, чтобы проникнуть цною презрннаго злата подъ недоступные своды мечети, везд встрчали только суровый отказъ, и негодующе-враждебные взоры. Сановитые, бородатые муллы: въ зеленыхъ чалмахъ словно постигнуть не могли, какъ осмливаемся мы даже мечтать о такомъ неслыханномъ кощунств.
Пришлось волей-неволей полюбоваться только на фонтанъ притвора, на на наружныя мраморныя украшенія мечети. За томи насмотрлись на пеструю мусульманскую толпу, наполнявшую этотъ обширный, мраморомъ вымощенный дворъ. Мы попали, какъ нарочно, на цлую вереницу похоронъ. Изъ рзныхъ воротъ мечети выносили, одного за другимъ, какихъ-то богатыхъ покойниковъ въ гробахъ, укутанныхъ дорогими шалями, увнчанныхъ фесками и цвтами, провожаемыхъ тсными толпами родныхъ. Вс эти правоврные мусульмане кидали на насъ изумленные огненные взоры, очевидно, считая наше присутствіе при похоронахъ правоврнаго столь же умстнымъ, какъ мы, христіане, считаемъ умстнымъ присутствіе на нашихъ церковныхъ службахъ пса смердячаго.
Длать нечего, повернули съ досадой оглобли, не солоно похлебавши у интереснаго Эюба, проперевши понапрасну Богъ знаетъ куда, и отправились въ другую, не столь священную, но гораздо боле доступную мечеть.
Кахрія-Меджиди, неподалеку отъ Адріанопольскихъ воротъ… Кахрія-Меджиди совсмъ спрятана въ ямк, въ тснот домовъ, въ лабиринт перепутанныхъ переулковъ. Ее мало кто знаетъ, даже изъ жителей Константинополя, и туристы рдко посщаютъ ее…
Мы пробрались къ ней пшкомъ, черезъ камни развалинъ, крутые спуски, проулочки, калиточки, потому что прозда въ ней ршительно нтъ…
Если бы не минаретъ, проткнутый сбоку, не маленькій полумсяцъ на верху прекраснаго круглаго купола, вамъ и въ голову не пришло бы, что это магометанская мечеть,— до такой степени неприкосновенно сохранился въ этой спрятанной въ глуши древней христіанской святын обычный византійскій характеръ пятиглаваго храма. Мечеть, посщаемая очень рдко, была заперта, и пришлось ждать не мене получаса, пока добровольцы посыльные, турецкіе уличные мальчишки, основательно разсчитывавшіе на бакшишъ франковъ, привели цлою толпою заспаннаго муллу, хранителя заповднаго ключа…
Невозможно понять, какимъ чудеснымъ образомъ могли сохраниться въ такой цлости въ магометанской мечети, среди столицы ислама, ожесточенно истреблявшаго всякіе слды древнихъ святынь христіанства, т чудныя мозаиковыя картины, передъ которыми мы остановились изумленные въ паперти Бахрія-Мединди. Своды куполовъ и верхнія части стнъ притворовъ сплошь покрыты ими. Яркость красокъ и блескъ полировки этой вковчной каменной живописи такъ свжи, какъ будто только сейчасъ отодвинулась отъ нихъ рука художника. А между тмъ это работа первой четверти XIV вка, пять съ половиною вковъ тому назадъ! Даже вс греческія надписи словно сейчасъ напитаны. Рисунокъ строгаго и возвышеннаго средневкового стиля, безцнный для любителя византійскихъ образцовъ. Онъ исполненъ какого-то торжественнаго и вмст съ тмъ умилительнаго благочестія… Цлыя многолюдныя сцены изъ священной исторіи покрываютъ мягкими ласкающими тонами своихъ нетлнныхъ красокъ, будто драгоцнною парчею, неописаннаго вкуса, внутренность старинной паперти, особенно хороши лучше всего сохранившіяся мозаиковыя фигуры святыхъ, на золотомъ мозаиковомъ фон маленькихъ круглыхъ купольчиковъ ея…
Но въ самокъ святилищ мечети, мозаикъ уже слда нтъ. Верхняя половина маленькаго древняго храмика, очевидно, состоявшая изъ сплошной мозаиковой живописи, густо поблена известью, какъ стны солдатской казармы, за то нижняя до сихъ поръ сверкаетъ своими изящными панелями и медальонами разноцвтныхъ красокъ чередующихся мраморовъ рдкаго узора, только на немногихъ скульптурныхъ изображеніяхъ этой мраморной облицовки тщательно стесаны лики святыхъ…
На что глядитъ сквозь пальцы фанатизмъ магометанина, ради гршныхъ земныхъ разсчетовъ, у входа въ магометанскую святыню, то не терпится имъ ни подъ какимъ видомъ въ самыхъ предлахъ святыни…
Бахрія-Меджиди называлась у Византійцевъ ‘обителью Хоры’, то есть загородною, и была одною изъ древнйшихъ церквей Константинополя. Въ день послдняго приступа, въ этотъ dies ігае Византіи въ нее была принесена изъ Акрополиса знаменитая икона Одигитріи, писанная Евангелистомъ Лукою и считавшаяся покровительницею Царяграда. Мстность ‘Хоры’ находилась въ самомъ жерл боя. Увряютъ, будто первая полсотня турокъ, проникшая въ осажденный городъ, пробралась въ нее именно въ ближайшемъ сосдств съ обителью Хоры, черезъ роковую калитку Кервопорта, заложенную въ теченіе многихъ вковъ и открытую только въ ночь послдняго приступа для вылазокъ войска, по злополучному совту нкоторыхъ стариковъ, знавшихъ ея тайну… Калитку забыли запереть въ хаос битвы, и толпа турокъ, нечаянно наткнувшаяся на нее, вдругъ зашла въ тылъ храбрецамъ, защищавшимъ ворота св. Романа.
Обитель Хоры была, конечно, разграблена первою, и драгоцнная икона Одигитріи разсчена въ куски мечами варваровъ.

——

Мы находились вблизи древней Влахерны, въ ея когда-то богатыхъ и населенныхъ кварталахъ, кстати было постить ея развалины. Крпостная стна, начиная отъ адріанопольскихъ воротъ, поворачиваетъ въ городъ и идетъ уже до самаго Золотого Рога въ тснот построекъ, дома тснятся къ ней, подъ ней, захватываютъ себ ее и отрываютъ ее кусками.
По сосдству съ адріанопольскими воротами, не дозжая Эгрикалу, другихъ историческихъ воротъ, игравшихъ важную роль въ дни византійской осады, показали намъ грандіозныя развалины ‘дворца Велизарія’, который турки величаютъ теперь ‘Текуръ-Сарай’.
Это суровый замокъ въ вид громадной четырехъ-угольной башни, окруженной аркадами, грозно нависшій надъ стнами Византіи, опуствшій съ самаго дня ея паденія.
Очень можетъ быть, что это остатки того Влахернскаго дворца императоровъ, въ которомъ провелъ свою послднюю ночь, въ молитвахъ покаянія, послдній изъ Константиновъ, и который первый запылалъ при взятіи города.
Отъ знаменитаго Влахернскаго храма, изумлявшаго нашихъ старинныхъ богомольцевъ своимъ неизреченнымъ богатствамъ и своими всемірными святынями, давшаго но преданію начало нашей Кіево-Печерской Лавр,— остался теперь одинъ обломовъ каменной арки. Влахернскій кварталъ былъ первымъ на пути ворвавшихся въ Византію магометанскихъ варваровъ и до сихъ поръ еще боле всхъ другихъ мстностей Константинополя полонъ развалинъ и разрушенія…
Христіане еще не выстроили на этихъ славныхъ развалинахъ Дома Богородицы, гд хранились нкогда ея поясъ и священныя ризы, погружавшіяся въ волны моря противъ разбойничьихъ ратей Аскольда и Дира и носимыя какъ знамя императорами Византіи въ ихъ безчисленныхъ походахъ на варваровъ.
Только временная стеклянная часовня, наскоро сколоченная и аляповато разукрашенная цхомъ греческихъ скорняковъ, съ цлью собирать деньги на постройку церкви, стоитъ въ глубин маленькаго садика, въ черт этихъ историческихъ развалинъ и въ неумстномъ сосдств съ турецкою кофейнею.
Въ часовн все сверкаетъ безвкусіемъ, новизною и греческою корыстію, такъ что всякое подобающее настроеніе, поэтическое, историческое или религіозное, разлетается какъ дымъ… Подъ огромною серебряною иконою Влахернской Богоматери съ только-что нарисованнымъ свжею краскою яркимъ ликомъ, въ мраморномъ бассейн — Священный ключъ, гд въ былыя времена византійской славы, императоры, вступавшіе на престолъ, совершали торжественное омовеніе… Икона обвшана амулетами и жертвами всякаго вида, а на дн прозрачнаго источника и на огромныхъ, окружающихъ его мдныхъ блюдахъ скудно разбросаны монетки богомольцевъ…
Лучше вовсе не заходитъ въ эту казенно-торговую часовню и ограничиться нсколькими минутами одинокаго размышленія надъ подданными развалинами славнаго храма, среди грязи и запустнія, такъ характерно окружающихъ ее.

XI.— Вертящіеся дервиши.

Монастырь ‘вертящихся дервишей’ страннымъ образомъ помщается не гд-нибудь въ сердц стараго мусульманскаго Стамбула, а среди модныхъ европейскихъ магазиновъ главной улицы Деры, мы прошли пшкомъ въ узкія ворота глубокаго дворика, въ задней части котораго прячется молельня дервишей. Это былъ обычный часъ службы, и постители входили въ молельню впереди и позади насъ…
Нашъ драгоманъ пошептался что-то съ дервишемъ, стоявшимъ у двери, и провелъ насъ боковою дверочкою въ красиво убранную осьмиугольную залу съ рдкою колоннадою кругомъ… Помостъ колоннады отдляется ршоткою отъ середины залы, и постители-европейцы, и турки-богомольцы въ однихъ чулкахъ остаются за этими ршотками, вокругъ пустой круглой арены, гд молятся дервиши. Ничто здсь не напоминаетъ мечети. Ни михраба, ни каедры, ни паникадилъ, никакихъ надписей и священныхъ изображеній, даже ни одного корана. Зала совсмъ мірская и даже нисколько не восточная, украшенная лпною работою, сверкающая необыкновенною чистотою половъ и стнъ. Публики уже набралось довольно, главнымъ образомъ, европейской, служба уже шла.
Дервиши сидли въ разбросъ, кто гд пришелся, по всему середнему кругу, поджавъ подъ себя босыя ноги и опустивъ изнуренныя головы…
Вс они были въ своихъ характерныхъ высокихъ колпакахъ изъ верблюжьяго войлока и въ легкихъ разноцвтныхъ мантіяхъ, накинутыхъ поверхъ зеленыхъ куртокъ и юбокъ…
Худенькій и маленькій шейхъ, съ зеленымъ тюрбаномъ пророка вокругъ рыжаго колпака, стоялъ впереди, лицомъ къ молящимся, на своемъ коврик изъ крашеной шкуры газели, онъ читалъ молитвы какимъ-то уныло-усталымъ, смиренно-кроткимъ голосомъ, закрывъ свои земныя вжды и вперивъ духовныя очи свои въ кончики тощихъ ладоней, которыя онъ держалъ передъ своимъ лицомъ, словно открытую книгу, то-и-дло низко кланяясь молящимся. Заунывно и протяжно, словно сонные, отвчаютъ ему изрдка дервиши.
Они тоже закрыли глаза и безсильно поникаютъ почти до колнъ своими бритыми головами на худыхъ смуглыхъ шеяхъ, будто одолваемые дремотой… Нкоторые уже давно лежатъ ничкомъ на земл, не шевелясь ни однимъ мускуломъ… Но вотъ на хорахъ передней колоннады дервишъ затягиваетъ псню… Незамтно присоединяется къ нему еще боле жалобная турецкая свирль, и, переплетаясь съ живымъ голосомъ, наполняетъ залу своими безконечно извивающимися плачущими звуками…
Эти звуки ударяютъ будто бы смычекъ по скрипк, по растроганнымъ чертамъ неподвижно сидящихъ, ушедшихъ въ себя фигуръ съ закрытыми глазами, и отдаются въ нихъ судорожными нервными вздрагиваньями…
Изрдка къ поющимъ завываніямъ ‘жилейки’ начинаютъ присоединяться тамъ на верху глухіе удары барабана…
Словно какою-то постороннею силою, помимо воли своей, поднимаются одна за другой вс эти безсильныя дремлющія фигуры и двигаются медленнымъ церемоннымъ шагомъ вокругъ своей молельни. Теперь ужъ они безъ мантій, вс зеленые съ ногъ до головы, въ зеленыхъ курткахъ съ длинными спалзывающими рукавами, въ широчайшихъ и длинныхъ зеленыхъ юбкахъ, и въ своихъ полуаршинныхъ колпакахъ сами кажутся безконечно длинными…
Важно и плавно, будто тни, а не люди, скользятъ они неслышною поступью босыхъ ногъ вслдъ за своимъ маленькимъ благочестивымъ шейхомъ, не поднимая глазъ, неподвижно перекрестивъ на своихъ плечахъ распростертыя руки, съ изящною легкостію по очереди перепрыгивая черезъ священный коврикъ шейха и каждый разъ при этомъ оборачиваясь другъ въ другу съ глубокимъ церемоннымъ поклономъ…
Три раза обошли они залу этой торжественной процессіей, шейхъ отдлился отъ нихъ и сталъ опять на свой молитвенный коврикъ… Между тмъ, на верху на хорахъ невидимая музыка и пнье разростались все неудержиме… Уже много голосовъ съ силою инструментовъ приняли въ нихъ участіе…
Все быстре и возбудительне становился лихорадочный темпъ жилейки. Все громче и настойчиве, словно увлекаемый собственными звуками, стучалъ барабанъ, все торопливе, напряженне и страстне разливались поющіе голоса… Они поднимались и вспучивались, какъ волна въ бурю, и наконецъ разразились какою-то неистово жалобною, безумною увлекаемою плясовою мелодіей…
Постепенно и неудержимо, вмст съ звуками, лившимися съ хоръ, разростались и учащались движенія дервишей… Они уже не падаютъ больше, громко стуча лбомъ о полъ, при каждомъ удар барабана…
Они текутъ теперь другъ за другомъ, мимо стоящаго шейка, и отвсивъ ему глубочайшій поклонъ, вдругъ словно подхватываются какимъ-то всесильнымъ вихремъ, невидимо наполнившимъ молельню…
Сначала тихо, чуть замтно, потомъ, сильне и сильне, начинаютъ они кружиться одинъ за однимъ на кончикахъ ногъ… Сами собою распадаются постепенно скрещенныя на плечахъ руки, и будто роковою силою вытягиваются дальше и дальше, при каждомъ новомъ поворот, разстилаясь наконецъ во всю свою длину, какъ крылья летящей птицы… Вотъ ужъ вся зала полна этихъ быстро крутящихся живыхъ волчковъ… Зеленыя юбки поднимаются вверхъ отъ этого вихря и стелятся широкими плоскими кругами, безостановочно мелькающими въ глазахъ вокругъ торопливо вертящихся ногъ…
Безумная круговая пляска наполняетъ собою все: пляшетъ музыка тамъ на верху, съ своими барабанами и свирлями, пляшетъ все здсь въ круглой молельн, и даже, кажется, у насъ въ головахъ и въ глазахъ начинается тоже заразительная нервная пляска…
Но это не пляска земного веселья, къ какой привыкъ человкъ, какая радуетъ человка. Это пляска какой-то фанатической замогильной грёзы, невидящей земли и людей, погруженной въ историческій экстазъ только о неб и о небесномъ…
Я съ замираньемъ сердца, съ глубокимъ психологическимъ любопытствомъ всматривался въ лица вертвшихся мимо меня дервишей. Всего сильне поразили меня дервиши-юноши.
Одинъ, худой, длинный, непомрнаго роста, трепеталъ какъ въ лихорадк всми своими нервными жилками, и въ неистовой быстрот своего круженья, казалось, разомъ хотлъ охватить всю залу въ разгоряченныя объятія своихъ далеко вытянутыхъ громадныхъ рукъ… Другой, совсмъ почти ребенокъ, съ чуть пробившимся пухомъ надъ верхнею губою, съ жгучими и томными глазами, далеко откинулъ назадъ свою красивую смуглую голову и двигался плавными изящными кругами въ какомъ-то восторженномъ забыть, словно въ упоеніи горделиваго счастія, ему одному теперь зримаго и ему одному доступнаго… Этотъ былъ несомннно не на земл, а на неб, среди журчащихъ фонтановъ и гурій магомеггова рая… Потъ градомъ лилъ съ его лица, и каждый мускулъ его дрожалъ какъ листъ въ этомъ страстномъ припадк минутнаго сомнамбулизма.
Только одинъ старый дервишъ, не скидавшій ни мантіи, ни обуви, не принималъ участія въ круженіи, а двигался между этими безшумно и безумно вертвшимися живыми волчками, не задвая ни одной вытянутой руки даже складкою своихъ одеждъ, степенно и чинно, изумительно разсчитывая свои шаги, будто онъ не шелъ, а плылъ по скользкому полу, съ растроганнымъ кличущимъ выраженіемъ своего кроткаго лица… Повидимому, и у него на душ, какъ въ душ этихъ кружившихся фанатиковъ, стояло тоже яркое сладостное сновидніе, заслонявшее отъ его глазъ и насъ всхъ, праздно глазвшихъ на его молитвенные восторги, и все, что было теперь кругомъ него, живого и дйствительнаго… Три раза совершалъ свой медленный кругъ по молельн старый дервишъ, и посл каждыхъ трехъ разъ отдыхали и снова пускались въ этотъ страстный религіозный вихорь обливавшіеся потомъ дервиши… Нсколько старыхъ дервишей, стоявшихъ за колоннами, накинули наконецъ на дрожавшихъ плясуновъ ихъ верхнія мантіи и пляска окончилась…
Маленькій шейхъ растроганно поклонился порадвшимъ братіямъ сначала низко въ поясъ, потомъ въ землю, и посл церемоннаго всеобщаго ‘селяма’, вся процессія дервишей, со старцемъ шейхомъ во глав, съ важною и безшумною медленностію стала уходить, будто уплывать въ настежъ открывшіяся вдругъ двери молельни…

XII. Принцевы Острова.

Хотлось познакомиться и съ загородными прогулками Царяграда. Босфоръ мы уже знали, и оставалось създить только на ‘Сладкія Воды’ да на Принцевы острова… ‘Сладкія Воды’ — своего рода Bois de Boulogne константинопольской знати. Въ пятницу тамъ толпятся въ своихъ модныхъ каретахъ вс гаремы богатыхъ турокъ, весь цвтъ многочисленной и тароватой европейской колоніи. Но что они длаютъ тамъ, чмъ наслаждаются,— вдаетъ одинъ Аллахъ! Чтобы попасть на эти ‘Воды’, нужно проглотить неизмримое количество праха земного и ощупать своими боками вс толчки безконечной константинопольской мостовой и еще боле длиннаго, и еще боле пыльнаго шоссе. Поднимаемся мимо знаменитаго мраморнаго фонтана Топъ-Хане, мимо цлаго квартала роскошныхъ мечетей, тюрбе, казармъ и арсеналовъ, этого важнаго артиллерійскаго центра Константинополя, прилегшаго къ самой гавани Галаты, поднимаемся крутыми вьющимися переулками на такъ-называемую Главную улицу Перы. По обимъ сторонамъ большіе европейскіе дома, дворцы посольствъ и консульствъ подъ государственными гербами, ‘огромныя казенныя зданія разныхъ высшихъ школъ, госпиталей, казармъ, и везд, гд только можно, сплошные ряды роскошныхъ европейскихъ магазиновъ, которые хотя нсколько сообщаютъ этой узенькой турецкой улиц характеръ европейской столицы. Ковры, шали всевозможные objets da luxe въ восточномъ вкус на всякомъ шагу бросаются въ глаза. Мы добросовстно наблюдаемъ и разсматриваемъ эту искусственную цивилизацію, безплодно привитую неугомоннымъ европейцемъ апатическому тлу безнадежнаго восточнаго человка. Улица Перы тянется безконечно далеко по греблю продолговатаго холма, и изъ садиковъ своихъ открываетъ всевозможныя перспективы на Босфоръ. Стамбулъ и азіатскій берегъ. Недалеко отъ ея конца, въ сторон стоитъ скромная русская церковь, напоминающая архитектурой довольно бдныя деревенскія церкви, и при ней русскій госпиталь.
Признаюсь, въ столиц Константина, откуда привала въ Россію вра православная и у воротъ которой столько разъ стояли побдоносные русскіе орлы, хотлось бы видть что-нибудь боле величественное, боле достойное и православной вры, и державы русской… Только-что выдешь изъ Перы, васъ схватываетъ самое скучное, самое пустынное поле, словно вы находитесь за тысячу верстъ отъ всякой столицы. Скудныя нива овса и пшеницы тянутся по мловымъ буграмъ и глинистымъ лощинкамъ, обозы ословъ и лошаковъ тянутся въ облакахъ пыли… Шоссе не обсажено ни одною тычинкою на пространств многихъ верстъ, хотя по немъ, чуть не ежедневно, катается дворъ султана и высшіе его сановники.
Константинополь теперь словно въ землю вдругъ провалился: ни домовъ, ни кипарисовыхъ рощъ, ни мечетей, ни даже клочка моря!.. Пыльное поле да пыльная дорога — ничего больше. Удивительная прогулка для фешенебельной публики роскошной столицы востока!
Признаюсь, самыя сладкія воды покажутся горькими, когда приходится печься часа два на жару и глотать известковую пыль изъ-подъ копытъ ословъ…
Наконецъ, шоссе начинаетъ спускаться зигзагами въ глубокую и широкую долину, орошенную ручьемъ, заросшую зеленью, настроенную деревеньками…
Это-то и есть ‘Сладкія Воды’, которыя поминаетъ наша Воскресенская лтопись еще при основаніи Константиномъ Царяграда. Ручей ихъ впадаетъ въ вершину Золотаго Рога, такъ-что публика прізжаетъ на гулянье не только въ экипажахъ, но и въ каюкахъ. Почти у самаго впаденья Сладкихъ Водъ въ заливъ стоитъ лтній султанскій дворецъ въ огромномъ тнистомъ, парк, который тянется вдоль ручья до самыхъ деревенекъ въ глубин долины. Тутъ ужъ и шоссе обсажено старыми платанами, которые обращаютъ его въ великолпную аллею для прогулокъ… На берегу устроены бараки съ буфетами и кофейнями, и столики для постителей, подъ вковыми деревьями… Освжившись чмъ было можно, мы попытались проникнуть въ дворцовый паркъ. Стражъ потребовалъ 2 меджидія, а мы ему предлагали только 2 франка. Драгоманъ насъ помирилъ на 1 меджидіи съ условіемъ, что намъ покажутъ и дворецъ. Въ сущности ни паркъ, ни дворецъ, ни самое гулянье не стоютъ того, чтобы тратить на нихъ время и деньги. Живя здсь, конечно, можно отлично надышаться въ этомъ запущенномъ какъ лсъ парк, недавно еще звринц султановъ, и вдоволь поваляться на его мягкихъ лужайкахъ, но осматривать его туристу — просто комично. Дворецъ, блиставшій роскошью при Абдулъ-Азиз и Мурад, теперь въ совершенномъ запустніи.
Громадные пустыри комнатъ, громадныя, подъ самый потолокъ, зеркальныя окна сажени въ дв вышины, громадныя старинныя зеркала въ синихъ и зеленыхъ хрустальныхъ рамахъ восточнаго рисунка, кое-какіе остатки богатой мебели въ залахъ гарема, да покинутыя мраморныя купальни одалискъ,— все это не можетъ дать настоящаго понятія о дйствительной обстановк этого султанскаго пріюта нги. Изъ дворца только-что выхалъ жившій въ немъ шведскій принцъ, и уже вс вещи и мебель опять спрятали подъ замки и печати въ кладовыхъ нижняго этажа. Блюститель султанскаго дворца очень безпокоился, что насъ захватитъ во дворц кто-нибудь изъ гарема, такъ какъ въ этотъ часъ обыкновенно являются оттуда султанши и дтки ихъ пользоваться полуденнымъ воздухомъ сада, но какъ жалобно ни умолялъ онъ насъ ускорить свой осмотръ, мы считали себя въ прав за уплаченный меджидіе бродитъ по владніямъ падишаха сколько нашей душ угодно.
Возвращаясь въ Константинополь, мы, однако, убдились, что безкорыстный стражъ не вралъ, ибо мы точно встртили на спуск въ долину султанскую карету съ расшитыми золотомъ гайдуками и вершниками, въ которой важно возсдалъ какой-то черноглазый носатый мальчуганъ въ золотой куртк подъ эгидою парадно одтой европейской дамы, очевидно, бонны или гувернантки.

——

Принцевы Острова верстахъ въ 20 отъ столицы, въ томъ южномъ рукав Мраморнаго моря, которое образуетъ дальше Никомидійскій Заливъ.
Мн совсмъ было не удалось попасть на эти острова. Только что мы отъхали въ четверокъ съ капитаномъ и женою его на каюк отъ парохода, откуда ни возьмись полицейская лодка, на бломъ флаг красными буквами выписано по французски: Police.
— Паспортъ!
Меня немножко раздосадовало это неумстное требованіе, когда я столько дней здилъ въ город безъ паспорта, а теперь даже и въ городъ не ду, а хочу только ссть на пароходъ. Паспортъ былъ въ кают и возвращаться не хотлось.
— Это третій помощникъ капитана,— совралъ-было капитанъ. Онъ по корабельному списку значится, безъ паспорта. Но губатый полицейскій въ красной феск только скептически оскалилъ зубы.
Оказалось, что онъ знаетъ въ лицо всхъ помощниковъ. Дло, конечно, въ бакшиш, но я именно возмутился противъ этого. На моихъ глазахъ французъ съ женою съ нашего же парохода высадился въ Константинопол безъ всякаго паспорта и безъ всякихъ бакшишей, только разругавъ всхъ, кто приставалъ къ нему. Стало обидно за русскихъ. Почему же и намъ не отдлаться одною ругнею, какъ этотъ гражданинъ республики?
Каюджи, между тмъ, бросилъ весла, отказывается грести дальше подъ угрозами полиціи. Что тутъ длать? Ругались, ругались,— вези къ берегу! Къ полицейскому начальнику.
Подъхали въ берегу. Тамъ толпа, и, кажется, вс начальники. Заступили грудью дорогу какой-то толп туристовъ, вылзающихъ съ горемъ пополамъ изъ яликовъ, и тоже требуютъ паспортовъ или бакшиша.
— Почему нашего пассажира не пускаютъ на пароходъ? онъ только на Принцевы Острова, и въ вечеру же назадъ…— объясняетъ капитанъ.
— Потому что на пароход вашемъ скрылось два мошенника съ русскими паспортами, и мы должны сторожить ихъ…— важно отвчаетъ начальникъ ломаннымъ французскимъ языкомъ.
— На пароход только два мошенника, а у васъ ихъ тутъ полна Турція!— сорвалось вдругъ у меня съ раздосадованнаго языка…
Громкій сочувственный смхъ стоявшихъ на берегу туристовъ до такой степени озадачилъ бднаго начальника, что онъ сконфуженно пропустилъ ихъ мимо себя: и махнулъ нашему каюджи мирно продолжать путь…
Ругательство восторжествовало и на сей разъ.
Пока мы воевали съ неумстною турецкою полиціею, турецкій пароходъ, совершающій рейсы въ Принцевы острова, уже развелъ пары и сталъ работать колесами, мы чуть успли вскочить въ него, благодаря хладнокровію и опытности нашего капитана, который почти на ходу веллъ спустить трапъ.
Пароходъ былъ набить народомъ, какъ боченокъ сельдями, тмъ не мене несся ходко, сначала къ Скутари, куда онъ высадилъ цлыя толпы, спшившія на исмидскую желзную дорогу, и принялъ цлыя толпы, а потомъ къ островамъ. Принцевы острова — это какія-то прелестныя игрушечки среди прелестныхъ голубыхъ волнъ Мраморнаго моря, ими нельзя налюбоваться досыта!.. Одинъ хорошенькій островокъ за другимъ, съ зелеными рощицами, съ живописными скалами, съ чистенькими пестрыми городками, облитыми яркимъ солнцемъ. Сначала Проги и Антигона, потомъ Халви съ своими знаменитыми монастырями и духовными школами, потомъ Принкипо, самый посщаемый изо всхъ острововъ, обращенный въ сплошной городъ дачъ и садиковъ. Мы останавливались у гаваней каждаго островка, а вышли только въ Принкипо.
Берегъ пестретъ длинными разввающимися флагами всхъ націй, которыми обильно утыканы балконы и крыши ресторановъ и отелей… Тутъ ужъ Турціи слда нтъ. Это лтняя резиденція богатаго цивилизованнаго грека и европейца. Изящныя виллы съ цвтничками, садиками, мраморными террасами, висячими, цвтами осыпанными балкончиками, статуями, лсенками, тянутся у подножія горы, вдоль извилистаго берега, обращая его въ какой-то волшебный уголокъ отдыха и наслажденія… Красавицы-гречанки смотрятъ на васъ съ своихъ тнистыхъ балкончиковъ сквозь листья тропическихъ растеній, яркія, какъ цвты, статныя какъ мраморныя статуи, украшающія ихъ садики…
Мы выбрали отель Джіакомо, откуда открывается неописанно-прекрасный видъ на море.
Тутъ лучшій ресторанъ и самая парадная публика. Передъ поздкою въ горы нужно было пость поплотне, и мы дйствительно отлично позавтракали на открытой террас, висящей надъ обрывами моря. Мы не захотли трястись на ослахъ и наняли открытую четырехъ-мстную коляску, чтобы объхать весь острововъ до самаго подножія монастыря святого Георгія. Дорога опоясываетъ улиткою скалистыя вершины острова, и вс его хорошенькіе уголки открывались намъ одинъ за однимъ vol d’oiseau, въ этомъ трехъ-часовомъ карабкань нашемъ по скаламъ Принкипо. Мы не спшили и не томились этою медленностью, впивая свободною грудью лсной воздухъ горъ и тихо наслаждаясь мнявшимися вокругъ насъ прекрасными видами. Въ глухомъ углу берега, противъ пустынной каменной скалы сосдняго островка, мирно пріютились заводы греческихъ рыбаковъ. Тысячи маленькихъ скумбрій, сверкавшихъ металлическимъ отливомъ стали, были нанизаны тсными рядами на длинныя веревки, и веревки эти тянулись густою стью у шалашей завода, точно сплошная плоская крыша изъ блестящихъ срыхъ черепицъ…
Вверху, на скалахъ, прячется въ лсистой впадин весь окруженный развалинами древній скитъ святого Николая, другой старый монастырь Христа виднъ дальше и выше. Но и везд по сторонамъ дороги осыпи и развалины стнъ. Въ прежнія времена цвтущій островокъ былъ до самой макушки покрытъ жилищами человка. У подножія святого Георгія опять отели съ флагами и террасами, съ отдыхающей публикой, съ ослами и носилками. Мы бросили здсь коляску и отправились карабкаться пшкомъ на монастырскую скалу, самую высокую точку острова. Подъемъ требуетъ около получаса и съ непривычки утомителенъ въ жаркую пору.
Въ крошечномъ монастыр даже нтъ церкви, а только домикъ для монаховъ. Это нчто въ род подворья какой-то греческой лавры въ Пелопоннес, куда изстари присылали на излченіе душевно-больныхъ. Монастырекъ стоитъ на выдающемся пик острова, среди хаоса камней. Однако, группы старыхъ платановъ даютъ порядочную тнь путешественнику. Мы уже нашли подъ ними дв веселыя компаніи итальянцевъ,— шкиперовъ или мелкихъ торговцевъ, которые сидли, скинувъ сюртуки, вмст съ своими мало церемонными дамами, вокругъ большихъ расписныхъ кувшиновъ съ мстнымъ винцомъ, и потягивали изъ него, очевидно, не первый стаканчикъ, наполняя эту тихую горную пустыньку своимъ простодушнымъ демократическимъ хохотомъ и своими застольными псенками, которыя даже ихъ прекрасныя половины выводили не совсмъ твердымъ голосомъ…
Мы постарались уединиться отъ этихъ своеобразныхъ монастырскихъ гостей сколь возможно дальше, и устроились за своимъ невиннымъ лимонадомъ надъ самымъ обрывомъ пика, открывавшимъ намъ во вс стороны безпредльные горизонты.
Мы словно висли теперь въ воздушныхъ высяхъ на крыльяхъ птицы и озирали всю неизъяснимую красоту, въ которой плавала и млла очарованная душа.
Рдко выпадаетъ такой чудесный денекъ даже въ этомъ счастливомъ краю ясныхъ и яркихъ дней. Еще рже видишь это теплое голубое море такимъ безпорочно лазурнымъ, такимъ нжно-ласкающимъ… Оно стлалось во вс стороны отъ насъ, куда хваталъ глазъ, и все трепетало, сіяло, переливалось какимъ-то радостнымъ лучистымъ трепетаньемъ своей упругой прозрачной зыби, осыпанной и пронизанной насквозь огненными искрами полуденнаго солнца.
И на этомъ колыхающемся фон голубыхъ водъ вырзались съ волшебною яркостью красокъ, съ фантастической живописностью, неподвижныя мраморныя изваянія острововъ съ ихъ красными изломами скалъ, съ ихъ гущами зелени, съ ихъ бленькими и желтенькими домиками-игрушечками,— раскиданныя, будто драгоцнныя рзныя бездлушки по этой чудной лазурной скатерти…
А тамъ, въ манящихъ даляхъ горизонта, будто написанный по голубому фону далекими огнями солнца, отдляя двственную лазурь неба отъ такой же чистой лазури моря, вырисовывалъ свои блдные и нжные контуры, блыя иглы своихъ минаретовъ и блые куполы своихъ мечетей, древній историческій Царьградъ и его азіатскій близнецъ Скутари, отрзанный отъ него синею лентой водъ.
Оглянитесь назадъ — тамъ та же дрожащая радостнымъ огнемъ струящаяся голубая зыбь…
Но ужъ за нею пустынные лилово-синіе хребты Никомедійскихъ горъ, утопающіе въ таинственныхъ туманахъ азіатскаго берега. Косые блые паруса судовъ, будто крылья готовыхъ подняться чаевъ, и быстро бгущіе паучки-пароходы весело пестрятъ эту гигантскую чашу водъ, глубоко налитую между предлами двухъ міровъ…
Мы долго впивались глазами во всю эту ширь и красоту чудной картины. Какая-то сладкая истома охватила насъ, хотлось бы вкъ свковать въ этомъ уголк рая, подъ этимъ солнцемъ, надъ этимъ моремъ, среди этихъ чарующихъ островковъ. Нужно изумляться близорукости и неблагоразумію людей, которые получили отъ слпой судьбы вс условія блаженной жизни на земл и не умютъ понять, гд искать и въ чемъ найти это блаженство. Мы поняли теперь поэтовъ-монаховъ и мудрыхъ житейскихъ философовъ, патріарховъ и митрополитовъ Греціи, которые издревле возлюбили эти тихіе счастливые островки и избирали ихъ мстомъ своихъ молитвъ, своего отдыха, своей кончины… Вонъ тамъ виднъ теперь, съ нашей каменной осыпи, весь, какъ на ладони, гористый мысъ острова Халки, съ своимъ стариннымъ монастыремъ, основаннымъ еще Фотіемъ, съ своей знаменитой духовной академіей, гд одинъ за однимъ скончали свое житіе многочисленные вселенскіе патріархи Константинополя… Они и до сихъ поръ удаляются на покой съ своихъ бурныхъ и непрочныхъ престоловъ въ эту райскую пустыньку…
Половина ихъ, впрочемъ, и здсь кончала турецкою веревкою. Въ монастыряхъ Халки почти столько же гробницъ, сколько костей мучениковъ… Въ XVII столтіи, напримръ, въ теченіе 35 лтъ, удушены и помшены здсь турками одинъ за однимъ три вселенскихъ патріарха.
Вообще трудно себ вообразить, да и поврить не хочется, какъ обильно улиты кровью христіанскихъ царей и христіанскихъ іерарховъ живописные камни этихъ поэтическихъ островковъ!..
Они называются Принцевыми не безъ причины и ужъ вовсе не по той причин, что могутъ служить достойнымъ пребываніемъ принцевъ…
Нтъ, это многовковая раззолоченная тюрьма принцевъ, обычное мсто ссылки, заточенія, а часто и казни, всхъ членовъ византійскаго царскаго рода, которымъ по игр судьбы не оставалось мста въ дворцахъ Константинополя, сверженнымъ цесарямъ, неудачнымъ соперникамъ, опаснымъ претендентамъ, овдоввшимъ царицамъ, сиротамъ царевичамъ…
Въ могилахъ Халки покоятся наши русскія кости.
Тамъ содержались долгое время въ 1829 г. наши военноплнные офицеры и солдаты. До 300 человкъ изъ нихъ не выдержали тягостей турецкаго плна и погребены внутри обширной ограды, у воротъ Успенскаго монастыря, подъ тнью вковыхъ сосенъ…
Надъ ними стоитъ гранитный памятникъ, сооруженный на жертвы уцлвшихъ товарищей ихъ плна.
Ночь мы провели на пароход ‘Цесаревичъ’, который завтра снимается въ Александрію.
Долго за полночь стояли мы съ капитаномъ на опуствшей рубк. Этотъ бравый рагузанецъ, изучавшій свое дло въ морской академіи въ Венеціи, славянинъ по типу и духу, бился противъ австрійцевъ за возставшую Венецію подъ знаменемъ Даніила Минина и долженъ былъ покинуть австрійскій флотъ. Истинный морякъ и истинный хозяинъ корабля, онъ знаетъ и любить море какъ морская чайка.
Мы съ нимъ стояли, тихо бесдуя, а вокругъ насъ незримо вставала и охватывала насъ своими фосфорическими струями волшебная лунная ночь.
Черныя неподвижныя громады пароходовъ, казавшіяся вдвое громадне отъ неподвижно опрокинутыхъ въ темный омутъ черныхъ отраженій своихъ, заслоняютъ намъ первый планъ. Цлая куча египетскихъ пароходовъ, только-что пришедшихъ изъ Александріи, сбилась сплошнымъ чернымъ островомъ вправо отъ насъ, и только высоко вздернутые красные огни ихъ круглыхъ фонарей смотрятъ, какъ налитые кровью глаза, изъ чернаго лса перепутанныхъ мачтъ, рей и веревокъ, характерно вырзающихся на освщенномъ неб.
Куда ни взглянешь, всюду неподвижно дремлютъ эти черные пароходы, будто сонныя чудовища на страж. Поближе длинный изящный французъ изъ Messagerie Maritime, дальше гигантъ-океаніецъ, привалившій изъ Индіи цлое англійское населеніе, а кругомъ, со всхъ сторонъ этого, чуть переливающаго своею таинственною серебряною чешуею моря-озера, прилегли сверкающіе миріадами огней и въ то же время въ упоръ облитые луннымъ свтомъ гористые берега громаднаго Царяграда, и холмы Стамбула, и крутые скаты Пери, и жадно припавшія къ морю тсныя улицы Галаты, и убгающіе безконечною чредою дворцы и деревни Босфора и азіатской Скутари со своими многочисленными предвстіями, а тамъ, еще дальше, замыкая въ одинъ сплошной огненный внокъ, вс эти безчисленные огни Азіи и Европы, чуть видныя скалы Принцевыхъ острововъ.
Одинъ необъятный огненный городъ охватилъ кольцомъ, обступилъ торжественнымъ многояруснымъ амфитеатромъ это кишащее огнемъ море-озеро, а надъ нимъ сіяетъ въ недостижимой высот и опрокидывается трепещущею и искрящеюся бездною въ его темные омуты,— усыпанный частыми звздами, залитый яркимъ свтомъ луны, еще боле необъятный и еще боле торжественный сводъ неба.
И все тихо струится, серебрится, мигаетъ и сверкаетъ — какъ въ какомъ-то фантастическомъ сновидніи, тамъ на высокомъ неб, и тамъ на далекихъ берегахъ, и здсь во влажныхъ ндрахъ бездонной пучины.
И очарованный, смущенный, охваченный какимъ-то сладкимъ головокруженіемъ забытья и дремоты, незамтно теряешь чувство дйствительности и уже не различаешь больше въ этомъ хаос мигающихъ огней, въ этомъ кишніи звздныхъ миріадъ, гд огни, гд настоящія звзды, и куда смотрть теб, внизъ или вверхъ на усянный, какъ божія ризя алмазами, небесный куполъ.

XIII.— Дарданеллы.

Мы отходимъ изъ Константинополя въ самый хорошій часъ: жаръ солнца уже схлынулъ, я косые лучи его освщаютъ, волшебныя декораціи цареградскихъ холмовъ слегка зардвшимся огнемъ.
Жизнь, движеніе, веселіе на вод! Всюду я отовсюду рютъ пароходики, парусныя шлобки, каюки. Вс эти многочисленные и многолюдные прибрежные города, которые называются общимъ именемъ Царяграда, сообщаются другъ съ другомъ какъ Венеція но своимъ каналамъ.
Пароходы, распуская на-далеко по неподвижному воздуху черные хвосты дыма, проносятся на всхъ парахъ, то изъ С.-Стефано, то изъ Дринцевихъ острововъ, то изъ Буюхдере, и втискиваются, пыхтя и ворча, въ общую сумятицу гавани. къ нимъ бросаются, слома голову, цлыя шайки лодокъ и баровъ, какъ мелкія птицы навстрчу залетвшему крупному хищнику, Бравый капитанъ Чингрія, мастакъ своего дла, ловко и смло выводитъ нашъ громадный пароходъ сквозь тсноту такихъ же громадныхъ стоящихъ и двигающихся пароходовъ, сквозь живую вашу кишащихъ и снующихъ каюковъ.
Вдали, направо отъ носа, забллся маякъ С.-Стефано, и чудные амфитеатры Константинополя быстро я плавно стали отодвигаться назадъ.. Не знаешь, на что смотрть, туда ли назадъ, на блыя стрлы стамбульскихъ минаретахъ, вырзающихся теперь, частымъ лсомъ на своихъ ярко освщенныхъ холмахъ, словно какое-то невроятное, убгающее изъ глазъ сновидніе, или впередъ на чарующія перспективы ласковаго голубого моря, чуть оттненнаго нжно-розовыми туманами азіатскаго берега.
Дельфины, эти гигантскія ласточки моря, провожаютъ насъ своими радостными играми. Цлыми вереницами перекатываются они рядомъ съ пароходомъ, на перегонку съ нимъ, на перегонку другъ съ другомъ, кувыркаясь черными колесами, отчаянно ныряя, отчаянно- выскакивая, жирные и грузные какъ боровья, проворные какъ настоящія ласточки. Мы, люди XIX вка, съ враждебнымъ недовріемъ смотримъ на этихъ черныхъ чудовищъ и ужасаемся ихъ неожиданнаго появленія во время нашихъ морскихъ купаній. Но древній эллинъ видлъ въ нихъ что-то дружеское и братское и легендами своими воспвалъ ихъ великодушную преданность человку. Они спасаютъ Телемака, упавшаго въ воду, и Улиссъ, мудрый отецъ его, помщаетъ изображеніе дельфина на щит юноши, чтобы онъ вчно помнилъ своихъ спасителей.
На остров Лесбос пара неосторожныхъ влюбленныхъ скатились со скалы въ море, не успвъ разорвать своихъ страстныхъ объятій, и опять дельфины спасаютъ ихъ, и Амуръ, покровитель влюбленныхъ, съ тхъ поръ носитъ образъ дельфина на своемъ колчан. Дельфины выноситъ изъ мори тло поэта Гезіода, убитаго въ храм Нептуна и брошеннаго въ волны, дельфины спасаютъ отъ кораблекрушенія Фаланта, вождя лакедемонянъ.
Когда вроломные тарентійскіе корабельщики низвергаютъ въ пучины разъяреннаго моря пвца Аріона, то опять-таки дельфины собираются вокругъ него, сажаютъ его на свои гибкіе хребты и несутъ его къ роднымъ берегамъ Корина, наслаждаясь его дивнымъ пніемъ.
А ужъ въ царств Посейдона это ближайшіе наперсники воднаго бога, врные исполнители самыхъ интимныхъ порученій его. Двухъ дельфиновъ посылаетъ онъ въ гротъ Амфитриты, убдятъ ее стать царицею океановъ, и они дйствительно приносятъ на себ къ ложу морского бога очаровавшую его морскую дву. Подъ видомъ дельфина самъ Посейдонъ-Нептунъ обольщаетъ потомъ красавицу Меланту.
Вра грековъ въ добрую дружбу дельфина была такъ укоренена въ населеніи Эгейскаго моря, что Самый грубый рыбакъ считалъ своей священной обязанностію, (тотчасъ же выпустить опять въ море попавшаго въ сти чернаго гостя.
Дельфины, веселые хозяева этого голубого моря-озера, провожаютъ насъ, а гости корабли, спшащіе къ ночи въ Царьградъ, то-и-дло проносятся намъ навстрчу. Особенно хороши я типичны большіе парусные корабли. Они одлись теперь, съ вершинъ своихъ длинныхъ мачтъ по самыя пяты, въ пузатые многоярусные паруса, выпустили и впередъ въ носу, и назадъ въ корм, всюду, куда только можно протянуть веревку, другіе острые и узкіе косые паруса и несутся неслышно, плавно, будто какія-то гонимыя волнами исполинскія блыя птицы, нахохлившія свои мохнатые зобы, распустивши вс свои многоперыя крылья.
А издали, когда они торчать на самой линіи горизонта, высоко поднимаясь надъ нимъ своими убранными въ паруса мачтами, ихъ принимаешь за много-этажныя блыя башни какого-то невдомаго, изъ-за моря встающаго города.
Только ночью прошли мы островъ Мармору, который далъ имя этому маленькому морю, и котораго существованіе, признаюсь, я впервые теперь узналъ. Это сплошная глыба мраморныхъ скалъ, которыя разрабатываются съ незапамятныхъ временъ, слуга неистощимою каменоломнею для Византіи и для Константинополя, и для Стамбула. Въ 1861 году подъ утесами этого острова погибъ въ одну туманную ночь нашъ русскій пароходъ, разрзанный на двое носомъ англійскаго парохода… 180 человкъ пассажировъ, мирно спавшихъ глубокимъ сномъ, пошли какъ ключъ ко дну. Русскій капитанъ напрасно потомъ предъявилъ процессъ къ англичанину, обвиняя его въ незаконныхъ эволюціяхъ. Англичанинъ былъ оправданъ судомъ консуловъ и экспертовъ, всегда нсколько пристрастныхъ въ просвщеннымъ мореплавателямъ’, и виноватымъ оказался погибшій пароходъ.
Массивный, горбатый силуэтъ острова, подъ которымъ мы теперь проходимъ, кажется фантастически прекраснымъ въ фосфорическомъ сіяніи луны среди тихаго моря, чуть переливавшаго серебристою чешуею.
Этотъ островокъ такъ малъ, что его не упоминаютъ въ географіяхъ и рдко наносятъ на карты. А въ немъ, между тмъ, 16 верстъ въ длину. Мраморное море, на нашихъ картахъ, тоже какая-то ничтожная капелька, которую едва удостоиваютъ упоминанія. А вотъ мы летимъ черезъ него на полныхъ парахъ цлый вечеръ и полночь, и все еще не выдемъ изъ него, оглянешься кругомъ и нигд не видишь берега, а подвинешься въ азіатскому берегу, онъ тянется безъ конца день и ночь. Ландкарты, учебники географіи своею условностію населяютъ наши головы лживыми представленіями, которыхъ никакъ не примиришь съ живою правдою міра, когда вдругъ очутишься глазъ на глазъ съ нею. Въ дйствительности, а не на карт, поразительна громадность нашего міра. И нигд она такъ не поразительна, какъ въ этихъ микроскопическихъ уголкахъ. Только здсь, на яву, вдали отъ книжки, лицомъ въ лицу съ горами и моремъ, поймешь и повришь, что цлое Виинское царство могло умщаться на берегу этого микроскопическаго моря, поймешь и повришь, что какой-нибудь одинъ полуостровъ малой Азіи, Аттики или Пелопоннеза могъ заключать въ себ множество сильныхъ и независимыхъ государствъ, завоевывавшихъ цлыя страны, отражавшихъ отъ себя нашествія цлыхъ народовъ.
Какъ громаденъ міръ и какъ ничтожны, какъ малочисленны въ немъ жилища человка! Мать-земля наша еще совсмъ почти не заселена, когда смотришь на нее съ полета орла, быстро пробгая далекія пространства. Кажется, весь земной шаръ еще пустъ, и только кое-гд чернютъ или блютъ мутныя точки жилищъ человческихъ. Цлые берега Европы и Азіи, цлые громадные острова, степи, поля, моря, и горы, безъ слда жизни человческой, а мы, малодушные, трепещемъ и пугаемъ себя, тснимся, завидуемъ, душимъ другъ друга, въ отчаяніи взираемъ на будущее.
Царьградъ со всми своими многолюдными окрестностями, со всею своею кажущеюся громадностію,- ничтожный вершокъ земли въ сравненіи съ тми зелеными, срыми и голубыми безлюдными пустошами, которыя мы пробгаемъ, не останавливаясь нсколько дней сряду, изъ которыхъ мы нигд не выберемся. А между тмъ, это самое древнее, самое излюбленное, давне всхъ насиженное гнздо человчества.

——

Въ Галлиполи мы не заходили и ночью проспали его.
Восходъ солнца засталъ насъ у Ченакъ-Кале, которое въ просторчіи именуется просто Дарданеллами. Пароходъ остановился сдать почту и кладь, принять кой-какой багажъ. ЧенакъКале на азіатскомъ берегу пролива, рядомъ съ его древней полуразсыпавшейся крпостцею уже возникъ вдоль по берегу европейскій городокъ, заслонившій многоэтажными домами своихъ консульствъ и агентствъ съ разввающимися на нихъ національными флагами наивные минареты и жалкіе домики стараго азіатскаго мстечка.
Напротивъ Ченака — его дружка, фортъ Килидъ-Бахръ. Оба форта когда-то были тет’де-понами историческаго моста царя Ксеркса, который переправился въ Грецію въ этомъ самомъ узкомъ мст Геллеспонта (не иного шире версты). Этотъ надменный деспотъ, какъ извстно, выскъ кнутомъ непокорныя воды Геллы — за то, что он осмлились разорвать позорныя оковы, первый разъ отъ созданія міра наложенныя на нихъ владыкою персовъ…
Однако розги не исправили Дарданеллъ, и Ченакъ-Кале до силъ поръ смотритъ на своего европейскаго сосда черезъ стремнину вольныхъ водъ, въ ожиданіи той фантастической желзной дороги, которая должна, по проэкту англичанъ, соединить черезъ всю Европу и Азію маленькую корыстную Англію съ ея громадною сокровищницею Индіи.
Около Ченака стоялъ когда-то Абидосъ, а напротивъ его крпость Сесгосъ поэтической Деандровой легенды.
Вообще выходъ изъ Дарданеллъ усянъ еще боле частыми укрпленіями, чмъ самъ Босфоръ. Новыя земляныя баттареи почти везд сползли въ самымъ морскимъ водамъ, а старые замки на скалахъ только радуютъ взоры живописцевъ, да служатъ военными складами… Впрочемъ, на нкоторыхъ холмахъ, господствующихъ далеко надъ мстностію, замтны расчищенныя эспланады, свжія глиняныя насыпи и флагштоки, повидимому, сильныхъ редутовъ… Моряки наши разсказали мн, что на этихъ холмахъ даже есть электрическія обсерваторіи для мгновеннаго взрыва подводныхъ минъ подъ проходящими судами. Самыя сильныя баттареи сосредоточены на азіатскомъ берегу около Ногара-Кале, еще раньше Ченава и Килида, гд, впрочемъ, тоже много баттарей новаго устройства, вооруженныхъ крупповскими пушками. Увряютъ, будто он расположены такъ, что каждый проходящій корабль можетъ быть разомъ обстрливаемъ не мене какъ изъ 5 батарей.
При самомъ выход изъ Дарданеллъ стоятъ послдніе его форты Кумъ-Еале на азіатскомъ берегу и Седдулъ-Бахръ на европейскомъ. Въ Кумъ-Кале еще сохраняются старыя мдныя пушки и мраморныя ядра, которыя турки выдлывали когда-то на берегу Малой Азіи, въ сосдств Эски-Стамбула, и которыми Магометъ II разгромилъ изъ своей бронзовой пушки злополучную Византію. На ядра Магомета-Завоевателя теперь ужъ мало надежды, и поклонники Магомета-пророка волей-неволей взялись за стальныя игрушки собаки-нмца Круппа, этого новаго международнаго Архимеда, который за приличный гонораръ готовъ соорудить и турку, и китайцу, и зулусу — ядра, пронизывающія насквозь весь шаръ земной, а не только брони кораблей… Хотя моя русская удаль и не очень тревожится созерцаніемъ всхъ этихъ для насъ заготовленныхъ турецкихъ угощеній Босфора и Дарданеллъ, хотя я твердо врю, что смлымъ Богъ владетъ и что наши отчаянные моряки, въ корыт взрывавшіе броненосцевъ, нашли бы въ случа нужды дорожку и черезъ усянный редутами Геллеспонтъ, какъ наши кавказскіе солдатики находили недавно дорожку въ ‘неприступные’ форты Барса, однако, я почувствовалъ нкоторую отраду, вырвавшись наконецъ изъ этой черезчуръ враждебной обстановки, вовсе несоотвтствующей поэтическихъ воспоминаніямъ о Гелл и Геро. Эни-Шхеръ — послдній гористый мысъ Дарданельскаго берега, поднимающійся высоко надъ башнями Кумъ-Кале. На верхней площадк его очень эффектно вырзается на фон неба, видная какъ на ладони, большая деревня съ множествомъ втрянокъ и съ крестомъ русской церкви… Тутъ живутъ наши некрасовцы, геройская запорожская вольница, которая предпочла волю даже родин.
Южные берега Мраморнаго моря и Дарданеллъ, вообще усяны селеньями некрасовцевъ. Они живутъ во множеств въ Ялов, противъ Галлиполи, въ Казаклы, на берегу Исмидскаго залива, живутъ себ спокойно и очень богато. Даже буйные переселенцы-черкесы, безотвтно грабящіе прибрежныхъ жителей, трепещутъ некрасовцевъ и не осмливаются тревожить ихъ стадъ.
За Эни-Шхеромъ берегъ круто поворачиваетъ на югъ, и пароходъ вступаетъ въ древнее Эгейское море, теперешній Архипелагъ…
Мы теперь въ царств Пріама, въ легендахъ Иліады… Еще передъ Кумъ-Кале намъ указали древній Скамандръ, бгущій въ воды Геллеспонта.
Теперь вся равнина Трои, отъ подножія туманной Иды до волнъ моря, передъ нашими глазами… Два могильныхъ холма — сначала холмъ Ахилла, и за нимъ другой, ближе къ морю, холмъ его друга Патрокла,— вотъ все, что говоритъ еще страннику о давно прошумвшей здсь великой эпопе.
На этомъ зеленомъ курган охмелвшій отъ горя герой совершалъ когда-то свою кровавую гекатомбу по убитомъ брат своего сердца и врномъ соратник въ брани…
‘Зубы его скрежетали отъ гнва, быстрыя очи
Страшно какъ пламень свтились, но сердце ему раздирала
Грусть нестерпимая’…
залилъ кровью плнниковъ громадный костеръ Патрокла, заваловъ собственной рукой въ честь его 12 молодыхъ троянцевъ, и въ безуміи отчаянія бросалъ въ огонь, пожиравшій останки друга, многоцнныхъ коней и все, что было у него дорогого. Войско ахеянъ нсколько дней пировало и поминало священными играми тризну погибшаго героя. Потомъ наступила другая еще боле горестная тризна, когда даже боги Олимпа были поражены печалью какъ смертные люди. етида, злополучная мать героя, вышла съ толпою нереидъ изъ своихъ подводныхъ чертоговъ и жалобнымъ плачемъ огласила волны моря… Вс десять музъ сошлись надъ смертнымъ ложемъ божественнаго Пелеида и провожали въ Аидъ своими печальными пснями его скорбную душу…
етида была красивйшая Изъ всхъ дщерей Нерви, Зевесь, Аполлонъ, Посейдонъ, вс добивались ея любви. По она предпочла небожителямъ смертнаго человка, ессалійца Пелея… Зевесъ уже готовился исторгнуть ее изъ рукъ счастливца и возложить на свое божественное даже, какъ возлагалъ онъ Европъ и Далій, Іо и Ледъ, во вдругъ дошло. до него пророчество всевдущаго титана Прометея, что ‘сынъ етиды станетъ славне своего отца’. Небожитель отступилъ передъ такимъ позорнымъ жребіемъ, и отцомъ Ахилла сталъ Пелей…
Дальше показываютъ еще одинъ маленькій курганъ, увряютъ, что надъ нимъ лежитъ юноша Антилохъ, сынъ Нестора, первый грекъ, убившій перваго троянца, самъ павшій отъ руки Гектора, защищая стараго отца… Доказательствъ, конечно, никакихъ. Но почему же не лежать здсь и Антіоху?.. И не все ли равно, какой холмъ покрываетъ его, этотъ или сосдній, когда юношество цлаго міра вотъ ужъ сколько вковъ поминаетъ и чтитъ его сыновній подвигъ… Пока многоученые Шлиманны копаются въ могилахъ исторіи и поправляютъ ея лтописи, я наивно буду врить во вс эти курганы Ахилловъ, Патрокловъ, Антилоховъ, потому что все дло тутъ именно въ поэтической вр, а не въ самыхъ земляныхъ курганахъ.

XIV.— Воды Греціи и боги Греціи.

Велика сила этой поэтической вры! Я ощутилъ ее особенно ярко и осязательно здсь, въ виду таинственныхъ снговыхъ пирамидъ Внеинскаго Олимпа, почти у подножія Гомеровой Иды.
Слышу умолкнувшій звукъ божественной эллинской рчи,
Старца великаго тнь чую смущенной душой…
Да, тутъ все, и море, и горы, и скалы острововъ, и самое голубое небо, полны этихъ чудныхъ умолкнувшихъ звуковъ, полны этихъ великихъ тней. Меня охватываетъ та свтлая и радостная атмосфера, населенная свтлыми и радостными богами, въ которой такъ радостно и свтло жилось древнему греку…
Пароходъ нашъ проносится мимо тхъ самыхъ острововъ и береговъ, черезъ т самыя волны, среди которыхъ провелъ чудную сказку своего дтства и богатырскую эпопею своей юности народъ-юноша, народъ-поэтъ, народъ-художникъ.
Уже дв тысячи лтъ какъ замолкъ его поэтическій голосъ и опустилась его созидающая рука… А между тмъ, черезъ головы вковъ и народовъ, черезъ вс эти пышныя и громоздкія византійскія имперіи, черезъ побдоносную Порту оттоманскую, ‘черезъ новыхъ грековъ и новыхъ болгаръ, міръ все еще слушаетъ, очарованный, эту. замолкшую чудную пснь, все еще пристываетъ изумленными и восторженными очами къ чуднымъ образамъ, сoзданнымъ тридцать вковъ назадъ. Древній грекъ заслонилъ себя своимъ Олимпомъ, и теперь, издали на разстояніи тысячелтій, вся древняя греческая жизнь, вся исторія древней Греціи рисуется вамъ въ розовыхъ лучахъ Олимпа…
До такой степени художественная фантазія эллина умла слить во-едино жизнь людей съ жизнью боговъ, перепутать въ одно фантастическое и прелестное цлое ихъ мысли, вкусы, подвиги, изъ исторіи своихъ войнъ, своихъ торговыхъ походовъ, своихъ экономическихъ переселеній создать дивныя эпопеи боговъ и цлую поэтическую космологію…
Олимпъ грековъ — это въ сущности не боги, а люди Греціи. Это идеализированный и опоэтизированный живой міръ, какимъ онъ былъ, какимъ желалъ его видть древній грекъ.
Т же его очаровательныя горы и долины, т же обильныя рки и луга, стада и птицы, т же охоты, пиршества и войны, та же юношеская веселость, тотъ же страстный культъ красоты и счастія, та же ненасытимая, вчно обновляющаяся, вчно разнообразная и никогда не остывающая любовь.
Вс добродтели, вс грхи человка, отъ зависти, вроломства, разврата, до самоотверженія и великодушія. Въ самомъ понятіи о бог Народъ-дитя не поднялся дальше собственнаго своего образа, облагороженнаго и увеличеннаго въ размрахъ… Этотъ народъ — счастливецъ до такой степени былъ полонъ самимъ собою, до такой степени любовался, какъ Нарциссъ собственной красотой, собственнымъ геройствомъ, собственнымъ счастіемъ, что вся природа отъ свтлаго голубого неба до малйшаго цвтка, до каждаго всплеска волны, рисовалась его воображенію только отраженіемъ его собственныхъ чертъ, его собственныхъ вкусовъ, его собственной судьбы…
Онъ населилъ самимъ собою небо и подземныя бездны, и пучины океановъ, каждую пустынную скалу, каждое дерево въ лсу!
Везд для него играла и сочилась та же его яркая, веселая, общительная жизнь, полная энергіи и страсти, паденія и подвиговъ…
Даже черная персть земная, которая почти всмъ народамъ напоминаетъ только мертвый прахъ и тлнье, для грека была могучая Гея, начало жизни, мать всего сущаго, мать титановъ, мать Сатурна, отца боговъ, мать океана… Даже въ мрачныхъ подземныхъ сводахъ Тартара, этомъ мст плача и скрежета зубовнаго, кипла въ фантазіи грека та же радостная жизнь пиршества, любви, наслажденія, какъ и на свтлыхъ высотахъ Олимпа.
Образы человческой красоты, человческихъ длъ, человческихъ чувствъ, словно застилали природу въ глазахъ народа-художника, и онъ могъ видть ее только. сквозь это свое поэтическое марево…

——

Вотъ поднимаются вдали вправо отъ насъ голыя порфировыя скалы Оталимена, древняго Лемноса…
Но для эллина это не былъ только простой островъ, потрясаемый частыми землетрясеніями. Нтъ, это божественная кузница Вулкана, сына Юпитера, которому одноглазые циклопы, свирпыя дтища Нептуна, день и ночь куютъ его громоносныя стрлы… Или вспомните борьбу боговъ съ гигантами. Разъяренная Гея, ‘земля-матерь’, посылаетъ своихъ темныхъ сыновъ-исполиновъ отмстить богамъ Олимпа за древнихъ дтей своихъ, мучимыхъ богами, за Прометея, прикованнаго въ Кавказу, за Титія, терзаемаго коршуномъ, за Атласа, держащаго всю тяжесть неба, за Титановъ въ оковахъ… ‘Мстите, спасайте! вопитъ она. Мои горы — ступени ваши! ты, Тифоэй, вырви трупы у Зевеса, ты, Энкелодъ, прогони Посейдона изъ моря, ты, Ревъ, вырви возжи изъ рукъ Аполлона!’
Сыны земли ползли изъ Эреба и затмили свтъ солнца… Они взгромоздили Оссу на Пеліонъ, и Эту на Оссу, и съ этой лстницы горъ стали метать скалы и горящія сосны въ осажденный Олимпъ.
Среди битвы Аина бросаетъ островомъ Сициліей въ бгущаго Энкелода, исполинъ Полиботь, преслдуемый Посейдономъ, спасается на островъ Косъ, но богъ отрываетъ часть острова и раздавливаетъ имъ врага… Вотъ вамъ цлая геологическая катастрофа, видоизмнившая очертанія острововъ, поднявшая новыя горы, воспоминанія объ ужасныхъ землетрясеніяхъ, объ изверженіяхъ огнедышащихъ горъ, преображенныя творческимъ воображеніемъ эллина въ живую и страстную человческую драму.
Какой горячій ключъ жизни бился въ сердц древняго грека, если онъ могъ излить столько кипучей и яркой жизни на все, на что только смотрлъ его вдохновенный глазъ. Этотъ нмой и скучный для насъ лсъ, покрывающій сухія скалы острововъ, на которомъ безъ вниманія скользитъ теперь мой взоръ, въ глазахъ народа-художника былъ цлымъ шумнымъ хороводомъ вчно играющей, вчно поющей и пляшущей молодежи, вонъ впереди двигается, пошатываясь, добродушный, пузатый счастливецъ Панъ, богъ природнаго обилія, увнчанный гроздіями, окруженный своими хохочущими фавнами, проказниками снньвасами, сладострастными сатирами и нимфами, жаждущими любви…
Дріади, шаловливыя двы лса, гамадріады, молчаливыя обитательницы деревъ, нимфы горъ, нимфы равнинъ, тснятся вокругъ кроткой богини луговъ, покровительницы пастуха и пастушки, прелестная Флора, мать Весны, осыпанная цвтами, провожаемая Зефиромъ, этимъ легкокрылымъ сыномъ Авроры и Эола, ведетъ за собою своихъ сестеръ, строгую Цереру’ въ внк золотыхъ колосьевъ, и румянощекую Помону, обремененную роющими плодами.
Въ такихъ сверкающихъ краскахъ, въ такихъ пластическихъ образахъ, въ такомъ одушевленномъ и очеловченномъ движеніи рисовалась юношеской фантазіи грека всякая мелкая подробность природной жизни…
Даже каждая порода дерева, каждый отдльный цвтокъ, чмъ-нибудь обращавшій на себя вниманіе, все это для для негоживыя лица, романическія событія, и прежде всего чудная красота человческихъ формъ и человческихъ чувствъ… Траурный: кипарисъ, весь ушедшій въ самого себя, безнадежно сжавшійся своими черными щетинистыми втвями, это несчастный другъ Аполлона, молчаливый наперсникъ его сердечныхъ тайнъ, умершій отъ горя по нечаянно убитомъ имъ любимомъ олен…
Гіацинтъ — это тоже имя Аполлонова друга, котораго свтлый богъ солнца нечаянно убилъ брошеннымъ дискомъ, и чистую кровь котораго онъ обратилъ въ цвтовъ, распускающійся при первыхъ лучахъ весенняго солнца.
Благородное дерево лавра, это — цломудренная нимфа Дафна, которая не хотла уступить горячимъ ласкамъ Феба и была за. это обращена мудростію Зевеса въ дерево, вроятно, въ предостереженіе всмъ слишкомъ неприступнымъ ея подражательницамъ, которыхъ деревянное сердце нечувствительно въ поэзія любви и которыя поэтому законно заслуживаютъ жребій женщины-дерева. Влюбленный Фебъ, однако, надлъ на себя внокъ, сплетенный изъ втвей Дафны, и сдлалъ съ тхъ поръ лавровый внокъ идеальной наградою поэтовъ. Мирра, прекрасная дочь Цивираса, была тоже обращена въ дерево, но впрочемъ, далеко не за цломудріе. Несчастная влюбилась въ своего родного отца и обманомъ замнила ему свою мать… Она вчно оплакивала потомъ свое преступленіе, и обращенная въ дерево, до сихъ поръ истекаетъ горячими слезами мирры…
Плодомъ ея преступной любви былъ богоподобный красавецъ Адонисъ, который доставилъ столько блаженства влюбленной Афродит въ тнистыхъ рощахъ Кипра, и столько лученій ревности грозному Марсу, что рыцарскій богъ войны не погнушался принять на себя даже образъ дивой свиньи, чтобы удачне растерзать слишкомъ счастливаго соперника. Изъ крови Адониса тоже выросъ цвтокъ, тотъ восхитительный, нжно-красный анемонъ, котораго ботаники до сихъ поръ называютъ Adonis vernalis. Эта любовь Венеры къ красавцу-юнош Адонису до такой степени возбуждала сочувствіе его земляковъ кипріотовъ, что они почтили ее храмами, жертвами и особыми таинствами… Въ воспоминаніе этой идиллической любви богини къ пастушку на лон природы, кипріянки даже лучшихъ фамилій отдавались нкогда ласкамъ мужчинъ прямо на берегу моря и выручали изъ этого таинства большія суммы денегъ и драгоцнныя сокровища для своего будущаго приданаго…
Отъ деревьевъ и цвтовъ обратитесь къ птицамъ, звздамъ, въ камнямъ, везд опять встртите красоту человка, исторію человка, любовь человка. Кром человка нигд ничего, ни на земл, ни на неб, ни подъ водою. Лебедь, горделиво сгибающій свою царственную шею въ тихихъ заливахъ озера, это не лебедь, а Цигнусь, молодой царь Лигуріи, другъ несчастнаго Фаэтона, который жаждалъ броситься ему на помощь со скалы острова, когда увидлъ его плывущій трупъ, и вдругъ повисъ на двухъ блыхъ крылахъ и поплылъ по морю… Его жалобная пснь, это погребальный плачъ по погибшемъ друг…
Стрекоза, сухая и жесткая, надодливо толкущаяся въ воздух, оказывается Тифономъ, братомъ царя Пріама, котораго похитила влюбленная Аврора, эта
‘Изъ мрака встающая,
Златая, съ перстами пурпурными Эосъ’…
Она выпросила у страшныхъ паркъ Клото, Лахезисъ и Атропосъ, безсмертіе своему милому, но сожгла и изсушила его своею слишкомъ знойною любовью и состарила въ. восемь дней. Бдный Тифонъ предпочелъ жребій скромнаго наскомаго обязанностямъ обветшалаго любовника.
Даже бездушное эхо, этотъ откликъ мертвой пустыни, въ глазахъ пластическаго грека нечувствительно превращалось въ живую и страстную красавицу-нимфу, нагую обитательницу тхъ береговыхъ гротовъ, которые то-и-дло чернютъ передъ нашими глазами, въ скалахъ мимо-пробгающихъ острововъ.
Она безумно влюблена въ юношу Нарциса, на красоту котораго не можетъ равнодушно смотрть ни одна нимфа…
Цвтущая полнота Эхо таетъ какъ воскъ отъ пученій безотвтной страсти, и она длается мало-по-малу однимъ безтлеснымъ голосомъ… Нарцисъ наклоняется какъ-то напиться надъ прозрачнымъ ручьемъ, и первый разъ въ жизни видитъ свое лицо… Онъ тоже не можетъ устоять передъ собственными своими чарами и не въ силахъ оторвать глазъ отъ чудныхъ чертъ невдомаго ему лица, которое онъ наивно принимаетъ за нимфу ручья… Онъ замираетъ навки въ этой любующейся поз влюбленнаго въ самого себя, обращенный въ цвтокъ. Эхо горько повторяетъ его послднія слова любви…
Поднимите ночью съ затихшей палубы глаза на небо въ востоку… Вы увидите надъ собою серебристую пыль звздъ, тсно насыпанныхъ въ одну густую прядь.
Это наши русскіе стожары, у древнихъ волоса Береники… Береника отрзала свои длинныя косы, самое драгоцнное, что имла она, и повсила ихъ въ алтарю Афродиты, жарко молясь богин, чтобы даровала побду въ битв любимому мужу. На другой день исчезли изъ храма богини, невдомо куда, волоса Береники и на неб появилось новое созвздіе, въ которомъ мудрые люди сейчасъ же узнали чудныя косы красавицы…
Блдный мсяцъ иметъ тоже свой живописный романъ. Двственная богиня огня и охоты, легконогая Діана не всегда была грозна и недоступна, если она обратила въ рогатаго оленя и разорвала потомъ собаками недогадливаго юношу, охотника Актеона, дерзнувшаго узрть впервые изъ всхъ боговъ и людей ея обнаженныя прелести, то это не помшало покровительниц весталокъ влюбиться потомъ въ красавца-пастушка Эндиміона… Чтобы безопасно проводить съ нимъ ночи, не роняя между богами своей двственной репутаціи, богиня выпросила у Зевеса должность ночного сторожа и стала съ тхъ поръ цлую ночь носить надъ землею свой круглый фонарь, тмъ боле, что Фебъ отказался отъ этой докучливой обязанности, которая ему мшала пребывать сладкіе часы покоя въ влажныхъ чертогахъ етиды…
Красота и любовь, весь эллинскій міръ дышетъ этимъ. Ни для боговъ, ни для людей нтъ другихъ законовъ, другой нравственности… На любви, какъ на сказочномъ кит, стоитъ и земля, и небо, и сама преисподняя… Все жаждетъ любви, поклоняется и покоряется любви, стихіи, растенія, животныя, плоды, звзды, боги… Это по истинн весна человчества, весна міра, когда все переполняется зиждительными соками бытія, все ощущаетъ непобдимую потребность жить и разливать изъ себя жизнь… Жизнь ради жизни, ради ея жгучихъ волненій и радостей, вотъ общій идеалъ, выше котораго, законне котораго никто ничего не знаетъ и не хочетъ знать…
Любовь, самая страстная, самая чувственная, совмщается не только съ геройствомъ, съ добродтелью, но даже съ божествомъ и даже съ божествомъ цломудрія. Безнравственно, безчеловчно, недостойно божества, это не умть любить, не желать любить… Характеренъ въ этомъ смысл миъ, которымъ объясняется происхожденіе Гермафродита, этого сына тайной любви Гермеса-Меркурія и Афродиты-Венеры. Въ него безъ ума влюбилась нимфа, но братъ Амура былъ не доступенъ чувству любви и молилъ боговъ избавить его отъ назойливыхъ объятій страстной двы. Нимфа молила о другомъ, чтобы ей не разставаться ни на одно мгновеніе съ своимъ красавцемъ-юношей… И совтъ боговъ отринулъ нечестивое желаніе глупаго юноши и счелъ священнымъ долгомъ уважить законныя мольбы бдной нимфы, она срослась въ одно тло со своимъ неприступнымъ возлюбленнымъ и уже съ тхъ поръ не повидала его…
А между тмъ среди этихъ радужныхъ воспоминаній и мечтаній одинъ островъ Архипелага за другимъ проносятся передъ нами.
Вдали, направо, чуть обрисовываетъ свои крутыя ребра розовыми огнями солнца Лемносъ, божественная кузница Вулкана, Имбросъ и Самотраки, полный таинствъ древности, поближе, какъ разъ противъ могилъ Трои, винообильный Тенедосъ, съ своей пирамидальной горой святого Ильи, когда-то усянной монастырями и часовнями византійцевъ и до сихъ поръ посщаемой богомольцами…
Въ ясную погоду за нимъ бываетъ виднъ, на своемъ далекомъ и высокомъ горномъ мыс, священный Аонъ, а немного не доходя Тенедоса, на азіатскомъ берегу, всмъ памятна и теперь Безикская бухта, это любимое мсто засады англійскаго флота.
Городовъ съ старымъ замкомъ одинъ только оживляетъ сухія скалистыя скалы Тенедоса и монастырь св. Ильи прячется высоко въ пазух горы, невидимый съ моря… Нсколько безлюдныхъ низенькихъ острововъ, говорятъ, будто бы населенныхъ кроликами и потому носящихъ имя ‘кроличьихъ’, разбросано около берегомъ Тенедоса, но только на одномъ островк Годара, по вольному переводу на нмецкій, островъ Эзель своего рода (ослиный), торчитъ одинокій маякъ. Въ дни Иліады, какъ увряетъ Виргилій, у Тенедоса жили не кролики и не ослы, а страшныя морскія зми, которыя погубили Лаокоона.
‘Четой отъ страны Тенедоса два змя, вовлекши на воды,
Рядомъ плывутъ и медленно тянутся къ шумному брегу’.
Пока мы любуемся капризными непривычному главу очертаніями Тенедоса и сосдей его, впереди уже синетъ горная громада другого острова. Далеко вдается въ море скалистый мысъ азіатскаго берега, хорошо знакомый морякамъ, Баба… Тутъ рзкій поворотъ береговой линіи, подъ прямымъ угломъ на востокъ, и распутіе для кораблей… До мыса Бабы — деревня Мизія, за Бабою начинается уже славная своими древними богатствами Лидія, съ ея золотоноснымъ Пактоломъ, родина Мидаса, зологгоруннаго стяжателя и ослиноухаго цнителя Аполлонова пнія, родина новаго Мидаса — Креза, и мсто позора Геркулеса за прялкой Омфали. Корабли александрійскаго и аинскаго рейса оставляютъ но лвую руку островъ Митилену и держать свой курсъ направо на острова Тиносъ и Микони, Делосъ и Сиру, сквозь самую сердцевину Архипелага… А т, которые идутъ въ Смирну, Бейрутъ, Яффу, должны обогнуть мысъ Баба и пройти всегда бурнымъ Муселимскимъ проливомъ между берегомъ и островомъ Митидены къ Хіосу. Митилена — это прославленный древностію Лесбосъ… Живописные изрзы его горъ уходятъ отъ насъ вдаль громадными многоцвтными шатрами яшмовыхъ, малахитовыхъ и мраморныхъ тоновъ, зелено-лиловые, розово-синіе, удивительно лаская глазъ бархатной мягкостію и спокойствіемъ своего колера…
Только южное солнце и южная растительность умютъ раскрашивать свои камни въ такія сказочные, дышащіе жизнью цвта… На этой исполинской каменной глыб, подымающейся изъ голубого моря на десятки верстъ изъ конца въ конецъ, почти не замтны рдкіе бленькіе городки, спрятанные въ складахъ горы, и разбросанные по темнымъ садамъ сельскіе домики.
Этотъ большой островъ очень богатъ, онъ наполняетъ рынки Смирны и Константинополя своимъ виномъ, масломъ, плодами, но его роскошная природа и его трудолюбивое садовничье населеніе прячется гораздо больше въ невидимыхъ намъ трещинахъ, долинкахъ и пазухахъ горъ, обращенныхъ кнутри, чмъ по этимъ малопріютнымъ берегамъ, обнаженнымъ солнцу и открытымъ морскому втру…
Псня Сафо сама звучала въ воздух вечервшаго дни, въ пвучемъ ласкающемъ втр, доносившемся до насъ съ береговъ Лесбоса.
Гд и родиться страстной псн томленія и любви, какъ не здсь, на берегахъ этого изнживающаго голубого мори, породившаго изъ пны своей богиню любви…
Мн чудится на скалистомъ мыс Лесбоса — эта смуглая два-поэтъ, съ распущенными по втру косами, съ внкомъ дикаго плюща на голов въ жгучей тоск одиночества, охватившая своими прекрасными нагими руками прекрасныя, какъ у Діаны, нагія колна свои, и вперившая свои глубокіе, знойные глаза куда-то далеко-далеко за синія пучины моря… Арфа ея брошена не траву, но въ горячемъ сердц поднимаются и растутъ могучіе звуки, отъ которыхъ уже шевелятся вдохновеніемъ горячія губы, и пальцы инстинктивно ищутъ привычныхъ струнъ…
Это послдняя страстная псня, псня отчаянія… Красавецъ Фаонъ, прекраснйшій изъ лесбійцевъ, не сидитъ съ нею на скалахъ берега, въ часы яркаго заката и не слушаетъ ея чудныхъ псенъ… Забыть его нельзя, не любить его нельзя. Недаромъ Венера, мать его, дала ему въ наслдство дивный сосудъ съ божественными эссенціями…
Но есть на берегу моря таинственная скала Левкадіи, стоитъ броситься съ нея въ голубыя волны и въ нихъ остынетъ, какъ чудомъ, самая безумная любовь…
Бдная Сафо, въ задумчивости, чертитъ на роковой скал послдній прощальный стихъ безжалостному красавцу-юнош, увнчиваетъ кипарисами свою осиротвшую арфу и съ страстными словами любви бросается въ спасительную пучину…
Лесбійки, потомки Сафо, уже не нуждались, повидимому, въ неблагодарныхъ Фаонахъ… Он поклонялись любви ради любви, и внутри самихъ себя находили слишкомъ достаточно страсти, чтобы еще позорить ее объятіями мужчинъ. Он воздвигли въ сердц своемъ храмъ Афродит, матери любви, изъ волнъ рожденной, но отвергли культъ вроломнаго Купидона.
А пароходъ все несется и несется, какъ ножемъ взрзая чистую голубую бирюзу южнаго моря, оставляя за собою, на долгія версты, кудрявый вспненный слдъ, прямой будто рельсы желзной дороги…
Блыя морскія птицы неотступно преслдуютъ нашъ корабль своимъ жалобнымъ крикомъ, хохочутъ и плачутъ, павъ больныя дти, и по временамъ, подобравъ высоко вверхъ свои крылья, надаютъ, словно ключъ ко дну, въ самый кипень текучей столбовой дороги, оставляемой нашимъ винтомъ, чтобы клюнуть тамъ скудную добычу. Можетъ быть, это классическіе Мемноиды, блый птицы, созданныя Зевесомъ изъ пламени костей Мемнона, сына розовоперстой Авроры, безжалостно убитаго Ахиллесомъ…
Плиній увряетъ, что эти блыя птицы Мемнона, разлетвшіяся по всему свту, ежегодно собираются въ день смерти Мемнона на могил его, чтобы сразиться другъ съ другомъ и кровью своею почтить его смерть. Аврора иначе вспоминала своего погибшаго сына. Его статую, изъ чернаго мрамора, съ жалобно поднятыми руками, со ртомъ полуоткрытымъ для мольбы, каждое утро и вечеръ оживляла она своемъ нжнымъ дыханіемъ и изъ мертваго камня истекали тогда сладкіе звуки привта и прощанія…
Вотъ и Аврора уходитъ на покой, и съ востока, изъ-за далекихъ зубчатыхъ вершинъ Иды, которая вытянула теперь весь свой туманный хребетъ вдоль Адрамитскаго залива,— тихо всплываетъ блдный ликъ Діаны… Мало-по-малу исчезаютъ въ туманахъ дали послдніе острова, послдніе обрывки берега…
Островъ, это что-то непостижимое, почти чудесное для жителя материка. Какъ-то инстинктивно страшно за него, за тхъ живыхъ существъ, что селятся на немъ, отчужденные отъ всхъ и всего, когда видишь, какъ поглощаетъ ихъ, уже поглощенныхъ со всхъ сторонъ пучиною моря, еще эта отовсюду надвигающаяся мутная пучина ночи… Встаютъ и рокочутъ кругомъ, заливаютъ и хлещутъ ихъ берега бурныя волны, а они тамъ, въ своихъ дрожащихъ на скалахъ домикахъ, спокойно спятъ и просыпаются, живутъ, плодятся и множатся, какъ и мы въ нашихъ безопасныхъ безпредльныхъ равнинахъ…

——

Довольно сильный, но мягкій южный втеръ дуетъ мн прямо въ лицо. Онъ бодритъ душу, 80вегь впередъ, вдуваетъ въ сердце смлую радость и надежду. Пуста, просторна палуба, освщенная луною. Вс давно спятъ по удобнымъ покойнымъ каютамъ. Только на дальней рубк высоко чернетъ характерный и неподвижный силуэтъ капитана, съ шапкой на затылк, съ безмолвнымъ вниманіемъ глядящаго вдаль. Лихой морякъ спитъ въ полдень и всю ночь на ногахъ… Онъ наслаждается ночью и моремъ, какъ рыба водою. Сверху, съ чуть затуманеннаго неба, льется широкими фосфорическими потоками лунный свтъ. Кругомъ насъ — одн плещущія, на встрчу несущіяся волны. Он несутся вдвое скоре отъ быстраго незримаго бга корабля, который взрзаетъ ихъ прямо, легко, увренно, какъ летящая стрла.
Луна разбилась, разбрызгалась, разлилась по бгущимъ волнамъ широкимъ движущимся и трепещущимъ столбомъ серебряной чешуи… Никогда не отражается она такъ въ рк, даже въ широкихъ разливахъ Дуная и Волги. Ширь и разгулъ моря зовутъ къ шири и разгулу все, что только прикасается къ нимъ. Жутко длается отъ собственной фантазіи, когда стоишь безмолвною глубокою ночью посреди безмолвно бгущаго парохода, и молча созерцаешь эту безмолвную могучую жизнь морской пустыни.
Противъ мсяца эти вздымающіеся и хлещущіе другъ друга валы кажутся стаями горбатыхъ чудовищъ, что гонятся другъ за другомъ, настигаютъ, перегоняютъ, кувыркаются съ радостнымъ хохотомъ. Когда черные хребты ихъ врзаются съ разбга въ расплавленное серебро мсячнаго сіянія, они просто принимаютъ осязательную форму живого морского звря и ныряютъ, одинъ за. другимъ, въ блдно огненные омуты, будто дельфины, преслдующіе добычу. По невод поймешь суеврныя легенды приморскихъ жителей и матросовъ, которые проводятъ недли и мсяцы, глазъ на глазъ, съ этими таинственными ночными чудищами, въ темный и бурныя зимнія ночи, не знающія разсвта, на своихъ утлыхъ парусныхъ суденышкахъ. Викторъ Гюго, поэтъ природы, уметъ хорошо разсказать о нихъ и нарисовать своимъ волшебнымъ перомъ ихъ неуловимые никакою кистью образы. По невол помолишься и принесешь вмст съ древнимъ грекомъ умилостивительную жертву таинственнымъ богамъ грознаго воднаго царства и Посейдону, царственному владык океана, и сто-ликому Протею, измнчивому богу погодъ, и старцу-пвцу Нерею, отцу шаловливыхъ нереидъ, другу Аполлона, убаюкивающему своими пснями злополучнаго моряка, и Палемону, покровителю пристаней, и Форкису, защитнику отъ бурь…
По невол, подъ каждымъ утесомъ берега, въ каждой пещер островка, въ каждомъ всплеск волны, увидишь, вмст съ древнимъ грекомъ, стерегущихъ тебя, надъ тобой издвающихся, тебя соблазняющихъ таинственныхъ жителей водъ… Это не подводная скала, а нимфа Сцилла, возлюбленная рыбака Главка, обращенная въ подводный камень завистливой волшебницей Цирцеей. Это вы слышите не вой волнъ въ бурю, а трубящій рогъ Тритона, любимаго сына Нептуна, сзывающаго свое водное племя…
Это не втеръ шевелитъ въ деревьяхъ берега, опаснаго для морехода, а лукавыя сирены, Левковія, Лидія и Партенопа, очаровываютъ своей игрой доврчиваго странника, чтобы потопитъ его въ своихъ омутахъ. Вы думаете, это волна бьетъ тяжко, будто’ молотомъ, въ камни водной пещеры, за черною дырою скалы?.. Нтъ, это циклонъ Полифемъ засталъ въ объятіяхъ нимфы Галатеи страстнаго юношу Ациса и бросаетъ въ нихъ, разсвирпвъ, обломки утесовъ…
Этихъ пещеръ и подводныхъ гротовъ видимо-невидимо въ утесистыхъ островкахъ Архипелага, и въ каждой пещер жилище какой-нибудь очаровательной нимфы… Стоитъ Телеману быть выброшену на пустынный островъ, какъ ужъ онъ въ нжныхъ объятіяхъ Калипсо… Самъ лучезарный Фебъ — каждую ночь не можетъ покинуть подводныхъ опочиваленъ етиды, и черезъ это несчастная земля, по 12 часовъ сряду, остается безъ лучей солнца. Когда Посейдонъ отпраздновалъ на остров Питер свою первую брачную ночь съ Амфитритой, онъ нсколько сутокъ не могъ возвратиться въ ея ложу, потому что на каждомъ шагу своего царственнаго обзора водныхъ владній встрчалъ то прекрасную нимфу Венилію, то еще боле прекрасную нимфу Салапію, то двственную Фоосу, поочередно увлекавшихъ бднаго новобрачнаго бога въ свои таинственные подводные лабиринты…
Юная Фооса заране горевала, какъ вознегодуетъ на ея паденіе ея цломудренная мать, но успокоилась, когда, возвратясь на родной островъ Лемносъ, увидала молодого Полифема, играющаго на колняхъ своей родительницы…

XV.— Цикладскій Архипелагъ.

Рано на разсвт мы врзались въ густую чащу Цикладскихъ островковъ. Это древнее гнздо іонійской торговли, іонійскихъ сказаній и подвиговъ…
Мы проспали Тиносъ и Микони, и увидли ихъ уже далеко позади. Передъ нами, въ яркомъ освщеніи утренняго солнца -стояла какъ восхитительная декорація блокаменная Сира. Рдко можно видть такой поразительный живописный и оригинальный городокъ. По зелено-краснымъ конусамъ горъ, прямо изъ лазуревыхъ водъ моря, поднимаются два сплошныхъ ослпительно блыхъ конуса чистенькихъ каменныхъ четырехугольныхъ домиковъ безъ крышъ. Они кажутся издали ровными тесанными кубиками -благо мрамора, просыпанными съ далекихъ вершинъ горы и густо завалившими собою ея склоны. Эти пирамиды жилищъ, поднимающіяся въ облавамъ, увнчаны наверху старымъ католическимъ аббатствомъ св. Георгія и новою греческою базиликой.
Мы съ женой не утерпли и отправились побродить по хорошенькому городку, чтобы поглазть на незнакомую еще жизнь греческаго населенія. Сира съ каждымъ годомъ богатетъ и разростается, она лежитъ на двойномъ перепутья, между Александріей, Пиреемъ и Константинополемъ. Городъ изготовляетъ макароны, пшеничную муку и лучшій на всемъ восток рахать-лукумъ. Деревеньки острова Калиты садами гранатъ, апельсиновъ, винограду. Везд хорошія набережныя, мостовыя, тротуары, бульвары, фонтаны, везд богатые магазины и безчисленное множество кофеенъ. Хотя было рано, вс площади и улицы были наполнены празднымъ людомъ въ красныхъ фескахъ, курившимъ наргиле и пившимъ кофе. Мы хотли вскарабкаться на самую вершину, чтобы съ террасъ аббатства взглянуть на городъ и окружающій его архипелагъ острововъ… Везд чисто, пристойно и безопасно, какъ ни высоко поднимались мы по довольно глухой каменной лстниц, между рядами молчаливыхъ домовъ. Пахнетъ уже востокомъ, теремной жизнью женщинъ… Пахнетъ и Италіей, если оглянешься на этихъ рыбаковъ въ живописныхъ колпакахъ-мшкахъ, на этихъ осликовъ, обвшанныхъ большими кувшинами воды, на этихъ водоносицъ съ громадными амфорами на голов… Въ конц пути мы спутались среди множества узенькихъ и темныхъ переходовъ, вьющихся насквозь домовъ, подъ домами и черезъ крыши домовъ… Цлая толпа уличныхъ мальчишекъ, не понимавшихъ ни одного слова ни на какомъ язык, кром своего новогреческаго, стала сейчасъ же провожать насъ, безъ труда понявъ, что мы иностранцы и что съ насъ можно получить серебряную монету. Они вводили насъ въ католическія церкви, бгали за привратниками, указывали на красивые виды и вообще ухаживали за нами, какъ настоящіе проводники туристовъ. Частые католическіе храмы въ этой части города удивили насъ своею благопристойною и благоговйною обстановкою… Съ верхней террасы св. Георгія видъ, дйствительно, оказался великолпнымъ, широко охватывающимъ горизонты моря. Но подняться до него было нелегко, особенно по жаркимъ камнямъ, подъ палящими лучами солнца.
Когда посл торопливой двухъ-чамовой прогулки мы очутились опять на палуб ‘Цесаревича’, насъ трудно было узнать. Солнце сразу обожгло насъ своими лучами, словно въ краску окунуло…
Сира новая, съ хорошими удобными домами и широкими улицами-бульварами — внизу, у берега. Наверху, на горахъ,— это старая Сира, почти сплошь заселенная католиками. Еще съ крестовыхъ походовъ въ Сир утвердились французы и особенно итальянцы. Посл захвата въ 1204 году Византіи венеціанцами, многіе острова архипелага поступили въ качеств ‘лена св. Марка’ во владніе знатныхъ венеціанскихъ фамилій. Такъ, напр., герцогами Наксоса и Пароса сдлались Сунудо, герцогами Тиноса и Скироса Гиви и т. п. До сихъ поръ главнйшія фамиліи острова итальянскія. То же и на сосднихъ островахъ Наксос, Тинос. Оттого до 1821 года Сира была подъ особеннымъ покровительствомъ Западной Европы и пользовалась нкотораго рода независимостію. Сюда, во дни турецкой рзни 1821 и 1822 годовъ, спасались во множеств смирицы, хіосцы, псаріоты, оттого въ город до сихъ поръ существуютъ особые кварталы псаріотовъ, смирицевъ, хіосцевъ и пр. Теперь Сира — торговая столица всего Цикладскаго архипелага, который тяготетъ въ ней во всхъ отношеніяхъ…
Мы не долго любовались красавицей-Сирой и понеслись опять по проливамъ Архипелага, оставляя острова и вправо, и влво.
Вотъ поднимается изъ голубыхъ водъ поэтическій Делосъ, маленькій скалистый островокъ, съ которымъ соединено столько священныхъ воспоминаній древности… На немъ еще блются развалины православныхъ храмовъ и оракуловъ Аполлона…
Делосъ — это островъ Аполлона, бога солнца, бога поэзіи. Когда Юнона, ревнивая супруга Зевеса, преслдовала беременную Латону, то даже Посейдонъ, богъ хладной влаги, сжалился надъ несчастной возлюбленной царя боговъ и однимъ ударомъ своего трезубца создалъ изъ волнъ мора цвтущій островъ Делосъ, гд, подъ тнію масличины, впервые увидлъ свтъ дня богъ дневного свта Аполлонъ и его ночная сестра Діана. Въ благодарность за это Аполлонъ сдлалъ неподвижнымъ пловучій островъ Нептуна, остановивъ его въ самой середин Цикладскихъ острововъ, и, еще будучи четырехъ лтъ, создалъ въ немъ на гор Цинтус свой чудесный храмъ, построенный изъ роговъ дикихъ козъ, убитыхъ стрлами Діаны.
На этомъ же остров свта, Аврора обезсмертила, полюбила и погубила бднаго своего Тифона…
Древніе до такой степени благоговли передъ святынями Делоса, что не дозволяли больнымъ умирать на его божественной почв и не осквернили ее присутствіемъ смердячаго пса. Даже варвары Авіи раздляли это суеврное благоговніе грековъ, и когда громадный персидскій флотъ, разорившій острова Архипелага, присталъ въ берегамъ Делоса, то ни одинъ воинъ не осмлился прикоснуться святотатственною рукою въ владшямъ лучезарнаго Феба…
Миновали Делосъ — уже приближаемся въ двумъ скалистымъ островамъ, разъединяемымъ узкимъ проливомъ, Паросу — этой неисчерпаемой сокровищниц мраморовъ, и родному брату его — Анти-Паросу. Мы впрочемъ проходимъ лве, между голыми утесами Пароса и плодоносными зелеными берегами Наксоса, обилье ной житницы Цикладскаго архипелага, чтобы мимо Ніо и Аморго, мимо Анедро, мимо Ахафи и Сантурина, издавна снабжающаго нашу Русь, если не подлиннымъ виномъ своимъ, то хотя почтеннымъ именемъ его,— пройти между Критомъ и Бассо, въ виду обрывистаго Скарпанто, этой родины загадочнаго Протея, въ открытое Средиземное море…
Мы несемся, какъ на крыльяхъ птицы, созерцая своеобразную красоту этихъ счастливыхъ острововъ, общихъ дтей Нептуна и Аполлона, и передъ нами развертываются и проходятъ, какъ на смотру, по очереди, одни за другими, ихъ каменныя зеленыя громады… Чудные уголки, гд началась, гд должна была начаться для человчества жизнь, полная наслажденій, страсти, разума и предпріимчивости. Все кругомъ голубое и розовое, нжное и мягкое, бодрящее, радующее,— волны, воздухъ, горизонты неба, очертанія горъ…
Жизнь кажется безконечнымъ свтлымъ праздникомъ, а міръ — безпредльнымъ раемъ земнымъ, гд все возвышенне, чище и и очаровательне, чмъ въ обычныхъ суровыхъ мракахъ свера.
Цвтъ моря, какого я не видалъ еще нигд и никогда. Мы съ женой молча любуемся на него цлые часы и никакъ не насытимъ имъ своихъ восхищенныхъ главъ. Какая-то дивная голубизна прозрачной текучей бирюзы, то свтлющей отъ всплесковъ пны до нжной лазури утренняго неба, то густющей въ разверзнутыхъ кораблемъ хлябяхъ до глубокихъ тоновъ кобальта. Сама эта южная волна прозрачна, какъ жидкій хрусталь, легка, гибка и изящна, не похожая на чугунную, мутную, дробящую камни волну какого-нибудь Балтійскаго моря, а дышащая жизнью, населенная веселыми наядами, ласково колышащая Жемчужную раковину Амфитриты, родящая изъ себя, на отмеляхъ цвтущаго острова, богиню красоты и любви…
Не даромъ въ художественномъ воображеніи грека Посейдонъ, царь этихъ голубыхъ водъ, родной братъ Зевеса, царя голубого неба… Это та же небесная лазурь — только въ струяхъ и волнахъ.
Какъ было не воспитать этому привтливому морю, этимъ заманчивымъ островкамъ, тотъ талантливый народъ, который чудною поэтическою зарею освтилъ начало нашей европейской исторіи?..
Здсь самъ собою зарождается и смлый морякъ, и вдохновенный художникъ, и поэтическій мыслитель-пантеистъ…
По этимъ островкамъ, кишащимъ цлыми многолюдными семьями между цвтущими берегами Западной Азіи, тихими пристанями Аттики, Пелопоннеса и ракіи, какъ по ступенямъ лстницы, перекинутой черезъ море, непобдимо переливалась въ Европу и перерождалась въ новыя свтлыя и широкія формы, древняя цивилизація финикіянъ и ихъ загадочныхъ семитскихъ собратій, съумвшихъ чуть не въ до-историческія времена доработаться до великихъ идей единобожія, до великихъ открытій мры, денегъ и азбуки. Виноградъ, смоковница и маслина перешли оттуда изъ жаркихъ долинъ Азіи на эти роскошные острова вмст съ легендами боговъ и обрядами храмовъ, и обратили мало-по-малу бродячаго охотника и пастуха въ искуснаго садовода-оросителя, въ трудолюбиваго осдлаго хлбопашца…
Старые миы Греціи еще полны смутныхъ воспоминаній этого историческаго дтства ея, трудовъ и подвиговъ перваго крова- ваго устройства, среди не покоренной еще природы и не истребленныхъ еще звроподобныхъ первобытныхъ обитателей земли, всхъ этихъ людодовъ-циклоповъ, величиною въ сосну, минотавровъ — людей-быковъ, коне-человковъ — центавровъ, злыхъ старухъ гарпій съ человческимъ лицомъ и когтями коршуна и пр., и пр.
Въ этомъ смысл особенно драгоцнны миическіе подвиги Геркулеса. Не важны самыя подробности, въ которыхъ вылилась цвтистая дтская фантазія древняго грека. Но нельзя не наслаждаться удивительнымъ взмахомъ смлаго самознанія и безпредльной вры въ силы свои этого народа-юноши. Геркулесъ — это самъ живой греческій народъ, народъ колонистъ, мореходъ, охотникъ, воинъ, впервые ршившійся на подвиги дальнихъ странствованій, опасной борьбы, необычайныхъ встрчъ, знакомства съ невдомыми чудесами новыхъ странъ, гд вс существа и явленія природы кажутся невроятными, сверхъестественными,— птицы съ желзными клювами, быки дышащіе огнемъ, зми трехъ-головыя,— гд всякое полезное человку сокровище охраняется дракономъ, гд туземцы-дикари представляются въ своей первобытной мощи исполинами непобдимой силы и безпредльной свирпости, гд вся природа еще полна неодолимой дичи, кишитъ змями и хищными зврями. Разв это не дйствительная исторія дерзкаго и предпріимчиваго грека, проникшаго во вс уголки тогдашняго міра, искрестившаго на своихъ утлыхъ суденышкахъ вс извстныя и неизвстныя тогда моря, изъ одного края въ другой, до предловъ свта, гд онъ воздвигаетъ, какъ межевой знакъ, свои Геркулесовы столбы, до тхъ далекихъ заманчивыхъ горизонтовъ Запада, гд уже Атласъ, человкъ-гора, сынъ земли — Геи, поддерживаетъ на плечахъ небесный куполъ, и гд Геспериды, дочери ночи, охраняютъ свои золотыя яблоки, яркія какъ лучи заходящаго солнца. Геркулесъ не даромъ соприкасается со всми землями и народами, на Кавказ освобождаетъ прикованнаго Прометея, и побждаетъ амазонокъ, въ Малой Азіи спасаетъ Гезіону отъ морского чудовища, въ Африк очищаетъ Ливію отъ хищныхъ зврей и основываетъ стократный городъ Гекатомпидосъ…
Оттого-то съ подвигами Геркулеса грекъ инстинктивно связываетъ вс славныя событія своей миической исторіи. Онъ участвуетъ и въ поход аргонавтовъ Язона, и гораздо ране ратей Агамемнона беретъ приступомъ Трою. Въ Крит онъ продлываетъ подвиги Тезея, онъ прикосновененъ и къ Прометею, и въ борьб Титановъ. Фантазія грека не могла примириться съ тмъ, что первообразъ греческой народной силы и греческаго хитраго разума не принималъ участія хотя бы въ одной громкой эпопе того далекаго прошлаго. Если нельзя его пристегнуть въ Ахиллу и Аяксу, то онъ пристегивается къ Пелею и Теламону, отцамъ ихъ: если онъ не можетъ воевать противъ царя Пріама, по крайней мр, ребенкомъ продаетъ этого Пріама въ рабство.
Геркулесъ — истый предокъ и предшественникъ Улисса, другого любимца греческой фантазіи, потому что въ немъ не одна грубая и слпая сила мускуловъ. Напротивъ, эта неразумная стихійная сила, олицетворенная въ разныхъ Антеяхъ, Атласахъ, не можетъ нигд противустоять хитроумнымъ пріемамъ Геркулеса, который ловко уметъ отдлить Антея отъ земли, дававшей ему неистощимую силу, и перехитрить глупаго колосса Атласа.
Геркулесъ является истиннымъ олицетвореніемъ грека и въ томъ отношеніи, что это — человкъ религіи, союзникъ и любимецъ отечественныхъ боговъ… Боги требуютъ его на помощь противъ, Титановъ, которыхъ умерщвляютъ только его волшебныя стрлы. Ему постоянно покровительствуетъ Зевесъ и Меркурій. Меркурій, дарить ему мечъ, Аполлонъ стрлы, хромой Гефестъ самъ куетъ дли него золотой колчанъ, притомъ онъ и самъ сынъ Зевеса, отвдавшій, хотя и по ошибк, безсмертнаго молока изъ божественныхъ грудей Геры…
Въ сущности, въ миахъ о Геркулес слиты вс популярные герои древняго грека, люди своего народа и времени, люди истиннаго эллинскаго идеала, столь же могучіе, отважные, предпріимчивые, сколь разумные и хитрые, страстные къ женской красот, честные на своемъ слов, угодные божествамъ и имъ угождавшіе, вс эти Язоны, Тезеи, Персеи, даже самъ Улиссъ въ боле утонченной форм повторяетъ и напоминаетъ этотъ основной образъ эллинской доблести. Не даромъ постояннымъ покровителемъ Геркулеса является Гермесъ-Меркурій, этотъ самый любимый, самый народный богъ Греціи, подвижкой какъ ртуть, смлый и вчный странствователь, пробгающій небо И землю, ораторъ к музыкантъ, торговецъ и обманщикъ, столько же покровитель пословъ, сколько и воровъ, красивый, искусный на вс руки, ловкій посредникъ между богами и людьми, всмъ одинаково нужный и всмъ одинако услуживающій, крадущій колчанъ у Амура, трезубецъ у Нептуна, у Марса мечъ, у Венеры поясъ, у Вулкана щитъ, и даже скипетръ у Зевеса, но передъ всми всегда правый и всхъ всегда дурачащій, словомъ, самый истинный, самый воплощенный грекъ древности во всхъ его грхахъ и талантахъ. Какую-то юношескую бодрость и радость духа ощущаешь самъ, погружаясь воспоминаніемъ въ эти фантастическіе разсказы народа-юноши о своемъ юнош-геро, и нигд они они не овладваютъ вами такъ полно, нигд не становятся такъ памятными, какъ здсь, въ волнахъ этого древняго миическаго моря, среди этихъ прекрасныхъ острововъ, горъ, мысовъ и заливовъ, которыхъ каждое имя дышетъ легендами тысячелтняго прошлаго, каждый камень запечатлнъ событіями этой яркой и шумной многовковой исторіи…

——

Впрочемъ, не слдуетъ ради поэтическаго стараго забывать хотя боле скромные, но за то и боле реальные подвиги новыхъ поколній. Народъ, воспвшій отвагу Геркулеса и Ахилла, вписавшій въ свои лтописи ермопилы и Мараонъ, еще недавно освятилъ эти древніе острова и это древнее море своимъ геройскимъ патріотизмомъ… Вотъ влво отъ насъ остался островъ Псара, который въ дни освобожденія Греціи отъ турецкаго ига достойно заслужилъ славу героя и мученика. Сира и Псара были первые острова, которые ршились возстать противъ турокъ и присоединиться въ возмутившейся Греціи. За ними послдовали Идра и Кассо, потомъ Самосъ и другіе. Острова,эти были такъ богаты и цвтущи, что возстаніе могло стать для нихъ гибелью. Въ 1821 году у этихъ четырехъ острововъ былъ уже значительный торговый флотъ, до 350 кораблей разнаго калибра съ 12,000 превосходнйшихъ въ мір матросовъ… Этотъ флотъ и сталъ ядромъ греческой морской силы, нанося смертельные удары турецкимъ кораблямъ въ то время, какъ весь материкъ греческихъ полуострововъ, отъ ермопильскаго прохода до мыса Акціума, былъ охваченъ народнымъ возстаніемъ… Почва и воздухъ древней Аттики, древней Спарты, создали своего рода героевъ древности, Колокогрони, Бодарисовъ, Міаули, одного имени которыхъ трепетали турки. Колокогрони всю жизнь провелъ клефтомъ въ горахъ, истребляя турокъ. Старикъ отецъ его убилъ въ теченіе своей жизни собственною рукою 700 турокъ…
Самъ Колокогрони былъ идеаломъ непобдимаго партизана и непоколебимаго патріота. Его громадный ростъ и черныя кудри волосъ, разсыпанныя по плечамъ, суровая твердость его повелительнаго взгляда, классическая простота и рзкая краткость рчи приковывали къ нему народъ и заставляли идти за нимъ какъ -за вождемъ, который можетъ вести только къ побд. Андрей Міаули былъ на мор тмъ, чмъ Колокотрони въ горахъ. Это былъ мужъ Аристидовской честности, невозмутимаго хладнокровія и безконечной отваги.
Смлые греческіе моряки жгли турецкіе корабли при всякой встрч и навели паническій ужасъ на оттоманскій флотъ, который укрывался отъ нихъ, какъ раненый медвдь отъ одолвшихъ его собакъ, и не смлъ показываться въ Эгейскомъ мор. За то въ Константинопол турки вшали и топили кого могли, патріарховъ, митрополитовъ, архіереевъ, знатныхъ греческихъ жителей.
На островахъ Крит, Родос, Кипр и многихъ другихъ они вырзывали все христіанское населеніе. То же было въ Смирн, въ Малой Азіи, въ Румеліи.
Островъ Хіосъ, этотъ древнйшій и богатйшій виноградникъ Греціи, славившійся своими мастиковыми и плодовыми садами, своимъ благосостояніемъ и образованностію, съ 100,000-нымъ греческимъ населеніемъ, долго отказывался принять участіе въ возстаніи, возбуждая тмъ общее негодованіе грековъ. Наконецъ удалый Георгъ Логоеетъ, прозванный Ликургомъ, сдлалъ смлую высадку изъ сосдняго острова Самоса, уже примкнувшаго къ возстанію, и поднялъ хіосцевъ… Но вожди возстанія не съумли во-время защитить несчастный островъ: кровожадный капуданъ-паша Кара-Али неожиданно овладлъ Хіосомъ, 23 тысячи жителей было вырзано, 47,000 обращено въ рабство, 75 хіосскихъ заложниковъ и архіепископъ хіосскій вздернуты были на вислицу.
Тогда-то вдругъ грянулъ какъ громъ отчаянный подвигъ Міаули. Онъ тайно провелъ и спряталъ свои корабли около острова Псары. Побдоносный Кара-Али ликовалъ между тмъ около береговъ Хіоса, собравъ въ себ на корабли на роскошный пиръ въ честь наступившаго байрама всхъ своихъ подчиненныхъ и до 2,000 гостей. Была непроглядная черная ночь. Два брандера подъ управленіемъ геройскаго Канариса, подъ покровомъ этой ночи, пробрались бреди тсной массы турецкихъ кораблей и вдругъ охватили огнемъ пирующій адмиральскій корабль… Пороховая камера взлетла на воздухъ, турки, бросившіеся въ лодки, тонули толпами. Самъ Кара-Али, раздавленный обгорлой мачтою, испустилъ духъ на томъ самомъ мст берега, гд онъ повсилъ хіосскихъ заложниковъ. Разсянный турецкій флотъ въ ужас бжалъ въ Дарданеллы… А Міаули, провожаемый восторженными криками народа, смиренно молился по утру въ храм торжествующей Псары…
Пеара перенесла разореніе и истребленіе отъ руки турокъ, но по крайней мр этою цною своей крови она купила свою свободу. Но Самосъ, такъ энергически отстаивавшій общее дло Греціи, осужденъ былъ остаться въ цпяхъ турка, подобно себялюбивому и изнженному Хіосу, почти насильно втолкнутому въ роковую для него борьбу.
Еще грустне вспомнить, что въ течете этой геройской своей борьбы сами греки доходили иногда до взаимнаго ожесточенія и взаимнаго истребленія, въ которомъ они не уступали фанатическому турку.
Когда многіе острова, стоявшіе во глав возстанія, не хотли покоряться тираническимъ мрамъ президента правительства Каподистріи, когда Идра и Сира объявили себя независимыми, я Міаули силою захватилъ островъ Паросъ, арсеналъ и военныя суда и требовалъ отъ Каподистріи созыва національнаго собранія, то непопулярный президентъ прибгнулъ въ помощи русскаго флота, адмиралъ Рикордъ, окруживъ Міаули у Пароса, потребовалъ его сдачи. Геройскій морякъ предпочелъ, однако, взорвать на воздухъ свои корабли и спасся съ своимъ экипажемъ въ лодкахъ на островъ Идру… Тогда-то высадившіяся греческія войска опозорили навсегда свое имя, предавшись неистовствамъ надъ своими соотечественниками Пароса, достойнымъ турецкихъ башибузуковъ.
Между тмъ, передъ нами встаетъ, высоко выдляясь изъ сплошныхъ горныхъ массъ Брита, снгами внчанная Ида, колыбель Юпитера, укрытаго здсь Реею отъ всепожирающей пасти Кроноса.
Бритъ задвигаетъ намъ теперь весь горизонтъ моря, опятъ переполняя мои воспоминанія своими поэтическими миами.
Это самое старое гнздо финикійской цивилизаціи, самая древняя школа греческихъ народовъ. Они черпали тутъ свои первые уроки религіи, законодательства, художествъ и житейскихъ знаній.
Недаромъ тутъ жилъ Дедалъ, первый художнику-строитель. Недаромъ отсюда вылетлъ на своихъ восковыхъ крыльяхъ и первый изобртатель-механикъ — Икаръ, непрактичный и несчастный, какъ вс геніи, его трупъ похороненъ, говорятъ, на остров Эгейскаго моря, который до сихъ поръ носитъ его имя (островъ Никарія). По берегу негостепріимнаго Крита ходилъ въ дни Тезея исполинскій бронзовый человкъ, вылитый для мудраго царя Миноса въ кузницахъ самого Гефеста — вроятно, также темное воспоминаніе о какомъ-нибудь чуд еще невдомаго грекамъ литейнаго искусства. Онъ день и ночь потрясалъ своею ужасною палицею и грозилъ подплывавшимъ кораблямъ. Хотя онъ и погибъ въ волнахъ моря, неудачно бросивъ свою дубину въ корабль Тезея, однако, его безпокойный враждебный духъ, повидимому, остался въ наслдство древнимъ берегамъ Кандіи.
Въ ночи насъ стало покачивать не на шутку, и южный втеръ сталъ сильно свжть… Бритъ прикрылъ теперь отъ насъ будто гигантскими воротами далеко виднвшуюся позади веселую семью Цикладовъ, а туманы ночи задернули ихъ словно занавсъ театральную сцену.
Насъ опять охватила пустынная ночь среди пустыннаго, на встрчу несущагося моря. Теперь до далекихъ песчаныхъ пустынь Африки — ничего, кром этого необозримаго моря.
Чувственные языческіе миражи Греціи растаяли сами собою, словно ихъ поглотила вдругъ эта безпредльная волнующаяся пучина, и другія, глубокія и трезвыя мысли встали вмсто нихъ въ безмолвномъ меланхолическомъ сіяніи мсяца. Въ этомъ безконечномъ простор, въ этомъ могучемъ движеніи водъ, чувствовалось присутствіе иной могучей и безконечной силы, передъ которою жалкими и слабосильными дтьми казались вс эти Зевесы съ молніями и Нептуны съ трезубцами…
Дыханіе вчнаго Бога одно стояло теперь надъ спящимъ міромъ, надъ сказками и грезами его дтства, надъ грховной суетой его старыхъ исторій…
Много безумныхъ и лживыхъ мыслей наполняло въ теченіе тысячелтій голову человчества. Но невозможно представить себ мысли, боле возмутительной для здраваго чувства, для неиспорченнаго ума, какъ это мнимо-философское, мнимо-научное ученіе, увряющее насъ, будто въ слпомъ сочетаніи міровыхъ атомовъ все слпо, мертво и мгновенно, будто смыслъ и красота вселенной — только галлюцинація нашего собственнаго ограниченнаго мозга, и будто, кром насъ, выше насъ, ничтожныхъ существъ, смняющихся съ очереди какъ урожаи нивы, гибнущихъ отъ малйшей случайности, не умющихъ постигнуть самыхъ простыхъ вещей,— нтъ во вселенной другого, боле совершеннаго разума, нтъ вчнаго свидтеля и созерцателя всхъ этихъ скоропреходящихъ, чередующихся смнъ народовъ, исторій, поколній…
Вотъ мы, слабые, жалкіе, заснули здсь на палуб, убаюканные какъ младенцы чуть замтною зыбью,— и уже нтъ боле въ мір ни созерцающаго ока, ни судящей и разумющей мысли, ни охраняющей и направляющей воли. Вотъ остынетъ отъ какой-нибудь случайной перемны въ вор земной, въ положеніи солнца, наша темная планета, исчезнетъ вдругъ на ней человческая жизнь,— и вс эти безчисленные милліоны міровъ въ своей чудесно-стройной механик окажутся разомъ безсмысленной, никому невидимой, никому невдомой, и никому не нужной толкотнею мертвыхъ массъ… Нтъ, это — колоссальнйшая изъ неправдъ, колоссальнйшее изъ заблужденій! Даже младенческая вра въ етиду и Феба заключаетъ въ себ въ тысячу вратъ боле философіи, логики и нравственной красоты.
Нтъ, здсь, въ рокот вчно плещущихъ волнъ, въ сіяніи неохватнаго неба, самый черствый скептикъ ощутить присутствіе вчной творящей и хранящей силы, какъ чувствовалъ ее Моисей въ грозныхъ пустыняхъ Синая, смиренно преклонивъ вередъ нею колни, и уразуметъ, что его проносятъ надъ безднами смерти не одна сила пара и генія человческаго…

Евгеній Марковъ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 3—4, 1886

Марков Евгений Львович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Русская Армения, Марков Евгений Львович, Год: 1901
  2. Мусульманские паломники, Елисеев Александр Васильевич, Год: 1864
  3. Алморские певцы, Минаев Иван Павлович, Год: 1876
  4. О укинских иноземцах, Крашенинников Степан Петрович, Год: 1755
  5. Русские поклонники в Иерусалиме, Дашков Дмитрий Васильевич, Год: 1825
  6. Белград, Ровинский Павел Аполлонович, Год: 1870
  7. Славянская спарта, Марков Евгений Львович, Год: 1898
  8. За уральским бобром, Инфантьев Порфирий Павлович, Год: 1894
Электронная библиотека