Европа и революція.
Европа и революція.
(L’Europe et la Rvolution. Tome III. La Guerre aux Rois, 1792—1793, par Albert Sorel).
Ж. Л.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1892
Европа и революция, Ж. Л., Год: 1892
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Солидное сочиненіе Альберта Сореля, посвященное отношеніямъ Европы къ французской революціи, представляетъ собою не только полезную работу,— по этому предмету еще не было труда, въ цломъ методичнаго и добросовстнаго,— это и само по себ — сочиненіе самаго высокаго качества и одинаково отличающееся какъ глубиною взглядовъ и ясностью развитія, такъ и врностью главной мысли. Два первыхъ тома — Политическіе нравы и обычаи (Les moeurs politiques et les Traditions) и Паденіе королевской власти (La chute de la Royaut) — уже позволили критик измрить всю важность задуманной авторомъ задачи, а также доставили ей новый случай оцнить вполн талантъ Сореля, независимость его сужденій и врность ума, но третій томъ, кажется, еще лучше двухъ предъидущихъ, и главныя достоинства автора обнаруживаются въ немъ съ еще большею силой и яркостью, какъ будто мысль историка все возвышается вмст съ его трудомъ.
Было бы общимъ мстомъ повторять здсь, что большей части сочиненій о французской революціи, появлявшихся въ теченіе почти вка, недостаетъ безпристрастія. Читая ихъ, можно было бы даже подумать, что этотъ страшный переворотъ, по своимъ гигантскимъ размрамъ, не подходитъ подъ мрку обычной справедливости и относится скоре къ легенд, чмъ къ исторіи. Даже самые великіе умы принимались за изслдованіе этого вопроса съ заднею политическою мыслью, судя о революціи и ея результатахъ сообразно съ своими теоретическими и предвзятыми понятіями объ. обществ, или подъ вліяніемъ своихъ предразсудковъ и заблужденій, склоняясь, такимъ образомъ, фатально и всегда или къ панегирикамъ, или къ памфлетамъ.
Сорель, напротивъ, при оцнк людей и событій того времени, съумлъ возвыситься до тхъ templa serena, о которыхъ говоритъ поэтъ, и откуда лучше распознаются мелкія и великія человческія дла, онъ принялъ за правило ничмъ не жертвовать духу партіи, но всегда идти добросовстною, честною индукціей, судя о людяхъ съ тою высшею снисходительностью, которая беретъ свое начало въ глубокомъ изученіи тайныхъ двигателей человческаго духа и въ точномъ познаніи ихъ несовершенствъ и слабостей, точно также какъ и ихъ нравственныхъ достоинствъ и добродтелей. Здсь мы имемъ дло уже не съ легендой, изукрашенной или обезображенной воображеніемъ историковъ: событія являются здсь передъ нами въ ихъ истинномъ свт, они идутъ въ логической послдовательности и освщаютъ другъ друга своими взаимными отношеніями, слдуя тому великому историческому закону, по которому всякій политическій актъ есть ничто иное, какъ результатъ столкновенія противуположныхъ интересовъ, изъ которыхъ слагается народная жизнь.
Надо ли еще прибавлять, чтобы дополнить эту слишкомъ краткую оцнку сочиненія въ общемъ его состав, что вся книга написана языкомъ просто-классическимъ, сжатымъ, внушительнымъ, какъ языкъ Монтескьё, и что, несмотря на свою сжатость, съ перваго раза даже немного тяжеловатую, слогъ не страдаетъ и недостаткомъ теплоты, особенно вхарактеристикахъ личностей.
Этотъ третій томъ — Война. съ монархами — раздляется на дв книги, — первая подъ заглавіемъ Нашествіе и республика (L’Invasion et la Rpublique), вторая — Коалиція и терроръ (la Coalition et la Terreur): передъ нами проходятъ событія отъ 10 августа 1792 года до первыхъ дней 1794 года.
Первая книга посвящена подробному и строго-психологическому изученію того, что представляла изъ себя революціонная дипломатія передъ лицомъ страшной опасности, угрожавшей не только республик, но и самому существованію отечества.
Во второй книг мы узнаемъ о нершительности политики иностранныхъ государей по отношенію къ революціи, въ ней они выводятся передъ нами до такой степени поглощенные своимъ личнымъ соперничествомъ, что вся важность движенія, которое, перевернувъ Францію, готовилось преобразовать весь міръ, была совершенно забыта, въ ней, наконецъ, опровергается тотъ ошибочный взглядъ, который усматривалъ между терроромъ и дломъ народной защиты связь причины съ дйствіемъ, и указывается, что здсь передъ нами лишь совпаденіе во времени.
Послдуемъ шагъ за шагомъ за Сорелемъ и постараемся резюмировать наиболе поучительное въ его повствованіи.
Каково было положеніе Франціи въ конц августа 1792 года? Никогда еще оно не являлось боле критическимъ, никогда горизонтъ не былъ мрачне: 80,000 армія, подъ предводительствомъ герцога Брауншвейгскаго, подвигалась по дорог къ Парижу, въ сопровожденіи знатныхъ эмигрантовъ, которые въ своихъ проектахъ мщенія были боле жестоки, чмъ худшіе изъ революціонеровъ, и ‘по большей части желали, — по словамъ одного свидтеля,— осудить на смерть, по вступленіи во Францію, всякаго’ кто только тамъ оставался’, на Запад надвигалась другая опасность, гражданская война: католическія провинціи Вандеи и Бретани, оскорбленныя въ своихъ религіозныхъ врованіяхъ еще больше, чмъ въ монархическихъ чувствахъ, ждали только благопріятнаго случая, чтобы подняться, угрожая протянуть руку иностранцамъ для сокрушенія нарождающейся республики. ‘Это былъ вопросъ жизни или смерти для независимости націи, для неприкосновенности территоріи, для свободы гражданъ, для гражданскихъ и соціальныхъ завоеваній революціи’, а чтобы встртить эту двойную опасность, чтобы предупредить возстаніе и отразить нападеніе иностранцевъ,— солдатъ Фридриха, славную прусскую армію семилтней войны,— Франція располагала самое большее сотней тысячъ людей, разсянныхъ тамъ и сямъ, не организованныхъ, не дисциплинированныхъ, да, кром того, на половину разрушенными крпостями, казалось, все было потеряно,— за гуманитарными мечтами слдовала неумолимая дйствительность, время неопредленныхъ рчей прошло, надо было защищаться и побждать.
Въ этомъ безнадежномъ положеніи народомъ вдругъ овладло удивительное возбужденіе,— отчаяніе, которое всегда удесетеряетъ силы одного человка и можетъ увеличить ихъ у народа во сто разъ: изъ пропасти, угрожавшей все поглотить въ себ, вдругъ вышелъ свтъ, указавшій Франціи знамя спасенія, легендарное in hoc signo vinces, — патріотизмъ! Философы отказались отъ своихъ химеръ, политики — отъ своихъ честолюбивыхъ притязаній, народъ забылъ свое озлобленіе, ‘для всхъ оставалось только одно отечество и, слдовательно, одна только обязанность — защищать народную землю и встать лицомъ къ лицу съ врагомъ’.
Но, чтобы организовать элементы защиты, нужно было правительство, а его не было. Оставалась только одна власть — коммуна,— она-то одержала побду 10 августа, она, постоянно пребывая въ Отель-де-Вилл’, держала въ своихъ рукахъ всю революціонную силу,— ‘власть безъименная, отправляемая неизвстными изступленными людьми’, этимъ ‘сбродомъ погибшихъ людей’, о которыхъ говоритъ Корнель и которые въ извстные, смутные моменты народной жизни выносятся грязною волной до самой вершины диктатуры. Франція могла бы принять на свой счетъ старую польскую пословицу и сказать: Gallia confusione regitur. Вн коммуны, правда, былъ еще исполнительный совтъ, выбранный собраніемъ на слдующій же день посл паденія королевской власти, но до того времени онъ не имлъ серьезнаго вліянія: члены, составлявшіе его, были большею частью или люди посредственные, или слабые, а наиболе умные, какъ Роланъ и Монжъ, оставались въ нершимости и ‘растерялись среди фактовъ дйствительности’. ‘Этотъ совтъ, — говоритъ Сорель, — совершенно опустилъ бы руки передъ стоявшею задачей и не съумлъ бы заслужить себ уваженіе ни отъ страны, ни отъ собранія,— если бы въ немъ не принималъ участія одинъ человкъ, стоящій выше общей мрки, которому пришлось во время ршительнаго кризиса защиты валять всю сцену и сыграть въ демократической и республиканской революціи роль, аналогичную той, какую Мирабо игралъ въ революціи олигархической и монархической’. Человкъ этотъ былъ Дантонъ, и умлою рукой Сореля очерчивается портретъ знаменитаго демагога. Великій Монтаньяръ является передъ нами, въ своей трагической гордости, всми сторонами своей возвышенной и благородной натуры, во всей напряженности своей жизни, обнаруживающей избытокъ силъ и страстей.
Дантонъ былъ рожденъ для правленія, онъ обладалъ необходимыми качествами государственнаго дятеля, но къ нимъ присоединялось такое смшеніе невоздержнаго темперамента, недостатковъ характера и пороговъ происхожденія, что, къ несчастію для государства и для себя самого, онъ не могъ воспользоваться своими драгоцнными качествами во всей полнот, какъ этого требовали обстоятельства. Въ то время, когда событія выдвигаютъ его на первый планъ, ему нтъ еще тридцати трехъ лтъ, и, между тмъ, онъ вовсе не похожъ на молодаго человка, онъ кажется уже зрлымъ, могучимъ, массивнымъ, чуть не чудовищнымъ, — фигура сангвиническаго дога, съ повелительнымъ взоромъ, съ громовымъ голосомъ… и, между тмъ, эти черты, противныя въ гнв, вдругъ освщаются и смягчаются, когда ихъ озаряетъ благородное чувство. Вопреки своимъ жестокостямъ, своимъ припадкамъ вспыльчивости, Дантонъ — человкъ и, какъ человкъ, доступенъ чувству состраданія: ‘онъ уничтожаетъ того, сто служитъ ему препятствіемъ, но онъ не съуметь оставаться мстительнымъ къ своимъ побжденнымъ врагамъ, его всегда будетъ подкупать чувствительность… среди самыхъ ужасныхъ приступовъ бшенства у него всегда остается извстный запасъ добраго чувства, слезы появляются на ‘го глазахъ такъ же, какъ пна бшенства на губахъ, и вс эти контрасты слдуютъ одинъ за другимъ помимо его воли, скачками, внезапно, разсудокъ и политика дйствуютъ въ немъ такъ же, какъ у другихъ инстинктъ и страсть’. Къ несчастію, эта крайняя подвижность — худшій изъ пороковъ государственнаго человка, и Сорель недостаточно, какъ намъ кажется, выяснилъ это, изъ тхъ качествъ, которыя длаютъ великими политиками Ришельё или Фридриха, — а это были, при общей гармоніи способностей, твердость во взглядахъ, пытливость ума и сила воли, которая идетъ прямо къ цли, не задумываясь ни передъ какимъ препятствіемъ,— изъ всхъ этихъ великихъ качествъ Дантонъ не имлъ ни одного, методическій трудъ, медленные разсчеты надодали ему, утомляли его, временами его охватывала ‘страшная усталость. Онъ вдругъ спотыкается въ нершительности, медлитъ, скрывается съ политической арены въ тотъ моментъ, когда надо было бы дйствовать со всею энергіей, поддаваясь въ этихъ случаяхъ неодолимой потребности отдохнуть, успокоиться посл напряженія, забыться’. И, между тмъ, несмотря на свои слабости, Дантонъ былъ для совта все, потому что онъ одинъ руководился общими идеями и былъ способенъ составить цльный взглядъ на ходъ событій, у него было геніальное воззрніе на народное дло, выполненное революціей, онъ предвидлъ практическую цль, которой она должна была достигнуть: внутри — организацію демократіи, извн — могущество и престижъ націи, ‘блескъ республики’, наконецъ, онъ былъ единственный человкъ дйствія въ правительств: Роланъ хвастался соціальными теоріями и занимался моральными поученіями, Монжъ терялся въ математическихъ отвлеченностяхъ. Дантонъ, презирая ихъ софизмы а фразы, видлъ факты въ ихъ реальности, онъ былъ лишь министромъ юстиціи, но что ему за дло до судебнаго персонала въ тотъ моментъ, когда герцогъ Брауншвейгскій приближался къ Парижу, когда каждый съ тревогой спрашивалъ себя, не принесетъ ли съ собню завтрашній денъ общаго пораженія и разрушенія? Тогда-то Дантонъ поднимается выше своей посредственной должности, выростаетъ до высоты опасности, одушевляетъ и направляетъ защиту, усиливаясь распутать интриги врага, если можно, вступить съ нимъ въ переговоры, дать, наконецъ, республик мсто въ Европ и привлечь нкоторыя государства на сторону мира, но въ особенности ‘ограничить войну и сохранить для Франціи дипломатическія отношенія съ нейтральными государствами’. Это было дло трудное: всячески притсняемые парижскою коммуной, неувренные даже въ безопасности своихъ собственныхъ жилищъ, послы иностранныхъ державъ только и думали о томъ, чтобы испросить паспорты и оставить постъ’ Сдлавъ все, чтобы удержать ихъ, и не удовлетворяясь еще этимъ, Дантонъ старался найти среди остававшагося личнаго состава прежней дипломатіи людей, достаточно знакомыхъ съ старою французскою политикой’ чтобы продолжать ея традиціи, примняя ихъ къ новымъ условіямъ демократическаго правленія, ему посчастливилось сразу же натолкнуться на совтника непредвидннаго, но чрезвычайно осторожнаго, которому судьба готовила блестящее будущее — Талейрана. Можно догадываться, что идеи молодаго дипломата не остались безъ вліянія на вншнюю политику Дантона: дйствительно, начиная съ этого момента, единственнымъ планомъ у главы исполнительнаго совта было воспринять ide fixe Генриха IV и Ришельё — униженіе австрійскаго дома. Это фактъ, который, какъ намъ кажется, никогда еще не былъ достаточно освщенъ, и, между тмъ, очень любопытенъ: ‘По странному проявленію атавизма, революція усвоила себ наслдственное соперничество между Бурбонами и австрійскимъ домомъ’ еще боле разжигая его’. Даже посл пильницкой деклараціи и надменнаго манифеста герцога Брауншвейгскаго, Дантонъ лелялъ еще мечту отвлечь Пруссію отъ коалиціи и образовать съ нею тсный союзъ, возобновивъ для этого переговоры маршала де-Белль-Идя съ Фридрихомъ Послдовательно, замышляя гибель имперіи. Къ несчастію, вс эти прекрасные проекты должны были разрушиться: прусская армія подвигалась, Лонгви (Longwy) капитулировалъ, въ Париж паника росла съ часу на часъ, и нкоторые жирондисты уже предлагали, чтобы правительство удалилось на югъ отъ Луары, то было бы сигналомъ къ страшному бгству, и Дантонъ понялъ это, онъ воспротивился всми силами этому проекту, продиктованному страхомъ: ‘Франція — въ Париж’ въ Париж и надо удерживаться всми средствами’. Въ то же время онъ приказалъ Дюмурье отложить свои безразсудные проекты нападенія на Бельгію и, вмсто того, преградить пруссакамъ дорогу къ Парижу. Между тмъ, внутри страны опасность росла: коммуна объявила ‘себя въ открытомъ возстаніи противъ всхъ установленныхъ властей и ‘ршила терроризировать собраніе, правительство, Парижъ и Францію’, она устроила то страшное избіеніе, которое въ исторіи носитъ названіе сентябрьской рзни. Сорель устанавливаетъ ложность легенды, которая приписываетъ Дантону иниціативу этого жестокаго кровопролитія, но онъ оставляетъ за нимъ извстную долю нравственной отвтственности за послднее, въ самомъ дл, вмсто того, чтобы порвать съ коммуною и открыто противодйствовать ей, что служило бы лишь къ его чести, Дантонъ находилъ боле удобнымъ вилять, лавировать, возлагая на слабаго Ролана заботу о сохраненіи порядка. Правда, онъ лично старался предупредить преступленіе, отклоняя отъ него народное движеніе и направляя толпу къ защит страны, но этого было недостаточно: въ то время, какъ на Марсовомъ пол онъ своимъ могучимъ голосомъ произносилъ рчи къ патріотамъ, въ это самое время когорты палачей длали свое кровавое дло, холодно, методически убивая безжалостно женщинъ, дтей, стариковъ, нагромождая трупы какъ бы для какой-то страшной гекатомбы. Разъ преступленіе было совершено, Дантонъ хотлъ, по крайней мр, воспользоваться имъ, не предоставлять всю выгоду его, ‘именно распространившійся ужасъ и завоеванную власть’, однимъ только жалкимъ людямъ, подготовившимъ его, и нкоторые изъ жирондистовъ уже обвиняли его въ подстрекательств къ преступленію. Тмъ, кто будетъ принуждать его къ оправданію, онъ отвтитъ теперь однимъ пожатіемъ плечъ: ‘Ваши разсужденія жалки, я знаю только врага, будемъ бить врага’… И дйствительно, его единственною заботой всегда было посылать подкрпленія Дюмурье, который теперь шелъ къ Аргонскому хребту, стараясь пресчь путь непріятелю. Событія, какъ извстно, не замедлили оправдать планъ и упорство Дантона, пушечные выстрлы при Вальми оповстили для Франціи часъ избавленія, эта простая стычка, которая была, однако, больтою побдой, должна была, выражаясь словами Гёте, ‘начать новую эпоху въ исторіи міра’.
Война за національную независимость кончилась. 23 октября ‘три залпа пушечныхъ выстрловъ, произведенные артиллеріей при Лонгви, объявили, что непріятель оставилъ территорію республики’. Казалось бы, что военныя дйствія должны были считаться съ этихъ поръ поконченными,— ничуть не бывало. Собравшись 20 сентября 1792 года, конвентъ нашелъ свою страну освобожденною, но онъ позволилъ себ малу-по-малу увлечься идеей освобожденія другихъ народовъ: оборонительная политика готова была перейти въ наступательную, и это незамтнымъ образомъ, безъ ощутительной перемны, но слдуя лишь тому неизбжному историческому закону, по которому народъ никогда не можетъ уклониться рзко отъ традицій своего прошлаго. Дюмурье, какъ мы знаемъ, уже давно замышлялъ нападеніе на Бельгію, генералъ Кюстинъ, воинственный, честолюбивый авантюристъ, но не безъ способностей, имлъ притязанія на нмецкія земли. Впрочемъ, революціонныя идеи не остались безъ могущественнаго эхо между рейнскими народами,— послдніе уже смотрли на французовъ какъ на своихъ освободителей, ожидая только ихъ прихода, чтобы избавиться отъ сеніоріальнаго режима. Въ конц сентября Кюстинъ получилъ полномочіе подвинуться къ Шпейеру, ему стоило перейти Рейнъ, и вс города стала сдаваться, а жители приходили къ нему съ кликами: да здравствуетъ республика!’ ‘Города взяты безъ всякаго кровопролитія, и декларація правъ человка подйствовала подобно трубамъ Іисуса Навина’,— писалъ одинъ дипломатъ, и народъ въ восторг сажалъ даже на площадяхъ ‘радостныя деревья свободы’, какъ выразился Гёте въ Герман и Дороте.
Въ то время, какъ гонцы Кюстина приносили конвенту извстіе объ этомъ тріумфальномъ шествіи, Монтескье входилъ въ Шамбури и савойскій народъ, весь безъ исключенія, стряхивалъ съ себя піемонтское иго, безусловно заявляя о своемъ присоединеніи къ Франціи. Жирондисты съ восторженною радостью встрчали результаты этихъ кампаній, они смотрли на нихъ, какъ на торжество своей политики, они леляли свой неопредленный космополитизмъ и отказывались понять, что эта сантиментальная политика, преисполненная гуманитарныхъ идей и безпредльной утопіи, фатально должна была привести ихъ къ завоевательной войн. Дипломатія практическая и отвчающая постоянной реальности вещей, то-есть традиціонной политик Франціи, казалась имъ слишкомъ унизительною, слишкомъ недостойною ихъ честолюбивыхъ замысловъ. Впрочемъ, не оставалось уже никого, кто могъ бы заставить ихъ послушаться голоса разсудка,— Дантонъ вышелъ въ отставку съ 21 сентября. Подъ градомъ нападеній всей умренной партіи, которая обвиняла его въ замыслахъ на диктатуру и возлагала на него отвтственность за избіенія, клеймя его ненавистнымъ именемъ ‘главы шайки’,— подъ градомъ доносовъ якобинцевъ, обвинявшихъ его въ модерантизм, онъ удалился, чтобы не быть раздавленнымъ въ безплодной и безвыходной борьб. Отвергнутый жирондистами, на которыхъ онъ хотлъ бы опереться, чтобы образовать партію правительства и покорить анархію, онъ обратился тогда въ сторону жестокихъ. Гора извлекла пользу изъ этого несогласія: Жиронда побоялась диктатуры Дантона, безсознательно она подготовила путь диктатур Робеспьера. Если паденіе Дантона было несчастіемъ для конвента, оно было также несчастіемъ и для Франціи. Лишившись единственнаго человка высшихъ способностей, какимъ онъ располагалъ раньше, исполнительный совтъ оказался теперь ршительно не въ силахъ направлять вншнюю политику Франціи. Правда, Дантонъ продолжалъ руководить имъ, но онъ уже не имлъ достаточно власти, чтобы заставить его всегда подчиняться своимъ указаніямъ, вншнія отношенія съ этихъ поръ находились во власти двухъ направленій, на которыя раскололся конвентъ и которыя, хотя и различаясь въ. намченной цли, сходились, однако, къ одному и тому же конечному пункту: это — направленіе жирондистовъ и направленіе монтаньяровъ,— первое’ толкающее къ войн отъ имени своихъ теорій о свобод народовъ, второе — по ненависти къ королямъ и духовенству, по ярости прозелитизма и особенно въ силу той потребности къ завоеваніямъ, которую, казалось’ оно унаслдовало отъ прежней монархіи и которая поздне должна была обнаружиться съ удесятеренною силой у неизвстнаго еще тогда якобинца, имя которому Бонапартъ. Самъ Дантонъ, казалось, поддался тогда общему увлеченію, онъ былъ охваченъ этою воинственною горячкой, которая пока еще тлла въ скрытомъ состояніи, но вскор должна была разгорться съ удивительною силой. Посл войны освобожденія настанетъ война распространенія, которая приведетъ къ извстному декрету 19 ноября 1792 года, ‘общающему отъ имени французской націи братство и помощь всмъ народамъ, которые пожелаютъ добывать себ свободу’, затмъ война революціи, диктующая конвенту декретъ 15 декабря, который длаетъ революцію обязательною для всхъ народовъ: ‘Надо будетъ сказать народамъ, которые пожелаютъ сохранить свои привилегированныя сословія: вы наши враги, и затмъ поступать съ ними какъ съ врагами, потому что они не желаютъ ни свободы, ни равенства’, и, наконецъ, война завоевательная, предшествующая несчастнымъ войнамъ имперіи. Нельзя провести никакихъ точныхъ границъ между этими тремя этапами, факты чередуются, слдуя той неумолимой логик, которая напоминаетъ намъ слова Жоффруа: ‘Событія такъ безусловно опредляются идеями, а идеи связываются и слдуютъ одна за другою такъ фатально, что единственное, на что могъ бы попытаться философъ, это — скрестить руки и смотрть, какъ совершаются революціи, въ которыхъ человческое воздйствіе такъ мало значить’. Мы видимъ, что конвентъ вотируетъ вс мры, какія должны сдлать миръ невозможнымъ,— должны возмутить противъ него не только королей, но и народы’ что онъ рискуетъ будущимъ Франціи съ какимъ-то безуміемъ и компрометируетъ самое дло революціи, отказываясь отъ принциповъ, создавшихъ ее. Надо признать за Сорелемъ заслугу и оригинальность въ томъ’ что онъ первый внесъ свтъ во всю эту исторію, до того мало извстную, освобождая главныя событія отъ второстепенныхъ, затемнявшихъ ихъ фактовъ.
‘Три вопроса,— говоритъ онъ,— составляли предметъ спора между Европой и Франціей… Это были: вопросъ о революціонной пропаганд, о завоеваніи сосднихъ съ Франціею странъ и о жизни Людовика XVI. Осужденіе на смертную казнь Людовика XVI могло лишь создать для Франціи новыхъ враговъ. Революціонная пропаганда вовсе не была необходима для утвержденія республики, точно также какъ завоеваніе граничащихъ странъ — для сохраненія государства. Но пропаганда содержалась въ самомъ дух революціи, завоеваніе — въ дух народа, а смерть Людовика XVI отвчала интересамъ революціонеровъ. Вотъ почему былъ казненъ Людовикъ XVI, предпринята была пропаганда и завоеваніе естественныхъ границъ связывалось съ идеей торжества революціи’. И такъ, вс прекрасныя теоріи о справедливости и свобод должны были закончиться войной, то-есть грубымъ господствомъ силы, культъ человчества не боялся унизиться передъ правомъ боле сильнаго, передъ этимъ ‘Faustrecht’, которое оправдывало до нашихъ дней столько несправедливостей. Какая тема для Паскаля и какою ироніей бичевалъ бы онъ этотъ ‘гордый человческій разумъ въ униженіи’!
Жестокая развязка длиннаго процесса, которая привела въ смущеніе Европу и Парижъ,— казнь Людовика XVI,— ускорила событія: ‘Катастрофа 21 января сдлаетъ нашими врагами, вроятно, вс народы Европы’,— писалъ Дюмурье къ Миранда, и онъ не ошибался: вс дворы объявили, черезъ посредство Питта, что казнь короля 21 января была ‘преступленіемъ самымъ ненавистнымъ, самымъ жестокимъ изъ всхъ, какія только разсказаны исторіей’.
До тхъ поръ личное честолюбіе государей коалиціи не позволяло имъ видть всей важности революціи. Въ общемъ историческомъ очерк польскаго вопроса Сорель указываетъ, какъ соперничества и несогласія державъ по поводу раздла этого несчастнаго королевства отвлекли ихъ отъ усилій, которыя могли быть приложены для спасенія Людовика XVI: въ то время, какъ конвентъ осуждалъ ‘Капета’ на смерть и посылалъ его на эшафотъ, прусскіе дипломаты были озабочены изысканіемъ мръ подавить французскій якобинизмъ… въ Варшав. Сухой стукъ ножа, отскшаго голову Людовика XVI, отозвался во всей Европ, какъ ударъ грома, — самые индифферентные, самые мирные монархи сразу воспрянули, возбуждаемые какъ страхомъ, такъ и гнвомъ, это была голова одного изъ нихъ, и революція какъ бы длала имъ вызовъ, — по монархической солидарности столько же, сколько и изъ собственнаго интереса, они приняли этотъ вызовъ и поклялись отомстить за кровавую обиду, которая нанесена была величеству королей конвентомъ. Теперь Франція имла передъ собою уже не только Пруссію и Австрію, но и Испанію, вс государства Италіи, Германскую имперію, Голландію.и, наконецъ, Англію,— Англію, которая, вступая въ коалицію, должна была измнить вс условія борьбы, обезпечивая врагамъ Франціи поддержку самаго могущественнаго въ мір флота и бросая на чашку всовъ неизмримую силу — субсидіи своего золота.
По какому странному заблужденію дипломатія конвента, вмсто того, чтобы стараться обезпечить себ нейтралитетъ лондонскаго кабинета, напротивъ, толкала его къ войн, которую онъ отказывался начинать?
Прежде всего, даже самые проницательные изъ революціонеровъ глубоко ошибались относительно положенія умовъ въ Англіи, изъ Парижа они видли его какъ бы сквозь дымку миража: въ Шеффильд въ честь французскихъ побдъ закололи быка, въ Дунди (Dundee) было посажено дерево свободы, наконецъ, нсколько экзальтированныхъ англичанъ явились передъ конвентомъ и привтствовали революцію отъ имени англійскаго народа, и этого было достаточно, чтобы члены конвента, и даже самъ Дантонъ, вообразили, что идеи Пристлея и Томаса Пэна раздлялись всею Великобританіей, они чистосердечно врили, что достаточно будетъ только бросить искру, чтобъ оба острова перешли къ республик. Это была грубая ошибка, и Маратъ отлично понялъ ее, когда говорилъ: ‘Напрасно думаютъ, что англійскій народъ за насъ… Въ Англіи наши союзники только философы, а этотъ классъ не очень-то многочисленъ’. Англія, между тмъ, ничего такъ не желала, какъ оставаться нейтральной: парижскія событія мало касались ея. Питтъ, которому только что удалось, цною величайшихъ трудностей, преобразовать государственные финансы, вовсе не хотлъ компрометировать свое дло, пускаясь въ войну съ сомнительнымъ успхомъ, но когда конвентъ, подъ предлогомъ освобожденія Бельгіи, объявилъ декретомъ отъ 16 ноября 1792 года, что судоходство по Шельд отнын будетъ свободно, когда сама Голландія увидла себя въ опасности, тогда сенъ-джемскій кабинетъ понялъ, что интересы Англіи прямо задты, что теперь ему предстоитъ защищать свою традиціонную политику. ‘Декретъ конвента, — говоритъ Гринъ, — и нападеніе на Нидерланды должны были заставить Питта взяться за оружіе’. Смерть Людовика XVI сдлала разрывъ неизбжнымъ и парализовала вс попытки примиренія. 24 января французскій посолъ въ Лондон былъ оттуда изгнанъ формальнымъ приказомъ Георга III, который, въ то же время, особымъ посланіемъ къ парламенту требовалъ вооруженій противъ республики. Маре, пріхавшій въ это время въ Англію, писалъ Лебрену (Lebrun): ‘… Смерть короля произвела дйствіе, какого и слдовало ожидать, ненависть къ французскому имени теперь достигла высшей степени’. Война была объявлена,— ‘война истребленія’, по выраженію Питта, и 11 февраля 1793 года открытіе военныхъ дйствій противъ Франціи было возвщено, отъ имени короля, англійскому парламенту.
Короли уже вооружились противъ революціи,— вскор настала очередь. народовъ, и даже тхъ, которые были призваны ею къ свобод. Бельгія и рейнскія страны встрчали кликами радости этихъ воиновъ революціи, несшихъ имъ независимость, но скоро же они убдились, что великія слова, отъ которыхъ они какъ бы опьянли, не соотвтствовали никакой осязаемой дйствительности, и ихъ разочарованіе было тмъ глубже, чмъ больше были ихъ надежды. Они считали себя отнын свободными отъ всякихъ путъ, а Франція обращалась съ ними какъ съ завоеванными странами, окончательно присоединяя ихъ къ себ, переворачивая вками сложившіяся учрежденія, разоряя принудительнымъ курсомъ своихъ бумажныхъ денегъ и постоянною разквартировкой своихъ голодныхъ войскъ. Они ждали только благопріятнаго момента, чтобы отдлаться отъ этихъ ненавистныхъ французовъ.
Революція шла по пути къ бдствіямъ, почти одновременно совпали: пораженіе Дюмурье при Нервинден, отступленіе рейнской арміи, принужденной оставить въ Майнц лучшую часть своихъ полковъ, измна побдителя при Жемапп Дюмерье въ то время, какъ непріятельское нашествіе распространялось на вс границы, наконецъ, внутри страны открытое возстаніе вандейцевъ.
Столько неудачъ открыли, наконецъ, глаза Дантону: посл того какъ онъ содйствовалъ больше, чмъ кто-либо, образованію коалиціи своими теоріями о естественныхъ границахъ и участіемъ, какое онъ принималъ въ казни Людовика XVI, теперь онъ убдился, что вступилъ на ложный путь и что революція жестоко обманулась. Однимъ взглядомъ онъ измрилъ всю глубину пропасти, къ которой близилась Франція,— подъ грубымъ освщеніемъ дйствительности факты обнаружились передъ нимъ въ ихъ истинномъ свт,— и онъ вернулся къ практическимъ планамъ, именно къ проекту разстроить коалицію и, если можно, вступить съ нею въ переговоры. Но было уже поздно. Напрасно онъ овладлъ правительствомъ, войдя въ комитетъ общественнаго спасенія, его планъ: ‘остановить анархію, возстановить государство, права человка сдлать реальною дйствительностью, республику — правительствомъ, обезпечить миръ, доставить безопасность труду’,— не могъ быть даже разсмотрнъ въ собраніи, гд, казалось, наперерывъ торопились длать предложенія одно другаго безразсудне. Между тмъ какъ онъ старался сговориться съ своимъ соперникомъ Робеспьеромъ, послдней добился декрета 13 апрля ‘о преданіи смертной казни тхъ трусовъ, которые предложатъ вступить въ переговоры съ врагомъ’, а извстно, каково было положеніе въ апрл 1793 г.: ‘Франція, со всхъ сторонъ израненная, всюду обнаруживала свои язвы’: въ Пиренеяхъ, въ Верхней Италіи — пораженіе и захватъ, въ Ванде, Лозер, въ Ліон — гражданская война. ‘И такъ, во всей республик, но особенно въ Париж, гд концентрировались вс бдствія департаментовъ, росло состояніе смятенія и испуга, которое порождается революціями и въ свою очередь всегда производитъ новыя’. Приближался часъ демагогическаго деспотизма, самаго ужаснаго изъ всхъ, ‘власти слпой и безумной, по словамъ Фенелона, худшей, чмъ вс тираны’. Втораго іюня произошелъ арестъ жирондистовъ, и конвентъ былъ полонъ смуты, Дантонъ вскор долженъ былъ пасть въ свою очередь: 27 іюля Робеспьеръ входилъ въ комитетъ общественнаго спасенія, уже замышляя смерть своего соперника. Съ этого времени соглашеніе стало уже невозможнымъ, внутренніе раздоры разрушаютъ все, вмсто того, чтобы позаботиться объ организаціи арміи, партіи думаютъ лишь о томъ, какъ бы растерзать другъ друга, и ‘Франція успла бы погибнуть десять разъ, если бы несогласія членовъ коалиціи не вредили аттак еще боле, чмъ раздоры республиканцевъ — защит’, и дйствительно, вмсто того, чтобы воспользоваться общимъ разстройствомъ и идти на Парижъ, союзники оставались на границ,’какъ приклеенные’, т же причины, которыя въ 1792 году задерживали движеніе герцога Брауншвейгскаго, теперь парализовали шествіе союзниковъ: ихъ первое негодованіе вскор исчезло, и политика овладла ими всецло, — политика ревнивыхъ подозрній и взаимной ненависти, внушаемая глухимъ соперничествомъ. Вмсто того, чтобы тушить пожаръ, угрожавшій настигнуть и ихъ, маленькіе Маккіавели великихъ европейскихъ государствъ старались обманывать другъ друга. Былъ моментъ затишья, которымъ Франція могла бы воспользоваться, чтобы, съ нкоторымъ шансомъ на успхъ,— обратиться опять къ серьезнымъ дипломатическимъ отношеніямъ, если бы юна сохраняла еще хоть тнь дипломатіи. Но правительство, достигшее уже диктатуры, — правительство, которое Сорель называетъ ‘правительствомъ бшенства’, а исторія запечатлла именемъ ‘террора’, было здсь совершенно безсильно. Парижемъ и республикой овладла банда ‘пиратовъ и мечтателей анархіи’, а вмст съ ними Францію охватилъ головокружительный вихрь. Теперь людьми управляли уже не общія мста о братств и человчеств, воодушевлявшія революцію,— единственный законъ, остававшійся въ сил, былъ ‘законъ о подозрваемыхъ’, а единственными двигателями политики являлись клевета, доносъ и ненависть. Надо уничтожить аристократію и духовенство, демагоговъ и жирондистовъ, умренныхъ и цареубійцъ, надо одновременно поражать ‘Англію, Австрію, Вандею, Церковь и Бурбоновъ… Австрію и Австрійку, т.-е. Марію Антуанетту’, надо примнять противъ иностранцевъ ‘законъ репрессалій’, противъ лицъ, поставленныхъ конвентомъ вн закона,— конфискацію имуществъ, противъ Вандеи — истребленіе. Для подобнаго дла нуженъ былъ ‘великій инквизиторъ во глав государства и палачи’. День Робеспьера насталъ.
Правленіе этого человка, — излишне повторять это здсь,— составляетъ такія страницы, которыя къ чести человчества лучше было бы вычеркнуть изъ исторіи. Къ счастью для Франціи, среди этого общаго паденія еще оставалась сила — армія, здсь-то укрылся, какъ въ послднемъ убжищ, духъ преданности, самоотреченія и самопожертвованія, къ ней обратились вс сердца, сохранявшія еще непобдимую вру въ судьбы отечества. Чего недоставало ей, чтобы идти впередъ и побждать? Предводительства, организаціи, начальниковъ. Организаторъ нашелся въ лиц Карно. Выбранный членомъ комитета общественнаго спасенія, онъ отказался отъ политики, чтобы заняться наборомъ рекрутовъ и организа ціею войскъ. ‘Ему принадлежала,— говоритъ Сорель, — великая заслуга умть распознавать людей, толкать, поддерживать ихъ, концентрировать ихъ силы въ одно общее усиліе, — единственное, которымъ онъ руководилъ’. Въ август 1793 года Франція была еще совершенно окружена врагами, но черезъ нсколько недль все перемнилось. Битва при Ватиньи 16 октября заставила австрійцевъ податься. Люди, до того времени неизвстные, оказались искусными генералами, Журданъ Пишегрю и Гошъ принудили союзниковъ отступить по всей линіи, а къ концу октября территорія Франціи была очищена со стороны сверной и западной границъ, между тмъ какъ вандейцы, побжденные въ Шоле, должны были покориться въ Ферне.
Франція снова была спасена, но, какъ замчаетъ Сорель, ‘терроръ нисколько не содйствовалъ этимъ побдамъ. Избіенія организовались въ то же время, какъ и національная защита, они не создали ея, и чтобы убдиться въ этомъ, достаточно сравнить даты: дло національнаго освобожденія начато нсколькими недлями раньше приведенія въ исполненіе рзни, и коалиція была окончательно побждена, когда терроръ предавался кровавымъ казнямъ 1794 года. ‘Общественное спасеніе всегда было лишь предлогомъ для террора, — прибавляетъ Сорель, — благополучіе террористовъ и ихъ тиранія были единственнымъ дйствительнымъ поводомъ къ нему’, и поэтому-то терроръ длался тмъ боле жестокимъ, чмъ сильне обнаруживалась его безполезность.
Послдняя глава — Война съ монархами — оставляетъ насъ среди разгара терроризма, при начал ужаснаго 1794 года, въ теченіе котораго революція, побивъ всхъ своихъ враговъ, направляетъ противъ своихъ же приверженцевъ бшенство безумнаго разрушенія и, какъ богъ въ древней басн, сама пожираетъ своихъ дтей.
Какое же общее сужденіе можно высказать о событіяхъ, одновременно грандіозныхъ и страшныхъ, исторію которыхъ мы только что резюмировали? Не слишкомъ ли трудно удержаться на справедливой оцнк, имя передъ собою этотъ единственный въ лтописяхъ народовъ взрывъ всего, что только есть въ человческой натур добродтельнаго и героическаго и, къ несчастію, также слабаго и преступнаго?
Чтобы остаться врными истин, нужно съумть подняться выше многочисленныхъ противорчій, ошибокъ и даже преступленій революціи, съумть отличать форму, которая минуетъ, отъ духа, который вчно живетъ. Если революція въ нкоторыхъ отношеніяхъ отвратительна, то не слдуетъ забывать, что, съ другой стороны, своею главой она достигла чистаго неба идеала. Она внесла въ міръ боле высокое понятіе о прав и справедливости, она дала людямъ слова, которыя перешли въ будущее, она разбила узкую форму старой монархіи и постаралась создать на ея развалинахъ общество, освобожденное отъ прежнихъ предразсудковъ, боле свободное и боле счастливое, если она была страшна, то она же была и благодтельна, и вотъ почему она можетъ требовать для себя признательности отъ человчества.