СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.
Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.—ТЬМА.— МАНЖАЖА.— ЕВРЕЙКА.— ВОЛГА.
Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.
ЕВРЕЙКА.
РАЗСКАЗЪ ТУРИСТА.
ЕВРЕЙКА.
РАЗСКАЗЪ ТУРИСТА.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Еврейка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Я намренъ разсказать подробно, правдиво и безъ прикрасъ, какъ судьба хотла заставить меня похитить чужую жену, вдобавокъ — противъ моей воли, да еще вдобавокъ — изъ одной части свта въ другую. Случай этотъ изъ туристской жизни не особенно замчателенъ, но не лишенъ того, что называется — coleur locale, да кром того отчасти и назидателенъ… хотя бы для юношества!..
Однажды, какъ говорится, въ одинъ прекрасный день, а врне — въ сумерки 12-го апрля 1864 года — я очутился на полудикомъ африканскомъ берегу, въ аллахоспасаемомъ град Танхер Марокской имперіи. Какъ попалъ я въ Танхеръ?!
Очень просто. Быть въ Гибралтар и отказать себ въ зат побывать на томъ берегу, который такъ отчетливо и заманчиво рисуется въ ясную погоду за голубымъ проливомъ, отдляющимъ Европу отъ Африки — очень мудрено.
Побывать въ другой части свта лестно для туриста, искрестившаго Европу вдоль и поперекъ. Перезжай на пароход это синее русло, кажущееся простой широкой ркой, и тогда, хоть отчасти, хоть немного, да побывалъ въ Африк, и къ тому же на одномъ изъ самыхъ дикихъ ея береговъ, хотя и ближайшихъ къ Европ.
Итакъ однажды… мн пришлось съ двумя соотечественниками сидть и ждать въ Гибралтар трое сутокъ тотъ пароходъ, который бы доставилъ меня въ Малагу. Между тмъ на рейд Гибралтара появился случайный гость, пароходикъ, носящій громкое названіе Lion, нескромно намекая собой на государственный бельгійскій гербъ.
Этотъ ‘Левъ’, старый, крошечный, полинялый, съ двумя маленькими колесиками, заявилъ устами маленькаго и тоже старенькаго, и тоже какъ бы полинялаго капитана, что онъ зайдетъ въ Танхеръ, по пути въ Могадоръ, если будутъ пассажиры.
Это была первая побудительная причина поздки въ Танхеръ. Но гд же тамъ, на африканскомъ берегу преклонить голову? возникъ вопросъ не послдней важности.
Въ гостиниц, гд я стоялъ, обдала за общимъ столомъ англичанка, очень любезная, очень коричневая и очень словоохотливая. Оказалось, что она обитательница Танхера и содержитъ тамъ… гостиницу!.. Иначе говоря, домъ, въ которомъ она живетъ, заключаетъ въ себ отдльныя комнаты съ постелями и даже… о прогрессъ! называется по ея фамиліи Ashton’s hotel.
Въ Танхер гостиница!.. И стало быть table d’hte или врне сказать table d’htesse любезной, но коричневой Mistriss Ashton…
Вторая побудительная причина хать.
Но какъ осмотрть Танхеръ и его окрестности? Пожалуй, съдятъ…
Въ Гибралтар меня всюду водилъ, все показывалъ и много разсказывалъ гидъ, молодой еврей Майкель. И онъ вдругъ между прочимъ (вроятно, по совту англичанки) заявилъ мн, что семь разъ былъ въ Танхер съ иностранцами (и ихъ не съли) и слыхалъ всегда отъ нихъ, что Танхеръ очень и очень интересенъ!.. Итакъ даже гидъ есть для поздки въ Африку.
Это было третьей побудительной причиной.
Но какъ пріхать назадъ?!. Это былъ уже аргументъ сильный.
И вдругъ, какъ по щучьему велнью, капитанъ ‘Бельгійскаго Льва’ объявилъ (вроятно тоже по наущенью мистриссъ Аштонъ), что онъ въ Могадоръ не пойдетъ. Завезетъ насъ въ Танхеръ, създитъ въ Кадиксъ, затмъ вернется чрезъ три дня опять въ Гибралтаръ и отсюда подетъ опять за нами и привезетъ насъ обратно.
Русскій, съ которымъ мы вмст уже давно колесили по Испаніи, объявилъ, что неприлично, видя Африку на подачу руки, не побывать въ ней. Другой русскій, съ которымъ мы разстались въ Севиль и котораго снова нашли въ Гибралтар — тоже прельщался мыслью побывать въ Танхер.
Итакъ боги этого непремнно хотли.
12-го апрля (что въ тотъ годъ было въ Свтлое Христово Воскресенье) рано утромъ, мы поднялись, узнали, что втеръ очень силенъ, что погода будетъ ужасная, но, скрпя сердце, все-таки двинулись съ мшками въ рукахъ по пустымъ, еще спавшимъ улицамъ Гибралтара.
Чрезъ часъ мы были на ‘Бельгійскомъ Льв’ и увидли… Увы! Увидли уже слишкомъ поздно… что это былъ не левъ, а скоре старая, худая крыса. А вдали направо, за мысомъ, на которомъ испанскій городокъ Альхесирасъ, виднлся бушующій Гибралтарскій проливъ, извстный своей втреностью, своимъ непостоянствомъ и вообще сквернымъ характеромъ, по милости котораго онъ пользуется между моряками самой дурной репутаціей.
Мистриссъ Аштонъ и Майкель были, конечно, съ нами въ числ пассажировъ и общали намъ пять часовъ зды.
Предполагалось часа полтора или два хать вдоль береговъ Испаніи до городка Тарифы и знаменитаго Трафалгара, а затмъ часа три, чтобъ перерзать проливъ и быть на томъ берегу.
Это предполагалось… Но вдь извстно, что человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, особенно на мор, а тмъ боле въ бурю.
Въ семь часовъ утра мы двинулись съ мста. Дохали до мыса, обогнули его и увидли, что предстоитъ намъ.
Когда открылся изъ-за мыса весь Гибралтарскій проливъ, у меня сердце дрогнуло. Все разстояніе отъ береговъ Африки, плававшихъ въ туман, было сдое отъ волнъ, заворачиваемыхъ свистящимъ втромъ.
Погода становилась ужасне съ каждымъ часомъ. Черезъ четыре часа зды (вмсто полутора) появилась Тарифа. Берегъ ея былъ весь блый, полный пны отъ бьющихся объ него волнъ, самъ городокъ съ своими башнями, тоже весь блый, какъ-то фантастически плавалъ въ серебристомъ туман за брызгами этихъ волнъ, рзко и отчетливо рисуясь падъ лохматыми свинцовыми тучами. Среди гула непогоды и свиста втра, Тарифа словно дрожала и колебалась въ глубин грозно поднявшагося и бушующаго залива. Картина была именно какъ-то фантастична, но мн было не до нея. Я отвернулся, готовясь къ пытк, оглянувъ весь проливъ, я понялъ, что вскор должно произойти со мной.
Кто дйствительно сильно страдалъ на мор, тотъ знаетъ эти невыразимыя муки, съ которыми иногда соединяется даже обморокъ или безсознательное состояніе съ тоскливымъ бредомъ.
Отъ Тарифы мы пустились уже прямо перерзывать проливъ, да еще вдобавокъ наискось. Вдали, въ туман, хотя и виднлся мысъ, за которымъ Танхеръ, но капитанъ общалъ еще пять часовъ зды, а то и боле, семь и восемь… потому что мы шли противъ теченія и переплывали проливъ, держась лицомъ къ океану, такъ какъ втеръ гналъ воду изъ океана въ море, и насъ могло отнести въ Сеуту. А втеръ этотъ все усиливался… Мене чмъ черезъ часъ уже укачало всхъ. Проводникъ нашъ Майкель лежалъ среди палубы безъ чувствъ. Ко мн перебросило понемногу съ палубы третьяго класса какого-то мавра. Я помню какъ во сн весь этотъ перездъ. Какіе-то обрывки мыслей и воспоминаній, обрывки наблюденій за пароходомъ, палубой, пассажирами, за сдыми холмами, которые покрывали насъ брызгами, перелетая черезъ борта, затмъ трескъ нашего ‘Льва’, который, какъ утка, какъ щепка, нырялъ и прыгалъ и бился во вс стороны. Изрдка я глядлъ на вздымавшіяся волны и трусилъ, потому что капитанъ и экипажъ показывали черезчуръ много дятельности и заботливости — прескверный признакъ въ этихъ людяхъ!
Очевидно, что не было большой бури, была маленькая, но вдь и пароходъ тоже былъ крошка, а налво отъ насъ торчитъ извстная скала, о которую Гибралтарскій проливъ ежегодно разбиваетъ десятки судовъ.
Въ мученіяхъ и смутныхъ соображеніяхъ прошло много времени… Прошелъ цлый длинный день…
Наконецъ, я вдругъ замтилъ, что качка уменьшилась, что берегъ Испаніи, къ которому я сидлъ лицомъ, совершенно исчезъ за туманомъ.
Изъ этого слдовало, что берегъ Африки за спиной и близко. Да, кажется, и въ самомъ дл смеркаться стало.
— Посмотрите-ка! говоритъ кто-то: за вами мысъ съ маякомъ, за этимъ мысомъ сейчасъ появится Танжеръ.
Я не обернулся.
— А! Танжеръ! Танжеръ! радостно восклицаетъ вскор нсколько голосовъ и глядятъ черезъ меня.
Я не оглянулся, не шевельнулся. Я ждалъ видть Африку и Танжеръ съ нетерпньемъ туриста, чуть не съ Севильи, но теперь мн было не до него.
— Сколько зды осталось? говорю я.
— Минутъ двадцать, полчаса самое большое.
Я снова пришелъ въ тупое состояніе ожиданія. По палуб заходили, потому что уже можно было ходить, не падая. Майкель всталъ съ пола и слъ, мавра прогналъ лакей обратно въ III классъ, капитанъ пересталъ хлопотать, спросилъ шоколаду, да поскоре, чтобъ успть выпить. Наконецъ, раздались дикіе крики около парохода и стукъ веселъ. Пароходъ, окруженный лодками, сталъ… Я оглянулся.
Увидя Танжеръ, я вполн убдился, что мы хали не день, а вчность, что Европа не за проливомъ, а тамъ гд-то, далеко осталась за нами, что мы, если не на новой планет, то ужь, во всякомъ случа, въ иной части свта, въ Африк. Да, это была Африка, та, которую ожидалъ я, а не та, которая, въ сущности, за пять часовъ зды отъ береговъ Испаніи. Гибралтаръ неширокъ, а какой страшный, громадный переходъ!
Я никогда не вызжалъ изъ Европы, это былъ первый разъ, первое впечатлніе иного, не европейскаго. Мн показалось, что и земля тутъ другая, и небо иное. Еще въ Гибралтар мн казалось, что я, въ сущности, недалеко отъ Россіи, 8—10 дней зды. Отсюда мн казалось, что до Россіи въ годъ не додешь.
Что-же особеннаго въ Танжер? Физіономія его, разумется, маврская, и ту роль, какую, положимъ, негръ играетъ въ толп европейцевъ, ту же роль играетъ Танжеръ (въ моемъ воображеніи) среди всхъ виднныхъ мною городовъ.
Во-первыхъ, городъ кажется крохотнымъ. Во-вторыхъ, это первый городъ, въ которомъ я не вижу ни одной колокольни съ крестомъ. Надъ нимъ возвышаются по праву и царятъ дв мечети, въ третьихъ, хотя городъ раскинулся по скату небольшой горы и хотя онъ близко, я не вижу ни одной улицы, ни одного окна и ни одной крыши. Представьте себ въ глубин залива, среди темной зелени, кучу большихъ, разставленныхъ кое-какъ, блыхъ ящиковъ. Бока — голая блая поверхность, и сверху то же. Представить себ любой домъ на боку или кверху ногами — нелпо. Почему? Потому что есть окна и крыша, которыя станутъ въ ненормальное положеніе. Домъ Танхера перекатывайте и ставьте какъ угодно — онъ сохранитъ вполн свою вншнюю физіономію, потому что это блый каменный ящикъ съ одинаковыми боками. Онъ, какъ квадратная косточка домино, будетъ все стоять отлично и съ той же физіономіей.
Эти ящики ярко блли, свже вымазанные, вокругъ городка тянулась черная крпостная стна, очень низкая и далеко не родня укрпленіямъ, оставшимся отъ мавровъ въ Испаніи.
Съ лодокъ, которыя окружили нашъ пароходъ, шелъ вой — предложенья садиться. Одинъ вопилъ по-испански, прибавляя Ser, другой по-англійски, прибавляя испанскія слова и слово мусью.
Мы, наконецъ, сли въ одну лодку и, сильно качаемые, добрались до берега, но остановились по мелководью сажени за дв. Съ берега бросилось человкъ 15 съ дикими криками. Каждый кричалъ, каждый теребилъ кого-либо изъ насъ и становился спиной къ лодк, таща насъ съ нея на себя. Лодочники вступили съ ними въ бой, началось сраженіе и кулаками и веслами. Нкоторые ретировались. Мы сначала ничего не понимали. Лодочники, отбивъ приступъ, влзли въ воду и прежде, чмъ мы опомнились, каждый изъ насъ сидлъ верхомъ на мавр. Всми силами сдерживая равновсіе, съ ужасомъ глядя въ воду и на мелькающія въ ней ноги импровизованныхъ коней, каждый изъ насъ стремительно мчался на берегъ.
На берегу насъ окружила пестрая, грязная и крикливая толпа. Тутъ было слышно шесть или семь различныхъ языковъ. Если въ Европ удивляются легкости, съ какой русскіе говорятъ на разныхъ языкахъ, то эта честь скоре принадлежитъ жителямъ Марокко. Тутъ были мальчишки 10 и 11 лтъ, говорившіе по-испански и по-англійски, перемшивая разумется слова, но выговаривая отлично. А профессоровъ этихъ языковъ, я думаю, тамъ нтъ! Это самоучки! Двое говорили и по-французски, но плохо, одинъ по-нмецки, но едва-едва.
Вс фразы на всхъ языкахъ были одн: предложеніе услугъ. Насъ рвали на части. Мы сначала-было отвчали, но стали сами путаться въ языкахъ. Я даже, вспыливъ, выговорилъ вдругъ на чистйшемъ россійскомъ нарчіи: ‘Слушай, чертенокъ, оставь меня въ поко!..’
Пославъ всхъ къ чорту, на всхъ языкахъ, одного au diable, другого al diablo, третьяго zum Teufel, и такъ дале, мы велли Майкелю вести насъ прямехонько къ англичанк, кабачекъ-гостиница которой назывался Ashton’s-hotel.
Подошли къ воротамъ города. Таможня!
— Что-о-о-о? протянули мы вс.
— Помилуйте! Да позвольте узнать, какого рода промышленность и производство покровительствуется въ Марокко? Дрова, рогатый скотъ? Такъ въ нашихъ сакъ-вояжахъ нтъ ни осинъ, ни дубовъ, ни быковъ, ни козловъ, а бурнусовъ и ермолокъ еще мене.
Мавръ огромнаго роста, съ тюрбаномъ, котораго Майкель величалъ капитаномъ, потребовалъ открытія дорожныхъ мшковъ. Мы, съ полузлобой, съ полусмхомъ взялись за ключи, но едва открывался мшокъ, мавръ, не нагибаясь, просилъ движеньемъ руки — закрыть. Это было: исполненье формальности, иначе говоря, мавръ обезьянничалъ таможенныхъ чиновниковъ Гибралтара.
Вступили въ улицу, въ сажень шириною, прошли площадку и уже крохотнымъ, извивающимся корридорчикомъ, среди низенькихъ ящиковъ съ дырами, т. е. домовъ съ дверьми, то спускаясь, то подымаясь, дошли до одного дома съ европейской дверью и окошками. Англичанка была на порог, и комнаты были уже приготовлены.
Комнаты порядочныя, для Танхера — отличныя, и главное — постели чистыя.
О, великая нація! чуть не со слезами восторга воскликнули мы. Всюду проникла, и повсюду хорошее съ собой принесла, даже въ Танхер — Бирмингамъ или Ливерпуль учинила! Великая нація! Да здравствуетъ Англія, хотя бы за это…
— А вотъ обдъ-то… обдъ-то каковъ! сказалъ я.
— Ну, батюшка, возразилъ одинъ изъ моихъ спутникрвъ: вы не забывайтесь и помните, что вы не въ grand htel du Louvre въ Париж, а въ Танхер…
Черезъ часъ явился къ намъ красивый старикъ съ громадной чалмой, сдыми усами и бородкой, въ бломъ бурнус, въ блыхъ нитяныхъ перчаткахъ и съ босыми и голыми по колна ногами.
Онъ позвалъ насъ обдать, отлично изъясняясь по-англійски. Это былъ Аджъ-Ахметъ, майордомъ mistriss Ashton, дворецкій гостиницы. Я мало видалъ такихъ стариковъ. Толстенькій, пухленькій какъ булка, съ полными розовыми щечками, безъ одной морщинки на свжемъ лиц, бодрый, сильный, дятельный и умный, т. е. плутъ первой степени. Онъ улыбался, болталъ, служилъ и бгалъ какъ юноша, а ему, говорили, шелъ седьмой десятокъ лтъ.
Въ ожиданіи обда мы многое узнали отъ ожившаго Майкеля: что Левъ уже ушелъ, общаясь зайти черезъ три дня, что въ Танхер будетъ ярмарка и придутъ на нее люди, называемые кабилами, и что вообще марокинцы очень любятъ сть ослятину.
Первое насъ обрадовало, второе привело въ восторгъ, а третье смутило по отношенію къ table d’hte нашего кабачка, однако въ восемь часовъ вечера мы сли за столъ съ ршимостью сть все…
Обдъ былъ… о! великая нація! былъ отличный. Середи обда появилось было блюдо двусмысленное и подозрительное. Ворохъ рису, пополамъ съ какимъ-то соромъ, и какіе-то кусочки чего-то! Можетъ оно-то и есть мстное любимое кушанье… ослиная задняя нога! Однако голодъ преодоллъ. Попробовали.— Диво!
За обдомъ появился одинъ образчикъ этой націи — цлая колокольня съ рыжими бакенбардами. Онъ молчалъ, какъ пристрленный. Потомъ мн сказали, что это одинъ изъ секретарей при англійскомъ консул и что онъ ходитъ обдать въ гостиницу.
Посл обда, чтобъ не терять драгоцнное время, мы собрались въ гости въ сосдній домъ, конечно подъ покровительствомъ сдовласаго Аджъ-Ахмета. Сначала мы послали Майкеля предупредить о нашествіи, а затмъ, черезъ десять минутъ мы уже входили въ одну изъ дыръ одного изъ ящиковъ. Первое, что поразило меня — чистота и опрятность, второе — устройство дома. Тутъ я понялъ, почему нтъ окошекъ ни у одного дома. Вотъ вамъ домъ Танхера. Возьмите большой ящикъ, снимите крышку и поставьте въ него другой ящикъ тоже безъ крышки, такой же вышины, но поуже. Разстояніе между ихъ стнками — будутъ комнаты, а средина второго ящика внутренній дворикъ, у котораго потолокъ — вчно голубое небо. Вс окна комнатъ вькодятъ въ этотъ дворикъ. Потолокъ комнатъ или крыша есть терасса, идущая по дому вокругъ дворика, на ней всегда цвты въ горшкахъ и блье на веревочкахъ.
Вс стны и полъ и потолокъ обмазаны глиной и выкрашены блой краской. Ни пылинки, ни соринки. Комнатъ крошечныхъ четыре, если домъ одноэтажный, иногда пять, шесть. Пріемная, кладовая, гд вещи и деньги, спальня, гд (какъ въ кают) по стнамъ большія полки, такъ-что внизу спитъ, положимъ, бабушка или ддушка, надъ ними сынъ, а тамъ подъ потолкомъ т, у которыхъ много и силы и охоты лазать, то-есть дти.
Наконецъ есть конечно и кухня. Обдаютъ въ пріемной или во дворик. У каждой комнаты одна дверь, выходящая во дворикъ. Домъ, въ который вошли мы, принадлежалъ еврею и богачу. Поэтому въ пріемной были кресла и стулья и виднлась одна (для него) человческая кровать, для остальныхъ полки. Мы застали хозяевъ съ гостями: они сидли на лавкахъ вдоль стнъ.
Хозяевъ, старика и старуху, мы застали разодтыми по праздничному. Мы, конечно, заняли стулья и кресла и услись кружкомъ, насъ заставили състь много изюма и лепешекъ, очень вкусныхъ. Затмъ хозяинъ похвасталъ рдкостью: въ комнат было окно, выходившее на главную улицу. Потомъ онъ веллъ позвать дочерей и родню. Пришли человкъ шесть, старшая дочь была приряжена, потому что замужняя, но нехороша собой, вторую оторвали отъ работы. Она была въ простомъ ситцевомъ плать, зато очень недурна и мила. Незастегнутый воротъ платья еще боле украшалъ ея граціозное личико. Оказалось, что она говоритъ по-испански.
Аджъ-Ахметъ тыкалъ пальцемъ на всякаго и говорилъ:
— Это отецъ, это мать, это тетка, это старшая дочь. Хороша? А что младшая? хороша?
Вс услись кружкомъ уже боле обширнымъ и начали дружно и усердно молчать… Выходило глупо.
Спутники мои заговорили между собой, длая свои замчанія. Предвидя, что при общемъ разговор я попаду въ переводчики вопросовъ и отвтовъ, обоюдно неинтересныхъ, я заговорилъ съ младшей дочерью, но такъ-какъ въ эти минуты меня подобострастно слушала, а ее прерывала вопросами вся семья, то интересенъ нашъ разговоръ быть не могъ. Сама двушка конфузилась, мямлила и все придерживала незастегнутый и упрямо незастегивавшійся воротъ платья.
Изъ этого визита я вынесъ столько же мало интереснаго, сколько и изъ любого дома любого города Европы. Мы, наконецъ, встали и вышли. Младшая дочь проводила насъ до порога дома, и мн показалось даже, что здсь, безъ родителей, она стала смле. Во всякомъ случа, она просто отвчала мн, и послдній отвтъ былъ даже очень милъ.
— Врно мало въ Танхер такихъ красавицъ, какъ вы? сказалъ я.
— Достаточно, чтобъ черезъ пять минутъ вы обо мн забыли! отвчала она крайне кокетливо и лукаво, и уже не заботясь о ворот, который, разъхавшись, раскрылъ ея красивую шею.
Я пріобрлъ по крайней мр repartie танхерской кокетки.
На утро мы собрались осматривать окрестности Танхера и рано пустились въ путь.
Кое-какъ пробирались мы на лошадяхъ по корридорчикамъ городка, невольно заставляя иногда прохожихъ мавровъ и евреевъ входить въ дома, т. е. влзать въ двери ящиковъ, чтобы разъхаться съ нами.
Вс улицы Танхера ужасно узки, нтъ ни одной, кром главной, въ сажень ширины, и всюду тотъ же видъ: стны голыя, блыя, аршина въ три-четыре вышины, ни одного окна, и только одна узкая и низкая дыра — дверь. Однообразіе таково, что ршительно нельзя замтить или отличить ни одной улицы, и можно пройти двадцать разъ по той же самой, въ увренности, что идешь по разнымъ улицамъ. Изрдка попадались двери боле широкихъ размровъ, иногда и окошко, но только въ домахъ богатыхъ евреевъ, которыхъ тутъ вообще не мене мавровъ. Въ город все, очевидно, готовилось къ какому-то празднику, поэтому во вс дыры домовъ видны были старухи или двчонки, моющія полы, или окрашивающія блой краской стны и полы, красной, иногда желтой краской,— пороги и карнизы. Прохавъ около ста шаговъ, мы выхали на главную улицу, она вдвое шире остальныхъ и на ней есть нсколько деревянныхъ балагановъ съ навсами, на возвышеніяхъ, гд разложенъ всякій скарбъ, всякая продаваемая дребедень, сидятъ, по-турецки поджавъ ноги, и сами продавцы. Общевосточный обычай… Мы вскор же повернули въ ворота и выхали за городскую стну. Предъ нами открылось широкое, мокрое, глинистое пространство, въ которомъ совершенно увязали наши лошади, съ трудомъ вытаскивая и переставляя ноги. Упади тутъ внизъ съ лошади, такъ кажется воткнешься головой, и станешь перпендикулярно какъ палка. Налво, среди такой же грязи и тины, были натыканы шесты, на нихъ висли распяленные быки и овцы, съ которыхъ сдирали кожу нсколько мавровъ, крича и злобно ругаясь между собой. Это было тоже приготовленіе къ празднику.
Мы поднялись на холмъ. Раскрылись широкія, необозримыя пространства, совершенно голыя: ни деревьевъ, ни жилищъ, ни даже камней, кое-гд невысокій кустарникъ, издали сливающійся съ землей и травой. Всеобщая глушь и дичь. Повсюду отлогіе полухолмы, полугоры, казавшіеся то очень небольшими, то огромными, потому что, за неимніемъ чего-либо для сравненія, взоръ, скользя по этому пространству, терялся и не могъ уловить дйствительныхъ размровъ. Это была или волнистая равнина, или отроги большихъ горъ, которыя начинаются около Тетуана. Однимъ словомъ, видъ былъ не только унылый, или скучный, а одичалый. Это природа, такова, какова она существуетъ безъ присутствія человка и безъ его посильной помощи. Подобной дичи я еще нигд не видалъ. Чрезъ часъ зды шагомъ, влво на холму появилась блая мечеть или часовня, очень ли она велика или маленькая — я ршительно уловить не могъ. Глядишь на нее одну — кажется, велика, оглянешься кругомъ на окрестъ-протянувшуюся глушь,— и мечеть, да и мы сами — крошечные.
Когда въ полдень немного стемнло, надвинулись густыя массы срыхъ облаковъ и заклубились надъ нами, то эта картина, гд были три отдльные предмета: земля, небо и кучка верховыхъ — стала даже черезчуръ сурова, почти грозна. Дйствительно, это была Африка, и мы правы, когда соединяемъ съ этимъ именемъ понятіе чего-то, чуждаго намъ.
Я забылъ сказать, что помимо хавшихъ съ нами Майкеля и Аджъ-Ахмета, съ самаго Танхера за нами бжали двое мальчишекъ лтъ 12-ти, сыновья владльцевъ нашихъ одровъ-лошадей. Мальчишки были уморительные. Одинъ Кадуръ гладко обритый, съ огромными ушами и съ головой въ род груши. Казалось, что на его голыхъ, загорлыхъ плечахъ придлана не голова, а русскій самоваръ съ большими ручками. Лицо у него было преплутовское, онъ общалъ быть современемъ другимъ Аджъ-Ахметомъ. Мы хохотали надъ нимъ до упаду, но Кадуръ былъ отъ того въ восторг и нарочно выкидывалъ разныя штуки… надясь, вроятно, на лишній грошъ, который перепадетъ ему при расплат. Другой, постарше на видъ, по имени, былъ угрюмо молчаливъ и полонъ чувства собственнаго достоинства.
Тла обоихъ были полуприкрыты срыми грязными бурнусами. Обязанность Таиба и Кадура состояла въ томъ, чтобъ бжать за лошадьми, увязая въ тин, и погонять ихъ палками, безъ чего мы, конечно, не выхали бы изъ Танхера.
Подгоняли они такимъ образомъ, что я не знаю, какъ мы не перепадали съ лошадей.
Каждый разъ, какъ появлялась гладкая тропа, они, не предупреждая насъ, кидались сзади на лошадей и, барабаня по нимъ, взвизгивали:
— Ер—р—ра! Ер—р—ра!!
Лошади, какъ и вс клячи, спотыкались, какъ-то бочкомъ пускались въ галопъ и подпрыгивали такъ, пока Кадуръ и Таибъ продолжали бжать сзади и барабанить по нимъ, привизгивая. Затмъ барабанщики отставали, лошади шли тряской рысцой, потомъ шагомъ, мы начинали снова мирно разговаривать, но вдругъ… словно непріятель изъ-за траншеи, наскакивали сзади Кадуръ и Таибъ съ палками, и снова одры наши, лягаясь и спотыкаясь, съ мста пускались въ галопъ. Я два раза очутился на ше моей лошади и не знаю, какъ не слетлъ долой.
При крик: Ер—р—ра! всегда раздавались и наши крики:
— Будетъ! Довольно! Тише! вопили мы, трясясь на этихъ мчащихся одрахъ.
Наконецъ, поднялись мы на довольно высокую гору. Вправо открылось море. Мы были на мыс Спартель, который заканчиваетъ собой Гибралтарскій проливъ и уже выдается въ Атлантическій океанъ. Прямо передъ нами раскрывался безконечный зеленоватый просторъ океана. Втеръ вчерашній, столько измучившій насъ, еще не утихъ вполн, и поэтому огромные валы шли изъ океана разбиваться о берегъ. Мы были на гор, но ясно долеталъ до нашихъ ушей глухой рокотъ, раздававшійся у берега. Вправо вдали виднлся едва-едва розовый клочокъ европейскаго берега.
Подъ нами протянулось безконечной лентой пространство желтаго песка, окаймляющаго море. Этотъ берегъ, изъ мельчайшаго сыпучаго песка, уходилъ, кажется, на сто, а можетъ быть, на тысячу верстъ. Быть-можетъ, вплоть до Могадора тянется онъ, кто знаетъ? Тутъ никто не бывалъ, потому что сухимъ путемъ хать до Могадора еще туристовъ не нашлось.
Спустившись, обогнувъ гору, мы повернули и, перевалившись въ бродъ черезъ потокъ, стали спускаться ближе къ берегу.
Скоро показалась деревушка. Нсколько каменныхъ хижинъ съ крышами изъ пожелтвшаго хвороста.
Ихъ было maximum 8 или 9. Стны на полтора аршина вышины были сдланы изъ незатйливо наваленнаго кое-какъ камня, ничмъ не обмазаннаго, сквозь дыры виднлась темная и грязная внутренность,— гд ночуютъ и люди и скотъ. Такіе шалаши строятъ у насъ рабочіе по дорогамъ, чтобъ не ходить каждый разъ ночевать въ село.
Оказалось, что вс деревушки Марокко таковы. Здсь, оглядываясь кругомъ, я все боле убждался, что Гибралтарскій проливъ, какъ ни малъ сравнительно, а своего рода — Рубиконъ, политическій и нравственный…
Египетъ и Алжиръ гораздо боле удалены отъ Европы, чмъ Фецъ и Марокко, а между тмъ Каиръ, Александрія, Тунисъ и Оранъ — во всемъ европейскіе пункты. Танхеръ же за пять, много за семь часовъ зды отъ Европы, совершенно то, что съ дтства представляется воображенію при слов: Африка.
Вонъ на той сренькой полоск, думалось мн, плавающей въ розовомъ туман, т. е. на берегу Испаніи — происходятъ теперь выборы въ кортесы, въ Гибралтар устраиваются митинги и говорятся спичи, читаются передовыя статьи Times’а, а здсь, на подачу руки, въ виду Европы (не въ переносномъ, а въ дйствительномъ смысл этого слова) полная, всесторонняя глушь, какое-то двственное варварство.
Просвщенная и просвщающая Европа заботится объ изслдованіи источниковъ Нила, о прекращеніи торговли невольниками въ центральной Африк, о пропаганд началъ добытыхъ наукой, хотя бы даже между эскимосами, о проповди святого евангелія въ сред каннибальскихъ племенъ дальнихъ окраинъ Австраліи и той же Африки… А здсь, въ виду этой Европы, живутъ не люди, а дикіе зври… И Европ до нихъ дла нтъ. О Марокко, вообще, какъ-то рдко и слышишь.
Въ деревушк не было ни души. Одн собаки съ ревомъ окружили насъ. Добиться, почему нтъ никого, я не могъ.
Эти бдныя лачуги стушевывались, пропадали среди необозримаго пустого берега, въ виду широко развернувшагося океана. Куполъ неба, желтоватая, мертвая окрестность и живой, громадный просторъ океана — окружили восемь-девять лачугъ, гд, быть-можетъ, уже прошли десятки поколній людей! Но какіе же это люди?..
Мы двинулись дале, уже приближаясь домой, т. е. къ Танхеру.
Путь нашъ лежалъ вдоль берега, по сыпучему песку, вдали виднлась какая-то развалина — это былъ мостъ, оставшійся отъ римлянъ, въ которомъ нтъ, разумется, ничего замчательнаго, разв только дв вещи. Во-первыхъ, что осталось, уцлло, пересилило время, побдило десятки вковъ и еще крпко держится: именно то самое, что въ теперешнихъ постройкахъ валится первое — арка! Да, крайніе концы моста разрушились, и осталась среди потока только одна главная, самая широкая арка, имвшая право упасть первая. Это замчательная вещь, что въ постройкахъ римлянъ арка переживаетъ вс остальныя части. То же встрчается въ Италіи. То же я видлъ въ остаткахъ цирка римскаго — въ Толедо. Тамъ уже ничего не осталось, стнъ нтъ, только кое-гд возвышается надъ землей кучка камней, и трудно даже прослдить линію, очеркъ и размры прежняго цирка… но среди всего стоитъ сильная, высокая и могуче сколоченная арка. Она, казалось бы, самая хрупкая часть постройки, побдила и вка и ломъ поселянина, который въ продолженіе столтій приходилъ сюда за матеріалами для своей хижины.
Второе интересно то, что, судя по длин и размрамъ моста, тутъ, очевидно, когда-то протекала широкая рка, теперь же бжитъ смирненькій горный ручей.
Не дозжая до этого моста, мы повернули направо и, подымаясь по сыпучему блому песку, среди нелпыхъ и уродливыхъ кактусовъ, стали отдаляться отъ берега. Скоро, на зеленомъ холму, среди нсколькихъ кустиковъ и маленькихъ деревьевъ, показались хижины, огороженныя плетнями. Такіе же низенькіе шалаши изъ наваленнаго камня, съ крышей изъ хвороста и соломы. Это была деревушка по имени Шарфъ, гд и ожидалъ меня сюрпризъ.
Мы остановились у перваго домика. За плетнемъ, передъ входомъ въ шалашъ, была гладкая, выбитая площадка, въ род тхъ, какія существуютъ у насъ для молотьбы хлба. На этой площадк были растянуты свжія, только-что снятыя дв козьи шкуры и одна телячья, на которой валялся голый ребенокъ. Недалеко между деревьями были распялены тла несчастныхъ жертвъ, погибшихъ, по словамъ Аджъ-Ахмета, ради приготовляемаго празднества — свадьбы. Откуда-то, изъ-за кустовъ, валилъ черный дымъ и клубами вился чрезъ хижину и площадку… Налво бллась просто палатка, грязное полотно, протянутое на шестахъ. За полотномъ слышались разговоры, смхъ, чрезъ секунду вышла женщина и, увидя насъ, быстро запахнула лицо въ толстый бурнусъ свой. Пока мы слзали съ лошадей, Аджъ-Ахметъ ушелъ искать своего пріятеля мавра, къ которому онъ насъ убдилъ захать.
Я прямо отправился къ палатк, но кто-то схватилъ меня за руку.
— Туда нельзя, сеньоръ, говорилъ поспшно Таибъ, обыкновенно молчаливый:— тамъ женщины. Нельзя!
Я было продолжалъ стремиться, изъ любопытства, но появился Аджъ-Ахметъ и объявилъ, что итти въ палатку, гд женщины, мн ни подъ какимъ видомъ нельзя! Съ нимъ же появился мавръ, желтый и худой, съ рденькой черной бородкой клиномъ и узенькими щелками вмсто глазъ. На немъ всей одежды былъ одинъ бурнусъ, нараспашку на груди, и чалма. Махая руками и кивая головой, онъ пригласилъ насъ войти въ хижину.
Дв женщины въ блыхъ бурнусахъ, въ опущенныхъ капюшонахъ, тщательно закрывая низъ лица полами бурнуса, вышли оттуда и сли около двери на заваленк. Мы, нагибаясь, пролзли въ дыру этого шалаша, т. е. въ дверь.
Единственная комната не была однако похожа на внутренность шалашей деревни, которую мы видли. Полъ, потолокъ и стны были удивительно блы и чисты, какъ въ домахъ Танхера. Вдоль стнъ лежали низенькія подушки… Направо нчто въ род алькова и постель, да! настоящая постель. Не знаю, къ свадьб ли будущей все было устроено и вычищено, или вообще постель и чистота были здсь не случайные гости.
Когда мы услись на полъ, на подушки, вотще стараясь подобрать подъ себя ноги и уссться спокойне и ловче, въ комнат появилась третья женщина и услась у самыхъ дверей около двухъ женщинъ.
Она была очень недурна собой, лтъ 22-хъ, и, главное, не въ уродливомъ толстомъ бурнус, а въ какомъ-то странномъ костюм, совершенно балетномъ. Красная феска съ зеленой кистью, надтая на бекрень, на черныхъ вьющихся волосахъ, коричневый бархатный корсетъ съ шитьемъ довольно стройно охватывалъ ея талію, коротенькая цвтная юбка съ прошивками, чулки и красные башмаки на очень небольшихъ ногахъ. Затмъ серьги, бусы, кольца, ожерелья изъ монетъ и разныя прикрасы… Наконецъ, увы! подкрашенныя слегка брови и вки, отчего черные глаза ея блестли ярче, но придавали правильнымъ и красивымъ чертамъ какое-то странное выраженіе. Во всякомъ случа она была такъ мила и дико (африкански) граціозна, что нельзя было не замтить ея тотчасъ же. Въ надвинутой на бекрень феск было даже какое-то европейское кокетство. Она оглянулась на насъ нсколько разъ, хотя не бойко, но и не очень дико или боязливо. Она не была во всякомъ случа до такой степени африканка, какъ ея сосдки въ блыхъ бурнусахъ…
Между тмъ ушедшій хозяинъ появился снова и поставилъ на полъ подносъ, умостивъ его среди нашихъ ногъ, которыя мы ршительно не знали куда двать.
Мавръ посмялся надъ нами, услся около насъ на полу, и его ноги исчезли, какъ будто у него и не бывало ихъ. Мы же продолжали таскать, перетаскивать и возиться со своими, жалуясь то на боль въ спин, то на судороги въ колнахъ…
На поднос были чашки кофе и лепешки. Все довольно сально… Аджъ-Ахметъ разсказывалъ по-англійски, что чрезъ два, три дня будетъ здсь свадьба, и жаль, что мы узжаемъ, ибо празднество будетъ замчательное. Женящійся, человкъ богатый… Даже отрядъ кабиловъ придетъ джигитовать изъ Тетуана. Будетъ диво!
Я переспросилъ что-то у Аджъ-Ахмета по-испански. Женщина въ феск обернулась и, смривъ меня немного боязливо глазами, отвернулась снова…
— Вы понимаете по-испански? обратился я къ ней, чрезъ всю горницу.
— Да… Я говорю.
— Вы не мавританка?
— Еврейка, милостію Божіей! Ebrea, por la gracia de Dios!
— Какъ же вы сюда попали… въ эту деревню?
— Я замужемъ за мавромъ! какъ-то странно, и тише произнесла она, косясь на мавра.
Я помолчалъ, поглядлъ на нее. Она глядла невесело.
— Вамъ должно быть скучно здсь?
Она покосилась на Аджъ-Ахмета. Этотъ разговаривалъ съ моими спутниками, но я тотчасъ замтилъ, что уши его участвуютъ въ нашемъ разговор.
Женщина эта, мило одтая, хорошенькая, да еще говорящая свободно по-испански, заинтересовала меня. Вдь мы были на дикомъ берегу Африки, за часъ зды отъ Танхера. Я не допилъ своего кислаго кофе, вышелъ и слъ около нея.
— Какимъ образомъ вы здсь? Говорите по-испански? Вы должны скучать страшно? Закидалъ я ее вопросами, видя теперь ясно, что лицо ея далеко невесело, а глаза далеко неглупы.
— Нтъ, мн очень хорошо здсь! отвчала она громко и косясь на Аджъ-Ахмета, сидвшаго ближе всхъ къ дверямъ.
— Это вздоръ! сказалъ я тише.— Вамъ тутъ очень и очень скучно…
Она отвернулась, вздохнула и промолчала.
Легко себ представить мое изумленіе и любопытство. Вдь это какой-нибудь романъ, и вдобавокъ мсто дйствія на голомъ мысу, вдающемся въ Гибралтарскій проливъ, въ мстности до того дикой, что даже Танхеръ кажется въ сравненіи какимъ-то Мадритомъ…
— Я здсь недавно… шесть мсяцевъ… Я жила въ Барселон..
Дв мавританки, сидвшія съ нами на заваленк, пристали къ ней съ вопросами, очевидно разспрашивая, о чемъ мы говоримъ. Она холодно и терпливо сказала имъ нсколько словъ.
— Вы испанецъ? обратилась она ко мн.
— Нтъ… но изъ Испаніи теперь. Какъ васъ зовутъ?
— Кота Бенъ-Халейнъ.
— Скажите, какъ же вы попали сюда?
Она помолчала.
— Старикъ услышитъ, все перескажетъ мужу… А тогда… бда! тихо вымолвила она.
— Это вашъ мужъ?
— Нтъ, это его братъ. Посл-завтра онъ женится. Мой мужъ ушелъ въ Танхеръ… Мой еще уродливе… еще гаже!.. совершенно шепотомъ и грустно добавила она.
Трудно передать, до какой степени сказалась въ ней женщина, когда она произносила эти слова.
Помолчавъ еще секунду, Кота встала и, перейдя площадку, остановилась за плетнемъ, не двигаясь, не оглядываясь, а глядя на протянувшееся вдали голубое море.
Я поглядлъ, подумалъ… и вставъ хотлъ тоже послдовать за ней, но къ дверямъ хижины подошли въ эту минуту двое странствующихъ музыкантовъ-негровъ.
Хозяинъ и Аджъ-Ахметъ крайне обрадовались ихъ появленью, и чрезъ минуту негры уже играли и плясали что было мочи… Это были настоящіе типичные негры, т. е. съ страшными, огромными губами и скулами, крохотными глазками и сдавленнымъ лбомъ, одтые оба въ пестрыхъ бурнусахъ, сшитыхъ буквально изъ клочковъ, у одного изъ нихъ была гитара, т. е. какой-то боченокъ съ длиннымъ дышломъ, съ тремя толстыми ноющими струнами, а на кончик дышла, въ вид украшенія, тесемочки, ленточки, хвостикъ какого-то зврка и разная другая дрянь, мотавшаяся во вс стороны. Этотъ негръ былъ, по-крайней-мр, въ капюшон, надвинутомъ на голову и дико окаймлявшемъ его глянцовито-черное лицо, другой же, его товарищъ, имлъ на голов цлую сбрую. Это былъ колпакъ, залитый десятками пуговокъ, тесемочекъ, мотающихся шнурочковъ, унизанныхъ раковинами, камешками и вообще безчисленной, безъименной дрянью: тутъ же хвостикъ того же неизвстнаго зврка, тутъ же лоскутки разныхъ и разноцвтныхъ матерій, тутъ же болтаются вмст на веревочкахъ: оловянный остатокъ вилки, красненькій кусочекъ черепка, кусочекъ брошки или браслета, дв, три монеты и, наконецъ, на самомъ кончик колпака высушенная, зеленая попугаячья голова. Этотъ колпакъ издали быть похожъ на какого-то фантастическаго звря — будто какой-то разноцвтный ежъ съ птичьей головой. Все это болталось, прыгало, звенло, стучало, дребезжало. Въ рукахъ же этого негра были кастаньеты… но, какія? Величиной въ мужскую большую ладонь, да, вдобавокъ, изъ желза. Стукъ ихъ заглушалъ не только три несчастныя струны гитары, но и псню, и даже говоръ публики. Негры не плясали, а просто дико прыгали и вертлись на одномъ мст.
Скоро потъ градомъ катился съ обоихъ…
Аджъ-Ахметъ, заставивъ ихъ плясать, вроятно, общалъ, что иностранцы дадутъ побольше соотечественниковъ, и негры удвоили свои старанья. Звонъ желзныхъ кастаньетъ все усиливался, хриплое и носовое нытье все громче оглашало окрестность и наконецъ оба они какъ-то скорчились и qui mieux-mieux! начали длать такіе уморительные прыжки, принимать такія позы, длать такія гримасы и безъ того уродливыми лицами, что, право, въ иныя минуты нельзя было сказать: что движется передъ глазами — человкъ, созданный, какъ и мы, по образу Божію, или уродливый зврь, боле жалкій, нежели дикій и страшный.
Чмъ боле воодушевлялось лицо гитариста (который вертлся не такъ быстро и круто), тмъ мене было оно человческое. Раскрытый, улыбающійся ротъ съ толстыми губами, въ которыхъ оскалились зубы, былъ безобразенъ, и это не была улыбка человка, глаза его ярко блестятъ, но этотъ взглядъ не человческій и не животный, да и не стеклянный взглядъ восковой куклы или набитой гривою чучелы. Что это за жизнь? Право, глядя долго, придешь вполн къ убжденію, что если обезьяна — младшій братъ человка, то этотъ негръ, родившійся гд-то за Тетуаномъ — ихъ средній братъ, который отдалился отъ перваго и приблизился къ другому только способностью говорить. Да и что говорить? Выражать заученными и общедоступными гортанными звуками очень немногія движенія бднаго мозга, раздавленнаго узкимъ черепомъ, да еще упрощеннаго незатйливостью окружающей жизни.
Въ самый разгаръ дикой пляски негровъ и псни ихъ, разрывающей не душу, а слухъ — я глянулъ на Коту, все стоявшую на томъ-же мст за плетнемъ, и замтилъ жестъ, который звалъ меня. Я пошелъ къ ней, спасая уши отъ африканскаго дуэта.
Кота, очевидно, давно ждала меня, и едва я сталъ возл нея, какъ цлый потокъ словъ сорвался съ ея языка. Она спшила, путала, кидалась изъ прошлаго въ настоящее, разсказывала два раза одно и то же и въ заключеніе всего закрыла лицо руками и начала плакать.
Все это… и встрча эта, и разсказъ, и слезы, и горе этой бдной женщины — случилось такъ внезапно, предполагаемый мною романъ такъ неожиданно перешелъ въ дйствительность, мое любопытство такъ скоро перешло въ жалость… что я готовъ былъ протереть глаза, дабы убдиться, что вижу не сонъ. Разсказъ, вкратц, былъ слдующій.
Кота, еврейка, родилась въ Танхер. Семейство ея состояло только изъ матери и брата. Когда ей минуло 16-ть лтъ, братъ, занимавшійся торговлей, похалъ въ Испанію и взялъ ее съ собой. Они здили изъ города въ городъ, потому что, какъ евреи, не могли надолго поселиться ни въ одномъ изъ нихъ. Побывавъ въ Испаніи, они отправились и во Францію — мсяцъ жили въ большомъ город, который называется Парижъ. Затмъ вернулись въ Барселону и здсь, несмотря на законъ, строго запрещающій пребываніе евреевъ въ Испаніи, устроились и поселились кое-какъ. Братъ обожалъ, баловалъ ее и, говоря на многихъ языкахъ, хотлъ, чтобъ и она выучилась по-испански и по-французски. Французскій языкъ ей не дался… Онъ знаетъ его, но очень мало… Братъ вдругъ умеръ и хотя говорилъ, что иметъ деньги и дла… но она ничего не нашла посл его смерти и не знала, куда и къ кому итти, чтобъ узнать, нтъ ли у него должниковъ. Да и не до того ей было и отъ горя, и отъ новости положенія. До тхъ поръ она ничмъ не занималась, только веселилась… Брата вдругъ нтъ и денегъ нтъ ни гроша, полиція-же, узнавшая объ ея происхожденіи, велитъ вызжать… Знакомые — ни одинъ глазъ не кажетъ и никто дома не сказывается. У нея голова кругомъ пошла. Побжала она къ одному испанцу, портному, Хименесу, который былъ въ нее влюбленъ. Его не было въ Барселон: онъ выхалъ наканун въ Мадридъ. Не помня себя и не зная что длать, она продала кое-что изъ вещей и, взявъ на пароход билетъ, дохала до Гибралтара, а отсюда кое-какъ, на купеческомъ корабл, перебралась въ Танхеръ. Приблизясь къ дому матери, она увидала чужія лица… Мать, отъ которой она не получала уже давно никакого извстія, потому что не было оказій, да и писать она не умла,— мать, уже полгода какъ продала домъ мавру и ухала жить въ Могадоръ. Пароходы ходятъ туда пять, шесть разъ въ годъ, корабли еще рже, такъ-какъ вс идутъ въ Могадоръ прямо изъ Испаніи, не заходя въ Танхеръ. Она очутилась на улиц, безъ гроша денегъ и безъ друзей. Окружившая ея толпа была ей знакома, но ни одинъ не предлагалъ ничего. Наконецъ, въ сумерки, къ ней подошелъ старикъ-еврей, богатый, но злой, о которомъ она уже слыхала прежде, какъ объ урод и скряг. Онъ принялъ въ ней участіе и пригласилъ къ себ въ домъ ночевать. Она тотчасъ согласилась, потому что устала и была голодна. Старикъ былъ съ ней крайне добръ, общалъ вытребовать изъ Барселоны деньги ея брата и вообще устроить вс дла ея.
Она у него прожила мсяцъ. Старикъ былъ вдовъ, совсмъ одинъ и души въ ней не чаялъ. Она снова повеселла и стала наряжаться въ то, что онъ дарилъ ей. Вдругъ… однажды старикъ-еврей объявилъ ей, что хотя онъ и старъ, а влюбленъ въ нее и предлагаетъ ей выйти за него замужъ… Старикъ былъ не только старъ и особенно уродливъ, но даже съ язвами на рукахъ и ногахъ.
Она отказала наотрзъ… Тогда онъ потребовалъ, чтобъ она заплатила ему за мсяцъ жизни въ его дом, за пищу, за платья, за все… Иначе онъ грозилъ посадить ее въ тюрьму и объявилъ (а съ нимъ и другой еврей), что ей, какъ воровк, отржутъ руки, накажутъ палками, будутъ возить безъ одежды на осл по базару и т. д… Лучше выйти замужъ, имть домъ, деньги, платья, кольца и браслеты. Кота не отвчала… Когда стемнло, она выскользнула изъ дома и бросилась бжать вонъ изъ города… Всю ночь бродила она по этой окрестности кругомъ Танхера и все время чудилось ей, что ее ловятъ, поймаютъ и, засадивъ въ тюрьму, отржутъ руки. Когда разсвло, она увидала стны Танхера и бросилась бжать еще дальше, пока, наконецъ, городъ не пропалъ у ней изъ виду.
Еще день и ночь пробыла она среди голыхъ равнинъ, и каждый разъ какъ показывалась чья-либо фигура, она пряталась въ кусты.
На третій день, на разсвт голодъ, уже давно мучившій ее, усилился, она стала пробовать сть листья и была уже просто какъ бы не въ своемъ ум… Она забыла о тюрьм и о евре и только думала, какъ бы пость чего нибудь. Сама не зная какъ, она снова пошла въ Танхеръ… но, увидя городъ, остановилась и снова боясь войти… легла на землю.
Когда она пришла въ себя, была ночь. Около нея стоялъ мавръ, разспрашивалъ, потомъ поднялъ, понесъ ее, посадилъ въ хижин, далъ сть, потомъ прикрылъ чмъ-то. Стало тепло, хорошо…
Сколько она проспала, Кота и не знаетъ. Проснувшись, увидала, что лежитъ въ хижин мавра.
Скоро пришелъ и онъ — хозяинъ, разспросилъ ее обо всемъ и предложилъ спасти отъ бды, заплатить еврею, но съ условіемъ, чтобъ она вышла за него замужъ, или немедленно выходила изъ хижины, куда хочетъ. Черезъ часъ Кота согласилась. Это случилось тому назадъ шесть мсяцевъ. Сначала она была счастлива и спокойна. Еврея танхерскаго было бояться нечего. Онъ на нее только косился, но не смлъ ни слова сказать, потому что мавръ дйствительно все заплатилъ за нее. Мужъ ее обожаетъ, отъ нея не отходитъ, когда ему по дламъ надо итти въ Тетуанъ, онъ плачетъ, что надо разстаться съ ней, но она его не любитъ. Онъ ей противенъ, да и все противно ей тутъ. И скучно страшно! Она постоянно всякій день сидитъ тутъ за плетнемъ и глядитъ на европейскій берегъ и ждетъ, что ее спасутъ отсюда, хотя спасти трудно. Мужъ знаетъ, что ей скучно, и стережетъ. Мавританки и братъ постоянно тоже стерегутъ ее.
Вотъ весь разсказъ Коты. Смущенный и разсказомъ ея, и слезами, я вернулся и передалъ все вкратц моимъ спутникамъ. Сначала они приняли этотъ романъ въ Африк со смхомъ и шутками, но потомъ и имъ стало жаль Коту, которая вернулась и грустно сидла на заваленк, разспрашиваемая мавританками. Замтили ли что-нибудь Аджъ-Ахметъ и мавръ — я не знаю.
Что касается Аджъ-Ахмета, то онъ, какъ слишкомъ большой плутъ, не могъ не замтить моего отсутствія и затмъ моего разсказа спутникамъ по возвращеніи. Мы ршили ловко дать ей денегъ, чтобъ никто не видалъ.
Мы вышли для этого на площадку. Кота взяла деньги и не обрадовалась. Дйствительно, на что годятся деньги въ дикой пустын? Разумется, лучше имть ихъ, но здсь он и половины цны не имютъ.
Аджъ-Ахметъ отошелъ къ лошадямъ, мавръ не понималъ по-испански, я воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ снова разспросить Коту, думаетъ ли она положительно спастись и какъ?
Это было съ моей стороны, конечно, не пустое любопытство.
— О, непремнно! воскликнула она громко. Я здсь жить не могу. Лучше умереть. Хоть въ Танхер и то лучше жить, чмъ здсь. Я убгу при первой возможности, переду въ Гибралтаръ на корабл, а тамъ найду какое-нибудь европейское семейство, чтобъ наняться горничной.
— Да легко ли отсюда убжать?
— Трудно. Меня стерегутъ даже дти ихъ… Но чрезъ три мсяца мужъ отправится въ Тетуанъ, этотъ женится, будетъ больше работать и уходить изъ дому. Хижина же, къ счастью, на краю деревушки…
Мои спутники прощались уже съ мавромъ и меня окликнули. Кота пришла вдругъ въ какое-то безпокойство, словно собиралась сказать что-то и не ршалась. Между тмъ спутники мои, въ сопровожденіи мавра, вышли за плетень къ лошадямъ.
— Ну, прощайте… сказалъ я. Желаю вамъ успха, жалю, что не могу ничмъ помочь…
Кота вдругъ схватила меня за руку и произнесла нершительно…
— Увезите меня… Ради Бога! Я вижу, вы добрый, увезите!
Я не зналъ, что отвчать на эту неожиданную просьбу, и молча глядлъ на Коту, собираясь съ мыслями.
— Идите-же! Полноте любезничать съ ней! кричали мн спутники.
— Когда придетъ пароходъ, я увижу отсюда, быстро говорила Кота. У меня есть платье европейское, въ которомъ я пріхала изъ Барселоны, вуаль и все… Я убгу, пріду въ лодк на пароходъ. Вы только заступитесь. Капитанъ будетъ бояться принять меня… Вы только заступитесь… Скажите: горничную наняли.
— Ну, батюшка! Мы демъ! кричали мн между тмъ изъ-за плетня. Спутники мои сидли уже на лошадяхъ, а Аджъ-Ахметъ и мавръ были уже исключительно заняты мной однимъ.
— Какъ хотите… могъ я только вымолвить и поспшилъ къ ожидавшимъ меня.
Мавръ, пока я садился на лошадь, вовсе не любезничалъ со мной, какъ съ моими товарищами. Онъ чуялъ правду. Я, какъ и всякій на моемъ мст, утшалъ себя мыслью, что не отказалъ, а между тмъ Кота не убжитъ, потому что ее будутъ стеречь еще боле. Мавръ непремнно передастъ брату, что были иностранцы, что одинъ много говорилъ съ женой, что она плакала. Ну, а если убжитъ? Упросимъ капитана! Можетъ-быть, и спасемъ! Я передалъ все моимъ спутникамъ и мы ршили заране приготовить капитана къ появленію Коты. Капитанъ — англичанинъ, это общаетъ успхъ! Въ сущности, что можетъ съ нимъ быть непріятнаго, воротясь опять въ Танхеръ, онъ можетъ, въ случа разспросовъ, сказать, что мы увезли Коту. Онъ не можетъ знать и выбирать пассажировъ, когда они прізжаютъ на пароходъ. Зачмъ-же Кота просила заступиться?.. Это что-то не такъ!..
Это все были наши серьезныя разсужденія. Затмъ начались шутки. Каждый острилъ сколько могъ и придумывались варіаціи на тему: ‘Похищеніе въ Африк’. Театръ представлялъ слдующую картину: дикая мстность, вдали бродятъ тигры и гіены. На первомъ план русскіе похищаютъ африканку, а на второмъ, мавръ-мужъ съ томагавкомъ (оружіе индійцевъ) въ рукахъ. Чмъ оканчивается? Кто побдилъ, Европа или Африка? Это было еще покрыто мракомъ неизвстности.
Почти вплоть до Танхера имя Коты не сходило у насъ съ языка, и личность этой женщины дйствительно заинтересовала насъ.
Когда мы въхали въ городскія ворота, случилось нчто довольно оригинальное по своей неожиданности. Какой-то прохожій, какъ тигръ, вдругъ кинулся на Кадура, схватилъ его поперекъ тла, поднялъ на воздухъ, а потомъ началъ хлопать ладонью по его голой обритой башк. Кадуръ визжалъ и гоготалъ. Аджъ-Ахметъ серьезно объяснилъ, что въ город много охотниковъ ловить Кадура на улиц и хлопать по его башк, и что особенно ловко длаетъ это одинъ еврей, Сакёнъ. Кадуръ тоже серьезно подтвердилъ слова Аджъ-Ахмета.
Затмъ на главной улиц намъ попался маленькій негръ, лтъ шести, разумется, голый. Кадуръ такъ и бросился ко мн со словами.
— Хотите купить? Онъ продается! Это негритенокъ! презрительно добавилъ онъ,— онъ стоитъ шесть дуросъ (семь рублей пятьдесятъ копеекъ). А его мать на прошлой недл продали за сорокъ дуросъ. Водили по улиц за руку и все кричали 30 дуросъ! кто больше дастъ? Цлый день водили, къ вечеру запродали, болталъ Кадуръ съ ужимками.— Хотите видть, senor, какъ одинъ негръ камни стъ и змй стъ? Останьтесь въ Танхер до іюля. Онъ приходитъ всегда изъ Тетуана и тутъ на площади все и стъ большіе камни, въ кулакъ, потомъ прыгаетъ и слышно, какъ камни стучатъ въ живот, точно въ мшк.
Кадуръ болталъ такъ вплоть до гостиницы, но, подойдя къ ея дверямъ, вдругъ бросился опрометью бжать назадъ, на порог стоялъ еврей лтъ 80-ти — это былъ знаменитый Сакёнъ, умющій особенно ловко хлопать ладонью по башк Кадура.
Аджъ-Ахметъ сталъ звать мальчишку, даже приказывалъ вернуться для потхи, но Кадуръ не шелъ, и при первомъ движеніи Сакёна, исчезъ за угломъ. Этотъ еврей явился обобрать насъ, продавая бурнусы мужскіе и женскіе, шапки и чалмы, туфли и бусы, индійскіе кинжалы, еврейскія сережки, брошки и т. д.
Общанное празднество, то-есть ярмарка, наконецъ, наступило. Городъ чуть-чуть оживился, а главное, жители мавры и евреи одинаково принарядились, то-есть на всхъ была чистая одежда. Еврейки прогуливались по улицамъ въ темныхъ платьяхъ, широкихъ расшитыхъ золотомъ зеленыхъ поясахъ, которые спускались назади до земли въ род хвоста, кром того на нихъ блестли ожерелья, бусы, огромныя брошки, браслеты, кольца и какія-то діадемы надъ лбомъ, гд перемшивались съ цвтами чудные, черные волосы цвта воронова крыла… Костюмъ этотъ оригиналенъ, въ немъ есть что-то особенное, какой-то отпечатокъ древности. Отъ Танхера повяло чмъ-то ветхозавтнымъ, когда еврейки появились на улицахъ. Евреи тоже одлись въ снжно-блые расшитые жилеты, цвтные кафтаны. Мавры, разумется, навертли на головы огромные блые тюрбаны и драпировались въ свои блые бурнусы, причемъ нкоторые очень искусно и красиво. Простой народъ, конечно, остался въ прежнемъ вседневномъ костюм… праотца Адама, прикрытаго рубищемъ бурнуса.
Въ самомъ город перемны не было, только народа стало больше отъ сошедшихся изъ деревень и больше крика, неистовыхъ воплей…
Самая ярмарка, или, лучше сказать, просто базаръ, происходила за воротами города. Красиваго ничего тутъ не было, но дикаго пропасть. Мстность, во-первыхъ, самая неподходящая для базара: грязный холмъ, слегка подсохшій правда, безъ лужъ и тины, но весь въ рытвинахъ. На этомъ холму, на пространств полудесятины, сидли какъ попало женщины-мавританки, около каждой были кучи и вороха всякой дряни: бронзовыя брошки и браслеты, старыя ношеныя платья, жилеты, юпки, шапочки, тутъ же шашка, кинжалъ, домашняя глиняная посуда… Среди нихъ шныряетъ народъ, мужчины и женщины, тутъ же стоятъ, лежатъ и ходятъ ослы, овцы… Рядомъ въ кучк помстилась фигура сидящей на земл женщины съ закрытымъ лицомъ, около нея нагнулся надъ ворохомъ покупатель, и тутъ же между ихъ головами торчитъ задъ осла и мотается грязный, жиденькій хвостикъ, сюда же лзетъ баранъ, испуганный шумомъ. Его бьютъ, онъ кидается и лзетъ на другой ворохъ товара, толкнувъ осла на мавра. Мавръ ткнулъ въ свою очередь… Крикъ, споры, брань. Закрытыя лица женщинъ, оранжевыя лица мужчинъ, полуголые покупатели, пять верблюдовъ среди базара, дикимъ крикомъ увеличивающіе всеобщій гамъ и сумятицу, и, наконецъ, черный фонъ всей картины, то-есть грязный холмъ. Мн почудилось въ окружающемъ что-то уже знакомое, словно слышанное или читанное, наконецъ, я вспомнилъ, что именно пришло на память при вид этого базара. Я вспомнилъ въ Пропавшей грамот казака, наткнувшагося на кучку вдьмъ и чертенятъ, игравшихъ въ карты… Между той кучкой и этой бдной, полуголой, грязной и дикой ярмаркой было много общаго.
Направо, около кучки боле богатыхъ продавцевъ и покупателей, слышалась музыка… Entendons nous… звонъ, бряцанье и какіе-то дряблые звуки гитары.
На грязной земл стояли, сидли и даже нкоторые лежали, съ разными допотопными инструментами — цлая ватага оборванныхъ мавровъ и негровъ. Въ томъ числ были и двое уже виднные мною въ Шарф. Подойдя къ нимъ и послушавъ съ минуту ихъ адскій концертъ, мы оставили ихъ совершенно счастливыми отъ нсколькихъ монетъ, только монеты эти привели ихъ въ сомнніе, потому что оказалось, что они испанскихъ денегъ не знаютъ. Аджъ-Ахметъ убдилъ ихъ, что эти деньги во всякой лавочк можно обмнять на марокскую монету. Кстати сказать, что здшняя монета серебряная овальной формы, съ какими-то надписями, а мдная — совершенная пуговка съ ушкомъ, слегка подпиленнымъ.
Недалеко отъ воротъ, вдоль невысокой городской стны, сидло на земл рядышкомъ человкъ сорокъ мавровъ. Передъ ними прохаживался тоже мавръ, безъ чалмы, съ опущеннымъ капюшономъ, и съ его голой обритой головы падалъ небольшой клокъ оставленныхъ на макушк волосъ, въ род чупа. Бурнусъ, черезчуръ короткій, кончался гораздо выше колнъ, превращаясь въ какую-то русскую рубашку съ капюшономъ, и придавалъ ему какой-то кургузый видъ. Онъ прохаживался взадъ и впередъ передъ сидящими, опираясь на тросточку, которою игралъ не хуже любого невскаго франта. Прохаживаясь, онъ съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой разсказывалъ что-то. Для насъ это было нчто въ род:
— Ахчи, трру, ндры, чха!
Но публика слушала со вниманіемъ, нкоторые съ благоговніемъ. Иныя фигуры прямо просились на полотно, въ картину, по своимъ позамъ и выраженію суровыхъ или глупо-глубокомысленныхъ лицъ. Я позавидовалъ одному изъ моихъ спутниковъ, который умлъ и могъ срисовать нкоторыхъ.
— Аджъ-Ахметъ? Что это? спросилъ я.
— Онъ разсказываетъ о томъ, какъ мавры завоевали Испанію и владли ею.
— Ну, а какъ ихъ выгнали, врно не разсказываетъ? спросили мы смясь.
— Испанія недалеко, можно и вернуться, хвастливо и самолюбиво отвчалъ Аджъ-Ахметъ.
Мы вернулись домой позавтракать, и затмъ Аджъ-Ахметъ, сдлавшійся нашимъ руководителемъ, такъ какъ гидъ Майкель оказывался ни на что не годенъ, предложилъ намъ итти смотрть дворецъ губернатора Танхера и помщающійся въ немъ острогъ. Тотчасъ посл завтрака, собравъ посуду со стола, снявъ лакейскій фартукъ, Аджъ-Ахметъ взялъ свою тросточку и важно зашагалъ передъ нами, ведя насъ по улицамъ. Мы гуськомъ (какъ и всегда) шли за нимъ, ругая мостовую и спотыкаясь на каждомъ шагу.
По дорог Аджъ-Ахметъ остановился вдругъ и, указывая на колодезь, заговорилъ:
— Это колодезь извстный, зовутъ его теперь колодеземъ англичанина.
— Какъ? почему?
Аджъ-Ахметъ сталъ надъ колодеземъ въ позу и разсказалъ:
— Мсяцъ назадъ пріхалъ сюда изъ Гибралтара молодой англичанинъ, влюбился и началъ ухаживать за женой одного мавра… Однажды мавръ отправился въ Тетуанъ, но ночью вернулся съ дороги, сталъ стучаться въ домъ… Долго не отворяютъ, слышитъ онъ шопотъ и бготню, а въ дом жила только его жена… Наконецъ, отперли ему дверь… Онъ веллъ жен итти и позвать къ себ въ гости двухъ друзей. Жена ушла. Мавръ заперъ дверь и, доставъ большой ножъ, принялся точить его. Пришли друзья и жена… Мавръ объявилъ, что въ его дом есть кто-то. Если это женщина, то, судя по тому, что она прячется отъ него — пришла не съ хорошими намреніями и надо отрзать ей палецъ. Если это мужчина забрелъ подъ его кровлю, то надо съ нимъ поступить по совсти, какъ подобаетъ правоврному. Мавръ попросилъ помощи у друзей, они согласились… Жена бросилась имъ въ ноги, начала кричать, ей заткнули ротъ и завалили подушкой, чтобъ не перебудила народъ. Пошли искать и въ первой же комнат въ углу нашли англичанина, который сидлъ, скорчившись, ни живъ, ни мертвъ. Они схватили его вытащили на дворикъ, заткнули ему ротъ, хотя онъ, помертввъ отъ страха, не кричалъ… Затмъ они повалили его на землю, протянули, одинъ слъ на голову, другой на ноги… Мужъ взялъ ножъ и отрзалъ ему по колно правую ногу, потомъ лвую, потомъ отрзалъ руки по локти. Посл чего они взяли его и бросили въ этотъ колодезь, вынувъ платокъ изо рта. Воды было немного, и англичанинъ не захлебнулся, онъ началъ стонать… Народъ сбжался… Мавръ-мужъ между тмъ работалъ у своей двери, прибивалъ къ ней гвоздиками руки и ноги англичанина. Поглядли въ колодезь, увидали тло, вытащили, но ужь англичанинъ былъ безъ памяти, и никто не зналъ что длать съ нимъ. Положили его на землю, кровь фонтаномъ текла, такъ вдоль улицы ручьемъ и шла по канавк. Мавръ межь тмъ собрался рзать и жену, но народъ не допустилъ. Пришли солдаты и взяли его. Англичанинъ на разсвт умеръ.
— Что же сдлали съ мавромъ?
— Англійскій консулъ послалъ жалобу въ Тетуанъ къ нашему императору… Говорятъ, мавру отржутъ голову.
— И жен его тоже? добавилъ выросшій изъ-подъ земли Кадуръ.
— Да, и жен, добавилъ Аджъ-Ахметъ.— Она съ нимъ и сидитъ въ тюрьм.
— За что же жен-то?
— Да этого консулъ требуетъ, чтобъ задать страхъ и женамъ, чтобъ он не входили въ сношенія съ англичанами.
— Ну, а другіе мавры, что помогали, сидятъ?
— За что же? возразилъ Аджъ-Ахметъ.— Они только помогали другу, а не сами рзали. Убійца мужъ, по вин жены… А друзей за что же наказывать? вопрошалъ Аджъ-Ахметъ въ изумленіи.
— Вдь они не убійцы: пріятелю помогали, подпвалъ Кадуръ.
— Такъ вотъ, батюшка, какая расправа бываетъ на африканскомъ берегу! Это вы себ на усъ мотайте! начали подсмиваться надо мной мои спутники, намекая на приключеніе въ Шарф.
— Ну, да если мужъ Коты захочетъ поразузнать, о чемъ рчь шла съ Котой, такъ и вамъ не уйти! утшалъ я ихъ.— Еще, пожалуй, ошибется, приметъ одного изъ васъ за меня, да и приржетъ, а Аджъ-Ахметъ и Кадуръ будутъ не убійцы, а только помогутъ ему, усвшись на голову и на ноги!
Придумывая разныя варіаціи на эту тему, мы дошли, наконецъ, до дворца.
Передъ нами было какое-то глупое блое зданіе, до того простое, что даже стушевалось у меня въ памяти. Помню только дв деревянныя колонны, дверь съ арабской аркой, но безъ всякихъ украшеній. Все было тщательно вымазано блой глиной.
— Тутъ живетъ губернаторъ! не безъ волненія произнесъ Аджъ-Ахметъ. Затмъ онъ заговорилъ съ солдатами. Сначала разговоръ шелъ тихо, потомъ усилился и наконецъ перешелъ въ крикъ. Они ругались. Дло оказалось въ томъ, что солдаты не хотли пустить насъ въ пресловутый дворецъ правителя города. Старикъ старался ихъ умаслить, но напрасно… Тогда онъ объявилъ намъ, что надо позволеніе достать чрезъ англійскаго консула. Мы, признаться, судя по вншности, не надялись найти что-либо интересное внутри и, не жаля о неудач, пошли со двора. Солдаты проводили насъ грубымъ смхомъ. Недалеко отъ воротъ, направо, мы увидли на порог крыльца такого же солдата, но съ мене грубой физіономіей. То былъ капитанъ, начальникъ тюрьмы, на просьбу Аджъ-Ахмета видть преступниковъ онъ тотчасъ согласился, и мы вошли. Капитанъ былъ молчаливо любезенъ и отворилъ, ни слова не говоря, деревянное окошечко, въ поларшина, которое было продлано въ двери, окованной желзомъ. Я взглянулъ. Виднлся темный подвалъ, въ немъ, на полу, сидло человкъ четырнадцать мужчинъ и женщинъ. При открытіи окошечка, они вс повернули лица, только лицо одного мавра, лтъ пятидесяти, было зврское, черное, узколобое, съ маленькими хищными глазками, съ шрамомъ на щек. Онъ глядлъ на насъ скоре нахально, чмъ смло. На остальныхъ лицахъ читался только испугъ. Вс они онмли въ тхъ позахъ, какъ застало ихъ растворенное окно. Выраженіе было одно: неизвстность своей судьбы. Быть-можетъ они думали, что пришелъ ихъ послдній часъ, и что вотъ черезъ пять минутъ отпилятъ имъ руку, ногу, а то и голову, не давъ дожевать черствый комокъ хлба. Въ этотъ грязный подвалъ хода нтъ, кром этой двери, отворяемой только для того, чтобъ впустить новаго преступника или вывести одного изъ сидящихъ на казнь. Оправдываютъ рдко, какъ объяснили мн. Попалъ сюда волею судьбы — и волею той же судьбы или случая отправляйся на казнь.
Вотъ уголовные законы этой страны, находящейся за пять часовъ зды отъ Европы! Въ первый разъ, за какое бы то ни было преступленье, равно, отрзывается лвая рука, во второй разъ рецидивисту лвая нога, затмъ правая рука и правая нога. За важныя преступленія, по ршенію губернатора, отрзываютъ голову. Немудреное уголовное право! Самое легкое наказаніе есть битье, въ день ярмарки ведутъ преступника къ воротамъ (на гор) по имени — ворота палокъ, и здсь, посл ста, пятисотъ или тысячи палокъ, его сажаютъ на осла — голаго, избитаго и израненаго и въ этомъ вид возятъ по всему городу и базару.
Нкоторыхъ изъ сидвшихъ здсь ожидало рзанье рукъ и ногъ. Отрзанный членъ гвоздемъ прибивается къ забору на томъ же базар. Голова носится на пик и затмъ также прибивается на показъ. Въ подвал сидлъ одинъ безъ одной руки и ноги, онъ уже два раза попадался въ краж и убійствахъ и теперь приходилось платить головой.
А какая казнь, какъ она происходитъ?! Человка привязываютъ руками къ столбу и ржутъ голову большимъ ножомъ, что продолжается около четверти часа. Палачъ работаетъ одинъ, преступникъ, пока не потерялъ сознанія, барахтается и хрипитъ подъ ножомъ, обливаясь кровью, которая фонтаномъ бьетъ изъ перерзанныхъ жилъ.
А въ то же время за Гибралтарскимъ проливомъ, за пять часовъ зды, англичане спорятъ о ценз, о форм и даже о деталяхъ представительнаго правленія и читаютъ передовыя статьи Times, или, въ благородномъ негодованіи на дурное обращеніе съ животными, основываютъ общества и наказываютъ человка за ударъ кнутомъ по лошади, по собак!
Вечеромъ въ гостиниц-кабачк насъ вдругъ постило новое чувство, еще дотол какъ бы незнакомое. Мы скоро догадались, что намъ просто скучно. Въ Испаніи въ эти минуты мы обыкновенно отправлялись (какъ всякій туристъ) за врнымъ лкарствомъ, т. е. шли брать билетъ въ дилижанс или на пароход для дальнйшаго странствія. Въ Африк это было дло неподходящее. Надо было ждать терпливо слдующаго дня и прибытія Бельгійскаго Льва.
— ‘Lion-Belge’?! былъ конечно всеобщій вопросъ на утро.
— Не пришелъ!
Мы взбунтовались… Сначала начали браниться, проклинать поздку въ проклятый Танхеръ, проклинать бельгійскую крысу и ея капитана, проклинать всхъ и все. Затмъ объявили, какъ капризныя малыя дти:
— Хотимъ ухать! хотимъ! хотимъ!..
Аджъ-Ахметъ, Кадуръ, Майкель, Таибъ и tutti frutti были отправлены разузнавать, нтъ ли корабля, купеческаго судна, хоть шкуны контрабандистовъ, хоть рыбачьей барки, которые бы согласились взять насъ съ собой если не въ Гибралтаръ, то хотя вообще въ Европу. Хоть въ Кадиксъ, въ Малагу.
— Втеръ попутный! Врно да выйдетъ отсюда въ Европу, сказали намъ.
Черезъ часъ объявили, что есть купеческій корабль, который выходитъ въ Гибралтаръ, въ сумерки.
Мы возблагодарили небо и стали укладывать сакъ-вояжи.
Чрезъ часъ объявили, что втеръ перемнился, и корабль выйти не можетъ — ждите до завтра.
Мы пришли въ злобное отчаяніе.
Блобородый Аджъ-Ахметъ всячески однако старался усладить наше пребываніе въ его отечеств и началъ даже уговаривать насъ не скучать, приводя въ примръ одного англичанина, который жилъ въ Танхер добровольно цлый мсяцъ и говорилъ, что тутъ не хуже, чмъ въ Париж и Лондон.
Однако въ полдень произошло своего рода событіе. Аджъ-Ахметъ вдругъ явился съ сіяющимъ лицомъ
— Lion-Belge пришелъ?! воскликнули мы.
— Нтъ!.. А ныньче свадьба въ деревн Шарфъ, у моего пріятеля… гд мы были третьяго дня. Очень интересно вамъ будетъ… Я сейчасъ только вспомнилъ… Я уже нанялъ вамъ ословъ, чтобы хать.
Мои спутники тутъ же собрались, и я собрался, но, выхавъ съ ними за городскія ворота, я смутился духомъ и остался. Свадьба предполагалась именно въ той хижин, гд живетъ Кота! Увидаться съ ней — значитъ опять возобновить слезы, глупыя сцены и просьбы о похищеніи — опять попасть въ самое пошлое положеніе.
Однимъ словомъ, я вернулся въ городъ и сталъ уврять себя, что слдуетъ такъ сдлать. Къ чему смущать несчастную женщину? Съ моими спутниками Кота не сказала ни слова въ прошлый разъ и, разумется, съ ними не посметъ теперь заговорить. Слдовательно, окончательно успокоится. Если же явлюсь я, то, какъ старому знакомому, она возобновитъ свои просьбы и, пожалуй, окончательно соберется спасаться, а я опять не буду знать, что отвчать ей.
Увозить женщину отъ влюбленнаго мужа, когда самъ въ нее не влюбленъ — дло дйствительно не обыкновенное, которое можетъ представиться разв только на африканскомъ берегу. А когда мужъ мавръ, жена еврейка, самъ европеецъ, а сцена — Танхеръ, гд отмченъ платьемъ и гд вс на перечетъ — то это почти невозможно. Разумется, еслибъ кто нибудь на моемъ мст умиралъ отъ любви къ Кот, то многое бы упростилось и стало возможно. Обождать, пока мавръ отправится въ Тетуанъ, заплатить что-нибудь какому-нибудь капитану контрабандистской шкуны, перевезти на корабль не изъ города, а съ пустого берега, и натянуть паруса… Не хитре этого… Но, чтобъ все это сдлать, надо оставаться въ Танхер недли дв, мсяцъ и хлопотать. А я, ей-богу, питалъ къ Кот столько же нжности, сколько къ Аджъ-Ахмету. Жаль мн, конечно, было бдную женщину, но вдь я похалъ путешествовать не для того, чтобъ спасать и похищать дтей отъ злыхъ родителей, женъ отъ ненавистныхъ мужей и т. д. Эдакъ превратишься въ какого-то путешествующаго члена благотворительнаго общества.
Я услся на терасс гостиницы, то-есть на ея плоской крыш. Видъ былъ отсюда великолпный и разнообразный. Весь заливъ Танхера, налво синь и ширь Атлантическаго океана, направо — Средиземное море, прямо напротивъ — розовый берегъ Испаніи, утопающій въ лазури Гибралтарскаго пролива. Въ одномъ мст виднлась ярко-малиновая черта — это былъ песчаный берегъ между Кадиксомъ и мысомъ Трафалгара. Далеко вправо, слдя глазами по этой розовой линіи — единственно, что видно отъ всей Европы — я воображалъ, что вижу даже скалу Гибралтара, гд застряла вроятно наша проклятая бельгійская крыса, но впрочемъ потомъ оказалось, что эта скала была только на половин пути отъ Тарифы въ Гибралтаръ.