ЕВРЕИ — УЧЕНИКИ НАШИХ ШКОЛ
ЕВРЕИ — УЧЕНИКИ НАШИХ ШКОЛ
Г. У. З. и З.
Июля 18 дня 1913 г. No 12887.
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Евреи — ученики наших школ, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913-1915 гг.)
М.: Республика, СПб.: Росток, 2007.
Есть вещи если и ‘секретные’, то секретные только по какой-то детской неопытности, детской стыдливости канцелярий, причем через свой ‘секрет’ они (канцелярии) наносят общий вред. Сверх сего ‘секрет’ этот, о котором оповещаются две губернии, например, — само собою есть весьма условный и проблематический ‘секрет’, в своем роде ‘секрет, сказанный через иерихонскую трубу’. Я позволю себе приставить к одному такому ‘секрету на две губернии’ еще большую иерихонскую трубу, именно — ‘общей печати’, и предложить на всероссийское обсуждение несколько важных тем.
Мне была передана официальная бумага на четвертушке листа, напечатанная на машинке, но за подписью чернилами фамилий и имен начальствующих лиц. Вот оно:
Управление Земледелия и Государственных Имуществ Херсонской и Бессарабской губерний.
Секретно. Циркулярно.
Управляющему (такого-то, собственное имя) практической школы виноградарства и виноделия.
‘Управление уведомляет Вас для сведения и исполнения, что, согласно сообщению Департамента Земледелия, Мошек Амбрович, — родившийся 8 мая 1894 года, иудейского исповедания, — исключенный из Плоцкой гимназии за вызывающе дерзкую приписку к классному сочинению, заключавшую хулу на русский народ, не может быть принят ни в одно из учебных заведений, подведомственных Департаменту Земледелия’. (Две подписи.) Одесса’.
Главное Управление Землеустройства и Земледелия (инициалы над бумагою) озаботилось не допускать в среду русских учеников этого 19-летнего еврея, но все проходит ‘секретно’, и, может быть, управления других министерств, напр. заведующих коммерческими училищами, техническими училищами, железнодорожными училищами, не будут так щепетильны, станут на точку зрения космополитического характера ‘коммерции’ вообще и ‘техники’ вообще и откажутся сказать своим учебным заведениям то, что сказало Министерство Землеустройства и Земледелия. Наконец, Мошек Амбрович может поехать за границу, кончить там где ему угодно и какое ему угодно учебное заведение, — и приехать, вооруженный всеми дипломами, — ‘служить’ к нам. И ‘технически’ или ‘коммерчески’ его служба может быть совершенно корректна, а соответственному ‘министерству’, довольно космополитического характера, конечно, не будет ровно никакого дела, что он с утроенной порцией яда в душе за исключение из Плоцкой гимназии за поругание русского народа будет все ‘корректно’ разлагать служебную среду, корректно нашептывать ей о непригодности всего русского, о негодяйстве всех русских, и особенно всех ‘на верху положения’, и проч., и проч. Прописывать собственные имена полными буквами — вовсе не нужно. Всякий, знающий русскую действительность, договорит сам те слова, которые я удерживаю про себя, которые в печати неудобны, но которые ухом всякий и везде в России слышит.
В одной из частных школ, где русских менее половины, а евреев более половины (частные учебные заведения, как известно, процентной норме касательно евреев не подлежат), была устроена ‘образовательная экскурсия’ на юг. ‘Туда’ ехали благополучно, но на пути ‘оттуда’ произошла какая-то история, о которой говорили глухо, отмалчивались и, видимо, старались скрыть, старались об этом русские ученицы. Вообще, как всегда в ‘школьном товариществе’, дети были друг за друга ‘горой’ и ‘секретов’ не выдавали. Рассудительные родители и не настаивали. ‘Мало ли что бывает’, гимназия в общем превосходная, и все было предано забвению, пока вырвавшееся слово: ‘Нас чуть не столкнули с палубы’ (парохода) — не заставило встревоженных родителей несколько настойчивее расспросить детей. И тут было все-таки все скрыто, но, так сказать, в процессе укрывания мелькнули слова, давшие, по крайней мере, понятие о ‘душе’ истории. А ‘душа’, не говоря о прочем, была в высшей степени опасна, именно в физическом отношении. Кончилось все совершенно благополучно, но лишь случайно, и столь же случайно могло все окончиться страшною бедой, — т. е. смертью или искалечением множества учениц, вдали от родителей, и без ведома родителей, и таким образом, что ‘и концов было бы нельзя сыскать’, а главное — поздно искать. Суть в том, что экскурсия, — более чем наполовину из евреек, — неосторожно на обратном пути коснулась западных наших губерний, проезжала чрез ‘черту оседлости’ и когда шла пешком к какому-то исторически— достопамятному месту, то прошла и чрез еврейское ‘местечко’. Множество детей-евреев, мальчиков и девочек, высыпало из домишек при виде ‘нарядной столичной экскурсии’, и взрослые уже гимназистки-еврейки увидели своих соотчичей в страшной бедноте и грязном костюме, что поразило их столичный глаз собственно наивным удивлением. И в русских деревнях крестьянские дети ходят тоже ‘с голым пузом’, без штанов, жуя кусок черствого хлеба, и т. д. Но в столице и дети учебного возраста вообще ничего не видели, кроме ‘исторических достопримечательностей’ — издали и ‘учебно’ показываемых. Еврейки же или знали, или им было сказано, что есть какая-то ‘ужасная черта оседлости’, в которой ‘евреи мрут от голода’, и это ‘русские и русское правительство морят евреев голодом’… ‘А вот и дети голодные!’ — естественно добавили наивные девочки в себе. Как евреи ‘оставляют умирать с голоду’ обобранных ими через долговые обязательства {На глазах моих случай. Крестьянин умоляет ‘не сводить у него теперь же лошадь со двора’ за долг еврею. Расспросили. Оказывается, он уже заплатил долг, но не спросил обратно и не уничтожил вексель. Еврей, имея вексель, ‘корректно и по закону’ требует вторично уплаты. Полиция — на его стороне, суд — на его стороне, ибо на его стороне ‘форма’, и крестьянин даже не протестует, а только умоляет обождать. Только заступничество предводителя дворянства спасло крестьянина.} русских крестьян и, конечно, крестьянских детей, — эти и прочие вопросы бытовой, социальной и коммерческой путаницы, конечно, никогда не были объяснены еврейкам-гимназисткам их попечительными родителями, да эту правово-русскую сторону ‘еврейского вопроса’ евреи даже и писатели не разрабатывают, как ‘до них не касающуюся’. ‘Русская сторона есть русская сторона, и ею пусть занимаются русские, а мы, евреи, — знаем еврейскую сторону вопроса, которая заключается в том, что евреям в черте оседлости душно’. Т. е. что им ‘мало корма там’, где они ‘все съели’, и — ‘пустите нас дальше’. Оставим общий вопрос и вернемся к изложенному случаю. Горячая южная кровь вспыхнула в ученицах, вид массы ‘так черно одетых детей’ возмутил их, ‘русское правительство’, о коем наговорено было дома, мелькнуло в уме, — и они почти кинулись на русских товарок по классам и во всяком случае осыпали их ругательствами и угрозами, со словами — ‘вы, русские’, ‘все вы, русские’, ‘все вы таковы’, приблизительно как и ваше ‘подлое покровительство’. Вообще ‘домашнее’ вышло ‘наружу’, разговоры и печать ‘взрослых’ естественно передались детям-подросткам — неопытным девушкам. Русские… известно, как они безвольны! Как плохо они умеют защититься! Как ненаходчивы среди еврейских выкриков и перед еврейским натиском!! К тому же девочки-русские, естественно, ничего не понимали и были тоже поражены множеством нищей еврейской детворы. Они, как кажется, и не защищались, отвечая чуть не со слезами, что, ведь, ‘не я же виновата’, ‘не мы, гимназистки, виноваты’. Но окончилось руганью, — и все это ничего, если бы в ближайший час не пришлось взойти на пароход, начальство и надзиратели для каких-то надобностей (кажется, расчетов за билеты) удалились вниз, в каюту, — и дети на очень недолгое время и случайно остались наверху (на палубе) одни. Тут-то и произошла почти беда. Как это часто бывает, спор, было улегшийся, загорелся с новой силой и еще страстнее и (рассказ с неопытным смехом ученицы): ‘Они до того разъярились и стали наступать на нас, что совсем нас прижали к перилам палубы, и я уже думала, что вот они совсем столкнут нас в воду’, и это могло бы случиться. Дети, как дети, — а ‘непредумышленное убийство’, как известно, и не наказуется, да и еврейские адвокаты расписали бы ‘национальную вражду’, которая ‘вот к чему приводит’, с умолчанием о ‘двойном взыскании с неграмотного крестьянина’ по одному и тому же векселю.
Третий случай: вскоре после убийства Столыпина вижусь я с почтеннейшею г-жою Виницкой. И рассказывает она между всеми случаями и историями следующее. У нее есть воспитанница, взятая ребенком из последней нищеты, и теперь уже лет 16-ти девушка, отлично учащаяся в Петербургской консерватории. Как-то Виницкой случилось коснуться убийства Столыпина, но она сказала об этом с негодованием к убийце Богрову. Каково же было ее удивление, когда ее питомица, столь молоденькая девушка, выразилась, что ‘Столыпина нисколько не жаль’, и далее, образно представляя себе событие, допустила цинично употребить фразу: ‘Как он отлично задрыгал ногами‘, т. е. простреленный.
— Ну, а Богров? — спросила старая дворянка.
— Богров, конечно, герой, — ответила юная демократка. — Что это такое и откуда взялось в 16-летнюю головку? — докончила г-жа Виницкая. ‘Я стала наблюдать свою Маню, — расспрашивать незаметно о товариществе и узнала, что ближайшей ее подругою, имеющею на нее большое влияние, состоит еврейка, влиянию которой я и приписываю столь необыкновенные понятия моей девочки’.
Нужно заметить, ‘влияние’ это очень просто: как южная нация, евреи созревают гораздо ранее русских, т. е. ранее приобретают гибкость и силу ума, силу слова и быстрой сообразительности или ловкой аргументации. В 15 лет еврейка и в 17 лет еврей равняются по фазе развития 20-летней русской девушке и 25-летнему русскому мужчине, — и естественно таковые одолевают в споре и ‘политическом развитии’ русских сотоварищей по школьной скамье. Одолевает, и влияет, и вкладывает свои ‘убеждения’, как сильная кукушка свои яйца в гнезда мелких и слабейших ее птичек. Пусть на этих 15-ти и 17-ти годах еврейское развитие и останавливается, далее не идет, кроме усвоения сведений, фактов, чрез работу памяти. Русские не все знают и догадываются, что в 30-летнем и 40-летнем возрасте еврей и еврейка являются уже отсталыми от однолеток русских, которые продолжают расти и развиваться до 30-ти лет. Но еврей, во всяком случае, раньше ‘устанавливается’, ‘определяется’, входит в настоящую ‘работу’, — и прежде, нежели русский догонит и позднее даже перегонит его, он путем воздействия и ‘зрелых суждений’ уже много русских ‘яиц из чужого гнезда’ вытолкнет на землю и разобьет. К этому подходит случай, который был у меня в семье и характерен для ‘истории русского воспитания’.
Учебный возраст моего сына 13 лет, весь он предан полю, лесу и рыбной ловле, и я был уверен, что ‘политика’ ему и в голову не приходит, — да и, конечно, не ‘приходит’, но он не может не слышать звона, который несется в воздухе. Учится он в частном мужском учебном заведении в Петербурге, где также более половины учащихся — евреи. И вот как-то утром, в минувшее лето, он встает поутру, натягивает на ногу сапог ‘третьеклассника’ и что-то напевает под нос, — напев чего мне показался знакомым. Я умываюсь, меж тем напев громче, и слышу, мой третьеклассник, до такой степени любящий ловлю щурят (маленькие щуки), отчетливо уже звенит себе под нос:
Вставай, подымайся,
Рабочий народ!!
Просто — ушам не верю. И смешно, и отчасти страшно! Как тут быть? Мужиков и рабочих так любит, на дворе и в деревне, мой мальчуган, бедным и обиженным сочувствовать — так благородно и естественно. Все ‘педагогические мотивы’ за него, и между тем я уже видел на почве этих ‘песенных припевов’ гибель подростков, и мне положительно стало страшно.
— Вот какую ты песенку поешь, В., — говорю.
Сапог он уже надел и теперь приспособлял другой к ноге. Подняв на меня детские глаза (буквально детские по его развитию), он сказал с лукавством и удалью:
— Я и получше этой песни знаю.
Я тоже знал ‘получше’ и знал, что за ‘получше’ следует. Погодя и говорю ему:
— Это, В., тебя товарищи в школе выучили, — и как ты особенно дружишь с евреями, то я уверен — и выучили тебя ей и ‘получше’ любимые твои мальчики, — такие-то и такие-то.
— Может быть, они, а может быть, и не они.
— Ты, — говорю, — мальчик смышленый и наблюдательный. Когда ходишь за клеем, кисточками и зубным порошком в аптекарский магазин, то старайся ходить не в один и тот же, а в разные магазины. Ты увидишь там, что торговцев нет ни одного русского. Живем мы в Петербурге, столице русских людей, и завоевана она была нашим царем Петром Великим. Так не удивительно ли до сих пор, что в столице Русского Царства одна торговля, вот именно аптечная, попала вся и целиком в еврейские руки, и они в этой торговле стали так плотно плечом к плечу, что не пропустили к ней ни одного русского. Ты, маленький, об этом подумай, почему это и как это вышло. А я тебе добавлю только, что аптекарская торговля — самая богатая и самая выгодная, и ты это можешь видеть по тому, как хорошо там торгующие одеты сравнительно с русскими лавочниками в мелочных лавочках. То же и в аптеках — все евреи. Вырастешь и узнаешь, что и в суде все адвокаты — евреи. А где же русские? Песенка твоя отчасти объясняет, ‘где русские’. Тебя они этой песне обучили, но сами громко ее петь не станут. А ты по русской простоте запоешь громко, да громко запоешь и ‘получше этой’ песню. Тебя, конечно, возьмут в острог и пошлют в Сибирь, хотя бы ты мог быть отличным доктором или отличным адвокатом. Место это твое будет ‘не занято’, служить, естественно, кто-нибудь должен, должен защищать в суде и лечить больных. И еврей или евреи, которые песенки пели потихоньку, чтобы переняли у них русские ‘добрые и милые товарищи’, попросятся на это ‘пустующее место’ и займут его тем легче, скорее и тем вернее и тем обеспеченнее, чем больше русских услано в Сибирь и сидят в остроге. Это только одна часть, тебе понятная, очень сложного и большого дела, которого пока тебе не понять. Заключается она в том, что все русские в самой России как-то проваливаются, впадают в нужду и нищету, все ополчаются на Царя и правительство и все уходят в каторгу и Сибирь, а евреи остаются здесь и все как-то выплывают наверх, к богатству и к господствующему положению. Вот и дом, в котором мы живем, громадный и на две улицы выходящий, принадлежит еврею-адвокату, и он теперь, вероятно, поет совсем другие песенки, чем каким обучал своих товарищей в гимназии. Вообще я ничего тебе не запрещаю и ни в чем не останавливаю, только ты думай и оглядывайся.
— В самом деле, папа, — сказал он мне через полгода, — и во всех аптеках, и во всех аптекарских магазинах, и тоже везде в часовых магазинах сидят евреи.
— Русского — ни одного, вот в чем горе, — поправил я.
Таких случаев, конечно, бездна, — и по переданным мною совершенно достоверным фактам каждый приберет в памяти еще несколько. ‘Рано зреющие’ евреи и еврейки везде входят в русскую среду учащейся детворы, учащегося отрочества, учащегося юношества разлагающим эту среду элементом. Они ее ‘расщепляют’, как топор расщепляет полено, откалывая от него ‘лучину’.
Лучина моя, лучинушка,
Что же ты, лучинушка,
Не весело горишь…
Топор цел, а полена — нет. Полено размельчено в лучину, горит, дымит и погасает. Нужно ли объяснять, что в ‘умственном друг на друга влиянии’ число влияющих не играет никакой роли и все принадлежит даже не уму или таланту, а именно только зрелости влияющего, — пусть даже преждевременно: зрелости, пусть даже патологической зрелости! Все равно!! ‘Он знает‘, ‘какая у него железная логика‘, ‘он читал Ницше и говорит, что христианство есть вообще мораль рабов и вырождения‘, он говорит, что ‘вся экономическая жизнь у христиан сложена по эксплуататорскому типу и нужно поднять великое восстание рабов’, — ‘рабов против угнетателей’. Новостей столько, что голова закружится, и все эти ‘новости’ входят ‘с маслом’ в 15-летние и 17-летние головы, с ‘еврейским маслом’, теплым и скользким, которое баюкает и ласкает в глаза, льстит и ласкает около плеча вот ‘эту Маню’ и ‘того Алешу’. Неопытный и доверчивый русский мальчик, неопытная и доверчивая русская девочка и девушка и, наконец, целая толпа их подпадают гипнотическому влиянию ‘трех процентов’ смуглых товарищей, ‘таких развитых и начитанных’, из соотечественников Спинозы и Мендельсона, Левитана, Гоца, Гершуни, Богрова и Азефа… В 15 и 16 лет все эти разнообразные люди были приблизительно одинаковы, — все одинаково юношественны, оживленны, разговорчивы, красноречивы и, главное, ‘очень ласковы около плеча’. И их или подобных будущих ‘Мендельсонов’ и ‘Богровых’ слушают, как меланхолический ‘полонез Венявского’, русские разини тоже 16-ти и 17-ти лет, едва-едва одолевающие пока Писарева и подумать не смеющие ‘о великом Спинозе’. А золотой товарищ читал уже Спинозу.
Там, где наши дети не могут сами позаботиться о себе, — не могут в силу незнания будущей жизни, будущей судьбы, да и всего узора действительности, о них должны позаботиться родители, а голосу этих родителей должно внять государство. Лучшее лечение — гигиеническое, предупреждающее. Если школа наша пытается ‘лечить’, то при своей жесткости и неуклюжести, леча единственно ‘тумаками’, т. е. наказаниями, она вообще не лечит души, не выправляет духовного роста. Но в ее руках есть одно формальное средство, исполнимое потому именно, что оно формально и просто. Тут не требуется никакой мудрости: отделить здоровое и еще не зараженное от того, что уже из дома приносят некоторое национальное раздражение против всего народно-русского, в особенности определенную и всеобщую свою национальную вражду к строго русской государственности и нашего исторического государства. Вероятно, каждый согласится, что еврей врожденно не может быть привязан к Москве или Киеву, если не брать ‘торгового Киева’, а брать Киев исторических святынь. Вся вообще ‘рюриковская’ и ‘романовская’ Русь еврею не нужна и не интересна, ему ‘интересен’ Спиноза и Маркс. Совершенно определенно нужно сказать, что такие юноши и отроки нашим детям не товарищи. Совершенно определенно Министерство просвещения должно сознать, что заразное, разлагающее, вообще болезнетворное начало, — таковое по натуре своей и от самого рождения, непереносимо в школе в 3-процентной разреженности так же, как и в 50-процентной. А в частных учебных заведениях, ‘с правами правительственных гимназий’, принимаются евреи в величине 50 и 60 процентов. Но их в русских и в христианских гимназиях не нужно ни в одном проценте. Девять евреев в составе трех сот русских мальчиков, конечно, подчинят себе эти триста, в силу объясненного выше и для всех явного раннего у них развития, их ранней зрелости. Евреи достаточно богаты (в их же руках все банки!), чтобы иметь свои гимназии, — частные или даже правительственные, но исключительно еврейские. Там они могут применять способ ‘взаимного обучения’ и ‘товарищеского развивания’, так одушевленно привившийся в наших гимназиях, и могут они каждого начинять Марксом, социализмом и антихристианством. Но совершенно дико допускать это в гимназиях. Повторяем, это врожденно так, это неодолимо для русских в силу их замедленного северного роста и мозгового развития, параллельного половому, тоже позднему, развитию. И эту профилактику, это ‘предупреждение’ Министерство не может отказаться ввести.
Московские Ведомости. 1914. 14 янв. No 10. Подпись: М-ведь.
Вставай, подымайся, / Рабочий народ!! — П. Л. Лавров. Новая песня (1875).