ЕВГЕНЯ.
ЕВГЕНЯ.
ПСИХОЛОГИЧЕСКЙ РАЗСКАЗЪ.
I.
I.
——
——
II.
II.
Евгения, Сальянова Елена, Год: 1863
Время на прочтение: 158 минут(ы)
Губернскій городъ Т* такъ же скученъ, какъ и другіе его соотечественники, но въ немъ есть одна небольшая, опрятная улица, на которую я васъ прошу обратить вниманіе. Въ ней вы найдете одноэтажный сренькій домикъ, съ зелеными ставнями, а за домикомъ садикъ, маленькій, чистенькій садикъ, который разъ въ годъ бываетъ довольно милъ, что съ нимъ случается обыкновенно весной, но такъ-какъ весной всякій садъ недуренъ, то о немъ собственно и говорить бы не стоило, еслибъ на это не было совершенно особой причины. А между тмъ, вотъ, мы начали говорить, изъ чего всякій догадается, что причина была. И дйствительно, въ самомъ густомъ мст сада, на деревянной скамейк, подъ вишнею, сидла молодая двушка, худенькая и нжная, какъ дитя. Ея овальное, блдное личико спрятано было отъ солнца въ тни втвей, а черные, выразительные глаза внимательно устремлены въ какую-то книжку, которая такъ занимала ее, что въ сосдней алле послышались чьи-то шаги, а она и головы не поднимала. Вся поза ея говорила, что она сильно заинтересована, даже взволнована и въ эту минуту переживаетъ какое нибудь событіе, которое для нея потеряло условный характеръ вымысла и мимо ея сознанія, на зло ея вол, охватило ее со всхъ сторонъ, какъ живая дйствительность. Наконецъ она медленно и глубоко перевела духъ, подняла голову и только тогда замтила, что она не одна. Передъ ней стоялъ ловкій, изящно одтый мужчина, лтъ тридцати, съ лукавой усмшкой на сжатыхъ губахъ. Это былъ одинъ изъ недавнихъ ея знакомыхъ въ Т*, т—ій помщикъ Александръ Михайловичъ Логуновъ. Увидвъ его неожиданно, она вздрогнула.
— Простите, я васъ испугалъ, сказалъ онъ.— Вы не ожидали меня увидть, Евгенія Платоновна… Но я узжаю завтра и пришелъ съ вами проститься…
— Такъ скоро? Завтра? спросила она, еще не успвъ опомниться отъ нечаянности.
— Восклицаніе ваше очень любезно, отвчалъ Логуновъ.— Я боялся вамъ надость, посщая васъ каждый день.
— Напрасно!… Ваше общество, это — почти единственное наше развлеченіе въ Т*. Вдь мы — одн, вы это знаете, а…
— А на безрыбьи и ракъ — рыба, перебилъ онъ, смясь.
— Зачмъ вы толкуете такъ лукаво мои слова? съ упрекомъ возразила Евгенія.— Вы не должны пользоваться вашимъ преимуществомъ передо мною, Александръ Михайлычъ.
— Преимуществомъ, Евгенія Платоновна? какимъ преимуществомъ? разв у меня есть какое нибудь?
— Я не знаю свта, объяснила она.— Его условія, требованія и все, что къ нему относится, мн незнакомо. Я не умю даже выражаться такъ, какъ это принято въ вашемъ свт.
— Voil une pointe bien mchante! Въ вашемъ свт? Отчего же въ моемъ? Разв я принадлежу къ какой нибудь одной каст людей?…
— Ттушка говоритъ, что вы долго жили въ большихъ столичныхъ кругахъ…
— Это — правда, но разв изъ этого что нибудь слдуетъ?
— Мн кажется, робко отвчала Евгенія: — изъ этого слдуетъ, во всякомъ случа, что вы знаете свтъ гораздо лучше меня.
Логуновъ поклонился.
— Да, сказалъ онъ: — въ этомъ смысл вы, можетъ быть, и правы. Я думаю, что я могъ бы быть вашимъ учителемъ въ этой наук… Но вдь вы лукавите… вдь для васъ она нисколько нелюбопытна…
— Почему же вы такъ думаете?
— Я это вижу по вашимъ глазамъ, по худо скрытой улыбк… Но не думайте, чтобъ я сталъ осуждать васъ за это. Напротивъ, я нахожу, что вы совершенно правы въ вашемъ равнодушіи къ свту.
— Почему же такъ? повторила она, несовсмъ понимая.
— Потому что свтъ — большой деспотъ. Та педантическая дрессировка, которую вы называете свтскими условіями и требованіями, стираетъ съ насъ личный характеръ, а васъ, женщинъ, лишаетъ свжести и этой, какой-то особой, живой прелести, которая васъ такъ краситъ. Невинность, то-есть, невдніе жизни и зла составляетъ нравственную красоту женщины.
Евгенію такъ поразило это сужденіе, что въ первую минуту она не нашлась отвчать.
— Невдніе? прошептала она задумчиво.— Невдніе зла? Да, вдь, это — такое же невжество, какъ и всякое другое. Что жь тутъ привлекательнаго? Не знаю, такъ ли я васъ понимаю, но я вамъ признаюсь, Александръ Михайлычъ, я хочу знать жизнь съ обихъ сторонъ, и меня огорчаетъ, что я такъ далека отъ этого знанія, отъ всего, что похоже на дло, отъ опыта жизни дйствительной…
Логуновъ горячо протестовалъ противъ этого направленія. Онъ умолялъ ее не спшить, не поднимать завсы съ жизни. Она не знаетъ, какъ хороша въ ней двственная простота и чистота сердца. Это ставитъ ее неизмримо выше другихъ и т. д. Въ подкрпленіе своихъ доводовъ, онъ провелъ очень лестную параллель между нею и свтскими женщинами. Евгенія уклонялась отъ такого сравненія, увряла, что онъ не знаетъ ея со всми ея недостатками и приписываетъ ей такія достоинства, которыхъ въ ней вовсе нтъ.
— Въ васъ все прекрасно: разв это не большое достоинство? отвчалъ Логуновъ, смотря восторженными глазами на двушку.— О! не учитесь этой наук! Оставайтесь такою, какою вы есть и, ради бога, не торопитесь узнавать прозу жизни.
— Я не тороплюсь, отвчала она съ усмшкой.— Но я не могу не жалть о своемъ отчужденіи отъ этой прозы, какъ вы презрительно ее называете, о моемъ невжеств въ другихъ, гораздо… неизмримо боле высокихъ вещахъ — договорила она серьзно, понизивъ голосъ.
— Какія же это вещи? съ любопытствомъ спросилъ Логуновъ.
— Наука, искусство, литература и многое чего другаго, отвчала она, слегка красня и запинаясь.
— Конечно, это — предметы очень возвышенные, но… но вопросъ въ томъ: въ какой мр они доступны для женщины и… Онъ готовъ былъ сказать еще что-то, но спохватился и замолчалъ.— До сихъ поръ женщины были апостолами другаго неба, продолжалъ онъ, минуту спустя:— неба любви и милосердія. Это — святая миссія, не правда ли? добавилъ онъ, взвшивая каждое слово и длая удареніе на послдней фраз.
— Да, великое призваніе, но, какъ для всякаго призванія, и для него нужны избранные отвчала онъ вполголоса.
Наступило молчаніе.
— Вы, кажется, очень любите чтеніе, Евгенія Платоновна? началъ въ прежнемъ тон Логуновъ:— вы были такъ углублены въ ваше занятіе передъ тмъ, какъ я имлъ дерзость вамъ помшать. Не будетъ ли слишкомъ нескромно съ моей стороны, если я спрошу, что вы читали?
— О, нисколько! и съ этими словами она подала ему книгу.
— А, ‘Дженъ Эйръ’ — любимый романъ двицъ! Онъ заглянулъ въ страницу, на которой остановилось чтеніе, и минуту спустя громко перевелъ слова Рочестера, героя повсти, къ любимой двушк: ‘Вотъ моя невста, потому что она — мн ровня и мое подобіе!’
— Не правда ли, какъ это прекрасно? спросила она съ одушевленіемъ
— Прекрасно, можетъ быть, но не совсмъ врно. И замтивъ удивленный взглядъ двушки, онъ пояснилъ свои слова: — Скажите, Евгенія Платоновна, еслибъ васъ любилъ человкъ съ душой и любилъ васъ пламенно, искренно — иначе, конечно, васъ и нельзя любить — прибавилъ онъ въ скобкахъ:— какъ вы думаете, остановился ли бы онъ на томъ, чтобъ просто сравнять васъ съ собой въ своемъ сердц? Мн кажется, въ этомъ случа мало равенства, потому что мужчина, истинно любящій женщину, ставитъ ее неизмримо выше себя: она становится его идоломъ, божествомъ, которому онъ поклоняется, молится.
— Молится, Боже мой, что вы говорите? воскликнула она съ трепещущей искрой въ глазахъ.
— Вы еще дитя, Евгенія Платоновна! продолжалъ онъ тихо, но какъ-то порывисто.— Вы не знаете еще, что можетъ внушить любовь… Бываютъ минуты, когда не хватаетъ словъ, чтобъ дать выходъ тому, что кипитъ и бродитъ въ душ — минуты, въ которыя бываешь полонъ до боли неизъяснимымъ блаженствомъ… Но вы этихъ вещей не знаете… Вашъ часъ не пробилъ еще…
— Да, мн еще рано любить, сказала она сдержаннымъ голосомъ, чертя что-то зонтикомъ по песку.
А для меня, можетъ быть, уже поздно. Но, нтъ! слова: ‘рано и поздно’ въ любви не имютъ смысла: le coeur n’а pas comme les astres d’volutions fixes. Придетъ любовь въ сентябр, и опять въ душ расцвтетъ весна, опять все ликуетъ, благоухаетъ… какъ вотъ теперь въ вашемъ садик… Опять грзы вьются, какъ павилики, и зеленетъ надежда, какъ свжая травка, и радужныя мечты несутся навстрчу, какъ легкія золотистыя облака… Вонъ, вонъ я вижу, летитъ ко мн чудное облачко, встникъ близкой весны…
Онъ усмхнулся, замтивъ, что она повернула глаза и посмотрла на небо, при чемъ молодая головка ея, до сихъ поръ почти спрятанная въ листьяхъ вишневаго деревца, забавно выдвинулась впередъ, вся осыпанная какъ снгомъ, блымъ вишневымъ цвтомъ.
— Не смотрите туда, прибавилъ онъ: — облако это видно только моимъ глазамъ.
Евгенія разсмялась.
— А, вотъ какъ! говорила она, торжествуя.— Вотъ какъ вы изволите фантазировать! Не догадайся я посмотрть, я бы, можетъ быть, вамъ поврила. А впрочемъ, какъ знать! можетъ быть, вы дйствительно имете особый даръ видть вещи, такимъ простымъ людямъ, какъ я, недоступныя…
Логуновъ закусилъ губы.
— Смйтесь, смйтесь, Евгенія Платоновна! отвчалъ онъ, немного досадуя на себя.— Вы имете полное право, car voici bien une heure que je vous devise de posie et de pastorale. Но, простите, что я съ этимъ вздоромъ прервалъ ваше чтеніе на такомъ интересномъ мст.
— Которому вы, однакожь, не сочувствуете, живо подхватила Евгенія, радуясь случаю перемнить разговоръ.— А вдь вы, Александръ Михайлычъ, были неправы. Я ршительно на сторон Рочестера… Вы длаете изъ женщины идола, въ которомъ вы обожаете ваше собственное созданіе, вашу мечту, то-есть именно то, чего въ ней нтъ, что вы сами ей придали, а Рочестеръ любилъ женщину дйствительную, свою ровню и свое подобіе! Это гораздо лучше, въ такомъ чувств должно быть больше правды и искренности…
— Однакожь, перебилъ Логуновъ:— если я смотрю на любимую женщину, какъ на бога, то вашъ герои Рочестеръ едва ли не. смотритъ самъ на себя, какъ на бога: ‘ты мое подобіе, и потому я тебя люблю!’ Какая гордость! какое ужасное самолюбіе!
— Нтъ, нтъ! отвчала Евгенія.— Вы не такъ поняли его слова. Это — не самолюбіе, а возвышенная любовь! Это не ваше языческое поклоненіе низшаго высшему, а сердечное отношеніе равнаго къ равному, признаніе божественнаго родства между ними, любви во имя свободы и равенства! произнесла она восторженно, выдвигаясь совсмъ впередъ и поднявъ голову смло, почти забывая, что говоритъ съ другимъ… Куда двалась въ эту минуту застнчивость, робость? Въ глазахъ сверкало ясное убжденіе, голосъ звучалъ грудными, полными нотами.
— Это истинная любовь, я уврена, но, можетъ быть, идеалъ ея существуетъ только въ романахъ, продолжала она задумчиво и вдругъ остановилась, взглянула на Логунова, вздрогнула и покраснла.
— Вы испугались, Евгенія Платоновна, меня, или вашей собственной смлости? спросилъ онъ ее съ улыбкою.
Она молчала.
— Ваша застнчивость очаровательна, но… она не должна мшать вашей откровенности со мною. Впрочемъ, можетъ быть, я слишкомъ самонадянно разсчитываю на вашу откровенность? Вотъ видите, теперь я и самъ испугался своей смлости. Но я не могу не быть откровеннымъ съ вами, вкрадчивымъ голосомъ сказалъ онъ.— Врите ли вы въ симпатію, Евгенія Платоновна? спросилъ онъ неожиданно.
— Въ извстной степени — да! твердо отвчала она.
— Какъ, въ извстной степени?
— То есть, я думаю, что симпатія не простирается дале перваго впечатлнія, и что потомъ, когда люди ближе узнаютъ другъ друга, безотчетное влеченіе уступаетъ мсто сознательному чувству… дружб… уваженію.
— Вы говорите сухія правила, а я держу сторону милаго исключенія, перебилъ Логуновъ.— Симпатія не всегда ограничивается простымъ впечатлніемъ, Евгенія Платоновна: это нердко — притягательная сила личности, которая дйствуетъ на насъ неотразимо… Лицо, голосъ, движенія, разговоръ, характеръ, умъ, все, однимъ словомъ, намъ мило, все нравится въ этой личности…
— Но неужели нравится такъ, безъ всякой причины? спросила Евгенія.
— А вы непремнно хотите доискиваться причины? Но какъ до нея добраться? Она часто таится въ кодекс недоступныхъ для нашей науки законовъ природы и духа и на такой глубин, въ которой утонетъ самый пытливый умъ… Но оставимъ въ поко науку… Признаюсь вамъ, я не люблю Философствовать, тмъ боле съ милыми женщинами… Такъ вы не отвергаете симпатіи?
— Разв я ее отвергала? тихо спросила она.
— Въ такомъ случа, вы поврите мн, если я вамъ скажу, что эту симпатію я чувствую къ вамъ, что я почти почувствовалъ ее съ перваго взгляда. Я прошу васъ, будьте ко мн снисходительны, не подвергайте сомннію эти слова. Надо же врить чему нибудь, иначе мы придемъ къ полному отрицанію, nous arriverons au nant.
— Я ничего не отрицаю, отвчала она, оправдываясь и сильно сконфуженная.
— Такъ вы врите мн?
— Да, отвчала она коротко и наивно.
Логуновъ началъ съ жаромъ ее благодарить.
‘За что онъ благодаритъ?’ думала двушка. ‘Неужели за то, что я не считаю ложью его слова?’
— Дайте же мн вашу руку въ залогъ нашей будущей дружбы.
Евгенія молча протянула ему руку.
— Завтра я ду въ деревню и буду у васъ не раньше, какъ черезъ три недли. Безъ васъ… я буду часто вспоминать время, проведенное у вашей ттушки, и въ-особенности нашъ сегодняшній разговоръ. Прощайте…
Онъ всталъ, незамтно снялъ упавшій на платье Евгеніи блый вишневый цвтокъ, посмотрлъ на нее съ-минуту въ раздумьи, и потихоньку вздохнувъ, ушелъ.
Сренькій домикъ съ зелеными ставнями принадлежалъ одной бдной вдов города Т*, отдававшей его въ наемъ за дешевую цну. Въ ту пору, о которой теперь идетъ рчь, въ немъ помстилась прізжая изъ столицы барыня, генеральша Елена Васильевна Зврева, съ своею племянницею Евгеніею. Елена Васильевна пріхала въ Т* хлопотать по какому-то длу, которое общало деньги, и которое, за исключеніемъ скромной пенсіи, было почти единственное, что осталось у ней въ рукахъ по смерти мужа, чиновника, нкогда занимавшаго видное мсто въ служебной іерархіи. Елена Васильевна была женщина лтъ пятидесяти, очень почтенная, добрая и по старымъ понятіямъ хорошо образованная, но пустая и свтски-тщеславная. Она была экземпляръ тхъ нердко встрчающихся у насъ личностей, которымъ образованіе даетъ только вншній лоскъ, не проникая до самой основы и зерна, до мысли и сердца, не сливаясь со всмъ существомъ, какъ нчто ему присущее и съ нимъ нераздльное. Наоборотъ, оно порождаетъ въ нихъ рзкій, непримиримый психическій дуализмъ: съ одной стороны — принципъ, или слово, блестящее, смлое и свободное, съ другой — безсмысленная рутина, старый обычай и предразсудокъ. И между этими крайностями нтъ никакой средины, борьбы и страданія, сопряженнаго съ нею, короче сказать — нтъ жизненныхъ отношеній. И — странное дло! это нисколько не удивляетъ, не ржетъ глазъ и не смущаетъ того человка, въ душ котораго существуетъ подобный разладъ. А если оно, когда нибудь, и выходитъ наружу уже слишкомъ рзко, то обыкновенно оправдывается естественнымъ противорчіемъ идеала съ дйствительностью, или теоріи съ практикой: ‘не мы, дескать, виноваты, что идея и жизнь — дв вещи разныя… Nous ne pouvons rien l’ordre des choses’ и т. д.
Такъ точно и Зврева, несмотря на свое воспитаніе, довольно блестящее для того времени, и на обширное чтеніе, стояла въ сущности совершенно въ-уровень съ обыкновенными барынями изъ чиновнаго круга. Въ обществ она любила играть роль, но только въ такомъ обществ, гд ея умъ могъ блестть, гд ея фраза повторялась бы устами истинныхъ цнителей фразы и поклонниковъ французскаго ‘esprit’ — въ обществ, не только равномъ ей по образованію, но даже — и это было главное — по свтскому съ ней положенію. Воспитанная подъ вліяніемъ энциклопедистовъ, она сдлалась въ молодости скептикомъ и атеисткой. Но ея скептицизмъ не былъ естественнымъ явленіемъ ума, результатомъ сомннія, возникающаго въ душ, какъ ступень переходная отъ безусловнаго утвержденія, отъ легкомысленнаго признанія преданія и всего, что иметъ за собою право давности, къ тревожному вопросу, изслдованію и сомннію, и наконецъ отъ сомннія къ какой нибудь положительной истин, усвоенной умомъ. Ея скептицизмъ былъ заимствованный изъ книгъ, она поддавалась краснорчію, какъ вс женщины съ художественной, воспріимчивой натурой, для которыхъ образъ и увлекательная форма — все, и которыя по большей части возвращаются къ завтной старин и склонны къ мистик. Такъ и она, на старости лтъ, вдалась въ благочестіе и набожность, и одна крайность вызвала другую.
Племянница этой почтенной дамы, та самая, которую мы недавно застали въ саду, была очень молоденькая двушка. На видъ ей казалось не боле восемнадцати лтъ, но печать сознательной мысли лежала уже на ея бломъ лбу, отчего, когда она задумывалась или говорила, оно имла видъ старше своихъ лтъ. Черные глаза смотрли то печально, то гордо, но всегда ясно и такъ открыто, какъ будто изъ нихъ выглядывала ея чистая душа. Дтскій, маленькій ротикъ сглаживалъ это выраженіе строгости, а улыбка придавала ея лицу что-то простодушное, дтски-доврчивое. Ея прямой носикъ съ раздувавшимися ноздрями предвщалъ страстную натуру, а легкая складка промежъ тонкихъ бровей — волю, способную, вслуча нужды, сдержать порывъ. Во всей фигур ея, въ осанк, словахъ, обращеніи проглядывала какая-то самостоятельность, невольно внушающая уваженіе… и эта черта была не случайная, не простой призракъ или наслдственный отблескъ характера. Она имла свои причины. Евгенія очень рано лишилась матери и воспитана была отцомъ, характеръ и образъ мыслей котораго имли ршительное вліяніе на ея развитіе.
Платонъ Васильевичъ Ярцовъ былъ профессоръ исторіи. Характеръ этого человка былъ замчательный. Еслибъ онъ жилъ во времена упадка Греціи, онъ принадлежалъ бы къ великой школ стоиковъ. Но христіанство научило его, что человкъ не можетъ быть самъ предломъ, принципомъ и цлью собственной жизни, что эта цль лежитъ вн его, а наука указала ему дорогу къ ея достиженію. Онъ призналъ трудъ основою жизни и передалъ это ученіе дочери. Потерявъ очень рано жену и вынужденный отказаться отъ каедры, вслдствіе тяжкой грудной болзни, онъ сосредоточилъ на ней всю силу своей привязанности и весь пылъ разбитыхъ надеждъ. Воспитаніе ея стало почти единственною задачею, единственнымъ дломъ его, но и тутъ онъ былъ прерванъ до срока. Безпощадная смерть застигла его въ то время, когда дочь изъ ребнка длалась женщиной, когда мысль ея еще окрпнуть не успла, и она боле чмъ когда либо нуждалась въ его руководств, въ его любви. Уединенная, бдная жизнь съ отцомъ въ Петербург, гд они жили почти совершенными пустынниками, образовала барьеръ между ею и дйствительнымъ міромъ. Она не была подготовлена къ той борьб, которая ожидала ее неминуемо за порогомъ отцовскаго дома. Все это камнемъ лежало на сердц отца въ минуты его агоніи. Невыносимо-мучительна была мысль, что онъ долженъ оставить ее, семнадцатилтняго ребнка, безъ средствъ, безъ наджнаго руководителя. Много тяжелаго горя въ жизни онъ вынесъ съ несокрушимою твердостью, но въ эту минуту мужество ему измнило. Онъ горько ропталъ. Съ отчаяніемъ въ душ, онъ отдалъ дочь на руки старшей своей сестр — женщин доброй и нжно его любившей, но неспособной понять того, что такъ мучило его въ предсмертныя минуты, и что онъ хотлъ бы ей завщать, какъ единственное, какъ самое драгоцнное наслдство. Это были горячія, но безсвязныя рчи, глубокій смыслъ которыхъ былъ недоступенъ для нея. Онъ заклиналъ беречь сироту, защищать ее отъ зла, предоставить ей полную свободу развитія, выбрать себ жизнь полезную, говорилъ что-то такое о необходимости труда для женщины, о независимомъ положеніи ея въ обществ… трудной, тяжелой борьб… о возможности пасть, стать жертвой, прошепталъ еще что-то чуть слышно и умеръ, благословивъ тихо-плачущую на его груди дочь.
Съ тхъ поръ прошло боле полутора года. Потеря нжно-любимаго отца произвела страшный кризисъ во всемъ нравственномъ и физическомъ организм Евгеніи и оставила неизгладимый слдъ на характер: она какъ-то ушла въ себя, стала робка, молчалива, стала серьзне, строже къ себ. Печать ранней задумчивости появилась на дтскихъ чертахъ, и все это гнтомъ легло на ея отъ природы горячій, живой темпераментъ, Что-то давило ей грудь, сердце болзненно билось и порывалось наружу. Оно просило сочувствія, но само не легко готово было дать свою любовь. Поэтому-то она нескоро сблизилась съ тткою. Но ласки и попеченія Звревой въ ту пору, когда она лежала больная, по смерти отца, вывели ее изъ оцпеннія, и когда ттка, въ свою очередь, слегла, она бодро и нжно ухаживала за нею. Тутъ первый разъ высказался женскій, чисто практическій характеръ ея и тактъ. Эта мечтательница, этотъ безплотный ангелъ, какимъ считалъ ее покойный отецъ, стала вдругъ ловкой, заботливой хозяйкою, завдывающею всмъ дономъ. Ттка съ восторгомъ и удивленіемъ смотрла на эту метаморфозу. Несмотря на глубокую разницу характеровъ, эти дв женщины сблизились, и въ ту пору, когда мы встрчаемъ ихъ въ Т*, между ними установились совершенно свободныя отношенія.
Въ первое время посл прізда своего изъ столицы, Зврева и Евгенія не имли почти ни души знакомой въ город. Единственное исключеніе составлялъ Логуновъ, петербургскій знакомый Елены Васильевны, съ которою онъ встрчался въ былые годы, при жизни ея покойнаго мужа, въ высшихъ кругахъ чиновной аристократіи. По наружности, Александръ Михайловичъ Логуновъ былъ, что называется, въ обыкновенномъ смысл красивый мужчина. Густые, свтло-каштановые волосы изящно окаймляли его небольшой, ровный лобъ, сро-голубые глаза, подернутые влагою, имли глубокій взглядъ, черты лица были правильны, блая, почти женская рука, съ длинными розовыми ногтями, была поразительной красоты, маленькіе щегольскіе усики худо скрывали лукавую усмшку, игравшую на губахъ. Но все это вмст носило на себ печать личной неопредленности. Все было гладко и ровно на этомъ лиц. Въ чертахъ невозможно было уловить характера человка. Въ пріемахъ замтна была изысканная простота, а въ рчахъ — искусственность, но все это было прикрыто природною живостью и бойкимъ, самоувреннымъ тономъ. Человкъ этотъ имлъ нкоторый успхъ въ столиц, пошелъ по служб довольно быстро, но у него не было той нмецкой настойчивости и выправки, которыя такъ нужны, чтобы составить карьеру. При первой значительной непріятности, онъ перессорился, подалъ въ отставку и ухалъ въ свою деревню, въ т—ій уздъ.
Дня черезъ три посл прізда въ Т*, Евгенія успла уже познакомиться съ городомъ. Онъ ей не понравился. У него не было своей собственной физіономіи: онъ похожъ былъ на всхъ своихъ братьевъ. Резиденція губернатора, съ присутственными мстами и красивыми зданіями на одной улиц, на другой онъ имлъ видъ простаго мстечка, съ бдными деревянными домиками и съ мостиками вмсто тротуаровъ, а стоило повернуть за уголъ — и мстечко превращалось въ деревню: тутъ, покосившись набокъ, стоитъ изба, съ огромной лужею подъ воротами, дальше — колодезь, изъ котораго грязная баба черпаетъ воду бадьей, а тамъ — выгонъ со стадомъ коровъ. Какъ уживались вс эти предметы рядомъ, Евгенія никакъ не могла понять. Она видла только какую-то нестройность. Ее удивили тоже пустынность и какая-то мертвая тишина улицъ. Были минуты, когда она съ робостью задавала себ вопросъ: не свирпствуетъ ли какая нибудь язва, не постило ли какое нибудь общее бдствіе жителей этого города? Они не хотятъ выйти на воздухъ, взглянуть на лтнее, темно-синее небо, погулять вдоль берега рки, хотя бы только для того, чтобы расправить ноги, чтобы освжиться посл скучныхъ канцелярскихъ занятій, или хозяйственной суеты.
Мы можемъ видть изъ этого недоумнія Евгеніи, что она была большая идеалистка и предполагала въ каждомъ человк потребность природы. Немудрено: она сама такъ любила ее! Въ маленькомъ домашнемъ садик заключался заколдованный міръ ея сердца: тутъ совершались ея обты Богу передъ горящими образами звздъ, поздно вечеромъ, передъ тмъ, какъ она ложилась спать. Тамъ, подъ плакучими втками ветлы, она ложилась на траву и оставалась такъ долго, любуясь закатомъ солнца, наслаждаясь игрою облаковъ. Тутъ она читала въ тни густаго черноклнника, или вишневаго дерева, на скамь — изъ одну изъ такихъ минутъ мы застали ее въ начал разсказана другой день, посл извстнаго намъ разговора въ саду, Логуновъ ухалъ изъ города, и знакомыя его остались совершенно одн. Одиночество это, однако, недолго длилось.
Въ домик, гд поселились прізжія, были еще дв небольшія квартирки, окнами выходившія во дворъ: одну изъ нихъ занимала сама хозяйка, а другую — какой-то учитель. Хозяйка, Анна Паладіевна Сушкова, была очень добрая старушка. Съ перваго же дня прізда она была у Елены Васильевны съ визитомъ и потомъ извщала ее очень часто, забгая то, чтобъ узнать, довольна ли Елена Васильевна квартирою, все ли въ порядк, то, чтобы спросить, не нуженъ ли поваръ: она знаетъ отличнаго, непьющаго человка и т. д. Однимъ словомъ, почтенная Анна Паладіевна, узнавъ, что жилица ея — петербургская генеральша, лзла изъ кожи, чтобы угодить такой важной особ. Сама того, можетъ быть, не замчая, она приняла на себя роль фактора и въ собственныхъ глазахъ сдлалась какъ бы отвтственнымъ лицомъ за вс удобства и неудобства жизни на покой квартир. Была ли въ чемъ неисправна горничная, ею рекомендованная, перегорлъ ли пирогъ на кухн, былъ ли пересоленъ бульйонъ, или жаркое дурно изжарено — почтенная домовладтельница, узнавъ объ этомъ горестномъ обстоятельств отъ людей, разводила руками въ ужас, охала, ходила какъ опозоренная, вызывала тайкомъ виновника или виновницу и выговаривала престрого за нерадніе, старалась всячески вразумить, что прізжая барыня — не какая нибудь купчиха или поповна, а знатная дама, и что они должны днно и нощно объ этомъ помнить, и не должны длать страму ни ей, ни себ.
Звреву очень забавляла ея суетливая услужливость. Она иногда сама посылала ее просить къ себ и нарочно съ ней заводила рчь о хозяйств, прислуг… ‘Охъ, ужъ эти людишки, сударыня, говорила она жалобнымъ, тоненькимъ голоскомъ, церемонно усаживаясь на стул:— ужь сколько они вамъ безпокойства длаютъ, а все — оттого, что у васъ душа ангельская, что вы съ ними слишкомъ по благородному обращаетесь…’ и проч.
Тогда Зврева принималась очень красно доказывать ей необходимость, въ нашъ вкъ, гуманнаго обращенія съ людьми… Старушка слушала ее съ подобострастнымъ вниманіемъ, не понимая почти ничего, но тмъ пуще дивясь уму генеральши.
Какъ-то разъ, въ разговор, она начала восхвалять Евгенію: ‘такая, молъ, писанная красавица, да такая тихая, добрая, и все книжки читаетъ, точь въ точь, не въ обиду будь сказано, какъ жилецъ ея — Дмитрій Петровичъ…’
Зврева знала, что на одномъ двор съ ними живетъ нкто Карницынъ, учитель въ губернской гимназіи, и нсколько разъ даже видла его изъ окна, какъ онъ возвращался къ себ домой съ портфелемъ подъ мышкой, а потому естественное любопытство заставило ее сдлать два-три вопроса. Анна Паладіевна разсыпалась похвалами…
‘Смирный такой — не то, что чиновники наши здшніе, вотъ ужь два года живетъ, а никто отъ него еще слова обиднаго не слыхалъ… словно монахъ какой въ кель, сидитъ у себя за книжкою… Ученый, матушка, Елена Васильевна, въ неверситет, въ Москв, воспитывался, и дефломъ у него есть… примрно сказать: у насъ выдается первымъ ученикамъ медаль, съ надписью: ‘преуспвающему’, а въ столицахъ — атестатъ такой.’
Разсказы Анны Паладіевны о разныхъ подробностяхъ образа жизни Карницына заинтересовали Звреву и родили въ ней желаніе узнать его поближе. Какъ вс свтскія женщины, она скучала безъ общества, а въ этой глуши она не могла быть слишкомъ разборчива въ выбор людей, къ тому же, Евгенія непремнно хотла еще учиться. Зврева очень врно разсчитывала, что лучше дать ей руководителя, чмъ оставить ее одну на произволъ молодой фантазіи. Своимъ чуткимъ, женскимъ инстинктомъ она понимала, что перевсъ воображенія надъ положительными и практическими способностями можетъ сдлать много вреда такой воспріимчивой натур, какъ у Евгеніи. Она ршилась пригласить къ себ Карницына, хотя ршеніе это стоило ей нкотораго усилія надъ собою. Слова ‘учитель гимназіи’ звучали въ ея ушахъ какъ-то очень непривлекательно. Ее возмущала мысль, что въ гостиной ея, рядомъ съ племянницей, будетъ сидть человкъ дурно одтый, съ дурными манерами, какимъ она представляла себ Карницына, но она, себя утшала, разсчитывая, что если этотъ учитель окажется слишкомъ мужиковатъ, то можно будетъ найти всегда предлогъ его удалить: ‘вдь съ такими людьми не нужно большихъ церемоній.’
Такимъ образомъ Дмитрій Петровичъ Карницынъ познакомился съ Звревой и съ Евгеніей. Об съ большимъ любопытствомъ окинули его глазами, первый разъ когда онъ вошелъ: ттка — съ ногъ до головы критическимъ взглядомъ, племянница — зорко и ласково. Евгенію немного смутило выраженіе этого лица — холодное и строгое. Наружность Карницына была некрасивая. Высокій, худой, длинный носъ, впалыя щоки, руки длинныя, плеча костлявыя и приподнятыя немного кверху, голосъ нервный, во взгляд что-то слишкомъ устойчивое и строгое, на тонкихъ сжатыхъ губахъ улыбка саркастическая. Черные съ легкой просдью волосы зачесаны были назадъ и падали, въ безпорядк, на шею. Печать какой-то сосредоточенности лежала на всемъ человк, и, по странному сочетанію идей, напомнила ей отца… Походка его была неровная. Онъ ступалъ какъ-то нетвердо, покачиваясь, опустивъ голову внизъ и размахивая руками. Вообще, пріемы его были неловки и угловаты, сидлъ онъ сгорбившись и держалъ одну руку между колнями, а другою покручивалъ сзади концы своихъ гладкихъ, длинныхъ волосъ. Онъ былъ одтъ очень просто, весь въ черномъ, и съ этой стороны, по крайней мр, Зврева не была слишкомъ шокирована… Разговоръ не вязался, говорила почти одна она. Карницынъ слушалъ, бормоча иногда, какъ будто бы про себя (что показалось Звревой неприличнымъ), и отвчалъ односложно, рзко.
Языкъ его былъ отвлеченный, книжный, видно было, что онъ не часто говорилъ въ обществ.
Наконецъ онъ обратился къ Евгеніи и спросилъ ее: чему она хочетъ учиться? Двушка отвчала, запинаясь, что желаетъ учиться русскому языку.
— Гм! произнесъ онъ, взглянувъ на нее очень пристально:— вы… вы жили, конечно, тамъ, въ большомъ свт, откуда изгнанъ родной языкъ, между людьми, которые отступились отъ своего и промняли его на чужое. Для нихъ не мила наша рчь, ихъ ухо не чувствуетъ ея музыки, они лучше любятъ французскую стереотипную фразу. Извините, сударыня, обратился онъ къ Звревой, замчая, что у той недовольный видъ:— если я высказалъ, безъ всякаго умысла, что нибудь, что вамъ не нравится.
Зврева снисходительно улыбнулась и едва замтно пожала плечами. ‘Не знаетъ французскаго языка, это ясно!’ подумала она про себя. ‘Должно быть, семинаристъ.’
— Вы врно — славянофилъ, спросила она насмшливо, глядя на руки его, которыя были безъ перчатокъ.
— Счелъ бы за честь принадлежать къ ихъ обществу, хотя раздляю ихъ убжденія невполн, отвчалъ очень спокойно Карницынъ.
Зврева закусила губу.
— И такъ, вы хотите заниматься русскимъ языкомъ, посл короткаго молчанія обратился онъ снова къ Евгеніи.— Это доказываетъ, что вы сознаете необходимость боле тсной связи съ народомъ, къ которому вы волею-неволею принадлежите, произнесъ онъ наставническимъ тономъ.
— Вы, м-сь Карницынъ, принимаете насъ, кажется, за какихъ-то раскольницъ, или ренегатовъ, которыхъ вы призваны возвратить въ лоно истинной церкви, живо вмшалась Зврева, и на этотъ разъ въ тон голоса ея слышна была уже злая насмшка.
Карницынъ немного смшался.
— Слова мои, сударыня, не заключали такого смысла, началъ онъ, хватаясь потихоньку за шляпу, чтобы при первой возможности улизнуть, но Евгенія поспшила дать разговору другой оборотъ. Говоря, что желаетъ учиться русскому языку, она, разумется, имла въ виду не граматику, а литературу, наконецъ, она хочетъ выучиться излагать свою мысль изящно и ясно. Можетъ быть, эта программа слишкомъ обширна, но если онъ і:е откажется взять на себя трудъ служить ей руководителемъ, то, конечно, найдетъ въ ней прилежную и преданную ученицу.
Все это сказано было съ такимъ искреннимъ добродушіемъ и съ такимъ ласковымъ взоромъ, что Карницынъ немного примирился. Онъ общалъ учить.
Разговоръ этотъ былъ въ воскресенье, а во вторникъ Карницыпъ уже началъ свои уроки съ Евгеніею. Она читала и разбирала лучшихъ писателей русской и иностранной литературы (Евгенія удивилась, узнавъ, что онъ знаетъ отлично новйшіе языки), потомъ разсуждали и спорили. Карницынъ, замтивъ истинное желаніе учиться въ Евгеніи, часто засиживался до вечера. Обыкновенно его приглашали остаться пить чай, но онъ пользовался этимъ приглашеніемъ изрдка, все продолжая держать себя букой.
Зврева, присутствовавшая иногда при урокахъ, имла случай замтить обширность познаній и крутость убжденій Карницына. Первое невыгодное впечатлніе изглаживалось, и она становилась съ нимъ любезна. Она была слишкомъ умна, чтобы не цнить этого человка въ ихъ настоящемъ уединенномъ быту, но, съ другой стороны, она опасалась вліянія на Евгенію этой непрактической души и увлекательнаго фанатизма, который проглядывалъ иногда въ рчахъ Карницына. Она опасалась, что Евгенія черезчуръ углубится въ книги и забудетъ, что она — женщина. Короче сказать, на нее находило раздумье, не сдлала ли она ошибку, пригласивъ этого человка, и не придется ли ей въ этомъ горько раскаиваться?
Евгенія съ жаромъ кинулась въ міръ, открытый ей этимъ учителемъ. Она оживилась, стала бодре и дятельне. Душа ея трепетала отъ жажды знанія, отъ избытка горячихъ мыслей, бродившихъ въ ея молодой головк, для которыхъ она часто не находила словъ, а нашедши, радовалась, какъ какому нибудь открытію, какъ новому свту, озарившему для нея потмки. Страсть къ чтенію охватила все существо ея. Она просиживала за книгами цлые дни напролтъ и въ эти дни забывала себя, забывала, что существуетъ на этомъ свт. Вся жизнь ея получила какой-то новый строй, два міра — мысли и дла — перемстились въ ея душ. Міръ мысли сталъ для нея дйствительностью, а дйствительность чмъ-то призрачнымъ, до того, что подчасъ, погрузившись въ свои занятія, она не слышала и не видла, что происходило вокругъ. Въ этой странной метаморфоз пролетали для ней минуты тихаго, созерцательнаго счастья.
Ее смущали только личныя ея отношенія къ Карницыну. Характеръ ихъ былъ какой-то неопредленный, двойственный. Съ наставникомъ она была весела и свободна, съ человкомъ — въ иныя минуты, поставленная лицомъ къ лицу — она вдругъ становилась робка, молчалива. ‘Отчего это?’ спрашивала она себя невольно и не могла ршить. А между тмъ секретъ этого страннаго явленія таился въ личности Карницына. Несообщительный, замкнутый въ самомъ себ, какъ улитка, нсколько жолчный, односторонній и непрактическій, онъ вносилъ въ свои отношенія къ людямъ одинъ только жолчный, раздражительный элементъ по глубокой антипатіи къ нашему обществу. Сказать что нибудь такъ, ради шутки, слегка, или войти съ человкомъ, безъ всякой нужды, въ простой дружескій обмнъ словъ, не серьзно обдуманныхъ, а скользящихъ легко по разнымъ предметамъ, подлиться безъ наставленій, и споровъ простымъ настроеніемъ духа, или минутными, мимолтными впечатлніями — Карницыну очень рдко случалось. Обстоятельства ли и привычка уединенной жизни, или природа и темпераментъ были виною этой односторонности — въ результат оно выходило все равно. Человкъ этотъ точно приросъ къ своей каедр и носилъ ее за собою везд. Въ город, одни не любили его, а другіе такъ, просто — чуждались, иные считали его гордецомъ, а другіе — педантомъ. Никто не давалъ себ никакого труда съ нимъ сблизиться и узнать его покороче. Но Карницынъ и виду не показывалъ, чтобы все это тяготило его. Онъ никогда никому не жаловался на свое холодное одиночество, на свое отчужденіе отъ общества. Быть можетъ, теперь, когда онъ встртился съ двушкой, которая умомъ и характеромъ такъ близко подходила къ его идеалу женщины, онъ въ первый разъ пожаллъ о своей угловатости и суровости нрава. Но онъ думалъ, что недостатки подобнаго рода не будутъ препятствіемъ къ сближенію съ Евгеніей, и только норой безпокоился, замчая, какъ она иногда становилась несообщительна, несмла, точно боялась его. ‘Неужели этотъ мой проклятый характеръ прививается къ ней?’ думалъ онъ.— Какъ бы то ни было, въ первое время знакомства, Евгенія какъ будто терялась въ присутствіи Карницына. Какъ и всякую женщину, ее привлекала сила ума, но, съ другой стороны, когда между ними не было ни Шекспира, ни Гте, ни Пушкина, ни Блинскаго, и они оставались съ глазу на глазъ, умственное превосходство ея собесдника тяготило ее. Передъ нею и выше ея стоялъ всегда кабинетный дятель и педантъ, но рдко и почти никогда не видала она человка, а ей хотлось бы убдиться, что за всмъ этимъ умомъ и знаніемъ есть что нибудь чистоличное, чисто ему одному только свойственное и для него одного справедливое. Но напрасно глядла она на него: на всей вншней его оболочк не отражался ни одинъ лучъ затаенной жизни его сердца. Его мимика не дополняла краснорчиво слова, его взглядъ говорилъ только о строгости его жизни, о вдохновенной вр его въ идею и непоколебимомъ ршеніи трудиться для нея до конца жизни. ‘Онъ смотритъ на меня только, какъ на свою ученицу, какъ на двочку, онъ не хочетъ возвысить меня до себя’, думала иногда Евгенія, и это еще боле увеличивало ея робость. Съ другой стороны, онъ такъ часто напоминалъ ей отца, что она порою смотрла на него съ какимъ-то особеннымъ, страннымъ чувствомъ, точно какъ будто на брата.
Правда, она сознавала смутно, что въ отц ея было боле мягкости, теплоты, но убжденія, несмотря на разность характеровъ, были т же, и та же любовь къ иде и умственному труду. Она врила, что онъ продолжаетъ дло, начатое ея отцомъ, и ей казалось, что лучшаго преемника и самъ онъ не могъ бы для нея избрать.
Музыка, чтеніе, занятія, прогулки, разговоры съ Звревой и съ Карницинымъ такъ наполнили жизнь двушки, что въ настоящее время душа ея ничего не просила, желанія и мечты не переходили за черту этой тихой жизни и ея мирныхъ радостей.
У раскрытаго окна, за круглымъ столомъ, сидли Евгенія и Карницынъ. Онъ читалъ ей вслухъ статью Блинскаго о романтизм. Облокотясь рукою на подоконникъ, устремивъ большіе, пытливые глаза на него, она слушала съ жаднымъ вниманіемъ. Она была такъ углублена, что не слыхала, какъ скрипнула дверь и не видла, какъ на порог показался Логуновъ. Онъ остановился на мигъ. Съ любопытствомъ и не безъ маленькаго удивленія взглянудъ онъ на эту неожиданную для него картину. ‘Кто этотъ человкъ?’ подумалъ онъ: ‘чей голосъ раздается съ такою увренностью?’ Невольно началъ вслушиваться. Вотъ что читалъ Карницынъ: ‘Въ наше время жизнь и дятельность въ сфер общаго есть необходимость не для одного мужчины, но точно также и для женщины, ибо наше время сознало уже, что и женщина — также точно человкъ, какъ и мужчина, и сознало это не въ одной теоріи, но и въ дйствительности…’ Логуновъ смялъ перчатку и прошепталъ сквозь зубы: ‘Какой вздоръ онъ ей читаетъ: онъ собьетъ ее совершенно съ толку. Но какой огонь въ его глазахъ, а она, Боже мой, какъ глядитъ она на него! Ужь не влюблена ли она?’ Онъ сдлалъ шагъ впередъ, чтобы разсмотрть ближе читающаго. ‘Какой Дон-Кихотъ!’ подумалъ онъ на этотъ разъ съ веселой улыбкой и бодро ступилъ впередъ.
— Здравствуйте, Евгенія Платоновна! произнесъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ.
Евгенія быстро встала. Сердце ея забилось не то отъ испуга, не то отъ радости.
— Вы… вы здсь? Какимъ образомъ вы вошли въ комнату? Я васъ не замтила. Вы, какъ волшебникъ въ сказк, подойдете всегда невидимкой, прибавила она, улыбаясь и боле твердымъ голосомъ.
Карницынъ между тмъ всталъ и отошелъ всторону.
— О, еслибъ я былъ волшебникъ, я бы снялъ съ васъ т чары, которыя заколдовали вашъ слухъ и зрніе въ ту минуту, когда я вошелъ, сказалъ онъ тихо, пожавъ ея руку.
— Ваша правда, отвчала она:— Блинскій меня очаровалъ. Но зачмъ вы хотите, чтобы мой любимый критикъ-поэтъ потерялъ надо мною эту власть?
— Эта власть можетъ вамъ повредить, отвчалъ онъ поспшно. Онъ хотлъ прибавить еще что-то, но остановился, взглянувъ на Карницына.— Гд ваша тетушка? Здорова ли она? Можно ли ее видть?
— Подождите минуточку. Я пойду объявлю ей пріятную новость — и прежде чмъ онъ усплъ сказать слово, она уже была за дверьми, но вдругъ воротилась и, обратясь къ глядвшимъ ей вслдъ мужчинамъ:— Позвольте, господа, познакомить васъ: Александръ Михайловичъ Логуновъ — сказала она:— Дмитрій Петровичъ Карницынъ — и тотчасъ же убжала.
Черезъ нсколько минутъ она воротилась съ тткой, которая встртила Логунова, какъ близкаго родственника. Она услась съ нимъ на диванъ. Евгенія отошла къ Карницыну.— Посл нсколькихъ фразъ, ‘Qu’ est ce que c’est, que ce monsieur?’ спросилъ Логуновъ шопотомъ. Она объяснила.
— А! отвчалъ Логуновъ протяжно.— Онъ на видъ еще не такъ старъ, прибавилъ онъ.— Зврева поняла тайный смыслъ этого замчанія, и чуть замтная улыбка скользнула у ней на губахъ… Да… можетъ быть… отвчала она:— но онъ — философъ, немножко педантъ и въ добавокъ — un vrai mthodiste во всемъ, что касается до нравственности.
Евгенія просила Карницына такъ убдительно остаться къ чаю, что на этотъ разъ онъ согласился. За чаемъ разговоръ вертлся около самыхъ обыкновенныхъ вещей. Логуновъ жаловался на тупость и невжество мужиковъ, на хозяйственныя хлопоты, на безпорядки, которые засталъ. Карницынъ говорилъ очень-мало.
Посл чая общество перешло въ гостиную.
— Что жь, Елена Васильевна, вы не соскучились подъ этимъ небомъ — покровителемъ дынь и арбузовъ? спросилъ Логуновъ.— Кстати, прибавилъ онъ:— вы позволите мн прислать вамъ первые арбузы съ моихъ бахчей?
Зврева благодарила.
— Мы аклиматизируемся, отвчала она.
— Ради-бога, не пускайте только корней въ этой вязкой, черноземной почв.
— Вы боитесь, чтобы мы не погрязли въ ней?
— О, нтъ, я знаю, что это невозможно, но я боюсь, чтобы вы не срослись съ ней, не ужились здсь такъ хорошо, что потомъ не захочется никогда ухать отсюда.
— Это было бы всего лучше, и надо быть такимъ эгоистомъ, какъ вы, чтобы желать мн противнаго.
— Что же длать, если я эгоистъ? сказалъ онъ самодовольно, кладя ногу на ногу.— Ну да, я эгоистъ, какъ и вс, и признаюсь, мн здсь -скучно, по крайней мр скучно было въ деревн, а между тмъ мн не хотлось бы, узжая, лишиться вашего общества навсегда.
— Въ такомъ случа оставайтесь съ нами, поживите здсь въ город. Конечно, вамъ надо будетъ пожертвовать Петербургомъ навремя, а на это, я знаю, вамъ трудно ршиться.
— Вы думаете? произйесъ онъ, обращаясь къ ттк, а самъ посмотрлъ на Евгенію.
— О, разумется! отвчала смясь Зврева.
— Это была бы слишкомъ большая жертва! не правда ли, Дмитрій Петровичъ?— спросила Евгенія у Карницына.
— Что это? Петербургъ-то бросить? отвчалъ тотъ.— Да, ну, оно — какъ для кого, для инаго, пожалуй — и жертва.
— А для васъ, пожалуй — и не жертва, потому что, бьюсь объ закладъ, вы не любите Петербурга… перебила его Зврева.
— Не бейтесь объ закладъ, Елена Васильевна, можетъ быть, проиграете… Я — далеко не врагъ Петербурга, хотя и отдаю преимущество Москв.
— Я такъ и знала. Москвичь тотчасъ же выдаетъ себя предпочтеніемъ своимъ къ Москв не только передъ Петербургомъ, но и передъ всми городами въ мір, начиная отъ древнихъ Аинъ до новйшихъ — то есть до баварскаго города Мюнхена.
— Однакожъ, Елена Васильевна, рчь шла только о русской столиц, отвчалъ съ усмшкою Карницынъ.— О заграничныхъ я не могу судить, такъ какъ никогда въ нихъ не жилъ.
— А въ Петербург вы жили? спросилъ Логуновъ.
— Да, жилъ, три недли.
— Чтожь, вамъ не понравилось?
— Нтъ, не понравилось.
— Чмъ же напримръ въ особенности?
— Въ особенности впечатлніемъ, которое онъ на меня произвелъ, а вообще — натянутостью жизни. Внутри — чиновничество, снаружи — казармы.
— А, Москва-то разв лучше? Внутри — купечество и орда помщиковъ, а снаружи — монастырскіе куполы: куда какъ хорошо!
— Хорошаго въ этомъ, конечно, ничего нтъ, однакожь, купечество, помщичья орда, это — ядро Россіи, а петербургское чиновничество — не что иное, какъ наносная почва, на которой ничего не построишь, изъ которой ничего не выростетъ.
— Да, перебилъ Логуновъ:— вс москвичи повторяютъ одно и тоже: Москва, дескать — сердце Россіи! и воображаютъ, что этимъ все сказали. Пусть будетъ она, по вашему, сердце, но, согласитесь, что голова Россіи, мозгъ, слдовательно, эссенція ея, какъ говорятъ ваши нмецкіе мудрецы — Петербургъ.
— Петербургъ — мозгъ Россіи! воскликнулъ Карницынъ.— Помилуйте, какой онъ мозгъ, когда онъ ничего не выдумалъ, не выработалъ ни одной мысли, никакихъ началъ общественной или народной жизни? О чемъ же, скажите на милость, думаетъ этотъ царь Россіи?
— Конечно, ужь не о Москв, насмшливо отвчалъ Логуновъ. У Петербурга — свои заботы, онъ занатъ дломъ и, какъ молодой эгоистъ, вчно думаетъ о себ, а у вашей Москвы, какъ у старой сплетницы — только и рчи, что о сосд. Мн кажется, еслибъ не было Петербурга, въ Москв говорить было бы не о чемъ.
— Не знаю, но еслибъ Москвы не было, то у васъ въ Петербург говорить было бы не кому, то-есть разумется по-русски и говорить дло, а не пустыя фразы.
— Отчегожь вы такъ думаете?
— Да оттого, что вс сколько-нибудь извстные люди, хорошо говорящіе по-русски и говорящіе дло, переселились къ вамъ изъ Москвы.
— Ктожь, напримръ?
— Да вотъ, напримръ, хоть Блинскій.
Логуновъ нетерпливо пожалъ плечами. Онъ былъ несиленъ въ русской словесности и Блинскаго плохо зналъ.
— Блигіскій? отвчалъ онъ небрежно:— да, помню. Это — тотъ господинъ, что нмецкую философію проповдывалъ. Ну, я никакъ не могу согласиться, чтобъ онъ коротко говорилъ по-русски. Его безъ нмецкаго словаря читать невозможно, да и съ нмецкимъ-то словаремъ мстами до смысл, не доберешься.
Карницынъ вспыхнулъ и готовился возражать, Но Елена Васильевна перебила его.
— Да какъ же, Дмитрій Петровичъ, вдь вотъ же Блинскій перебрался же въ Петербургъ.
— О! Онъ принесъ жертву.
— Вы. стало быть, думаете, что жертву приносятъ не т, которые бросаютъ Петербургъ, а т, которые дутъ туда? Слышите, Александръ Михайловичъ? Я съ этикъ вполн согласна.
— А я — нтъ, отвчалъ Логуновъ:— я Петербургъ люблю. Для меня жертва — не возвратиться туда, а разстаться съ людьми, которыхъ я здсь нашелъ… Онъ замялся и посмотрлъ опять на Евгенію.
— Въ жизни ничего Не дается даромъ, раздался опять строгій голосъ Карницына: — все покупается жертвой.
— Ну, съ этимъ опять я не могу согласиться, отвчалъ Логуновъ въ прежнемъ насмшливомъ тон:— принять это за правило, значитъ — сдлать изъ жизни рынокъ, базаръ, гд все покупается, если не за деньги, то несравненно боле дорогою цною, цною слезъ и мученій, а этому я не врю. Я знаю по опыту, что лучшія блага жизни даются намъ даромъ.
— Да, на минуту, но прочно принадлежитъ одно только то, что мы сами успли себ заработать и заслужить. Загляните въ исторію и вы убдитесь.
— Исторія? перебилъ Логуновъ презрительно:— это — траги-комичсскій фарсъ народовъ, въ которомъ случай играетъ роль мудрой судьбы.
— Вы думаете? Но неужели въ этомъ фарс, какъ вамъ угодно было назвать жизнь народовъ, вы никогда не нападали на слды жертвъ, по ступенямъ которыхъ, какъ по лстниц, человчество поднималось къ своей далекой цли?
— Фу! какой ужасъ! воскликнулъ Логуновъ съ хорошо сыграннымъ содраганіемъ.— Я знаю только одно: еслибы я поврилъ этому языческому, безжалостному закону жертвы, тяготющему, какъ вы говорите, надъ человчествомъ, я бы проклялъ жизнь, я бы усумнился въ Бог! Нтъ, нтъ! ршительно сказалъ онъ:— я не могу съ вами согласиться! Вы длаете изъ жизни какой-то реестръ всесожженія, какое-то вчное чистилище мучительнаго искупленія за мнимый грхъ! А я ищу въ жизни радости… Я бы хотлъ любить и наслаждаться… Любовь есть именно та змя, которая изгнала первыхъ людей изъ рая, сказавъ имъ: ‘вы боги’. Но своимъ ядомъ она напоминаетъ и рай!
— Скажите, Евгенія Платоновна, обратился онъ къ двушк, слушавшей съ интересомъ ихъ споръ:— не правда ли, еслибъ жизнь была рядомъ необходимыхъ мученій, то Богъ не вложилъ бы намъ въ душу этого стремленія, этого страстнаго порыва въ блаженству, къ любви?
Она задумалась, какъ будто прислушивалась къ его музыкальному голосу, и отвчала не вдругъ.
— Отчего же вы думаете, Александръ Михайловичъ, сказала она тихо:— что нтъ счастья жертвовать собою для ближнихъ, для торжества добра и свободы, что нтъ радости въ нодицгахъ самоотверженія?
— И вы, туда же? произнесъ Логуновъ, смотря большими глазами на двушку: — въ ваши лта, вы врите въ аскетическіе восторги сердца?
— Я не хотла сказать, оправдывалась Евгенія:— чтобы вс мы обязаны были непремнно жертвовать собою и отрекаться отъ счастья на каждомъ шагу. Но мн кажется, что и вы неправы, Александръ Михайловичъ, ища въ жизни одного чистаго счастья, блаженства, неправы ужь по тому одному, что оно недосягаемо. Жажда его, это правда, лежитъ въ нашей душ, но мы не можемъ ее утолить.
— Почему жь?
— Потому, что эта жажда блаженства есть только стремленіе къ безконечному, залогъ будущаго развитія… отвчала она какъ то таинственно.
— Вра, Евгенія Платоновна, это — вашъ женскій конкъ, а для насъ, тяжелыхъ созданій, недоступенъ этотъ далекій край, куда васъ уносятъ надежды и мечты.
— Однакожь, не можетъ же быть, чтобы и у васъ не было своей святыни?
— И вы хотите знать ее? Извольте. Моя святыня — женщина! Она — солнце жизни! Въ ней живетъ рай на земл, безъ нея все мертво и холодно! Все — для нея, вс труды человка сплетаютъ внокъ цвтовъ, внчающій ея прекрасную головку, дорога утаптывается и уравнивается единственно, чтобы ея ножки не спотыкались о щебень… Да, говорите что хотите, женщина есть конечная цль человчества, все — для нея и все ею! заключилъ Логуновъ, увлекаясь своимъ краснорчіемъ.
— Не знаю, какъ это понравится женщинамъ, сухо замтилъ Карницынъ:— но я, на ихъ мст, отдалъ бы, не задумываясь, вс эти сокровища рабскаго обожанія за одно трезвое слово правды отъ равнаго мн.
— Гм! съ вашей педагогической точки зрнія, вы можетъ быть и правы, возразилъ Логуновъ:— но въ жизни…
— Правда и въ жизни нужне всего.
— Да, но какая правда? И та сухая мораль, которая въ прописяхъ пишется, и то — правда, четыре правила ариметики — тоже правда, но въ жизни этого мало. Освободясь отъ школьныхъ цпей, сердце стремится къ другой, высшей истин, а высшая истина жизни это — любовь!
— Любовь, если понимать это слово въ тсномъ смысл — любви къ женщин, немыслима безъ уваженія, а какъ вы хотите, чтобы женщина уважала насъ, если мы станемъ валяться у ней въ ногахъ и клясться ей въ небылицахъ?
Логуновъ нетерпливо пожалъ плечами. Его начинало бсить упорное, неотвязчивое противорчіе человка, почти незнакомаго съ нимъ, и его жесткій, безцеремонный тонъ.
— Чтобы говорить о любви, отвчалъ онъ небрежно:— надо имть какое нибудь понятіе о ней. А вы, м-сье Карницынъ — извините мн — кажется, не имете ршительно никакого. Я пари держу, что вы никогда не любили женщины и не были ею любимы взаимно, вы — слишкомъ серьзный человкъ и слишкомъ большой философъ для этого. Къ несчастью, философія не замнитъ любви… Знаете, продолжалъ онъ, откинувъ голову и слегка вздохнувъ:— я ничего не могу себ представить жалче и несчастне — Логуновъ ударялъ на эти слова — человка, который никогда не зналъ любви женщины къ себ! Это — какой-то отверженный судьбою, какой-то парія!
— Да, возразилъ Карницынъ сухо и гордо: — парія, точно, но парія можетъ утшить себя отчасти той мыслью, что высокое счастье, котораго онъ лишенъ, изъ ста разъ 99 выпадаетъ на долю людей, вовсе его незаслуживающихъ. Вспомните шекспировскій миъ о Титаніи, ласкающей ослиную голову…
Зврева закусила губы и косо посмотрла на дерзкаго учителя, который осмлился въ ея гостиной пикироваться съ ея привилегированнымъ гостемъ… Она вмшалась въ ихъ разговоръ и дала ему другой оборотъ. Евгенія посмотрла на нее съ благодарностью. Бдная двушка поблднла, замтивъ, что споръ принялъ враждебное направленіе. Ей стало досадно на Карницына. Въ первый разъ неласковое чувство противъ этого человка шевельнулось у ней на душ. За что она осудила именно его, а не Логунова, или обоихъ вмст — въ этомъ она не давала себ отчета. Логуновъ шутилъ, она уврена, безъ дурнаго умысла, но Карницынъ былъ золъ и съ намреніемъ — таково было ея впечатлніе, по крайней мр. Четверть часа спустя, Карницынъ ушелъ. Прощаясь, Логуновъ очень любезно протянулъ ему руку и высказалъ искреннее желаніе, чтобы мосье Карницынъ былъ побжденъ не такимъ слабымъ противникомъ, какъ онъ, а самыми могущественными и очаровательными врагами мужскаго сердца, хорошенькими глазками.
Въ этотъ вечеръ контрастъ между Логуновымъ и недагогомъФанатикомъ обрисовался ярко въ глазахъ Евгеніи и взволновалъ безотчетно. Миръ, которымъ она наслаждалась такъ полно, былъ вдругъ нарушенъ. Не говоря о послднемъ рзкомъ отвт, ей было больно, что Карницынъ такъ жолчно спорилъ съ Логуновымъ. Ей показалось, что онъ не уважаетъ его. Отчего такъ мучительна была эта мысль? вдь Логуновъ ей — не братъ и не другъ?— все равно, ей было очень тяжело. Съ другой стороны, она угадала врнымъ женскимъ инстинктомъ, что Логуновъ, не смотря на свой свтски-любезный тонъ, въ душ чувствуетъ антипатію и даже вражду къ ея наставнику. А какъ хотлось бы ей, чтобы они были друзьями! Какъ было бы весело, еслибъ, встртясь у нихъ, эти люди поговорили бы мирно и поразсказали бы что нибудь о томъ пестромъ мір, который отодвинутъ теперь отъ нея такъ далеко, далеко! Оба они умны, образованны, и хотя взглядъ на вещи у нихъ совершенно различный, но самое это различіе и интересно. Пусть себ шутитъ Логуновъ (Евгенія не врила, чтобы мысли, имъ высказанныя, были его дйствительныя убжденія), когда нибудь онъ заговоритъ другимъ языкомъ, сброситъ съ себя маску. Она ждала съ тревожнымъ любопытствомъ завтрашняго дня, надясь услышать отъ Логунова что нибудь объ ея учител.
Любопытство ея было только отчасти удовлетворено. Сначала Александръ Михайловичъ не сказалъ о Карницын ни полуслова. Онъ казался въ хорошемъ расположеніи духа и цлый вечеръ смшилъ ея ттку. Темой служили разныя петербургскія личности. Общій кругъ знакомыхъ даетъ всегда готовую канву для разговора. Каждую минуту являлось новое лицо на сцену и каждую минуту оно измняло свое положеніе, свой костюмъ, свой складъ рчи и физіономіи, смотря потому, говорила ли Зврева, или говорилъ Логуновъ. Пріятели вертлись и прыгали, какъ маріонетки въ рукахъ. Онъ былъ, если можно такъ выразиться, актеромъ тхъ характеровъ, которыхъ онъ выводилъ на сцену. Разсказывая о комъ нибудь, онъ говорилъ его языкомъ, разсуждалъ его умомъ. Видно было, что онъ зналъ хорошо людей, что вс пружины ихъ были имъ изучены съ тонкостью зоркаго наблюдателя. Логуновъ не выражалъ о нихъ своего мннія, но заставлялъ ихъ самихъ произносить надъ собою судъ и длалъ это такъ хитро, что никакой ршительный приговоръ не могъ имть такого дйствія на слушателя, какъ это юмористическое изображеніе. Веселость, которую онъ возбуждалъ, клеймила печатью смтнаго жертвы, имъ избранныя, и губила ихъ безвозвратно въ мнніи Звревой. Она смялась до слезъ, смхъ этотъ заразительно дйствовалъ на молодые нервы Евгеніи, хотя чувство справедливости, врожденное ей, брало иногда невольно сторону тхъ, которые такъ безотвтно и безпощадно были обращены въ каррикатуры. Кром того, эти люди были знакомые Логунова, съ нкоторыми изъ нихъ онъ былъ даже, судя по его словамъ, въ пріятельскихъ отношеніяхъ, и это тмъ боле ее возмущало. Она ршилась высказать ему, что, по ея убжденію, вс лица, съ которыми мы находимся въ короткихъ отношеніяхъ, должны быть для насъ такъ же неприкосновенны, какъ для хозяина — гость, принятый имъ радушно подъ кровъ — во времена патріархальнаго гостепріимства.
— Но мы не живемъ уже въ эти блаженныя времена, съ тонкой усмшкой отвчалъ онъ.
Хотя Логуновъ не совтовалъ ей учиться лживой и опасной наук свта, тмъ немене онъ любилъ посвящать ее въ ея тайны. Съ этой стороны онъ могъ порисоваться передъ Евгеніей, могъ высказать дйствительно нкоторое превосходство надъ неопытной домосдкою, а это было такъ заманчиво для его тщеславія! И потому онъ воспользовался случаемъ и краснорчиво, диктаторскимъ тономъ объяснялъ ей, что въ наше время общественныя отношенія устраиваются не на сердечномъ сочувствіи, а на условіяхъ случая, минутнаго удовольствія и, чаще всего, личнаго интереса. Въ обществ мы привыкли скрывать наши чувства и мысли. Но она не должна слишкомъ вооружаться противъ массы. Безъ нея и безъ этого офиціальнаго, свтскаго мундира, вмсто лоску и мишуры, она увидла бы пустоту и грязь, вмсто приличной физіономіи — Богъ знаетъ какія лица, и, Богъ знаетъ, что было бы на нихъ написано: какія страсти! какіе пороки! Все, что теперь прячется подъ спудомъ, всплывало бы на поверхность и отравило бы то удовольствіе, которое она находитъ въ рбществ. Теперь же, все — гладко, подъ равнымъ, однообразнымъ покровомъ, все носитъ мундиръ и форму, и ничто непріятное, гадкое не царапаетъ глазъ! Какое намъ дло до этой грязи? И много ли есть людей, которыхъ дйствительно было бы интересно узнать насквозь?… Вы видите, что общество отъ этого въ чистомъ барыш, заключилъ онъ съ торжествомъ.
— Боже мой, вздохнула Евгенія:— какая у васъ философія!
— Это — опытная философія… не такая мудреная и отвлеченная, разумется, какъ философія вашего учителя… comment l’appelez vyus? Крини… Kap…
— Карницына, подсказала Евгенія. Ее глубоко огорчилъ презрительный тонъ, въ которомъ Логуновъ упомянулъ о Дмитрі Петрович.
— Хорошій, неглупый человкъ, только — не практикъ, совершенное дитя въ положительной жизни, по, конечно — не такое дитя, какъ вы, Евгенія Платоновна. Онъ уже вынесъ, можетъ быть, тяжелый опытъ изъ нея, жаль только, что этотъ опытъ не сдлалъ его практичне.
Двушка молчала. Ей казалось обиднымъ защищать Карницына.
— Вы на меня не сердитесь за откровенное мнніе о вашемъ пріятел, котораго вы, кажется, очень почитаете. Его мысли дйствительно очень почтенны, только зачмъ онъ суетъ ихъ некстати, въ простомъ разговор? Пусть лучше бы поберегъ ихъ для каедры. Споръ долженъ быть веселъ, игривъ, а это длаетъ его слишкомъ тяжеловснымъ и скучнымъ. Наконецъ, споръ — не турниръ, гд ломаютъ копья въ честь истины, и не серьзная исповдь вры. Въ моихъ словахъ вчера было много шутки, а мой ученый противникъ не умлъ отличить ее отъ серьзнаго убжденія. Но онъ долженъ быть жолчнаго темперамента, и къ тому же — педантъ, произнесъ Логуновъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотлъ прибавить: я бы унизилъ свое достоинство, еслибъ вздумалъ обижаться глупыми колкостями какого-то учителя гимназіи!
Евгенія высказала ему свое удивленіе, что онъ такъ мало уважаетъ своихъ слушателей и, бросая слова на втеръ, играетъ своими убжденіями, какъ мячиками. Онъ, смясь, сталъ доказывать, что въ спор прежде всего надо думать о томъ, чтобъ онъ былъ занимателенъ и, что нельзя играть убжденіями, не высказывая ихъ.
Зврева, изрдка вмшиваясь въ ихъ разговоръ, поддакивала ему. Она удивлялась, какъ хорошо онъ угадалъ характеръ Карницына посл одного вечера, проведеннаго съ нимъ.
— Вы совершенно правы, Александръ Михайловичъ, говорила она.— Eugnie et son matre, это — совершенныя дти во всемъ, что касается до свта: оба мряютъ вещи на какой-то идеальный аршинъ. У обоихъ нтъ ни малйшей обдуманности и хладнокровія. Къ чему весь этотъ пылъ и все это негодованіе? Что, вы думаете передлать людей посвоему? Поврь мн, Женни, передлывать въ сущности нечего. Человкъ всегда — одинъ и тотъ же, только покрой его мысли мняется… прогресъ… это новая мода… ни боле, ни мене.
Евгеніи просто не врила своимъ ушамъ, ее смутили и огорчили вс эти софизмы. Спорить она не въ силахъ была, но выразила наивное мнніе, что свтъ долженъ быть очень дуренъ, если онъ навелъ ея ттку на эти мысли.
Логуновъ засмялся. Опутавъ ее ловкими фразами, онъ щеголялъ передъ ней знаніемъ людей и мнимымъ своимъ превосходствомъ надъ ними. Вс свои изрченія онъ выдавалъ ей за мудрость такъ называемаго большаго свта и комментировалъ ихъ полушутливо, полусерьзно. Онъ даже набросилъ на себя интересную тнь страданія отъ той лжи, на которой построены наши общественныя отношенія.
Доврчивая какъ ребенокъ, Евгенія не замчала маленькаго хвастовства, проглядывавшаго въ его словахъ. Она удивлялась только противорчію, которое обнаруживалось между его мнніями, и не знала, какъ согласить ихъ. Онъ переставлялъ свои мысли иногда совершенно произвольно, а ей хотлось понять ихъ, связать ихъ между собою узломъ строгаго порядка, но она боялась вступить въ споръ съ Логуновымъ, чтобы еще боле не запутаться въ своихъ заключеніяхъ, инстинктивно сознавая, что она не въ силахъ выдержать состязаніе съ человкомъ, боле зрло развитымъ и боле опытнымъ, чмъ она. Но она тутъ же мысленно ршила, что отдастъ все слышанное сегодня на судъ Карницына.
Въ этотъ вечеръ она долго не могла заснуть. Пестрые лоскутья мыслей и странныя слова сталкивались въ ея голов, образъ Логунова носился долго во сн передъ ея воображеніемъ, полугрустный и полунасмшливый.
Съ головною болью проснулась она въ слдующее утро, разсянно стала готовиться къ уроку съ Дмитріемъ Петровичемъ, занималась съ нимъ какъ-то лихорадочно и разсянно. Это не ускользнуло отъ зоркаго взгляда Карницына.
— Что это вы сегодня, какъ будто не въ своей тарелк? спросилъ онъ ее, перебивая ея чтеніе.— Бросьте читать, когда у васъ не книга на ум… Зачмъ напрасно напрягать вниманіе? сказалъ нсколько жестко строгій педагогъ..
Евгенія вздрогнула и покраснла. Это было еще первое недовольное замчаніе, которое она слышала отъ своего учителя.
— Браните меня, браните, отвчала она покорно: — я это вполн заслуживаю.
— Благодарю васъ, что вы дали мн это право, произнесъ онъ боле мягкимъ голосомъ:— но я поберегу его для другаго раза… Вы чмъ ни будь разстроены, или только заняты ршеніемъ какого нибудь вопроса, какихъ нибудь недоумній?…
— Нтъ… да… отвчала Евгенія, запинаясь… Дйствительно, разныя мысли и сомннія бродятъ у меня въ голов.
— Сомннія? въ ваши лта? О чемъ же, скажите пожалуйста? Въ мои лта?… Вы до сихъ поръ считаете меня ребнкомъ! съ маленькой досадою возразила двушка.— Это наконецъ обидно, Дмитрій Петровичъ.
— Пожалуйста, не обижайтесь, а давайте лучше сморить и вмст разсуждать объ этихъ предметахъ, заронившихъ сомнніе въ вашу молоденькую голиву… Авось мн удастся ихъ разсять….
Но Евгенія уже не слушала его…— Молоденькая?… произнесла она полушопотомъ.— Стоитъ ли, Дмитрій Петровичъ, чтобы вы… человкъ такой серьзный и ученый… спорили о разныхъ ребяческихъ бредняхъ? сказала она громко.
— Евгенія Платоновна, ну, какъ вамъ не стыдно! сказалъ онъ съ упрекомъ, немного помолчавъ.— Можете ли вы даже допустить подобную мысль? Я говорю съ вами, кажется, не какъ съ ребнкомъ, обращаюсь всегда серьзно къ вашей мысли, даю вамъ читать книги, которыя я бы и въ руки не далъ иному двадцатипятилтнему юнош… спорю съ вами, какъ съ равной себ… гд же тутъ, скажите, отношеніе къ вамъ, какъ къ ребенку?
У Евгеніи даже глаза заблестли отъ удовольствія.
— Вы меня этими словами очень утшили, сказала она и протянула ему руку.
— Вотъ ужъ это — совершенно по-дтски… Утшилъ словами, какъ будто слова мои сказали вамъ другое, чмъ мое обращеніе? какъ будто безъ нихъ вы сами не могли-то дло разобрать, видть уваженіе человка? ворчалъ Карницынъ.
— Хорошо, хорошо! Теперь я буду всегда… всегда вамъ врить безъ словъ, отвчала она весело:— и будьте вы нмы, какъ самъ египетскій сфипксъ, я съумю читать даже сквозь эту холодную непроницаемость и, разумется, буду все толковать въ свою пользу…
— Зачмъ толковать? Никакихъ толкованій не нужно, а надо смотрть только просто на поступки наши, какъ на выраженіе нашихъ чувствъ, мыслей, убжденій…
Евгенія обрадовалась этому обороту разговора. Ей очень хотло бы свести его на сомннія, заброшенныя въ ея ум скептическими замчаніями Логунова и Звревой, а на счастье ея, удобный случай самъ представился,
— Вотъ я и поймала васъ въ противорчіи, живо подхватила она.— Вы обращаетесь со мною серьзно, какъ съ совершеннолтнею, а между тмъ говорите такія вещи, которымъ… въ свт… поврили бы одни дти… Сказавъ это поспшно, она вдругъ спохватилась. Ей стало совстно, что она передаетъ не свою, а чужую мысль.
— Какія вещи? какой свтъ? спросилъ въ недоумніи Карницынъ.— Ей-богу, ничего не понимаю.
— Вы выразили такое мнніе, объясняла Евгенія:— что наши поступки, это — результаты нашихъ понятій и чувствъ, такъ сказать, воплощенныя слова, а я хорошо знаю — она сдлала удареніе на послдней фраз:— наврно знаю, что люди носятъ маску, застегиваютъ мысли и чувства подъ форменный мундиръ, говорятъ одно, а думаютъ другое, поступаютъ совершенно иначе…
Карницынъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ.!
— Вы сами это видли, или слышали только отъ другихъ? спросилъ онъ ее медленно, не спуская съ нея своего испытующаго взора.
Евгенія покраснла, будто пойманная во лжи.
— Видть я сама не могла… вы знаете… я не жила еще въ свт, но ттушка, женщина такая опытная, такая умная, не разъ мн это говорила… Я слышала тоже отъ…
— Отъ Логунова? подсказалъ онъ поспшно и вопросительно взглянуть на нее.
Двушка потупила глаза.
— Ну, я такъ и думалъ. Онъ — мастеръ проповдывать модныя теоріи… Охъ, ужь мн эти свтскіе философы!… сказалъ онъ съ легкимъ вздохомъ, закручивая свои волосы.— Послушайтесь моего совта, Евгенія Платоновна: не задумывайтесь вы слишкомъ надъ этими глаголами свтской мудрости. И легкая насмшка звучала въ его голос.
— Вы говорите, Дмитріи Петровичъ, не задумываться, а между тмъ каждый выводъ, противорчащій той правд, которая живетъ въ моей душ, раздается въ ней долго какимъ-то мучительнымъ диссонансомъ и тревожитъ меня до тхъ поръ, покуда продолжается этотъ внутренній споръ.
— Но вдь у васъ должна же быть способность отличать черное отъ благо, ложь отъ истины? Тутъ и спорить не о челъ, для этого достаточно одного инстинктивнаго чувства правды… Посл этого, зачмъ-же вы утверждали, что она живетъ въ вашей душ?— Вамъ говорили, продолжалъ, горячась, Карницынь: — что въ свт слово — патентованная ложь, ложь, возведенная въ ученіе, въ правило катихизиса… А вамъ на это что отвчалъ вашъ собственный, внутренній катихизисъ? Я знаю что!… Онъ вамъ сказалъ, что правда — законъ жизни, что человкъ, дорожащій своею честью, дорожитъ и своимъ словомъ, что онъ будетъ считать униженіемъ для себя говорить то, во что онъ не вритъ, недостойнымъ себя морочить другихъ фразами… Ein Wort — ein Mann, говорятъ очень мтко нмцы… Вдь, право, смшно и жалко надвать на себя маску Тартюфа…
— Однакожь, перебила его Евгенія: — эта маска Тартюфа необходима въ свт. Безъ нея мы были бы каждую минуту оскорблены зрлищемъ человческой природы, со всми дурными поползновеніями ея.
— Вы смшиваете одно съ другимъ, Евгенія Платоновна. Скрывать дурное отъ людскихъ глазъ, не выбалтывать всмъ свою душу и носить маску, говорить фразы — большая разница! Таиться со зломъ — вытекаетъ изъ самой сущности нашей природы, ненавидящей и инстинктивно прячущей его отъ другихъ глазъ, это даже косвеннымъ образомъ — дань, которую мы платимъ добру… Ходить же подъ забраломъ, или носить французскій кафтанъ, болтать фразы, это — фальшъ, мишура, чужіе доспхи, которыми мы щеголяемъ, актрство и ренегатство! Да, надо отречься отъ своей личности, надо убить всякую оригинальность, чтобы всю жизнь разыгрывать роль, повторять заученныя фразы… Что такое фраза, какъ не призракъ мысли, наряженный въ пестрые, подкрашенные лоскутья, и что такое пустая гостинная болтовня, какъ не игра въ воланъ, или, если хотите, какъ не размнъ самороднаго золота нашей мысли на мдные гроши?
Голосъ Карницына замолкъ. Ему совстно было немного своего краснорчія и излишняго увлеченія, и онъ внутренно побранилъ себя за то, что въ разговор не умлъ владть собою и кончалъ всегда проповдью. Но и теперь онъ еще не успокоился: онъ долженъ непремнно разсять вс сомннія Евгеніи, а онъ не знаетъ, убдилъ ли онъ ее, или нтъ.
— Что жь, Евгенія Платоновна, вы согласны со мною? спросилъ онъ ее посл короткаго молчанія.
— Совершенно согласна… Но… но правда не мшаетъ тому, что ложь принята въ свт! отвчала она, думая еще о словахъ Логунова.
— Въ свт? повторилъ Карницынъ.— Дался вамъ этотъ свтъ! Богъ съ нимъ! Не стоитъ имъ много заниматься! Куда какъ онъ неинтересенъ! Свтской барышней, я надюсь, вы никогда не будете… Зачмъ же вамъ посвящать себя въ его тайны. Но помните всегда, что слово есть знамя человка, а что у свтскихъ людей, это — флюгеръ, вертящійся по втру моды.
— Да, да! Мода — вотъ послднее слово этого свта! Даже тірогресъ называется тамъ модой, сказала Евгенія съ невольною горечью и вся покраснла. Слова эти вырвались у нея мимо воли, и теперь ей хотлось бы взять ихъ назадъ, такъ какъ, повторенныя другому человку, казалось ей, они заключали порицаніе мыслей ея ттки.
— А вы, Дмитрій Петровичъ, какъ думаете объ этомъ вопрос, то-есть, о развитіи? спросила она, отчасти чтобы скрыть свое замшательство.
— Вы длаете мн сегодня странные вопросы… но, извольте, я готовъ вамъ отвчать на нихъ, какъ умю… Что такое развитіе, или такъ называемый прогрссъ? Вся жизнь человчества заключена въ этомъ слов, Евгенія Платоновна! Это — стремленіе къ безконечному, это — безсмертное начало нашего духа! Прослдите исторію народа, и вы увидите, что часто ошибаясь, часто падая, много страдая, никогда однакожь не отчаяваясь — человкъ вчно стремится, постоянно порывается впередъ и выбивается изъ оковъ дйствительности, строитъ теоріи, создаетъ кумиры и разбиваетъ ихъ, убдившись, что они не соотвтствуютъ тому идеалу красоты, добра и свободы, который неотступно носится передъ нимъ, мучитъ и тревожитъ его, для котораго онъ съ любовью жертвуетъ личнымъ своимъ счастіемъ и не жалетъ даже своей крови… Безъ него жизнь немыслима, это постоянное движеніе, безконечная, какъ сама вчность, работа! И потому, человкъ, непреслдующій никакой высшей цли, остановившійся въ своемъ развитіи, жаждущій однихъ наслажденій, загубившій свою мысль въ фраз, уже перестаетъ быть человкомъ въ высшемъ значеніи этого слова и приближается къ животному состоянію… говорилъ педагогическимъ тономъ Карницынъ.
— Вы судите строго о людяхъ, сказала со вздохомъ Евгенія.— Трудно совершенствоваться, когда столько препятствій, столько камней преткновенія лежатъ на дорог, когда часто надо карабкаться на стну и идти противъ теченія! Трудно человку стремиться къ высокой цли, когда вс условія жизни сковываютъ его волю и длаютъ его рабомъ чужой воли, чужой мысли.
— Трудно — кто говоритъ? Но гд была бы заслуга, еслибъ задача была легкая? Не подвигаясь впередъ, надо оставаться назади и удаляться отъ цли, а эта цль — свобода, потому что прогресъ есть путь къ ней, Евгенія Платоновна… не надо этого никогда забывать! сказалъ онъ задумчиво.
— А покуда ея нтъ, что длать? спросила двушка.
— А вотъ что… Работать умомъ, чтобы выучиться думать, добить знаніе, развить свою самостоятельность и свою волю… Это — долгъ каждаго человка, и этого никто не можетъ ему запретить, если только онъ въ состояніи понять свое назначеніе… Можно отнять у насъ свободу дйствія, но никто и ничто не въ состояніи похитить у насъ свободу мысли… Тло можно сковать, но душу — никогда!… Для нея нтъ клтокъ, нтъ темницы, она улетитъ изъ этихъ ршетокъ и останется всегда свободной, какъ птица небесная… Овладвъ тайнами общества, человкъ уже — не рабъ людей, а самъ — господинъ надъ ними. И что можетъ быть выше этой цли, какъ работать для другихъ, внести свой взносъ на пользу человчества!…
Карницынъ много еще говорилъ, развивалъ ей свои взгляды на жизнь и на людей, свои идеи о свобод, которой онъ давалъ самое широкое значеніе. Отъ общихъ вопросовъ они опять перешли къ частнымъ, съ которыхъ начался у нихъ разговоръ. Карницынъ совтовалъ быть боле независимой въ своихъ мнніяхъ, относиться самостоятельно къ разнымъ свтскимъ софизмамъ, не увлекаться блестящей фразой и играющей на ихъ поверхности правдой. Онъ представилъ ей свтъ равнодушнымъ къ тому, что хорошо и честно, полнымъ презрнія ко всмъ благороднымъ, высокимъ идеямъ, чувствамъ и нетолько къ долгу нравственности вообще, но и ко всмъ обязанностямъ жизни. Онъ нарисовалъ ей картину легкихъ свтскихъ нравовъ, которая оскорбляетъ нравственный инстинктъ всякаго еще неиспорчештаго человка, указалъ ей на это злоупотребленіе и искаженіе всхъ словъ, на эту путаницу понятій, господствующую въ гостиныхъ и одуряющую людей дотого, что они наконецъ не умютъ отличить добро отъ зла, ложь отъ истины, не знаютъ, что можно и что должно. И дорисовавъ ей эту картину до конца, онъ сказалъ ей, что, но его мннію, это легкое обожаніе женщинъ, эти поклоненія, смшанныя съ шуткою и легкомысліемъ, заключаютъ въ себ полнйшее равнодушіе къ добродтели женщинъ и совершенное неуваженіе къ ихъ личности… Онъ говорилъ съ жаромъ и съ такой честной и ясной мыслью,— что она проникла ей глубоко въ душу.
Тайный холодъ, которымъ вяло отъ взглядовъ Логунова, пугалъ ее безотчетно, но она врила, или хотла врить, что это не были его настоящія, собственныя воззрнія, а результатъ жизни цлой касты, общественнаго быта, съ ихъ обычаями и историческими преданіями. Онъ хорошо изучилъ его, онъ знаетъ всему цну — доказательство, что онъ неподчиненъ ему и стоитъ выше его. Не говорилъ ли онъ самъ, что окружавшая его обстановка испортила ему много счастливыхъ дней. Въ его словакъ слышенъ часто какой-то грустный тонъ. И такимъ образомъ, оправдывая его въ простот души, она рисовала по-своему заманчивый образъ человка, съ одной стороны, созданный чисто ея фантазіею, съ другой, имвшій дйствительную точку опоры въ лиц Логунова. Онъ то привлекалъ, то отталкивалъ ее, но никогда почти не оставлялъ ея сердца въ поко.
Логуновъ нанялъ себ квартиру въ город и павщалъ ихъ почти каждый день. Елена Васильевна, просто, ожила со времени его прізда. Онъ былъ особенно почтителенъ и внимателенъ къ ней, говорилъ больше съ ней, чмъ съ племянницей, игралъ даже съ ней иногда въ пикетъ и приходилъ, какъ казалось, для нея одной. Съ Евгеніей онъ не искалъ случая оставаться наедин и не возобновлялъ послдняго разговора, онъ былъ съ нею милъ и любезенъ, но — боле ничего.
Если это съ его стороны была тактика, то она удалась отлично. Евгенія, видя его уваженіе къ женщин, которую она такъ нжно любила, начала на него смотрть другими глазами. Онъ казался ей уже нетолько привлекательнымъ, по и добрымъ человкомъ. Изъ благодарности за развлеченіе, доставляемое имъ ттк, она стала еще любезне съ нимъ. Она думала, что человкъ, уважающій старость, не можетъ быть пустымъ или холоднымъ эгоистомъ. Она встрчала его всегда съ милой улыбкою и иногда, взявъ какую нибудь работу, садилась у стола, около котораго вели свою оживленную бесду Зврева съ Логуновымъ, и то вмшивалась въ разговоръ, то слушала его молча и, въ какомъ нибудь интересномъ мст, опускала на колни работу и, подымая глаза, слдила за мимикой на лиц Логунова, какъ будто бы рчь его получала для нея новый смыслъ, когда ее дополняли жесты и взоръ. Этотъ взоръ останавливался иногда на ней такъ пристально и такъ выразительно, что двушка быстро краснла и опускала глаза. Съ ея стороны все было безъискуственно, безъ затаенной мысли, безъ побужденія женскаго маленькаго тщеславія. Ей никогда и въ мысль не приходило, чтобъ она ему особенно могла нравиться. Она приписывала его взгляды безсознательному увлеченію разсказчика и досадовала на себя за свое смущеніе. А онъ, смотря на нее думалъ: ‘какъ хороши эти глаза! какъ прелестно это лицо!’ И онъ любовался этимъ лицомъ, какъ артистъ любуется головкой Грза, и кровь горячей волной приливала къ сердцу. Эти взгляды Логунова часто преслдовали молодую двушку и съ каждымъ днемъ становились упорне и загадочне для нея. Мсяцъ спустя посл его возвращенія изъ деревни, прощаясь однажды вечеромъ съ нею и пожимая ей руку, онъ-быстро нагнулся и поцаловалъ ее прежде, чмъ та успла отнять. Евгенія вспыхнула, ни одинъ человкъ еще не длалъ этого, что сдлалъ онъ съ ней. Ей было стыдно и досадно, а между тмъ онъ сдлалъ это такъ просто, какъ самую обыкновенную вещь.
— Зачмъ вы это сдлали? потупя глаза, спросила она.
— Что такое я сдлалъ? спросилъ онъ, усмхаясь при вид ея замшательства.