Леонид Добычин
Леонид Добычин
Евдокия
Евдокия
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
6
6
7
7
8
8
9
9
Евдокия, Добычин Леонид Иванович, Год: 1936
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Анна Ивановна, в красном капоте, сидела над обрывом в тени сосны. Собачонка Эльза, пощипывая травку, бродила около.
В беловатом небе плыли ряды круглых, как капуста, облачков. За Двиной, против Анны Ивановны, была улица с одним рядом построек. Дачники покачивались в гамаках перед крылечками, завешанными парусиной с красными краями. Под откосами купались мальчишки. Корова стояла в воде передними ногами. Вправо начинался второй ряд домов, против него — задняя стена графинина парка, дальше — сквер и речка Елдыжка. За речкой стоял на горе большой белый костел, подымались на гору улицы, крестик маленькой церкви блестел в зелени. Позади местечка была еще гора, голая, поросшая одною травой, и на ней — расписная часовня.
— Здравствуйте, Анна Ивановна… Извините, я без корсета.
Фрау Анна Рабе стояла, в соломенной шляпе с цветами и белой кофте с синими букетиками, и, прижимая подбородок к воротнику, украшенному костяной ромашкой, приятно улыбалась. Она протягивала Анне Ивановне одну руку, а в другой что-то держала за спиной.
— Посидите, дорогая фрау Анна. Какие там корсеты — я в капоте… Откуда?
— Ходила к леснику за яйками. У меня одна кура хочет сидеть: взяла у лесничихи яйки — у ней есть хорошенькие курочки, — сказала фрау Анна, усаживаясь и ставя рядом с собой маленькую корзиночку. — Достала двадцать штук: ну, что вы скажете?
— Да, это действительно… Ну, а еще что вы сегодня делали?
— Когда пошла за яйками, видела Катерину Александровну с двумя служанками.
Анна Ивановна кивнула головой: — К обедне.
— Мадам Пфердхен на балконе пила кофе. Анна Ивановна засмеялась. Фрау Анна потупилась.
— Говорят, она его хлещет прутьями.
Фрау Анна молчала и рассматривала заткнутые у нее за поясом маргаритки. Анна Ивановна побарабанила коротенькими пальцами по черной ленте на капоте.
— А где же ваша Цодельхен?
— Вот она, гуляет с Эльзом, — смотрите, какие это есть веселы две собачки.
Тень передвинулась, и солнце забралось к Анне Ивановне на ногу. Развеваясь, шевелились под затылком не поместившиеся в прическу волосы.
— Кто это идет купаться? Кажется, Гаврилова?
Поговорили о фокусах Гавриловой — о том, как она бросилась в колодец. — И у нас мужья умерли, — сказала Анна Ивановна, — но мы — ничего.
— Только плакали.
— Ну, это — конечно.
Помолчали. Медленно плыли плоты и скрипели веслами. — Кажется, мадам акцизничиха с мужем на огороде, — сказала фрау Анна, поднося к глазам ладонь. Анна Ивановна повела бинокль. — Она и есть. Мечется, как кошка, а он — босиком и в рубахе по щиколотку… Не едят мяса и ни с кем не знаются, и воображают, что умнее всех. — Она хотела хорошенько посмеяться над акцизным и акцизничихой, но под откос начал спускаться мужчина в парусиновых штанах. — Идет учитель! Раздевается! Всегда удивляюсь, как его до сих пор не засадили: это ведь шпион. Когда была японская война, он здесь шпионил… Посмотрим, нет ли на нем следов от прутьев. Нет, что-то незаметно. Хотите посмотреть? — Она протягивала бинокль. Фрау Анна покраснела и качала головой.
Белобрысая двенадцатилетняя Иеретиида в синем платье и черном фартуке, прискакивая, несла на плече лопату. За ней, сложив на выпяченном животе костлявые руки, шла Катерина Александровна, в черном платье с белыми полосками и шляпе с креповым хвостом. Сзади, неся под мышкой коробку с веером и зонтик, шла Дашенька — сорокалетняя, черная, грудастая и чванная. Идя по середине улицы, они спускались к берегу. Пахло цветущей липой. Лавочницы, сидя на табуретках, дремали у дверей.
Вывески с подписью ‘Художник Цыперович’ были украшены изображением дамы с распущенными желтыми кудрями. Она гуляла в красной шубе среди снегов: — Прием заказов, — сидела за столом, и перед ней лежали хлебы и стояли чаши, как на тайной вечере: — Дешевые еврейские обеды, по пятницам бывают пироги.
Около Пфердхеншиной аптеки свернули вправо и по мостику с дощечкой ‘мост опасен’ вышли в зеленую улицу с серыми тропинками.
— Какая яркая трава, — сказала Катерина Александровна, — как будто маленькие дети раскрасили травку в тетради для раскрашивания.
Иеретиида загляделась на девчонку, которая бежала против ветра, держа над головой распяленную наволоку. Катерина Александровна внимательно смотрела на занимавшую длинный квартал булыжниковую стену графинина парка. Дашенька читала имена домовладельцев и разглядывала прибитые к воротам досочки, работы Цыперовича, с изображением пожарных принадлежностей.
— Тюленьи кожи идут на ранцы! — У учителя были открыты окна, он диктовал, расхаживая по комнате, без пиджака, с сладким лицом и с сладким голосом. Катерина Александровна отвернулась и старалась не думать о Пфердхенше, хлестанье прутьями и шпионстве: она считала себя женщиной возвышенного направления, которая не может интересоваться сплетнями.
Кончились дома полевую руку, Двина, незаслоненная, заблестела. Дачники покачивались в гамаках. Катерина Александровна окликнула Иеретииду, взяла у Дашеньки веер, чтобы отгонять комаров, и, повернувшись спиной к реке, они свернули вправо и по лесной дорожке пошли на кладбище.
Около могил развели два маленьких костра от комаров. Катерина Александровна села на скамейку, посидела, посмотрела на памятник с портретом старичка в медалях и эполетах, встала, покрестилась, костры засыпали.
Возвращались по другой дороге. За полем, в загородке из шиповника, стояло облезлое распятие и начиналась графинина булыжниковая стена. Проходя мимо растворенных ворот, Катерина Александровна повернула голову и смотрела на двор с круглой клумбой и белый фасад с закрытыми окнами: никого не увидела.
У калитки сквера она отпустила Дашеньку и Иеретииду и пошла под цветущими липами. Все дорожки приводили на площадку с фонтанчиком и четырьмя скамейками. Сбоку, в полосатой будке — белой с красным — сидела желтоволосая, с пористым носом и щеками, Роза Кляцкина, вокруг нее были расставлены бутылки с квасом. Цыперович, скрестив руки на груди, стоял снаружи и, принимая позы, заглядывал в Розины глаза.
Фрау Анна Рабе, в кисейном платье на синем чехле, с белым зонтиком и маленьким букетиком, вышла на площадку из другой аллейки. Катерина Александровна, обмахиваясь веером и расправляя креп, уселась с ней на ту скамейку, с которой не видно было Розы и Цыперовича. Цодельхен свернулась у кисейного подола. От лип сладко пахло. Темная зелень, закрывавшая солнце, казалась прозрачной.
— Посмотрите, дорогая Анна Францевна, — сказала Катерина Александровна. — Мы сидим как будто в зеленом флакончике, и сквозь него проникает свет.
Фрау Анна подумала, приятно улыбнулась и закивала головой. — Ах, это есть очень красиво.
Они помолчали, откинувшись на спинку скамейки. Катерина Александровна думала об одной даме, которая на ее фразу поднесла бы элегантный и изысканный ответ…
Ксендз Балюль, с прыщеватым лицом, пробежал, согнувшись и бросая исподлобья шмыгающие взгляды. — Наверное, из палаццо [Дворец, особняк — ит.], — сказала фрау Анна. Катерина Александровна моргнула. — Да, ведь графиня Анна, кажется, приехала?
— Приехала. Это есть очень неудобно: я покупала у ейного садовника салат, а теперь он не продает.
— Скажите, дорогая Анна Францевна, вы с ней знакомы?
— Когда мой Карльхен был жив, он в палаццо лечил — тогда я тоже была с ними знакома. Но когда они мне фанатисмус показали, тогда я с ними больше не знакома.
— Что, вы говорите, они вам показали?
— Фанатисмус. — Она стала рассказывать, как Карльхен умирал и граф Бонавентура пришел с ксендзом: пусть Карльхен возьмет католицисмус. — Нет, нет! — Он говорил, что хочет перед смертью католицисмус принимать. Теперь он болен есть и не имеет память. Мы должны евонных первых слов выполнять. — Ксендз открыл сумку, фрау Анна распахнула форточку и закричала. — Это был целый шкандал, и мы с графинем Анном не есть теперь очень приятные.
Катерина Александровна встала, попрощалась и с этого дня начала избегать фрау Анны.
Канарейка трещала в клетке, собачонка Эльза грелась на подушке у горячей печки, на полу лежали солнечные четырехугольники с тенями фикусовых листьев и легкими тенями кружевных гардин. Анна Ивановна, в красном капоте, жмурясь от солнца, поливала из чайника фикусы. Катерина Александровна прошла мимо окон и позвонила, топая на крыльце ногами, чтобы отряхнуть снег. Анна Ивановна поставила чайник и побежала открыть. У нее была новость, и она торопилась ее рассказать.
Но Катерина Александровна думала о чем-то постороннем и, когда Анна Ивановна, сообщив ей об акцизничихином побеге, рассмеялась и, дернув головой, спросила: — Каковы вегетарьянцы? — она вздохнула совершенно равнодушно и сказала только: — Да, вот к чему ведут эти легкие идеи… Горячо любимая Анна Ивановна, — заговорила она сейчас же о другом, наморщив брови и глядя на стенной ковер с испанкой и двумя играющими на гитарах испанцами: — Мне вот что пришло в голову: о нашей речке. Вы живете здесь дольше, чем я, — скажите, ведь ее название (бессмысленное) — оно испорченное, а происходит от имени святой мученицы Евдокии?
Анна Ивановна пожала плечами, повела бровью и покрутила волоски на бородавке.
— Я восстановлю правильное название, — сказала Катерина Александровна.
Она пошла по узкой улице, поглядывая на маленькие окна с расставленными между рам игрушками — картонными лошадками и глиняными львами, — и, улыбаясь, думала, как одна дама ей скажет: — Я слышала о вашей деятельности — ведь это вы исправили название речки? Удивляюсь, что мы так долго не были знакомы…
Она, не откладывая, зашла к Цыперовичу и заказала десять досок с надписью ‘река святой Евдокии’. На следующий день, после обеда, два мальчишки разгребали на речке снег, Иеретиида тащила вывески, Катерина Александровна несла в мерзнущих руках жестянку от цикория, в которой были гвозди, и молоток, а Дашенька везла на санках небольшую лестницу. Приколотив последнюю доску, Катерина Александровна подула на руки, — улыбаясь, втянула морозного воздуха и, осмотревшись, сказала: — Видите, Дашенька и Иеретиида, эти тоненькие веточки на светлом небе — они как будто вытравлены на серебре тоненькой иголочкой. — Что и говорить, — ответила Дашенька.
Расставшись с ними у мостика, Катерина Александровна зашла к становому. — Поговорим в канцелярии, — сказала она. — Это о деле.
Он зажег лампу на столе с юбилейной клеенкой — в честь трехсотлетия Романовых, и Катерина Александровна, положив перчатки на изображение императрицы Анны, рассказала о своем мероприятии. Становой подумал и сказал, что следовало обратиться предварительно, а теперь, раз дело сделано, — пускай висят. — Покончив с этим, перешли в столовую, где у становихи был заварен чай. Поговорили об акцизничихе — о том, к чему ведут легкие идеи, — и замолчали, задумались, смотря на блюдечки с вареньем. Становой ударил себя по голове. — Да, вот еще новость! Будет лотерея: присылали из палаццо, чтобы разрешить афишу. С душеполезной целью будут разыграны разные предметы…
— Вот когда! — Катерина Александровна пошла, торжественная и ликующая. Луна, наполовину светлая, наполовину черная, была похожа на пароходное окно, полузадернутое черной занавеской. — Анна, — радостно сказала Катерина Александровна, — та завеса, которою ты от меня закрыта, тоже наполовину уже раздвинулась….
Дома она нашла письмо. Акцизный очень напыщенно писал ей, что так как ее положение в обществе высокое, то она может знать больше других — может быть, знает, где его жена. И дальше — что неправда, будто эта девушка корчмаршина работница: она не работница, а родственница. К письму была приложена открытка для акцизничихи. На ней был нарисован петух и написано: — Вернись, Асюта, к своему петушку. Выслушала бы хоть объяснения.
— Вот дурак, — сказала Катерина Александровна. — Это я ей непременно расскажу… после лотереи.
Дул теплый, мокрый ветер, небо было серое, дорога почернела, потемнели серые заборы и дома. Катерина Александровна шла от обедни. — Этот ветер, — говорила она, — дует с моря. Час назад он надувал какие-нибудь паруса… Помните, как сказано в Деяниях: — Ветер бурный, называемый эвроклидон…
Перед костелом стояли графские сани. — Дашенька, Иеретиида, идите — я вернусь. Не зашла к Анне Францевне. — Она вернулась, дошла до угла, повернула обратно, несколько раз прошла мимо саней (на лотерее ничего не вышло: графиня Анна появилась на минутку, с ксендзом и двумя старушонками, на каких-то подмостках в конце зала и посмотрела в лорнет — и больше не показывалась, не пришлось даже как следует ее разглядеть — свет был скаредный, и на подмостках было темно). Креп, пришитый к шляпе, взвивался и вытягивался, накручивался на шею, бил по лицу. Нос покраснел, текли слезы. Подползли нищие и, голося, протягивали руки…
Рослая старуха, в красной шубе, с четками на шее, курносая, вышла из костела. Ксендз Балюль прощался с ней и низко кланялся. Нищие бросились. Катерина Александровна побледнела, у нее застучало в висках. Ксендз вернулся в костел, и графиня, раздавая нищим копейки, пошла к воротам. Катерина Александровна лизнула губы и рванулась: — Графиня, вас ли я… вот случай!..
— Прошем дать дорога, — сказала графиня, отодвинула ее локтем и села в сани…
— У вас неважный вид, — поцеловавшись, закачала головой Анна Ивановна. — Здоровы?
— Ничего… Да, нездоровится. Уеду в Тульскую губернию: эти оттепели…
— Фу ты, господи! Выпить горячего, поясницу обернуть фланелью: Катерина Александровна, пройдет! Я провожу вас до дому… Вы слышали, что графиня Анна сделала на деньги, которые выручила от лотереи? — Она со смехом рассказала, как графиня накупила какой-то дребедени — черт знает чего: какие-то павлиньи перья — знаете, как у извозчиков на шапках, — бумажные розы — и пожертвовала в костел для украшения.
— Как, на наши деньги?
— Ну, да… Умора! Становиха с попадьей ходили посмотреть: везде бумажные букеты, перья, кружева какие-то бумажные — вкус, знаете!
— Это правда. Я сейчас ее видела, в красной шубе, точно цыперовичевская вывеска.
— А, встретила — она тут проехала: фу-ты, ну-ты, разъезжает, будто в покоренном городе.
На следующее утро Катерина Александровна вышла по большой дороге за местечко. Иеретииде приказала идти следом, вместе с Дашенькой, чтобы не толклась перед глазами и не мешала думать. Она обдумывала большой план, была во вдохновении, лицо горело, и в животе сжималось: груда камней, мусор и сорная трава — вот что скоро будет на месте палаццо!
Утренняя луна таяла. — Наклоненная, — вздохнула Катерина Александровна, — словно унылое лицо… Какая бледная и кособокая: как облетевший одуванчик… Так и вы облетаете, мечты.
С прогулки она зашла к Анне Ивановне, которая еще лежала на кровати, и имела с ней секретный разговор, а днем, парадная, ходила по местечку, делая визиты. У фрау Анны пила кофе с пфеферкухеном, у становихи пробовала пирог, у попадьи не смогла есть и выпила воды с вареньем и полрюмочки церковного. Говорила о графине Анне: — как нагло она выманила у нее деньги для костела. Что же будет дальше? Ведет себя как будто в покоренном городе. Все русские должны объединиться и дать отпор иезуитским хитростям… Мы скоро увидимся — у Анны Ивановны на именинах… Вы слышали: акцизничиха вернулась. У Анны Ивановны будет одна дама, которая расскажет об этом все подробности.
Гости, с красными лицами, хлопали глазами. Гаврилова, пьяная от еды и от наливки, рассказывала, как к ней пришла акцизничиха. — Уже укладывалась спать, вдруг — стук. Является. В руках узел. — Пустите пожить. У вас не сыщут. Сестра пришлет денег, тогда уеду в Вологду. — ‘Вы меня не прогоните, вы сами несчастливы’. — Смеет сравнивать! Мое несчастье от Бога, у меня человек умер… Пока стояла, вокруг ножищ натаяла лужа: я, знаете, люблю чистоту… Дальше — хуже. Тут начнет донимать ‘Кругом Чтения’: — Вы когда родились? — Первого апреля. — Посмотрим, что в ‘Круге Чтения’ говорится на первое апреля… — Я хотела написать акцизному анонимное письмо — указать, где скрывается супруга, да такой уж медленный характер: пока все собиралась да собиралась, у нее денежки вышли, а от сестры, конечно, шиш, никакого ответа. Она и вернулась. До того извела — я похудела!
Катерина Александровна, торжественная, в черном шелку, отодвинула изюм, поднялась, отерла рот и прочувственным голосом сказала: — Бедная вы моя Прасковья Александровна! Сколько вытерпели вы от этой негодницы. Они и меня не оставили в покое: ее муж посылал мне письма… Горячо любимая моя, я полюбила вас… А ведь вы — сестра моя: я тоже Александровна. — Ее губы дрогнули: она подумала: — И я такая же одинокая, как вы… — Она разжалобилась, ей хотелось заплакать о фразах, сочиненных для графини и сказанных Дашеньке…
Анна Ивановна обняла Гаврилову и громко целовала. Фрау Анна Рабе, приятно улыбаясь и прижимая подбородок к синему воротнику, поднесла Гавриловой букетик резеды. Попадья и становиха чокнулись с Гавриловой и закричали ‘ура’. Она, вспотевшая, клала руку на сердце и раскланивалась.
— Я с отрадой вижу, — сказала Катерина Александровна, — как единодушно мы сейчас настроены. Хотелось бы, чтобы в таком единодушии мы навсегда и остались. Теперь такое время, что все русские должны объединиться и дать отпор иезуитским хитростям… Дорогая Анна Францевна, и вы с нами — она и вам показала свои когти.
— Она показала мне фанатисмус.
Катерина Александровна с одушевлением говорила об этой изуверке — как на русские деньги она украшает костелы, как не дает покоя умирающим и держит себя, словно в покоренном городе… Гости слушали, повеся головы, и сквозь кофейный пар исподлобья глядели на нее мутными глазами. — Что ж, Анна Ивановна, зелененький столик расставим или расходиться будем? — спросила почтмейстерша. Катерина Александровна встала и, величественная, сняла со спинки стула свою шаль: — Да, пора, я вижу. Прасковья Александровна, пойдемте. Вы посидите у меня, поговорим…
Темнело. Пахло снегом. Было тихо. В конце улицы, где синяя туча обрывалась, на небе светлелась желтая полоска. Катерина Александровна шла молча. Гаврилова была оживлена, покачивалась, призналась, что влюблена в учителя. Она отбила бы его у Пфердхенши, да, вот не знает, как привлечь его внимание. Если бы блеснуть туалетами, — но пенсия небольшая, хватает только на прожитье.
— Горячо любимая Прасковья Александровна, мне, кажется, удастся вам помочь. Мы, может быть, объединимся, может быть, откроем русское училище… прогимназию… Я думаю, вас можно устроить в инспектрисы, будет жалованье, блеснете туалетами, и тут Пфердхенша останется ни с чем.
— Подожмет хвост, колбасница. Узнает, как хлестать прутьями. Ах, шельма!
Катерина Александровна отвернулась и прищурилась.
В палисаднике у фрау Анны Рабе зацвели маргаритки. Анна Ивановна вытащила на веранду свои фикусы и клетку с канарейкой. Из Петербурга приехала Марья Карловна с семьей: три маленькие девочки с косичками и нянька. Катерина Александровна поместила их в доме и перешла с Дашенькой и Иеретиидой во флигель.
Когда Марья Карловна выспалась после дороги, Катерина Александровна повела ее пройтись. Она рассказывала о лотерее и объединении русских. — Тетечка, — сказала Марья Карловна, — мне кажется, объединение потому не удалось, что вы собирали их не у себя. Если бы они были у вас в доме, понимаете…
— Мари, я боялась: надоедят, а уйти некуда, а тут я — гостья: попрощалась и пошла.
— И потом — жаль, что говорили об акцизничихе: весело настроились, и серьезное не шло в голову.
— Ах, Мари, ты их не знаешь — они не могут без этого… я обдумала…
— Мы их еще объединим.
Катерина Александровна молчала. Светлели голубые и зеленые промежутки между облаками. Из палисадников пахло жасмином. Купальщики возвращались — с побледневшими лицами и мокрыми волосами. Над Пфердхеншиной крышей виднелась маленькая белая звезда.
На следующий день, под вечер, вымыв чайную посуду, Марья Карловна оглядела свою вертлявую фигурку, провела ладонями по кофте и белой полотняной юбке и накинула на голову шарф. — Иду…
Русские были объединены. Сидели на белых диванах с зеленой обивкой в гостиной у Катерины Александровны, степенно говорили об иезуитских хитростях, потом катались в лодках или усаживались на доставленные становым подводы и отправлялись в лес, когда проезжали мимо палаццо, Марья Карловна махала флагом и кричала со своими маленькими девочками: — Да здравствует Россия! — Каково ей это слышать, — ликовали дамы. В Троицын день все приняли участие в крестном ходе и несли кресты, хоругви и иконы. Вечером часто заходили в сквер, где играли четыре тщедушных музыканта с длинными носами, подымали шум и кричали: — Гимн! — Все вставали, снимали шапки… Роза Кляцкина вставала в своей будке. На минуту под липами становилось тихо, потрескивали в тишине фонарики… Звучала торжественная музыка, кричали ‘ура’ и требовали повторить.
Катерина Александровна мало участвовала в этих развлечениях: она обдумывала завещание. Каждый день она после обеда взбиралась на гору, поросшую твердой травой с желтыми цветами, и бродила перед расписной часовней: Ирод закусывал с гостями… перерезанная шея святого Иоанна была внутри красная с белыми кружочками, как колбаса, нарисованная Цыперовичем над трактирной дверью. Катерина Александровна бродила между кострами и смотрела на дорогу: не появится ли из палаццо маленькое шествие, не идет ли графиня Анна с ксендзом Балюлем и двумя старухами в красных пелеринах (наконец-то удалось бы ее рассмотреть — должно быть, хороша: как она величественно стояла на крыльце костела, в красной шубе)… Оставив старух внизу, где Дашенька и Иеретиида напевают и ищут одна у другой в голове, графиня, опираясь на ксендза, взобралась бы, дала бы ему знак остановиться, а сама бы подошла и опустила голову. Катерина Александровна сказала бы: — Здравствуйте, графиня…
Прикладывались. Духовное лицо держало крест и восклицало: — Слава тебе, Боже, слава тебе, Боже. — Дашенька и Иеретиида запирали в шкаф возле свечного ящика ковер и зеленую сафьяновую подушку для коленопреклонений. Катерина Александровна, с просфорой в узелке, ждала их в притворе. К ней подошел зеленоватый старичок в коричневом пальто и представился: Горохов, директор гимназии, председатель городского братства святого Александра Невского. Братство кланяется Катерине Александровне и желает ей победы в борьбе с иезуитскими происками.
После обеда сидели в сквере. Катерина Александровна, без шляпы, в широком белом платье с черными полосками, обмахивалась веером. Горохов рассказывал о братстве, как оно ходило с крестным ходом в день перенесения преподобной Ефросинии, и как дало концерт для усиления своих средств и вызолотило большое соборное паникадило… Он уговаривал открыть братство в местечке. — Вы могли бы заказать хоругвь, она хранилась бы в вашем доме, а в процессиях развевалась бы над головами — какая красота!
Цыперович стоял перед будкой… Ксендз Балюль пробежал, согнувшись. Катерина Александровна не видела, как Горохов выразительно указывал на него глазами. Не поворачивая головы, она сказала: — Посмотрите, как эту зелень пронизывает солнце: как будто мы на него смотрим из зеленого флакона…
Шли по дорожке между речкой и огородами. Горохов нес в руке свою шляпу, Катерина Александровна придерживала костлявыми пальцами шлейф. Низкое солнце освещало желтые лица и седеющие головы. — Вот и дощечка, — радостно сказал Горохов: — река святой Евдокии. — Катерина Александровна смотрела в сторону.
Изгороди кончились. Запахло клевером. — Взгляните на гвоздички, — показала Катерина Александровна. — Они напоминают мне причастие. Как будто капельки святых даров… Напрасно предложенных и оттолкнутых.
Когда возвращались, голубоватое небо стало сиренево-розовым. Они обернулись и посмотрели на двойной красный овал лежащего на поверхности речки солнца: — Катерина Александровна, зрелище этих двух солнц не говорит ли вам о двух братствах: святого Александра и святой Евдокии?.. — Но Катерина Александровна думала не о двух братствах, а о двух дамах: величественные, в светлых платьях, розоватых от вечерних лучей, они смотрят с горы и, растроганные, обмениваются отборными фразами…
Александро-Невское братство прислало приглашение на открытие памятника, построенного по рисунку штабс-капитана Кацмана в воспоминание о посещении города великим князем. Дамы, разодетые, отправились с Марьей Карловной. На вокзале их встретил Горохов. — Катерины Александровны нет? Ах, боже мой: владыка хотел поговорить с ней о братстве… Подумайте, какая красота: имели бы свою хоругвь, и она бы развевалась над головами!
Он разместил их у решетки, за которой стояло что-то тощее, закрытое холстиной. — Я боюсь, — кокетничала одна дачница, — вдруг там скелет! — По краям четырехугольной площади были расставлены солдаты. Золотой шарик на зеленом куполе слепил глаза и разбрасывал игольчатые лучики… На колокольне затрезвонили. Из дверей, нагнувшись, вылезли хоругви и выпрямились. Сияли иконы, костюмы духовных лиц и эполеты. Епископ в голубом бархатном туалете с серебряными галунами остановился у решетки.
Сдернули холстину, и памятник открылся и заблестел: на цементном кубике стояла, дулом вверх, пушка, и на ней — золоченый орел в короне. — Как мило, — щебетали дамы, отклоняясь от брызг святой воды, и оттопыривали локти, чтобы ветер освежил вспотевшие бока. — Говорят, штабс-капитан Кацман припечатал на своих визитных карточках — ‘скульптор’.
Пока происходил парад и офицеры, махая саблями, кричали и ходили задом наперед, епископ пожелал дать Марье Карловне аудиенцию. Он говорил о Катерине Александровне, жалел, что ее нет, и надеялся ее скоро увидеть, а покамест посылал ей благословение и складень с иконами святой Екатерины и святой Евдокии.
После парада было угощение в палатке. Говорили о войне, которая начнется завтра или послезавтра, в крайнем случае — на той неделе. Взволнованные, возвращались дамы в местечко: соображали, куда бежать. — Хорошо вам, фрау Анна, вы можете им сказать, что родились в каком-нибудь ихнем Ганновере, и конец.
— Это надо врать? — сказала фрау Анна. — Никогда не врала.
— Господи, а я куда деваюсь, — думала Гаврилова. — А как же прогимназия, раз все уедут?.. — К концу дороги она придумала, если начнется война, пойти к учителю и попросить, чтобы принял вместе шпионить.
— Я и то собиралась с вами в Петербург, — сказала Катерина Александровна, выслушав от Марии Карловны доклад, — здесь опротивело: понимаешь, Мари, не с кем слова сказать. Надо будет съездить в город, чтобы перевели пенсию на петербургское казначейство.
Война не начиналась. Приехал муж Марьи Карловны. Ходил на речку загорать, возвращаясь, выпивал у Розы Кляцкиной бутылку квасу, после обеда спал, а вечером участвовал в увеселениях. Под Иванов день Анна Ивановна дала у себя в саду праздник. На яблонях висели бумажные фонарики. Были наняты музыканты из сквера и телеграфист по станции, который умел устраивать фейерверк. Перед садом прогуливалось все местечко. В полночь телеграфист зажег бенгальские огни, все осветилось, и мальчишки громко читали написанные на противоположном заборе слова.
Анна Ивановна и Марья Карловна сидели в цветнике у фрау Анны Рабе. — Целый вечер я на фисгармонии канты играла, — рассказывала фрау Анна. — Тогда совсем темно стало, и я фисгармонию закрыла и пошла немного на крыльцо стоять. На небе было много звездочки, я голову подняла и смотрела. Это есть так интересно — там я видела один кашне и разную кухонную посуду: много разные кастрюльки, горшки… Тогда я замечала там один цветок — как раз как моя брошка, эта маленькая ромашечка, которую мне Карльхен привез из Риги… И я была счастливая и думала, что это есть душа от моей брошки, стояла и смеялась. Приходит Лижбетка: — Барыня, вы видели Цодельхен? — Нет… — И вот сегодня ей нашли за огородом в крапиве.
— Да, — сказала Анна Ивановна, смотря на затянутый фасолью забор. — Сегодня Цодельхен, завтра — Эльза, а там… — Она замолчала и подняла глаза на серенькое небо. Марья Карловна вздохнула и закивала головой.
— Это была любимая собачка моего Карльхен. После обеда он идет немного посмотреть свои больные, наденет свою шляпочку — он имел такую маленькую шляпочку с зеленым перышком — и кричит на Цодельхен: — Цодель! — И тогда Цодельхен бежит с им вместе. Я полью грядки и присматриваю себе на кухне. Тогда вдруг гавкает этот собачка. Я скоренько передник долой и бегу встречать. Цодель прыгает на мене с лапам, Карльхен есть на углу, он машет своим шляпочком и крутит над головой кошелек: это есть, что он имеет много денег…
Она низко наклонила голову.
Гостьи, опустив глаза, молчали. Пахло цветами. Чай остывал в трех чашках… Застучали дрожки, остановились, все подняли головы, хлопнула калитка, и по обсаженной сиренью дорожке прибежал муж Марьи Карловны.
— Катерины Александровны здесь нет? Война объявлена. Становой присылал сказать: приехали со станции, и вот…
Дамы встали. — Катерина Александровна на горе, — сказала Марья Карловна: — Обдумывает завещание… Беги…
— Как тиха сегодня твоя земля, Господи. Проехали со станции, прогремели, и опять тихо. Вон какие-то верзилы купаются, — и не горланят… Дорога к палаццо лежит под деревьями, как мертвая… — Катерина Александровна задумалась. Ей вспомнился такой же серенький вечер: читать стало темно, она открыла дверь на балкон и посмотрела на улицу. Из палисадника пахнуло теплой сыростью, прелыми листьями… Два узких желтых листика висели на красно-коричневой ветке. Было тихо. Маленькие купола с белесоватой позолотой тянулись на тонких шеях к серенькому небу…
— Катерина Александровна, война объявлена!
Катерина Александровна перекрестилась. — Спуститесь, я подумаю. — Через несколько минут она сошла с горы. — Завтра будем укладываться. Идемте, надо устроить манифестацию. — Быстро пошли по мягкой от пыли дороге. Дашенька и Иеретиида шагали сзади.
Съели по кусочку хлеба с маслом. Катерина Александровна поправила прическу и надела цепь. Марья Карловна наскоро причесалась, надела белую кофту, пригладила ее ладонями и одела девочек в белые платья. Она дала им тон, и они спелись. Ее муж взял Катерину Александровну под руку. — Тетечка, вы — с ним, я с детьми — перед вами, Дашенька — впереди, с флагом. Иеретиида пойдет сзади. Около Пфердхенши будем кричать ‘долой Германию’. — Катерина Александровна сказала: — С Богом, — сделали важные лица, Иеретиида открыла калитку, запели ‘Боже, царя храни’ и вышли на улицу.
Уже темнело, когда Гаврилова и ее дачница дочистили крыжовник. Гаврилова перекрестила блюдо и сказала: — Ну, в час добрый. — Вытерли шпильки и воткнули их на место, в волосы. Сполоснули руки, разулись, повязали головы, поставили самовар и спустились под откос — купаться.
— Мальчишки, убирайтесь! — Пока мальчишки одевались, посидели на камне. Обрыв на другом берегу был желто-красный, будто освещенный заходящим солнцем…
Наплавались и с счастливыми лицами, скрестив руки, тихо стояли в воде. — Погодите-ка, что за история? — По улице шла толпа с флагами. Дачница вылезла, натянула рубаху и побежала узнать. — Война объявлена, — задыхаясь, крикнула она через минуту и схватила платье. — Акцизный на крыльце с флейтой: — Боже, царя… Побегу, обуюсь…
— Трубу с самовара снимите, — закричала, поглядев ей вслед, Гаврилова. Она одна стояла над водой… Трясущимися руками завязывала тесемки и застегивала крючки.