Алексей Будищев
Алексей Будищев
Этой ночью…
Этой ночью…
(Рукопись неизвестного).
Человек — это самосознание природы.
(Кажется, из Э. Реклю).
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Этой ночью…, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1909
Время на прочтение: 6 минут(ы)
…Этой ночью со мной произошел вот такой неприятный случай.
Среди ночи я внезапно проснулся в тоске и беспокойстве. Мое внимание сразу же сосредоточилось.
Поглядывая в потолок, я старался припомнить что-то, о чем — я и сам не знал.
Разве я забыл что-нибудь сделать сегодня? Что ни будь очень важное? Но тогда что именно?
Я напрягал мысль и память, силясь разорвать ту неприятную пелену, которая обволакивала мой мозг.
После нескольких таких попыток в моем сознании будто затеплился путеводный огонек. Но лишь на одну минуту.
Затеплился и погас, как фосфорический жучок среди ночного мрака.
Мне стало жутко и тяжело.
Я прислушался.
Через две комнаты я хорошо расслышал спокойное дыхание жены и детей.
Я подумал:
— Они спят. Все… А я? За что меня хотят вести на мучения? Кто? Мне стало жалко самого себя до боли, но после минутного размышления я привстал с постели и тихонько стал одеваться.
Так же осторожно я прошел в кабинет и зажег на столе лампу. Газетный лист — вот что я увидел тотчас же на моем столе. Я взял его в руки. И сразу же прочел вот это слово:
— Казнь.
Газета сильно заколебалась в моих руках.
Однако тот шрифт, которым было изображено это слово и, место, на котором оно было оттиснуто, тут же зародили во мне некоторые подозрения.
Дело в том, что таким шрифтом и на этом месте обыкновенно печатают название города, из которого отправляется телеграмма.
А у нас, разве есть такой город:
Казнь?
Где?
Я еще раз заглянул в газету и теперь прочитал уже в нескольких местах напечатанное тем же шрифтом:
— Казнь.
— Казнь.
— Казнь…
Так у нас много городов с таким именем? Разве?
Газета снова содрогнулась в моих руках. А я приблизил ее вплоть к огню лампы, широко раскрывая глаза.
Угол того листа даже пожелтел от жара, и на этот раз вместо слова Казнь я прочитал уже Казань.
В нескольких местах:
— Казань.
— Казань.
— Казань…
Итак зрение меня обмануло.
Но когда: тогда, или теперь?
Кто мог бы разрешить мне это?
Я на минуту задумался.
В моей груди будто кто-то прыгнул больно толкая сердце. И из моего горла вырвался стон.
Жена проснулась в соседней комнате и, зажигая свечу, окликнула меня.
— Ты что? И разве все еще не спишь?
Я пошел к ней с газетой в руках.
— Прочти мне вот это слово, — проговорил я просительно, указывая на газету,
— Которое?
— Вот это!..
Жена взглянула на меня с недоумением, но тотчас же прочла:
— Казань.
— А это?
— Казань.
— И это?
— Тоже Казань. А что?
— А мне показалось, — проговорил я с болью ощущая, что улыбка растягивает мой рот, — а мне показалось…
Я не договорил.
Кто-то снова больно прыгнул в моей груди, толкнув сердце.
И я расплакался.
Цветы плачут дважды в день: утром и вечером. Этим они похожи на женщин и детей.
Но лед плачет однажды во всю свою жизнь.
И всегда перед смертью.
Жена тоже впервые видела мои слезы. И она хотела послать за доктором.
Но я ее успокоил:
— Это со мной пройдет!
Я долго не мог заснуть после этого случая. И мне все казалось, что две женщины в черном сидят у моего изголовья и попеременно шепчут в мои уши:
— Отчего люди так первобытно жестоки?
— Отчего?
Сегодня в те часы, когда я был на службе, трое из сослуживцев справились о моем здоровье.
— Отчего вы так желты?
— Не болит ли у вас печень?
А дома за обедом жена и дети заглядывали в мое лицо с некоторым беспокойством и тревогой.
Это мне не нравится,
Я боюсь, что они будут мешать мне думать так, как хотелось бы.
Чтоб оградить себя от этого, тотчас же после обеда я сказал, что хочу несколько отдохнуть.
И ушел к себе в кабинет.
Скинув пиджак я улегся в постель, весь съёживаясь. Накрыв голову пиджаком, я все думал, думал и думал.
Безотрадные мысли летали над моею головою как черные птицы. И порой опускаясь, больно царапали мозг острыми когтями.
О, черные птицы!
О, мой бедный мозг!
Думаю и думаю.
Необходимо остановить нарастание ненависти, иначе вся земля превратится в кровь и пепелище.
Но чем возможно остановит дикое шествие жестокости и злобы?
Какими мерами рассеять их ядовитые семена?
— Ка-ки-ми?!
Чем?
Я хорошо знаю лишь одно:
Акты ненависти и злобы, направленные как средства борьбы с ненавистью и злобой, всегда дают совершенно обратные результаты. И совсем не те, которые от них ожидают.
Думая рассеять ими напряжение ненависти, мы лишь сгущаем ее. Д-да!
В природе всегда выходит вот это:
Вино делается еще хмельнее, если в него вливают спирт.
Пламя пожара вздымается выше, если его тушат… нефтью. И если на борьбу со змеями высылают змей, в итоге получают лишь удвоенное количество змей.
И более ничего!
Любовь. Милосердие.
Вот два волшебных цветка, от прикосновения которых яд, извергаемый змеею, скатывается чистейшей слезою.
Но я чувствую. Сейчас вы зададите мне самый ужасный вопрос:
— А какими доказательствами ты подтвердишь свою мысль?
Какими доказательствами? Вам они нужны?
О, маловеры! Вы всегда верите лишь чуду!
Если бы я мог совершить чудо!
Если бы…
Думаю и думаю.
Громко стонал, бегая по кабинету:
О, если бы я мог совершить чудо!
А почему однако я не могу совершить чуда?
— Почему?
Кажется Реклю сказал:
— Человек — это самосознание природы!
Следовательно?
Следовательно, если внутренний голос говорит мне: ‘дерзай!’ значит природа желает через меня проявить один из еще необъяснимых своих законов. Не так ли?
— Дерзай!
Первое условие чуда — непоколебимая вера в полную возможность его исполнения. Ибо эта вера, по Реклю, есть инстинкт природы.
Вы говорите:
— А какими доказательствами подтвердишь ты свою мысль?
Не дразните меня! А что если я докажу?
— Докажу!
Как простейшую теорему!
Однако пора идти на службу. Впрочем сегодня я никуда не пойду.
— Никуда
Ни шагу от сверкающих мыслей! Широкие, пусть они мигают передо мною как лучезарные зарницы,
— Пусть! Пусть!
Все думаю.
Этой ночью, пока все домашние спали, я тихо прошел к себе в кабинет
и, растворив настежь окно, глядел с высоты пятого этажа на сонный город.
Тихий гул, похожий на шумное дыхание огромного сонного животного, приносился ко мне тяжелой волною, а я смотрел на сумрачную улицу и все думал и думал. Думал:
Чем подтвердить мне истину вот той мысли моей? И как остановить мне косу жестокости, ненависти и злобы?
— Как? Чем?
Я выставил лицо мое в окно и заглянул в самую глубину неба.
— Ответь мне! — воскликнул я в тоске и мученьях. — Ответь мне!
Мои щеки пылали.
— Ответь! Ты — чистейшая скрижаль вселенной! Ответь!
И вдруг я испуганно отскочил от окна.
Будто горячее дыхание вселенной коснулось моего взбудораженного лица, и я явственно услышал:
— Исполни. Человек самосознание природы. Через него одного я познаю вечные законы мои. И это я говорю тебе: ‘Исполни!’ Исполни, дабы стать торжеством опыта или его жертвой!
— Жертвой?
Мое сердце заколотилось с невероятной силою, и будто горячая буря заколебала мое сознание.
— Да будет так, — прошептал я изнеможенно, как после припадка жестокой лихорадки.
Да будет так!
Я затворил окно и лег спать. Но не спал.
Итак решено. Я отдаю себя во власть вселенной ради торжества человека. Мой меч и мои латы — любовь.
Мое свидетельство — чудо.
Однако надо подготовить себя для подвига молитвой и воздержанием.
Молюсь вот уже три дня.
Свет любви растет и ширится в моей груди, наполняя сердце мое неизъяснимым блаженством.
Поддержите же меня, о светозарные гении, да не преткнусь я о камень ногою!
Гении! Гении!
Опять молюсь и молюсь.
Жена не нарадуется на меня. Еще сегодня она спрашивала меня:
— Отчего твое лицо стало таким светлым и чистым?
И тени беспокойства не появляются более на ее лице.
Приятель вчера сказал мне:
— Ты точно каким-то новым мылом стал умываться. И это к тебе ужасно как идет. Ты все хорошеешь, черт тебя подери!
А я?
— Молюсь и молюсь!
Однако не пора ли приступить к исполнению возложенного на меня? Страницы бумаги, которые я сейчас перелистываю, благоговейно шепчут мне:
— Исполни!
— Исполни!
Итак этой ночью…
Этой ночью, когда все домашние уснут, я растворю окно кабинета и, став ногами на подоконник, на высоте пятого этажа, я смело шагну с подоконника в пространство.
И любовь к людям поддержит меня над бездной, как свое лучшее знамя. Вот мой аргумент и доказательство.
Этой ночью…
И повиснув над бездной, я скажу людям:
— Вот мое оружие и свидетельство истины! Это я сам, неподчиняющийся законам тяжести!
Итак, этой ночью!
Благодатные волны света будто качают мое тело, и я не чувствую прикосновение моей руки ко лбу.
Словно плоть и кровь моя стали волокнами предрассветного тумана.
О, любовь! О, неизъяснимое блаженство любви!
Этой ночью…
Р. S. От издателя. Тотчас же после этих слов, и несколько ниже, на листке почтовой бумаги, на которой написана и вся выше приведенная рукопись, наклеена вырезка из газетной хроники следующего содержания:
— Этой ночью покончил самоубийством архитектор П., проживавший по Калитиной улице в дом 38. Покойный выбросился на улицу из окна квартиры своей с высоты пятого этажа. Смерть последовала мгновенно. Причины самоубийства неизвестны. После покойного остались жена и дети.
Как удостоверяет дворник, дежуривший у ворот дома напротив, покойный прежде чем выброситься из окна, что-то кричал, размахивая руками и как бы желая созвать народ. Содержание же слов покойного дворник передать отказался отнекиваясь своей безграмотностью.
Вот эта газетная вырезка.
Вместе с тем еще ниже ее кем-то приписано резким и крупным почерком несколько строк.
Приписка эта гласит:
— Автор рукописи, теперь уже покойный, недаром сослался на мысль Реклю — человек это самосознание природы. Эта мысль и нам кажется совершенно верной. Однако что же сказала нам тогда божественная природа всем этим несчастным происшествием с покойным? То ли, что никакого нового закона тяжести быть не может?
Или же только то, что не всякий способен стать Ньютоном, открывающим новые законы?
И этим приписка оканчивается.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 4, 1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.