Валериан Светлов
Валериан Светлов
Естественная колея
Естественная колея
Рассказ
I
I
II
II
III
III
Естественная колея, Светлов Валериан Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 14 минут(ы)
— Барин ушёл? — спросила, входя в кабинет мужа, Софья Александровна.
— Ушли, — ответила горничная, затворявшая в это время форточку.
— Вы ужасно нахолодили квартиру, Даша, — сказала Софья Александровна, кутаясь в оренбургский платок.
В кабинете было всё-таки теплее, потому что камин уже ярко разгорелся.
Софья Александровна придвинула низкое, глубокое, мягкое кресло к правой стороне камина так, чтобы огонь не очень жёг её, взяла со стола оставленную на нём с вечера книгу и стала читать.
Это был модный роман, привезённый ею из-за границы и до сих пор не прочитанный за недостатком времени.
Софья Александровна читала его с наслаждением и по несколько раз смаковала скабрёзные сцены, попадавшиеся там и сям, на многих страницах. Хорошенькая и умная горничная вела дневник, в котором описывала, со своей точки зрения, разные семьи, где ей приходилось служить. Сценки были комические, трагические, порнографические — и всё было написано талантливо и увлекательно.
Но, как нарочно, чтение теперь не шло на ум Софье Александровне. Она тоже завела недавно дневник, по некоему специальному поводу, и вот этот дневник внезапно исчез с сегодняшнего утра из её будуара. Ей вовсе не хотелось, чтобы дневник этот попался в чьи-нибудь руки. И в особенности в руки мужа, который являлся главным действующим лицом её записок.
Она отложила роман в сторону, так как строки его безрезультатно мелькали перед её глазами, и прошла в гостиную, в будуар, в спальню, тщетно разыскивая по разным углам и закоулкам, по всевозможным ящикам и шифоньеркам пропавшее карне в изящном синем переплёте с золотым ободком по краям. Она купила как-то два таких карне за границей, один — подарила мужу, другой — оставила себе, сама не зная, для чего нужны ей эти красивые тетрадки. Но они были красивы и стоили ‘пустяки’ — по пяти, кажется, франков. И вот, с нынешней осени она надумала записывать в этом карне ‘дневник приключений мужа’.
Софья Александровна позвонила.
— Даша, — спросила она явившуюся на звонок горничную, — вы не видели моей синей тетрадки?
— Синей тетрадки? — переспросила Даша. — Видела.
— Где? — обрадованным голосом вскрикнула Софья Александровна.
— На письменном столе, в кабинете.
— У барина? — смущённо проговорила Софья Александровна.
— У них.
Софья Александровна кинулась в кабинет.
О, ужас! Действительно, на столе, в сторонке, рядом с деловыми бумагами, лежала тетрадка в кожаном синем переплёте, с золотой каёмкой вокруг.
‘Как она сюда попала? — задала себе вопрос Софья Александровна. — Я ли не прятала её от него? Теперь всё пропало! Я хотела сделать сюрприз и подарить ему этот дневник завтра на ёлку. Воображаю, каково было бы его удивление… И вместе с тем это мне развязало бы руки… Он знал бы, что его тайны мне известны, и никогда не узнал бы моей тайны’…
Встревоженная и неприятно удивлённая, дрожащими руками взяла она дневник и снова уселась в кресло, чтобы просмотреть его.
Боже, что это?!. Рука мужа? Он сделал в её тетради свои замечания? Но, нет, это не то…
Она перелистала несколько страниц. Нет, нет, всё сплошь написано им… Ах, да ведь это его карне! Его собственное. Как! Неужели и он ведёт свои записки? Выходит так… Удивлению её не было границ.
Жгучее любопытство овладело ею, однако.
В кабинете становилось темно. Мутные зимние сумерки глядели в окно, распространяя по большой комнате странную белесоватую тьму.
Нетерпеливо повернула Софья Александровна выключатель, и неприятная тьма исчезла, а вместо неё по кабинету разлился ровный, мягкий электрический свет.
— Так вот как! Он ведёт дневник! Это любопытно, это очень любопытно…
Она развернула тетрадку и жадно погрузилась в чтение. О, это было гораздо интереснее, чем её книга!
’25 сентября. Соня стала часто ездить к портнихе и тратить много денег на туалеты, чего раньше не замечалось.
26 сентября. До конца месяца ещё несколько дней, а выданных на хозяйство денег у Сони не хватило. Она уплатила портнихе. Она стала одеваться изысканно. Когда такая скромная, в сущности, в своих туалетах женщина, как Соня, начинает шикарить, надо отыскивать ‘les dessous’. Чувствуется мужчина.
2 октября. Соня проводит часами за туалетным зеркалом и, как я подметил, изучает томное выражение глаз’…
— Каков наблюдатель! — с негодованием вскрикнула Софья Александровна, прекращая на минуту чтение. — Это шпион какой-то, а не муж!
Сердце её учащённо забилось.
— Посмотрим, что дальше…
‘7 октября. Соня сказала, что едет к портнихе (её портниха живёт у Синего моста), и я, возвращаясь из департамента, встретил её на углу Кирочной и Литейной. На Кирочной живёт её интимная подруга Охлебаева, Екатерина Васильевна.
12 октября. К нам стал часто ездить адвокат Шемарин и объясняется мне в любви. Он не встречал в своей жизни человека приятнее меня. Подарил мне изданную им книгу ‘Уголовный процесс монакского законодательства’, с весьма лестной для меня надписью. С сентября месяца заезжает к нам шестой раз, каждый раз на минутку, — сидит часами. Очень торопится в суд и по делам, но с удовольствием завтракает, пьёт кофе и курит. Не знаю, каковы порядки в Монако, но, очевидно, наш суд — весьма любезный, ибо может ожидать защитника часами.
25 октября. Девятый визит Шемарина. Просил у меня фотографическую карточку и потребовал трогательной надписи. Сидел час три четверти. Я опоздал на службу и получил выговор от директора.
28 октября. Встретил Шемарина на Кирочной.
3 ноября. Соня продолжает ездить к портнихе, хотя, казалось бы, всё, что возможно, уже сшито, и денег на уплату портнихе больше не спрашивает. Уверяет, что ездит поболтать и просить отсрочки старого долга. Ни о каком старом долге не слыхал. Купила себе новый корсет, ажурные чулки и капор тёмно-зелёного цвета для выездов в театр’.
— Какой подлец! — в бессильном гневе проворчала Софья Александровна. — Это не муж, а какой-то бухгалтер, отсчитывающий визиты Шемарина. Ну, что же дальше?..
’11 ноября. Соня уговаривает меня сделать визит Шемарину. Действительно, неловко. Он у нас завтракает, обедает и ужинает, а я у него ещё ни разу чашки кофе не выпил.
12 ноября. Был у Шемарина. Застал дома, но он собирался в суд и заявил, что по ‘дороге’ заедет к нам. Довёз его до нашей квартиры.
15 ноября. Портниха оказалась не портнихой, а Охлебаевой. Я видел, как из её подъезда выходили Соня и Шемарин. Я им сделал ручкой, они не заметили. И это лучше. Удобнее следить.
17 ноября. Охлебаева перестала у нас бывать, т. е. не совсем перестала, а показывается реже и выбирает часы, когда меня нет дома. Встретился с нею в театре, она опустила глаза. Я приветливо улыбнулся. Она спросила, что значит моя ‘двусмысленная улыбка’, и долго не отставала. Я ей поцеловал ручку и наговорил кучу любезностей. Расстались большими друзьями.
19 ноября. Соня просила меня всегда предупреждать, когда я вечером предполагаю не быть дома. Она не желает скучать одна. Сегодня был 17 визит Шемарина. Он всё горячее объясняется мне в любви, находя, что такие люди рождаются раз в столетие. Может быть, он и прав, но только для двадцатого столетия.
20 ноября. Соня очень полюбила проводить вечера у Охлебаевой, у которой прежде смертельно скучала. Но теперь у Охлебаевой играют в макао (по маленькой), и будто бы очень весело. Возвращается домой около 3 часов, но уверяет, что не позже часу (я ложусь спать раньше и сплю как убитый).
22 ноября. Соня устроила у нас вечер. На ней был новый корсет, ажурные чулки, золотые гребенки в волосах, томные глаза, самая очаровательная улыбка и кофточка цвета vert-grenouille [зеленой лягушки — фр.], который ей очень идёт. Была Охлебаева, был Шемарин и мои винтёры. Соня, Охлебаева и Шемарин забились в будуар и весь вечер шептались, хохотали, а к ужину лица их радостно сияли. За ужином Шемарин сидел рядом с Соней, и разговор у них шёл весьма оживлённый, но во-первых — вполголоса, а во-вторых — на каком-то непонятном мне жаргоне, когда они молчали, то разговор продолжался по телеграфу без проводов (умильные взгляды) и даже при помощи азбуки глухонемых. Я этой азбуки не знаю. Охлебаева хохотала. Что они говорили, не знаю. Вышел будто бы за папиросами и посмотрел азбуку глухонемых в Брокгаузе, но ничего не понял. Визитов Шемарина больше считать не буду — скучно. Он обещал привезти какие-то необыкновенные сигары, будто бы добытые каким-то необычайным способом из таможни.
23 ноября. Привёз сигары.
24 ноября. В виде реванша, я подарил ему породистого пуделя (родители премированы на собачьей выставке). Шемарин растрогался и тут же назвал пуделя ‘в мою честь’ — Никсой. Я поблагодарил, хотя мне это вовсе неприятно.
2 декабря. Утром заезжала хорошенькая вдовушка Курнакова, Елена Петровна, с которой мне приходилось часто встречаться в этом сезоне у директора департамента. Мы с ней очень дружны, и я зову её просто Лили, так как знаю ещё с детства, юной гимназисткой. К завтраку приехал Шемарин и сообщил сведения о пуделе. Он в восторге, т. е. Шемарин, а не пудель. Вечером сидели с Соней дома одни. Она бесконечно читала свой ‘Journal d’une femme de chambre’ [Октав Мирбо ‘Дневник горничной‘. Прим. ред.], я — ‘Les aventures du roi Pausole'[‘Приключения короля Посоля’. Прим. ред.] Пьера Луи. Он описывает сказочное царство, где все так нравственны, что ходят нагими. Очень интересная книга. Потом я читал газеты, а Соня играла на роли ‘Prire d’une vierge'[‘Молитва девственницы‘] или ‘Les cloches du monastre’ [‘Колокола монастыря‘] — я их всегда путаю, — а может быть это было ‘Murmures d’une source'[‘Шепот источника‘], не знаю: словом что-то переливчатое. Потом ругались. Должно быть, от скуки.
12 декабря. Писать было нечего. Всё по-прежнему. Шемарин приходит иногда с пуделем. Я просил его, т. е. Шемарина, переменить кличку пуделя. Но Соня нашла, что это предрассудок, и назвала меня ‘буржуазным ретроградом’. Это, должно быть, из ‘Journal d’une femme de chambre’. Вечером сидели дома. Ругались. Должно быть, от тоски. Кончив ругаться, разъехались: она — к Охлебаевой, я — к директору департамента. Я вернулся в два и тотчас же заснул. Сони ещё не было.
13 декабря. Соня уверяет, что вернулась в четверть второго. Должно быть, чьи-нибудь часы сильно врут.
19 декабря. Вечером сидели дома. Ругались.
20 декабря. Сидели дома. Рассуждали о том, где встретить Новый год. Соню, оказывается, пригласила Охлебаева. А меня? После вопроса оказалось, что и меня. Но меня раньше приглашал директор департамента. Я предложил отклонить и Охлебаеву, и директора, а поехать после спектакля в ресторан. Вдвоём? — Да. — Поругались.
22 декабря. Что бы подарить на праздник Соне? Думаю второй день. Ничего не придумаю. Уже всё есть. Сегодня пришла идея. Может быть, глупая? Я хочу ей подарить этот дневник, ну, конечно, в каком-нибудь ящике… и положу туда какую-нибудь ювелирную безделушку. Пусть прочтёт и поймёт, что я не немой, не глухой и не слепой’…
Софья Александровна с силой захлопнула дневник и швырнула его на стол. Дневник ударился о красивую рамку, в которой была заключена карточка Лили, и сдвинул её с места.
Софья Александровна привела на столе всё в порядок и села вновь у камина. Но она была так взволнована, что не могла долго сидеть, встала и начала ходить по кабинету.
— Нет, каков! — воскликнула она. — Разве можно с ним жить? Это какой-то судебный следователь по особо важным делам, а не муж! Серьёзный человек! А ведёт дневник, точно институтка. И всё эта Даша! Сколько раз говорила: ничего не трогайте на столах. Не перепутала ли она наши карне, и не попался ли мой ему в руки? И никогда я не видела, чтобы он писал дневник… должно быть, он это делает, когда я ещё сплю… или, чего доброго, на службе?
Открытие дневника мужа до того поразило Софью Александровну, что она почувствовала лёгкую дурноту.
Николай Иванович быстро прошёл накуренные комнаты департамента, торопливо ответил на поклоны и шмыгнул в свой казённый кабинет.
Он был не в духе. Сторож перепутал чернильницы, и Николай Иванович написал целый доклад ярко зелёными чернилами, тогда как ярко-зелёные чернила он употреблял только для резолюций. Он разнёс сторожа, приказал переставить чернильницы на свои места, спешно покончил с текущими делами и открыл свой портфель.
Собственно говоря, день уже был неприсутственный, но, ввиду спешности некоторых докладов, которые необходимо было окончить до Нового года, директор департамента просил всех служащих ‘пожертвовать делу ещё этот праздничный день’, пообещав в виде реванша какую-то незначительную и весьма неопределённую льготу.
Николай Иванович вынул из портфеля бумаги в жёлтых папках с надписями: ‘дело за No таким-то’, а из самой глубины его достал синее кожаное карне, с золотым ободком вокруг.
Он с наслаждением отогнул толстый переплёт, обмакнул перо в чернила — на этот раз чёрные — и приготовился писать, замахнувшись пером над изящной тетрадкой.
Он сделал себе уже привычку заносить события своей жизни в дневник, именно на службе, в свободные от занятий минуты. Здесь решительно никто не мог помешать ему, потому что без доклада никто не входил, а директор департамента мог потребовать его только через курьера.
Но вдруг Николай Иванович положил перо на стол и протёр себе глаза. Какой-то тонкий, мелкий, знакомый, но не его, почерк глянул на него со страниц тетрадки.
Он ещё раз протёр глаза, придвинул ближе электрическую лампу.
— Что за чёрт! — проворчал он и всмотрелся в почерк. — Вот так фантасмагория! Каким образом эта штука попала ко мне в портфель? Господи, да это почерк Сони!! Так и есть… Наверно, какие-нибудь хозяйственные заметки. Посмотрим…
Он надел pince-nez [пенсне — фр.], пододвинул тетрадку.
Конечно, это был почерк жены. Тонкий как паутина, мелкий как бисер, и неровный, точно все буквы вздумали танцевать сарабанду.
— Гм… — проговорил Николай Иванович. — Но тогда куда же девался мой дневник?
Он уставился тревожным взглядом в стену перед столом, но на стене висел безмолвный и бесстрастный портрет старого министра, когда-то управлявшего их министерством, и плоское лицо седого генерала с пушистыми усами и выкаченными голубыми глазами ровно ничего не могло ответить на его безмолвный вопрос.
Тогда Николай Иванович принялся за чтение. С первых же строк им овладело волнение. Он протяжно свистнул, испугался своего свиста, взглянул на безмолвного генерала, оглянулся на дверь.
— Вот так фунт! — проговорил он, невольно подражая любимой поговорке своего курьера Игната.
‘2 октября, вторник, 3 часа дня. Катя Охлебаева сообщила мне по секрету, что Nicolas ухаживает за Лили и встречается с нею у этого старого хрена, директора. Катя ненавидит мужчин и считает, что они все подлецы. И ещё считает, что надувать их не только не грешно, а полезно’.
— Вот дура! — проворчал Николай Иванович. — Ну-с, что ей ещё открыла эта милая Катя?
‘Какое сегодня число? Ну, всё равно. Nicolas поехал в оперу, на ‘Игоря’. Я знаю, что ‘Игорь’ кончается около половины двенадцатого, Nicolas вернулся домой около четверти первого. Я сделала ему сцену. Что за манера не предупреждать, что его не будет дома? Я проскучала весь вечер, потому что не могла сговориться ранее с Катей. А Катя поехала в Михайловский театр. ‘Отчего так поздно?’ — спросила я Nicolas. — ‘Очень много заставляли повторять, и мне долго пришлось ждать платья’. Врёт. Провожал, конечно, Лили, потому что невероятно, чтобы её не было в театре. Ради неё он и в оперу поехал. Он терпеть не может музыки. И ничего не понимает в ней. Когда я играю Грига, он принимает его за Направника. Вчера играла ‘Les cloches du monastre’, а он принял это за ‘Ночь на Лысой горе’ Мусоргского. И вдруг потащился в оперу, да ещё на ‘Игоря’! Конечно, ради Лили, которая позирует музыкантшей…
Ноябрь… нет, октябрь. Что он находит в Лили? Дурнушка и больше ничего! Нос заковычкой, лицо круглое как у Даши, по-моему, Даша даже лучше. И потом душится Jicky! Кто же душится Jicky? Это мужские духи. А одевается!! Пёстро, ярко, безвкусно. В ней вообще что-то d’un trs mauvais gout [много плохого вкуса — фр.]. Впрочем, Nicolas никогда не отличался вкусом. Даже не понимаю, как это я ему понравилась?
Всё ещё октябрь, но числа — это мои btes noires [любимые мозоли — фр.], — никогда не помню, а пойти посмотреть — лень. Nicolas завёл себе какие-то бинты для усов, и теперь его усы пренелепо торчат кверху как на карикатурах у Вильгельма. Если он… т. е. Nicolas, целует уже Лили, то должен ей колоть глаза своими глупыми усами.
3 ноября. Запомнила число, потому что он укорял меня портнихой, а сам заказал смокинг у самого дорогого портного, хотя его смокинг ещё очень хорош. И потом смеялся над моим тёмно-зелёным капором. Уверена, что подарит своей Лили огне-красный, потому что капор удобен для выездов, и у обоих нет вкуса. Шемарин очень интересный человек. Надо послушать, как он говорит в суде, когда защищает преступниц. Он всё больше преступных дам защищает.
Через день. Катя говорит, что встретила Лили в вестибюле Художественного театра… и в капоре! Только он оказался синим. Как это они догадались? И на муфте у неё синие цветы. Что это у них геральдический цвет, или они считают синий — цветом любви?
Среда. Вечер провела у Кати. Почти никого не было, но провели время весело. Катя развивала очень интересный взгляд на мужчин. По её мнению, честных мужчин нет, каждый из них изменяет любимой женщине по несколько раз в жизни. Обыкновенно, та женщина, с которой он изменяет, — хуже той, которой он изменяет. Вообще же, они относятся с презрением к женщине. У каждого из них есть ещё что-нибудь дорогое и заветное, кроме женщины. Шемарин защищал мужчин… но слабо, если он также защищает своих преступниц — я бы не хотела совершить преступление. Катя ещё говорила, что женщина даёт мужчине счастье, а мужчина от привычки к этому счастью делается если не жестоким, то глубоко равнодушным ко всему. Кажется, всё дело в том, что её толстый Павел Прокофьич начал ей изменять. Но, в общем, она, конечно, права’.
Николай Иванович провёл рукою по лбу и прервал чтение.
— Какая дрянь эта Катя! — продолжал он, и ему показалось, что министр, висевший на стене, ему сочувственно подмигнул.
Николай Иванович заглянул в дневник. Ещё оставалось полторы странички, и он продолжал чтение.
‘…Вечером сидела дома и на свободе играла всё, что мне вздумается, а потом плакала. В моём будуаре выступом выдаётся на улицу фонарь с тремя окнами, так что вся улица видна в обе стороны. У подъезда горит электрический фонарь, и видно подъезжающих к подъезду. Я видела, как вернулся Nicolas. Он выскочил из экипажа, поцеловал руку Лили и заботливо поднял ей воротник. Какая трогательная заботливость! У меня за всю зиму он ни разу не спросил, тепло ли я одета, и никогда не поднимал мне воротника. Сказал, что вернулся из заседания. Катя права, что все мужчины — негодяи’.
— Проклятый фонарь! — проворчал Николай Иванович. — Какому идиоту пришло в голову поставить его у самого подъезда?
‘Суббота. Катя говорит, что любовь, испытавшая ревность, похожа на красивое личико, перенёсшее оспу: оно остаётся рябое. Катя — замечательная умница, если это она сама выдумала. Скоро Рождество. Что бы подарить Nicolas? Я думаю самым дорогим подарком для него был бы портрет этой уродки Лили в декадентской раме. Он так любит всё декадентское. Может быть, ему и Лили потому так нравится? Я знаю, он очень бы обрадовался декадентской рамке, но я лучше подарю ему ‘Историю Императора Александра I’. И вот что… Вырву эти листочки из карне и вложу их в книгу. Как будто я просматривала рисунки и забыла листки в книге. Он, конечно, не сознается, что нашёл их, а всё-таки будет знать моё мнение о его дурацкой Лили.
2 декабря. Лили Курнакова, ни с того ни с сего, приехала ко мне. Я приняла её вежливо, но сухо. Был ещё Шемарин. Он очень дружен с Nicolas. Вечером бранилась с мужем, потому что он действует мне на нервы. Нет, какова наглость? Притащить Лили ко мне в дом? Этого листочка я не вложу в ‘Историю Александра I’.
…Странно, что Шемарин в последнее время всё чаще и чаще заговаривает о разводе, но как-то странно… Он не одобряет развода. Он говорит, что жениться на разведённой — безнравственно. Он это доказывал как-то, но я не поняла. Теперь всё навыворот. Такое декадентское время! Характер Nicolas делается невыносимым. Вечером была перебранка.
Пятница. Nicolas поехал в квартетное собрание и вдруг объявил, что обожает камерную музыку и всегда обожал её. Это он-то, который не умеет отличить Грига от Направника! Но ломака Лили делает вид, что музыкантша, и этот глупый Nicolas торчит на квартетных собраниях. Приехал домой и стал мне расточать нежности. Уж очень, видно, ему солоно пришлось четыре часа слушать пиликанье скрипки и ещё там чего-то. Делает вид, что от концерта в восторге, но говорит, что несколько утомительно. Не бранились, потому что он был очень ласков. Пожалуй, квартетные собрания — вещь недурная для исправления порочных мужей’…
На этом кончался дневник.
Николай Иванович закрыл его и положил в портфель. У директора департамента он был очень рассеян, так что обратил на себя внимание его превосходительства.
Его превосходительство пригласил его для встречи Нового года к себе.
— Жена и я были бы очень рады, если бы и Софья Александровна пожаловала. Но она так редко бывает у нас…
Николай Иванович поблагодарил и ответил уклончиво.
— И Лили Курнакова будет, — сказал вскользь директор департамента и, подав Николаю Ивановичу руку, погрузился в чтение доклада.
В сочельник Николай Иванович и Софья Александровна сидели одни, и оба вопросительно посматривали друг на друга. Они ничего не говорили, скучали, позёвывали, но не бранились.
Их дневники были водворены каким-то неведомым образом на своих обычных местах. Николай Иванович, вернувшись со службы домой, тотчас же потихоньку подложил дневник жены в её будуар под груду газет и журналов. Там она его и нашла, чрезвычайно обрадовавшись находке и решив в душе, что он не был в руках мужа, и муж его не читал. Николай Иванович нашёл свой дневник у портрета Лили, на письменном столе, и в сотый раз задавал себе вопрос, каким образом он мог забыть его на таком видном месте.
Он тонко допросил Дашу, заходила ли Софья Александровна в кабинет в его отсутствие, оказалось, что заходила. Но читала ли дневник — дознаться никак не мог.
Софья Александровна села играть и начала со своих любимых ‘Les cloches du monastre’. Николай Иванович читал газету. Потом Софья Александровна вышивала и вдруг, прервав работу, сказала:
— А знаешь, Nicolas, я тебе придумала отличный подарок…
Он вздрогнул.
‘Подарок? На Рождество?.. ‘История Александра I’ с вложенными в неё листками… Нет, мерси’, — подумал он и громко сказал:
— И я…
Софья Александровна побледнела.
‘Ящик с безделушками и дневником… Надо как-нибудь отказаться’…
— А знаешь что? — проговорила она смущённо.
— Что?
— Сделаем на этот раз что-нибудь оригинальное. Это такая банальщина делать друг другу подарки. Теперь ведь всё наоборот, время такое… декадентское… Давай ровно ничего друг другу не сделаем? А поедем завтра на тройке за город, поужинаем в ресторане, выпьем шампанского…
— Это идея, — процедил Николай Иванович. — С кем поедем? — осторожно спросил он.
— Вдвоём. Ты не хочешь? — быстро проговорила Софья Александровна.
— Напротив, напротив. Это будет очень оригинально… И ново… Так вдвоём? Это весело… Что подарки? Подарки — это банальщина, я с тобой согласен. Совершенно согласен.
На том и порешили. Оба вздохнули, как будто освободились от большой тяжести.
Наступил вечер. На улицах стало тихо. В окнах домов на противоположной стороне зажглись огоньки ёлок. Софья Александровна стояла у окна и долго смотрела на эти весёлые рождественские огни. Ей сделалось скучно. Просидеть целый вечер дома! Хоть бы Катя зашла, что ли? Но кто же зайдёт в такой день… в сочельник!
К чаю настроение испортилось. Николай Иванович немилосердно зевал, чем чрезвычайно раздражал жену. Они начали браниться.
По коридору в переднюю пробежала Даша.
— В винт бы что ли сыграть… да не с кем! — вяло проговорил Николай Иванович. — Такая скука эти праздники, кто только их выдумал?
Даша вошла в столовую, плотно притворив двери.
— Елена Петровна Курнакова, говорят на минутку… — вполголоса проговорила она.
Николай Иванович смутился, но Софья Александровна быстро сказала:
— Просите.
И ещё быстрее прибавила, обращаясь к мужу:
— Ты хотел играть в винт, Nicolas… Знаешь… Не послать ли за Шемариным?
— В сочельник-то?
— Курнакова же пришла? Всем ведь скучно дома сидеть.
— Пожалуй, пошли, — стараясь казаться равнодушным согласился Николай Иванович.
Через полчаса все четверо мирно сидели за зелёным столом и играли в винт.
Впрочем, ради сочельника разошлись рано и не говорили друг другу колкостей. Напротив: Софья Александровна обнимала Лили, когда та извинялась, что ей пришла сумасбродная идея, едучи мимо их дома, завернуть к ним в такой день, а Шемарин как всегда, объяснялся в любви к Николаю Ивановичу и, прощаясь с ним, даже поцеловался.
На другое утро Софья Александровна получила всё-таки от мужа ящик и дрожа открыла его. Но ничего в нём не нашла, кроме фермуара в декадентском стиле, на изящной цепочке, а Николай Иванович нашёл на своём столе ‘Историю Александра I’, трепетно стал её перелистывать, но, кроме текста и рисунков, в книгах ничего не оказалось.
На третий день Рождества Софья Александровна отправилась к Кате Охлебаевой, а Николай Иванович поехал слушать ‘Нижегородцев’.
И их семейная жизнь вошла в свою естественную колею.
Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 143.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2012 г.
Оригинал здесь: Викитека.