Еще о монашестве
Еще о монашестве
(Исторические события)
(Исторические события)
Примечания
Примечания
Условные сокращения
Еще о монашестве
Еще о монашестве
Еще о монашестве, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1936
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Кузьмина-Караваева Е. Ю. (Мать Мария) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения.
СПб.: ‘Искусство—СПБ’, 2004.
Исторические события, жертвой которых стал веками налаженный быт Православной Русской церкви, ставят перед нами, православными людьми, целую очередь очень сложных вопросов. Нам нельзя более рассчитывать лишь на традиционные навыки, нельзя просто вливаться в налаженный быт — все требует активности, решений, ответственного пересмотра. Исторически неправильно стремиться к механической реконструкции того, что было, — реконструироваться может только то, что поддается проверке целесообразностью. Это касается всех отраслей нашей церковной жизни. В том числе это касается и православного монашества.
Мы не можем точно сказать, существует ли монашество в более или менее значительном виде в России. Тем более было бы совершенно произвольно и гадательно приписывать внутрирусскому монашеству те или иные определенные формы и тенденции. Мы можем только говорить о том, что существует за границей, в лимитрофных ли странах — там, где раньше была Россия и где в разнообразной степени живы старые исторические традиции, — в странах ли православных, где вновь возникшее русское монашество сливается с местным, и, наконец, в странах, где православными являются лишь русские эмигранты, организующие и свою монашескую жизнь в новых условиях, на новом месте, в соответствии с небывалыми ранее формами внешней жизни.
В смысле этой новизны окружающей обстановки не будет парадоксальным сказать, что именно эта последняя ветвь православного монашества более всего может оказаться прототипом будущего монашества в возрожденной русской Церкви, где придется иметь дело также с полным отсутствием преемства в традициях, также с совершенно новыми требованиями, которые предъявляет монашеству церковь.
Монашество лимитрофное и православных стран является главным образом продолжателем старого, а не зачинателем нового. На нем можно изучать, как было все раньше, а не строить программу для будущего.
Правда, зачастую новые условия вызывают своеобразную реакцию, и, вместо стремления найти на них новый ответ, возникает упорное желание вопреки им утвердить во что бы то ни стало старые формы.
Тут можно говорить о своеобразных попытках в своих личных монашеских путях встать на какую-то историческую линию, отдать свои силы на реставрацию того, что было сметено не только последними революционными событиями, но выветривалось постепенно в течение веков.
Прежде всего мне кажется необходимым в корне отвергнуть самый принцип такой установки. Ни в одной области человеческого творчества человек не должен ограничивать свои стремления такими реставрационными заданиями. Солдат становится солдатом не для того, чтобы выявить исторический образ воина, а для того, чтобы защищать свою страну. И царь становится царем, чтобы управлять своей страной, а не для того, чтобы в галерее исторических портретов прибавился еще один. Русская литература, имеющая свой совершенно определенный облик и ярко выраженный исторический путь, не может также обязывать каждого нового писателя в первую очередь продолжать этот исторический путь и развивать раз данный облик. Такой исторический ‘социальный заказ’ сам себя убивает, потому что вместо исторически полноценного явления дает только известное эпигонство и мертвое стилизаторство. История делается только там, где ее не делают, а непосредственно творят в жизнь. Все это в полной мере относится и к монашеству. Было бы нелепо и безумно пытаться сейчас создавать монастыри так, как они были до революции, во что бы то ни стало продолжать старые традиции и им жертвовать всей своей жизнью. По отношению к монашеству это тем более ясно, что, собственно, и неизвестно, какую традицию надо поднимать и реставрировать. XVIII и XIX века в истории монашества в России, в общем, были веками упадка, и вряд ли их можно принять, не вводя очень существенных коррективов из более отдаленных времен.
В самом деле, чем было монашество в этот последний период своего существования? Принято думать, что у нас наиболее распространенным был тип монаха-созерцателя и православное монашество, в противовес католическому, отказалось от какой-либо внешней активности во имя уединенного богообщения. Мне думается, что это совершенно неверно. Созерцатели были, но это были единицы на тысячи, лично призванные к такому подвигу. Они, может быть, являли собой вершину монашеской жизни, но отнюдь не определяли основной ее тип. Конечно, безусловно верно, что русское монашество, за очень небольшим исключением, в последние века не имело никаких активных социальных задач в церковной жизни. Но этот отрицательный признак не делает его созерцательным монашеством. Чтобы понять, чем оно было, достаточно изучить, чем оно осталось в Румынии, Латвии, Эстонии и т. д. Монастырь был как бы неким семейным очагом, монашеская община заменяла семью. Братья и сестры заменяли отцов и детей. Эта монашеская семья являлась некой хозяйственно-бытовой единицей — и это самое для нее характерное, — она была религиозно-трудовой общиной, обслуживающей как духовные, как и материальные интересы своих членов. К такому центру стекались люди и из внешнего мира. Они, конечно, также получали от него известное материальное и духовное удовлетворение, но это уже было вторичное дело монастыря, — так сказать, от избытка его сил, а не от основной его установки.
Нет ничего плохого в таком понимании задач — очень вероятно, что историческая обстановка вынуждала монахов так их ограничивать. Но было бы совершенно неправильно такое ограничение признать чем-то единственным и обязательным. Было бы неправильно думать, что вне этих исторических рамок монашество не может существовать, и теперь мы призваны во что бы то ни стало воссоздавать то, что было раньше, — если нет жизненных условий для этого, то создать хотя бы внешнюю декорацию, восстановить, так сказать, исторически точный костюм старого монашества.
Чтобы правильно ответить на вопрос, каковы пути современного православного монашества, надо, конечно, не только изучить, каковы они были в XIX веке или в более древних веках, а каковы существеннейшие, мистические, глубинные черты православного монашества, какова его внутренняя суть, основные его принципы.
Монашество определяется не бытом, не монастырем, не пустыней — монашество определяется обетами, даваемыми во время чина пострижения. Все остальное — историческая оболочка, которая может и должна меняться и которая имеет лишь относительную ценность: она ценна, поскольку она способствует выполнению обетов.
Обетов же этих три: это послушание, целомудрие и нестяжание. Если монах их соблюдает, он соблюдает монашество, если он их нарушает, то при наличии всего монашеского быта он своего монашества не соблюдает.
Обет целомудрия понимался всегда совершенно определенно, и в его выполнение, конечно, никакие исторические условия не вносят изменений. Не в нем поэтому корень всего нового, что монашество должно принять.
Последние века два других обета претерпевали противоположное развитие. Все ударение делалось на обете послушания, и принцип отсечения воли доводился до своего предела. Обет же нестяжания упрощался до элементарного отказа от сребролюбия или в лучшем случае своей частной материальной собственности. Более духовного толкования ему не давалось.
Такое особое ударение на обете послушания объясняется сильным развитием института старчества, которое мы наблюдаем в русском монашестве с конца XVIII века. Старчество и есть пристальное духовное руководство послушником, предполагающее полную отдачу его воли в руки старца. Это не только вопрос об известной дисциплине, необходимой во всяком общежитии, не только вопрос о следовании правилам этого общежития, не только вопрос о добросовестном принятии на себя известных обязательств и ответственности за их выполнение. Наоборот, в послушании ответственность как бы снимается, обязанности вытекают не из их распределения в общей жизни, а их слепого и беспрекословного выполнения воли старца. От монаха требуется одно — не иметь не только своей воли, но не иметь и своего рассуждения, своих оценок, своего выбора, за него оценивает, выбирает, рассуждает и решает старец — он только слепой исполнитель этих решений. Как предел послушания можно привести такой пример: если старец впал в ересь и обличен в ней, послушник продолжает ему повиноваться, потому что, выйдя из повиновения, он согрешит, нарушит обет послушания, а выполняя еретические требования старца — он не грешит, так как самый факт послушания перекладывает всю ответственность за совершенный грех на того, кто его жизнью руководит, то есть на старца.
Мне не нужно сейчас, по существу, рассматривать этот принцип. Важно только подчеркнуть, что его воплощение ставит одно непременное условие: для послушания необходим старец, которого нужно слушаться. Если нет старца, то нет и послушания или, во всяком случае, оно меняет свой характер, оно становится относительным, условным. Старец же не есть просто какое-то случайное начальство, это человек, который ответственно берет в свои руки судьбу чужую, ежедневно и пристально следит за нею, воспитывает своего послушника, отвечает за него перед Богом. Если для послушника старец является подлинным духовным отцом, то и для старца послушник должен быть подлинным, хорошо ведомым, любимым духовным сыном. Без этого нет старчества и нет послушания.
И нам надо твердо сказать, что при современных условиях монашеской жизни старчества действительно нет или почти нет.
И это естественно. В то время когда в России с ее многотысячным монашеством были всегда единицы людей, способных быть настоящими старцами, и слава о них распространялась по всей стране, нам, за границей, приходится искать старцев среди нескольких десятков монахов. Этим сам выбор ограничен до последних пределов. Есть, конечно, среди нас духовно опытные и высокой жизни монахи, но они в большинстве случаев перегружены самыми разнообразными церковными делами и хозяйственного, и административного, и чисто религиозного свойства. Они физически не могут внимательно следить за духовной жизнью своих послушников, тем более что зачастую эти послушники живут не только не в общем монастыре, не только не в одном городе, но даже в другой стране. Этот один факт достаточен для того, чтобы объяснить, чем стало старчество в наших условиях. Старцем может теперь быть всякий монах, случайно постригшийся на несколько лет раньше. Его добросовестность говорит ему о его неопытности — и этим определяется, что он и не предъявляет к послушнику особых требований, а ограничивает свою роль тем, что старается ему быть по мере сил полезным.
Вместе с тем сама жизнь ставит монахов перед лицом самых разнообразных решений, требует он них чуть ли не с первого дня их пострига ответственности. Они фактически оказываются самостоятельными, если даже не покинутыми. При таких условиях было бы нелепо во что бы то ни стало реставрировать институт старчества, условно считать одного старцем, а другого послушником, применять всю суровую систему послушания как полного отсечения воли для того, чтобы отдать ее в руки другого человека.
Послушание, как таковое, остается неизменным, но смысл его становится другим. Монах должен быть послушен церковному делу, на которое он поставлен, он должен целиком отдать свою волю и все свои творческие силы этому делу. Послушание становится служением. По существу, это служение должно быть не менее сурово, чем послушание старцу. Только ответственность тут остается на самом монахе, он сам мерит меру своей добросовестности, своей жертвенности и самоотдачи. Старцем его становится сама Церковь, которая и судит его, а поручаемое послушание — это ответственное выполнение того церковного дела, которое Церковь вручила ему.
Что это, новаторство? Может быть, но новаторствует тут сама жизнь. Она не спрашивает нас, хотим ли мы или нет так или иначе понимать даваемый нами обет послушания. Она говорит нам, что при современных условиях иначе его принимать нельзя. Наше дело только понять ее требования и точно их наименовать. Конечно, возможна некоторая искусственная реконструкция старого понимания, с некоторым условным распределением ролей старца и послушников, но сама эта условность и искусственность говорит против таких попыток, да и жизнь только и делает, что разрушает такие объединения, раскидывает людей по разным странам, нагружая их личной ответственностью за лично им поручаемое дело.
Вопрос тут прост: нам надо не восстанавливать старое, а стремиться к ответственному приятию нового, к его осмысливанию, к точному уяснению, чего оно от нас требует.
И наконец, третий обет — нестяжания. Обет нестяжания только на первый взгляд как бы умаляется и упрощается, что, по существу, неверно, верно скорее обратное — обет нестяжания нуждается в большем осмысливании и углублении.
Сейчас и в мирской жизни фактическое сребролюбие является чем-то чрезвычайно малореальным. Все трудятся, чтобы иметь возможность пропитать себя и свою семью, а о большем и не мечтают. Нестяжательный монах будет тут одним из бесчисленных нестяжательных людей, его окружающих. Мы все хорошо знаем ничтожную цену материального благополучия, мы все от него просто отвыкли. Рядовой эмигрант, по существу, менее стяжателен, чем рядовой монах старого времени. Таковы условия жизни.
Частная собственность. Очень многие охотно бы отказались от нее за право пользоваться общей собственностью, которая обеспечивала бы кров, одежду и пищу. Тут все относительно.
Но есть в идее нестяжания и безотносительные вещи, которые особенно ярко выступают сейчас. Ее нельзя ограничивать материальным пониманием. Нищий и несребролюбивый человек одновременно с этим может быть великим духовным стяжателем.
На каких основных текстах базируется идея нестяжания? Мне кажется, что это заповедь о блаженстве нищих духом, каковых есть Царствие Небесное, это утверждение, что никто не имеет большей любви, чем тот, кто душу свою даст за други своя1. Если это так, то что особенно противоположно нестяжанию? В ответе на этот вопрос мы видим особый смысл, так как из него вытекает чрезвычайная актуальность, чрезвычайная злободневность и современность принципа нестяжания. Ему особенно противоположен эгоцентризм, являющийся болезнью нашего века.
Эгоцентризм определяет собою не столько материальную скупость и жадность, сколько духовные их проявления. Эгоцентрик копит духовные богатства и жаден к ним, он противопоставляет себя миру. Мир является неким фоном, на котором он развивается, некой благоприятной или неблагоприятной средой, не имеющей собственного смысла и значения. Причем это не какой-либо абстрактный мир, но мир конкретный, его окружающий. У эгоцентрика весь его лексикон испещрен словами ‘я’, ‘мое’. ‘Его’ друг — это некто, кто ему нужен и кому он хочет служить. ‘Его’ семья — это его собственность, которая должна ему обеспечивать уют и освобождать от одиночества, не налагая на него никакой особой ответственности. Его наука, его искусство, его родина — все это любимые и необходимые понятия, способствующие его духовной и материальной полнозвучности и полновесности. Он центр, для которого существует мироздание. Божественная справедливость и божественное милосердие мерится с точки зрения его потребностей. Если он совершает добрые поступки, то для того, чтобы на них упражнять свою добродетель. Примеров тут можно привести любое количество. Можно сказать, что в любых отношениях, внешних и внутренних, материальных и духовных, везде может быть проявление эгоцентризма, от него несвободна и религиозная жизнь. И совершенно так же в любых отношениях может проявляться принцип нестяжа-тельности. Чем эгоцентризм тоньше, тем более высоких пределов человеческого духа он касается, тем он отвратительнее. Чем нестяжание тоньше, чем от больших духовных ценностей человек отрекается, чем полнее отдает он душу за други своя, тем он святее, тем более соответствует он тому, чего от него требует Христос.
И конечно, монах, дающий обет, должен стремиться к выполнению его в самом абсолютном и всеобъемлющем смысле. Монах в области внешних вещей в первую очередь должен быть бессребреником и человеком, не имеющим частной собственности, если же он ее имеет, он не должен нисколько дорожить ею. Монах не должен привязываться ни к чему во имя свое, потому что это ему полезно, или нравится, или утешительно, или назидательно. Его отношение ко всему должно определяться возможностью отдать себя, пожертвовать собой, распяться за другого. Собственное спасение души и стремление к нему он должен до конца подчинить словам апостола Павла: ‘Я хотел бы быть отлученным от Христа, чтобы видеть моих братьев спасенными’2. По существу, это перефразировка слов Христа об отдаче души своей за други своя.
Нищета духа не есть, конечно, отказ от каких-либо интеллектуальных интересов, не есть некий духовный идиотизм — это есть отказ от своей духовной исключительности, это есть отдача своего духа на служение делу Божию на земле и это единственный путь для общей жизни в едином соборном организме Церкви.
Монах должен найти в себе силы сказать вместе со Христом: ‘В руки Твои предаю дух Мой’ (Лк 23:46). Он должен сознательно хотеть стать исполнителем дела Божия на земле — и больше ничем. Он должен быть проводником Божественной любви и соучастником Божественной жертвы.
И совершенно ложно и неправильно думать, что он должен все время оберегать некую внутреннюю келью свою, свое святая святых, отдавая, не давать главного, — он должен в первую очередь жертвенно отдавать главное, памятуя, что Основоположником его подвига, Самим Спасителем, на крест было вознесено все Его Божество и все Его человечество, что Он в Своей жертве отдал всего Себя и именно этого ждет от тех, кто идет по Его стопам.
Нестяжание не должно быть только пассивным — не просят, так я и не даю. Нестяжание должно быть активным: надо искать, куда вложить дары, именно для этого нам Богом данные.
Само собою разумеется, что из такой точки зрения вытекает и необходимость монашеской активности во внешнем мире. Но надо помнить, что все ее виды — социальная работа, благотворительность, духовная помощь — все это вытекает из напряженного желания отдать свои силы делу Христову, Христову человечеству, — не стяжать, а расточать их во славу Божию.
Мне кажется, что этим новым пониманием обета нестяжания должен определиться путь современного монаха. Практически он может из-за этого принять некий новый и непривычный облик, но это вещь внешняя, по существу, он и будет стоять на основе древних обетов, определяющих собою самое существо его монашеского делания.
ММ — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки. Paris, YMCA-PRESS, 1992. T. 1, 2.
БА — Бахметьевский архив Колумбийского университета в Нью-Йорке.
ДП — Древний Патерик, изложенный по главам. М., 1899 (репринт, М., 1991).
Дар (1955 г.) С. Б. Пиленко, матери Е. Ю. Скобцовой, собравшей и переписавшей многие сочинения дочери после ее гибели. Отдельные слова ей не удалось расшифровать, отсюда — встречающиеся в текстах пропуски.
Впервые опубл.: ММ. Т. 1.
1 …кто душу свою даст за други своя — см. Лк 15:13.
2 ‘Я хотел бы… видеть братьев моих спасенными’ — неточная цитата из послания ап. Павла, ср. Рим 9:3.