Максим Горький
Максим Горький
Еще о механических гражданах
Еще о механических гражданах
Еще о механических гражданах, Горький Максим, Год: 1928
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Судя по количеству откликов справа и слева, заметка ‘Механическим гражданам’ имела успех ‘лекарства по недугу’. ‘Механические граждане’ рассердились, неистово ругаются, грозят мне ‘судом народа’, а некоторые из них, заграничные, считая себя хитрецами, притворяются, будто бы они страшно обрадованы фактом бытия ‘механических граждан’ в Союзе Советов. Один заграничный даже напечатал на эту тему статейку, озаглавив её ‘Благая весть’, хотя какая же благость в том, что существуют люди, которые сами говорят о себе: ‘Да, вы правы, — мы безвольны, мы слабы, мы рабы от рождения, терпели татарское иго, терпели самодержавие, терпим большевиков’, — как пишет мне некая дама, одновременно хвастаясь тем, что она ‘тоже сидела за народ’. Не имею права сомневаться в том, что корреспондентка эта вполне искренно ‘сидела за народ’, но не могу не напомнить ей, что очень многие ‘сидели’ за него лишь потому, что надеялись сменить сидевших на шее народа и самим сесть на это место. И не только ‘сидели’, а, как сказал дон Аминадо, поэт белоэмигрантов, ‘до изнеможения ходили в народ и обратно’. Радость, вызванная тем, что ‘механические граждане’ ещё живы и скрипят, вполне естественна у людей, которые хотели бы видеть весь трудовой народ механически безвольно и безропотно исполняющим их волю.
Другой обрадованный пишет так: ‘Вспомните, что сказано у Ефрема Сирина, — писатель IV века, не марксист: ‘И возвеселится враг, егда узрит разрушение трудов твоих рукою его, и насытит сердце свое горем твоим’. Едва ли это сказано у Ефрема Сирина, но это знакомая цитата, помнится, я её читал в письмах Святогорца, и кажется мне, что из неё выпало одно слово о сердце — ‘злое’ сердце. Человек этот убеждает меня ‘сказать правду». С удовольствием, вот она: власть должна принадлежать трудящимся, и, хотя это неприятно хищникам, бездельникам и всем, ‘иже с ними’, это неизбежно будет.
‘Скептик’ убеждает меня: ‘Чего вы горячитесь? Всё идёт своим порядком, ‘рак пятится назад’, ‘щука тянет в воду’, хорошо зная, что она затем и существует, ‘чтоб карась не дремал’, а безграмотные ваши рабочие скоро очутятся у ‘разбитого корыта’, так же, как у этого корыта оказалась вся наша интеллигенция — лебедь, который ‘рвётся в небеса». Вот я тоже ‘горел любовью к народу…’ Ох, не верю я цитатам и пословицам! Ну, как, например, можно повторять, что ‘чёрного кобеля не вымоешь добела’ после того, как бывшие черносотенцы превратились в ‘белых’, а розовые идеалисты густо почернели, видя, что возлюбленный ими ‘народ’ решительно не желает жить механической жизнью раба? К тому же: горение есть окисление, а так как гниение тоже окисление, то многие, изгнивая, думают, что они сгорают ярким и красивым огнём.
‘От какой-то незаметной точки между революцией и культурой начинается трещина, — пишет ‘Скептик’. — Начинается, ползёт дальше, становится глубже и приводит к тому, что лозунг ‘культурной революции’ служит источником ‘уклона вправо’, а понятия ‘пролетарской революции’, ‘диктатуры пролетариата’ приобретают характер, враждебный культуре’. О чём, о какой культуре идёт здесь речь? О той, которая признаёт за меньшинством право воспитывать — в своих интересах — разум и волю большинства и бессмысленно эксплуатировать его энергию? О культуре ‘духа’? Чёрт его возьми, этот ‘дух’, если для роста его необходимо существование господ и рабов, необходимо угнетение человека, необходимы кровавые бойни!
‘Скептик’, по его словам, смотрит ‘на действительность с высоты той башни, на которой человечеством зажжён маяк единой и вечной истины’. Лично мне ничего не известно ни о месте, где стоит ‘башня’, ни о ‘единой и вечной истине’. Я думаю, что истины творятся только опытной наукой. Кто-то очень хорошо сказал, что ‘истина — это орудие познания’, а известно, что каждое орудие изнашивается. В наши дни наука опытная выработала новое орудие познания, новую истину: электронную теорию материи, а наука о развитии человеческого общества установила как истину неизбежность классовой борьбы и необходимость для рабочего класса взять в свои руки политическую власть. Эта неизбежность и эта необходимость доказываются и оправдываются ужасающими преступлениями капиталистического строя. Ни один честный человек не может, не имеет права назвать разумной и культурной жизнь, в которой возможны такие факты, как война 1914-1918 годов. В годы этой войны было уничтожено несколько десятков миллионов рабочих и крестьян, разрушено только в одной Франции 300 тысяч домов и только одна Германия истратила на уничтожение людей свыше 40 миллионов тонн металла (недавно кто-то подсчитал, что на убийство каждого солдата империалистическая война тратила до пяти тонн металла! Вдумайтесь в этот факт, он отлично рисует ‘мудрость’ капиталистического хозяйствования — прим. М. Г.). Если б в 1913 году политическая власть была в руках рабочих и крестьян, миллиарды рублей, истраченные капиталистами России на убийство своих и немецких рабочих людей, на разорение Восточной Пруссии, были бы истрачены так, как они тратятся теперь: на развитие сельского хозяйства, промышленности, транспорта, на культурное развитие трудового народа. Чего ради начата была эта гнуснейшая война? Ради интересов небольшой кучки тупоголовых миллионеров, ради удовлетворения их жадности, их ненасытного стремления к роскоши. И вот — ссора небольшой кучки хищников и паразитов приводит ко взаимному истреблению рабочих людей, одинаково несчастных во всех странах, — людей, у которых всюду один и тот же враг — капиталист.
Разумеется, это всем понятно, это — ‘азбучные истины’, но я не виноват в том, что их надобно напоминать, А напоминать их надо потому, что капиталисты снова хотят заработать на крови трудового народа, снова готовятся послать миллионы рабочих и крестьян на взаимное истребление. Эта новая война будет ещё более кровавой и разрушительной. Снова будут превращать города в груды мусора, снова испортят, разроют, отравят трупами сотни и тысячи квадратных километров плодородной земли, вырубят и выжгут леса. А ведь всё, что построено на земле, принадлежит тем, кто строил, а не тем, кто заплатил за работу построения деньгами, нажитыми на труде рабочих и крестьян. Всё на земле создаётся их трудом, и главное несчастье мира, источник всех его страданий, преступлений и горя трудовых людей в том, что крестьяне и рабочие в массе своей всё ещё слепы, всё ещё не понимают по слепоте своей, что, если они крепко, дружески объединятся, — им легко будет сбросить со своей шеи капиталистов, которые давно уже перестали быть людьми, а становятся всё более хищными и кровожадными животными.
Разумеется, всё это я говорю не для ‘Скептика’, а для той молодёжи, которая в городе и деревне идёт на смену старой гвардии большевиков — людей, которые приставили огромному телу рабочих и крестьян Союза Советов хорошую голову — партию.
‘Скептик’ — это ‘лебедь’, чёрный лебедь, он ‘рвётся в небеса’. Он, в сущности, не столько ‘скептик’, как романтик. Он — весь в чужих словах, среди них немало старинных, когда-то ‘мудрых’ и до сего дня очень красивых слов. Но ‘мудрость’ его внешняя, она наклеена на нём, как обрывки старых афиш на столбе или заборе. Он пишет: ‘Рабочие, которым вы служите если не из выгоды, то по недоразумению, никогда не воссоздадут той духовной культуры, той красивой жизни, которую они разрушили’. Он — пассивный романтик. Пассивный романтизм — это романтизм усталых мещан, он всегда является на сцену жизни после бурных общественных трагедий и на смену активному романтизму, который обычно предшествует революциям. Пассивный романтизм является под ручку с богом, одним из главных козырей его политической игры. В нём есть некая лирическая и соблазняющая юношество ‘красота’, вернее, красивость словесных узоров, и он весьма похож на плесень, хотя плесень относится не к политике, а к микологии, науке о грибах. Но пассивный романтизм всё-таки политика, — мы живём всё ещё в условиях классового общества, а в этих условиях, как известно, нет ничего, что было бы ‘вне политики’.
Приятно зелёненькая плесень пассивного романтизма имеет целью своей реставрацию, проще говоря — ремонт личности, разрушенной в самом корне, раздвоенной в самой основе своего ‘я’ даже тогда, когда эта личность, столь грандиозна, как Лев Толстой. Пассивный романтизм полагает, что если вытолкнуть личность из сферы задач и вопросов социальных, погрузить и углубить её в капризную игру её чувствований и мыслей о себе самой, то этим самым в стороне от жизни личность обретёт утраченную цельность, ‘внутреннюю гармонию’. Но, отводя личность к себе самой, пассивный романтизм только углубляет процесс раздвоения и разрушения личности.
Наивно думать, что возможна гармоническая ‘красивая жизнь’ при отвратительных и неустранённых условиях классового общества, при условии всеобщей анархической борьбы, при наличии зависти, жадности, подневольного и — часто — бессмысленного труда. Нелепо и бесстыдно думать, что кто-то — кто бы он ни был — имеет право строить себе уютное гнёздышко для красивой личной жизни в те дни, когда социальная жизнь становится всё более откровенно цинической, грязной, отравленной многообразными преступлениями против человека.
Мещанское содержание того пассивного романтизма, который сейчас постепенно, осторожно развивается в Союзе Советов, совершенно ясно. Романтизм этот ползёт по двум параллельным путям: по одному — к самоуглублению личности в свой мирок, в своё микроскопическое ‘я’, по другому — к идеализации труда серпа и плуга, к идеализации труда, который ставит целью себе возрождение и развитие дешёвенькой, уютненькой, индивидуальной собственности. Тут — не только поэзия, но и соображения удобства, потому что на шее крестьянина безопаснее, удобней сидеть, чем на шее рабочего. Героический труд молота, который куёт действительно новую, коллективную жизнь, органически чужд и даже враждебен пассивному романтизму мещан, любителей ‘красивой жизни’ и ‘духовной культуры’.
Один из ‘культурных’ наших людей, раньше — когда это было в моде — причислявший себя к революционерам, а впоследствии черносотенец, сказал в минуту откровенности:
— В сущности, какая у нас духовная культура? У нас — кабацкая культура: цыганские песни, венгерские скрипки и вообще — кабацкий романтизм. Существует небольшая группка людей, которые о чём-то философствуют, но еврей Гершензон чувствует подлинную Русь лучше русского.
На мой взгляд, в этих словах есть значительная доля правды. О ‘кабацком романтизме’ сказано хорошо, он — что-то специфически русское. Чем сентиментальней ‘романтический’ вой, тем оглушительнее действует он на людей ресторанной культуры. И невольно думаешь, что главным содержанием ‘красивой жизни’, которую эти люди ныне оплакивают, наиболее вкусной духовной пищей их была именно пёстренькая, слащавая грязишка дорогих кабаков, — грязишка, которую люди эти сами же восторженно и творили. И, эмигрировав, они оказались наиболее способными к ресторанной деятельности, к песням с ‘тоской’ и пляскам с удалью.
Романтизм людей этого типа ещё ниже, ещё жалобнее романтизма моего нижегородского соквартиранта Николая Пряхина, почтово-телеграфного чиновника. Сей рыжий юноша, скромный и всегда чисто вымытый, аккуратно одетый, насмотрелся потрясающих и бездарных драм Невежина, Шпажинского, вообразил себя безнадёжно влюблённым в актрису и решил прервать свою рыженькую жизнь.
Он пожелал сделать это ‘красиво’. Достал бутылку из-под шампанского ‘Клико’, наполнил её пивом, вынул из киота бумажные цветы, украшавшие икону, разбросал их перед собой по столу, выпил стакан пива, выстрелил в правый висок свой из револьвера Лефоше и, ослепнув на оба глаза, остался жить.
Рассказывая об этом своём геройстве, он добавлял:
— Вот какая насмешка коварной судьбы.
И осторожно щупал палочкой землю вокруг себя, глядя прямо на солнце, невидимое ему.
Некоторые из ‘механических граждан’ упрекают меня в том, что будто бы я искусственно подбираю цитаты из глупых писем, а мудрые ‘обхожу молчанием’. Это — неверно, граждане! Я очень внимательно читаю все письма и усердно ищу в каждом ‘признаков объективной истины’. Но — или её нет, или я действительно так ‘плохо воспитан’, что мне ‘истина химически несродна’.
Вот предо мною огромное письмо — десять страниц не почтовой, а писчей бумаги, исписанной мелким почерком, на чтение такого письма нужно затратить по меньшей мере двадцать минут. Оно подписано: ‘Сибиряки’, значит — ‘коллективное’. Это усиливает его значение и моё внимание к нему. Однако речь его ведётся от первого лица, — от ‘я’, а не от ‘мы’.
‘Пишу вам совершенно честно, не в целях обрызгать рвотной слюной колоссальную, героическую работу СССР. Не знаю сам, кто я — механический гражданин или какой-то другой квалификации. Сейчас я на советской работе. Но подошёл я к ней после отрицания её.’
Прочитал я это и подумал: ‘Наконец что-то серьёзное!’ Но — увы! Дальше следует знакомое и надоевшее:
‘Народные массы шли за большевиками благодаря провокации в тылу Колчака таких героев, как пресловутый Анненков. Ему бы большевики должны поставить памятник, так как он и ему подобные завоевали Сибирь для большевизма. Эти мародёры клики Пуришкевича мечтали сразу свалить и большевиков и другие революционные партии, чтобы восстановить самодержавный сапог, и в этом духе работали, как только где-нибудь дорывались до власти.’
Если допустить, что это ‘истина’, так это будет истина только эсеровской фабрикации, а эсеры, кажется, даже и сами убедились, что они хотя и обильно, а всё-таки плохо фабрикуют ‘истину’.
Далее ‘Сибиряки’ сообщают, что ‘большевизм выполняет волю и желания Керзонов’, затем идёт критика советского строительства, переписанная довольно подробно из эмигрантской прессы, затем грустные размышления о судьбе интеллигенции, которая ‘в огромном большинстве своём против СССР не потому только, что она — интеллигенция — продажна и служит тому, кто больше заплатит, — это огульное обвинение — глупость, которую, конечно, понимают большевики, — а, очевидно, потому, что есть что-то в СССР, что никак не даёт ей примириться с этим строем, хотя в конце концов советское правительство начинает платить интеллигенции сравнительно неплохо’.
Это пишет интеллигент, точно указавший свою принадлежность к определённому политико-литературному органу. На мой взгляд, нехорошо он пишет. И едва ли советская интеллигенция скажет ему спасибо за эти — мягко говоря — неумные строки.
‘Гибнет Россия по вине большевиков, — вот о чём вы должны писать’, — рекомендует мне другой ‘печальник о горе народном’. ‘Железа не хватает, угля не хватает’, — кричит он.
Говорят, что в Европе железа осталось на шестьдесят лет, угля — на семьдесят пять и что европейская промышленность очень встревожена этим. Мне кажется, что большевики не повинны в том, что капиталистические государства тратят сотни миллионов тонн угля и металла на броненосцы, пушки, снаряды, на самозащиту и что благодаря войнам земля наша становится всё более нищей. Это распыление драгоценного металла и сжигание топлива кучкой капиталистов-анархистов, в сущности, одно из самых отвратительных преступлений против трудового народа. Был у нас замечательный, но мало известный — потому что был своеобразен — мыслитель Н. Ф. Федоров. Среди множества его оригинальных домыслов и афоризмов есть такой:
‘Свобода без власти над природой — то же, что освобождение крестьян без земли’. Это, на мой взгляд, неоспоримо.
Капиталистический строй добивается власти над силами природы только для того, чтобы укрепить свою власть над источником живой силы — над физической силой трудового народа.
Рабоче-крестьянская власть Союза Советов ставит перед собой иную цель: переработать возможно большее количество физической силы рабочих и крестьян в разумную, интеллектуальную силу и влиянием этой силы ускорить процесс подчинения всех энергий природы интересам трудовой массы, освобождения её от бессмысленного, каторжного труда на капиталистов. Разграблено железо, разграблен и сожжён чёрный уголь, во вред трудящимся тратится жидкий уголь — нефть — и белый — электричество, серый — торф, зелёный — дрова, солома, но остаётся ещё много углей, пользоваться которыми капиталистический строй не научился: это голубой уголь — ветер, синий уголь — морские приливы и отливы, красный уголь — энергия солнца. Всё это — источники энергии, которых хватит на тысячелетия. Необходимо, чтобы пользование этими энергиями было изъято из-под власти хищников, которые рассматривают физическую силу рабочих тоже как уголь и сжигают её для укрепления своей преступной деятельности, — эта деятельность преступна потому, что истощает сокровища земли — сжигает, распыляет их только ради укрепления своей власти над рабочими, крестьянами, а также над технической, научной и над всякой иной рабочей интеллигенцией.
Я вижу, что рабоче-крестьянская власть хорошо понимает всё это, вижу, что она смело работает в этом направлении.